Герман Бар. Красавица жена

   Красавица жена
   Герман Бар (1863 - 1934)

   Перевод – Ю.Ржепишевский



   Я встречаю на улице своего доброго старого друга Пауля Дорна.
   – Привет! – говорю я. – Наконец-то снова увиделись! Разве не удивительно? Прошло как минимум полгода – нет, вы только посмотрите! Как ты сейчас? – что, ты женат? Пауль, Пауль, кто бы мог подумать! Я мог бы поклясться, что ты никогда... Но женщины – да, женщины!
   Пауль смеётся, берёт меня под руку, и мы отправляемся прогулочным шагом по городу. Я становлюсь почти сентиментальным:
   – Пауль Дорн стал мужем! Не могу поверить! Да, куда ушла наша молодость? А ты помнишь, как мы раньше – с Мици…
   Но я вижу, что он предпочитает об этом не вспоминать. Поэтому я оставляю Мици в покое, и мы идём дальше, он закуривает сигару, а я смотрю на него со стороны. Он выглядит более серьёзным, чем раньше; теперь в нем есть определённая солидность, достоинство. Да, это все женитьба! Мне становится стыдно, что я был так легкомыслен с ним.
  – Послушай, - говорю я, - ты хорошо меня знаешь. Я вовсе не это имел в виду, что-то совсем другое. Когда у тебя такая красивая жена, то конечно же...

  Он с раздражением отстраняется от меня:
  – Помилуй, и ты туда же! Давай, продолжай, а то я просто заскучал без этого. Вот уж радость так радость!
  Эти слова меня буквально пугают:
  – Но Пауль!!
  – Потому что так все и есть! Вечно одно и то же! Твоя красивая жена, твоя красивая жена, снова и снова – твоя красивая жена! Дорогой, сколько можно! Я, конечно, очень люблю свою жену, однако всему есть предел! Ты хоть представляешь, что это такое, когда твоя супруга – красивая женщина? Дорогой, тебе стоило бы это узнать, иначе лучше помалкивать! Тут требуется терпение – я тебя уверяю, нужно иметь железные нервы! – И он начинает мрачно насвистывать.

  Мне показалось, что я его понял; это меня обрадовало.
  – Послушай, Пауль, тут явно не обошлось без той самой пресловутой Немезиды. Что ж, и поделом тебе, значит, ты это заслужил! Тебе будет не вредно узнать, что такое ревность.
  Пауль изумлённо смотрит на меня.
  – Ох, дурачина! о ревности и речи нет! Что ты такое выдумал?
  – Нет? Так ты не ревнуешь? – говорю я; на самом деле мне даже немного жаль, что обошлось без этого.
  – Конечно, нет! Но… все не так просто, тебе не понять! Дело в том, что красивая жена была бы чем-то таким, вполне приемлемым, если бы только… если бы она не была красивой!
  – Господи, о чем ты?
  – Ладно, дорогой, слушай! Тут долго пришлось бы объяснять – я просто расскажу тебе, что со мной произошло. И ты сразу все поймёшь.
   Вероятно, думаю я, так ему удобней. Что ж, замечательно!
   Он снова зажёг сигару и начал:

  – Итак, дорогой, представь, что свадьба закончилась, идём дальше… Я был очень рад, что все позади, все эти свадебные церемониалы страшно действуют на нервы! Поэтому мы отправляемся в Мюнхен, я хочу показать ей город, навестить старых друзей и потом ещё провести немного времени в Баварских высоких Альпах. Можешь себе представить наши первые дни – я счастлив, она счастлива – и так далее! Но вскоре я замечаю: что-то идёт не так – чего-то ей не хватает, что-то не нравится. Что именно? Что это может быть? Я расспрашиваю её, я стараюсь изо всех сил, но она утверждает, что я ошибаюсь. Нет, она очень счастлива, она ничего не упускает, она довольна, она считает, что Мюнхен вполне симпатичный, только… что? Сначала она не хочет признаваться, но наконец проговаривается: люди, мол, здесь такие дикари!
  Этого я вообще не могу понять. Боже мой, славные жители Мюнхена – немного медлительные и тяжёлые на подъем, это так – но дикари?
 – Нет, – говорит она, – именно дикари, невежи! Обрати внимание! Можно целый час ходить по улице и никто не оглянется, никто не повернётся тебе вслед. Просто ни один! Это именно от невежества, от неотёсанности. Мне это совершенно безразлично, я просто констатирую факт: это неотёсанность!

  Ты понял, дорогой? Дама обиделась! Моя красивая жена привыкла, что когда она идёт, люди встают шеренгами, чтобы только взглянуть на неё, – такого от моих добрых мюнхенцев ожидать действительно трудно! Конечно, тебе легко смеяться! Но погоди, дальше уже совсем не смешно. Это только начало.

  На следующий день утром я спускаюсь в «Максимилиан». На часах десять, мы собираемся на выставку Сецессиона, и моя жена одевается наверху в нашей комнате. Тебе надо быть женатым, чтобы понять, что это такое – женщина одевается! Я сижу там с девяти часов и жду, я уже перечитал все газеты, уже читаю рекламу, я позавтракал, пью второе пиво, потому что меня смущает официантка за спиной, и со своего столика в оконной нише тоскливо гляжу на улицу, в сторону придворного театра... Ты знаешь это место, да, знаешь, – это там, где обычно сидит старый Ибсен! Кафе в это время совершенно пустое, официантки слоняются у кассы, и только несколько студентов сидят вокруг большого стола посередине и играют в скат. В баре темно, можно видеть только зелёные шляпы саксонцев, висящие на стене, ну да, те, что там сидят – это саксонцы. Вдобавок очень тихо, слышно только как студенты хлопают по столу во время игры. На часах половина одиннадцатого, потом одиннадцать, я уже читаю бедекер – о специальной обуви для походов в горы. При этом наблюдаю за дверью, откуда она должна подойти. Наконец она появляется. Естественно, очень элегантная, очень симпатичная в своём драпированном английском платье и с маленькой жирарди (*соломенная шляпка типа канотье – прим. пер.) на голове, очень любезная, она улыбается кассиру и спрашивает официантку, где я сижу. Все так же улыбаясь, она следует за ней через всё кафе, мимо студентов, которые, как можно видеть, целиком поглощены своей интересной игрой. Слышно, как они стучат по столу, когда играют. Проходя мимо их стола, она роняет зонтик. Я бросаюсь, чтобы поднять, но я слишком далеко, официантка наклоняется, поднимает, Агата благодарит её, студенты продолжают играть.
 
  Я спрашиваю её, что она хотела бы на завтрак, но тут замечаю: с ней опять что-то не так, она снова чем-то оскорблена.
  – Нет, – говорит она, – я не могу сидеть у этого окна, эта белая стена придворного театра ужасно отсвечивает, ослепнуть можно –– идём, пожалуйста, идём!
  И она встаёт, чтобы сесть за другой стол, прямо посередине, рядом со студентами. И когда она садится, то опрокидывает стул с газетами. Однако студенты все так же играют в свой скат.

  Я подхожу, поднимаю газеты, спрашиваю, чего она желает на завтрак, притом как можно деликатнее, потому что хочу наконец попасть на выставку. Она берёт свою лорнетку, смотрит на студентов, которые играют в скат, а затем спрашивает у меня в полный голос:   
  – Скажи, пожалуйста, этим молодым юношам совсем, что ли, нечем заняться, если они с утра пьют пиво и играют в карты?

   Дорогой, что мне было делать? Я погрузился в «Новую Свободную Газету» и даже в «Колонь», которая имеет формат побольше. Но это её не обеспокоило. Она просит принести шоколад, изящно держит ложечку своими сладкими тонкими пальцами и говорит еще громче:
  – Знали бы об этом их бедные родители! Там, у себя дома, они считают пфенниги, экономят, чтобы эти молодые неучи могли играть здесь в карты и пить пиво! И где только их учитель с палкой?
  Я с головой ушёл в «Кёльнише Цайтунг». Но она не сдаётся:
  – И эти зелёные шляпы, умоляю тебя! На этих головах! В них они похожи на слуг!

  Ты можешь себе представить, как я себя чувствовал! Я не труслив, но летом! во время каникул! Нет, спасибо! Поэтому я устраиваю маленький бунт, я говорю:
  – Как видно, тебе не нравится Мюнхен, тогда не имеет смысла торчать здесь, через два часа идёт поезд в Шлирзее, там живёт мой старый приятель Дрешер, и там нам с тобой будет очень комфортно.
  Итак, бросаем дурацкую выставку, складываем вещи, и через два часа мы уже в поезде! Конец! Она знает этот тон и знает, что другого ждать не приходится.

  Мы прибыли в Шлирзее в четыре часа, я послал телеграмму добряку Дрешеру, он отвёз нас в дом у озера, где нам предоставили большую комнату с великолепным видом на озеро и на всю долину. Агата немного устала и пошла спать. Я принял ванну и поехал вокруг озера, через деревню, на почту – туда и обратно. Вернулся около восьми. Она сидела в саду и читала книгу. Несколько пожилых крестьян сидело за одним столом и пастор со старым лесником за другим. Я почувствовал, как же здесь спокойно, как красиво – мне определённо хотелось здесь остаться! 
  Я прислонил свой велосипед к двери и подошёл к ней. Она сидела в своём широком белом одеянии и смотрела поверх книги на озеро своими большими, безмятежными глазами, тихими и мечтательными. Это была действительно хорошая картина, но, к сожалению, – знаешь, эти крестьяне, этот пастор со старым лесником, – в общем, картине не хватало достойных зрителей.

  Я осторожно подошёл к ней:
  – Как ты, котёнок?
  Она посмотрела на меня – я никогда не забуду этого взгляда. Затем сказала:
  – Так это и есть твоё Шлирзее? Клянусь тебе, я не останусь здесь и двух дней; это место не для меня!
  – Но посмотри, здесь действительно чудесно: озеро…
  – По мне – озеро слишком маленькое!
  – Чудесная долина…
  – Долины вредны для здоровья, они действуют людям на нервы, вот что скажет тебе любой доктор!
  – И горы вокруг.
  – Горы я вообще не выношу!
  Пауза. Затем она подводит итог:
  – К тому же здесь плохая еда, а от этого баварского пива только толстеешь, словом, мне не хочется здесь оставаться. Если б было можно, я бы никогда не вышла замуж, ушла бы в монастырь. И ты меня никогда не любил!
  – Это не так, – говорю я. – Но если тебе здесь не нравится, завтра же уедем!
 
  Однако мне стало немного грустно: эти вечные переезды туда и сюда, все время на колёсах, то и дело пакуй вещи заново, каждый раз - в новом отеле, незнакомые лица вокруг, – для меня это ужасно! Мне хотелось просто где-нибудь посидеть спокойно и подышать свежим воздухом. Но что я мог поделать? Агата привыкла, чтобы ею восхищались. Когда мы выезжаем сюда, в Вену, идём в театр, на концерт или в парк, у всех вокруг делаются круглые глаза. Так было всегда, сколько она себя помнит. Она больше не может без этого обойтись. Без восхищения она похожа на курильщицу сигар без сигар. Дорогой, с этим невозможно бороться – дело обстоит именно так. Если кому-то это не нравится, значит у него не должно быть красивой жены. Либо – либо!

  Все это я повторял себе на следующее утро, когда гулял по лесу в одиночестве, пока она ещё спала. Я с грустью смотрел на мерцающее озеро, на безмятежную долину. Мне нравилось это счастливое место, его люди, любящие петь при любом удобном случае - как же мне хотелось там остаться!
  Внезапно у меня появилась идея. Да – возможно! Возможно, это сработает. И я скорей побежал, чем пошёл к Дрешеру, моему доброму старому другу Дрешеру, знаменитому баварскому актёру-комику, которого рисовали и Ленбах и Штук; у него там прекрасная вилла. Ну да, ты его знаешь, знаешь, какой он - всегда весёлый, всегда грандиозные планы в голове, немного рассеянный, вечно все путающий, и все-таки лучший товарищ на свете.
 
  – Дрешер, – говорю я ему, – прошу вас, сделайте мне одолжение! Вы всех знаете в этих местах – не найдётся ли здесь для меня какого-то симпатичного молодого человека, из фермеров или из служащих общины, который мог бы восхищаться – конечно, за определённую плату?
  – Что делать?
  – Восхищаться, больше ничего, моя жена привыкла, чтобы ею восхищались. Знаете, я думаю так: я плачу` ему тем, что он у нас будет есть и пить, и еще три марки за каждый день; молодой человек ничего не делает, только сидит с нами в саду по два-три часа ежедневно и смотрит на мою жену с любовью, или, скажем, даже так – изнемогая от чувств...
  – Изнемогая? – говорит Дрешер. – Кажется, уловил.

  Затем я быстро ему рассказываю – обо всем, что я испытал в Мюнхене, и о том, что Агата не останется здесь, если у неё не будет какого-нибудь поклонника.
  – Ладно, – говорит Дрешер, – замётано! Только постойте, кто же это будет? Из театра я сейчас никого не могу взять – нам самим нужно – но… Да, отлично! Наш ризничий!.. Знаете, это действительно талантливый малый – и у него даже есть чёрный салонный фрак! Так что, будьте покойны, я попрошу его немедленно прийти, он очень умён, считайте, сегодня днём он уже у вас работает! Или нет – восхищается…
  – Изнемогает, – говорю я.
  – Изнемогает, закатывает глаза и, возможно, кладёт руку на сердце, как вам это? Ну, можете целиком положиться на меня! В том, что касается режиссуры – не сомневайтесь!
  – Дорогой Дрешер, большое вам спасибо! Но только, знаете ли – ризничий! Он как, приятен собой?
  – Слушайте, при чем здесь - приятен? Женщинам все равно, кто ими восхищается – лишь бы восхищались! Просто будьте осторожны.
 
  Он был прав. Говорю тебе: ризничий – не описать словами! Мальволио, нарисованный Оберлендером, и вдобавок салонный фрак! Но как он там «изнемогал» с моей женой – такого я в жизни не видел! Дрешер – великий режиссёр.
  Вечером я пошёл на почту. Агата оставалась в саду, восторженный ризничий не уходил. Вернувшись, я сказал ей:
  – Я был сейчас на вокзале, смотрел, какие поезда нам подойдут; будет лучше, если мы отправимся завтра в десять.
  – Но почему? – удивлённо спросила Агата. – Действительно, я  тебя не понимаю. Тебе не сидится на месте? Послушай, здесь так мило! Прекрасное озеро… 
  – Нет-нет, – сказал я, – озеро маловато!
  – Такое маленькое озеро имеет своё очарование, оно гораздо интимнее! 
  – И потом, застрять надолго в горах!
  – Тебе это будет очень полезно! В горах гораздо легче дышится. Спроси у любого доктора! И потом смотри сам: эти вечные туда-сюда, все время на колёсах, всякий раз складывай вещи заново, что ни день – в другом отеле – для меня это просто кошмар! Будь так добр, давай останемся здесь!
 
   Мы пробыли там три недели. Каждое воскресенье ризничий приносил мне счёт: двадцать одна марка гонорар, десять-двенадцать марок за пиво, три с чем-то – за колбасы. На прощание я заказал ему новый салонный фрак в Мисбахе; пока он у нас изнемогал, старый совсем уже стёрся у него на локтях.
   – Думаю, – заключил Пауль, – что в этом году мы снова поедем в Шлирзее.

   _