Феномен А. Ф. Лосева

Я – писатель и не могу быть без литературной работы; и я – мыслитель и не могу жить без мысли и без умственного творчества. Я не могу, не могу иначе. Это – мой путь, мое послушание, мое призвание и то, что заняло всю жизнь и отняло все силы. Расстаться с этим – значит духовно умереть, и я не вижу никакого иного пути.
А.Ф. Лосев

В ком многознанье с мудростью слились,
Век девятнадцатый и век двадцатый?
Чей дух в себя вбирает даль и близь,
Бесчисленные даты и цитаты?

Как перекличка сотен соловьев,
 В том духе, вовсе не лишенном плоти,
Являются Платон и Аристотель,
И Вагнер, и Владимир Соловьев.

Сокровища своих несметных знаний
Он дарит, а не копит, как Кащей,
Пускай другие – мера всех вещей.
Он – мера духа, честности исканий.

А жизнь – отнюдь не праздничный парад.
Своим трудом одолевая косность,
Он выстоял достойно, как Арбат,
Как музыка и как античный космос.

Кто он, собой украсивший наш век,
Классический филолог и философ
И просто бесподобный человек?
Есть имя, что звучит как званье – Лосев.
Л.Н. Столович

                Алексей Федорович Лосев – это уникальное явление в истории русской философии и мировой культуры – явление грандиозное по своему культурному масштабу – виртуоз мысли и великий старец с Арбата, незрячий как Гомер, но чутко вслушивающийся в голос реки времен, «многоликий Протей», как его назвал Виктор Троицкий, или «человек-символ» и «человек-миф», как его метко охарактеризовал В.В. Бычков;  он – самобытный русский религиозный мыслитель, продолжающий традицию русской религиозной философии, восходящей к Владимиру Соловьеву и славянофилам – Ивану Киреевскому и А.С. Хомякову, более того – его религиозно-философская и богословская мысль восходила к преподобному Григорию Паламе и святому Дионисию Ареопагиту, к исихастам и неоплатоникам, к Плотину и Проклу, а от них – к Платону и Аристотелю, а сам он был выдающимся русским интеллектуалом, приобщенным к европейской духовной культуре от ее древнегреческих истоков и вплоть до ушедшего двадцатого века – от Гераклита и Платона до Гегеля, Шопенгауэра и корифеев русского духовного ренессанса, тонко и оригинально проанализировавшим мироощущение Эсхила, эстетику эпохи Возрождения и философские воззрения Владимира Соловьева, оставившим колоссальное творческое наследие – религиозно-философское, эстетическое, литературное и научное – его труды составляют шестьсот наименований и вмещают в себе широчайший диапазон исследовательской мысли – от языкознания и изучения мифа и символа до музыковедения и проблем переводов с древнегреческого языка и латыни, от диалектики и логики до вопросов духовно-аскетической жизни, почитания имени Божиего и Иисусовой молитвы. По высокой оценке протоиерея Василия Зеньковского: «Во всех книгах Лосева поражает его необыкновенная эрудиция (напоминающая Флоренского) – особенно это надо сказать о первой книге, где, между прочим, даны превосходные переводы из Плотина и Прокла, знатоком которых Лосев должен быть признан без всяких колебаний, – вообще примечания к книге «Античный космос» сами образуют целое исследование». В своей статье «А.Ф. Лосев – христианская философия в России XX века» профессор В. Хеллеман отмечала, что Алексей Лосев, с горечью признающийся, что «сослан» в столь чуждый ему по духу и миросозерцанию XX век – век бушующих революций, мировых войн и торжества атеистических идеологий, шел против своего времени – словно помня поэтический завет А. Майкова – «выше века будь», он  обращался к вечному в философии – к античному наследию и христианской мысли, уделяя особое внимание таким личностям как Плотин и Прокл, а также к тем мыслителям, которые испытали глубокое влияние восточно-христианской мысли в самых разнообразных ее формах – как в догматической, так и в художественно-эстетической, включая иконопись и церковную музыку. Как известно еще на заре своей юности А.Ф. Лосев обратился к философии Платона и Владимира Соловьева, а последние тридцать лет своей жизни он посвятил исследованию античной эстетики, став одним из лучших отечественных и мировых знатоков античной философии. Лосев умел смотреть на античность из духа музыки и трагедии, как Ницше и Вячеслав Иванов, он написал монументальную восьмитомную «Историю античной эстетики» – «исчерпывающее исследование», охватившее целое тысячелетие античной культуры и философской мысли и принесшую ему мировую славу.  Как признавался А.Ф. Лосев –  «если бы не появись страшной бездны между наукой и религией, я никогда бы не оставил астрономии и физики, и не променял бы их на эти бесконечные философские изыскания». Можно с уверенностью констатировать, что при всей его склонности к наукам и любви к астрономии и математике, равно как и к древним языкам, по своему жизненному призванию он прежде всего – религиозный философ, а уже потом – знаток античной философии и эстетики, ценитель русской и мировой классической культуры. По слову профессора А.В. Гулыги, А.Ф. Лосев жил в историческую эпоху, когда «Россия вползла в Апокалипсис» – рухнула Российская империя, разразилась гражданская война, в которой победу одержали большевики, лучшие русские мыслители были высланы в эмиграцию, а Лосеву выпал жребий жить в апокалиптической действительности и излагать свои мысли в новом «эзоповском» жанре философской прозы, при этом его обращение к античности – это не бегство от бездуховности и жестокости окружающего мира, а возвращение в колыбель  европейской культуры. Для Лосева античность не являлась идеалом – ее культура слишком чувственно-телесна, ее мифология – примитивна, в то время как «абсолютная мифология» дана миру христианством. Если рассуждавший о мифологии немецкий философ Шеллинг мог завершить свои мысли словами о Божественном Откровении как явлении Абсолютной Истины, то живущий в эпоху восторжествовавшего и воинствующего атеизма Лосев не мог открыто исповедовать христианскую верую в своих философских сочинениях и был вынужден на «Эзоповом языке» говорить об «абсолютной мифологии». Живя в катастрофическую эпоху всемирной истории и став свидетелем крушения Российской империи, прихода к власти большевиков и изгнания русских религиозных мыслителей из советской России на знаменитых «философских пароходах» в 1922 году, претерпев гонения за православную веру, заклейменный как религиозно настроенный философ-идеалист и почти ослепший на тяжелых лагерных работах Беломорканала, А.Ф. Лосев оставался представителем Серебряного века русской культуры – духовно родственным Вячеславу Иванову и о. Павлу Флоренскому, он посвятил себя исследованию античной мифологии, эстетики и философии, переводам сочинений Прокла и Плотина, а также Николая Кузанского, был блестящим знатоком философии Гегеля и Шеллинга, мог щедро цитировать сроки из «Диалогов» Платона и «Критики чистого разума» Канта, «Науки логики» Гегеля и «Эннеад» Плотина, обладая не только необыкновенной силой воли, но и великолепной памятью, а самое главное – крепкой религиозной верой. Размышляя о трудах А.Ф. Лосева «Диалектика художественной формы» и «Музыка как предмет логики» С.М. Сигитов писал, что «Лосев – логик и мифолог, она растворяет действительность в тончайших узорах своего виртуозного диалектически-феноменологического метода», при этом он жил в советскую эпоху – «время политической мимикрии», излагая свои идеи и мысли на «Эзоповом языке»,  но «непримиримый дух бесстрашного ученого и религиозного мыслителя прорывается, когда он описывает «холодность» античного искусства» на страницах своей «Истории античной эстетики» – «грандиозного труда, уникального в мировой эстетической литературе». В своем слове о Лосеве «Марафонец» Ю.А. Ростовцев  отмечал, что в лице А.Ф. Лосева «мы имеем целый институт античной культуры», а его многообразная творческая деятельность свидетельствует о его стремлении к широким философско-историческим обобщениям и скрупулезности по отношению к каждой детали – к каждому слову и понятию,  кроме того, он выработал свой подход к различным типам культур – античной, средневековой и ренессансной, а его труды несут не только научные знания, но и отражают его личное миросозерцание.
                С наибольшей глубиной и силой миросозерцание А.Ф. Лосева раскрылось в его дневниковых записях и письмах, где он предстает как поклонник мировой и русской классической литературы, символист и романтик, философствующий «в духе Вагнера и Шопенгауэра, но с истинно христианским Богом и с молитвами», логик и мистик, привыкший «жить не реальным, а опоэтизированными чувствами», а в то же время его дневник и эпистолярное наследие были своеобразной «литературной лабораторией», где озвучивались и кристаллизировались его чувства и мысли, систематизировалось и логизировалось то сокровенное, что таилось в сердце, где не просто механически фиксировались события, а разворачивался, завещанный Сократом, подвиг рефлексии и самопознания и выявлялась еще одна драгоценная грань личности Лосева – как экзистенциального мыслителя. По справедливой оценке Елены Тахо-Годи: «Дневник Лосева – это законченное произведение, сочетающее в себе элементы эпистолярной выразительности, исповеди, философских тезисов – своего рода драма идей, высокая поэзия в контексте трагического времени России… Разразившиеся одна за другой катастрофы – сначала военная, а затем революционная – очень скоро продемонстрировали, что какое-то странное предощущение конца мира в эти годы было не сводимо только к всплеску подобного рода переживаний при наступлении очередного «fin de siecle». И вот в эти предвоенные и предреволюционные годы, в этой «пограничной» ситуации юный Лосев формулирует основные тезисы, основные принципы своего отношения к миру. Грядущие катастрофы словно призваны были испытать на прочность то, что из себя представляет человек, насколько собственные его представления о себе и мире соответствуют реальности, насколько юношеские идеалы имеют отношение к действительной жизни, а слова – к делу. И всей своей долгой жизнью (а Лосев прожил почти девяносто пять лет), всем своим творчеством (а тут не одна сотня наименований) Лосев неустанно доказывал, что прежние его юношеские идеи-устремления, предвиденья и предчувствования были верны по своей сути и нуждаются не в переформулировке, а только в дальнейшей разработке и развитии». По своему миросозерцанию и по своей вере А.Ф. Лосев был христианским мыслителем – он не только виртуозный логик и диалектик, но и философ с религиозным мировосприятием, а на страницах его произведений – иногда туманно и прикровенно – на абстрактном языке гегелевской диалектики и феноменологического анализа, а иногда – ярко, образно и вдохновенно выражается его метафизический и нравственный идеализм. В юношеском письме Лосева от 13 апреля 1912 года – настоящей исповеди в эпистолярной форме, изливается горячая любовь к Христу Спасителю и провозглашается, что только христианская религия дарует человеку высшую радость жизни и разрешает все сомнения, а вера и знание – совместимы: «Человек живет радостью. Только то, что радует его, дает ему утешение, и только для этого он трудится и страдает. Сегодня у меня радость Светлого праздника воскресшего Христа Спасителя, и для нее стоило год трудиться, чтобы пережить ее в течение одного дня. Бывают всякие радости, но величайшая из них та, которую создает сама для себя каждая душа отдельно, которая вытекает из чувства исполненного долга, рождается от внутреннего духовного подвига. Больше этой радости нет. Для христианина, который молился Великий Пост о своих грехах, который пережил в своей душе в Страстную неделю хоть небольшую часть из воспоминаемых Церковью событий, тот узнает на пасхальной заутрене, что истинная радость человека – это радость об исполненном нравственном долге, о том, что ты сам завоеватель своего счастья. После чтения поэтического произведения, после уяснения себе известных научных дисциплин вы тоже испытываете удовлетворение, и это удовлетворение иногда кажется даже самодовлеющим. Но вдумайтесь глубже! Вы увидите, что ни искусство, ни наука не есть еще условие достаточное для счастья. Правда, эта деятельность человеческого духа необходима нам, но она не достаточна. Религия есть синтез всего человеческого знания. Она же – синтез и тех источников, которые дают нам счастье. Сегодня я переживал редкое настроение на заутрене. Чувство всего, что только свято для меня, наполняло мою душу. Ведь вот возьмем науку. Она не выходит за свои пределы, сколько бы вы ее ни изучали. Она может захватить вас, но у вас будут чувства только к определенной части действительности. Для того же, чтобы все ваши чувства хорошего, светлого и святого для вас слились в один гимн красоте, в одно настроение, окрыляющее ваш дух бессмертной силой, нужна вера в красоту, вера в возможность этого настроения, т. е. нужна религия. Сомневайтесь сколько хотите, но вы веруйте. Пусть ум ваш занят философскими вопросами о мире, Боге, человеке, но не трогайте вашей души, не трогайте вашей религии. Сегодня я узнал, что такое совмещение веры сердца и искания разумом истины – возможно».  Как глубоко верующий человек и христианский мыслитель, монах Андроник в тайном постриге и ревностный исповедник догматов Православной Церкви, А.Ф. Лосев выступал против «конфессиональных компромиссов» и был убежден, что вся специфика латинской богословской мысли заждется на католическом догмате Filioque – здесь проходит реальная граница, разделяющая Православие и католичество, ибо все католические догматы «имеют своим основанием Filioque»: «Filioque является самым основным, самым глубоким и самым первоначальным расхождением католичества с Православием. Тут именно с наибольшей принципиальностью прошла разница между византийско-московским Православием, где в общехристианском опыте духовно-личностной индивидуальности в основание в качестве первоначала и первоистока положена сущность, или идея как таковая, и личностное бытие управляется тут своим наивысшим принципом, идеей, и – римским католичеством, где в этом общем христианском опыте в основание положена не просто сущность и идея, но ее тождество с материей и телом, что и есть тут фактическое первоначало. Мы ведь говорили, что христианство, выдвинувшее новый опыт личности, разные моменты стало абсолютизировать из этой личностной структуры. Православие базировалось на апофатической Сущности, которая равномерно проявлена в трех равночестных Ипостасях. Католичество, отвергая абсолютную апофатику (которая всегда требует энергийного символизма), приняло за основу не просто Сущность, или идею, в личностном бытии, но – объединенность Ее с другими, более материальными сторонами личности. Поэтому апофатизм превратился тут в агностицизм, а энергийный символизм – в статический формализм… Православное учение о Пресвятой Троице так же отличается от католического Filioque, как вселенско-ликующее умозрение колокольного звона от сдавленно-субъективного торжества универсально-личностной самоутвержденности органа, как простота и умная наивность византийского купола от мистических капризов готики, как умиленное видение иконного лика от нескромного осязания и зрительного взвешивания статуи». По слову профессора Гаврюшина, «в своих «Очерках античного символизма и мифологии» А. Ф. Лосев весьма выразительно и резко резюмировал антилатинские и пропаламитские настроения, которые в более смягченном виде составляют важнейшую предпосылку научных изысканий В. Н. Лосского. Основные источники Лосева – работы Ф. И. Успенского и Л. П. Карсавина (публикация «Откровений блаженной Анджелы»), хотя относительно философских определений первого он и высказывается критически. Главная идеологическая линия рассуждений Лосева сводится здесь, во-первых, к критике платонизма, который «ни в какой степени не соединим не только с христианством, но даже и с западно-европейским романтизмом». Платонизму (в лице Оригена, Иоанна Итала, а также Варлаама и Акиндина) Православие, по мнению Лосева, трижды провозгласило анафему… Во-вторых, платонизм сближается Лосевым с латинством, характерным образом обнаружившим себя в учении о Filioque». Как и святитель Игнатий Брянчанинов, А.Ф. Лосев критически относился не только к латинскому учению о Filioque, готической архитектуре католических храмов и к схоластике – «христианскому аристотелизму», но и обращал внимание на то, что для православного христианина неприемлема  молитвенная практика католицизма, ибо если православный подвижник в умно-сердечной молитве погружается умом в сердце и из сердца взывает к Богу, пребывая в покое, то в католической молитвенной практике – ярко выраженной  блаженной Анджелой – раскрывается описанное в духовно-аскетических писаниях православного Востока состояние душевно-чувственной разгоряченности, эмоционально-взвинченной мечтательности и прелести.
                Глубокая и пламенная религиозность А.Ф. Лосева и его верность духовно-аскетической традиции Православия выразилась в очерке «О молитвенном научении», в котором он обращает внимание на то, что «человек, живущий в миру, настолько обрастает материей и овеществляется, настолько прилепляется плоти, что ему непонятны самые первые и самые первые правила аскетической жизни» – особенно труден молитвенный подвиг, но каждый христианин призван приучить себя к многочасовым молитвенным бдениям. Одно из первых условий молитвы – частое и внимательное посещение церковных богослужений. «Самое дорогое и близкое сердцу христианина – храм Божий и молитва в нем». По заветной мысли А.Ф. Лосева, быть православным христианином – значит пребывать в Церкви и участвовать в ее таинствах и богослужениях, воспринять как уединенную молитву, так и церковное богослужение, любить храм Божий и понимать высочайший смысл Божественной Литургии, которую не может заменить наша уединенная молитва. По совету Лосева, «необходимо приучить себя к безболезненному выстаиванию многочасовых церковных служб. Выбери себе какой-нибудь монастырь или несколько монастырей, где служба повнимательнее и поподробнее, и поставь себе за правило приходить к началу службы и уходить не прежде иерейского отпуска. Поставь себе за правило во что бы то ни стало выстаивать всю службу целиком, садясь только в положенные сроки (паремии, кафизмы, поучения, хвалитны) и не уходя из храма даже при крайнем напряжении сил. Я знаю, как это трудно делать в особенности новичкам в деле молитвы, и знаю, как слаба наша воля, в особенности, когда захотим выполнять сие церковное послушание в обстановке городской и семейной суеты. Но и для этих случаев есть выход. Лучше тебе поехать куда-нибудь в загородный монастырь, хотя бы на день, на два, на какой-нибудь большой праздник. Приедешь ты на монастырскую гостиницу, и дела твои будут далеко от тебя... Стой и стой себе всю всенощную или всю Литургию, и, пожалуй, стыдно тебе будет уходить из храма, когда все приезжие будут стоять до конца и никто не будет спешить из церкви в гостиницу. Волей-неволей приучишься и ты, с помощью Божией, стоять все службы до конца, и не будет болеть у тебя ни спина, ни грудь, и ноги будут у тебя свежие после многочасового стояния. Истинно говорю тебе, что если не приобретешь этой телесной выучки в храме Божием, трудна тебе будет молитва, и никогда не сумеешь ты добиться сосредоточенного и внимательного хранения ума на молитве. Всякий, кто стоит без труда в церкви по нескольку часов, скажет тебе, что только самое первое начало в этом деле трудно, и что чем дальше, тем легче становится для тела многочасовое молитвенное бдение». Для того, чтобы овладеть искусством молитвы нужно преодолеть суетность мыслей и рассеяность ума – нужно обрести навык Иисусовой молитвы и долговременного стояния в храме на молитве: «Казалось бы, молитва Иисусова ставит совсем другие задачи, чем молитва церковная, и наружное поведение во время молитвы Иисусовой совсем иное, чем в церкви. А на самом деле, как кажется моему скудоумию, нет и не может быть никакой молитвы Иисусовой без молитвы общецерковной, и кто не умеет предстоять Господу на псалмопениях и канонах, кто не научился забывать об усталости на 5–7 часовых богослужениях в церкви, тот будет плохим молитвенником в молитве Иисусовой…». Будучи православным христианином А.Ф. Лосев строго соблюдал посты и вел молитвенную жизнь – он знал многие молитвы наизусть и любил православное богослужение – особенно знаменный и соловецкий распевы и монастырские службы в первую седмицу Великого Поста, а затем – на Светлую Седмицу; он благоговейно чтил святых равноапостольных Кирилла и Мефодия – просветителей славянских, критически относился к современному церковному пению, говоря, что оно рассчитано на художественный эффект, а не на молитву, любил церковно-славянский язык, сохраняющий благоговение у верующих, любил общаться монахами и бывать в Гефсиманском скиту, Зосимовой и Аносиной пустынях. Как мистический рационалист А.Ф. Лосев был убежден, что хоть вера и не нуждается ни в каких логических, диалектических, эмпирических и научных доказательствах, но Бог открывается не только нашему сердцу, но и разуму, более того – христианство есть религия Логоса – предвечного Божественного Слова и Премудрости, а вера в Богочеловеческую Личность Иисуса Христа есть «требование предельно развитого разума».
                В своих глубоких раздумьях на религиозные и богословские темы А.Ф. Лосев сосредоточился и на проблеме почитания имени Божиего, вскоре после 1917 года написал статью «Имяславие», а в первой половине двадцатых годов XX века выступал с докладами, посвященными имяславию с опорой на догматические споры IV века. Как известно, в 1912-1913 годах на Афоне вспыхнули богословские споры об имени Божием, связанные с книгой схимонаха Илариона «На горах Кавказа», где было сказано, что имя Иисусово – не только свято, но и Божественно: «В имени Божием присутствует Сам Бог – всем Своим существом и всеми Своими бесконечными свойствами». Книга Илариона «На горах Кавказа» – это молитвенно-аскетическая и лирическая, а не богословско-догматическая книга, при ее оценке надо понимать, что гимнография описывает мистические переживания молящихся, но ее нельзя грубо перелагать на язык строгого догматического богословия, где существуют четкие философские понятия, иначе мы можем придти к догматическим заблуждениям. Монахи на Афоне разделились на два лагеря: одни одобряли книгу Илариона и вдохновленные ее пафосом почитания имени Божия, сформулировали основную идею имябожия: «Имя Божие есть Сам Бог», иные – утверждали, что имябожие – новая ересь, своеобразный пантеизм, где высочайшая Сущность Божия отождествляется с именем Божием, которое превращено в идола, а комбинация звуков и сочетание букв воспринимается как Божественный Логос. Богословский спор, разразившийся на Афоне, вовлек широкие церковные круги – иерархов Православной Церкви, как греческих, так и русских, монахов, богословов и философов – и если архиепископ Антоний Храповицкий и Священный Синод критиковали имяславие как ересь, то на стороне почитателей имени Божиего выступила значительная часть русского монашества, многие богословы и философы – В. Эрн, М.Д. Муретов, С.Н. Булгаков и о. Павла Флоренского. По своим религиозно-философским воззрениям А.Ф. Лосев был близок Владимиру Эрну и С.Н. Булгакову, а по научным – математикам-имяславцам Н.М. Соловьеву и Д.Ф. Егорову, кроме того, он направил имяславские тезисы к о. Павлу Флоренскому и стал единомышленником изгнанных с Афона выдающихся деятелей имяславия – о. Иринея и о. Давида, причем архимандрит Давид духовным отцом Лосева. С православно-догматической очки зрения в книге Илариона «На горах Кавказа» с его убеждением, что в имени Божием присутствует Сам Бог всей Своей Сущностью и всеми вечными свойствами, по сути возрождается ересь Евномия, отрицавшего непостижимость Божию и учившего, что имя Божие – выражение самой Его Сущности. Если рационалист Евномий притязал на знание Сущности Бога – «о Сущности Своей Бог знает нисколько не больше нашего», и считал, что она заключена в имени Божием, то святитель Григорий Богослов премудро указывал на то, что никакое имя Божие – ни «безначальность», ни «нерожденность», ни «бессмертие» не исчерпывает всей Божественной Сущности. Между Богом и Его творением лежит онтологическая и апофатическая бездна, непреодолимая для разума, ведь Господь непостижим и неизречен по Сущности Своей, Он открывает Себя и дает нам постичь Себя в Своих нетварных и вечных Божественных энергиях. Святые отцы Церкви единогласно учили, что Сущность Божия непостижима и неименуема. Святитель Василий Великий утверждает: «нет ни одного имени, которое бы, объяв все естество Божие, достаточно было вполне его отразить». По слову святого Иоанна Дамаскина «Божество, будучи непостижимым, непременно будет и безымянно. Итак, да не станем отыскивать имени Его существа». Эта богословская мысль характерна и для преподобного Григория Паламы: «Бог получает именования от Своих энергий, ибо Его Сверхсущность безымянна», «для несотворенной Троицы невозможно найти имя, являющее Ее природу, но все Ее имена суть именования Ее энергий». По апофатическому богословию Бог выше всех имен, Его Сущность – неименуема и неизреченна, но Он Сам открывает Себя миру через Свои нетварные энергии. Святой Дионисий Ареопагит парадоксально называет неименуемого и непостижимого по Сущности Бога «бесконечно многоименным», ибо имена Божии относится к Его действиям в мире и вечным Божественным энергиям.  Совершенно верно философ С.С. Хоружий критиковал имяславцев – от о. Павла Флоренского до С.Н. Булгакова и А.Ф. Лосева – за их пристрастие к философии Платона и неоплатоников, за попытку совместить неоплатоническую метафизику с учением преподобного Григория Паламы. При этом по замечанию профессора Н.К. Гаврюшина, «именно такие горячие защитники имяславия, как П. А. Флоренский, С. Н. Булгаков, М. А. Новоселов, М. Д. Муретов, а вслед за ними и А. Ф. Лосев, главным образом способствовали «активизации паламизма» в богословии». Анализируя лосевскую «Философию имени», протоиерей Василий Зеньковский отмечал, что Лосев создал сложную, насыщенную тончайшими и утомительными анализами и различными идеями метафизику имени, ибо для него  «имя – демиургическая потенция», «имя сущности есть орган самопознания самой сущности». Для Лосева «философия имени есть самая центральная и основная часть философии», ибо без имени в бытии «было бы только бессмысленное и безумное столкновение глухонемых масс в бездне абсолютной тьмы». По богословскому воззрению Лосева, «именем и словами создан и держится мир», эта метафизическая формула – необычайно близка Библии, но Лосев идет дальше – как типичный имяславец он провозглашает, что «сама сущность есть не что иное, как имя: имя, слово, как раз есть то, что есть сущность для себя и для всего иного». Для проницательного и вдумчивого читателя становится очевидным, что в суждениях о том, что сущность есть имя, а имя – полное выражение сущности, Лосев отступает от апофатического богословия, возвещающего, что сущность неименуема. неизреченна и непостижима. Для исповедника имяславия Лосева, всея вселенная есть имя и слово, «космос есть лестница разной степени словесности». «Начиная с высшей разумности человека и кончая внеположностью и разъединением неодушевленного мира, – перед нами – разная степень словесности, разная степень смысла, разная степень сущего, бытия… Мир – разная степень бытия и разная степень смысла, имени». По воззрению Лосева, «имя есть высшая точка, до которой дорастает высшая сущность», а «знать имя вещи значит быть в состоянии в разуме приближаться к ней или удаляться от нее». «Имя предмета есть место встречи воспринимающего и воспринимаемого, познающего и познаваемого». При всей глубокой религиозности А.Ф. Лосев, подобно о. Павлу Флоренскому, не смог избежать соблазна имяславия, считал, что диалектикой можно объяснить все в жизни – в том числе и духовной жизни и в догматах Церкви, а также – высказывал ошибочное суждение о том, что все в Апокалипсисе нужно мыслить буквально, а христиане не имеют права толковать Апокалипсис – словно забывая, что Священное Писание толкуется Церковью не только буквально-исторически, но и аллегорически, нравственно и анагогически, что написанное Святым Духом нужно понимать Святым Духом – Апокалипсис нужно читать сквозь призму святоотеческого богословия, что существуют экзегетический труд святого Андрея Кесарийского и эсхатологические рассуждения святого Ипполита Римского, преподобного Ефрема Сирина и преподобного Иоанна Дамаскина с их обращением к апокалиптическим сюжетам и образам. Когда протоиерей Алексей Бабурин заговорил с А.Ф. Лосевым о предвидении Божием и процитировал строки из «Точного изложения православной веры» преподобного Иоанна Дамаскина – «Бог все предвидит, но не все предопределяет», то Лосев запротестовал и заявил, что «Бог все предвидит и все предопределяет». Если преподобный Иоанн Дамаскин – один из величайших поэтов и богословов Православной Церкви, провозглашал, что Бог таинственным и совершенным образом все знает от вечности и все предвидит, но не все предопределяет, ибо для Творца нашего драгоценна наша свобода – свобода каждой личности и ее священное право выбора и самоопределения, то в рассуждениях А.Ф. Лосева о предопределении отчетливо слышны черты языческого учения о судьбе – античного рока, от которого он так и не смог освободиться до конца своей жизни.
                По собственному признанию А.Ф. Лосева – он всегда был апологетом ума в религии, интересующимся прежде всего догматикой и пытавшийся ее диалектически понять  интерпретировать, он логиком и диалектиков в философии, а его любимейшей из наук была математика: «В религии я всегда был апологетом ума, и в мистико-духовном, и в научно-рациональном смысле; в богословии – максимальный интерес я имел почти всегда исключительно к догматике, как к той области, которая для богословствующего христианина есть нечто максимально разработанное в Церкви и максимально достоверное; в философии я – логик и диалектик, «философ числа», из наук любимейшая – опять-таки математика; и, наконец, филологией-то я занимался почти исключительно классической, в области которой в науке достигнута наибольшая разработанность и четкость». По своему характеру миросозерцание А.Ф. Лосева синтетично, о чем он сам признавался на страницах одного своего письма: «В моем мировоззрении синтезируется античный космос с его конечным пространством и – Эйнштейн, схоластика и неокантианство, монастырь и брак, утончение западного субъективизма с его математической и музыкальной стихией и – восточный паламитский онтологизм». Для того, чтобы обрести истинную мудрость – «сокровище мыслящих», нужно прежде всего научиться думать и броситься в необозримый и бездонные океан философской мысли и науки в поисках драгоценных жемчужин знания. По определению А.Ф. Лосева, история философии – это безбрежное море мысли, таящее в себе сокровище мудрости. До конца своих земных дней А.Ф. Лосев ощущал в сердце своем трепет перед величайшими тайнами бытия и радость познания. Как древнегреческий мудрец Солон он мог бы воскликнуть: «Старею, всегда учась». Вслед за великим Платоном и апостолом Иоанна Богословом А.Ф. Лосев был убежден, что величайшей познавательной силой является любовь – любовь вдохновляет на творческую активность духа и пробуждает стремление к высокому и прекрасному, она пробуждает в душе жажду познания – не механического накопления разрозненных знаний, а приобщения к Абсолютной Истине. Любить – значит быть живым человеком, любить в философии – искать мудрость, любить в науке – быть ее подвижником, любить в искусстве – быть вдохновенным художником, поэтом и музыкантом – творить и вкладывать в творческий акт всю свою душу, любить в жизни – уметь видеть самое глубокое и сокровенное в любимом. Однажды В.Ф. Асмус сказал о Лосеве: «он был влюблен в красоту и мощь абстрактной мысли». Глубокая правда этого высказывания открывается, стоит лишь прочесть фрагменты из конспекта лекции Лосева по логике – в частности по Гегелю, прочитанную студентам философского факультета МГУ 28 ноября 1942 года: «Гегель – романтик, в смысле широкого, богатого, трепещущего мировоззрения. Он удивительным образом совмещал лед в мозгу и пламя в сердце. То есть с оной стороны, он логик и диалектик, а с другой – романтик. Нельзя Гегеля рассматривать односторонне. Чем больше Гегель думает, чем утонченнее и сложнее он думает – тем больше это его разгорячает. Гегель – эрос логики, пламя мысли и чувства. Разум и чувства как-то особенно совмещены у Гегеля». В этих рассуждениях сразу бросается в глаза не только аналогия с Платоном и его учение об Эросе, но и с самим Лосевым, который с одной стороны логиком и диалектиком – последователем Платона и Гегеля, а с другой стороны – романтиком, умеющим мыслить не только четко, стройно и логично, но и восторженно, глубоко и вдохновенно – как мыслили Плотин и Прокл, Шеллинг и Шопенгауэр, Ницше и Кьеркегор. По своему духу А.Ф. Лосев был романтиком, сердце его билось с любовью к прекрасному и устремлением к возвышенному, он –  непримиримый противник «буржуазности» и «мещанства»  – в этом отношении близкий К. Леонтьеву и Н.А. Бердяеву, выступая против позитивизма и материализма, атеизма и господства «машинной цивилизации», обезличивающего коллективизма и эгоистического индивидуализма, оставаясь верным бессметным  идеалам Истины, Добра и Красоты. Как романтик по духу А.Ф. Лосев всегда был пламенным и непримиримым критиком мещанства, «сводящего всю идеальность к нулю». На страницах своего дневника он зафиксировал свое романтическое умонастроение и неприятие мелочной, пошлой и муравьиной мещанской жизни, в которой нет места ничему священному и трансцендентному, вечному и возвышенному: «мысль о повседневности, туманной обыденщине, о серой жизни обывателя... Люди чего-то хотят, что-то делают. А все серовато, буднично. Мещанство. И жалко людей, этих мелких букашек, которые копошатся, строя на мгновение свои жилища, на одно мгновение становясь счастливыми...». За пламенным пафосом речей Лосева против мещанства стоит не только мятежный дух Фридриха Ницше с его неприязнью к «человеческому, слишком человеческому», но и весь романтизм – от Байрона и Шиллера до Жуковского, Тютчева, Баратынского и Лермонтова, вся духовная атмосфера Серебряного века, историософские прогнозы Освальда Шпенглера и думы Константина Леонтьева. В дополнении к своей книге «Диалектика мифа» А.Ф. Лосев вопрошал: «Мыслим ли Сократ в трамвайном вагоне, Платон на аэроплане и Фома Аквинский на велосипеде? Мыслимо ли вместо церковной лампады и восковой свечи электричество, вместо ладана – табак или одеколон, вместо рясы – френч и толстовка? Мыслим ли немецкий профессор в Диогеновой бочке, современный дарвинист – как участник в радении дервишей, русский большевик – в качестве Фиваидского старца». Как критик технократической цивилизации А.Ф. Лосев полагал, что это – мир Антихристова владычества, проступающий на фоне христианства «как все затеняющая темнота» (выражение Г.А. Давыдова из статьи «Эсхатология вещи у А.Ф. Лосева»), а всемирный перелом в истории двадцатого века Лосев наиболее сильно ощутил в музыке – в «Кольце Нибелунга» Вагнера – в частности в ее последней опере, заканчивающейся грандиозной картиной всемирного пожара и гибелью всех богов и героев, а также в музыке Скрябина. По признанию Лосева, именно Вагнер сформировал в музыке то глубокое настроение – предчувствие надвигающейся мировой катастрофы, гибели прежнего мира и культуру, которая воспринималась как мировой пожар, в то время как его душа тянулась к искусству и классической литературе. В одном из своих проникновенных писем из лагеря в лагерь Лосев высказывал свою заветную мысль о том, что жизнь чистого духа выше всего – с жаждой возвышенного и священного, с содроганием перед ужасами будничной лагерной жизни он писал: «хочется общения с возвышенным, гениальным, духовно-радостным, просветленным и величавым, великим. Боже мой, сколь ко же в жизни грубого, топорного, духовно-нетонкого и бессодержательного, сколько всякой хлестаковщины, неподлинного, глупого и неуравновешенного…». Задаваясь вопросом – «Что такое жизнь?», А.Ф. Лосев отвечал, что наша быстротечная жизнь есть сплошное становление и непрерывный процесс изменений, в этом – ее динамизм и трагизм, а сам человек – единственная и неповторимая личность, носитель сознания, мышления и чувствования, соотносящий себя с окружающим миром и задумывающийся о своем месте во вселенной и о смысле своего бытия, а стало быть – ищущий высокую цель своего существования. Каждой личности нужно жизненное кредо – высший нравственный идеал, без которого жизнь теряет осмысленность. Для достижения идеала необходимо быть способным на жертву и подвиг, отсюда – «жизненное кредо – это убеждение в необходимости подвига и жертвы для жизненно-личного достижения очередного социально-исторического императива».
                Вся жизнь А.Ф. Лосева была подвижничеством веры и науки, а он сам – в высшей степени был способен на подвиг и жертву, а также на «дерзание духа». Как верно подметил профессор А.В. Гулыга, если выразить в одной фразе суть лосевского философского творчества, то его словесной формулой будет – «дерзание духа», ибо волевая, мыслящая и чувствующая душа Лосева сочетала в себе юношескую дерзость и дерзновение мудреца – развивая идеи Шеллинга и русских поэтов-символистов – прежде всего Вячеслава Иванова – в своих трудах по теории мифа и символа, Лосев создал свою диалектику мифа, в которой, по замечанию проницательного А.В. Гулыги, открываются три смысловых слоя: 1) апология православной веры и христианского миросозерцания; 2) аналитическое рассмотрение  мифа как формы сознания; 3) разоблачение атеистической и материалистической марксисткой мифологии. По высокой культуре своего мышления и философским дарованиями своим А.Ф. Лосев был конгениален таким колоссам мировой философской мысли как Платон и Владимир Соловьев, Шеллинг и Гегель, но более всего его можно назвать «русским Проклом» – с удивительной личностью неоплатоника Прокла его связывает не только  сквозь всю жизнь пронесенная любовь к Платону и неоплатонической мысли, но и сочетание мощного интеллекта и аналитических способностей с мистической одаренностью, поэтичностью натуры и глубокой религиозностью. Как писал в своих заметках о Лосеве Виктор Троицкий: «Главным инструментом для Лосева всегда был диалектический метод. «Русский диалектик» - когда-то верно сказал о нем Р.О. Якобсон. Конечно, надо иметь в виду не «диамат», в рамках которого дозволялось рассуждать советским философам. Лосев прошел школу философии у Николая Кузанского, Гегеля, Шеллинга, Владимира Соловьева, но еще обязательно добавить – у греков периода высокой классики и особенно у античных неоплатоников, а также у Ареопагита.  Недаром сказал однажды о себе и своем поприще: «православно понятый неоплатонизм». Поэтому мы и в наших поисках формулы вправе итожить, переходя на имена: «русский Прокл». Символическое сближение с Проклом (оба выступили в трудной роли завершителя, старший – античного типа культуры, младший – путей диалектики до Серебряного века русской философии включительно) справедливо не только на инструментальном уровне, на уровне использования метода, но и в области содержательной. Генеральным в учении Лосева, как и у Прокла, явился миф». С аристотелевским изумлением описывая жившего в эпоху всемирно-исторической катастрофы – крушения Римской империи – личность Прокла с его высокими нравственными качествами – правдивостью, справедливостью и учтивостью, стойкостью духа в тяжелых жизненных ситуациях, великодушием, щедростью и аскетичностью, а также вникая в его неоплатоническую теологию и изысканные, яркие и полные драматизма гимны «Велимудрой Афине» на страницах своей «Истории античной эстетики», А.Ф. Лосев утверждал, что только после изучения трудов Прокла можно глубоко знать и понимать Платона, а сам Прокл – великий метафизик и диалектик, вдохновенный поэт, молящийся о тихой пристани жизни, свете знании, очищении от страстей и житейской суеты, об укреплении веры и стойкости в испытаниях, знаток «Диалогов» Платона, «Категорий» и «Метафизики» Аристотеля, продолжатель славного дела Плотина, один из последних и лучших выразителей неоплатонической философии, нашедший последнюю тайну диалектики в единстве Мифа и Логоса, а его сочинения – славословие всеединству. В своем очерке «Неоплатонизм, изложенный ясно, как солнце» – название явно перекликается произведением Фихте – «Ясное, как солнце, сообщение широкой публике о подлинной сущности новейшей философии», А.Ф. Лосев сетовал на то, что «философы-мещане настолько запуганы мистицизмом, что за ним уже ровно ничего не видят у Плотина или Прокла», и, стремясь изложить сложную метафизику неоплатоников и сущность их философии на «обыденном» языке, пояснял, что в неоплатоническая философия – это метафизика Единого, стоящего выше категорий ума и нашего бытия – «Единое непознаваемо, неохватно ни для какой человеческой способности», но Оно не только запредельно всему сущему, но и оформляет бытие – «непознаваемое, трансцендентное, неименуемое, сверхсущественное Единое есть в неоплатонизме необходимое условие для того, чтобы бытие познавалось, именовалось, чтобы оно имело сущность, форму и вил, чтобы оно было красотой», а назначение человека – устремлять душу и ум к Единому, восходить от красоту чувственного мира к красоте мира умосозерцаемого, а затем – к Единому, Которое выше всего, за гранью всего, везде и во всем, являясь верховным Благом и Истиной, сообщая красоту и смысл существованию человека и вселенной. Приступая к анализу «Основ теологии» Прокла, А.Ф. Лосев охарактеризовал философский стиль этого великого неоплатоника как «рассудочность, доведенную до музыки, до пафоса, до экстаза», назвав Прокла – «единственным и неповторимым во всей античности гением рассудочного экстаза». Эти слова можно с полным правом применить и к самому Лосеву, чьи книги – это музыка мысли и слова, застывшая в логических категориях и метафизических трактатах. По мысли протоиерея Василия Зеньковского, исходная интуиция А.Ф. Лосева – идейно-смысловое и эстетико-космическое единство всего во вселенной – отражение учения Владимира Соловьева о всеединстве – его метафизику: «Как Франк, как Карсавин, так и Лосев руководится в своих размышлениях этой интуицией «всеединства». Он глубоко убежден, что только «диалектика есть единственный метод, способный охватить живую действительность в целом». Это изначальное восприятие действительности, как «целого», само по себе невыводимо из «феноменологической редукции», для диалектического же метода оно есть prius – т.е. не выводится из диалектики, а наоборот, сама диалектика возможна только при предположении «смысловой взаимосвязанности и самопорождаемости». Надо признать, что «внеметафизическая» позиция Шпета более отвечает чистому гуссерлианству, – Лосев же, добавляя диалектику к феноменологии, делает это потому, что до всякого «строгого» метода он уже метафизик. Таков в сущности смысл утверждения Лосева, что «диалектика есть подлинный и единственно возможный философский реализм»… Диалектический анализ ведет Лосева неуклонно к целому ряду дальнейших, чисто метафизических утверждений, которые раскрывают для нас смысл исходной у него интуиции «всеединства». Он учит о «субъекте сверхумного мышления», о том, что «имя первосущности, о нем же подобает спастися нам, сияет во всей своей нетронутости предвечного света». Фразеология начинает выдавать религиозную установку – религиозный смысл исходной интуиции у Лосева. Так, он говорит об «осмыслении апофатической стихии», о «софийности», об «апофатике в человеке», он различает (вопреки Булгакову и Флоренскому, зависимость от которых так ясно раскрывается во всех этих терминах) «сущность и творческую софийность» и даже просто отождествляет софийное с религиозным. А когда вы читаете о «неисчерпаемом море сущности», которое «омывает твердые берега явленного эйдоса», то как не вспомнить святителя Григория Богослова, Corpus Areopagiticum, влияние которого здесь бесспорно?». По выражению А.Ф. Лосева, первооснова всего сущего есть вечный Абсолют – «субъект сверхумного мышления», содержащий в Себе все, а весь мир – «инобытие» Абсолютного Субъекта, тем самым на абстрактном философском языке Гегеля, Шеллинга и Владимира Соловьева Лосев говорит о том, что Бог вечен и иносущен всему сотворенному Им миру, а Его Сущность – сверхразумна и непостижима – апофатична, при этом Бог есть источник всей мировой гармонии, Он – неисследимая бездна любви, премудрости и красоты. Можно с уверенностью сказать, что все сочинения А.Ф. Лосева – это «славословие всеединству», а он сам – великий русский метафизик и диалектик, как В.С Соловьев и Н.О. Лосский, обладавший интуицией мира как целого – видением бытия в целостности и соразмерности всех его планов, и собравший мудрость веков и тысячелетий, с юношеских лет стремясь к высшему синтезу как счастью и ведению – всеобъемлющему и жизнетворческому синтезу религии, науки, искусства, философии и нравственной жизни. Рассуждая о принципе высшего синтеза духовной жизни человека и его идеи единства науки, философии, искусства, религии и нравственной жизни, Аза Тахо-Годи подчеркивала, что «высший синтез остался для Лосева главным принципом его философского и жизненного мировоззрения, а юношеская работа «Высший синтез как счастье и ведение» (1911) оказалась поистине программной – стала тем зерном, из которого выросло мощное древо лосевской философии. И для зрелого Лосева идея «всеединства» как «высший синтез» неизменно актуальна». «Мир для него был единораздельным целостным универсумом, все части которого несут на себе печать этой целостности. Сущность же частей может изучаться во всех их внешних проявлениях и формах: математических, словесных, музыкальных, временных, символических, мифологических. Отсюда необъятность научных интересов Лосева, изучавшего проявления сущности целого в его частях… Как видим, принцип целостности бытия, высшего синтеза всех его составляющих – основной для философа. Ростки же его мы находим в юношеской незавершенной работе «Высший синтез как счастье и ведение» (которая начала писаться накануне поступления в университет), которая, однако, так же привлекает к себе сердца, как и знаменитая «Неоконченная симфония» Шуберта, столь любимая Лосевым».
                Размышляя над загадкой мировоззренческого стиля А.Ф. Лосева, Сергей Аверинцев отмечал, что в отличие от философской и эстетико-критической прозы Вячеслова Иванова и религиозно-философских текстов Николая Бердяева с их непреклонной «выдержанностью» лексики, ритма и тона, для Лосева характерна разнофактурностью слова, роднящая его с Карсавиным и Ницше, русскими символистами и Владимиром Соловьевым, а также резкие стилистические перепады, отличающие его от творчества о. Павла Флоренского: «там, где у Флоренского – переходы, у Лосева – перепады и перебои. Читателя необходимо озадачить, чтобы не сказать – огорошить. Нужно, чтобы он в каждый момент получал не то, что ждет: настроится на лиризм – получит бутаду, настроится на бутаду – получит такой жестко организованный дискурс, какой только возможно вообразить». Для мировоззренческого стиля Лосева характерны противоречивостью суждений и амбивалентность оценок – например, творчества Скрябина и философии Платона: «Лосев исключительно красноречив как выразитель перенесенной в области мысли Hassliebe – любви-ненависти, влюбленности-ненависти. Написать статью «Мировоззрение Скрябина» мог только человек, до предела, до надрыва Скрябиным захваченный и упоенный; только мыслитель, для которого вокруг Скрябина располагается вся история европейской культуры от античности до «заката Европы», по поводу Скрябина возникают характеристики целых эпох, которому решительно всё у Скрябина – включая даже словесные самовыражения не для этого рожденного композитора – чрезвычайно интересно. Козырем Скрябина молодой Лосев победоносно бьет карты «позитивизма», «прогресса», вообще всего «новоевропейского». Но по мере приближения к концу статьи все чаще и все безудержнее речь идет о «смраде», об «анархии разврата», о «мазохизме, садизме, всякого рода изнасилованиях» – и завершается прямым и категорическим анафематствованием… А Платон – чем был для Лосева Платон и платонизм? Сотни и тысячи страниц написаны им об этих предметах со страстью поистине неиссякающей. И нельзя сказать, чтобы не было моментов, когда Платон и платонизм представали уму Лосева в максимальной близости к ценностям православной веры философа. «Итак, платонизм есть философия монашества и старчества. Монашество и старчество – диалектически необходимый момент в Платоновском понимании социального бытия». Неоднократно и очень горячо демонстрируется близость к концепции Ивана Киреевского, согласно которой византийское православие по природе платонично, как латинский католицизм по природе аристотеличен. И после всего этого – пожалуйста: «В мировой литературе я не нахожу произведений более гнусных и отвратительных, более пакостной и мерзостной, – воистину, – «трагикомедии», чем Платоновские «Федр» и «Пир»,  а чуть ниже – «платонизму трижды анафема»… Каждый знает, что Рихард Вагнер, Вячеслав Иванов, Скрябин были конститутивно важны для становления Лосева – ничуть не меньше, чем, скажем, Гуссерль. Каждый знает и другое: как много у него пассажей в «розановском» жанре, имеющих самое прямое касательство к истории русской прозы. В «Диалектике мифа» есть место, где Лосев, сделав пространную выписку из Розанова, вступает с Розановым не просто в спор, но в литературное состязание, в настоящий «агон»: «...Он не был в строгих женских монастырях и не простаивал ночей в Великом Посту за богослужением, не слышал покаянного хора девственниц, не видел слез умиления, телесного и душевного содрогания кающейся подвижницы во время молитвы, не встречал в храме, после многих часов ночного молитвенного подвига, восходящее солнце, и не ощутил дивных и чудных знаний, которые дает многодневное неядение и сухоядение, не узнал милого, родного, вечного в этом исхудалом и тонком теле, в этих сухих и несмелых косточках, не почувствовал близкого, светлого, чистого, родного-родного, простого, глубокого, ясного, вселенского, умного, подвижнического, благоуханного, наивного, материнского – в этой впалой груди, в усталых глазах, в слабом и хрупком теле, в черном и длинном одеянии, которое уже одно, само по себе, вливает в оглушенную и оцепеневшую душу умиление и утешение»…  Очень характерны для Лосева интонации позднеромантической прозы: нагнетание эпитетов, ввиду характера темы на миг вызывающее мысль о технике акафистов, на самом деле, конечно, локализует текст именно в зоне позднего романтизма. Довольно похоже писал подчас Карсавин… Литературно обыгрываются контрасты, порождаемые гетерогенностью текста; скажем, немедленно после приведенных фраз следует абзац, открывающийся невозмутимо «академическим» – «Итак, диалектика требует...». Целое сработано именно из трех пластов – «академического», «лирического» и «бутад», – из их стилистической несхожести, фактура письма – величина подчеркнуто переменная. «Диалектика мифа» в этом отношении заходит наиболее далеко и дает особое богатство колоритных примеров; но примеры эти достаточно характерны для лосевского творчества в целом». Мысль А.Ф. Лосева диалектична и логична, музыкальна и динамична, она всегда стремится к всеобъемлющему единству – единству рационального и иррационального, на ней отразилось влияние Платона и Аристотеля, Плотина и Прокла, Николая Кузанского и Владимира Соловьева, Гегеля и Шеллинга, Шпенглера и русских символистов, но в то же время в ней пульсирует нечто своеобразно лосевское – философские идеи высказываются с глубокой страстностью, умозрительные рассуждения начинают звучать как музыка мысли, абстрактные вещи становятся жизненными и лично переживаются, за логическими доводами и аргументами раскрывается подлинно экзистенциальное и глубоко выстраданное. Рассуждая об огромном наследии А.Ф. Лосева, архимандрит Рафаил Карелин отмечал, что он – «замечательный эрудит по истории философии, который собрал много ценного материала из первоисточников», но жаловался на то, что «его собственные воззрения – аморфны и туманны», более того – «он так много говорит, что перестаешь понимать – о чем он говорит. Особенно это касается его рассуждений о символе, который из связующего посредника оказывается универсумом, пронизывающим все мироздание». Но если бы архимандрит Рафаил Карелин учел контекст исторической эпохи, в которой довелось жить и творить А.Ф. Лосеву, то он бы понял, что «туманность» и «недоговоренность» лосевских текстов – их «Эзопов язык», объяснялся «отсутствием свободы мысли в советской России», на что обращали внимание как профессор А.В. Гулыга, так и протоиерей В. Зеньковский, ведь как писал последний: «Лосев слишком явно вынужден прятать свои подлинные мысли, избегать ясной и прямой формы в изложении своей системы. Его метафизический идеализм прикрыт сложными, малодоступными феноменологическими анализами, а его религиозное восприятие космоса, его «софиологические» идеи выражены как бы «между прочим». Тем не менее сила мысли Лосева такова, что и прикровенная форма изложения не может ослабить впечатления, которое создается его построениями».
                Алексей Федорович Лосев – тонкий стилист и культуролог, разделявший концепцию «цивилизационного слома», хоть и в несколько ином смысле, чем Данилевский, Шпенглер и Тойнби, внесший неоценимый вклад в теорию языка, мифа и символа, оригинальный музыковед и автор книги «Музыка как предмет логики», исследователь музыкального творчества Вагнера и Верди, Римского-Корсакова и Скрябина,  он – посланец Серебряного века русской культуры – младший современник Н.А. Бердяева и С.Н. Булгакова, участник религиозно-философских собраний и собеседник Вячеслава Иванова и о. Павла Флоренского, испытавший сильное влияние поэзии и философии Владимира Соловьева. По слову Елены Тахо-Годи, «есть имя, которому Лосев оставался верен всю свою жизнь. Это имя – Владимир Сергеевич Соловьев, с трудами которого он познакомился еще в гимназии. И вот что еще характерно сближает два этих имени. На склоне лет Лосев в своем поистине уникальном труде «Владимир Соловьев и его время» отмечает следующее: «В своем письме к Кате Романовой Владимир Соловьев рассуждает не как 19-летний молодой человек, но как пожилой и умудренный жизнью философ, весь Владимир Соловьев выступает в этом письме в законченном виде, так что, строго говоря, в принципиальном отношении позднейший Владимир Соловьев никуда дальше не пошел». Как писал философ С.С. Хоружий, «философия Серебряного века вырастала «в тени», под влиянием русской литературы, наследуя ее экзистенциальный, исповеднический характер, участь у нее художественному чутью, высокой культуре стиля и слога. «Столп и утверждение Истины» Флоренского, «Свет Невечерний» Булгакова, уже не говоря о книгах Розанова или Шестова, это помимо всего, еще и хорошая литература; и это также личные документы, где читателю, не скрываясь, предстоит сама личность автора. И Лосев – прямой продолжатель этой линии, он тоже отличный стилист и тоже не мыслит себе того, чтобы на западный манер стеной отделять философию от жизни. Но как преобразило привычную черту время! Раньше эмоциональный, экзистенциальный элемент привычно выражался в доверительности, в теплоте тона, в возникающем у автора образе друга-читателя, читателя-единомышленника… Но атмосфера лосевских книг – полнейшая противоположность, в ней поражает прежде всего – сгущение и напор отрицательных эмоций. Автор кипит, задыхается, он запальчив и агрессивен, и читатель явно рисуется ему не в образе друга, а в образе врага… Кругом – невежество и враждебность. И автор ополчается на них как боец». Эта характеристика совпадает с самоощущением самого Лосева, говорившем о себе: «Я – не великомученик, а боец, мне подавай победу, а не посмертное почитание». По характеристике С.С. Хоружиго, в фигуре Лосева соединилось два образа – «арьергардный боец», сражающийся за христианскую культуру, каковой открывается уже в «Диалектике мифа», и «плененный православный воин», а как собственно философ он – создатель оригинальной теории мифа и символа, «философ имени и числа», религиозный мыслитель, прокладывающий путь возвращения русской философии к ее духовным истокам – к православному умозрению и философской традиции Владимира Соловьева, но проторить этот путь до конца Лосеву было не суждено. Задаваясь вопросом – «Что такое философия?», А.Ф. Лосев еще в юношеские годы восторженно писал, что «она – единая царица всех наук, религий, искусств. И потому эта философия есть жизнь. Она – единый верный служитель и раб всех наук, религий, искусств. И потому жизнь есть философия. Есть единое знание, единый нераздельный дух человеческий… Есть жизнь, которую каждый ощущает не раз на своем веку, есть это касание мирам иным. Вот эта-то жизнь и есть философия. Вы хотите быть философом? Для этого надо быть человеком. В злохудожную душу не войдет премудрость. Изучайте все эти схемы, рубрики, таблицы, деления, которые составляются для начинающих изучать философию. Но если вы любите философию ради ней самой, то вы увидите всю тщету этих рубрик и схем и перед вами блеснет луч, на который надо только глянуть, чтобы познать. Пусть светлые умы и святые сердца двигают вперед философию. Пусть они живут сладостью восприятия откровений свыше. Мы же, непосвященные, мы будем постепенно осознавать в себе то, что им явилось мгновенно, и будем внимательней прислушиваться к их вдохновенным речам. Вы – соль земли. Идите вы вперед, мы за вами, мы вас слушаем. Они говорят, а мы, упоенные симфонией откровения, будем вдыхать бальзам упоительного молчания». Рассуждая о философских исканиях в советской России, Д.И. Чижевский отмечал, что книги А.Ф. Лосева – это попытка создания оригинальной философской системы, основанной не только на предшествующей религиозно-философской мысли  Платона, Плотина и Прокла, славянофилов, Фихте, Шеллинга и Гегеля, В.С. Соловьева, русских поэтов-символистов и о. Павла Флоренского, но и на своеобразном подходе к миру и главным вопросам жизни, а его методология органично сочетает в себе диалектику и феноменологию Гуссерля. В своей книге «История русской философии» выдающийся русский религиозный философ и метафизик Н.О. Лосский охарактеризовал А.Ф. Лосева следующим образом: «Лосев – страстный поклонник диалектического метода, который в его исследованиях имеет характер сочетания диалектики Гегеля (конкретной спекуляции) с эйдетическим видением Гуссерля… Из всех русских философов Лосев наиболее крайний сторонник диалектического метода, наиболее презрительно относящийся к закону противоречия и наиболее резко выражающий свои мысли в самопротиворечивой форме. Всякую философию, опирающуюся на закон противоречия, он упрекает в натурализме; он отвергает вообще всякую метафизику, ставя на ее место диалектику». Обращаясь к привычной характеристике Лосева как диалектика и последователя феноменологического метода Гуссерля, протоиерей В. Зеньковский делал важные уточнения: «Лосев является последователем Гуссерля, но восполняет его Гегелем; все своеобразие Лосева определяется применением диалектики к данным феноменологического анализа. «Гуссерль, – пишет Лосев, – остановился на полдороге, – у него нет эйдетики связи». «Я должен признаться, – пишет в другом месте Лосев, – что есть пункты, по которым мои методы никогда не сойдутся с методами чистой феноменологии», – «я главным своим методом считаю метод чисто диалектический». «Надо объяснить «смысл» в его же смысловых связях, во всей его смысловой структурной взаимосвязанности и самопорождаемости»… С формальной стороны Лосев принадлежит к последователям феноменологического метода, но этот метод не остается у него бессодержательным и бесплодным, как у Шпета, но изнутри восполняется живой интуицией «всеединства». Отсюда неизбежность для Лосева его диалектических изысканий, однако устремленность его к раскрытию внутренней диалектической связности «смыслов», находимых в бытии, хотя и сближает его с Гегелем, но вовсе не делает его гегельянцем, как думает, например, Лосский. Диалектический метод Лосева более сближает его с Платоном, чем с Гегелем, – с тем, однако, своеобразным отличием, что платонизм Лосева осложнен всей той проблематикой, которая выросла из христианской рецепции платонизма. Поэтому у Лосева учение о Боге (хотя имя это не названо нигде) нигде не подменяется учением об идеальном космосе, а восприятие космоса, как живого целого (софиологическая концепция), решительно отделено от отожествления kosmos noetos (космос мыслимый, в неоплатонизме – мир идей, прообразов) с Абсолютом. Нельзя не пожалеть, что апофатическая проблема, столь важная для различения и размежевания богословия и философии, только намечена им, что его символизм остался несколько расплывчатым. В «Философии имени» рассыпано очень много намеков на те метафизические концепции, к которым явно склоняется Лосев, но все это намеки, а не договоренная до конца система идей». В своей философской методологии А.Ф. Лосев выступает не только как диалектик и приверженец феноменологии Гуссерля, но и как символист, близкий Г.С. Сковороде, В.С. Соловьеву и Вячеславу Иванову, убежденный, что диалектическое искусство ведет нас к созерцанию смыслов не только как эйдосов – чистых идей, но и как символов – великолепных выразителей смысловой картины. Свою личную метафизическую позицию А.Ф. Лосем именует символизмом и обосновывает ее христианской метафизикой и апофатическим богословием. По словам Лосева, «апофатика предполагает символическую концепцию сущности». Но как отмечалось в исследовательской литературе – было бы вернее сказать, что не апофатика зависит от символической концепции, а символическая концепция проистекает из апофатического богословия и дает избежать как «субъективистического иллюзионизма», так и «слепого обожествления материи». Как приверженец богословских идей великого византийского богослова и апологета исихазма – преподобного Григория Паламы – четкого различия сокровенной, непостижимой и неприступной Божественной Сущности и нетварных Божественных энергий, Лосев был убежден, что «только в своих энергиях сущность и познаваема», ибо сама сущность – как Бога, так и сотворенных Им созданий – апофатична, о чем писал еще святитель Василий Великий, при этом «сущность насыщена смыслом и бытием, из недр ее бьет неистощимый ключ ее жизни и все новых и новых ее определений», а описать духовные реалии метафизического мира можно только символическим языком. По складу своего ума А.Ф. Лосев – превосходный логик и символист, он –  горячий приверженец диалектического метода Платона, Шеллинга и Гегеля, равно как и феноменологии Гуссерля, которую он наполнил интуицией «всеединства» Владимира Соловьева и антиномиями Николая Кузанского, защищая высокое достоинство человеческого разума – не ограниченного рассудка, замкнутого в сфере эмпирических явлений и области логических категорий и абстракций, а разума в высоком смысле – мыслящего духа, рвущегося к Абсолютной Истине. Кода читаешь книги А.Ф. Лосева – от его знаменитой «Диалектики мифа» до восьми томов по «Истории античной эстетики» и книги «Владимир Соловьев и его время», то вступаешь в сложный и глубокий мир тончайших и изощренных логических и диалектических рассуждений – со времен Гегеля не было такого горячего приверженца диалектического метода – как виртуоз мысли и превосходный логик  Лосев применяет диалектический метод ко всем самым разнообразным сферам – к онтологии и гносеологии, к математике и музыке, к лингвистике и исследованию мифа, к литературе и религии, при это не всегда его строго логический и диалектический подход плодотворен – диалектический и логический подход – в сущности своей рационалистический подвод – к сверхразумной тайне Святой Троицы недопустим для православного миросозерцания – догмат о Святой Троице – это Божественное Откровение, а не плод диалектических рассуждений и спекулятивного мышления, ибо здесь мы, по слову святого Дионисия Ареопагита восходим «на пресветлую и высочайшую вершину познания Священнотайного Писания, где совершенные, неизменные и подлинные таинства богословия», и соприкасаемся с самыми сокровенными и непостижимыми для нашего разума Божественными тайнами, на которые не дерзают взирать даже высочайшие Ангелы – Херувимы и Серафимы, с мистическим трепетом закрывающие зоркие очи своими огненными крыльями. При всех критических замечаниях следует отметить, что Лосев никогда не был сухим рационалистом и эмпириком, кабинетным мыслителем, напротив – его сердце билось с молитвой, умело любить и трепетало перед величайшими тайнами бытия, его ум был охвачен высокими идеями и виртуозными диалектическими умозрениями, его натура была артистической и романтической. В своих философских и историко-эстетических сочинениях Лосев предстает как собеседник не только величайших мудрецов античного мира – Гомера и Эсхила, Сократа, Платона и Аристотеля, Плотина и Прокла, но и как собеседник Гегеля и Шеллинга, Вагнера и Скрябина, Владимира Соловьева, о. Павла Флоренского и Вячеслава Иванова; он – мыслитель, вбирающий в свой ум мудрость былых веков и тысячелетий, вглядывающийся в даль минувшего, прислуживающийся к голосам поэтов и философов, погружающийся в их драматичные судьбы, затаенную тоску, светлые надежды и духовные искания.
                В научно-исследовательской литературе стало традицией разделять творчество А.Ф. Лосева на «раннее» и «позднее» – к «раннему» периоду творчества Лосева, воспринятому великими русскими философами в эмиграции – С.Л. Франком, Н.О. Лосским и В.В. Зеньковским как свидетельство величия русской философской мысли, живой даже в советской России, относится его первое «восьмикнижие» – «Философия имени», «Античный космос и современная наука», «Музыка как предмет логики», «Диалектика художественной формы», «Диалектика числа у Плотина», «Критика платонизма у Аристотеля», «Очерки античного символизма и мифологии», «Диалектика мифа», а к «позднему» периоду творчества – начавшемуся после вынужденного двадцатилетнего молчания, уже после возврата в Москву из лагеря на стройке Беломорканала и запрета на занятия философией – относится новое «восьмикнижие» – «История античной эстетики», содержащее в себе эстетическое, мифологическое, метафизическое, историческое, языковедческое и литературоведческое исследование античной культуры, органично соединяющей в себе искусство, мифологию и философию. Но чем глубже я вчитываюсь в труды А.Ф. Лосева – от его ранних литературных сочинений – гимназических и дневниковых записей, очерка «Русская философия» и произведения «О мироощущении Эсхила» – до его самой поздней книги, посвященной великому русскому философу Владимиру Соловьеву, тем более убеждаюсь в том, что творчество Лосева нельзя механически и искусственно разделять на два периода, но следует рассматривать в идейно-смысловой и симфонической целостности как единый путь философа, который хочет все понимать и достичь высшего синтеза в науке и жизни. Алексей Федорович Лосев родился 23 сентября (по старому стилю 10 сентября) 1893 года в городе Новочеркасске в семье донского казака, учителя физики и математики, талантливого скрипача и церковного регента, выпускника дирижерского класса придворной певческой капеллы в Санкт-Петербурге и дирижера казачьего воинского хора, знатока духовной музыки и церковного пения – Федора Петровича Лосева, от которого Лосев унаследовал сундук с нотами и итальянскую скрипку, а также «вечное искательство и наслаждение свободной мыслью». Матерью А.Ф. Лосева была Наталья Алексеевна – дочь протоиерея Алексея Полякова – настоятеля храма Михаила Архангела, который сам крестил внука. Артистическая натура Федора Петровича Лосева, умевшего блеснуть талантами при самой взыскательной публике,  дирижировать вальсами Штрауса в городском саду и благоговейно отдаваться управлению церковным хором, не могла смириться с обыденным укладом и бытом провинциальной жизни, а в результате – он бросил свою жену и исчез из дома, когда его сыну исполнилось всего три месяца. Деда А.Ф. Лосева – протоиерея Алексей Полякова –  не стало, когда мальчику исполнилось семь лет, а потому его воспитанием всецело занималась мать, глубоко переживавшая уход мужа как семейную трагедию, и сосредоточившая всю свою любовь и заботу на сыне, воспитывая его в строго православном духе и вкладывая в его сердце принципы христианской морали – любви, терпения и смиренномудрия. Нет ничего удивительного в том, что  еще гимназистом – в 1909 году, он написал сочинение «Атеизм, его происхождение и влияние на науку и жизнь», где не только защищал веру в бытие и благость, премудрость и всемогущество Бога, высказал свой тезис о единстве науки и веры, о целостном восприятии мира и познании его тайн через союз веры и знания, но и  обрушился с критикой на атеизм, используя как прочитанные научные исследования, так и свои личные размышления. По мысли юного А.Ф. Лосева, «среди треволнений и несчастий текущей жизни русского народа у нас все сильней и сильней развивается неверие, самый грубый и принципиальный атеизм. Если почти все влияния Запада были для нас благодетельны, то влияние атеистов нужно отнести к явлениям самым гибельным и нежелательным. Сущность учения атеистов заключается в отрицании Божества, в отрицании возможности бытия совершенного Разума, а следовательно, и влияния Его на жизнь природы и человека. Вся вселенная, согласно этому учению, есть только материя, движение и форма. Она вечна и бесконечна, явления в ней строго подчинены определенным законам, которые как таковые и исключают всякое сверхъестественное вмешательство».  Обращая внимание на то, что атеизм зародился в глубокой древности и явился следствием упадка общественной нравственности, Алексей Лосев провозглашал, что «чем человек нравственно выше, тем более он религиозен, тем впечатлительнее он к проявлениям Божественного Разума. Ведь Бог не только служит предметом познания ума, он еще та цель, к которой мы должны стремиться. А поэтому понятно, что, если мы становимся выше в нравственном отношении, мы ближе к Богу и что, совершая дурные поступки, то есть становясь безнравственными, мы удаляемся от Бога и, быть может, даже его отрицаем». Как глубоко верующий человек Лосев был убежден, что сущность христианской жизни состоит в том, чтобы исполниться духом Евангелия и стать истинными последователями Христа Богочеловека. Рассматривая вопрос о взаимоотношении веры и знания, науки и религии, Алексей Лосев рассудительно отмечал, что большое число атеистов Нового  времени – это реакция на средневековое католичество и «справедливое озлобление против гнета папского деспотизма», но это «озлобление» нельзя переносить на всю Церковь и религиозную жизнь в целом, а культ естественных наук и проповедь защитников материализма, пантеизма и сенсуализма не имеет основательных доводов в защиту исповедуемой ими веры в управление вселенной одними естественными законами, кроме того глубоко безнравственен и бездуховен их взгляд на человека «как на простой механизм, как на нечто, одушевленное в той же мере, что и обыкновенное неорганическое вещество». С усердием изучая историю и акцентируя свое внимание на исторической эпохе, предшествующей явлению Иисуса Христа, Алексей Лосев писал, что «накануне появления на Земле Божественного Учителя было так много атеистов, что они оказывали колоссальное влияние на общественную жизнь Рима и Греции и вели ее к скорейшему разрушению. Лучшие люди тогдашнего времени, как Цицерон и Сенека, резко восставали против них и осуждали неосновательные убеждения Лукреция, Петрония и всех прочих родоначальников современного атеизма. Да и вообще, в древности атеизм вызывал сильную нравственную и религиозную оппозицию со стороны истинных философов и ученых. Но что не могли сделать отдельные люди, то сделало христианство, против чего безуспешно боролись языческие философы, то окончательно было побеждено христианскими философами и апологетами». В полном согласии со святоотеческой мудростью А.Ф. Лосев констатировал, что «природа свидетельствует о совершенстве, мудрости и величии ее Творца и в самом деле способна сделать всякого непредубежденного человека истинно религиозным», но в то же время он подметил, что ученые-натуралисты, среди которых огромное число атеистов и материалистов, являются людьми с предрассудками и не имеют способности ощущать таинственное присутствие Бога в природе. Главный предрассудок ученых-натуралистов гласит – «Бога не существует», поэтому от них невозможно ожидать объективности в научны исследованиях – «осмотрев все небо и не найдя там следов Бога», как выразился астроном Лаланд, они отвергают метафизику и доверяют лишь экспериментальной науке, словно забывая изречение английского мыслителя Бэкона гласящее, что недостаточное знакомство с естественными науками склоняет людей к безбожию, основательное изучение их – приводит людей к Богу. Среди ученых было много религиозных людей – «вот Ньютон, снимающий шляпу при произнесении кем-нибудь слова «Бог», вот Гершель, говорящий, что чем ближе раздвигается область науки, тем более является доказательств существования Вечного, Творческого и Всемогущего Разума, вот Фламмарион, вот Коперник, Галилей, Паскаль, Кеплер, Линней, Кювье, Фарадей, Либих, Фехнер, Медлер, Фай, Вирхов, Т. Мюллер, Гумбольдт, Араго – вот люди, действительно посвятившие себя изучению наук внешнего и внутреннего мира, действительно ученые». По выражению А.Ф. Лосева, «атеизм легко решает «мировые загадки» и забывает об ограниченности человеческого разума». Атеистически настроенные ученые стремится изгнать из науки все таинственное и чудесное, все метафизическое и духовное, более того – они считают, что могут объяснить все загадки мира рационально, а их вульгарная картина мира – механистична и материалистична. Если в науке атеизм ведет к торжеству вульгарного материализма и механицизма, то в жизни – к взвинченности самых низменных страстей, к торжеству людей, желающих стать свободными от Бога и религии, попирающих все нравственные нормы и берущих от жизни все, тем самым – «атеизм ведет к дикой борьбе всех против всех», а «при всеобщей борьбе и разрозненности интересов не может быть и речи о прогрессе. Словом, «общее благо» – мертворожденное детище атеизма». По заветной мысли Алексея Лосева, с атеизмом нужно бороться на всех фронтах – на богословском и метафизическом, на этическом и социальном, на научном и культурном, ибо человек – это не бездушный механизм из плоти и костей, а уникальная и одухотворенная личность, чье призвание хвалить Бога – «своего Всеблагого и исполненного вечной любви Творца и Мудрого Промыслителя», жить по Его Слову и стремиться к познанию Истины в науке и нравственному совершенству в жизни. В свои гимназические годы, вдохновленной возвышенной Боэциевой мыслью о том, что только одна наука (а высочайшая наука есть философия) приносит утешение, гимназист Лосев афористично изложил свое жизненное кредо: «Если ты молишься, если ты любишь и страдаешь, то ты – человек». Как истинный романтик юный А.Ф. Лосев был убежден, что самое главное – это сокровенный и внутренний мир души человеческой, а метафизический персонализм – основа религиозной веры, нравственности, науки и искусства – всей духовной жизни, ибо самое ценное во всех мирах и веках – это уникальная и неповторимая личность в ее предстоянии Богу и священном служении науки и искусству, в жертвенном подвиге и молитве: «Дело в том, что занимаюсь ли я Платоном, даю ли пятак нищему, пишу ли кому-нибудь письмо (о дневниках я уже не говорю), любуюсь ли тургеневской Лизой, молюсь ли Богу, – всегда я вожусь с самим собою, всегда любуюсь самим собою, играюсь со своими переживаниями, как какой-нибудь франт смотрит в зеркало на свой новый сюртук и удивляется, как хорошо он на нем сидит… Отсюда религия, ибо она ведь построена на культе личности (отдание души своей за други своя невозможно же без создания этой души); отсюда и наука, так, как только ценящий личность может отдавать жизнь на изучение того, что не приносит сейчас никакой осязательной помощи людям; отсюда и моя жизнь с ее бессонными ночами за книгами, с ее театрами, музыкой Бетховена. Личность, личность и личность. И вот оказывается, что всякое явление внешнего мира, попадающее в мою душу, становится совершенно иным, в переживании я сам создаю его».
                В гимназический период у А.Ф. Лосева сложился его собственный девиз – девиз мыслителя, исповедующего христианство как религию Божественного Логоса и связывающего воедино знанием и веру, науку и религию, умозрение и Откровение: «Верую, потому что максимально разумно». Как отмечала Аза Тахо-Годи в своей статье «Алексей Федорович Лосев – на рубеже двух эпох»: «Алексей Федорович с невыразимой теплотой и трепетом вспоминал родную гимназию. Гимназия – это был особый мир, дом, семья, в котором были старшие – директор, учителя, инспектор,  классные надзиратели, и младшие – ученики. В последнем, что написал Алексей Федорович перед своей кончиной – в слове о Кирилле и Мефодии – он наряду с самыми дорогими святынями назвал родную гимназию и домовую церковь, посвященную святым Кириллу и Мефодию – Солунским братьям, просветителя славян, а значит и России. Эти покровители науки оберегали и наставляли гимназиста Алешу, провиденциально укрепляли для будущих испытаний». В конце девятнадцатого века Новочеркасск был войсковой и культурной столицей донского казачества, в городе были музей и драматический театр, а Платовская войсковая гимназия, где обучаться Лосев с 1903 года, была лучшим городским учебным заведением. В счастливые гимназические годы А.Ф. Лосев влюбился в науку и музыку, в красоту звездного неба и бесконечность космоса, в то же время, веруя в то, что Бог выше космоса, а в надзвездной красоте горнего мира – вечная красота и бессмертная жизнь. Высшее назначение человека – соединиться с Богом, это – восхождение к бесконечности, поиск Истины, жажда вечной любви и истинного счастья, устремление духа и сердца к наивысшей свободе. С юношеских лет Лосев не мыслил своей жизни вне философии, но чтобы быть истинным философом – нужно быть подлинным человеком и жить полноценной духовной жизнью – молиться и размышлять, верить и познавать, отдаваться искусствам и науке, надеяться и любить, ибо где нет любви, там нет человечности и не обретается мудрость. Со всех сторон нас окружают неразгаданные тайны и величайшие загадки бытия. В одном из своих писем Вере Знаменской – гимназисткой из Великого Новгорода, собиравшейся получить высшее образование в Петербурге, с которой Лосев познакомился на пароходе в Черном море во время путешествия 1911 года, он писал: «Знаю только то, что кругом нас такие тайны, такие глубины для ума и чувства, что я не хвалясь могу сказать, что о них знают только избранные. Каждый пустяк становится неисчерпаемой тайной. Входя однажды в дом к одному студенту, я встретил на лестнице одну собачонку, грустно сидевшую на задних лапках и грустно смотревшую прямо мне в глаза. Я остановился, и чуть было не заговорил с ней. Ведь в этом существе бьется жизнь, ведь и оно полно страшных тайн». Человек стоит «у моря тайн» – это чувство изумления и трепета роднило Лосева с Платоном и Аристотелем, Августином Блаженным и святым Дионисием Ареопагитом, Паскалем и Ньютоном, а высшей целью своей и идеалом гимнастических лет он избирает призыв учиться и учить, приобщаться к свету знания и нести его людям: «В работе вся цель жизни. Работать над самим собой, учиться и учить, Вот мой идеал». Со всей пламенность своего юного сердца Лосев пылко пережил потрясающее чувство – чувство любви к мудрости и знанию. По воззрению Лосева, «знание – вот та великая сфера, вот та великая сила, которая стоит выше самой жизни и в которой сама жизнь находит свой смысл и свое оправдание… Знание – это бесстрашие, стойкость и героизм. Знание – это свобода. Кто знает мало, тот суетлив, пуглив, всего боится, от всего зависит. Кто знает мало зла, тот трепещет, страшится, ужасается и прячется. Но кто знает много зла, кто знает, что весь мир во зле, что вся жизнь есть  катастрофа тот не хочет никуда прятаться, тот благороден». Для философа Лосева, жить – значит мыслить, а высшая форма любви – любовь к мудрости, ибо Мудрость есть имя Самого Бога. Любовь к мудрости захватывает всего человека и делает его философом, возвышает над обыденной жизнью и поднимает его мысль над несущимся потоком времени. Любовь к мудрости – это героизм мыслящего духа, она требует от человека великой жертвы и умения мыслить – логически и диалектически, более того – философствовать значит упражняться в смерти и приуготовлять себя к вечности, а сам философ – собеседник Бога, тем самым подлинная философия – глубоко религиозна и находит свое завершение в религиозной метафизике, в богословии и молитве, в обращении к всеведущему и премудрому Богу, Который один может разрешить все мировые загадки  и дать всеобъемлющий ответ на все самые жгучие, волнующие и животрепещущие вопросы всех времен. В своей более поздней статье «Русская философия» А.Ф. Лосев отметит, что существует не только рациональное и эмпирическое, экспериментальное и логическое познание –  существует  высшая органическая форма философствования, которая возникла из недр духовной жизни России и была явлена миру в лице величайших русских мыслителей – Г.С. Сковороды и славянофилов А.С. Хомякова и Ивана Киреевского, в лице Владимира Соловьева, Н.А. Бердяева и С.Н. Булгакова – «славянофилов Серебряного века с добавлением апокалиптической мистики, происходящей от соловьевского гностицизма и его диалектики», о. Павла Флоренского и Владимира Эрна, которые продемонстрировали, что в отличие от западноевропейской философии, в подавляющем большинстве ее представителей от Фомы Аквинского и схоластов, от Декарта и Спинозы до Фихте и Гегеля, устремленной к абстрактной и чисто интеллектуальной систематизации, русская философия представляет интуитивно-сердечное, духовное и мистическое познание сущего, она неразрывно связана с жизнью и зачастую выражает себя в поэзии и литературе – в произведениях Гоголя, Достоевского, Толстого и Чехова, в  стихах Жуковского, Тютчева, Лермонтова и Вячеслава Иванова, в публицистике Бердяева и Розанова. Обращая внимание на то, что рационалистические доказательства бытия Божиего, которые сегодня не удовлетворяют даже семинаристов, казались неопровержимыми и убедительными таким интеллектуалам как Декарт и Лейбниц, Лосев с горечью констатировал, что в борьбе с мистицизмом Средневековья восторжествовал плоский рационализм – мышление европейца оторвалось от сверкающих вершин духовной жизни – на Западе безвозвратно прошли времена поэтов-философов Платона и Данте, вместо живой и музыкальной гармонии веры и знания – установился рационализм, столь характерный как для пантеиста Спинозы, так и для панлогиста Гегеля и аналитика Канта и всего неокантианства, механистическое и материалистическое миропонимание – «рассудок все опустошил» выражаясь поэтически языком Тютчева, или как сказал Шпенглер – наступает закат Европы и духовный упадок западного мира, переходящего от исторического фазиса культуры к фазису технократической и машинной цивилизации. Вслед за Владимиром Эрном, Лосев отмечает, что в противовес западной философии с ее уклоном в меонизм, имперсонализм и рационализм, русская философия онтологична, персоналистична и проповедует учение о Логосе, о сердце и созерцании, а также мистический символизм – в лице Григория Сковороды, Владимира Соловьева, Бердяева, о. Павла Флоренского и всех русских символистов. По глубокомысленному рассуждению А.Ф. Лосева: «Основание западноевропейской философии – ratio. Русская философская мысль, развившаяся на основе греко-православных представлений, в свою очередь, во многом заимствованных у античности, кладет в основание всего Логос. Ratio есть человеческое свойство и особенность; Логос метафизичен и божествен. Русская самобытная философия представляет собой непрекращающуюся борьбу между западноевропейским абстрактным ratio и восточно-христианским, конкретным, богочеловеческим Логосом… Русская философия является насквозь интуитивным, можно даже сказать, мистическим творчеством, у которого нет времени, а вообще говоря, нет и охоты заниматься логическим оттачиванием мыслей… Русская художественная литература – вот истинная русская философия… В творениях Тютчева, Фета, Льва Толстого, Достоевского, Максима Горького часто разрабатываются основные философские проблемы, само собой в их специфической русской форме». Констатируя, что русская самобытная философия дала России гениальных мыслителей, исповедуя идеал целостного духовного познания и устремляясь к всеобъемлющему синтезу, высоко оценивая самобытную русскую философию и веря в ее великую будущность, А.Ф. Лосев патетически писал: «Самостоятельная русская философия, поднявшаяся на высокую ступень апокалипсической напряженности, уже стоит на пороге нового Откровения, возможно, также и новой кристаллизации этого Откровения, то есть новых догм. Надежду на это питают все истинно русские люди». В дружеской переписке с А.А. Мейером в тридцатые годы XX века, получившей название «Вопросы философии», «после целой жизни философствования» А.Ф. Лосев задавался краеугольным вопросом – «Что такое философия?», и, с печалью констатируя, что «в философии никогда никого и ничему не научишь», а понять идеи величайших умов человечества – Платона, Аристотеля и Плотина, Канта, Гегеля и Шеллинга – чрезвычайно трудно для подавляющего числа людей – в том числе для историков философии и профессоров, Лосев особенно акцентировал внимание на том, что для занятий философией человек должен пройти философскую школу ума и иметь духовные и умственные способности, но определить, что такое философия необыкновенно трудно – она и наука, и мудрость, и внутренняя жизнь человеческой души. По убеждению А.Ф. Лосева, невозможно признать, что все философские системы равнозначны – это было бы впадением в релятивизм, в то время как истинный философ устремлен к познанию Абсолютной Истины, а философские искания – это самая напряженная интеллектуальная и духовная жизнь, возвышение над обыденной суетой мелочных житейских забот и попечений и хаосом нашего повседневного существования, это – тайное ликование духа и чаяние разрешения всех проклятых вопросов человеческого и мирового бытия, а ее высшее призвание  – быть путеводительницей к храму и служительницей Слову и Премудрости – Христу.
                С юношеских лет в душе А.Ф. Лосева пробудилась приверженность к науке и философии, к изящным искусствам – прежде всего к музыке и театру, к математике и древним языкам. Эта возвышенно-романтическая приверженность служению науке и поклонению прекрасному поддерживалась учителями гимназии – учитель греческого и латинского языков И.А. Микш подарил Лосеву сочинения Платона, а директор гимназии Ф.К. Фролов – подарил ему сочинения Владимира Соловьева и побудил написать первый научный доклад «Значение наук и искусств в  диссертации Жан-Жака Руссо О влиянии наук на нравы». Рассудительно и справедливо критикуя Руссо за отрицание науки, философствующий гимназист подчеркивал, что наука совершенствует наши интеллектуальные способности и ведет нас к познанию Бога – Того, Кто есть Истина, Путь и Жизнь, а в основе знания лежит вера, которая должна вести нас к абсолютному знанию – к наивысшей мудрости, сокрытой в Боге. По своим возвышенным устремлениям Алексея Лосев был глубоко созвучен Платону и Владимиру Соловьеву – своим первым подлинным учителям в философии и вечным спутникам в интеллектуальной жизни, в умозрениях и созерцаниях. Как сообщает Аза Тахо-Годи, «при переходе в последний класс гимназии Лосев получил в награду от директора гимназии Ф. К. Фролова собрание сочинений Владимира Соловьева и что на него оказало влияние учение философа о всеединстве и целостном знании. Высший синтез как синтез науки, религии, искусства, философии и нравственности, всего, что образует духовную жизнь человека, нашел свою опору в соловьевской теории всеединства и остался для Лосева главным принципом его философского и жизненного мировоззрения. Однако годы университетской молодости открыли Лосеву и другие имена, сыгравшие большую роль в его последующем творчестве и в его философствовании. Нельзя не вспомнить здесь имя Э. Гуссерля, книги которого оказались поистине озарением для молодого человека. Здесь же началось глубокое теоретическое изучение и жизненное понимание идей Платона. Лосев обратился к диалогам великого философа и его диалектике. Он начал писать новую работу, посвященную Платону, которая, возможно, вытеснила завершение первых юношеских опытов высшего синтеза».  Платон представал взору Лосева как великий метафизик и диалектик, виртуозный логик и мистический настроенный слагатель мифов, удивительный философ и музыкант, «проявивший прекрасную гармонию не на лире и иных музыкальных инструментах, а в жизни, в которой слова были созвучны с делами». В свои юношеские годы Лосев восторженно провозглашал, что у Платона следует учиться любить и ценить прекрасное, восходя от чувственного к умосозерцаемому, возносясь духом к познанию сокровенных тайн мироздания, а его «Диалоги» – «храмина блестящих алмазов философско-поэтических мыслей» и «глубочайшее утешение для духа, тяготеющего к горнему миру от земной юдоли зла», в то же время Платон не знал воплощения идеала в жизни соединения неба и земли – это было не по силам эллинскому мудрецу, но это явил в Своем чудесном Лице Иисус Христос Богочеловек, Который победил мир силой Своего слова и Своей любви – «и вооруженные знанием высшей правды, окрыленные дыханием вечной любви, мы движемся к божественному алтарю вселенной, который есть любовь, вслушиваемся в эти неземные аккорды песни Великого Учителя». При всей своей культурной утонченности и любви к тончайшей диалектике и метафизике, тяги к Платону и неоплатоникам – Плотину и Проклу, Лосев всегда помнил, что у христиан есть лишь один Божественный Учитель – Христос Богочеловек, в Котором миру явилась Сама воплотившаяся Истина и Премудрость. В своей статье «Эрос у Платона» А.Ф. Лосев писал, что к Платону тянутся наши мысли и чувства в поисках глубокой и подлинной жизненной мудрости, а в его лучших произведениях – в диалогах «Федр» и «Пир» – его неуверенная и неосвященная Светом Истины Христовой мысль «достигла почто христианских откровений», но не смогла удержаться на высоте достигнутых прозрений. Задумываясь о том, что дает учение Платона об Эросе для наших философских чаяний и решения вопроса о смысле жизни, Лосев отмечал, что Платон был великим эклектиком – он примирил гераклитовский непрерывный поток с элеатским неизменным бытием, учение о припоминании виденного до земной жизни с рассуждениями и созидании идеального государства на земле, сократический призыв к самопознанию с орфической верой в предсуществование душ, а в его учении об Эросе соединяется два типа Эроса – космический и лирический, известных из древнегреческой поэзии. Свою философию Платон глубоко выстрадал в своей благородной эллинской душе и посвятил ей всю свою жизнь, а учение об Эросе – занимает одно из центральных мест в платонизме, оно соединяет в себе философию любви и эстетику, метафизику и диалектику, мифопоэтическую фантазию и логику. Следуя за идеями Владимира Соловьева, высказанными в его труде «Жизненная драма Платона», Лосев полагал, что в духовном пути Платона главными факторами были: во-первых, его знакомство с Сократом и смерть афинского мудреца, приговоренного к испитию чаши с ядом цикуты, что побудило Платона отвратиться от земной юдоли зла и скорбей и искать высший мир красоты, свободы и справедливости – царство чистых идей, во-вторых, стремясь преодолеть отрешенный идеализм, Платон разработал теорию Эроса – моста, связующего два мира – идеальный и материальный, и концепцию идеального государства, устроенного по справедливости, а в-третьих, разочарование в самой идеи идеального государства, уход из мира согбенного тяжестью прожитых лет и жаждущего избавления философа, чья жизненная трагедия – укор миру, лежащему во зле. Обращаясь к эстетике Платона и его учению об Эросе, и также напоминая слова афинского мудреца – «все прекрасное трудно»,  Лосев подчеркивал, что в момент казни Сократа действительность ужаснула Платона и он обратился к царству чистых идей, но поэтическая натура его не могла довольствоваться отвлеченным созерцанием – душа его жаждала преображения окружающей действительности и человеческих душ, а учение об Эросе, которому посвящены самые вдохновенные строки «Федра» и «Пира» – это не просто блестящий и вдохновенный полет фантазии, но выражение умонастроения Платона и его прозрения в тайну любви, которая должна окрылять души людей и направлять их к созерцанию истинно-сущего – идеального. По воззрению Платона, развратный и живущий низменными страстями не знает устремления к истинно прекрасному, в то время как любящий и в любви всходящий от чувственных форм и образов к духовной красоте, испытывает неизъяснимый трепет и восторг – душа его окрыляется Эросом и уносится в занебесную отчизну, наслаждаясь иной жизнью. В платоническом учении об Эросе  Лосев находит целое благовестие любви, но слепое и мало осознанное – замутненное языческими представлениями и мифологическими образами и сюжетами, стоящее лишь в преддверии раскрытия мировых тайн. На вершине своей философия любви Платона изумляет тем, что Эрос окрыляет душу и побуждает е тосковать и вздыхать о высшем – о царстве чистых идей и первообазов, но в «Федре» Платон еще слишком психологичен и далек от глубоко-онтологического подхода к занебесной отчизне, и только в «Пире» во всей логической стройности и метафизической глубине раскрывается его учение об Эросе в семи речах, в которых излагаются  идеи древности Эроса – сына богатства и бедности, а его суть определяется как стремление к прекрасному, излагается идея андрогинизма и противоположности грубой чувственности и одухотворенной любви. По разъяснению Лосева, Платон не отрицает чувственной любви, но возводит свою мысль от нее к любви уранической или как мы говорим ныне «платонической» – «не оскверненной никакой плотью», а заветной мечтой его остается – мечта о преображении и одухотворении материального мира, о победе над злом и смертью. Это – было выше всех человеческих сил – в том числе и сил афинского мудреца, но невозможное человеку возможно Богу – Христос явил победу над смертью и искупи грехи мира, Он умер на Голгофе и воскрес, а нас всех ожидает всеобщее воскресение мертвых. Глубоко переживший скорбь разочарования, видящий, что мир лежит во зле и рвущийся к горнему Платон  не мог довольствоваться лишь отвлеченным созерцанием вечных идей,  он чаял преображения – в своем учении об Эросе он мифопоэтически выразил это чаяние и прозрел  эту истину, не усвоив ее до конца, ибо только христианство открыло миру полноту Божественной Истины и внесло в мир метафизический волюнтаризм и веру во всеобщее воскресение мертвых и духовное преображение мира. В своей поздней книге, посвященной Платону, А.Ф. Лосев напишет, что Платон вошел в историю не только как великолепный логик и диалектик, создатель несбыточной утопии идеального государства и мифа о пещере, но и «одна из самых сложных и мучительно противоречивых проблем в истории философии», тайной «тысячелетней значимости» и певцом объективного идеализма, своими корнями уходящего в переосмысленную языческую мифологию, а быть может и самой драматичной фигурой в истории философии – «миф о людях-куклах и характерное отсутствие Сократа в «Законах» – это у Платона, конечно, не только акт разочарования, но несомненный акт отчаяния». Как мыслитель с тонко чувствующей аполлонической натурой Платон всю жизнь устремлялся к прекрасному и разумному – был проповедником гармонии в душе человека, в обществе, природе и космосе, а порыв его души к идеальному и самоотверженное служение идеалу на века и тысячелетия сделали его философию животрепещущей и волнующей, при этом Платон – «менее всего догматичен», «его философский метод – метод острейшего критицизма и никогда не кончающейся диалектики». По умозаключению Лосева: «Конструктивно-логические принципы мышления, проповедь самоотверженного служения идее, пафос мировой гармонии, принципиальный антисистематизм и адогматизм, беспокойный драматический диалог и язык – вот в чем разгадка тайны тысячелетней значимости Платона».
                После окончания гимназии с золотой медалью в 1911 году А.Ф. Лосев поступил на историко-филологический факультет Московского университета, а 1915 году завершил свое обучение на двух его отделениях – философии и классической филологии, ибо не мыслил изучения античной философии без глубокого и основательного знания древних языков – греческого и латинского. Как  поясняла Аза Тахо-Годи: «Профессиональное знание философии и того языка, на котором писал тот или иной философ, было для Лосева conditio sine qua non, непременным условием серьезной работы. Уже будучи зрелым автором «Критики платонизма у Аристотеля» (1929), Лосев в предисловии к своему переводу XIII книги «Метафизики», труднейшей во всей европейской философской литературе, писал о том, «что переводить можно, только понявши текст, что перевод, собственно, и есть понимание». Оказывается же на практике, что, «не имея философской школы ума, филологи переводят и Платона, и Аристотеля, и что угодно другое, и думают, что они тут – авторитеты». В университете А.Ф. Лосев сразу окунулся в научную и жизнь –  с особенным интересом слушаю основной курс психологии профессора Челпанова, историю древнего искусства Мальмберга, историю Греции Виппера, введение в языковедение Поржезинского, историю новейшей философии Лопатина, философию Средних веков Попова, этику Аристотеля Соболевского и историю эстетических учений Самсонова,  а также посещая музыкальные концерты, оперу и театры. В университетские годы Лосев особенно сблизился с профессором Г.И. Челпановым – известным психологом и философом, заинтересовавшись экспериментальной психологией с ее методами наблюдения и рефлексии, проводя целый ряд экспериментов – в том числе связанных с видами памяти и представлений, разрабатывая «Проект экспериментального исследования эстетической образности» и «Анализ процесса воспоминания в области формы и цвета». Надо сказать, что интерес к психологии – к сокровенным тайнам души человеческой, возник у Лосева еще в новочеркасской гимназии под влиянием преподавателя закона Божиего – протоиерея Василия Чернявского, который ставил психологические опыты, а университетский курс профессора Челпанова не только углубил его знания в области психологии, но и побуждал к самопознанию и внимательному и вдумчивому отношению к своей жизни. Для экспериментальной психологии было необходимо не только изучение трудов известных психологов – В. Вундта, К. Штумпфа, К. Марбе, О. Вейнингера, но и знание естественных наук, а потому Лосев усердно изучал высшую математику и механику, физиологию и физику, оптику и акустику для детального исследования зрительных и звуковых ощущений. Одним из волнующих проблем психологии становится для Лосева вопрос – что имеет большее значение для происхождения чувства – внешние обстоятельства или нарастание чувств под воздействием представлений? В те дни Лосев высказывал мысль, что любовь порождается в нашей душе «почти исключительно чисто психологическими причинами», самонаблюдение – лучшее средство для самопознания, в то же время, как романтик, он убежден, что в любви центральное место занимает порыв и томление духа по вечной и блаженной жизни иного бытия – небесного бытия. С течением времени философские воззрения Лосева и его понимании психологии будет углубляться – в предисловии к своей книге «Исследование по философии и психологии мышления», написанном в 1919 году, он напишет, что годы отвлеченно-теоретической феноменологии, гносеологии и психологии прошли для него безвозвратно, что он стал мыслителем, увлеченным «всемирно-историческим творчеством человека», «вселенскими просторами мысли и сокровенными глубинами человеческой души», От увлечений экспериментальной психологией, сконцентрированной на рефлексии и наблюдении за душевной жизнью человека – его мышлением, воображением и памятью, Лосев все более обращается к платонической диалектике и метафизике, а также к патристике и к проблемам религиозной философии, к теории мифа, художественной формы и символа, более того – он отталкивается от новоевропейской психологии и опирается на традицию, восходящую к платонизму, святому Дионисию Ареопагиту и Николаю Кузанскому. Курс по основной психологии Челпанова и занятие экспериментальной психологией, критический обзор основных учений и методов Вюрцбургской школы и полученный навык самонаблюдения и рефлексии – все это выработало  более глубокие и тонкие аналитические способности  Лосева, а кроме того – именно по рекомендации Челпанова он стал посещать и участвовать в заседаниях Религиозно-философского общества памяти Владимира Соловьева, где познакомился с корифеями русского духовного ренессанса – С.Н. Булгаковым и Н.А. Бердяевым, о. Павлом Флоренским и князем Евгением Трубецким, С.Л. Франком и Ю.И. Айхенвальдом. В Психологическом обществе при Московском университете Лосев слушал доклад приехавшего из Киева Льва Шестова «Memento mori» («Помни о смерти») – написанный в духе литературно-философского эссе, он не понравился молодому русского философу, прошедшему строгую академическую подготовку, как по форме своего изложения, так и по своим идеям. Гораздо ближе по духу  и умонастроению Лосеву был символист, филолог и мифолог Вячеслав Иванов – блистательный поэт Серебряного века, прозванный Вячеславом Великолепным, религиозный мыслитель и поклонник поэзии Владимира Соловьева, знаток античной культуры и мифологии, выступивший с докладом «О границах искусства», опубликованном в журнале «Труды и дни», а также одобривший лосевскую рукопись «О мироощущении Эсхила». Как известно, блестящие способности Лосева и его эрудиция обратили внимание профессоров на талантливого молодого человека – его отправили в научную командировку в Берлин в 1914 году – накануне первой мировой войны, начавшейся после рокового выстрела в наследника австро-венгерского престола – эрцгерцога Фердинанда и его супругу. После своего возвращения из Берлина Лосев приступил к написанию сочинения под названием «О мироощущении Эсхила», близкого ему как символисту и мифологу, кроме того – как ученик профессора Челпанова, он глубоко заинтересовался и до последних глубин души был взволнован психологией ужаса, темой древнего хаоса и неумолимого рока. В лице Эсхила Лосев находил не только великого античного драматурга, но и великого символиста и мифолога, посвященного в Элевсинские мистерии и создавшего сакральный язык древнегреческой трагедии,  герои которых – связаны с иными мирами и познают жизнь через страдание, героически преодолевают ужас перед беспощадным роком, стоящим за гранью всякой морали и свободной воли человека. По разъяснению Азы Тахо-Годи: «Трагедии Эсхила, мощные, беспощадные, суровые, полные символов и загадочных знаков, написанных возвышенным, часто темным, почти сакральным языком бывшим участником Элевсинских мистерий, изгнанным из Афин за какой-то загадочный проступок, связанный с ритуалом великих богинь Диметры и ее дочери Персефоны – эти трагедии по стилю своему и по трактовке архаических мифов оказались внутренне  глубоко близкими Алексею Лосеву…». Желая вникнуть в мироощущение Эсхила и осветить его глубоко личное отношение к миру как к целому через анализ героев его трагедий и их волевой характер – анализ их переживаний, поступков и речей, Лосев находит у Эсхила психологию ужаса не в драматичной форме, а в эпической и мифологической форме. По воззрению Лосева, Эсхил не столько драматург, сколько подлинный жрец Диониса – он весь дионисичен и символичен, а познание, страдание и ужас перед ликом судьбы – альфа и омега его мироощущения. В центре трагедий Эсхила стоит столкновение иррациональной, темной и хаотической основы мира – рока, властвующего над всеми, и человека с его моральным сознанием и волей, стремящегося прорваться через все страдания и ужасы жизни и смерти, чтобы понять самого себя и познать окружающий мир – прорваться к смыслу бытия, свету Истины и запредельному миру сквозь «черное беззвездное небо». В лице Эсхила Лосев видит «великого символиста» и «титанический порыв моральности в запредельную аморальную мглу», его герои не живут «видимой оболочкой мира», а пребывают в глубоких раздумьях «о роке,  сокровенных судьбах мировой и жизненной истории». Эти тайны в трагедиях Эсхила раскрываются только преступникам и подвижникам – только братоубийце Этеоклу, матереубийце Оресту, рыдающим персидским старцам и прикованному к скале титану Прометею.
                Для романтика и идеалиста А.Ф. Лосева «искусство и любовь без науки – порывание без осознания цели», а наука без любви и искусства – деятельность, лишенная смысла и святыни. Будучи горячим приверженцем науки и философии Лосев рано осознал, что без искусства нет полноты жизни, а жизнь скучна без поэзии и музыки, лишена своих красок и подлинной глубины. Обучаясь в гимназии, Лосев не только изучал латынь и греческие языки, увлекся античностью и ее мифологией – миром богов и героев Древней Эллады, философией Платона и Аристотеля, а затем и неоплатоников, но и изучал величайшие произведения классической мировой литературы – творения Эсхила, Софокла и Еврипида, Вергилия и Данте, Шекспира, Гете и Байрона: «А разве мысль будет без поэзии, когда Вы наслаждаетесь той вечной, нетленной красотой, которая запечатлена в великих созданиях Софокла, Шекспира, Гете, Шиллера, Байрона, когда Ваша мысль следит за художественными извивами философско-поэтического проникновения в горний мир в диалогах Платона? Я не знаю, может ли что еще так действовать на душу, так, как создания только что названных мною исполинов человеческого духа». В гимназические годы А.Ф. Лосев написал множество сочинений – «Значение Ломоносова в истории русской литературы», «О народности Пушкина», «Романтические идеи в элегиях и балладах Жуковского, «Г.С. Сковорода в истории русской культуры», которые поражают эрудицией и глубокими познаниями, строгой логикой и литературным талантом. Огромное значение в жизни юного Лосева играл театр.  Театральную трупу в Новочеркасске долгое время содержал преданный искусству меценат С.И. Крылов, а среди актеров были такие выдающиеся служители Мельпомены как братья Адельгейм, Владимир Давыдов, Н. Рощин-Инсаров, В. Комиссаржевская. Театральный репертуар составляли классические произведения русской и мировой литературы – шедевры Шекспира и Шиллера, Ибсена и Метерлинка, Гоголя, Чехова и Островского. В театральных спектаклях Лосев «учился, черпал силу и бодрость», «отдыхал от повседневной пошлости и непереносного труда», признаваясь, что театр «воспитал и вскормил его незрелую и младенческую мысль». Несмотря на то, что театр в Новочеркасске сгорел в 1914 году, память о храме Мельпомены осталась в памяти Лосева, который в 1932 году написал рассказ «Театрал» – подлинную драма, написанную со сценическим мастерством, тонкими психологическими наблюдениями и глубокими философскими суждениями, где главный герой – разочарованный в жизни романтик, пожертвовавший своими высокими идеалами ради сытой, серой и обыденной жизни, которая не принесла счастья – осознав, что «жизнь бесчеловечно непонятна – она пуста и скучна без священных идеалов, творческих замыслов и духовного размаха, он решает предать огню любимый театр – в пламени гибнет его жена и сгорает вся прежняя постылая жизнь, а сам пожар оказывается страшным символом крушения всей прежней жизни и отражением в искусстве реального события – гибели новочеркасского театра. Как рассудительно отмечает Елена Тахо-Годи, «гибель этого «последнего счастья и утешения жизни» не делает мир лучше и не облегчает Петину судьбу, потому что с видимым злом он сжег и то невидимое, что когда-то было «милым, родным, интимным». Сжегший все свое прошлое, он уничтожил свою душу, свою Родину, лишил себя навсегда покоя, потому что «только Родина дает внутренний уют – ибо все родное – уютно». Конечно, «мир лежит во зле», но ненависть и убийство не могут переделать жизнь, «установить какую-то другую естественность», которая «будет шире, благороднее, спокойнее, мудрее, человечнее, наконец», чем то, что человек видит вокруг себя. Надо не «сжигать самое дорогое» для тебя в жизни в угоду жизни, а самого себя приносить в жертву этому «самому дорогому», тогда и жизнь не будет бессмысленна и страшна…».  В своем рассказе «Мне было 19 лет...» А.Ф. Лосев проницательно обратит внимание на то, что хоть театр – это «святилище» и «чудная храмина красоты и искусства», но в то же время искусство – это зеркало жизни, оно отражает в себе сцены нашего земного бытия, более того – «это самое искусство питается этой гнусной дрянью, этой затейливой мерзостью бытийных низин, этой самопожирающей гадиной мировых закоулков», а актер – «сама неизменно клокочущая жизнь». На страницах лосевских дневниковых записей и в его прозе поднимается глубочайший философский вопрос о жизни и ее смысле – о том, как можно принять жизнь со всем ее трагизмом и комизмом, и как примириться с горестным фактом страдания и смерти. Убежденный, что «лучше страдание со смыслом, чем счастье без смысла»,  юный Алексей Лосев испытывал содрогание и трепет перед «мучительным наслаждением бытием» и вопрошал: «Неужели наша жизнь, или нет, не наша, а настоящая, немещанская, одна только осмысленная и достойная человека, неужели она будет этим обречением себя на смерть, этим отказом, самозабвенным отказом от всего земного и жизнерадостного и погружением себя в какой-то сладкий мрак, «и невыразимо-тоскливый» и «благовонный»?». В своем дневнике А.Ф. Лосев запишет после посещения Художественного театра, где поставили «Николая Ставрогина» по роману Ф.М. Достоевского «Бесы», что присутствуя на спектакле «пришлось окунуться в эту страшную, беспросветную трагедию человеческой жизни» и быть «в густой атмосфере трагических изломов души человеческой», прочувствовать «зияющую пропасть человеческих душ…». Ужас отказа «от всего земного и жизнерадостного» и погружение в «дионисийскую стихию мира» в сознании Лосева равнозначно схождению «с обыкновенного ума» и погружению в «мистическую бездну» (по выражению Вагнера), которая поджидает человека на «пути в запредельное». Как примириться с ужасами и страданиями жизни, осмыслить ее и не утратить надежду? По воззрению А.Ф. Лосева, нужно помнить, что «непосредственная жизнь не есть наша последняя действительность», а цель жизни «есть восхождение к знанию», ибо только «в знании успокаивается жизнь, знанием разрешаются противоречия жизни». Все  «ужасы и кошмары жизни должны быть рассматриваемы и оцениваемы на фоне общей жизни. А общая жизнь есть наша Родина, есть то, что нас порождает и что нас принимает после смерти».  В подвиге жертвы и самоотречения во имя Родины – земной и небесной – Лосев видит «единственный способ осмыслить бесконечные человеческие страдания». «Наша философия должна быть философией Родины и Жертвы», ведь жертвенный подвиг всегда там, «где смысл перестает быть отвлеченностью и где идея хочет, наконец, перейти в действительность». Если мы обратимся к дневниковым записям А.Ф. Лосева, то увидим, что он обладал трагическим мироощущением – ясно осознавал, что весь мир лежит во зле, а также остро чувствовал свое одиночество – одиночество гения, обращаясь к образам из поэзии Байрона, музыкальных произведений Вагнера и Бетховена, в философии Шопенгауэра и трагедиях Софокла: «Мой вновь открытый пессимизм и увлечение Байроном. Если бы кто читал мой дневник, пожалуй, подумал бы, что я увлекаюсь байроновской разочарованностью, его безотрадной пессимистической трактовкой всего мирового и человеческого. О, нет, не этим увлекает меня Байрон. Я, если и разочарован в чем (что еще может вызвать сомнения), то не в том, в чем он, и не так, как он. Не в том – т. к. я полон надежд, и не так – потому что мой Бог ближе ко мне, чем его – к нему. Увлекает меня этот культ безграничной, свободной, красивой, титанической человеческой личности. Увлекает меня этот опьяняющий пафос его пламенных речей против мещанства. Увлекает меня этот бурный океан, имя которому гений, который волнуется и свищет на своем собственном просторе, эта клубящаяся туманность, от века подвижная, от века величественная в своем грандиозном движении и вращении. Вот что такое Байрон. Поистине нет гения без свободы и красоты. Свобода есть условие силы, а красота – условие ее нежности. Бетховен, Вагнер – вот еще два мира, в которых мне пришлось почувствовать этот гигантский, титанический порыв в вечности. Порыв и прорыв в нее. Мне даже кажется, что в этом и состоит жизнь гения. Все время при мысли о волнующемся океане гения вспоминаю слова Мендеса о посещении им Вагнера. Да, гений всегда гений. И, несмотря на свою особенную божественную печать, он все-таки цель для нас, а уж подавно учитель». «Вы смотрите на Венеру Милосскую или читаете «Антигону», или слушаете симфонию Бетховена, – ведь все же тут удовольствие заключается в том, что вы познаете душу художника, его мироощущение, его миросозерцание, ибо красота в искусстве есть всегда красота художнического понимания жизни. Вы молчите, вы едва даже дышите, а небесные лучи красоты так и льют от этого царственной, нездешней фигуры, от этой глубины жизнепонимания Софокла, от проникновенных, раскрывающих вселенную звуков Бетховена. Здесь красота, здесь соприкосновение личностей художника и созерцания, здесь, господа, молчание...». Вглядываясь в бездонную загадку жизни и смерти, разрешить которую не в силах ни наука, ни мораль, ни искусство, А.Ф. Лосев пришел к убеждению, что осмыслить жизнь и религиозно оправдать ее может только жизненная мудрость, но «мудрость красоты, поэзии, музыки, искусства вообще» не есть жизненная мудрость ибо «созерцание жизни никогда не способно заменить самой жизни». Высочайший смысл жизни и ее оправдание открывается только в христианской религии и во Христе Богочеловеке – только светлый лик Христа успокаивающий и освящающий нашу жизнь, очищающий  возвышающий нашу душу дарует смысл и спасение. Если темный и мучительный дионисизм, воспетый Ницше, тянет нас вниз – в беспросветный мрак и вечную тоску, то сияющий образ Христа – путеводная звезда для верующих, указывающая единственный путь спасения и восхождения  к горнему. Как и русский православный философ князь Евгений Трубецкой, писавший – «взлет над действительностью приобретается великими тяжкими жертвами и всегда он оправдывает эти жертвы, ибо уносит человека в синюю лазурь от суеты, от бедности и скудости жизни», Лосев был убежден, что смысл жизни дарует лишь любовь, а истинная любовь раскрывается как подвиг и жертва, а не спектакль. В своих «Тезисах практической гинекософии», написанных под явном влиянием диалога Платона «Пир» с его учением об Эросе как вечном устремлении к прекрасному, А.Ф. Лосев определял любовь как взаимопроникновение душ и их соединение, как искание счастья, утратой которого поражена материальная вселенная, – поиск вечной жизни и радости в Святом Духе, победы на тлением и смертью – истинная любовь требует вечности и бессмертия, «порыв и томление духа по абсолютной жизни». Размышляя о сокровенной тайне любви и анализируя ее переживание, Лосев с горечью в сердце констатировал, что падший «человек, пришедший в мир, в мир, который во зле лежит, не может быть причастным насквозь этой небесной любви, частично ощущенной им в глубине своей души. Человеческая душа тоскует по своей небесной родине, но она в путах зла. Отсюда любовь на земле есть подвиг». Любовь есть подвиг и жертва, она – умение ценить и понимать чужое «я»; любовь бескорыстна, она – алтарь, на который приносятся в жертву все эгоистические расчеты, любовь зовет к нравственному очищению и духовному преображению, она – возрождение падших. «Узревший тайну любви не может не знать, не может не принять этой тайны, не захочет не принять ее. Но принять ее – значит стать подвижником. В этом трагедия наших воздыханий о горнем мире». В нашем холодном мире, лежащем во зле, мы все – бесконечно одиноки, и только любовь преодолевает наше одиночество, ибо любить и быть любимым – означает найти родственную душу, не ошибиться в своем выборе, жить не мечтой и грезами, а чаянием жизни будущего века, ведь зачастую «мечта не нуждается в осуществлении», а любовь зовет к подвигу и жертве – она деятельна и требует осуществления. В то же время как типичный романтик А.Ф. Лосев горячо верил, что «идеализация в любви и даже те мимолетные грезы, которые слетают к нам при встрече с прекрасной девушкой, – едва ли есть просто идеализация, т. е. простое выдумывание. Не есть ли это откровение мира иного». В одном из своих исповедальных писем Алексей Лосев признавался, что мог бы возлюбить всем сердцем только родственную душу – ту «прекрасную незнакомку», которая могла бы разделить с ним веру и молитву, изумление перед музыкой Бетховена и Вагнера, любовь к философии и науке, только с такой «вещей невестой» мог бы состояться духовный брак – истинное таинство брака, благословленное Богом и основанное на вечной любви: «Делать жизнь так, как все, не читая вместе Фета, Гете, Шиллера, Вагнера, не вдохновляясь вместе Бетховеном, не исповедуясь вместе перед одним священником, не любя вместе православной Древней Руси, которая еще теплится в Чудовом, в Успенском, у Иверской, не уметь вместе совместить Вагнера и славянофилов… нет, скучно будет жить с таким человеком, скучно и жутко думать о таком «вместе»… Если не отнимет Господь разума, ни за какие блага не свяжу свою жизнь с чужой без этих родных, святых целей. Они мне родные, это к ним я стремился мальчишкой 4-го класса гимназии, когда плакал над Лизой Калягиной, когда снились мне чудные образы Рафаэля и Стеллы из Фламмариона. Это они привлекли меня к философии в университете, к покрову Пречистой, покрывающих нас, немногих верных, сходящихся под праздник в Кремлевские соборы. Это они заставляют искать и находить в древней Руси порывания к Невидимому граду, в женщине – одеяние духовного брака, в музыке – то первобытно-единое, которое, по слову Вагнера, существовало бы и тогда, если бы даже не было самого мира». Из дневниковых записей и писем Алексея Лосева мы узнаем, что его душа искала созвучной по духовной тональности душу – вечную спутницу на жизненном пути и возлюбленную, обретя ее в лице Валентины Михайловны Соколовой. Как подметила Аза Тахо-Годи: «Юного Лосева интересовала не только университетская наука. Поисками высшего счастья не в абстрактной теории, но в проблемах чисто экзистенциальных наполнены дневниковые записи студента, которому до революции, перевернувшей его судьбу (и не только его, но и всей России), оставалось всего несколько лет. Недавний гимназист еще полон мечтаний. В нем жива память о романтических героях знаменитого Фламмариона, он не может расстаться с извечным призывом романтиков – туда, туда, в неизведанные дали. Не одному – одиночество страшит, – а с родственной, любимой душой стремиться к достижению высшей цели… Что же касается до родственной души, то она была найдена в математике и астрономе Валентине Михайловне Соколовой (в ее зажиточной купеческой семье Алексей Федорович снял в революционные дни комнату), с которой Лосева обвенчал в 1922 году в Сергиевом Посаде о. Павел Флоренский». Валентина Михайловна Соколова – блестяще образованная и умная девушка, талантливая пианистка и художница, математик и астроном, ученица профессора Н.Д. Моисеева и академика В.Г. Фесенкова, она не только занималась математикой и астрономией, но горячо любила поэзию Новалиса, Тютчева, Жуковского и русских символистов, слушала лекции и выступления Н.А. Бердяева и Вячеслава Иванова, размышляла о путях России и переписывалась с Бердяевым, в музыке – восхищалась Бахом и Бетховеном, слушала произведения Римского-Корсакова, Чайковского, Вагнера и Скрябина, а кроме того – была натурой не только культурно-утонченной и одухотворенной, но и религиозной – каждодневно молилась и изумлялась подвигам святых мучеников и исповедников, отдающих свою жизнь за веру во Христа Спасителя. Валентина Михайловна стала не только верной спутницей и женой А.Ф Лосева, но и его единомышленницей – у них сложился необыкновенный духовный союз в науке, вере и семейной жизни, а 3 июня 1929 года по обоюдному согласию супруги тайно приняли монашество – постриг совершил их духовник – архимандрит Давид, при этом Валентина Михайловна получила имя – Афанасия, а Алексей Федорович Лосев – Андроник. Как мудрый духовник архимандрит Давид не благословил Лосева с принятием монашества бросить науку – «ты не науку брось, а страсти свои брось», а так как монастыри в советской стране подлежали закрытию, он наставил чету Лосевых жить по монашеским обетам в миру и обрести «потаенный монастырь» в собственном сердце.
                С самых ранних лет жизни страстная любовь к музыке таилась в сокровенной глубине души А.Ф. Лосева и проявилась со всей своей силой в его занятиях музыкой и музыковедением, в дневниковых записях и письмах, в очерках, посвященных Скрябину и Римскому-Корсакову, в книге «Музыка как предмет логики». По слову Азы Тахо-Годи, любовь к музыке с особой силой пробудилась в душе Лосева после того, как ему довелось присутствовать на сольном концерте своей ровесницы и подруги, дочери инженера-немца – Цецилии Ганзен, которая так виртуозно играла на скрипке, что после концерта Алексей потребовал от матери, чтобы его обучили играть на скрипке.  Пути Лосева с Цецилией разошлись – она уехала в Европу и стала выдающейся скрипачкой и профессором в Гейдельберге, а он – одно время грезил о карьере артиста и скрипача-виртуоза, а затем – стал великолепным теоретиком музыки. Будучи гимназистом, Лосев брал уроки в частной школе итальянского скрипача-виртуоза, незаурядного певца и блестящего педагога с артистической натурой Федерико Стаджи – лауреата Флорентийской музыкальной академии имени Керубини, на выпускном экзамене исполнил трудную «Чакону» Баха  и получил столь основательное музыкальное образование, что его хватило, чтобы впоследствии стать профессором Московской консерватории. Для романтика и идеалиста Лосева музыка была не только предметом скрупулезного логического анализа и философского осмысления, но и предметом молитвенного восторга и упоения: «Все в музыке. Что бы были люди без музыки? Тело без души. Пусть я не умею ясно объяснить музыку, но я ее чувствую. Сейчас пишу вам, а во мне все пост, все звучит в тон музыке. Кругом меня носятся звуки, звуки веселые, звуки печальные, звуки неясные... милый... далекие... Люблю музыку. Музыку стиха, музыку природы, музыку всю. Кажется, все бы отдала, чтобы играть самой хорошо! Эх, да куда я годна! – Слушаешь музыку – и отлетает, отлетает все земное, житейское, все мелочи, вся пошлость. Душа очищается и стремится туда, вверх, к Неведомому, к Неизвестному. Куда делись все эгоистические расчеты, все пошлые стремления! Есть ли, нету ли Бога, но сейчас веришь, что Он есть, что Он должен быть. Зачем все рассуждения и доказательства! Если почувствуешь, что Бог есть, то какими же жалкими кажутся все эти попытки людей доказать Его бытие... Верю ли я? Я не знаю. Иногда кажется, что да, – особенно, когда я бываю среди природы или слушаю музыку, – а иногда нет. Вечно проклятые вопросы!.. Не может человек жить без веры. Кажется, вот-вот отдашься этому чувству, вот-вот уверуешь сильно, страстно, а тут подоспеет холодный рассудок... Ничего не знаю, да и не буду знать! А музыка звенит, льются звуки, поют, убеждают. Какой отдамся любви, земной или небесной?.. Или никакой?.. Не хочется ни думать, ни рассуждать...». Любовь к музыке была настолько велика, что Лосев искренне считал – не любящий итальянской колоратуры, музыки Баха и Бетховена никогда не поймет диалектику Гегеля. Когда в Москве наступили симфонические концерты Кусевицкого – все шесть симфоний Чайковского, увертюра «Манфред», «Ромео и Джульетта», «Франческа да Римини», то Алексей Лосев временно отложил учебу и погрузился в мир музыкальных созвучий – он не любил пессимизма Чайковского, но находил в его музыке искренность, а порой и задушевно-светлое настроение, а в лице Римского-Корсакова видел «эффектного знатока народной души и мелких изгибов просветленно-эпического настроения». В своей статье «О музыкально ощущении любви и природы», написанной к тридцатипятилетию «Снегурочки» Римского-Корсакова, Лосев высказывал мысль, что существует музыкальное познание мира, а сама музыка различается – есть чистая музыка – сонаты Скрябина, квартеты Бетховена, симфонии Шуберта, есть структурная музыка – изобразительная как «Петрушка» Стравинского и условно-символическая как национальные гимны, а музыкальное мироощущение может быть эпическим, если погружает душу в спокойное созерцание, драматическим, если заставляет ее переживать горе и радости, и лирическим, если одновременно заставляет созерцать и вживаться. Высоко оценивая музыку Римского-Корсакова, Лосев писал – «редко гений – в особенности в нашу нервную и растрепано-импрессионистическую эпоху – может создать такие изумительные стройные образы музыкального мироощущения как Римский-Корсаков»,  «поневоле отдаешься чудному и сказочному миру симфонической сюиты «Шехерезада», где все представляется так красочно и так живо-правдиво», изумляешься былинной широтой и раздолью «Садко»,  а его «Снегурочка» – это не музыкальная драма,  а тихая, светозарная и томно парящая музыка, как благоухающая весна, она – «чрезвычайно здоровая музыка», «не знающая грани между космическим  и реально-человеческим, она и не поверхностна и не глубока, она знает лишь один необъятный и бесконечный мир весны и весенней любви», в ней музыкально выразилась – народная душа и народная мифология. По определению А.Ф. Лосева, музыка есть живописание внутренней жизни духа и бытия, а «Снегурочка» Римского-Корсакова, несмотря на изумительную и красочную инструментовку, метрику и ритмику, несмотря на всю ее изысканную сложность симфонической структуру, временами превосходящую сложность вагнеровских музыкальных произведений, она остается русской народной музыкой, она дает силы жить и переносить тяготы жизни с ее слезами, вздохами и бессонными ночами. Когда слушаешь «Снегурочку» Римского-Корсакова, то на душе светлеет и «становится легче жить и свободней дышать», в этом подлинный религиозный смыл его творчества, являющего высокий образец великого искусства, вдохновляющего на молитву. В заключительной записи дневника А.Ф. Лосева от 2 января 1919 года набрасывается литературный портрет Ф. Листа – великого артиста и создателя столь любимого Лосевым первого фортепьянного концерта Es-dur Листа и кампанеллы, представляющей собой фортепьянную транскрипцию рондо второго концерта для скрипки с оркестром (h-moll) Паганини. Задаваясь основным вопросом философии музыки – «Что такое музыка и что именно мы слышим, когда воспринимаем музыкальное произведение?», А.Ф. Лосев пояснял, то музыка – это не просто колебание звуковых волн, ее тайна намного глубже, ибо музыка – это не науку и не сценическое искусство, не драма, а океан алогической музыкальной стихии – тайна, неуловимая для рационального мышления и невместимая в логические категории. В своем финальном эссе в книге «Музыка как предмет логики» А.Ф. Лосев в духе немецких романтиков и Владимира Одоевского вымышляет «музыкальный миф»  – романтическую мистификацию в духе Серебряного века, в которой излагает свою теорию музыки, указывая на то, что музыка есть особое мироощущение и мировосприятие, исчезновение категорий ума и всяких определений. Как истинный романтик А.Ф. Лосев, вслед за Владимиром Эрном и Бердяевым, убежден, что «силлогизм – болезненный нарост бытия, его грехопадение и темница», а музыка – освобождение от всех оков, живая жизнь и полет духа. «Музыка уничтожает логические скрепы сознания и бытия». Музыка – это тайна, которую нельзя определить философски, она сбрасывает пространство и освобождается от всех форм и образов, она сцепляется с чистым переживанием и трогает душу, «снимает пространственно-временной план бытия, вскрывает новые планы, где восстанавливается нарушенная и скованная полнота времен и переживаний». «В Музыке – сплошное чистое бытие, без всяких мысленных и иных познавательных определений». В романтической интерпретации Лосева, музыка – это мир ликований и рыданий, щемящей сердце тоски и светлой радости, это – непостоянный, как море, мир капризных грез, напоенных восторгами и исступлением. Как и для Ницше с его «рождением трагедии из духа музыки», для Лосева, музыка есть выражение первичного и дорационального – выражение того, что невыразимо в наших обыденных словах и логических категориях, в живописных образах и скульптурных формах, того, что составляет ядро музыкального феномена, но Лосев мыслит глубже Ницше – он пытается преодолеть напряжение между словом и музыкой, устремляясь к высокому жизнетворческому синтезу рационального и иррационального, логического и мистического.
                Музыкальные драмы, игра пианистов и скрипачей, оперы и концерты не прошли для А.Ф. Лосева зря – он анализировал Симфонию h-moll Шуберта, «Кольцо Нибелунга» Вагнера и Девятую симфонию Бетховена, «Сказку о царе Салтане» и «Майскую ночь» Римского-Корсакова, «Демона» Рубинштейна, «Травиату» и «Фауста», вагнеровские драмы «Тангейзер» и «Лоэнгрин», «Летучий голландец» и «Парсифаль», концерт для скрипки с оркестром Бетховена и горячо любимый «Реквием» Моцарта. Глубокие, дискуссионные и оригинальные философские рассуждения о музыке великих музыкантов – Баха, Бетховена, Шопена, Прокофьева и Скрябина с яркими характеристиками их личностей и музыкального творчества – содержатся в более поздней лосевской повести «Встреча»: «Бах – это метафизика барокко, рационализм Лейбница; это – протестантское богословие на почве картезианства. Но уже Бетховен пишет фуги гораздо более дифференцированные и ажурные. Вместо рационально и целесообразно оформленной деловой воли Баховской фуги, он дает, например, фугу в фортепьянной сонате, которая несет в себе уже не бароккальную, а чисто романтическую взаимопронизанность мысли и воли. Это такая воля, которая прошла не через метафизику Лейбница, но через наукоучение Фихте, через гегелевскую логику абсолютного духа…  Бах – это рассуждение; Бетховен – это культура цельной личности, самодеятельной субстанции, субъекта в его субстанциальной основе. Лист уже готов перелиться в ощутительную эффектность. Вагнер со своим «Тристаном» уже дает мистику не цельных чувств, но дробных ощущений. Ощущения – хаотичны, сыпучи, текучи; будучи оторваны от цельной личности, они – как бы внеличны, их теплота – импрессионистична, их идейное содержание – анархизм. Французский импрессионизм Дебюсси и Равеля есть женское окончание мужественной эпохи романтизма. Скрябин хочет утвердиться в этой мистике ощущений, как Бетховен утверждался в идейных судьбах цельной личности, переходя от рассуждений Баха и уютного упорного сентиментализма Моцарта к своему волевому и разумному охвату. Скрябин хочет найти свою личность в хаосе анархических ощущений. Поэтому он шире и сложнее французов, а Шопен для него – только исходный пункт эмоционального самоуглубления. Поэтому Скрябин – мистик. Его ощущения настолько же мистичны, насколько и анархичны. Он хотел быть Вагнером, – но не на основе мужественной стихии романтизма, а на основе женской анархичности позднего импрессионизма. Его формы – расплывчаты, насыщенны, перегружены; они полны чувств, эмоций, аффектов и всякого мистического сумбура… Прокофьев – культура тех же субтильных и анархичных ощущений. Но он не ставит цельно–личностных задач на основе этих ощущений... Мир Прокофьева – объективно–веществен, в то время как скрябинский мир – субъективно–перенасыщен и воодушевлен исканием интимных самоуглублений, Прокофьев лишен всякой мистики. У Скрябина тенденция к грандиозности все время только возрастала... В противоположность этому Прокофьев – миниатюрист. Его формы очень мелкие, рассыпчатые, хотя в то же время – чрезвычайно четкие, резкие, острые, броские. В них нет ничего тягуче–алогического, уходяще-мистического… Скрябин ищет, стремится. Прокофьев ничего не ищет и никуда не стремится. Скрябин – романтик; он – болен, он – мечтатель; его чувства – неврастеничны; он – воплощение утонченного салона. Прокофьев – реалист, он – вполне здоров и мечтать ему не о чем. Он не болен никакой неврастенией и его музыку можно исполнять хоть в цирке или в кафе–шантане. Скрябин – мистериален, Прокофьев – фокстротен…». Размышляя о музыке Бетховена, А.Ф. Лосев подчеркивал, что великий немецкий музыкант знает горний мир и пламенной устремлен ввысь – в своей Девятой симфонии, являющейся завершение бетховенских порывов к горнему и Божественному, он с необыкновенной экспрессивностью показывает, что наша земная жизнь и мировая история – это время скитаний и странствий, путь борьбы и преодоления испытаний, время претерпения страданий и страшной тоски – путь из тьмы к свету – к Свету Истины, Жизни и Любви, к радости Царства Небесного, которое не от мира сего и выше звезд и скорбей нашего существования. Приблизительно в 1920 году Лосев даст великолепный анализ Пятой симфонии Бетховена, который М.М. Гамаюнов в своей статье «Союз музыки, философии, любви и монастыря» назовет гениальным и мало кому доступным из  музыкантов XX века. Для Лосева музыка – величайшее из всех искусств, она «лечит от жизненных треволнений и дает новое откровение мира». Это – возвышенно-романтическое и бетховенское понимание музыки, где музыкальный восторг граничит с религиозным чувством соприкосновения с Богом и горним миром. Вслед за античными мудрецами – Пифагором и Платоном, равно как и за немецкими романтиками, Лосев прекрасно понимает, что музыка соприкасается с душой человека – она волнует и вдохновляет, может как возвышать и одухотворять душу, так и ввергать в темные бездны и исступление – в темный дионисический экстаз, отсюда – призыв вникать в музыку и ее воздействие на нашу душу, и та пронзительная лосевская экзистенциальность, с которой он подходит к музыке столь почитаемого Бетховена и столь волнующего Скрябина.
                В статье «О философском мировоззрении Скрябина»  А.Ф. Лосев стремился раскрыть основные тенденции музыки и философских воззрений Скрябина, охарактеризовав его, во-первых, как крайне напряженного и безудержного индивидуалиста – «Скрябин весь в переливах и бесконечных утончениях собственной субъективности», тем самым – анархический и деспотический индивидуализм есть первая тенденция его творчества; во-вторых, Скрябин – апологет великого, космического и универсального – «его горизонт охватывает и отдельного человека со всеми деталями его жизни, и всех людей с их всемирно-историческим бытием, и всю вселенную, и само Божество», отсюда – вторая тенденция скрябинского творчества и миросозерцания – мистический универсализм; в- третьих, Скрябин – созерцатель вселенной в ее историческом процессе, а великой движущей силой истории он считает Эрос, следовательно – эротический историзм есть третья тенденция его творчества. Если соединить три тенденции воедино, то мы получим знаменитую скрябинскую идею мистерии и созерцание мира как мистерии. Вся философия Скрябина его философия есть философия мистерии. Изложить философию Скрябина – значит изложить содержание мировой мистерии как универсально-божественной драмы космического масштаба, изложить мистическую историю, идущую к своей апокалиптической развязке. Мироощущение Скрябина мистично и апокалиптично, а его мистический опыт – глубок и имеет всеохватывающий характер, отражаясь как в его философских воззрениях, так и в его музыкальном творчестве – особенно в «Поэме экстаза». Вся музыка Скрябина имеет экстатическую направленность и является порывом к иступленному экстазу, но «в скрябинском экстазе есть много нечистого и сатанинского, много самоотдаяния черной бездне и ее жрецам». По глубокому историософскому и культурософскому суждению А.Ф. Лосева, «понять Скрябина – значит понять всю западноевропейскую культуру и ее трагическую судьбу», а на самом Скрябине и его философии, имеющей оккультный и эклектический характер, лежит печать имманентизма. Если в  христианстве четко разделяется Бог и мир – Бог свят, премудр и всемогущ, Он – вечная Любовь и высшее Благо, а мир – Его творение, то у Скрябина мир есть теофания – Богоявление, между миром и Богом нет онтологической пропасти, отсюда – языческий пантеизм Скрябина, совмещающийся с индивидуалистическим солипсизмом – весь мир и вся его история оказывается игрой Абсолюта с самим собой, а сам Абсолют – миротворной Бездной и нашим высшим космическим и мистическим «Я». Рассудительно замечая, что ни христианство, ни тем более рационально-механистическая философия Нового времени не могли воспитать в Скрябине славословия хаосу и эротически-иступленной жажды экстаза, Лосев определил Скрябина как язычника, но язычника с обостренным чувство истории. Христианство принесло в мир напряженное чувство истории и устремленность к концу веков – эсхатологизм, а Скрябин с восторгом вобрал в себя мистический историзм христианства, восприятие истории как мистической драмы и веру в ее апокалиптический финал. «Скрябин – причудливая смесь языческого космизма с христианским историзмом. Он берет из язычества самое важное, что по существу отличает его от христианства – имманентизм Бога и мира, но не хочет языческой статичности и «вечного возвращения»… Бог для Скрябина есть Бог истории, неповторимых и особо установленных судеб человека и вселенной». Во всей новоевропейской философии Скрябин взял индивидуализм и довел его до самого невозможного и фантастического – до крайнего солипсизма и обоготворения своего «Я», более того – это даже не ницшеанский культ сверхчеловека и не оправдание обоготворения «Я» как «трансцендентального субъекта», что мы находим в философско-идеалистической системе Фихте, а желание, чтобы каждый мой порыв, и каждое мое стремление – было божественным, а сам Скрябин как исповедник религии человекобожия с особенной силой произносит страшные слова: «Я – Бог». В историософском восприятии А.Ф. Лосева, музыка русского европейца Скрябина, вобравшего в себя  романтическую утонченность Шопена, трагизм Листа и мистический универсализм Вагнера, и его философия, собравшая в себя идеи Ницше и Шопенгауэра, Блаватской и Фихте – это самое проникновенное выявление духовной гибели Европы и ее отрыва от христианской веры и христианских ценностей, это – гибель ее мистического существа, ее рационально-механической картины мира и мещанского самодовольства,  это – драматичный и страшный финал немецкого идеализма и романтизм, доведенных Скрябиным до экстатического восторга и безумия – более страшного, чем безумие Ницше, до мистического исступления, «захватывающего в свою бездну всю гаму настроений от будуара до вселенской мистерии». «Исторически – Скрябин есть наивысшее напряжение западноевропейской мысли и творчества и вместе – конец ее». В своем дневнике Лосев проанализировал вторую симфонию Скрябина и пришел  к мысли, что «у Скрябина нет Бога, у него есть дух и вселенная, где этот дух мечется». В завершении своей статьи «О философском мировоззрении Скрябина» Лосев приходит к категорическому и суровому выводу – он анафемствует мятежного гения.
                В свои университетские годы А.Ф. Лосев активно погружается в мир философии –  она является ему как в славных современниках – в личностях великих русских религиозных мыслителей, так и в философах былых времен – он изучает «Диалоги» Платона и «Эннеады» Плотина, труды неоплатоников и Аристотеля, диалектику Гегеля и философию мифологии Шеллинга, его систему трансцендентального идеализма и философию искусства, а также – феноменологию Гуссерля. Во время своей командировки в Берлин Лосев не только изучал средневековую схоластику, учение о словесной предметности и диалектику, но и ознакомился с феноменологическим методом Гуссерля, слава о котором гремела по всей Европе и докатилась до России, восприняв феноменологию как «откровение через Гуссерля». К началу двадцатых годов двадцатого века Лосев все более взвешенно, рассудительно и критически оценивал феноменологию Гуссерля, осознавая его чуждость всему онтологическому и метафизическому, «жизненно-реальному» и «культурно-историческому» при постижении тайн человеческого бытия и мышления. Как отмечала Аза Тахо-Годи, феноменология Гуссерля как чистая теория познания – это лишь начало философских изысканий Лосева, который углубился в чтение античных трагиков и Платона, Аристотеля и неоплатоников, Шеллинга и Гегеля, при чем Лосеву особенно понравилась гегелявская мысль из «Философии религии», где сказано, что «философия есть также богослужение, религия, ибо она по существу не что иное, как отказ от субъективных домыслов и мнений в своем занятии Богом». Во дни своего обучения в университете занимающийся непрестанным самоанализом Лосев обнаружит, что стал чувствовать себя намного старше – изучение философской литературу, музыки Бетховена и Вагнера, страшные историософские предчувствия и участие в религиозно-философских собраниях Серебряного века наложили неизгладимую печать на его личность, а юность – унеслась безвозвратно, что переживалось трагически и отразилось в его дневниковой записи 1914 года: «Стал стареть, конечно, не в смысле упадка сил – я чувствую в себе никогда не прекращающуюся энергию и с большой неохотой ложусь спать покоряясь необходимости; конечно не в смысле упадка чувства... Но стал несомненно стареть для девиц. Я и никогда не был для них ровней. А теперь и вовсе первая до последней смотрят на меня, как на старшего, как на дяденьку или учителя. Да я ведь и правда-то, только и знал все время, что проповедовал. А кому это приятно?.. Нет, тот у кого усы и борода, и кто любит Бетховена и Вагнера, тот уже не Алеша, а Алексей Федорович, несмотря на то, что этот Алексей Федорович в 20 лет стал чувствовать более и более стал непосредственен, чем в 15 лет. Вот трагедия моей жизни». Сильное влияние на миросозерцание Лосева и его литературный стиль оказали такие мыслители как Ницше и Шопенгауэр – отголоски ницшеанских идей явственно прослеживаются как в суждениях Лосева о музыке, так и в его критической характеристике личности Сократа, а что касается Шопенгауэра, то к столетию его знаменитой книги «Мир как воля и представление» Лосев отмечал, что система Шопенгауэра – это не только блестящая мозаика из предыдущих учений Канта, Фихте и Шеллинга, древнегреческих и восточных умозрений, но и великолепной выражение иррациональной и пессимистической философии во всем ее мрачном величии и со всеми ее прозрениями, ужасом перед неразгаданной тайной мировой воли и утверждением сострадания как всеобщего нравственного принципа, а сам Шопенгауэр соединил в своем лице философа и поэта, требующего от нравственной философии не заповедей, а глубинного психологического и метафизического описания нравственного бытия. Как глубоко религиозный и христианский мыслитель Лосев отмечал, что в его сознании «создалась целая философия в духе Шопенгауэра и Вагнера, но с истинно христианским Богом и молитвами», а мировая война как великая катастрофа, потрясшая мир и опрокинувшая его народы в бездну страданий и ужасов, способствовала его более глубокому и жизненному обращению к религии и богословию. Нет ничего удивительного в том, что даже в 1921 году, когда большевики задумывали полное упразднение религии, Лосев выступал в Нижегородском университете с докладом «О методах религиозного воспитания» и говорил о необходимости приобщения школьников к русской классической литературе и духовной жизни. По складу своего ума А.Ф. Лосев – интеллектуал энциклопедического типа с широчайшим диапазоном умственных интересов – его интересовала музыка Бетховена и философские идеи Скрябина, оперы Вагнера и мироощущение Эсхила, трагедии Софокла и Еврипида, аскетика и имяславие, экспериментальная психология и античная эстетика, метафизика Аристотеля и Эрос у Платона, поэзия Тютчева и Иннокентия Анненского, спор Андрея Белого и Вячеслава Иванова, погружение в тайны бессознательного Фрейда и изощренной изображение чувственных ощущений и переживаний Василия Розанова, реформа преподавания закона Божиего в гимназиях и проблемы языкознания и мифология, теория мифа и символа, теории Эйнштейна и точные науки, уравнение Лоренца и идеи Георга Кантора, математически обоснованная концепция непрерывности мышления неокантианца Когена и «Творческая эволюция» Анри Бергсона с его идеей трагической борьбы жизни с окружающей безжизненной материей. На закате лет А.Ф. Лосев признавался, что жизнь всегда оставалась для него драматургически трагической проблемой – в этом было созвучие не только идеям Бергсона, но и античным трагедиям и романам Достоевского, а также историософским предчувствиям самого Лосева – ожиданию мирового пожара, навеянному как музыкальной драмой Вагнера и книгой Освальда Шпенглера «Закат Европы», так и духовной атмосферой Серебряного века с его апокалиптическими предчувствиями и ожиданиями, которые оправдались трагическим изломом истории, обернувшись катастрофой русской революции 1917 года и крушением Российской империи. Как отмечали доцент Л.Б. Логунова и профессор Ю.Ю. Петрунин в своей статье «Жизнь и судьба философа: Алексей Федорович Лосев»: «Столкнулись две эпохи, два образа жизни. Победившему пролетариату, строителям социализма были не нужны и чужды достижения старой культуры, и в первую очередь – отвлеченные рассуждения. Восторженное чувство принадлежности к избранным, аристократизм духа, энтузиазм борьбы формируют у Лосева особое отношение к философии и роли философа в культуре. Философия для него – практика борьбы с воинствующим невежеством. Истина – ее грозное оружие. В своих работах он формулирует принцип единства науки, философии, религии, искусств аи нравственности, что составляет высший синтез духовной жизни человека».
После окончания университета А.Ф. Лосев остался на кафедре классической филологии для подготовки к профессорскому званию, а в 1919 году был избран на всероссийском конкурсе профессором классической филологии Нижегородского университета, выступал с публичными лекциями и написал ряд блестящих очерков и статей – в основном о Вагнере и Скрябине. В страшные годы смуты и революционных потрясений было закрыто Религиозно-философское общество памяти Владимира Соловьева, а затем и Вольная Академия духовной культуры Бердяева, но Лосев продолжал вести напряженную интеллектуальную и духовную жизнь – в это время он выступил в философском кружке  имени Л.М. Лопатина с докладом «Учение Аристотеля о трагическом мифе», в 1918 году затеял вместе с С.Н. Булгаковым и Вячеславом Ивановым удивительный, но так и не сбывшийся национально-культурный проект – серию книг по русской религиозной философии «Духовная Русь», а на последнем заседании Московского психологического общества в 1921 году он прочел доклады «Эйдос и идея у Платона» и «Теория абстракции у Платона». Когда в 1922 году из России были изгнаны на знаменитых «философских пароходах» выдающиеся русские религиозные мыслители и цвет русской культуры, среди которых – Н.А. Бердяев, С.Л. Франк, Л.П. Карсавин и Иван Ильин,  то перед А.Ф. Лосевым предстал драматичный жизненный путь – путь религиозного мыслителя в атеистическом государстве с коммунистической и материалистической идеологией, тяготевшей над страной долгие семьдесят лет. В тяжелых исторических условиях А.Ф. Лосев не пал духом, напротив – в его жизни двадцатые годы XX века – это время интенсивных интеллектуальных и творческих трудов – он избирается действительным членом Государственной Академии художественных наук и профессором Московской консерватории, где подготовил курс лекций по истории эстетических учений от античности до двадцатого века,  а также написал целый ряд фундаментальных историко-философских трудов – свое первое восьмикнижие: «Философия имени», «Античный космос и современная наука», «Диалектика числа у Плотина», «Музыка как предмет логики», «Диалектика художественной формы», «Критика платонизма у Аристотеля», «Очерки античного символизма и мифологии», «Диалектика мифа». Желая вывести учение о мифе из сферы ведения как богословов, так и этнологов, и раскрыть его существо – миф сам по себе, А.Ф. Лосев утверждал, что миф – это не выдумка и не фантастический вымысел, а «наиболее яркая и самая подлинная действительность», «совершенно необходимая категория мысли и жизни». В представлении Лосева миф – это не произведение чистой мысли, ибо «в основе мифа лежит аффективный корень», тем самым – миф эмоционально напряжен и есть жизненно-ощущаемая действительность. Миф насыщен эмоциями и жизненными переживаниями. Существуют не только народные, но и научные мифы – «наука всегда мифологична», что видно на примере Декарта, Канта и Ньютона: «Декарт – основатель новоевропейского рационализма и механицизма, а стало быть, и позитивизма. Не жалкая салонная болтовня материалистов XVIII века, а, конечно, Декарт есть подлинный основатель философского позитивизма. И вот оказывается, что под этим позитивизмом лежит своя определенная мифология. Декарт начинает свою философию с всеобщего сомнения. Даже относительно Бога он сомневается, не является ли и Он также обманщиком. И где же он находит опору для своей философии, свое уже несомненное основание? Он находит его в «я», в субъекте, в мышлении, в сознании, в «ergo», в «cogito». Почему это так? Почему вещи менее реальны? Почему менее реален Бог, о котором Декарт сам говорит, что это яснейшая и очевиднейшая, простейшая идея? Почему не что-нибудь еще иное? Только потому, что таково его собственное бессознательное вероучение, такова его собственная мифология, такова вообще индивидуалистическая и субъективистическая мифология, лежащая в основе новоевропейской культуры и философии. Декарт – мифолог, несмотря на весь свой рационализм, механицизм и позитивизм. Больше того, эти последние его черты только и объяснимы его мифологией; они только и питаются ею... Кант совершенно правильно учит о том, что для того, чтобы познавать пространственные вещи, надо к ним подойти уже в обладании представлениями пространства. Действительно, в вещи мы находим разные слои ее конкретизации: имеем ее реальное тело, объем, вес и т. д., имеем ее форму, идею, смысл. Логически идея, конечно, раньше материи, потому что сначала вы имеете идею, а потом осуществляете ее на том или другом материале. Смысл предшествует явлению. Из этой совершенно примитивной и совершенно правильной установки Платон и Гегель сделали вывод, что смысл, понятие – объективны, что в объективном миропорядке сплетены в неразрывную реальную связь логически различные моменты идеи и вещи. Что же теперь выводит отсюда Кант? Кант из этого выводит свое учение о субъективности всех познавательных форм, пространства, времени, категорий. Его аргументы уполномочивали его только на констатирование логического предшествия форм и смыслов – текучим вещам. На деле же всякая «формальность», оформление, всякое осмысление и смысл для него обязательно субъективны. Поэтому и получилось то, чего можно было бы и не доказывать и что являлось его исходным вероучением и мифологией. Рационалистически-субъективистическая и отъединенно-индивидуалистическая мифология празднует в кантовской философии, быть может, свою максимальную победу. Не менее того мифологична и наука, не только «первобытная», но и всякая. Механика Ньютона построена на гипотезе однородного и бесконечного пространства. Мир не имеет границ, т. е. не имеет формы. Для меня это значит, что он – бесформен. Мир – абсолютно однородное пространство. Для меня это значит, что он – абсолютно плоскостен, невыразителен, нерельефен. Неимоверной скукой веет от такого мира. Прибавьте к этому абсолютную темноту и нечеловеческий холод междупланетных пространств… Механика Ньютона основана на мифологии нигилизма. Этому вполне соответствует специфически новоевропейское учение о бесконечном прогрессе общества и культуры». В понимании Лосева, миф не есть ни схема, ни аллегория, ни метафизическое построение, ведь в центре метафизики – сверхчувственное, в то время как миф обращен по преимуществу к чувственному и изображает картину жизни, более того – мифическая реальность возвещает о личностях и их конкретных судьбах.  Миф – это не поэтический образ, а само бытие как «энергийное самоутверждение личности», личностная история, запечатленная в слове – в мифологическом сюжете, в народном предании и летописном сказании. «Мифология возможна без поэзии и мифический образ можно конструировать без помощи поэтических средств». По воззрению Лосева, «мифологическое бытие – реальное бытие», а в центре мифа – зарисовка личности и ее судьбы. Миф – это не историческое событие, хотя трепещущая радость и боль исторических судеб может присутствовать в мифе, но история основана на фактах в их причинной взаимосвязи, а миф – это «в словах данная личностная история» с элементами чуда. «Миф есть слово о личности, принадлежащее личности, выражающее и выявляющее личность».
                В Русском Зарубежье первое восьмикнижие А.Ф. Лосева получило высокую оценку и похвалу русских религиозных философов. В статье «Новая русская философская система», опубликованной в знаменитом бердяевском журнале «Путь» в 1928 году, С.Л. Франк писал, что книги Лосева свидетельствуют о том, что «несмотря на ужасающее давление казенного марксистского материализма, философское творчество не замерло и плоды его – хотя, вероятно, и с величайшими трудностями – еще могут даже появляться на свет», а русская философская мысль жива и после крушения России как государства – «жив дух истинного философского творчества, пафос чистой мысли, направленной на абсолютное – пафос, который сам в свою очередь, есть свидетельство духовной жизни и духовного горения». По хвалебному отзыву Семена Франка, в книге «Античный космос и современная наука» Лосев показал себя как блестящий эрудит и едва ли не лучший русский знаток античной философии, а в остальных книгах – он, опираясь а диалектические построения Платона, Плотина и Прокла, преобразовал феноменологию Гуссерля в универсальную диалектику, показав себя конгениальным Платону, Шеллингу и Гегелю и выдвинувшись в ряд первых философов России. Выдающийся историк философии Д. Чижевский оценил книги Лосева как создание «целостной философской системы», утвержденной на своеобразном диалектическом подходе к миру и жизни, стоящей «в русле живого развития философской мысли современности», а историческое содержание лосевских книг  имеет первостепенное значение не только для русской философской литературы, но и свидетельствует о творческом процессе философской мысли в России. В своей книге «История русской философии» Н.О. Лосский не только охарактеризовал Лосева как горячего приверженца диалектического метода и феноменологии Гуссерля, тонкого аналитика орфической космогонии и пифагореизма, системы Аристотеля и диалогов Платона – «Тимей» и «Парменид», с обращением к толкованиям и комментариям Плотина, Прокла и Филона Александрийского, но и как оригинального русского мыслителя – символиста с апофатическим мировоззрением, разрабатывающего не только теорию мифа и символа, но и философию числа и имени, не уступающего по широчайшей эрудиции о. Павлу Флоренскому и протоиерею Сергию Булгакову. По слову протоиерея В. Зеньковского, «в лице Лосева русская философская мысль явила такую мощь дарования, такую тонкость анализов и такую силу интуитивных созерцаний, что всем этим с бесспорностью удостоверяется значительность того философского направления, которое впервые с полной ясностью было намечено Владимиром Соловьевым». Религиозно-философские искания А.Ф. Лосева воплотившиеся в его книгах «Философия имени» и «Диалектика мифа» привели его к аресту и судебному процессу,  а затем и к заключению в лагерь. Задыхаясь от невозможности высказать и выразить свои идеи в условиях господства вульгарной атеистической и материалистической идеологии в СССР, Лосев решил ускорить печатание и объединил «Диалектику мифа» и «Вещь и имя» в одну книгу – «Диалектику мифа и сказки», но «Добавление» не было разрешено к печати цензурой, а потому – он решил отправить «Вещь и имя» в типографию Иванова в Сергиев Посад, а в «Диалектику мифа», уже допущенную цензурой, вставить несколько десятков страниц из «Добавлений». По воспоминаниям Лосева, желание выразить свою расцветающую индивидуальность – индивидуальность философа и писателя – превозмогла всякие соображения об опасности, а в результате 18 апреля 1930 года в ночь на Страстную пятницу он был арестован за вставку в книгу «Диалектика мифа» добавления «контрреволюционного содержания». Обвинение в публикации запрещенных цензурой фрагментов добавления к «Диалектике мифа было формальным предлогом ареста Лосева, по существу же причиной ареста являлись его религиозно-философские воззрения. Если в Русском Зарубежье первое восьмикнижие Лосева было воспринято с энтузиазмом, то в советской печати его книги были подвергнуты самой грубой и вульгарной критике, а он сам – самым ожесточенным нападкам – в своей докладе на XVI съезде ВКП(б) Каганович назвал автора «Диалектики мифа» «философом-мракобесом», «реакционером и черносотенцем», в журнале «На литературном посту» в 1930 году М. Григорьев клеймил «реакционную диалектику эстетического учения Лосева», а в институте философии коммунистической академии Х. Гарбер прочел доклад «Против воинствующего мистицизма А.Ф. Лосева», где охарактеризовал его как «философа Православия, апологета крепостничества и защитника полицейщины», отмечая, что «его реакционные идеи восходят к мистике Плотина», а сам Лосев считает себя не то Плотином, не то Проклом нашего времени. По приговору А.Ф. Лосев был отправлен на «трудовое перевоспитание» на Беломорканале – сначала в Кемь, потом – в Свирь, где трудился на сплаве леса, а после тяжелого заболевания и кровоизлияния чуть полностью не лишился зрения и стал инвалидом, досрочно освобожденным в 1933 году по инвалидности и восстановленным в гражданских правах как ударник строительства Беломорканала. Пребывая в лагере и находясь в самых тяжелых жизненных условиях, А.Ф. Лосев оставался человеком с затаенной надеждой, возвышено и поэтически мыслящим, напевающим «из большой симфонической музыки и из мелких романсов и арий», желающим писать художественную прозу в стиле Гофмана, Эдгара По и Уэллса, философствующим и задумывающим написать книгу «Звездное небо и его чудеса», так, чтобы «было увлекательно, красиво, углубленно, математично и музыкально-увлекательно». В суровой лагерной действительности Лосев остается романтиком с поэтичной натурой, философом  и монахом – он мыслит и молится, в то же время, переживая острую религиозную драму и сталкиваясь с проблемой теодицеи – не теоретически и умозрительно, а жизненно и экзистенциально, о чем свидетельствуют его проникновенные, взволнованные письма к жене, получившие название «Письма из лагеря в лагерь», где в пронзительных и исповедальных строках он изливал все свои самые мучительные горести и думы, звучащие как вопль Иова: «Ясочка, я не нахожу слов, чтобы выразить всю глубину своего возмущения и негодования, и готов, кажется, бунтовать против всего, во что всю жизнь веровал и чем жил. Что это такое?!  Что остается нам, кроме этой сволочной жизни которую мы сейчас с тобой ведем? Куда деться и что делать? Ясочка милая, спаси меня как-нибудь, я без тебя погибну. Ясочка родная, утешь и отри мои слезы, я рыдаю сейчас, как ребенок, и не знаю что со мною. Погибла последняя надежда возвращения к научной работе, ибо что я такое без библиотеки? Это все равно что Шаляпин, потерявший свой голос, или Рахманинов – без рояля… Ясочка, милый-милый, единственный человек! Ты одна у меня осталась, да и ту Бог оторвал от меня на тысячи верст. Ясочка, что со мною? Чувствую, что теряю самообладание и перестаю ручаться за себя. Как Бог допускает такую дикую месть и духовное безобразие? Начинаешь понимать безбожника Вольтера, который говорит, что если Бог не может преодолеть зло, то Он – не всемогущ, а если Он не хочет преодолеть зло, то Он – не всеблаг, а если же Он всемогущ и всеблаг, то чего же Он смотрит? Это кощунство теперь занимает ум и готово вылиться наружу… И ответ, в котором мы воспитаны, что это – любовь Божия, этот таинственный и страшный ответ сейчас звучит как издевательство и злобный сарказм… Бог избивает нас уже два года, и не видно горизонтов окончания этого избиения… Сколько еще лет Бог будет нас избивать? Или уж скоро конец – нетрудно угадать, какой конец. Я знаю, как тут умирают… Вот чего достойно теперь теперешнее состояние моего духа, и вот какой красотой награждает Бог наши труды в поисках Истины. Ясочка, мутнеет мой ум, и прорывается сознание, вижу черную бездну и не знаю, куда ступить… Вместо молитвы в душе стоит какой-то сплошной вопль, в котором не знаешь уже, где молитва, где стон избиваемого животного и где проклятия… Только память о тебе и поддерживает тонкую, постоянно прерывающуюся ниточку молитвы. Думается: если я не помолюсь об Ясочке, то кто же о ней помолится? Прекращение молитвы за тебя переживается как измена не Богу, а тебе, и – поверишь ли – только это обстоятельство и заставляет еще молиться…Как вспоминаю о тебе – так в душе опять занимается пламень из тлеющих и потухших углей молитвы, опять начинает вериться в свет, в ласку, в мир и любовь, в благость и промысел Божий». Лагерные письма Лосева – это не только документ эпохи и свидетельство того, до какой жестокости и до какого кощунственного попрания всего святого, возвышенного и прекрасного дошел род человеческий в XX веке, но и яркий образец экзистенциальной философии, более страшный и сильный, чем все написанное Камю и Сартром, исповедь горячего сердца, сказанная на грани отчаяния, доходящего до безумия, когда рухнули все рациональны доказательства бытия, всемогущества и благости Творца вселенной, разлетелись, как карточный домик, все умозрительные построения и рассыпалась вся рациональная метафизика, а логика и диалектика оказались бессильными перед ужасами жизни. В самой страшной жизненной ситуации – в бездне мук и отчаяния – Лосеву оставалось лишь верить вопреки всему – вопреки всем доводам разума и логики, вопреки всей окружающей его лагерной действительности с ее жестокостью и бессмыслицей. Это – самое страшное испытание для логика и диалектика, идеалиста и романтика, но любовь спасла Лосева и сберегла его душу, не дала ему впасть в безумие или покончить с собой, уберегла его как от мизантропии, так и от непримиримого богоборчества. Из глубин своего скорбящего сердца Лосев возносил проникновенную молитву к Богу: «Господи! Ты же все знаешь, Тебе же известно мельчайшее движение души моей. О, дай же, дай сил и знания на этом новом пути, на который Ты меня поставил. Я же все еще хочу быть мытарем, вожделею чистого сердца, хочу взывать и взываю: Боже, очисти меня грешного! Боже, спаси меня недостойного! Боже, воздвигни меня падшего!..». В суровые и страшные дни лагерной жизни Лосев окончательно уверился, что Христос дороже и выше не только самой жизни, но и всякого рационального, логического и диалектического понимания жизни.
                После досрочного возвращения из лагеря в Москву в 1933 году – в год своего сорокалетия – А.Ф. Лосев интенсивно отдался научной и творческой деятельности – он не мог публиковать свои работы до 1953 года, а потому ему приходилось заниматься переводами и комментариями произведений Платона и Аристотеля, Плотина и Прокла, Секста Эмпирика и Николая Кузанского, но он излагал свои заветные мысли, свой взгляд на современный мир, на философию, музыку и социальные процессы в рукописях, долгие годы остававшихся в ящиках его стола. Во время Великой Отечественной Войны Лосев пережил настоящую катастрофу – в 1941 году его дом вблизи Арбатской площади, библиотека и архив были уничтожены фашистской бомбой. По свидетельству Азы Тахо-Годи, это было испытание, «не менее тяжелое, чем лагерь», «мучительны были раскопки, похороны близких, спасение книг, добывание нового жилья, переезд на Арбат, в холод неотапливаемого старого дома». Если до начала войны Лосев ездил читать лекции по античной литературе в Куйбышев, Чебоксары и Полтаву, то с 1942 года по 1944 год он был профессором философского факультета МГУ и читал курс логики. Как выдающийся педагог, умеющий излагать философские идеи величайших мыслителей человечества,  А.Ф. Лосев стремился научить своих учеников – мыслить и философствовать, требовал, чтобы они читали не только философскую литературу – Аристотеля и Платона, Канта и Фихте, Шеллинга и Гегеля, Гуссерля и Шпета, но и математические исследования – «Курс математического анализа» Пуссена, «Теорию множеств» Хаусдорфа, «Неэвклидову геометрию» Клейна, «Трансфинитные числа» Жегалкина, научные труды Колмогорова и Александрова, а также слушали классическую музыку и интересовались искусством. В исследовательской литературе не раз отмечалось, что Лосев – могучий диалектик и метафизик с артистической натурой, его речи зачаровывали – он умел разворачивать животрепещущую драму идей и судеб, а его дом, где проводились семинарские занятия, стал своеобразной московской Платоновской Академией, его слушатели становились современниками Гомера, Платона и Аристотеля. Как вспоминал А.Г. Спиркин свою личную встречу с А.Ф. Лосевым и его лекции на квартире: «Квартира на старом Арбате, в которую я впервые попал, произвела впечатление удивительного «кусочка» античности перенесенной в современность и московское пространство. Переступив порог я сразу почувствовал, что как бы погружаюсь в загадочную пучину седой старины с ее своеобразным историческим ароматом. Мне казалось, что я пришел в гости к мыслителям Древней Греции – Сократу, его ученику Платону, Аристотелю и что вот-вот из-за старинных шкафов в пурпурно-красном одеянии выйдут софисты – Протагор и Горгий… Хозяин квартиры – крупный, высокого роста мужчина, с огромным лбом мыслителя, донской казак по происхождению, с утонченно-интеллигентными чертами лица, поражая сказочной эрудицией, говорил сочно, образно, с юмором, взмахивая правой рукой, словно желая придать своим словам особую убедительность… Слушая Лосева, трудно сразу сообразить, кто он по профессии: тут и языкознание – различные лингвистические модели, анализ грамматического строя языка в его соотношении с мышлением в их едином историческом развитии, фонетика, лексикология и грамматика древних языков; тут и филология в самом широком смысле слова, с анализом художественных памятников старины; тут и музыка, особенно Вагнер, разбираемый, как говорят, «по косточкам», во всех деталях собственно эстетического и биографического, а также мировоззренческого содержания, с анализом творений гениального композитора не только на профессионально музыкальном уровне но и с глубочайшими философскими обобщениями всего его творчества; тут и гражданская история с удивительными подробностями жизни господ и рабов в античном мире – когда Лосев говорит обо всем этом, с сознании слушателей возникают яркие наглядно-пластические образы живых, конкретных людей с их поступками, привычками, манерами и взглядами на жизнь; тут и философия – «Критика чистого разума» Канта, «Наука логика» Гегеля, «Диалоги» Платона, произведения Николая Кузанского, щедро цитируемые на память». Как известно в 1943 году Лосеву была присвоена научная степень доктора филологических наук, а с 1944 года и вплоть до кончины своей он работал в МГПИ имени Ленина. В 1954 году в жизни А.Ф. Лосева произошло трагическое событие – от рака скончалась его жена Валентина Михайловна, а сам Алексей Федорович тяжело заболел  и думал, что умрет, исповедовался и причастился Святых Тайн Христовых. Перед смертью Валентина Михайловна попросила аспирантку Азу Тахо-Годи не оставлять А.Ф. Лосева без помощи – этот наказ она выполнила, став верной помощницей Лосева и хранительницей его наследия. Колоссальная эрудиция, уникальная манера изложения, огромный творческий потенциал и универсализм мышления Лосева воплотились в его научных исследованиях – прежде всего в восьмитомной «Истории античной эстетики» – титаническом научном труде, не имеющем аналогов во всей мировой науке, за что Лосев был удостоен Государственной премии СССР в 1986 году. На страницах своей монументальной «Истории античной эстетики» А.Ф. Лосев не только убегал в античный мир с его героями, мифологическими сюжетами и драматическими событиями «из ссылки XX века», но и стремился раскрыть своеобразие античной культуры – ее скульптурность и чувственно-материальный космологизм, рассудочный восторг, свойственный софистам и Сократу, Платону и Аристотелю, идею вечного возращения и циклическое восприятие времени, веру в судьбу, культ героев и героического, он дал яркие характеристики ироничного диалектика Сократа, словно увиденного глазами Ницше и Вячеслава Иванова,  эпикурейцев, стоиков и скептиков, а самое главное – неоплатоников от Плотина и Порфирия до Прокла и Дамаския. В своей хвалебной рецензии  на «Историю античной эстетики» А.Ф. Лосева Э.Р. Атаян писал: «Эстетическая и этическая стихии пронизывают научную стихию «Истории античной эстетики» полностью. Книга Лосева – оживший Логос, логос пластики и патетики в лучшем стиле высокой античной философии, целый пантеон изваяний – не только философов, но и идей, покойный, и вместе с тем, трепетный мир переливающихся эйдосов мысли...». В исследовательской литературе не раз подчеркивалось, что с именем А.Ф. Лосева неразрывно связана его «История античной эстетики» – дело всей жизни, но когда я вчитываясь в его размышления о молитве и духовно-аскетическом подвиге, в его «Диалектику мифа», монографию «О мироощущении Эсхила» и книгу о Владимире Соловьеве, то не могу с грустью не вспомнить слов С.Б. Джимбинова: «Смог ли осуществить себя Лосев? Импульс великого философа и богослова разрядился в восемь томов (десять книг) «Истории античной эстетики», почти пять тысяч страниц. Такого труда и у немцев нет.  Близкого даже ничего нет во всем мире. Прочтите раздел о Сократе во II томе – и вы услышите голос молодого Лосева. И все-таки не покидает мысль: то ли это для чего родился Лосев? Какие чудеса совершил бы этот Геркулес, если бы у него не отняли зрение, если бы вообще он мог писать то, что хотел и как хотел! Скованный Прометей…». Следует заменить, что перу А.Ф. Лосева принадлежит не только «История античной эстетики», но и «Эстетика Возрождения», где отмечалась сложность эстетики Ренессанса – близость как к античной, так и к средневековой эстетике, но в тоже время и своеобразие как эстетики бурного жизнеутверждения с приматом самостоятельной красоты – чувственной красоты, запечатленной на картинах и в скульптуре «титанов Возрождения», а также – интерес к человеческому телу и устройству вселенной – «даже заправские теисты как Марсилио Фичино и Николая Кузанский рассуждают о красоте мира и жизни почти в духе пантеизма», при этом художники Ренессанса не натуралисты – они проповедуют, что искусство выше природы и выдвигают идею самодовлеющей власти искусства над жизнью, они – апологеты индивидуализма. По мысли А.Ф. Лосева, в центре возрожденческой эстетики и искусства стоит человек, в то время как античная эстетика космоцентрична, а средневековая – теоцентрична. В эпоху Возрождения началось стихийное самоутверждение человека как субъекта – эстетика Ренессанса антропоцентрична, она бурно заявляла о правах и свободе личности, но признавала ограниченность человека перед Богом и вселенной, понимала трагизм его бытия, отголоски которого запечатлены в творчестве Микеланджело и Боттичелли. Рассудительно замечая, что превознесение эстетики Ренессанса должно быть исключено, А.Ф. Лосев выступал за более взвешенное и глубокое понимание эпохи Возрождения и ее смысла в исторической судьбе человечества и мира, высказывая критические замечания о Джоконде Леонардо да Винчи и творчестве Рабле и Шекспира, обращая внимание на «обратную сторону титанизма» и «глубокие противоречия», таящиеся в ренессансной эстетике. В трагедиях Шекспира, оканчивающихся «горой трупов», Лосев видел символ гибели возрожденческого титанима, дошедшего до своего страшного логического конца. Сергей Аверинцев тонко подметил, что «протест против всего «возрожденского» был константой для творчества Лосева» – «поздний Лосев написал о Возрождении точно так же, как ранний Лосев написал о Скрябине». «Напряженные противочувствия – вот контекст, в котором, с нашей точки зрения, хотя бы отчасти приходится рассматривать и лосевские филиппики против Ренессанса. Разумеется, никто не будет спорить, что комплекс идей, необходимо включающий, во-первых, осуждение Нового времени с его рационализмом и позитивизмом, с его буржуазностью и либеральностью, проклятие всему, что началось с Возрождения, как поступательному упадку духа и росту нигилизма; во-вторых, пророчество о конце этого цикла и о приходе «нового Средневековья», – неотъемлемая характеристика культурного типа, к которому Лосев принадлежал от самого начала до самого конца своего пути на земле».
                На закате своей жизни А.Ф. Лосев написал одну из лучших своих книг –  «Владимир Соловьев и его время», в которой попытался не только дать критический обзор всех его произведений от «Критики отвлеченных начал» до «Краткой повести об Антихристе», рассмотреть какую роль в его воззрениях играли Платон и неоплатоники, патристика и Ориген, теософско-гностическая литература и философы Нового времени – Декарт и Спиноза, Канта и Конт, Шеллинг и Гегель, Шопенгауэр и Гартман, а также раскрыть его учение о Софии, этику, эстетику и социально-исторические взгляды, описать его духовные искания и дать общую характеристику его личности и мировоззрению. По характеристике А.Ф. Лосева, Владимир Соловьев был необычайно загадочной и многоликой личностью – он самобытный русский философ, вобравший в себя как идеи Платона и неоплатоников, гностиков и философов Нового времени, так и отдельные идеи славянофилов и немецких мистиков – Мейстера Экхарта и Якоба Беме; он занимался не только теоретической философией и умозрительной метафизикой, но и вопросами политики, этики и эстетики, исповедовал идеал целостного знания и синтеза науки, искусства, философии и религии; он обладал поэтической натурой и не выносил чистого академизма – был религиозным мыслителем, посещавшим Оптину пустынь с Ф.М. Достоевским, но был далек от ортодоксальности; он был публицистом либерального направления и апологетом теократии, отличался как свободомыслием, так и религиозной настроенностью – он был социально-историческим мыслителем, взволнованным вопросами «на злобу дня», а в то же время – мистиком и визионером, грезящим о Софии – душе мира и Вечной Женственности, воспетой в его таинственных стихах, став предтечей русского символизма и учителем Вячеслава Иванова и А. Блока, наконец, он – историософ, бьющийся над разгадкой истории России и мира, над ее смыслом, в конце своей жизни разочаровавшись в своих прежних теократических мечтаниях и изобразив страшную картину прихода Антихриста, но веруя, что всемирная драма истории завершится самым грандиозным и величественным событием – вторым пришествием Иисуса Христа, Его победой над мировым зло и вселенским Судом. Обращая внимание на то, что в лице Владимира Соловьева находят «неприступную крепость идеализма», Лосев проницательно указывал на то, что Соловьев прекрасно осознавал трагическую судьбу идеализма – невозможность преобразовать жизнь одними идеями, он не мог довольствоваться ни объективным идеализмом Платона и Гегеля, ни субъективным идеализмом Канта и Фихте, ни  немецким романтизмом и мистицизмом – слишком протестантским и рациональным, ни вульгарным эмпиризмом позитивистов во главе с Контом, ни гностической теософией Якоба Беме и Каббалой, ни материализмом, где материя мыслится механистической и бездушной, ибо душа его жаждала духовного преображения мира, а в самой личности его выразилась ничем необъяснимая индивидуальность. Надо сказать, что и сам Лосев был индивидуальностью, объяснимой только из себя самой – тайным монахом и подлинным апологетом Православия, охваченным высокими идеями интеллектуалом, бросающимся в самую гущу жизни и прислушивающимся к голосу истории, собеседником о. Павла Флоренского и Вячеслава Иванова, исследователем произведений Эсхила и Платона, Аристотеля и Плотина, Прокла, святого Дионисия Ареопагита и Николая Кузанского. В своей книге, посвященной А.Ф. Лосеву, Аза Тахо-Годи писала, что пытаясь разгадать «загадку Лосева», как только его не именовали: «Я уже не говорю о великом гении, последнем классическом философе, последнем русском философе, последнем философе Серебряного века. Есть гораздо более выразительные характеристики: скованный Прометей, мудрец и провидец, святое имя, не узнанный при свете дня, один на один с Богом, православный философ эпохи ленинизма, последний из могикан, служитель чистого ума, великий узник, краеугольный камень русской философии, философ трагической свободы, подвижник жизни и веры, русский словомудр, незаслуженно забытый, великий сын Дона, духовный учитель, источник мысли, одинокий мастер». При всей своей энциклопедической эрудиции А.Ф. Лосев не потерял самого себя и сохранил свою яркую и незабвенную индивидуальность, которую «ничем объяснить нельзя», ведь «индивидуальность объяснима только сама из себя». По собственному признанию А.Ф. Лосев всегда ясно осознавал, что не может охарактеризовать себя ни как идеалиста или материалиста, ни как мистика или диалектика, ибо индивидуальность самобытного мыслителя не укладывается ни в какие  схемы и рамки: «Я не чувствую себя ни идеалистом, ни материалистом, ни платоником, ни кантианцем, ни гуссерлианцем, ни рационалистом, ни мистиком, ни голым диалектиков, ни метафизиком… Если уж обязательно нужен какой-то ярлык или вывеска, то я, к сожалению, могу сказать только одно: я – Лосев». Символично, что Алексей Федорович Лосев скончался 24 мая 1988 года – в день памяти своих любимых святых – Кирилла и Мефодия, накануне празднования тысячелетия Крещения Руси, а за два дня до кончины он успел продиктовать свой последний текст – «Слово о Кирилле и Мефодии». Похоронен А.Ф. Лосев на Ваганьковском кладбище, а 23 сентября 2006 года – в день рождения философа – на Арбате, под сенью любимых Лосевым деревьев, был размещен бронзовый бюст на пьедестале из карельского гранита со словами на постаменте: «Великий русский философ Алексей Лосев». Этот памятник А.Ф. Лосеву, созданный скульптором В.В. Герасимовым, стал символом мощи русской религиозно-философской мысли, явленной в лице одного из ее ярких и достойных представителей, чье имя не будет забыто, пока будет жить хоть один русский философ.