Кумиры детства

     Виктор Михайлович Судариков, полновесный шатен, в самом расцвете своего четвертого десятка, сидел на лавочке неподалеку от памятника Гоголю, разглядывал несколько птичий профиль сатирика, сизого, с малиновой радугой голубка на его бронзовом плече и блаженствовал. Рядом с ним, приклонив хорошенькую головку к его надежному плечу, располагалась Мариша, похожая на мальчика-пажа молоденькая женщина, с которой Виктора Михайловича связывал почти год совместного существования,  –  несомненно, самый счастливый год в его жизни.
    
    Третьего дня он неожиданно споро разделался с годовым отчетом по хозтеме, и после недолгих раздумий решительно плюнул на второстепенные дела, точнее делишки, а еще точнее  –  никому не нужную суету.  После ловкого обходного маневра приобрел пару билетов в купированный вагон краснобокого экспресса, и вчера они уже весело катили по плоским золотисто-зеленым пространствам, ломали руками запеченную курицу, пили непременный чай с вафлями и планировали, планировали, планировали.
Сломали на спор, на «бери, да помни», куриную дужку, и Виктор Михайлович тут же поддался на нехитрую Маришину провокацию и спор продул. Никаких особенных желаний Мариша выдумать не могла, а только смеялась от счастья, от смешной требовательности, с которой Виктор Михайлович пы¬тал ее:
      –  Ну какие-то желания у тебя должны быть, в самом-то деле! Что ж это за человек  –  без желаний? Я проиграл, я обязан любое твое желание выполнить!
     Наконец Мариша придумала, нашептала ему желание на ухо, за которым Виктор Михайлович почесал в замешательстве, но тут же замешательство пре¬одолел и, вытянув губы трубочкой, чмокнул Маришу в щеку. Конопатая семиклассница хихикнула с верхней полки, а Виктор Михайлович, ни к кому в особенности не обращаясь, пояснил:
      –  Раз проиграл, будь любезен рас¬платиться. Железное правило, ха-ха!
    
    Вчера катили по просторам, а сегодня с самого утра они в столице, столь дорогой Виктору Михайловичу по студенческим временам. Подхваченные пестрым людским потоком, целый день напролет кружились по улицам и улочкам центра, пока наконец не пали на порядочно об¬лупленную скамейку неподалеку от па-мятника Гоголю.
     Виктор Михайлович хлопнул себя по коленкам, и щеки его затряслись.
      –  Кумир не кумир, но авторитетом у нас, мальчишек, Сорока пользовался грандиозным! Отчаянный был паренек мой дружище. Каких только номеров не откалывал, и как с гуся вода. Невероятного везения человек. Одна эта история с батискафом чего стоит! Он, понимаешь ли, батискафом бочку из-под горючего сделал...
      –  Ты уже рассказывал,  –  деликатно напомнила Мариша, но вдохновленного воспоминанием Виктора Михайловича было не остановить.
    
    –  Чистейшей воды случайность! Он когда бочку свою к пруду катил, один дачный мужичок подметил клеймо: «Наутилус». Он еще после рассказывал: «Что за «Наутилус»? Может, бензин такой  –  «Наутилус»? Дай, думаю, посмотрю за этим «Наутилусом». Ну и присмотрел: чуть сознания не лишился, когда Сорока на погружение пошел. Слава богу, не лишился! Вытащили Сороку, а он бледненький такой, даже бледно-голубой, и в противогазе. Откуда он только этот противогаз спер, капитан Немо?
      –  Ну тебя,  –  сказала Мариша,  –  ужасы какие-то. Не хочу про бледно-голубого.
   
     И снова Виктор Михайлович хлопнул себя по коленкам.
     –  Ну это еще цветочки, забавы, можно сказать, вполне невинные,  –  продолжал он, распаляясь.  –  Были у него эпопеи покруче. У этого моего кумира, как ты его определила, папаша был человеком высшей степени порядочности, организованности и, вдобавок, какой-то большой начальник в горисполкоме. Очень, кстати, хороший мужик, дядя Юра. Ты слушаешь?
      –  Слушаю. Только, пожалуйста, без ужасов. Без противогазов.
      –  Противогазов не будет, это точно. Ну, слушай. Как-то утром отбывает дядя Юра на службу, а его супруга идет куда-то там по своим делам. Дома остается некая Катя, домработница, противная такая дамочка лет пятидесяти с хвостиком. Но по части кулинарных дел  –  богиня. Прекрасно готовила,  –  повторил мысль Виктор Михайлович и проглотил слюну.
      –  Лучше меня?  –  прищурилась Мариша.
      –  Ну, не лучше, конечно, но тоже хорошо. Не в этом суть. Пора Сороку в школу будить. Заходит Катя к нему в спальню, а будить некого: постелька аккуратно заправлена, а от Сержа и след простыл. Она туда-сюда, по шкафам шуранула  –  нет Сороки. Обзвонила соседей  –  не заходил, не появлялся, не знаем. Катя малость струхнула, но делать нечего. Звонит дяде Юре  –  так, мол, и так. Тот посмеялся и говорит: «Как объявится  –  звякни, а то у меня сейчас совещание». Сорока, конечно, не объявился. Ну она и звякнула: дома нет, у соседей нет, в школе нет, нигде нет. «Нигде нет?»  –  говорит дядя Юра, а голос  –  ужасный, как из могилы. Катя в слезы. Кинулись искать. Дядя Юра милицию на ноги поднял, и прочее. Ну и нашли, конечно. Под самый вечер, но нашли.
      –  В бочке какой-нибудь?  –  брезгливо спросила Мариша.  –  Из-под селедки?
      –  Ни в коем случае,  –  не замечая иронии, продолжал Виктор Михайлович,  –  не в бочке! В трамвае нашли. Тогда в нашем городе основным транспортным средством трамвай был. Ездил Сорока на трамваях в Катиной драной-передранной кофте, босой и с кружкой в руке (у них здоровенная такая кружка была, эмалирован¬ная), а на груди у него картонка болталась. Он на этой картонке написал: «Мой отец пьяница! У меня нет  –  сандалет!» Представляешь, какой негодяй?!
      
      –  Мне нравится,  –  сказала Мариша.  –  Мне вообще такие люди нравятся.
      –  Это конечно,  –  согласился Виктор Михайлович,  –  но все равно  –  негодяй. Он, понимаешь ли, не просто из любви к искусству по трамваям двинул, он целенаправленно двинул. Тогда в наших «Культтоварах» появились пневматички, яличные спортивные винтовки. Увидел Сорока на прилавке это шикарное оружие и немедленно решил, что ему без такой винтовки жить никак невозможно, о чем и сообщил родителям. А дядя Юра решил, что возможно. Вот Сорока и дернул по трамваям с кружкой наперевес. Он, вообще, клянчить ничего не любил. Очень самостоятельный был паренек. Ну и получил за свою самостоятельность таких чертей, что ой-ёй-ёй! Но не сдался.
      –  Молодец,  –  похвалила Мариша,  –  люблю сильных духом.
      –  Еще как не сдался! После этих его кульбитов Катя над ним контроль учини¬ла просто церберский. Чуть что  –  дяде Юре доклад. Тот  –  соответствующие меры. А Серж  –  тоже меры, против Кати. Например, садятся они с Катей обедать  –  Сорока с Катей вместе ели, она за его питанием очень серьезно следила, чтоб первое всегда до дна. Сорока борщец, или что там у него было на первое, сметал, сложил перед собой ручки и скромно смотрит в окошко. Катя его спрашивает: «Тебе, может, второго положить?» А он довольно отчужденно: «Да вы ешьте, тетя Катя, ешьте. Я подожду». Она, конечно, довольна  –  исправляется подопечный. «Ну, молодец,  –  говорит,  –  я сейчас». Зачерпывает ложкой  –  и в столбняк: смотрит на нее из мельхиоровой ложки человеческий глаз, голубенький такой, совсем как у Сороки. Этот гад спер в школе фарфоровый глаз, наглядное пособие спер из биологического кабинета, и в тарелку ей, бедняге, подбросил. И говорит: «Вы ешьте, тетя Катя, ешьте, я не спешу».
    
     –  Ай да кумир, молодец кумир!  –  засмеялась Мариша.  –  Кстати, не пора ли ему позвонить?
     Виктор Михайлович выудил за серебряную цепочку из брючного кармана часы, старомодные и массивные, щегольски щелкнул крышкой:
      –  Восемнадцать без пяти.  –  Он повернул лицо в сторону закатного солнца, словно сверяя по нему точность часового хода, и скомандовал:  –  Подъем! Нам бы по дороге кой-чего прикупить не помешало, все ж таки не каждый день видимся. Хотя, думаю, он тоже... запасся.
     Мариша взяла Виктора Михайловича под руку, и они пошли в тени дерев Гоголевского бульвара.
В конце бульвара, у метро «Кропоткинская», Виктор Михайлович осторожным движением от невесомой Маришиной лапки освободился, шагнул в телефонную будку, и сквозь пыльное стекло Мариша увидела, что монетка провалилась и что Виктор Михайлович кивает головой, улыбается и снова кивает.
   
   –  Ждет,  –  довольно сообщил он, отирая со лба капли пота.  –  Чуть не задохнулся в этой душегубке,  –  и, обретая присущую ему в отношениях с Маришей директивную интонацию, несколько, впрочем, детскую, добавил:  –  Сейчас в магазин и к нему. Он тут недалеко, на Метростроевской, обитает.
      –  Ты хоть сказал человеку, что не один будешь?  –  строго спросила Мариша.
      –  Не надо таким людям ничего говорить. Такие люди обожают сюрпризы. Зачем лишать их этого удовольствия?
      –  А когда мы Вере позвоним?
      –  Господи, далась тебе эта Вера!.. Ну позвоним, позвоним... Только ведь приехали, успеем еще.
      –  От кумира позвоню,  –  твердо сказала Мариша, и они завернули в угловой магазинчик, где приятно возбужденный Виктор Михайлович приобрел бутылку молдавского коньяку, бутылку шампанского и после недолгого раздумья  –  еще одну.
      –  Бог любит троицу,  –  сказал он при этом.  –  Все ж таки тыщу лет не виделись.

      В подъезде стремительное движение Виктора Михайловича и его спутницы было приостановлено пожилой дамой с выщипанными в ниточку высокомерными бровями.
      –  Вы, простите, к кому?  –  спросила консьержка.
      –  Я, э-э... мы в тридцать шестую,  –  беспечно ответил Виктор Михайлович.
      –  К кому?  –  сухо повторила холеная старуха.
      –  К Сорокиным,  –  теряя инициативу, объяснил Виктор Михайлович.  –  К Сер-гею Юрьевичу, в тридцать шестую.
      –  В тридцать шестую...  –  прошелестела она тонкими губами, словно чего-то не понимая, и лицо ее вдруг прояснилось.  –  Ах, ну конечно, в тридцать шестую, к Алле Викторовне! Только она не Сорокина, это ее супруг  –  Сорокин.
      –  Так я и говорю  –  к Алле Викторовне,  –  почему-то согласился Виктор Михайлович.  –  Но и к Сергею Юрьевичу  –  тоже.
      –  Аллы Викторовны дома нет,  –  секретарским голосом доложила консьерж¬ка.
      –  А супруг дома. Шестой этаж Можете подняться.
    
     «Мда,  –  думал Виктор Михайлович, стоя в лифте после консьержкиной редакции чуть не по стойке «смирно».  –  Куда, к кому да зачем... Разве что паспорта не спросила, зараза. Но, вообще, очень, конечно, солидно. Молодец Сорока!»
     Дверь тридцать шестой квартиры была обита мореного дуба планкой и снабжена латунной ручкой в форме львиной головы, закусившей кольцо величиной с изрядную баранку. Вид этого фундаментального устройства вызвал в голове Виктора Михайло¬вича течение мыслей: «Солидная ручка. Дом солидный и дверь солидная. И вообще все очень солидно. Молодец Сорока!»
     Прикрыв Маришу корпусом, Виктор Михайлович примерился и коротко ткнул пальцем в кнопку звонка. За дверью раздалась птичья трель, тут же сорвавшаяся в какое-то малоприятное кудахтанье, линза глазка на миг потемнела, щелкнул замок, послышался тяжелый засовный лязг, и дверь отворилась.
    
      Сорока стоял в дверном проеме, улыбался, и Виктор Михайлович подумал, что со времени их последней встречи друг его ничуть не изменился и даже помолодел: потертые штаны с ковбойскими клепками плотно облегали почти юношеские бедра, живота у Сороки не было и в помине, плечи легки и спортивны.
      –  Ну проходи, пропащая душа,  –  сказал Сорока.
      –  А я не один,  –  чуть не пританцовывая от приятного волнения, сообщил Виктор Михайлович,  –  я с сюрпризом! Алле-оп!
     Он отступил в сторону, хохотнул и за талию подтолкнул Маришу к двери.

      –  О,  –  сказал Сорока,  –  в самом деле сюрприз. Здравствуйте, чудное виденье!
      –  Здравствуйте,  –  Мариша засмеялась, полыхнула нежным румянцем.  –  А мы про вас сегодня целый день говорили.
      –  Не икалось тебе, друже?  –  пробаритонил Виктор Михайлович, входя в перед-нюю, тут же оттеснил Маришу к вешалке и стал обстоятельно обниматься с хозяином, бормоча приличествующие встрече банальности.
     Наобнимавшись, Виктор Михайлович отстранил Сороку за плечи, склонил голову набок, словно художник, бросающий последний критический взгляд на свое творение, и решительно подытожил:
      –  Молодец! Орел! Я правильно говорю, Мари?
    
     Он повернулся к Марише и за ее спиной через стеклянную дверь кухни увидел стол, накрытый с отменной, быть может несколько мужской, аккуратностью: блед-но-розовые ломтики ветчины на овальном блюде, перламутровый рыбий бок, вазочка с маслинами, бутылка вина с узким, забранным в серебристую фольгу горлышком.
      –  Очень правильно,  –  подтвердила Мариша,  –  Сергей Юрьевич  –  орел. И мо-лодец.
     «Конечно, молодец. Главное  –  ждал, готовился! Но и мы не лыком шиты»,  –  радостно подумал Виктор Михайлович и пакет с запасами немедленно вручил хозяину.
      –  Ого,  –  Сорока взвесил пакет на согнутом пальце, заглянул в него:  –  О-го-го! Вот это развороты!
      Михайлович даже покраснел от удовольствия.
      –  Там в тумбочке тапочек  –  вагон, на любой вкус, выбирайте,  –  сказал Сорока,  –  а я пока с этим добром определюсь.
    
      –  Ну как тебе?  –  нетерпеливо спросил Виктор Михайлович, ковыряя ногой в замшевом тапочке.  –  Как ты его находишь, Мари?
      –  Я же сказала  –  орел-мужчина. В самом деле, он мне понравился. Что ты там возишься? Не лезет? Попробуй вот эти.
     Из-за стеклянной двери кухни появился Сорока, и в передней пахнуло тушеной бараниной.
      –  У меня через пять минуть все будет готово,  –  сообщил он,  –  а пока прошу в гостиную, так сказать.
      –  Вы идите, а я сейчас. В порядок себя приведу. Не люблю быть растрепой,  –  Мариша критически оглядела себя в зеркало и решительно щелкнула замком крохотной сумочки.

     Гостиная оказалась не «так сказать», а просто прекрасной гостиной, и в голове у Виктора Михайловича мелькнуло: «Кокетничает Сорока». Просторная, почти квад-ратная комната была обставлена добротной мебелью тускло-серого неизвестного Виктору Михайловичу дерева. Обивку травяного приглушенного тона пронизывала редкая золотая нить. С потолка на тонких металлических цепочках свисали полупрозрачные алые шары. «Эффектно,  –  подумал Виктор Михайлович,  –  люстрой, конечно, не назовешь, но... эффектно». Над диваном в обрамлении немецких гравюрок располагался портрет молодой особы с острым, несколько куничьим личиком, но в целом женщины, несомненно, привлекательной.
Виктор Михайлович плюхнулся в кресло, повозился в нем, устраиваясь поудобнее, и вытянул ноги.
      –  Сколько лет, сколько зим...  –  с грустной мечтательностью произнес он, ощущая пятками податливый ворс толстого ковра.
      –  Почти семь, семь лет и столько же зим,  –  уточнил Сорока и присел под портретом.
      
    –  Время, черт бы его побрал... это такая субстанция.  –  Виктор Михайлович пошевелил в воздухе пальцами.  –  Течет, и никакая гайка... А я, понимаешь ли, решил вот в столицу рвануть. Дня на три. Осточертело все до невозможности! Экзамены мне всю душу вымотали.  –  Виктор Михайлович сардонически усмехнулся:  –  А куда деваться? Да и нужно ли куда-то деваться? Все-таки отпуск  –  два месяца и прочие... блага. Ну да бог с ними, с моими благами, это еще успеется, у тебя-то что?
     «Квартира у тебя, жена...  –  мысленно ответил на свой вопрос Виктор Михайло-вич.  –  А эта симпатичная куничка в золотых багетах как раз жена-то и есть».
      –  Да что у меня?  –  пожал плечами Сорока.  –  Живу, хлеб жую, верчусь, суечусь. А все без толку.
     И стал жаловаться.
     Жалобы эти Виктору Михайловичу были знакомы, от многих он их слышал, но при всем том бесконечно посторонни: ни дачи, ни машины, ни даже отдельной квартиры Виктор Михайлович не имел, а потому сердца его они тронуть не могли. Но людям, претерпевающим такие мучения, он сострадал. А Сороке  –  в особенности.
      –  Такие дела,  –  заключил Сорока.  –  Жизнь собачья.
    
    «Кокетничает»,  –  подумал Виктор Михайлович, но все-таки поддержал друга сочувственным вздохом.
      –  Понятно... Ну а работа? Ты кем работаешь-то?
      –  Да так, клерком. Протираю штаны в одной конторе. Хотя работенка, конечно, не пыльная.
      –  Да хотя бы и пыльная...  –  Виктор Михайлович подцепил убежавший тапочек большим пальцем, покачал на ноге.  –  Отличная у тебя квартира, ощущаешь про-странство. А то знаешь какие клетушки строят? Два шага налево, три шага направо. Посредине гвоздик. Жуть берет. Это кооператив?
      –  Угу. Тесть спроворил. Чтоб я себя вел хорошо.
      –  Хороший тесть, можно позавидовать.
      –  Ничего, не жалуюсь, нормальный тесть, но  –  любит честь.
Виктор Михайлович вдруг вспомнил, что до сих пор ничего не знает о жене друга, подумал «как бы это?..», тут же сообразил «как» и кивнул головой в сторону сияющей рамы:
      –  Супруга?
      –  Она самая.  –  Сорока запрокинул голову к портрету, внимательно его изучил и кивнул решительно:  –  Точно, она.
      –  Жаль, не познакомились. Было бы э-э... интересно.
      –  Очень может быть,  –  усмехнулся Сорока,  –  но в другой раз. Они сейчас на даче, отдыхают-с.
      –  Кто  –  они?  –  не понял Виктор Михайлович.
      –  Ну, они... Жена моя с дочкой.
    
      «Это, может, и к лучшему,  –  подумал Виктор Михайлович,  –  меньше стесним. Хотя... мы всего-то на пару дней, какие уж тут стеснения?»
      –  Послушай, а эта... Мариша, кто она тебе?
      –  Подруга,  –  беззаботно ответил Виктор Михайлович.
Тень задумчивости легла на лицо Сороки, но лишь на краткий миг.
      –  Я тебе сейчас дочку свою покажу, наследницу,  –  деловито сказал он, пошарил в низкой тумбочке у дивана и передал Виктору Михайловичу толстенькую пачку цветных фотографий.
     Наследница имела васильковые глазищи, вполне сорокинские, отчаянную песочную челку, была разряжена в пух и прах и выглядела победоносно.
      –  Симпатяга наследница. Как ее зовут?
      –  Поликсеной зовут.
     Виктор Михайлович просел: «Господи помилуй, надо ж до такого додуматься  –  Поликсеной окрестить?!»
    
     Он перебрал в голове хорошо ему известную сорокинскую родню, но никаких Поликсен в ней не обнаружил. Косяком шли тети Вари и дяди Коли.
      –  Это в чью же честь?
      –  В тетки моей честь,  –  готовно, но с каким-то горьким самодовольством ответил Сорока.  –  Была у меня, как выяснилось, в городе Киеве тетка, оперная знаменитость в прошлом, примадонна, а звали ее Поликсена Кузьминишна.  –  Последовала короткая пауза.  –  То есть не то чтобы тетка, не совсем тетка была мне эта Поликсена... Она была двоюродная... или даже троюродная тетка. В общем, родственница. Папа¬шина кузина. Только он о ней и думать забыл. Чего-то они там не поделили лет тыщу назад. Однако, питая к моей супруге большое уважение, папуля болтнул ей в доверительной беседе, что, мол, и мы, Сорокины, не без талантов, что, мол, и наша, сорокинская, фамилия гремела в иные времена. На оперных подмостках, в частности, гремела.
     И моя несравненная Алла Викторовна бедную Поликсену немедленно вычислила и раскопала. У нее это запросто, в два счета. В Киев моталась  –  с примадонной дружить. Подружилась. Дочку с собой таскала, демонстрировала.
Ну ей за ее труды воздалось... Верней, нашей Поликсене воздалось. Старушенция ей таких бранзулеток назавещала  –  только держись! Упокой господь ее душу. Алла Викторовна у меня психолог еще тот.
    
    «Хорошо, что на даче,  –  невольно подумал Виктор Михайлович,  –  не так стесним...»
     Через полчаса разомлевший Виктор Михайлович уже плыл чистым младенческим румянцем и в самом деле стал похож на упитанного ребенка, только необыкновенно крупного и с недетской плешью на макушке.
      –  Этот черт через всю Волгу по проводам перебрался! Там, понимаешь ли, провода линии электропередачи натянуты были, так он  –  вот он  –  по проводам с одного берега на другой!  –  восторженно говорил Виктор Михайлович и закусывал ветчиной.  –  Ты только представь себе: по проводам!
      –  Там же ток,  –  не верила Мариша.
      –  При чем здесь ток? Сидят же на проводах птицы, ну там воробьи, галки  –  и ничего!  –  доказывал Виктор Михайлович и снова энергично закусывал.
Сорока, также порозовевший, необыкновенных речей Виктора Михайловича не опровергал и только смеялся, что вконец путало недоверчивую Маришу.
      –  Ну ладно, бог с ними, с этими проводами,  –  Виктор Михайлович смахнул со лба прозрачные капли застольной росы.  –  А помнишь, как ты Борова отметелил? За меня отметелил. Я помню. В этом Борове раза в два весу больше было, туша! К тому же шпана отпетая. А он его отметелил.
      
     –  Нашел, что вспоминать,  –  отмахнулся Сорока,  –  дела давно минувших дней. Преданья...
      –  Такое...  –  Виктор Михайлович едва не ляпнул «не забывается», но сумел сдержаться и высоким от волнения голосом только сказал:  –  Давай... давай за прекрасные дни нашего детства!..
      –  Эх, где наша не пропадала,  –  Сорока опрокинул рюмочку в рот и передернул плечами.  –  Видела б меня сейчас Алла Викторовна!.. Не дай бог, конечно. Я, вообще-то, в ее отсутствие  –  ни-ни.
     Мариша деликатно клюнула в рюмочку, облизнула с пухлой губки каплю коньяку.
      –  Ой,  –  сказала она,  –  мне же позвонить нужно.
      –  Господи, нашла время,  –  поморщился Виктор Михайлович, недовольный краткостью торжественного момента.  –  Позже позвонишь.
      –  Позже поздно будет,  –  отрикошетила Мариша и повернулась к Сороке:  –  Вы позволите?
      –  Позволит, позволит,  –  пробурчал Виктор Михайлович,  –  куда ж ему деваться! Иди уж.
      –  Телефон в гостиной на серванте, от двери натево,  –  Сорока поощрительно улыбнулся:  –  Звоните на здоровье.
      
      Проводив взглядом точеные Маришины плечики, Виктор Михайлович огладил свои плотные бока и вздохнул:
      –  Стареем, брат...
     «Брат» подцепил вилкой чернеющую маслину, осторожно стянул ее губами с блестящих зубьев и стал задумчиво огрызать с косточки жирную плоть.
     «И ты стареешь, дружище»,  –  думал Виктор Михайлович, отмечая взглядом седой завиток, выбившийся в распахнутый ворот сорокинской рубахи, сеть мелких морщин у глаз, также несколько выблекших, неожиданно зрелую складку губ.
      –  Послушай,  –  спросил вдруг Сорока,  –  а ты со своей подругой... вы что, не расписаны?
      –  Пока что нет. Хотя сосуществуем вот уже год... ну, в общем, счастливо, чего там говорить,  –  признался Виктор Михайлович, подцепил маслинку и отправил ее в рот.
      –  Ясное дело...  –  на лице Сороки обозначилось напряженное раздумье.  –  Кстати, как у вас с жильем? Если какие проблемы, я тестю брякну,  –  у него любая гостиница на счет два.
    
       Виктор Михайлович судорожно сглотнул шершавую маслиновую пульку и онемел.
      –  Брякнуть?  –  переспросил Сорока, вгляделся в черты друга, так внезапно потерявшие четкость, что-то в этом беспомощном лице прочитал, залился краской и часто заговорил:  –  Да ты меня не понял, ты меня неправильно понял. Был бы ты один  –  никаких проблем, остановился бы у меня... у нас, и дело с концом. А вдвоем... вдвоем вам здесь будет неудобно. Видишь ли, я ее... ну, Маришу твою, вижу первый раз в жизни,  –  кто она, что она? Ты только ради бога ничего плохого не подумай! Мариша чудесная девушка, она мне сразу понравилась. Но вы даже не расписаны!.. Тьфу, опять я не то говорю. Понимаешь, завтра с утра может заявиться моя препо¬добная, а в доме чужой человек... Да если даже не заявится, тут у нас контроль на такую высоту поставлен...
    
    Льдистые глаза консьержки представились Виктору Михайловичу с такой прон-зительной живостью, что он поежился. «Это что же творится? Что же творится?!»  –  загудело в его голове на одной невыносимо тягучей ноте, и ничего членораздельного из-за этого тоскливого гула произнести Виктор Михайлович не мог.
     Стеклянная дверь приоткрылась, и в кухню порхнула Мариша.
      –  А я уже,  –  весело сообщила она.  –  А вы тут секретничаете? Я не помешала?
      –  Ради бога,  –  не совсем впопад пробормотал хозяин, как-то вынужденно улыб¬нулся и снова спросил Виктора Михайловича:  –  Ну так что  –  брякнуть тестю?
    
     Тот встрепенулся и с равнодушным удивлением отметил, что бутылки румынско-го рислинга, которую он рассмотрел еще из передней, на столе нет. «Убрал он ее. В холодильник спрятал. Это, наверное, Аллы Викторовны бутылочка, вот он ее и убрал от греха подальше»,  –  подумал Виктор Михайлович и немоту свою преодолел:
      –  Господи боже мой, какие-такие звонки, какие гостиницы? У нас тут пол-Мос-квы знакомых! Мы ж всего на пару дней!.. Ты дозвонилась?
     Мариша кивнула.
      –  Ну и умница. А то неудобно получается,  –  с жаром объяснял Виктор Михайлович хозяину, обескураженному столь бурным словесным потоком,  –  наобе¬щали заехать, а сами даже не позвонили, то есть позвонили, но  –  только что. Вообще, чуть из головы не вылетело!..
      –  У тебя-то как раз и вылетело,  –  усмехнулась Мариша.  –  Ну что, подъем?
      –  Подъем, конечно, подъем,  –  заволновался Виктор Михайлович.  –  Ты уж, брат, извини... Мы всего-то дня на два, на три, так что график напряженный.

     Через полчаса они сидели в комнате рыжей, как огонь, очень похожей на норо-вистую кобылицу Вероники, с которой прошедшей осенью Мариша свела короткое знакомство в пансионате «Заря» под Минском. Златогривая Вероника с тихим восторженным ржанием металась по темному коридору коммунальной квартиры от кухни на три плиты до своей обставленной со спартанской непритязательностью «мансарды», выгружая на парадную с набивными розами по углам скатерть все, что попадалось на ее пути: огромный куль с халвой, банку шпрот, половину гуся, маринованные пикули на антикварной тарелочке с трещиной, брус швейцарского сыра. Никаких протестов прекрасное животное слушать не желало, радостно ржало и уносилось по коридору.
    
    И тогда Виктор Михайлович хватал свою круглую голову растопыренными пятернями, делал страшные глаза и говорил потусторонним голосом:
      –  Это ж уму человеческому непостижимо! Господи, что жизнь с людьми делает?! С какими людьми!..
     Мариша гладила его по плечу, приникала и пыталась успокоить.
      –  Миленький,  –  говорила она,  –  ну соберись, я тебя очень прошу. А то Вероника черт знает что о нас подумает. Ну что ты в самом деле из-за разной ерунды так переживаешь?!
     Аллюром принеслась Вероника, стала перед Виктором Михайловичем на дыбы и приятным голосом сказала:
      –  А я вас по Маришкиным рассказам совсем другим представляла. Солидным таким очкариком. А вы вон какой!
      –  Какой?  –  вдруг спросил Виктор Михайлович.
      –  Орел-мужчина!  –  Вероника хохотнула, выгнула спину и метнулась в полутьму коридора.





Рассказ этот, написанный на излете советских времен, опубликован в сборнике "Под сенью Сталинградской сирени, или Парнасский летописец"// составитель Е.В.Иванникова.- Волгоград:ГКУ ВО ЦИМТО, 2021.