Вольная

Дмитрий Красов был немного художником, немного писателем, а по душевному наклонению своему принадлежал к стремительно исчезающему ныне роду романтиков-баламутов. В то раннее утро он с особым чувством собирался в поход, — в долгожданный, желанный побег из душного, перехваченного асфальтовыми ремнями города. Раньше он совершал подобные исходы в шумной компании, с друзьями, — по реке на байдарках, — однако все его друзья давно остепенились, погрузнели и телом, и душой, а Красов — нет: баламутом был, баламутом и остался.

Его никто не гнал из квартиры на окраине города, и, напротив, никто не удерживал: Дмитрий уже несколько лет жил один. К сорока годам ему выпало аж четыре жены, и все они, сначала плененные его неугомонностью и распахнутостью души, впоследствии неизменно покидали своего неугомонного, распахнутого мужа. Многое менялось в его жизни, но лишь одно оставалось, как прежде: где-то на излете лета он всякий раз безошибочно чувствовал нутром своим, что наступил тот миг, когда ему необходимо хоть на недельку махнуть на просторы матушки-России.

Он, разумеется, и так был в России, но жил в городе, а истинная Россия по его разумению давно уже находилась там, где люди живут, черпая силы не с экранов телевизоров, а из утреннего крика охрипшего петуха, из тусклой иконки под потолком, из кряхтения домового-подагрика, что бродит ночью по углам комнат.

Красов непременно привозил из каждой такой поездки кипу набросков и зарисовок, на основе которых собирался писать цикл пейзажей и портретов. Даже придумал для него название, — «России стертые черты», — но…

Увы, едва он возвращался в город, его тут же захватывал поток всяких дел, — пустых, вроде, а с другой стороны совершенно необходимых, — так что все его рисунки отодвигались в дальний угол, где и превращались с годами в обычный хлам.

Несмотря на то, что все обычно оборачивалось подобным пшиком, он продолжал навязчиво предчувствовать, что скоро — вот-вот — в нем горячо и звонко разожмется неведомая ему пружина, и, проснувшись вдруг среди ночи, он будет точно знать, что именно сегодня, причем именно вот так, — ни с того, ни с сего, — он сорвется с места, и рванет куда-нибудь в глубинку, чтобы провести там ту самую, — столь долгожданную и необходимую, — недельку-другую.

Далеко Красов не ездил. Зачем? Он садился в рейсовый автобус, а дальше — пешочком, по полям, по деревенькам. Богатые села он обходил: все они были обустроены теперь на манер города, — асфальт, кирпичные дома в несколько этажей, но, самое главное, и люди в них стали походить больше на городских, нежели на деревенских.

Дмитрий не уставал поражался, как быстро можно покинуть удушливые объятия города, и оказаться на воле. Сначала минут двадцать до автовокзала, потом пару часов на «ПАЗике» до любого райцентра, а затем, уже по пыльной грунтовке, до какой-нибудь Воробьевки или Репного. И вот ты выходишь на конечной остановке, и ступаешь на иную планету.

Впрочем, и это еще не было тем пределом, куда он обычно стремился: Дмитрий обязательно интересовался у местных жителей, где в здешней округе самые заброшенные, медвежьи углы, и направлялся именно туда.

В каждом таком походе ему непременно выпадала диковинная встреча, которая настолько врезалась в память, так прочно овладевала воображением, что все остальные события выстилались лишь благодатным фоном для того единственного и главного впечатления. Почти всегда это случалось в конце путешествия, когда и сам он чувствовал, что душа его наконец-то задышала, и готова внимать, — природе, людям, Богу.

Вот и на сей раз, Дмитрию запомнилась и погрузила в раздумья именно такая встреча. Случилось это в деревеньке под названием Вольная. Именно на нее указали старухи, когда он принялся допытываться у них самых глухих мест в округе.

— Уж глуше некуда, — рассудили они, переглянувшись. — Вымерла Вольная. Да и вокруг все деревни на ладан дышат.

«Мертвые» деревни были особой страстью Красова. Сам факт вымирания деревень его, конечно, не радовал. Но вот что касается души художника, которая вечно алчет новых и сильных впечатлений, то она всякий раз опрокидывалась у него во что-то бездонное, — и безответное, и говорящее одновременно, — в те минуты, когда он в полном одиночестве ходил по заросшим улицам таких деревень. Иногда в сумерках ему чудилось, что заброшенные избы с тяжким скрипом поворачиваются ему вслед, как покосившиеся изверги, чтобы посмотреть, — кто пришел нарушить их последний покой?

Он обычно подолгу раздумывал, с какого дома будет делать зарисовку, и не раз у него обмирало сердце, когда из-за избы, которую он выбрал для работы, вдруг выходила нагнутая старуха с клюкой, и долго смотрела на него, недвижимая. Когда эти бабки молчали — как-то по-особому, медленно смеживая веки, — ему всегда становилось не по себе.

Оставаться на ночлег в «мертвых» деревнях он остерегался. Однажды попробовал, да после пожалел: всю ночь глаз не сомкнул. Открылось ему, что покинутые дома к ночи оживают: хлопнет вдруг в темноте разбитая ставня, скрипнет завалившийся плетень, завоет ветер в трубе, что покосилась и почти рассыпалась. Жутковато оказалось, одному-то. Поэтому он всегда подгадывал, чтобы к вечеру оказаться в какой-нибудь обычной деревеньке, такой, чтоб с людьми, и устраивался там на ночлег. А утром — снова в путь.

Однако вот уже и Вольная, — небольшая деревенька, притулившаяся дальней своей окраиной к лесу. Верно, мертвая. Первое, что Красов приметил еще издали, — церковь на пологом пригорке. Собственно, даже не церковь, а просто изба, выстроенная покрепче других, с деревянным крестом на казистом некогда куполе. Дмитрию почему-то сразу бросился в глаза именно этот крест. Он казался каким-то неизъяснимо унылым, словно это был человек, опустивший плечи в давней, невыносимой муке. Он сразу решил, что напишет именно его. Не всю церковь, и не бурьян у заколоченных окон, а надломленный в пояснице крест, что замер за секунду перед неминуемым падением с высоты.

Красов уже сделал несколько набросков, когда сердце его едва не выпало из груди от неожиданного за спиной:

— Бог в помощь.

Когда немного отпустило, Дмитрий обернулся. Позади него стоял сухонький мужичок неопределенного возраста, который с живейшим интересом разглядывал его художество.

— Похож, — одобрительно кивнул он, и поднял бойкие глаза на Дмитрия.

— Здравствуйте, — облегченно выдохнул, наконец, Красов.

Мужичок в ответ поклонился, после чего без слова проследовал мимо Дмитрия, и направился именно к церкви. Открыв ключом дверь, он смутно взглянул напоследок на пришлого, и скрылся во тьме, что царила за высоким порогом. Красов сложил рисунки в папку, и, помявшись немного, решил последовать за ним: это же церковь, туда вход никому не заказан. Однако не успел он сделать и шага, как дверь вновь отворилась, и мужичок вновь оказался перед ним. В руках он держал две бутылки пива. С хозяйским кряхтеньем сел на лавку, и свойским жестом пригласил присесть Дмитрия.

— Не желаете? — протянул он одну из бутылок.

— Спасибо, не откажусь, — поблагодарил его Красов, устраиваясь рядом.

— Ефим, — представился мужичок, и широко протянул ему руку.

— Дмитрий, — с поспешностью ответил Красов, после чего учтиво привстал с лавки, и пожал его узкую, вовсе не крестьянскую ладонь.

— А вы, значит, здесь? При храме?

Мужичок вскинул брови, и поглядел на церковь так, будто узрел ее впервые. Потом приложился к бутылке, и, выдохнув после долгого глотка, ответил:

— Что при храме, это да... Это ты верно подметил. Да только кому он теперь нужен, храм этот? — произнес он, с какой-то непосредственностью, и даже бесцеремонностью разглядывая Дмитрия с ног до головы.

— Красивые места здесь, — произнес Красов, чтобы как-то поддержать разговор.

— Это да, — охотно подхватил Ефим. — Чего другого, а красоты здесь хватает. Тут и небо на закате, скажем, особенное: мягкое, что живот у бабы доброй, — умильно протянул он.

Дмитрий откинулся на спинку лавки, и запрокинул голову к небу, которое пока ни чем не напоминало живот доброй бабы: солнце было в самом зените.

После этого меж ними воцарилось неловкое молчание. Неловким, впрочем, оно было только для Красова, а его собеседник тем временем наглядно вытянул перед собой для удовольствия позы ноги в сандалиях, а, чуть погодя, позволил вырваться из своей впалой груди яростной отрыжке. Впрочем, после извинился.

— Каким ветром в наших краях? — поинтересовался следом у Дмитрия.

— Да так… — неопределенно пожал плечами Красов.

— Что «так»? —  эхом отозвался Ефим. — По делам каким, или, может, проездом? Я ведь вижу, человек ты не здешний.

— Даже не знаю, как это лучше объяснить… — и в самом деле затруднился с ответом Красов. — Я… как бы… — долго мучился он, но потом все же продолжил:
— Я, как и все, ищу в этой жизни что-то важное, что-то главное, а вот что именно — и сам того не ведаю. Может потому и люблю путешествовать по разным местам.

После сказанных слов на лице Ефима не изменилось ничего, разве что во взгляде мелькнуло недоумение. Дмитрий смолк, и начал корить себя за то, что пустился в столь туманные рассуждения с этим Ефимом. Теперь он, наверное, выглядит в его глазах полным идиотом.
 
«А ведь вряд ли он простой мужичок, — помыслил Красов. — Руки-то у него вон какие гладкие. Наверное, какой-нибудь бухгалтер на пенсии, или что-нибудь в том же духе», — так заключил он, еще раз бросив взгляд на его узкую, по-городскому скроенную ладонь.

— Ну-ну, ищи, коли охота, — подступился к нему вдруг Ефим на каком-то шальном глазу. — Это «что-то» уже многие искали, да только не было пока, чтобы кто-то нашел больше, чем потерял, пока это «что-то» ходил да выискивал, — с ухмылкой, и даже с какой-то неожиданной злобой высказался он.

Красов нахмурился, пытаясь отгадать причину этакой неприязни Ефима. «Может, я тут некстати? У него же, наверняка, дел по горло, а я расселся, да еще несу, что попало…» 
 
— Скажите, эта деревня давно вымерла? — все же спросил он после долгой паузы.

— Деревня? Да как сказать…— пропаще махнул рукой Ефим, после чего болтнул бутылку со вздохом, и осушил ее в два глотка. А потом уже запросто, совершенно без страсти добавил: — Она всегда была мертвой.

Пока Красов давился таким его словом, Ефим отставил бутылку в сторону, и сказал, — тихо, но твердо:

— Нет, парень, не найдешь ты.   

— Чего не найду? — вздрогнул Дмитрий.

— Ну, ты же сам сказал, что ищешь чего-то, — напомнил ему Ефим,  — вот как раз его-то и не найдешь.

— Чего это не найду?.. — хмыкнул Дмитрий.

— Не там ищешь, — пояснил Ефим.

— Да я, вообще-то… Это я так сказал. Ну, что ищу «что-то». Чтоб разговор, как говорится, поддержать. А на самом деле я художник, делаю зарисовки… — поспешно стал оправдываться Красов, однако вскоре смолк, словно наткнувшись на какое-то внутреннее препятствие.

Чуть погодя он вздохнул, и нерешительно спросил:

— А где же, по-вашему, надо?.. Ну, искать…

Ефим долго не отвечал, и когда Дмитрий уже решил, что собеседник утратил интерес к их разговору, тот вдруг обернулся к Красову врасплох, до боли ткнул ему пальцем в грудь, и буквально крикнул прямо в лицо:

— Здесь искать надо, дурья твоя башка!.. Здесь!!!

От неожиданности Дмитрий едва не слетел с лавки. А Ефим вскочил, и наседал на него уже сверху:

— Ты какого лешего сюда приперся?! Думаешь, в церкви  поп сидит гладкий, и готовые истины для таких, как ты  в подряснике держит? Думал, ключики у него ко всем твоим дверям да засовам имеются? Не-е-ет, парень, чужими ключами своих замков не открыть. Здесь искать надо! — продолжал он кернить грудь Дмитрия своим пальцем. — Здесь!!!

Придя в себя, Красов попытался урезонить и усадить разошедшегося Ефима обратно на лавку.

— Да угомонитесь вы, наконец! — насилу отстранил он от себя этого буйного. А после с чувством выговорил ему: — И с чего это вы на попов так взъелись?

Ефим , кажется, был готов к такому повороту.

— С чего? — грозно переспросил он. — А сам не догадываешься? – хищно воззрился он на Красова. — Ты ведь не дерево рисовать взялся, не птицу на ветке, не солнце над лесом. Тебе крест в глаза кинулся. А чего он тебе вдруг кинулся? Что ты в нем угадал, в кресте том неладном? Чего узрел в нем?

Дмитрий достал из папки наброски, и стал смотреть то на них, то на разошедшегося Ефима, который, заострив от возбуждения лик, ждал от него немедленного ответа.

— Даже не знаю… — хмурясь, крутил Красов свои рисунки то так, то эдак. — Что-то в нем есть, в кресте этом… Какой-то знак, что ли, но что именно, сказать не могу, — помыслил он вслух, и еще раз поднял свой взгляд на подраненный крест над куполом, который, казалось, накренился еще сильнее, чтобы слышать, как о нем толкуют люди.

— Тьфу ты! — хлопнул себя по худым ляжкам Ефим, и порывисто откинулся на спинку лавки. — Да я ж тебе только что сказал об этом!

— Сказали?.. О чем?.. — Дмитрию уже становилось неловко оттого, что он, похоже, решительно не мог уловить нечто очевидное для его собеседника.

Ефим вырвал из его рук рисунки, и, указав на покосившийся крест, вновь неожиданно, как и прежде, ткнул в грудь Дмитрия пальцем. Но только теперь уже не крикнул, а, наоборот, с каким-то хриплым свистом выдохнул ему в лицо:

— Это — ты!

Красов содрогнулся от этих двух слов, которых с лихвой хватило, чтобы подвести итог всей его жизни. Дмитрий уже давно и мучительно вынашивал подобное признание внутри себя.

А Ефим все возвышал свой торжествующий глас, от которого у Красова уже звенело в ушах: 

— Это — ты! Твой пропащий дух! Твоя убитая вера! — яростно кричал он, и рука его на каждом выкрике вновь указывала на крест. — Вера в себя! В свои силы!! В свое будущее!!! Этот крест раньше опорой для человека был, а у нынешних попов, — гляди-ка! — он и сам себя уже не держит: того и гляди сверзится.

После этого Ефим вдруг сник, так что по его безразличному виду было совершенно невозможно теперь  представить, что мгновенье назад этот человек так ярился.

— Я, кажется, вам в тягость? — не смог совладать с собой Дмитрий: он чувствовал себя до крайности уязвленным тем, что посторонний человек играючи, будто от нечего делать, залез к нему в душу, и, кажется, надолго поселил в ней разлад.

— Ты мне как шел, так и ехал, — ответил Ефим. — Не во мне дело, — с этими словами он вновь вперил в Дмитрия свой невыносимый взгляд, и с непостижимой твердостью, от которой у Красова побежали мурашки по коже, продолжил: — Ты в тягость себе! В том-то вся и заковыка.

— Неужели это так заметно? — непроизвольно вырвалось у Красова.

— А то! — хмыкнул Ефим, и продолжил говорить уже другим, смягчившимся тоном: — Ты ведь, как я погляжу, доступен самой большой напасти, которая только и бывает для души человека.
 
— Что же это за напасть? — подкатился ком к горлу у Дмитрия: он почему-то вдруг уверился в том, что  сейчас же узнает о себе нечто тайное и важное, — такое, чего никогда не открыл бы в себе сам , без сторонней помощи.

— Досуг, — громко выпустил из груди Ефим это короткое слово.

— Досуг?… — переспросил Красов, вытянув от удивления шею. — А причем здесь досуг?

— Именно, досуг, — твердо обрезал его Ефим. — Потому что досуг — отец размышлений. И если случается у человека время и место, чтобы достаточно думать о смысле жизни, то не будет у него иного исхода, кроме как разочарования и ненависти.

«Эти слова я уже где-то слышал... нахмурился Красов. - Странный тип. Хорошо еще, если не сумасшедший».
 Ефим тем временем продолжил:

— Я вот сказал тебе, что деревня эта всегда была мертвой, да ты, вижу, не понял. В этой деревне, да и вокруг в деревнях, спокон веку жил народ, у которого никогда не было времени на раздумья. Это были самые обычные люди, крестьяне: добрые, жалостливые, на работу спорые. Всю жизнь они от зари до зари пахали землю, а заботы о душе своей вверяли господу. Эти люди не признавали досуга. Они боялись его, как черт ладана. И если случался он вдруг, то они глушили эту напасть самогоном, а после пьянками, драками, да еще блудом. Потому как если не заглушить вовремя, то разные мысли начинают в голову лезть, а в душу — сомнения. Но ты-то совсем иного промысла человече. Это по тебе сразу скажешь: у тебя ведь душа через глазища наружу зыркает, жрать просит. Голодная, значит, у тебя душа-то, И, по всему видать, давно уже голодная. А голодная душа, скажу я тебе, — зверюга лютая... Уж я-то знаю. Коли не уймешь ее, не утешишь, так она тебя живьем глодать примется, да так, что и света белого не взвидешь. Оттого и бродишь ты по земле-матушке, оттого и маешься.

И вновь повисла долгая, странная пауза. На сей раз первым заговорил Ефим:

— Так чего ж ты искал? —  вернулся он к их разговору. — Чего хотел от жизни?

Красов не знал, что на это ответить. Честнее всего было сказать так, как тут же пришло в голову, а именно — «черт его знает…»

— Что, и не скажешь вот так, сразу? — охотно вошел в его положение Ефим.

— Да уж, — кивнул головой Дмитрий.

— А все потому, что это второй вопрос. А ты лучше задайся другим, первым. Он куда существенней будет, — лукаво сощурился Ефим.

— Каким это? — насупился в ожидании очередного подвоха Красов.

— А вопрос этот, Дима, простой. «Что хочет жизнь от тебя?» — громогласно изрек Ефим, после чего звонко цокнул языком оттого, что, кажется, и сам получил удовольствие от сказанного. — А? Вот вопрос, так вопрос! Всем вопросам вопрос, — значительным жестом вознес он над головой все тот же палец, которым  недавно едва не проткнул Красову грудь.

«Черт… опять непонятно… и опять что-то знакомое» — нахмурился Дмитрий.

— А вот теперь мы, кажется, и дошли до самого главного, — голос Ефима вновь неудержимо полез вверх, и Красов стал с беспокойством ожидать, когда тот снова начнет сатанеть. — Запомни хорошенько: то, что ты хочешь от жизни, и то, что она от тебя хочет, должно совпадать. Всегда! Это и есть гармония духа. А всякие там самокопания и искания смысла жизни — это просто чушь собачья и духовный онанизм. Занятье для отребья.

Красов мученически напряг свою память, и выудил оттуда нечто знакомое еще с институтских времен:

— То есть вы разделяете точку зрения стоиков? «Живи сообразно с природой вещей»?

— Каких, на хрен, стоиков? — густо поморщился Ефим. — Я ему о деле говорю, а он мне про стоиков...

— Хорошо, — выставил пред собой ладонь Красов, словно отбиваясь от слов, к нему обращенных. — Тогда что же, по-вашему, от нас хочет жизнь?

— Чего это вдруг «от нас»? — снова взвился Ефим. — Тут тебе не колхоз! Не спрашивай, чего жизнь хочет от нас. Спрашивай, чего она хочет от тебя, — и он вновь, в который уж раз упер свой палец Красову в грудь. Потом чуть сбавил обороты, и продолжил уже без надрыва:  — Ишь, ты, «от нас». Это, выходит, жил когда-то в этих краях душегуб, на всю округу известный. Семен Савельев. Он всю семью свою по пьянке топором порубал, и старых и малых. И был у него, скажем, сосед. Обычный мужик, с войны в орденах вернулся, израненный весь. И спросили бы они однажды, каждый со своего крыльца: «что же ты хочешь от нас, жизнь?» Так, сдается мне, не нашлась бы она сказать им что-то такое, чтобы одно для двоих. Потому как от Семена она, может, желала, чтобы тот издох к утру, как собака бешеная, а насчет соседа его ей по душе иное, — чтобы он каждому дню радовался, пил-гулял, да горя не знал.

— Не много же, по-вашему, хочет от нас жизнь, — хмыкнул Красов. — От соседа этого, к примеру. «Пил, гулял, да горя не знал».

— Ну вот, опять «от нас», — безнадежно махнул Ефим рукой.

Он глубоко вздохнул, и смолк: разговор этот, видимо, отнял у него премного сил. Красов долго ждал, пока Ефим вновь заговорит, а после не вытерпел, и вновь стал тормошить собеседника:

— Ну, хорошо, пусть не от нас. Скажем, конкретно от меня. Чего ей, по-вашему, от меня надо?

— Мы с тобой словно по кругу ходим, — качнул головой Ефим. — Я же тебе сказал, где искать нужно. В душе своей. Где вопрос, там и ответ. Где потерял, там и найдешь. А кроме нигде.

Дмитрия совершенно не устроили подобные слова: он надеялся услышать иные, исчерпывающие объяснения. А еще лучше простые и последовательные, как инструкции по использованию бытовой технике.
Ефим прочел это разочарование у него на лице, а потому с неохотой, будто с жалостью к убогому, продолжил:

— Ты ведь, когда молод был, и не задумывался, поди, как жить дальше. Все и так было понятно: силы переполняли твое тело, а мечты волновали и тешили душу. Вот только после, с годами, все стало меняться: стало исчезать и то и другое. Постепенно ты расставался со своими мечтами, а когда их, наконец, не осталось вовсе, опустевшая душа не могла уже вселять в твое тело прежнюю силу. Твоя душа роптала, и тихо оплакивала каждую надежду, каждую юношескую мечту, что умирала в ней до срока. И была, Дима, среди них одна особенная, память о которой до сих пор еще отзывается в тебе непреходящей болью. Это и было то, ради чего тебе следовало жить, этого и хотела от тебя жизнь. Вспомни молодость, вспомни самые отчаянные мечты и самые страстные свои желания, и там, где душа твоя замрет, там и обронил ты свое заветное. Именно в тот момент душа твоя осиротела, потому что с той самой поры ты начал желать от жизни чего угодно, но только не того, чего сама она от тебя желала. Это, Дима, как раз и есть то самое «что-то», чего ты ищешь, да никак найти не можешь. Потому и сказал я тебе, что искать нужно здесь, — Ефим вознамерился было снова ткнуть пальцем в грудь Красова, но, видя, как тот сжался, ожидая этого разящего, будто гром небесный, удара, просто махнул на него рукой.   

Ефим еще некоторое время пытался заглянуть Дмитрию в глаза, будто желая постичь, дошло ли до него все истолкованное, но тот не выдержал его взгляда, отвернулся.

Красов внял совету Ефима немедля: он попытался тут же, на лавке, припомнить свои юношеские мечты, — хотя бы какие-то из них. Он подступился к душе своей врасплох и решительно, словно разбойник в чаще к заблудившейся девушке. Но душа его, призванная к ответу, не смогла исторгнуть из себя ничего более-менее внятного. На память, одна за другой, стали приходить какие-то пустые и даже взбалмошные мечты, которые никак не могли быть тем, что желала от него жизнь.

В вящей досаде на несговорчивость собственного сердца, Красов захотел снова продолжить беседу. Однако Ефима уже занимает что-то иное, более интересное. Об этом можно было с уверенностью судить хотя бы по одной его позе: он всем телом подался вперед, и, прищурившись, напряженно смотрел куда-то вдаль, а куда именно — не понять. Дмитрий долго пытался рассмотреть, что же так заинтересовало Ефима в окрестностях, да так ничего не увидел.

— А как же тогда, по-вашему… — хотел продолжить разговор Красов, однако не выговорил свою фразу даже наполовину: Ефим отмахнулся от него, как от назойливой мухи, и оборвал на полуслове:

— Утомил ты меня. Отвык я уже так подолгу с людьми разговаривать. Да и гости ко мне идут. Вишь, бабенка в белом платке, вдоль посадок, стремится?

— Ну…— рассмотрел, наконец, вдалеке белую точку Дмитрий.

— Во-от… — расплылся Ефим в блаженной улыбке. — Ко мне направляется. Ты уж иди с богом.
 
Ефим почти насильно вытолкал Дмитрия с лавки, так что Красову ничего не оставалось, кроме как пожелать тому на прощанье всех благ, и отправиться в село Парусное, что находилось в десяти километрах от Вольной.

Всю дорогу он посмеивался себе под нос, вспоминая то слова Ефима, то его взляд-сверло, а потому даже и не заметил, как скоро дошел до Парусного. С ночлегом устроился сразу, потому как знал насчет этого секрет. В новые дома и соваться не стоит. Нужно выбрать избушку поприземистей, да стучать в окошко негромко. Оттуда не сразу вынырнет встревоженное лицо старушки, или старика, которые, выслушав, непременно пустят на постой. Дмитрий всегда оставлял им какие-то деньги, что-нибудь из еды, а хоть и водки. Так и в этот раз.
 
Хозяевами оказались баба Глаша, и дед Макар. Вечером разговорились за немудреным ужином, — на столе было лишь сало, картошка, да зелень с огорода. Ну и, конечно, ноль-семь «Пшеничной», что достал из рюкзака Красов.

— Что это у вас за человек такой странный в Вольной? — поинтересовался он при случае. — Я его у церкви встретил.

— Ефим Ваныч, что ли? — переглянулись старики. – Знаем его.

— Чудной он дядька, — хмыкнул Красов.

— Что есть, то есть, — живо согласился с ним дед Макар. — Он, между прочим, бывший военный, полковник. По воспитательной части, вроде как. Кхех! — здесь старик, было, засмеялся, но смех его тут же перешел в застарелый грудной кашель. — Насчет чудной, это действительно. Чего-чего, а это он может. Мужик острый. Иной раз как завернет что-нибудь, так хоть стой, хоть падай. Он ведь контуженый малость.

— Да уж… — рассмеялся Красов, разливая по второй. — А что он при церкви-то делает?

— Сторожит, — вступила в разговор баба Глаша. — Народ деньгами собрался, и платит ему, чтоб за храмом приглядывал. Щас ведь от людей добра не жди. Вот у прошлом годе ктой-то залез туды, иконостас перевернул, и вокруг понагадил. А он все ж военный. Хотя и заполошный, потому как в точку контуженый, но спуску никому не даст. Ружо у него там, опять же имеется.

— Да не в точку он контуженный! Кхех… — опять рассмеялся дед. — Вот дура-баба!  Не в точку, а в точке. В горячей, значит, точке.

Они посидели за столом еще немного, и стали укладываться. Красову захотелось спать на сеновале.

Среди ночи он проснулся со странным чувством. Он долго и бесцельно разглядывал знакомые с детства звезды на холке Большой Медведицы, пока, наконец, до него не дошло, — сейчас самое время чтобы еще раз, — теперь уже спокойно, без надрыва, — обратиться к своей душе с вопросом: что же было тем главным, что хотела от него жизнь, и что он когда-то утратил в себе до срока?