Часть 1 Через тернии Глава 3 Легионеры

Глава 3 ЛЕГИОНЕРЫ

Eruditio aspera optima est.
Суровое воспитание -
 самое лучшее.


I.

- Как поживает Рим? – принявший его сорокалетний мужчина выглядел уста-лым: да, бесспорно, Сулле удалось поставить Митридата Понтийского на должное ме-сто (отказ от претензий на провинцию Азия, три тысячи талантов контрибуции и выда-ча части флота, что-нибудь да значили), однако, несомненно, и другое, - взбудоражен-ный царем Понта народ возвращался под римское владычество весьма неохотно. А по-тому, назначенному управлять Азией Минуцию Терму приходилось довольно нелегко. А еще пропретор страдал от небывалой жары, от которой не спасали ни тень уютного садика, ни близость бассейна, ни опахала рабов. Страдал и проклинал в душе все на свете. Он достиг вершины своего cursus honorum, - он стал претором и получил в под-чинение достаточно лакомую провинцию. Сделаться консулом Терму не позволяли две природных черты: природная бедность и природная честность. Там, где другие выкачи-вали сотни талантов налогов, отправляя треть в казну, а две трети в собственный кар-ман для будущих подкупов избирателей, Минуций Терм мог с большим трудом со-брать то, что подлежало отправке в Рим. А ведь еще оставались выплаты солдатам вве-ренных ему легионов. Мысли о безденежье отравляли пропретору и без того нелегкую жизнь. Провинция разорена, поля пустуют, скот вырезан или пал от бескормицы, боль-шинство мужчин угнано в рабство, - вот что такое Азия после нашествия и ухода Митридата. Люди просто окаменели от горя, а выжать что-либо из камня, - задача очень и очень неблагодарная.
Кроме всего прочего, Минуций ругал Рим и Суллу. Нет, он не завидовал успе-хам диктатора: ни военным, ни политическим, как не завидовал и обласканным тираном полководцам Помпею и Крассу. Сохрани боги от зависти! Однако он справедливо считал, что начатое дело нужно было доводить до конца. Легко сражаться с крупными силами противника, а вот подчищать разбросанный то здесь, то там навоз из недобитых разрозненных отрядов, превратившихся в шайки разбойников и пиратов, совсем не так просто. Но, куда там! Луций Корнелий Сулла так торопился в Рим, что даже позабыл выплатить жалование остававшимся в Азии легионерам. Продажный и насквозь прогнивший город прельщал диктатора куда больше, чем окончательный разгром Митридата. «О, он еще покажет тебе, Великий Рим, этот коварный царек! Еще не год и не два ты будешь слать против него свои легионы! И еще не раз эти земли окропит римская кровь!» - думал про себя Минуций Терм, никому и никогда не высказывавший этих мыслей вслух. Он не любил Рим и его политиканов, но был безмерно предан своей Родине.
Приказ о назначении и рекомендательные письма наконец-то прочитаны, и те-перь можно взглянуть на молчаливо стоящего перед ним подателя рекомендаций. Вид-но, что устал, но старается держаться. Это неплохо. Лицо и одежда в пыли. Не кинулся прилизываться, как другие, пришел сразу с дороги. Это тоже неплохо: значит, не какой-нибудь столичный хлыщ. За неделю до его прибытия Терм получил письма от Суллы; там было и несколько слов о Цезаре. «Видимо, этот юноша здорово насолил диктатору. Только вот чем? И как ему удалось вырваться из цепких рук Луция Корнелия? Ладно, не все сразу. Придет время, - узнаем и это» - усмехнулся про себя Минуций.
- Так как же поживает Вечный город? Ты оставил мой вопрос без ответа.
- Прости, пропретор, - Цезарь поискал глазами свободное кресло. Их было да-же два, однако проявлять гостеприимство Терм не спешил, а показать усталость и вы-глядеть невежливым не хотелось. – Это все пыль. Здешние дороги не то, что римские. Мне показалось, что песок набился мне прямо в мозг, но уж в глотку абсолютно точно, и это помешало ответить вовремя. Что ты желаешь услышать?
- Что-нибудь свеженькое об отце нового порядка.
Гай Юлий уловил в этих словах тщательно скрываемую иронию. Терм мог се-бе позволить такое поведение: диктатор был слишком далеко, а может, Минуций про-сто проверял юношу.
- Новые законы, - осторожно начал Цезарь. – Новая конституция. Народные трибуны лишены власти; выборы не по трибам, но по центуриям; никто не может добиваться консулата, минуя должности квестора и претора.
- Это я знаю, - в голосе наместника послышалось недовольство то ли нововве-дениями Суллы, то ли услышанными словами.
- Тогда ты, наверное, не знаешь, что у нас стало вдруг на десять тысяч граждан больше.  Одним взмахом руки Луций Корнелий одарил римским гражданством именно такое количество преданных ему рабов. Теперь они все Корнелии.
- То, что италики пытались завоевать в союзнической войне собственной кро-вью, рабы в одночасье получили за совершенные убийства и пролитую ими с помощью проскрипций кровь римлян.
Сомнений не оставалось: пропретор относился к римским событиям и насаж-даемым новшествам весьма прохладно, если не сказать больше, а потому Гай Юлий продолжал уже смелее:
- А вот этот «анекдотец» уже из самых последних. Помнишь Квинта Лукреция Офеллу?
- Который завоевал для Суллы Пренесте?
- Он самый. Так вот Офелла захотел стать консулом в обход новых законов. Не будучи ни претором, ни даже квестором, он просил диктатора о поддержке, опираясь на старинные законы. Сулла отказал ему дважды, однако неугомонный нрав Квинта Лукреция толкнул его на еще одну просьбу. И тогда тиран убил его прямо на форуме, при стечении большого числа людей всех сословий. При этом он разразился пространной тирадой: «Граждане Рима, я убил Лукреция, потому что он меня не послушал. Помните земледельца, которому вши мешали пахать землю? Что сделал пахарь в ответ на укусы? Остановился и обобрал одежду один раз. Но вши не отставали. Тогда трудяга снова остановил работу и выловил надоедливых насекомых во второй раз. Однако вши опять не оставили его в покое. И тогда рассерженный пахарь просто сбросил с себя одежду и кинул ее в костер, продолжая возделывать поле голым. Так и я советую тем, кто дважды побежден мною, не просить у меня на третий раз спалить их огнем».
Во всей этой фразе ключевым словом для Цезаря было запрятанное в середине слово «тиран». Он настороженно ожидал реакции пропретора. Минуций Терм молчал некоторое время, теребя ткань туники, а потом протянул открытую ладонь в сторону одного из кресел:
- Присаживайся, Гай Юлий. Дороги Азии действительно в состоянии выжать последние соки даже из бывалых воинов. Однако здесь существуют и свои прелести, - Терм хлопнул в ладоши. На выбежавшей из коридора девушке не было даже набедрен-ной повязки, только слабо позвякивающие браслеты на ногах и запястьях. – Евтихия, вина и фруктов гостю! И умыться с дороги! 
- Понравилась? – видя некоторое смущение юноши, улыбнулся пропретор. – Вижу, что понравилась. Она твоя, а ты сегодня - мой гость. С офицерами легионов по-знакомишься завтра. Времени у нас достаточно. И вообще привыкни, что на Востоке время течет куда медленнее, чем в Риме. Подкрепись глотком вина, потом примешь ванну, а после жду тебя на обед в триклинии. Евтихия проводит тебя всюду. Однако не буду мешать, - Минуций решительно поднялся из кресла, вскочил и Цезарь, что вызва-ло новую улыбку на лице Терма. – Ну-ну, к чему эта излишняя субординация!
- Прости, пропретор, - запыленное лицо Гая Юлия покраснело. – Но я прибыл не один, со мной друг.
- Друг?! – брови Минуция Терма озадаченно поползли кверху: при всей свобо-де римских нравов лично он предпочитал разнополую близость.
- Это не то, что ты думаешь! – еще больше зарделся юноша. – Он действитель-но мой друг. Этот человек спасал мою жизнь не один раз. Если бы не он, тиран уже давно насладился бы расправой над последним мужчиной из рода Цезарей.
- Он патриций?
- Нет.
- Всадник?
- Нет. Он вольноотпущенник, фракийский грек, но что это меняет? Он легио-нер.
- Ничего, - пожал плечами Минуций. – Ничего, кроме того, что в своем доме я смогу принять его только в качестве слуги. Не думаю, чтобы тебе это пришлось по нра-ву. Или я не прав?
- Прав, - расстроено опустил голову Цезарь.
- Мой мальчик, - ладонь Терма коснулась руки Гая Юлия. – Разреши мне называть тебя так, ибо я старше тебя, наверное, в два раза. Дружба – понятие бесспорно прекрасное, также как и понятие того, что настоящая дружба даруется только богами. Однако дружба в армии – вещь сложная: здесь можно дружить только с равными себе, а ведь простой легионер – это даже не центурион десятой когорты. Но ничего, сейчас я черкну пару строк примипилу первой когорты семнадцатого легиона; он пристроит твоего друга и проследит за тем, чтобы парнишку приняли как своего. Как его имя?
- Спуринна. Леонидас Спуринна. Но, прости меня пропретор, тогда у меня к тебе еще одна просьба…
Минуций Терм улыбнулся широкой и открытой улыбкой:
- Считай, что она уже удовлетворена: в семнадцатом легионе как раз освободилось место одного из трибунов-ангустиклавиев.

*    *    *

Он мог избежать всех тягот воинской службы, и это не вызвало бы никаких упреков и нареканий. Так поступали практически все представители патрицианских и всаднических семей. Однако уже на третий день пребывания в доме Терма Гай Юлий попросился в военный лагерь. Нет, он не братался с солдатами, зато прошел все стадии обучения простого легионера. Вооружившись тяжелым, сплетенным из прутьев щитом, он без устали разил деревянным мечом столб, метал камни из пращи, посылал в цель дротики. Орудуя киркой и лопатой, он учился строить лагерь, копать защитные рвы, возводить земляные насыпи, вколачивать в грунт опоры оборонительного частокола. Он плавал наравне со всеми и, отказавшись от лошади, мерил шагами бесконечные ки-лометры пыльных азиатских дорог. Да, он не тащил на себе полной выкладки легионе-ра, - это было бы просто смешно, - зато не без гордости рассматривал натертые после тридцатикилометрового перехода мозоли на пятках и пальцах ног. И, в конце концов, Гай Юлий Цезарь добился своего. Спустя четыре месяца после прибытия в резиденцию Минуция Терма будущий полководец мог покрыть расстояние полуторадневного пере-хода и после этого принять участие в разбивке военного лагеря. Он легко в полном воо-ружении запрыгивал на коня и слева, и справа и, сжав бока скакуна свободными от стремян ногами, рубился на полном скаку как заправский кавалерист. Он, не сбивая дыхания, выходил победителем из поединка с тремя-четырьмя легионерами, поражал цель и в движении, и из положения стоя. Он возмужал и окреп душой и телом. И, самое главное, он стал для них своим. Они видели в нем не желающего подольститься патри-ция, а своего брата легионера, достойного занять положенное место в боевом строю.
Он добился того, чего хотел, этот Цезарь.
Отказывался ли он от привилегий должности. Отнюдь. Но прибегал к ним не чаще того, что было положено людям его круга.
Первую кровь врага он пролил, участвуя в разгроме недобитых войск Митри-дата в окрестностях Лаодикеи. С порученными его командованию шестью центуриями Гай Юлий шел в разведку, а оказался в тылу двухтысячного отряда противника, кото-рому не дал уйти от столкновения с атакующими частями семнадцатого легиона. Он бился в первых рядах, и бок о бок рядом с ним сражался Спуринна. За все это время им с Леонидасом удалось перемолвиться лишь десятком  фраз, но каждый знал, что друг рядом, и от этого делалось теплее в сердце и спокойнее на душе.
Тем же вечером Цезарь подошел к одному из костров у палаток первой когор-ты. Солдаты попытались приветствовать его стоя, однако Гай Юлий удержал их жес-том, опускаясь на корточки возле уютно потрескивающего костра. Алый палудамент и шлем с плюмажем он оставил в своей палатке и теперь в темноте ночи мало, чем отли-чался от рядового легионера. Уют огня дополняли бульканье и аромат чесночной по-хлебки.
- Поделитесь?
Легионеры пришли в смущение. Трибун у солдатского костра – факт и без того необычный, а уж трибун, не брезгающий солдатской пищей, - тут для охвативших их эмоций не доставало никаких слов! А еще, как назло, у каждого из них была только одна своя походная тарелка. Вот незадача! Выручил Спуринна:
- Трибун, ты не побрезгуешь, есть из одной миски?
Цезарь с улыбкой кивнул обратившемуся к нему Леонидасу: за все время службы никто, кроме пропретора, даже не заподозрил наличия их знакомства и близо-сти друг к другу.
- Нет, так не пойдет, - один из центурионов первой когорты нырнул под отки-нутый полог палатки и через мгновение вышел, бережно неся перед собой серебряную тарелку и ложку. – Вот: нынешний трофей. Думаю, для подобного случая сгодится.
- Ай да Марк! Ай да дипломат! – раздался чей-то довольный возглас. – И здесь не промахнулся! Быть тебе примипилом!
- Спасибо тебе, Марк! – снова улыбнулся Цезарь под дружный хохот. – Ты се-годня выручаешь меня уже во второй раз.
Намек был понятен только им одним. Днем, в бою, подрезая раскрывшегося противника снизу, Гай Юлий неосторожно пропустил удар другого воина, нацеленный ему в правое плечо. Не смертельно, однако раны было бы не избежать. Центурион Марк находился рядом. Приняв клинок противостоящего ему самому врага на собственный гладиус, он стремительно двинул нападавшего на Цезаря солдата краем щита по лицу, отбрасывая залитого кровью противника далеко в сторону. 
- Это тебе спасибо, Гай Юлий, - добродушно проворчал Марк. – Только благо-даря тебе Минуций согласился с нашей решающей ролью в разгроме вражеского отря-да. А потому нас запустили в лагерь противника первыми.
- Так ведь это правильно! – загалдели кругом. – Пока они подошли, мы уже пе-ребили не меньше тысячи митридатовских солдат! Никак не меньше! 
- Тихо, вы! – гаркнул центурион. – Так-то оно, может быть, и так, да только справедливость – штука весьма капризная, а на войне особенно. И это, ребята, понимать надо.
Заспорили и заговорили все разом, вспоминали прошедший бой и былые сра-жения, и награды, и полученные трофеи. В общем, обычные солдатские байки у костра. Сидящий рядом Спуринна проговорил вполголоса:
- Знаешь, кого я сегодня видел?
- …? – молча, глазами спросил Цезарь.
- Септимия Корнелия.
- Центуриона?
- Да. Да только не центурион он больше, а простой легионер.
- Ты, наверное, ошибся.
- Я его еще тогда, когда выкуп за тебя передавал, хорошенько приметил. Да и он меня, похоже, в памяти своей оставил: сегодня только посмотрел и тут же отвел гла-за в сторону, будто и не знает вовсе.

*    *    *

Тем же вечером Гай Юлий отыскал Септимия у палаток третьей когорты:
- Не ждал меня?
- Пока не знал, что ты здесь, не ждал, - спокойно согласился Корнелий. – А ко-гда разглядел, как ты с солдатами наравне копошишься, подумал, что рано или поздно наши дорожки опять пересекутся. Вот и пересеклись.
- Не рад?
- А чему тут радоваться? – буркнул бывший центурион. – Боком мне тот вече-рок вышел. Кто-то из моих донес: «Был, де, Цезарь в руках у центуриона Септимия Корнелия! Был, да сплыл! А центурион возьми и разбогатей вдруг. С чего бы это?». Слушок до Суллы дополз. «Благодетелей-то» вокруг нас всегда хватает. Тот недолго разбирался: когда бы не заслуги мои бывшие, гнить моим костям невесть где. А тут, отобрали последнее, разжаловали подчистую, да и отправили сюда, значит, - грехи за-маливать. Так вот. Ну, а ты, какими судьбами здесь очутился? Откупился, поди. Вам ведь, патрициям, всегда проще жилось: ворон ворону, известное дело, глаз не выклю-нет!
Цезарь помолчал, пережевывая сорванную былинку сухой травы:
- Ага, откупился! Всем, что имел, тем и откупился, да так, что жена с дочерью до сих пор по родственникам перебиваются. Жизнь же заступничество весталок сохра-нить помогло, и еще деда настойчивость. А ты что же, жалеешь теперь о поступке сво-ем?
- Было бы о чем? – Корнелий пожал плечами. – Жалеть о чем-либо в жизни может лишь тот, кто жизни не понимает.
- А ты, значит, понимаешь?
- Насколько могу, - опять пожал плечами легионер.
- Ну и?
- Что «ну и»?
- Что же ты понимаешь, Септимий?
- Да нечего жалеть о том, что предопределено богами. Все будет так, как должно быть, даже если случится по-другому. А потому все желания наши, все поступ-ки – тщета и суета неприкаянная; последствия же их не от нас зависят. Оттого жалеть о содеянном бессмысленно.
- Э, да ты, я посмотрю, философ, - улыбнулся Гай Юлий.
- Уж, какой уродился! – снова проворчал Корнелий.
- Извини, если обидел, - Цезарь коснулся ладонью плеча легионера. – Я не хо-тел. Но вот ответь мне, что же, по-твоему, и желать большего, чем имеешь, и мечтать о лучшей доле, и бороться за свои мечты, - все это лишено смысла?!
- Ну, почему? Боги капризны и иногда склонны изменять свои решения, но как же это редко бывает!
- А вот я в свою счастливую звезду верю! – голос Цезаря дрогнул от напряже-ния. – В утреннюю звезду, в покровительницу рода, богиню Венеру, верю! Не сожалей ни о чем, Корнелий, ты поступил единственно правильно! Ты помог великому челове-ку и когда-нибудь будешь этим гордиться!
- Если доживу, Цезарь: жизнь солдата непредсказуема, а опасностей вокруг предостаточно. Ну, да ладно, - Септимий повернулся к входу в палатку. – Мне пора. Я сегодня в утреннем дозоре, так что посплю, пока есть время.
- Нет, подожди немного, - задержал уходящего Гай Юлий. – Неужели ты не за-думывался о мести?!
- Не смеши меня, Цезарь. Кто я, и кто Сулла?
- А если бы представился случай? – не унимался трибун.
- Вот когда представится, тогда и поговорим, - отрезал, откидывая полог па-латки, Корнелий.


II.

Остров Лесбос прославился в веках тем, что на его берегах творила свои поэмы о противоестественной женской любви великая поэтесса древности Сапфо. Но на Лесбосе оставался и один из последних оплотов политики Митридата VI Евпатора – городок Митилены – «кость в горле» наместника Азии Минуция Терма. Митилены следовало взять как можно скорее, примерно наказав тех, кто рискнул сопротивляться власти Великого Рима. Легко сказать «взять»! Однако в гавани Митилен покачивался довольно мощный флот, поддержку которому оказывали хозяйничавшие в Средиземном море киликийские пираты. И до тех пор, пока по водной глади к мятежному городу шли подкрепления в живой силе и доставлялось продовольствие, Митилены оставались неприступными.
У пропретора Минуция Терма были в наличии два легиона хорошо обученных и закаленных в боях солдат, но, к глубокому сожалению, не было своего флота. Зато флот имел один из римских союзников, чьи права на трон были восстановлены мечами легионеров Суллы, - царь Вифинии Никомед IV Филопатор (Отцелюбец). Правда, все отцелюбие царя заключалось в том, что в борьбе за трон он отравил собственного отца и жестоко расправился с попытавшимся низвергнуть его братом, однако обвинить его в неблагодарности к Риму было просто невозможно. Так что Минуцию Терму оставалось послать к Никомеду одного из своих трибунов.
Выбор пропретора пал на юного Гая Юлия Цезаря. Не то, чтобы Терм доверял ему больше других, просто Цезарь был умен и хорош собой, а Филопатор превыше все-го ценил приятную беседу и любовь… в однополом ее варианте. А потому Минуций отрядил в сопровождение своему посланцу целую центурию военного эскорта, но не дал при этом никаких советов и не сообщил никакой «лишней» информации о царив-ших при дворе Никомеда нравах. Спуринна сопровождал друга в составе отряда охра-ны.

*    *    *

Цезарь не привык к роскоши, точнее, к роскоши ему не давала привыкнуть жизнь, жизнь патриция из знатного, но обедневшего рода. И даже сочившийся изобилием период супружества с Корнелией под крылом Цинны Гай Юлий воспринял как нечто неестественное, притом, что и сам этот период оказался весьма и весьма коротким. В еде и одежде он был непривередлив и предпочитал есть быстро и носить то, что являлось простым и удобным, занашивая иные полюбившиеся вещи до откровенного неприличия. Странно! Странно, однако совершенно в духе житейских хитросплетений: консерватор по отношению к себе, он мечтал переделать весь мир, поставив его с ног на голову.
Роскошь вифинской столицы больно резанула по глазам с самых ее окраин. В Никомедии не существовало бедных: город купцов, город лавочников и ремесленников, город вельможной знати и приближенных Никомеда IV. Белые, утопавшие в зелени садов, тянущиеся ровными рядами вдоль мощеных улиц двухэтажные дома. Шумный, разноцветный, поражающий разнообразием товаров, смешением стран и народов, дурманом ароматов и красок восточный базар. Сытые, лоснящиеся довольством и уверенностью лица. И ни одного нищего! Этакий островок счастья посреди ненасытного чрева бесконечных войн.
Молва опережает события, а потому их встретили перед городскими воротами, встретили достойно, немного неуклюже, но зато почтительно. Неуклюже, оттого что сверкавшие на солнце шитые золотом и драгоценностями наряды вельмож и царской охраны разительно отличались от занесенных песком солдатских мундиров и серых от пыли офицерских плюмажей на шлемах. Почтительно, потому что их встречал первый советник двора в сопровождении многочисленной свиты и полусотни слившихся с лошадьми воинов придворной стражи. Возглавлявший кавалькаду мужчина спешился задолго до приближения римлян и, прошествовав навстречу отряду около десяти шагов, склонил голову в знак приветствия. Ловко соскочив с крупа коня, Гай Юлий подошел к встречавшему и поднял правую руку ладонью вперед:
- Гай Юлий Цезарь, трибун Минуция Терма, приветствует тебя!
Мужчина выпрямился. Красивое с правильными чертами лицо, умные глаза, широкая улыбка. Впечатление портила только аккуратно подстриженная клинообразная с незначительной проседью бородка: в ней пряталась цепкая хитрость и еще лживость, и слащавая лесть:
- Артабан, первый советник царя Никомеда IV Филопатора, рад приветство-вать тебя, трибун Гай Юлий Цезарь! Его величество с нетерпением ждет твоего прибы-тия в своих чертогах. 
Однако нетерпение, как и вообще все человеческие чувства и понятия, - вещь довольно относительная. По улицам Никомедии до ворот дворца они добирались не меньше часа. Еще час Цезарь наблюдал за тем, как разместят его людей. Потом Гая Юлия проводили в отведенные покои, где его ожидала ванна горячей воды, массаж и втирание благовоний. На все это ушло не менее двух часов. Обслуживавшие его при-ветливые слуги оказались сплошь юношами, которые к тому же были практически об-нажены, но тогда Цезарь не придал этому никакого значения. По окончании всех при-готовлений Гай Юлий хотел облачиться в уже вычищенный от дорожной пыли и грязи армейский мундир, но вошедший Артабан отговорил его:
- Его величество очень чувствителен ко всему, что напоминает о тяготах вой-ны. Последнее значительно ухудшает его настроение. А поскольку знакомство продук-тивнее протекает в триклинии, нежели в тронном зале, то, по-моему, аппетит друг дру-гу лучше не портить. Советую тебе облачиться вот в это.
Заботливый монарх прислал и одежду: хитон и запахивающийся на груди ха-лат, золотое и серебряное шитье которых изящно дополняли золотые пряжки на мягких сандалиях из белой буйволовой кожи, составленный из ажурных золотых пластин пояс и украшенные изумрудами два массивных золотых браслета. Роскошь! И Цезарь не об-ратил внимания на то, что тканью для пиршественного наряда явился прозрачный газ. Выставленный у отведенных ему покоев центурионом Марком караул из четырех ле-гионеров проводил трибуна многозначительными ухмылками, однако ничего этого Гай Юлий не видел и лишь спросил у Артабана:
- Как давно ты занимаешь должность первого советника?
- Я был с царем в горе и в радости почти двадцать два года.
- Так, значит, ты довольно хорошо знаешь своего повелителя?
- Когда мы встретились в первый раз, мне было четырнадцать, а ему тридцать четыре.
- Тогда ты наверняка знаешь и то, чем можно вызвать расположение царя?
- Поэзией, - Артабан немного помолчал и прибавил после паузы. – И дружбой.
Их разговор прервался у самых дверей триклиния, за которыми Цезаря ожида-ла неизвестность.

*    *    *

Огонь сотен светильников множился в золоте кубков, блюд, бесчисленных статуй и настенных орнаментов. Отражаясь в белом мраморе стен, он слепил глаза. Цезарь невольно остановился, прищурившись от неожиданности. Он скорее почувствовал, чем заметил буквально спрыгнувшую ему навстречу с пиршественного ложа коренастую фигуру, и еще он услышал приглушенный, слегка надтреснутый, женственный голос, бормочущий строки греческого поэта Ивика:

- Мой Эвриал, синеоких Харит дитя,
  Их, дивнокудрых, зазноба, Кипридою
  И мягковзорой Пейто ты взращен среди
  Роз, ароматом полных.

А уже через мгновение он утонул в чьих-то пахнущих дурманом садовых ли-лий объятиях, и чьи-то мясистые губы дважды коснулись его щек, оставив на них влажный след липкой помады.
 - Приветствую тебя, Гай Юлий Цезарь, римский трибун и патриций! – теперь этот голос дрожал от неведомого, но радостного напряжения.
Цезарь осторожно открыл медленно привыкавшие к свету глаза. Царь Нико-мед. О, Юпитер всеблагой и великий! Перед ним стоял стареющий сатир, чью женопо-добную фигуру укутывали складки лазоревого одеяния, еще более прозрачного, чем платье самого Цезаря (при воспоминании об этом качестве его туалета Гаю Юлию сде-лалось немного не по себе). Гротеск усиливало покрытое густым слоем пудры полное лицо с подведенными сажей бровями и неестественно-алым цветом губ. Уложенные колечками седые волосы Никомеда венчала узкая алмазная диадема. И еще, при каждом движении унизанных перстнями женственно-полных рук царя Вифинии раздавался перезвон обвивших его запястья нескольких десятков тонких золотых браслетов. Цезарь невольно поднес ладони к щекам, пытаясь стереть следы навязанных поцелуев: он не хотел выглядеть невежливым, однако отвращение его оказалось сильнее политических реверансов. Тем не менее, он пересилил себя. Груз ответственности за порученное дело был куда весомее личных чувств и эмоций. Римская армия нуждалась в вифинском флоте!
За столами, накрытыми на добрый десяток отменных едоков, трапезничало трое; третьим был сопровождавший его до триклиния Артабан. Прислуживали одетые в прозрачные туники юноши того возраста, когда даже легкий пушок еще не смеет тро-нуть девственную кожу над верхней губой будущего мужа. «А есть ли тут вообще хотя бы одна женщина?» - подумал Цезарь, разглядывая подчеркнуто гибкие, отчетливо за-зывающие движения склонившегося над его чашей виночерпия.
- Согласись, откровенная нагота сродни дурному вкусу, - Никомед уловил смущенные взгляды своего гостя. – В красоте должна быть некая недоговоренность. Выставленное на яркий свет тело теряет половину обаяния. Ведь даже давние любовни-ки и те стараются совершать тайные действа в полумраке, где они могут насладиться недосказанностью, полунамеком, где может дать себе волю их буйная, сокрытая от всех фантазия.
- Тогда почему не полная тьма? – вынужденно втянулся в разговор Цезарь.
- Полная тьма удел женщин. Ложный стыд заставляет их довольствоваться слухом и осязанием.
- Ложный стыд?!
- Ну, конечно, конечно, милый Гай Юлий, - владыка Вифинии рассмеялся не-ожиданно звонким, почти юношеским смехом. – В глубине души каждая из них боится, что ее тело недостаточно красиво, что оно может вызвать откровенную насмешку или скрытую иронию мужчины. А это непереносимо, этого женщины боятся больше всего на свете. В мужчинах же подобное чувство начисто отсутствует. И не потому, что все они прекрасны. Отнюдь. Просто каждый из нас знает, что он стоит выше женщины, и уже одно только это знание делает мужчину уверенным в себе. А потому мы любим наслаждаться плавностью изгибов и совершенством телесных линий и форм.

- Гостем явившись на пир, с достойным садись человеком,
  Рядом с тем, кто сумел всякую мудрость постичь.
  Мудрое слово его старайся внимательно слушать,
  Чтобы вернуться домой, ценное что-то неся.

Вовремя всплывшие в памяти Цезаря строки Феогнида оказались как никогда кстати, чтобы польстить расплывшемуся в довольной улыбке Никомеду. И тот не ос-тался в долгу, обратившись все к тому же греческому поэту:

- Быстрого умный догонит, не будучи вовсе проворным.

Постепенно от былого смущения не осталось и следа. Легкий и вначале немного поверхностный разговор, и проницательный взгляд цепких глаз хитрого политика быстро сгладили неприятность первого впечатления: под маской размалеванной шлюхи скрывался умный, образованный, умудренный богатым житейским опытом обаятельный человек с тонкой, легко ранимой душой. Беседа текла непринужденно, как и вино из то и дело наклоняемых слугами амфор. Вскоре куда-то исчезли и Артабан с бросаемыми из-под густых бровей ревнивыми взглядами, и череда мелькающих тел и рук, и пиршественные столы, и сами стены триклиния. Двое парили в облаках, смеясь и улыбаясь друг другу.
- Ты совсем не пьешь, божественный Юлий, - шутливо погрозил пальцем Ни-комед. – А ведь не зря же сказал столь любимый нами Феогнид: «Легок становится мыслью любой человек, если выпьет больше, чем нужно вина, глуп ли он был иль умен».
- Юноша! Скромно пируй и шумную Вакхову влагу с трезвой струею воды, с мудрой беседой мешай, - тут же парировал Цезарь, прибегнув к помощи Иона из Хиоса.
И снова потекла затянувшаяся заполночь беседа, и снова терпкое вино, и снова пристальные, пытающиеся добраться до самых сокровенных глубин души взгляды. Но ни слова, ни единого слова о деле. Зато легкость на сердце, легкость в движениях, лег-кий шум в голове и легкий гул отдаленных голосов в ушах. И рядом уже не грубо рас-крашенный старик, а прекрасная нимфа хрустального горного источника. Последнее, что запомнил Цезарь из всего вечера, были произнесенные Никомедом  стихи Анакре-онта: «Клеобула, Клеобула я люблю, к Клеобулу я как бешеный лечу, Клеобула я гла-зами проглочу!».
А потом все накрыла кромешная тьма.

*    *    *

Утром нещадно болела голова. Во рту стоял приторный привкус вина и аромат сладких духов. И еще было ощущение чего-то липкого, грязного, непристойного, того, что отославший прочь услужливых юношей Цезарь долго не мог отмыть в теплой, пар-ного молока, усыпанной лепестками цветов воде бассейна. 
- Не пей вина, Цезарь, - только и сказал постучавшийся после полудня Спу-ринна.
- Кто стоял в утреннем карауле? – спросил Гай Юлий.
- Я, - ответил Леонидас и прибавил после паузы. – Однако со мной у дверей было еще трое солдат.
Больше этой темы они не касались никогда. Потом о ней говорили другие, го-ворили много, говорили полунамеками и открыто, нарочито оскорбительно и с тайной завистью, и ведь, что самое главное, Цезарь так до конца и не знал, что же в этих разго-ворах было правдой, а что откровенной выдумкой и ложью. Молчала об этом и его па-мять.
А флот. Флот он получил. Требуемое количество трирем и грузовых кораблей. И получил достаточно быстро. Постарался исходивший волнами ревнивой неприязни Артабан. Он же провожал Гая Юлия в порт, откуда вифинская армада отправлялась к осажденным Митиленам.
- Его величество просит извинить его, трибун, за то, что не сумел проводить тебя лично. Возраст, - советник сочувственно развел руками. – Однако все, что тебе требовалось, ты получил сполна.
Двусмысленность сорвавшейся с языка фразы вельможа быстро завуалировал, тут же прибавив: «Еще царь просил передать тебе вот это», - и протянул Цезарю свер-нутый трубочкой маленький свиток с короткой запиской.
«Божественный Юлий! – гласило послание. – Я не предсказатель, однако, по-верь, что именно так тебя станут называть лет через двадцать-тридцать. Срок для поли-тика совсем короткий. Так что потерпи. И будь уверен: твоя судьба окажется голово-кружительной и успешной, а конец неожиданным и грустным! Но таков удел всех ум-ных людей: светить, греть, радовать и быть ненавидимыми! Оставайся таким, каков ты есть, и не сворачивай с избранного пути! Будь счастлив!».
И маленькая приписка: «Воинский быт суров, а потому не откажись принять от меня погруженных в капитанскую каюту головной триремы десяти золотых талантов. Это такая малость, но, надеюсь, она поможет тебе не так быстро забыть старого Никомеда!».
Флот Гай Юлий взял, деньги же раздал легионерам сопровождавшей его цен-турии. Царский подарок, подарок достойный Цезаря! Он становился транжирой, этот обедневший патриций!
А еще Цезарь увидел, что полученные через центуриона Марка деньги, Леони-дас медленно, монетку за монеткой, обронил в кипящую за кормой волну, обронил тайно от всех; и друг понял его, а вот остальные поняли бы вряд ли.


III.

Город, сдавшийся до того, как первый удар тарана коснется его стен, получал право на помилование. И тогда не было пожаров, грабежа и насилия. Однако Минуций Терм лишил Митилены даже такой призрачной возможности. Один из последних, не покорившихся римскому владычеству городов, должен быть наказан, наказан так, что-бы другие города падали к ногам легионеров Великого Рима, будто перезрелые груши. Осада велась по всем правилам. С суши городские стены со стороны римского лагеря окружил глубокий ров с деревянным частоколом и стрелковыми башнями над ним: мышь, и та не посмела бы рискнуть, пытаясь проскочить сквозь эту осадную линию. Но наблюдавшие строительные работы с высоты стен мятежные митиленцы откровенно смеялись над солдатами врага, которые в течение почти двух недель кропотливо возводили всю эту громоздкую и сложную инженерную конструкцию. У Митилен оставались порт и море, следовательно, беспрепятственное снабжение продовольствием и свободный путь к бегству в случае неудачи. Смех прекратился тотчас же, как только грузовые суда Вифинии полностью блокировали порт, наглухо замкнув кольцо блокады. Пытавшиеся помочь осажденным киликийские пираты потерпели сокрушительное поражение. Их юркие суденышки просто разбились о мощь военных трирем. В городе начался голод.
Пропретор ликовал.
- Рассказывают, это было не просто, - дружески похлопывая по плечу юного трибуна, улыбался Терм. И непонятно, чего в этой улыбке было больше: радостного предвкушения грядущей победы или сомнительного веселья от бродивших по лагерю рассказов о «царице Вифинии», ибо именно так с недавних пор за глаза легионеры ок-рестили Цезаря. Окрестили беззлобно, потому что здесь практически все знали о проистекавшей от безмерного богатства непробиваемой скаредности Никомеда, знали и понимали, что добыть столь необходимый флот, можно было назвать задачей просто невыполнимой. Это беззлобное прозвище оказалось настолько метким, что даже много лет спустя сенатские противники Гая Юлия с удовольствием смаковали словосочетание «царица Вифинии» в бесполезной попытке задеть и унизить достоинство Цезаря. Сам же юноша просто-напросто выбросил из головы все мысли о возможности противоестественной близости с Филопатором. Кроме того, он был благодарен царю и за минуты давно позабытого в армейском быту интеллектуального общения, и за содержавшиеся в прощальной записке слова поддержки, и, особенно, за флот, тот флот, что утер нос многим, сомневавшемся в гении и удаче Цезаря. Цель оправдывает средства – безусловный закон успешной политики! Гай Юлий лишь немного подправил для себя эту сентенцию такими словами: «О чем не помню, того не было!». А значит, если я не помню о неприятном, то его и не существовало! 
Тем временем осада затягивалась. Простые митиленцы уже ели хлеб из скуд-ной придорожной травы, варили крыс и собак, но сдаваться, похоже, так и не собира-лись. А срок пропреторства Минуция Терма приближался к концу. В Азию готовился прибыть сменявший его на посту управляющего провинцией Публий Сервилий. Войско роптало: новый хозяин – новые веяния; где гарантии, что обещанная добыча достанется легионерам в том же объеме? И пропретор решился на штурм, план которого был дос-таточно прост. Катапульты забрасывают город с суши и моря сотнями снарядов из го-рящей просмоленной пакли. Разбитые на пять отрядов когорты шестнадцатого легиона одновременно начинают таранить стены города. И в тот момент, когда большая часть жителей будет занята тушением пожаров, а солдаты противника увязнут на пяти на-правлениях штурма, начнет свое наступление семнадцатый легион: половина внутри и около единственной штурмовой башни, половина в резерве. Задача семнадцатого ле-гиона одна - захватить и открыть ворота города.
Цезарь рвался в бой по разным причинам: проверить собственное военное сча-стье, попытаться добыть награду за штурм Митилен и при этом немного развеять отда-вавший «женственностью» миф о «царице Вифинии». На состоявшемся вечером нака-нуне атаки последнем военном совете он открыто потребовал у Терма место командира штурмового отряда осадной башни. Ему не возражали: охотников идти на верную смерть не было. Лишь сам пропретор задержал Гая Юлия перед уходом.
- Достаточно ли ты отдаешь себе отчет в том, что завтра можешь остаться ле-жать на поле боя? – спросил Минуций.
- Я не погибну, - спокойно отвечал юноша.
- Помнишь ли ты, что на сегодня ты – последний из Цезарей?
- Я не погибну!
- Ты понимаешь, что Сулла только обрадуется, узнав о твоей кончине?
- Я не погибну!!
- Хорошо, - пропретор с досадой хлопнул ладонью по колену. – Я сделал все, что мог; кто может лучше, пусть сделает. Какие когорты ты возьмешь с собой?
- С первой по пятую. Я знаю их лучше других.
- Иди, отдавай приказания. И пусть Фортуна сопутствует тебе! Пусть охраняет тебя бог войны Марс! И да пребудет с тобой и всеми нами богиня победы Нике!

*    *    *

Сотни огненных шаров, разорвав ночное небо, обрушились на головы жителей Митилен подобно гневу громовержца Юпитера. Очаги беспощадных пожаров горели оранжевыми зарницами, вырываясь над чернотой стен, ограждавших пламя, словно жерло вулкана, сдерживающее в себе до поры до времени потоки раскаленной лавы. Крики боли и ужаса практически полностью тонули в грохоте падающей кровли и стен домов, как тонули в средиземноморских волнах те, кто раньше других понял происхо-дящее и пытался покинуть город вплавь или на борту своих утлых суденышек.
Шестнадцатый легион приблизился к стене в полном молчании, ударив тара-нами по знаку армейской трубы сразу в пяти местах.
- На стены! Все на стены! – раздавалось то здесь, то там внутри осажденного города.
Дав обороняющимся побольше увязнуть в отражении атаки, Цезарь скомандо-вал движение вперед. Четыре яруса штурмовой башни медленно двинулись к воротам. Немного поодаль вслед скрипу колес передвигались пять оставшихся когорт резерва. Гай Юлий находился на верхней площадке, там, где топорщились вздыбленные кверху перекидные мостки. Как только позволило расстояние, он отдал приказ, и штурмовой мост упал на стену, намертво цепляясь крючьями за выступающие части зубцов. Ле-гионеры хлынули в атаку. Некоторое время трибун видел рядом с собой яростно вы-крикивающее воинственный клич лицо Спуринны, а затем горячность боя разбросала их в разные стороны. Победный сомкнутый строй римской центурии оказался здесь совершенно бесполезным, здесь каждый сражался сам за себя.   
Приняв рубящий выпад слева на щит, Цезарь вонзил гладиус в чей-то подвер-нувшийся живот по самую рукоять. Выдернул и снова вонзил в открытое горло. И тут же его ладонь стала горячей и липкой от пролитой вражеской крови. Он успел принять удар закругленной сабли на перекрест своего меча, вырвать ее из рук нападавшего учебным вращением и провести собственную атаку. Железо резало плоть, как масло. И никого не было жалко. Существовало одно только бешенство, неизвестно откуда взяв-шаяся ненависть к противнику и неуемное желание победы.
Гай Юлий видел, как упал пронзенный сразу тремя клинками центурион пер-вой когорты Марк, как споткнулся на бегу сраженный вонзившейся в рот стрелой один из друзей Спуринны, как привалился к зубцу стены, зажимая хлещущую кровью рану в боку, еще один легионер первой центурии. Он искал глазами Леонидаса, но затем снова пришлось защищаться и нападать. Казалось, миновала вечность, вечность длинной в четверть часа, вечность, унесшая с собой десятки жизней. И все-таки они пробились к ведущей вниз лестнице. Организовав отражение атак со стороны отряда, оборонявшего стену, и обеспечив беспрепятственный приток солдат из штурмовой башни, Цезарь поспешил к спуску к воротам. Он ощущал себя снизошедшим на землю богом войны Марсом, да фактически он и был им: раскрасневшийся, в немного сдвинутом на сторону касательным ударом шлеме, с залитым кровью щитом и гладиусом.
Шаг за шагом легионеры прорубали себе дорогу к воротам. Поздно осознав-шие замысел римлян митиленцы сопротивлялись ожесточенно, сопротивлялись из по-следних сил, прекрасно понимая, что с взятием ворот их судьба будет предрешена. От нижней площадки лестницы до мостовой оставалось около трех метров, когда один из легионеров спрыгнул вниз, в одиночку ринувшись на солдат, охранявших внутренние ворота. Один против доброй дюжины. Предоставив остальным брать последний пролет, Цезарь, не раздумывая, прыгнул следом. Ноги спружинили о камни мостовой, бросая корпус вперед, навстречу собственной смерти. Двое против полутора десятков человек. Уклонившись от брошенного дротика, Гай Юлий подставил щит под колющий удар и тут же буквально снес нападавшему голову, едва не выронив меч от силы столкновения с плотью. Тот, второй, что находился бок о бок с ним, орудовал не менее искусно. Оп-рокинув ближайшего врага в прямом столкновении с пробитой насквозь грудью, он ре-занул следующего по неосторожно открывшемуся лицу, а затем был вынужден встать на колено, защищаясь от удара по ногам. Опасность! Их учили: легионер, вставший на колено, как правило, подняться уже не успевает. И, позабыв обо всем, Цезарь ринулся на выручку. Подпрыгнув над таким же искавшим его колени мечом, Гай Юлий опустил свой гладиус на незащищенный шлемом затылок противника и успел вовремя. Враг це-лился в спину римлянина, целился одновременно копьем и мечом. Копье одного про-тивника застряло в щите трибуна, причиняя боль его левому предплечью, зато руку с мечом второго Цезарь отрубил почти у самого плеча. Он спас своего легионера, и те-перь оба они стояли спина к спине. Стояли, значит, были живы и готовы сражаться дальше. А с полностью отвоеванной лестницы к ним уже торопились другие солдаты семнадцатого легиона.
- Строй! Держите строй у ворот! – командовал освобожденный от необходимости сражаться за собственную жизнь Цезарь. Однако еще до этого он успел обернуться и посмотреть в глаза спасенному им легионеру. Септимий Корнелий! Собственной персоной! Они не успели перемолвиться словом, не успели даже пожать друг другу руки: легионер торопился открыть ворота. Митилены пали!   

*    *    *
Покоренный город охватило пламя пожаров и пламя ненависти более чем де-сяти тысяч ворвавшихся в распахнутые ворота римлян. Опьяненный хмельным напит-ком кровавой битвы Цезарь медленно шагал вслед своим легионерам, лихорадочно обыскивавшим еще сохранившиеся в огне дома. Спуринна следовал за ним. У Гая Юлия саднило поцарапанное пробившим щит копьем левое предплечье, Леонидас нес на импровизированной перевязи правую руку. Он получил скользящий удар по запя-стью. Рана оказалась поверхностной, но, если опустить ладонь вниз, тут же начинала сочиться кровью.
- Тебе вовсе нет нужды идти со мной, - сказал другу Цезарь. – Поторопись лучше заполучить свою долю добычи. Солдатская фортуна быстротечна: что успел, то и взял.
Спуринна пожал плечами:
- Сражаться во славу и честь Рима – это одно, а грабить тех, кто повержен к твоим ногам и не может оказать даже малейшего сопротивления – это совсем другое.
- Мой дорогой Леонидас, боги устроили наш мир так и никак иначе. Не нам судить о правильности этого устройства.
- Однако поступать или не поступать как звери, решать именно нам, - возразил друг.
- Как знаешь. Но тогда пообещай, что отошлешь домой деньги из моей доли. Уж она-то никуда не денется: Минуций Терм скрягой никогда не был. И потом это уже будет считаться не отнятой у кого-то добычей, а наградой достойному…
- Большая часть которой опять-таки возникла из награбленного в Митиленах.
- Ну, друг мой, пожалуй, тебе не угодишь, - примирительно ответил Цезарь.
За разговорами они проникли в маленький уютный дворик практически не по-страдавшего от огня дома. О побывавших здесь перед ними победителях напоминали лишь опрокинутые разбитые статуи, хрустящая под ногами мраморная крошка, обрыв-ки торопливо выносимых тканей, пролитое вино и грязь от солдатских калиг. Однако журчавший маленьким фонтанчиком бассейн в перистиле оказался на диво чистым. В его прозрачной воде потревожено скользили золотистые плавники нескольких экзоти-ческих рыбок. Отложив оружие, Спуринна прилег на край бассейна: здоровой рукой он попытался смыть с лица потеки пота и крови и песчинки кружащегося повсюду пепла.
- Жалко, что нет губки.
- Пойду, посмотрю, - Цезарь двинулся в глубь дома. Губки он, естественно, не нашел, зато наткнулся на таблиний с разбросанными повсюду свитками. Гай Юлий присел на корточки, поднял один из свитков и развернул его. О боги! Пиндар! А вот и Архилох, и Солон, и все тот же Феогнид, и Ксенофан, и старик Платон! «Какая богатая библиотека!» - восхищенно подумал юноша. – «И как же мало нынче ценятся знания!». 
Звука крадущихся шагов он не услышал, но явственно ощутил свист рассекае-мого над головой воздуха. Упав на бок, Цезарь перекатился через спину и уже в сле-дующее мгновение нанес нападавшему удар выхваченным из ножен гладиусом. Тело пожилого раба повисло на клинке, медленно оседая на землю. Из рук умирающего со стуком выпала жалкая дубинка. И тут же по спине Цезаря замолотили чьи-то кулачки.
- Зачем?! Зачем ты убил Гиспадия?!
Стряхнув тряпичное тело на пол, Цезарь обернулся, чтобы перехватить тонкое девичье запястье. Широко раскрытые темные глаза смотрели на него с ненавистью. Лет шестнадцати, миленькая, стройная. В четырех шагах от нее застыли испуганно поддер-живающие друг друга старик и старуха.
- Он напал на меня первым, - спокойно ответил Гай Юлий, пряча окровавлен-ный гладиус в ножны; теперь он держал девушку двумя руками. Все ясно. Они прята-лись где-то в тайнике дома, удачно переждали волну грабежа и, покинув свое убежище, никак не рассчитывали наткнуться на кого-то еще.
- Как тебя зовут? – спросил он свою пленницу.
- Не твое дело, римлянин, - она ответила презрительно и собралась плюнуть ему в лицо. – А теперь убей, убей меня!
- Нет, мое, - теперь он говорил зло и одной рукой держал ее за волосы, запро-кинув голову кзади, а другой по-прежнему охватывал тоненькие запястья.
- Ее зовут Лидия, - проговорил хрипло дышавший старик. – Мы прятались, но в тайнике стало слишком душно, и чтобы не задохнуться нам пришлось выйти.
- Понятно. Вы ее родители?
- Нет. Она сирота. Дочь моего младшего брата, но она была нам дочерью, - те-перь говорила старуха. – Не убивай ее, не трогай ее, пожалуйста, она ведь еще совсем дитя! Убей лучше нас! Или мы заплатим тебе: в перистиле закопаны деньги, и солдаты, наверняка, не нашли их.
Цезарь ненадолго задумался. Вот уже более года у него не было ни одной женщины: к вечно грязным, бродившим по лагерю проституткам он испытывал грани-чащее с отвращением презрение, а найти кого-нибудь за пределами воинского поселе-ния ему мешали служба и бесконечные переходы.
- Я не причиню никакого вреда, однако заберу ее с собой! А свои жизни, и тем более, деньги можете оставить: думаю, они вам еще пригодятся. 
- Никогда! – выгнулась дугой по-прежнему удерживаемая за волосы и запястья Лидия. – Я не оставлю родителей!
- Тогда, мой злобный котенок, я просто убью их, а потом все равно заберу тебя, только связанной по рукам и ногам! Ясно?!

*    *    *

Леонидас буквально онемел от изумления, когда увидел входящую в перистиль парочку.
- Вот, нашел, - только и сказал Цезарь. – Она пойдет с нами. А сейчас возвра-щаемся в лагерь. Здесь нам больше делать нечего.

*    *    *

После взятия Митилен Минуций Терм был щедр на награды и подарки. Да это и понятно. Заканчивался срок его пребывания в Азии, и пропретору вовсе не хотелось, чтобы солдаты вспоминали его недобрым словом. А потому помимо добра, взятого в разграбленном городе, каждый легионер получил три тысячи сестерций, вдвое больше каждый центурион; заслуга каждого из трибунов была отмечена талантом серебра. Не осталось незамеченной и доблесть Гая Юлия. За спасение жизни рядового легионера он получил свою первую награду – дубовый венок, венчая которым его голову на плацу перед строем, Терм произнес прочувствованную речь о самозабвенном героизме рим-ских солдат, добывающих славу Отечеству своей воспеваемой в веках самоотверженно-стью.
- А как же Корнелий? – задал вопрос Цезарь, когда в палатке пропретора офи-церы поднимали кубки в честь победы и предстоящего расставания с Минуцием. – Если бы не его отчаянный поступок, трупов у ворот и на стенах Митилен могло бы быть намного больше. Он заслуживает возвращения звания центуриона, тем более что погиб пил первой центурии Марк.
- Мой дорогой Гай Юлий, - Терм положил ладонь на плечо младшего трибуна, уводя его в сторону от других. – Через пару недель мне предстоит отправиться в Рим, и по прибытии туда как-то не хочется навлечь на себя гнев диктатора, нарушив его при-каз. Пойми, Корнелий – пожизненный легионер до самого выхода в отставку… или до смерти.
- О Юпитер! Есть ли Сулле дело до какого-то там центуриона, - призывая бо-гов в свидетели, воздел глаза кверху Цезарь.
- Ошибаешься и ошибаешься очень сильно. Сулле есть дело до всего. Он ниче-го не забывает и ничего не прощает. И твоя собственная судьба – прямое тому свиде-тельство.
- Но ведь ты же наградил меня?!
- Однако при этом не перевел из младших трибунов, хотя после Митилен и здесь появились вакансии.
- Это несправедливо! – щеки Цезаря покраснели от возмущения. – И не по от-ношению ко мне, - мне только двадцать два, и свое я еще возьму, - а по отношению к Септимию Корнелию. Ему-то уже за сорок.
- Ах, Цезарь, Цезарь, - улыбнулся Терм. – Знаешь, когда ты станешь великим политиком? Тогда, когда полностью забудешь о справедливости.
- Постараюсь не забыть, - ворчливо заметил Гай Юлий.
- Ну, тогда рано или поздно кто-то из обласканных твоей справедливостью людей вонзит тебе в спину остро отточенный кинжал. И будет прав. Людям вовсе не нужна справедливость, потому что прошедшие века так не и научили их быть благодарными.

*    *    *

Тем же вечером в палатку Цезаря вошел Септимий Корнелий.
- Я слышал, ты сегодня ходатайствовал за меня?
- Увы, безуспешно.
- Все равно, спасибо. Ты спас мне жизнь, а ведь тогда в Риме я был готов сдать тебя за два несчастных таланта, и только боги удержали мою руку. Поверь, я не заслу-живаю столь хорошего отношения с твоей стороны.
- Ты заслуживаешь много большего, Септимий, и в моей армии ты бы уже дав-но стал примипилом! – горячо воскликнул юноша.
- Спасибо, - суровое лицо легионера тронула улыбка. – Мне остается лишь до-жить до того времени, когда у тебя будет своя армия, и надеяться на то, что к тому сро-ку я не окажусь глубоким и дряхлым стариком.
Солдат повернулся к выходу из палатки, откинул полог и, не оборачиваясь, проговорил вполголоса:
- Помни, Цезарь, отныне я – твой должник, и сделаю все, чтобы оплатить свой долг сполна.


IV.

Он страстно желал утолить свой голод, но он умел быть терпеливым. Взять женщину силой – значит, не получить и сотой доли того удовольствия, которое доста-ется, когда она приходит в твои объятия, готовая излить сотни любовных ласк, прикос-новений и объятий.
- Я твоя рабыня? – в первый же вечер спросила Лидия, глядя на него своими большими и полными кипящей злости бархатными глазами.
- Нет, ты моя гостья.
- Следовательно, я могу уйти, когда захочу?
- Нет, - спокойно ответил Цезарь.
- А если я попытаюсь сбежать? – не унималась девушка.
- Далеко не убежишь. Лагерь прекрасно охраняется. К тому же легионеры все-гда готовы разнообразить свои утехи: проститутки поднадоели многим из них. Знаешь, что бывает с женщиной, когда через нее подряд проходит три десятка здоровенных парней? Нет? И лучше тебе этого не знать.
Между ними воцарилось молчаливое перемирие, которое Цезарь нарушил спустя две недели.
- Твои приемные родители благополучно достигли Пергама. Устроились не-плохо. Деньги при них.
- Откуда ты знаешь? – в глазах Лидии читалось явное недоверие.
- Я посылал Спуринну сопроводить их, чтобы ничего не случилось: дороги не-безопасны; и сегодня он вернулся.
Теперь увлажнившийся слезами взгляд лучился благодарностью. Засыпая, Гай Юлий слышал ее вздохи и короткие всхлипывания, а утром впервые увидел на лице де-вушки обращенную к нему улыбку. Еще через пару дней, Лидия спросила его немного насмешливо:
- Если ты не на плацу, то ты или читаешь, или пишешь. Что ты читаешь? Во-инский устав?
- Нет, стихи, - просто ответил Цезарь. – Мне жаль твоей библиотеки: я видел там хорошие списки великих творений. Плохо, что люди ищут золото, но не ищут зна-ний.
- Да, - вздохнула Лидия. – А что ты пишешь?
- Тоже стихи. Правда, не такие прекрасные.
- Все равно, прочти…, прочти, пожалуйста.
И он прочел.

- Станем, Корнелия, жить неразлучно, любовью питаясь друг друга!
  Что нам с тобою ворчанье безумного дряхлого старца?!
  Пусть себе пальцы грызет, снедаем болезнью унылой!
  Мы же на звезд мириады, что на небо всходят порою ночною,
  Будем влюблено смотреть, кораллами губ наслаждаясь,
  И чередою объятий, что ночь бесконечная множит.
  Дай же мне, дай ненасытному сто, нет, пожалуй, пятьсот поцелуев!
  Прикосновение пальцев прекрасных твоих продли дерзновенно,
  Тех, что без устали нежно ласкают мое, жаром любви опаленное тело! 
  Тех, что усладу с собою несут и алчущей жадно душе упоенье!

Цезарь замолчал.
- Хорошо, - сегодня Лидия впервые надела специально купленную для нее Га-ем Юлием столу и сидела в ней, положив подбородок на колени согнутых ног. Платье целомудренно скрывало даже кончики ее сандалий; открытыми оставались только руки с двумя колечками недорогих браслетов и лицо, очарование которого увеличивала тщательно подобранная прическа. – Нет, мне действительно нравится. Очень нравится. Прочти, пожалуйста, еще что-нибудь.
И он снова прочел.

- И среди женщин никто похвалиться не в силах любовью такою,
  Что полыхает огнем и пожаром горит необъятным
  В сердце моем, что тоскует и рвется к тебе непрерывно
  Через десятки морей и через горы с вершинами снежно-седыми!
  Скоро! Я знаю, Корнелия, скоро ты встретишь меня у порога
  И поцелуем изгонишь из памяти долгие годы разлуки,
  Той, что богами ниспослана нам чередой испытаний суровых,
  Чтоб закалить в их горниле любовь, что светом алмазным сияет.

А потом Цезарь читал их одно за другим, свои, написанные любовью к другой женщине стихи. Лидия слушала, не меняя позы, боясь даже неосторожным вздохом на-рушить охвативший поэта порыв. Об испытываемых ею чувствах говорил лишь блеск подернутых влагой глаз. Но всему приходит конец, окончилась и эта сказка. Опусто-шенный Гай Юлий замолчал, молчала и его слушательница. Молчание их длилось до-вольно долго, и вот, облизав пересохшие губы, девушка прошептала:
- Ты ее очень любишь, эту Корнелию!
- Да, - кивнул головой Цезарь.
- А кто она?
- Жена. Сначала Сулла хотел, чтобы мы развелись. Он грозил мне смертью, а потом заменил смерть ссылкой. Но мы по-прежнему муж и жена.
- Тогда тебе тяжело, - подытожила Лидия.
Снова помолчали.
- У тебя есть дети?
- Да, - в голосе Гая Юлия послышалась легкая грусть. – Юлия. Скоро ей будет четыре года.
- Я тоже хочу ребенка. Мальчика, - Лидия поднялась, поправив складки столы, и ушла в отведенную для нее часть палатки.
Она пришла к нему среди ночи, тихо скользнув обнаженным телом под край грубого солдатского одеяла. В эти и последовавшие затем многочисленные часы близо-сти она оставалась в умелых руках Цезаря тихим, ласковым и податливым воском.

*    *    *

Консул Публий Сервилий прибыл в Азию в самом начале весны. Его предше-ственник довел свою работу до логического конца: провинция снова была возвращена под владычество Рима. Однако на Средиземноморье по-прежнему хозяйничали кили-кийские пираты, а их крепости Олимп, Фазелис, Корик и Атталия по-прежнему остава-лись неприступными бастионами, в которых хранилось награбленное пиратами золото. И шестнадцатый легион вышел в море на прибывших с консулом судах, судьбой же семнадцатого легиона стала подготовка к быстрому и внезапному броску в Киликию. Уже к концу мая, до наступления иссушающей жары, им надлежало осадить и взять Атталию. 
В один из вечеров, еще задолго до похода Лидия спросила:
- Ты меня любишь? Ну, хоть немного?
- Конечно, - уверенно ответил Гай Юлий, для которого сама сущность любви было неким расплывчатым понятием, расплывчатым настолько, что он спокойно счи-тал: любвей вполне может быть много; к Корнелии – одна, к Лидии – другая.
- А за что ты меня любишь?
- За широко раскрытые в мир глаза. Их черный бархат сулит бездну наслажде-ния, а влажный блеск несет в себе глубоко скрытую тайну.
- А еще?
- Ну, люблю за теплый домашний запах.
- А еще? – не унималась девушка.
- Еще? За маленькую изящную грудь, которая вся уместилась бы в моей ладо-ни, если бы не эти твои вечно дразнящие своим задором соски, - рассмеялся Цезарь. – Они колются и постоянно норовят проскользнуть сквозь пальцы. 
На лицо Лидии вдруг набежала легкая печаль.
- Тогда ты меня скоро разлюбишь.
- Но почему?! – удивился Гай Юлий.
Она молчала, и теперь уже допытывался он, допытывался до тех пор, пока Ли-дия не ответила вопросом на вопрос:
- Скажи, тебе ведь будет неприятно спать с немножко беременной женщиной?
Он опешил и не сразу нашелся с ответом.
- Ну, вот, видишь. Сначала моя грудь набухнет и опустится вниз, потом живот из плоского превратится в перезрелую сливу, а мой запах станет резким и будет отда-вать мускусом. Тебе будет противно.
- Ты уверена? – наконец-то спросил Цезарь.
- Конечно, уверена. В доме у своих родителей я видела, какими становятся бе-ременные рабыни. И мужчины при этом быстро перестают на них смотреть.
- Нет, не в этом, - Гай Юлий взял ее за плечи. – Ты уверена в своей беременно-сти?
- О, для этого не нужно быть особенно прозорливым, тем более что сегодня он впервые толкнул меня изнутри.
- Он?!
- Естественно! У меня будет мальчик.
Оба еще долго говорили друг другу милые глупости, а потом Цезарь взял ее, но как-то очень бережно, нежнее, чем обычно.
За две недели до выступления в поход он, в очередной раз поглаживая припу-хающий живот Лидии, сказал тихо, однако безапелляционно:
- Завтра ты отправляешься к своим родным, в Пергам. Леонидас будет сопро-вождать тебя.
- Почему завтра? - после паузы спросила девушка.
- Ему нужно успеть вернуться до того как легион выступит в поход.
- Это все? – она не плакала, не причитала, не заламывала руки.
- Думаю, да.
- Мы еще встретимся когда-нибудь?
- Думаю, вряд ли.
Утром она поцеловала Гая Юлия в краешек губ, вложив ему в ладонь малень-кую восковую табличку, и быстро вышла из палатки. Верный Спуринна ждал ее снару-жи. Весь багаж Лидии состоял из десятка золотых побрякушек и свитка с написанными для нее стихами. Цезарь поднес табличку к глазам. Одна только строчка, выведенная крупными буквами: «Любимый, спасибо тебе за все!». Он стиснул кулаки до боли в пальцах, стараясь скрыть от себя предательски набежавшую слезу.   

*    *    *

Осенний ветер принес семнадцатому легиону очередные победы. Пиратские крепости падали одна за другой; последней в их череде оказался спаленный дотла Олимп. Не очень-то привычные к морским сражениям, в битвах сухопутных римляне одерживали безусловные победы. Цезарь получил очередные награды и, несмотря ни на что, был назначен старшим трибуном легиона. Но ветер осени принес с собой и другие вести. Тиран сложил с себя власть! Непобедимый диктатор, перед именем которого не трепетал разве что мертвый, добровольно удалился на свою виллу в Кумы, где по свидетельствам очевидцев, предавался тому, в чем осуждали Гая Юлия после его возвращения из Вифинии. Он распустил охрану, оставаясь в окружении нескольких игравших недвусмысленные роли актеров да двух десятков наиболее преданных слуг. И никто, заметьте, никто даже не заикнулся о том, чтобы спросить с Луция Корнелия за сотни отнятых жизней, за реки крови, за проскрипции, за попранную конституцию республики! Одряхлевшего льва боялись даже в берлоге, куда он приполз умирать.
Однако смерть, порою, старуха очень медлительная, и именно ее неторопли-вость организовала одной из достаточно теплых ноябрьских ночей тайную встречу Це-заря и Септимия Корнелия.
- Мне неловко напоминать о твоих словах, - издалека начал Гай Юлий.
- Оставь недомолвки политикам, Цезарь, ведь мы – солдаты, - просто ответил легионер. - Что я могу сделать для тебя?
Беседа их продолжалась до самой смены караула, а уже на следующее утро Корнелий покинул лагерь.


V.

Он шел к цели, не встречая сопротивления. Да и кому тут было сопротивлять-ся?! Старого привратника у входа на виллу он успокоил одним нажатием на хрустнув-шие шейные позвонки, выбежавшего же из атриума слугу просто впечатал лицом в шершавый камень выбеленной стены дома. Он добрался до бассейна, даже не обнажив меча, приберегая гладиус для более достойного дела, но люди на его пути валились словно колосья, подрезанные серпом безжалостного жнеца.
Полумрак помещения усугублялся клубящимися облаками пара. Здесь пахло причудливым смешением розового масла и серы. Олимп и Тартар! Божественное и от-вратительное рядом. Как это подходило для Суллы. Он разглядел голову бывшего дик-татора, дремлющего в дальнем углу бассейна. Безобразная, покрытая струпьями маска! Убийца бесшумно шагнул в направлении Луция Корнелия. Из пара на его пути восстала чья-то внезапная тень. Он попытался справиться голыми руками, однако противник его оказался относительно молод и достаточно силен: он хрипел, но не сдавался. И тогда сверкнул гладиус. Кровь и падение на плиты пола грузного тела. Убийца мельком глянул на врага. Размалеванный похотливый мим! И в это время Сулла приоткрыл глаза:
- Метробий! Метробий, что случилось?!
Таиться дальше не имело никакого смысла, и в два больших прыжка он оказался за спиной жертвы. Сильные мускулистые руки обхватили облысевшую голову с обеих сторон.
- Что?! Что?! Кто здесь?! – своими ослабевшими ладонями Сулла безуспешно пытался оторвать чужие руки от своей головы.
О, старик, несомненно, был напуган! Конечно же, он ждал свою смерть, может, даже молил о ее скорейшем приходе и избавлении от мук тяжкого недуга, но столь внезапное появление рокового конца все же заставило его сердце на мгновение дрогнуть.
- Это я, Луций Корнелий, центурион Септимий, бывший центурион. Ты пом-нишь меня?
- Ты пощадил Цезаря! – сдавленно произнес Сулла, пытаясь уберечься от гро-зившей  залить ноздри воды.
- Да, ты не забываешь ничего, - удовлетворенно усмехнулся убийца. – И я го-ворил ему об этом, хотя он и не верил.
- Тебя прислал Цезарь? – на этот раз в голосе бывшего повелителя Рима мелькнули досада и гнев.
- О нет! Не льсти себя подобной мыслью. Мстить дряхлому куску полуистлев-шей плоти, - слишком много чести! Он просто намекнул, что кое-кто немного задер-жался на этом свете, и я согласился с ним и подумал: «Судьба не может быть столь не-справедливой по отношению к такому прекрасному юноше!». Ты знаешь, он заслужил дубовый венок, а до этого вырвал у жадины Никомеда целый флот для взятия Мити-лен…
- Слышал, слышал, «Царица Вифинии», - теперь угасающий голос Суллы больше походил на бульканье пузырей в грязном котле. И вдруг его вырвало прогло-ченной водой.
- Не смей поганить имя Цезаря сравнением со своей грязной похотью, старик! – выкрикнул Септимий Корнелий. – И я еще хотел убить тебя мечом, как солдата! Ни за что! Такой дряхлой бабе подобает утонуть в своей моче, - ты ведь обмочился, старик, признайся, что обмочился от страха, да?! - и блевотине! Так и только так! Умирай и помни, Луций Корнелий Сулла, что избавление от страданий тебе принес я, Септимий Корнелий, тот, кому ты отказал даже в такой малости, как умереть в бою в звании центуриона, заметь, звании заслуженном пролитой мной кровью!
Он держал рот и нос тирана под водой до тех пор, пока в вытаращенных от ужаса глазах Суллы не погасла последняя искра жизни, а потом отпустил мертвое тело покачиваться на поднятых агонией волнах.

*    *    *

Смерть Луция Корнелия Суллы сделала невозможное возможным. Пыльные дороги Азии подошли к концу. Вдали снова маячили мощеные улицы Рима и грезились любимые лица близких. Перед самым отъездом в палатку вошел уставший от быстрой скачки Спуринна.
- Что скажешь? – вопросительно поднял глаза Цезарь.
- Она назвала мальчика Гаем. Крепкий здоровый малыш.
- Ты видел их?
- Как ты и просил.
- А они тебя?
- Нет, ты же приказал сделаться неразличимой тенью.
- Просил, друг мой, просил, - поправил Спуринну Гай Юлий. - Они не бедст-вуют?
- Да нет. Я разговаривал со стариками: все в порядке. Все счастливы! Ну, и кое-кто немного грустит.
- Это пройдет. Время порой предоставляло лекарства и не от таких болезней. По крайней мере, сбылась ее мечта иметь мальчика. Теперь в дорогу, Леонидас, в доро-гу! Рим не станет делать скидок на нашу нерасторопность. А ведь пока нам с тобой удалось сделать всего лишь один крошечный шажок на дороге к власти, которая позво-лит изменить судьбы Великого города к лучшему. Не спорю, шажок получился доволь-но удачный, но такой крохотный! Так что поторопимся!