пропасть

ПРОПАСТЬ

Этот сон не то, чтобы часто посещал Семёнова, но был настолько отчётливым, что просыпаясь, Семёнов испытывал ужасные переживания, потому что стоял на грани жизни и смерти. Он находился на краю какой-то пропасти. Было сложно сказать, где именно была эта пропасть, и что это было за время года, потому что даже летом, высоко в горах, она могла оказаться расщелиной во льдах. Во сне Семёнов не видел красок, и даже просто белого или серого цвета, и только знал, что под ногами его бездна. Самое удивительное, что наяву он никогда никакой пропасти не видел и мог представлять её только по книгам.

 Он не боялся высоты, может быть, потому, что никогда с ней не сталкивался, разве только когда стоял под звонами на колокольне. Но тогда то, что открывалось его взору, было широко, торжественно и необъятно в ширину, а не в глубину, всегда освещено солнцем и сияло синевой. Во сне же, стоя на краю воображаемой пропасти, Семёнов боялся подходить к самому краю и даже шевелиться. И вдруг он чувствовал, что намокшая глинистая земля с жалким дёрном начинает ползти куда-то прямо под ногами, и Семёнов неминуемо должен был провалиться. Безвольно ползущие вниз пятки образовывали под подошвами мягкую глинистую волну, лишая его опоры. Уже наполовину сползший с края бездны Семёнов судорожно хватался за единственную ветку какого-то усохшего дерева и не знал, способна ли она его удержать, живая она или такая же сухая, как само дерево. От страха Семёнов стискивал зубы настолько крепко, что однажды утром обнаружил на одном из них скол. Но никто из людей, бывших рядом, никогда не говорил, что Семёнов кричал во сне или метался, как будто во сне это происходило с кем-нибудь другим, положим, героем из кинематографа, в котором он однажды был.


Но всякий раз перед окончательным падением вдруг глина затвердевала и представляла под ногами род довольно широкой ступеньки, на которую можно было опереться. Семёнов вылезал на поверхность земли и просыпался. Грудь его и шея были мокры от липкого пота, рука, которая во сне держалась за ветку, сводилась судорогой. Он с трудом дышал и садился на край кровати, продолжая переживать своё почти состоявшееся падение. При этом Семёнов явственно ощущал реальность опасности и совершенно не мог представить себе, каким образом приходило спасение.
Лишь через много лет, превратившись из мальчика в юношу, он постепенно пришёл к выводу, что все его падения есть результат падения нравственного, жизненных ошибок, обмана и других мелких преступлений, которые никто даже не заметил, а чудесное спасение – это всего-навсего уловка, с помощью которой удавалось всё таки удачно скрыть от окружающих маленькую подлость.

 Семёнов, сын подёнщицы, прислуживающей всем жильцам в большом трёхэтажном доме, жил мало заметным мальчиком, которого ребята с улицы принимали в игры только в случае, когда не хватало стоящего игрока. При этом обе команды старались уступить его друг другу, и всякая неудача, постигшая любую из команд, непременно объяснялась наличием в игре Семёнова. Учился он в гимназии на средства какого-то благотворительного общества, в котором председательствовал один из жильцов дома, толстый, с солидным брюшком, украшенным золотой цепью, человек при условии, что мать Семёнова всю будет производить уборку в его квартире бесплатно. Эта кабала стоила матери больших усилий и здоровья, и получалось так, что бесплатно она работала гораздо чаще, чем за мизерную плату у других жильцов. И мать, и сын постоянно жили в страхе лишиться этого места, денно и нощно молились о здравии благодетеля, и оба не понимали, зачем, собственно, Семёнову нужна гимназия.

 Семёнов считал учение наказанием, которое непременно должен был нести на своих плечах каждый православный во имя прощения на небесах. Потому и сон один и тот же Семёнов рассматривал, как вечное напоминание о чудесном спасении, и хоть и страшно было по ночам, но утешительно, что Господь его не забудет.

Впервые он увидел свой сон о бездонной пропасти вскоре после одного случая в гимназии. В перерыве после урока словесности, на котором читали «Вечера на хуторе…» гоголя, один ученик заявил, что «конечно, украсть месяц гораздо сподручнее, чем целую луну», и вызвал смех у ребят поумнее. Те пытались доказать, что это одно и то же, разворачивали перед ним замысловатую схему из учебника, где на самом верху было солнце в виньетке, а внизу много-много лун с землёй посередине, всячески своими телами тоже изображали, крутясь в комнате, планеты, но Семёнов из всего из этого слышал только одно слово «украсть». Ни судьба луны, ни учёные объяснения, ни то, понял ли всю эту науку злополучный ученик, Семёнова не интересовали.

 Впервые почувствовал он, что за словом «украсть» стоит что-то недосягаемое и одновременно притягательное, полное риска и счастья свершения, посланное сверху, как искушение. И он захотел украсть. Просто для того, чтобы испытать некое яркое чувство, уровняться, хотя и тайно, с окружающими. С этого дня его желание украсть превратилось во всезахватывающую мечту. Нужно было только придумать, что и кого украсть, но так, чтобы незаметно для окружающих и болезненно для того, у кого украл. Его выбор пал на очки в роговой оправе одного из отличников. Очки искали всем классом. Пострадавшему ученику, отец которого был богат, сочувствовали, заискивающе поддерживали его под руку, угодливо читали ему вслух, и вскоре Семёнов понял, что болезненное переживание пострадавшего постепенно превращается в его преимущество. Теперь тот мог повелевать раболепными душами, ничего не учить, ссылаясь на отсутствие очков, и вести, таким образом, барскую жизнь. Семёнов почувствовал обиду и разочарование, подбросил очки и обозлился на весь мир. Однако в первую же ночь после этого увидел сон, которому суждено было не покидать Семёнова всю оставшуюся жизнь.


Второй раз увидел его Семёнов после того, как случайно разбил в классе, где в этот момент были только он и другой мальчик, окно. Осколок ранил одноклассника, но кровь, текущая из руки ни в чём не повинного мальчика, оказалась неоспоримым доказательством его вины. С родителей был взят огромный штраф, ученик получил двадцать ударов розгами и лишился на двадцать дней булочек, а Семёнов, вновь увидевший свой жуткий сон со счастливым концом, уверовал, что сколь страшно ни бывает начало, грядёт для него избавление. С тех пор после каждой новой подлости он испытывал через свой сон некоторое экстатическое очищение и уверовал в свою защищённость. Это избавляло его от необходимости закалять характер и быть честным. Наоборот, он стал ещё смиреннее, ещё покорнее, ещё незаметнее, чтобы на него когда-либо пало подозрение. Единственное, что искренне заботило его и заставляло держать в тайне, это то, что любую свою подлость он не мог обнародовать и ею гордиться.


Шли годы. Он окончил с грехом пополам гимназию и считал, что ему повезло, так как мать умерла в тот же год, и никаких долгов за Семёновым не оставалось. Когда грянула окончательная революция, ему не пришлось долго задумываться за кого нужно отдать жизнь, потому что жизнь эта чисто внешне была ничтожна, а он очень умело перекрашивался, подобно хамелеону, дожив до гражданской войны. И в ней находил он счастье, когда ухитрялся вовремя поменять свою одежду на одежду врага, выбросить своё оружие, заменив его чужим оружием. Он стал жесток, и рассматривал жестокость как выполнение долга. На чьей бы стороне он ни выступал, к другой стороне он оказывался непримиримым. Он убивал, но его страшные сны покинули его, и Семёнов считал это справедливым. Он окреп, пополнел даже на солдатском пайке, стал развязен и держал голову выше.


- Дрянь-человек, - говорили о нём красные.
- Дрянь-человек, - говорили белые.
И те, и другие присматривались к Семёнову между боями, но все были слишком уставшими и слишком подавленными душевно, чтобы посвящать ему много внимания, и скорее, чувствовали, что он «дрянь», чем могли это доказать.
И вот однажды, когда явный перевес оказался на стороне белых, и они захватили слишком много пленных, чтобы их кормить, часть красных бойцов была обречена на  казнь. Их вели к месту расстрела небольшой колонной. Пленные были в крови, сильно хромали от ран, падали от слабости, а конвоиры, забыв о человечности, подгоняли их штыками. Семёнов, который шёл в конвое, остановился над  упавшим красноармейцем и хотел уколоть его, но вдруг застыл на месте с расширенными глазами. С земли на него смотрел бывший одноклассник, тот, который когда-то пострадал из-за разбитого окна. Как ни старался Семёнов скрыть своё волнение, его замешательство было замечено.


- А вот мы и посмотрим, дрянь он или не дрянь, - сказал, усмехаясь, хорунжий  Нередько, возглавлявший расстрельную колонну, - виддилите його, - перешёл вдруг Нередько на малороссийский.
- Ты знаешь его? – спросил он Семёнова.
- Нет. Откуда?
- А ты? – обратился Нередько к пленному.
- Да. Это Иуда.
- От це гарно сказано! – воскликнул Нередько и приказал, когда подошли к краю деревни, привязать пленного к козлам.
Обнажённого пленника привязали и сунули в руку Семёнова нагайку.


Впервые за большое время Семёнов не мог решиться нанести удар. Он ходил вдоль козел, помахивая нагайкой, и примерялся. В голове его шумело. Не мог Семёнов представить, что не кто-нибудь другой, а именно он, и не гимназической розгой, а тяжёлой нагайкой должен пороть сейчас человека, которого однажды уже предал. Но под дружный гогот других негодяев он взмахнул кнутом и прошёлся с оттяжкой по коже связанного человека, тело которого невольно вздрогнуло. Жуткой молнией вспучилась узкая рана на белом теле красноармейца. Но ни одного звука не услышал Семёнов, ни стона, ни крика, ни проклятья. И ничто так не могло привести его в ярость, как беззвучное трепыхание казнимого тела. С каждым ударом Семёнов завоёвывал себе прощение за все подлости, которые никогда не оставляли его, за унижение нищенского детства, за ночные страхи, и ему казалось, что не человека он бьёт, а свои сомнения и трусость.


- Буде, - сказал неожиданно смягчившимся голосом Нередько, - видпусти хлопчика.
Сняли солдаты красноармейца с бревна и невольно, оценив, что тот не кричал и не просил пощады, осторожно положили на землю, прикрыв рубахой, и ушли в лагерь.
Ночлег был на берегу реки, что неспешно несла свои воды в широкий Дон. Берега были изрыты пещерами давно умерших язычников, и никем уже не считались за бывшие жилища и капища, не призывали, тем более, никого одуматься и оглянуться в прошлое. Здесь всякое время считало себя правым, и всякое время не считало себя сменяемым. В одной из таких пещер Семёнов устроил себе баньку. Он долго парился, охлаждался в водах реки и снова, подбросив в очаг дрова, парился до изнеможения.
- Ишь ты, словно очищается, - говорили между собой солдаты.


Но когда они увидели вышедшего из своей баньки Семёнова, их поразила не ослепительная белизна чистой рубахи, а пустота глаз, в которых застыла покорность судьбе.
Ночью к Семёнову вернулся давно не виденный сон. Он стоял на краю неведомой пропасти. Всё было, как прежде, но сбоку от него пропало сухое дерево с единственной веткой. Семёнов искал это дерево, ходил по краю пропасти, но дерево со своей единственной живой веткой исчезло. Семёнов повернулся лицом к пропасти. Он чувствовал, как кружится голова, однако не находил в себе сил оторваться от края. И вдруг, как прежде, позади него поползла земля, кусок которой сдвинулся в сторону бездны, увлекая за собой Семёнова. Его ноги вытянулись беспомощно на скользкой глине, и Семёнов стал падать вниз. Он летел долго, натыкаясь на чахлые кусты, обломки скалы, хватаясь за пучки высохшей травы, переворачиваясь то вниз, то вверх головой и царапая в кровь щёки и руки. Это был длинный, нескончаемый полёт, в течение которого перед ним мелькала вся его жизнь.

Семёнова нашли утром мёртвым на его узкой походной кровати. Он лежал, раскинув руки в стороны и закинув назад голову, напоминая человека, упавшего с большой высоты. В распахнутых, ещё не тусклых его глазах застыл ужас, а на щеке была огромная царапина, как если бы он долго скользил по неровной поверхности.