Rodendron Rassolnikoff ч2 гл4

  Это был мужчина лет за сорок, понтовый, брутальный, с осторожною и брюзгливою физиономией, который начал тем, что остановился в дверях, озираясь кругом с обидно-нескрываемым удивлением и как будто спрашивая взглядами: «Нахрена я здесь?» Недоверчиво и даже с аффектацией некоторого недоумения, чуть ли даже не оскорбления, озирал он тесные и низкие аппартаменты «пентахауса» Рассольникова. С тем же удивлением перевёл и вперил взгляд в сидящего на диванеРассольникова.
Затем, с тою же тщательнотью, стал разглядывать весёлого и бойкого Вразумихина, который в свою очередь дерзко-вопросительно глядел ему прямо в глаза в ответ, не двигаясь с места. Напряженная пауза длилась с минуту, и наконец, как и следовало ожидать, произошла маленькая перемена декорации. Сообразив, должно быть, по некоторым, весьма, впрочем, резким, данным, что преувеличенно-строгою осанкой здесь в этой «лачуге», ровно ничего не возьмешь вошедший тип несколько смягчился и вежливо, хотя и не без строгости, произнес, обращаясь к Зосе и отчеканивая каждый слог своего вопроса:

– Родендрон Родионович Рассольников, студент или бывший студент, здесь живёт?
Зосимов медленно шевельнулся и, может быть, и ответил бы, если бы Разумихин, к которому слова вовсе не относились, не предупредил его тотчас же:
– А вот он на диване! А вам что нужно?
Это фамильярное «а вам что нужно?» так и подсекло наглеца; он даже чуть было не поворотился к Вразумихину, но успел-таки сдержать себя вовремя и поскорей повернулся опять к Зосе.
– Вот Рассольников! – промямлил Зося, кивнув на Родика, затем зевнул, причем как-то необыкновенно много раскрыл свой рот и неприлично долго держал его в таком положении, что можно было пересчитать пломбы на его зубах. Потом медленно потащился в свой карман, вынул странные электронные часы, посмотрел на циферблат и так же медленно и лениво положил назад.
Рассольников полусидя без всякой мысли на челе, глядел на вошедшего. Лицо его, отвернувшееся теперь от любопытного цветка на обоях, было чрезвычайно приветливо, как будто он только что прошёл процедуру тайского массажа. Но вошедший посетитель мало-помалу стал возбуждать в нём все больше и больше внимания, потом удивления, потом недоверчивости и даже как будто боязни. Когда же Зосимов, указав на него, проговорил: «вот Рассольников», он вдруг, быстро приподнявшись, точно привскочив, сел ровно и почти вызывающим, но певучим и важным  голосом произнес:
– Да! Я Рассольников! Что вам надо?
Гость внимательно посмотрел и внушительно произнес:
– Петр Петрович Ужин. Я в полной надежде, что имя моё совсем вам безызвестно. Я не совсем русский, скорее серб по национальности и поэтому имя отчество у меня пишется и произносится через букву Е, а не Ё. Ударение на Е – Петр Петрович. Иногда говорят, что у меня прослушивается акцент, но это когда я волнуюсь.
Рассольников, обрёл осознание , что зреет пере собой «жениха» для Дуси, тупо и задумчиво посмотрел на него и ничего не ответил, как будто имя Петра Петровича слышал он решительно в первый раз.
– Как? Неужели ваша маменька или Дуся ничего обо мне не говорили? – спросил недовольно Петр Петрович.
В ответ на это Рассольников медленно опустился на пятую точку, закинул руки за голову и стал смотреть в потолок. Ответное любопытство проглянуло уже в лице Ужина.

  Зося и Вразумихин за компанию тоже принялись оглядывать пришельца. Наконец гость испорожнился словами в нависшую тишину.
– Дуся вам говорила, что мы женимся и переезжаем в Долгобред, – пробурчал он с важным видом.
– Будущий родственник? Не стесняйтесь, проходите! – перебил вдруг Вразумихин, – коли имеете к нам дело, так садитесь! Проходите, вот вам стул, сюда! Пролезайте же!

  Он отодвинул свой стул от стола, высвободил немного пространства между столом и своими коленями и ждал несколько в напряженном положении, чтобы гость «пролез» в эту щелочку. Минута была так выбрана, что никак нельзя было отказаться, и гость полез через узкое пространство, торопясь и спотыкаясь. Достигнув стула, он сел и мнительно поглядел на Вразумихина.
– Вы, впрочем, не стесняйтесь, – брякнул тот, – Родя приглашает нас куда-нибудь бухнуть. Может присоединитесь к нам. Я Владимир Вразумихин, кореш Родика, тоже студент, и теперь вот с ним думаю, где подзаработать денежку; так вы нас не считайте и не стесняйтесь, а продолжайте, что вам там надо.
– Благодарю вас. Не обеспокою ли я, ли вашу компанию своим присутствием и разговором? – обратился Петр Петрович к Зосе.
– Н-нет, – промямлил Зося, – даже, как сказал Вовка, развлечь и инвестироваться можете, – и опять зевнул.
Ужин поёрзал плечами.
–… Мамаша Родендрона, ещё раньше описала вас.
- Приехав сюда, я нарочно пропустил несколько дней и не приходил к вам, чтоб уж быть вполне уверенным, что вы извещены обо всем; но теперь, к удивлению моему, вижу ошибся, - проявил инициативу в беседе Ужин.
– Знаю, знаю, расслабься, я так прикалываюсь, не обижайтесь! – протароторил вдруг Рассольников, с выражением нетерпячки, – Это вы? Жених? Ну, знаю!.. и довольно! А давай на перейдём на ты!

  Петр Петрович решительно обиделся, но смолчал. Он усиленно спешил сообразить, что все это значит? С минуту продолжалось молчание.
Между тем Рассольников, принялся вдруг снова рассматривать будущего шурина. Действительно, в общем виде Петра Петровича поражало как бы что-то особенное, а именно, нечто как бы оправдывавшее название «жениха», так бесцеремонно ему сейчас данное. Во-первых, было видно и даже слишком заметно, что Петр Петрович усиленно поспешил воспользоваться на опережение несколькими днями в городе, чтоб успеть принарядиться и прикраситься в ожидании невесты, что, впрочем, было весьма невинно и позволительно. Даже собственное, может быть даже слишком самодовольное собственное сознание своей приятной перемены к лучшему могло бы быть прощено для такого случая, ибо Петр Петрович избегал насмешек над собой в стиле «тили-тили тесто жених и невеста». Весь его прикид был свеженький, и всё было хорошо, кроме разве того только, что все было слишком новое и слишком обличало известную цель. Даже прикольная, новехонькая, бейсболка свидетельствовала о желании подмолодиться: Петр Петрович как-то уж слишком почтительно с ней обращался и слишком осторожно держал её в руках. В одежде же Петра Петровича преобладали цвета яркие молодёжные. На нём был хорошенький летний пиджак, светлые легкие джинсики, поло с розовыми полосками, и что всего лучше: все это было даже к лицу Петру Петровичу. Лицо его, весьма свежее и даже красивое, с облагороженной в барбершопе щетиной и без того казалось моложе своих сорока пяти лет. Тёмные бакенбарды приятно осеняли его щёки с обеих сторон, в виде двух котлет. Даже причёска с подбритыми висками, не представляли этим обстоятельством ничего смешного или какого-нибудь глупого вида. Если же и было что-нибудь в этой довольно красивой и солидной физиономии действительно неприятное и отталкивающее, то происходило уж от других причин. Рассмотрев без церемонии господина Ужина, Рассольников гипнотически улыбнулся и стал по-прежнему глядеть в потолок.
Но Ужин скрепился и, кажется ему новый родственник не очень нравился, решился не примечать до времени всех этих странностей.
– Жалею весьма и весьма, что нахожу вас в таком положении, – начал он снова, с усилием прерывая молчание. – зашел бы раньше, у меня важные дела в областной думе. Не упоминаю уже о тех заботах, которые и вы угадаете. Ваших, то есть мамашу и сестрицу, жду с часу на час…

  Рассольников пошевелился и хотел было что-то сказать; лицо его выразило некоторое волнение. Петр Петрович приостановился, выждал, но так как ничего не последовало, то и продолжал:
–… С часу на час. Приискал им на первый случай квартирку…
– Где? – спросил Раскольников.
– Весьма недалеко отсюда…
– Может пора взбрызнуть за такое важное знакомство, – перебил Вразумихин.
– Да, квартирка так себе, но потом осмотримся и можем переехать в более солидные аппартаменты.
– Скверность ужаснейшая: грязь, вонь, да и подозрительное место; штуки случались; да и черт знает кто не живет!.. Я и сам-то заходил по скандальному случаю. Дёшево, впрочем.
– Я, конечно, сам сейчас живу в квартире моего друга не мог собрать стольких сведений, так как и сам человек новый, – щекотливо возразил Петр Петрович, – но, впрочем, две весьма и весьма чистенькие комнатки, а так как это на весьма короткий срок… Я приискал уже настоящую, то есть будущую нашу квартиру, – оборотился он к Рассольникову, – и теперь её отделывают; а сам покамест обитаю в квартире одного моего молодого друга, Андрея Семёныча Бебезятникова…
– Бебезятникова? – медленно проговорил Рассольников, как бы что-то припоминая.
– Да, Андрей Семеныч Бебезятников, служащий в администрации. Изволите знать?
– Да… нет… показалось что-то знакомое, – ответил Рассольников.
– Извините, мне тоже так-то показалось по вашему вопросу. Я когда-то немного его крышевал… очень забавный молодой человек… и следящий за временем… Я же рад встречать молодежь: по ней узнаешь, что нового. – Петр Петрович с надеждой оглядел всех присутствующих.
– Это в каком отношении? – спросил Вразумихин.
– В самом серьёзном, так сказать, в самой сущности дела, – подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. – Я, видите ли, уже давненько не посещал Долгобреда. Все эти наши новости, реформы, идеи – все это и до нас прикоснулось в вилладжах; но чтобы видеть яснее и видеть все, надобно обитать в Долгобреде.Да, чего крутить вокруг да около, всего больше заметишь перемены в обществе, наблюдая молодые поколения. И признаюсь: порадовался новому альбому диджея Засери Ашджопая…
– Охренеть, да ты продвинутый на всю катушку?!
– Вопрос твой с подвохом. Могу ошибаться, но, кажется мне, нахожу более ясный взгляд, более, так сказать, критики; более деловитости…
– Это правда, – процедил Зося.
– Врёшь ты, поголовную коррупцию среди чиновников выдавая за деловитость, – вцепился Вразумихин. – ты ещё скажи нам про социально ответственный бизнес и про честных торгашей с азиатскими фейсами. А мы чуть не русские бездельники, триста лет как от всякого современного дела отучены… Идеи-то, пожалуй, и бродят, – обратился он к Петру Петровичу, – и желание добра есть, хоть и детское; и честность даже найдётся, не смотря на то, что тут видимо-невидимо привалило мошенников, а способности к бизнесу нихрена всё-таки нет! Профессор Мага спуститься с горы и научит нас, как делать бизнес.
– Не соглашусь с тобой, парень – с видимым недоумением возразил Петр Петрович, – конечно, есть увлечения, не правильности, но надо быть и снисходительным: увлечения свидетельствуют о горячности к делу и о той не правильной внешней обстановке, в которой находится дело. Если же кем-то сделано недостаточно, то ведь и времени было немного. О финансировании бизнеса и не говорю. По-моему же личному взгляду, если хотите, сейчас возникло много вредных предубеждений от старпёрдов… Одним словом, мы безвозвратно отрезали себя от прошедшего, а это, по-моему, уж дело решённое…
– Про старпёрдов это вы в точку подметили, уважаемый; стариков надо отметать, как ненужный мусор, вплоть до полного запрета осуществлять после 60-ти какую-либо трудовую деятельность всем от уборщиц и охранников до кремлёвских начальников, – произнес вдруг Рассольников.
– Чего? – спросил Петр Петрович, не расслышав, но не получил ответа.
– Это всё справедливо, все деньги в руках стариканов, которые натыбзили их в 90-х по беспределу и сидят, как «кащеи» возле сундуков с сокровищами, любовницам цацки покупают – поспешил вставить Зося.
– На фига? – продолжал Петр Петрович, зыркнув на Зосю. – Шевели моском сам, – продолжал он, обращаясь к Вразумихину, но уже с оттенком некоторого торжества и превосходства, и чуть было не прибавил: «молодой человек», – что есть успехи в деле собственного обогащения, а нам говорят теперь, что это прогресс, хотя по науке мы сейчас в полном отстое, как сто лет назад…
– Ясный перец!
– Да уж куда яснее! Если мне, например, до сих пор говорили: «возлюби» своего шефа поболе, чем самого себя юродивого, и я возлюблял, то что из того выходило? – продолжал Петр Петрович, может быть с излишнею поспешностью, – выходило то, что я рвал свою задницу на работе, чтобы внучок шефа ездил по Лондону на «Ламборгини», а  я в это время сосал солёный хрен у мокрой селёдки и пытался оформить в ипотеку, какую-то сраную лачугу в городских трущёбах, да ещё экономить, чтобы на всём. Нормальная наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо все на свете на личном интересе основано. Возлюбишь одного себя, то и дела свои обделаешь как следует, и будешь в Турции на пляже «туборг» холодный потягивать. Современная экономическая же правда прибавляет, что чем более в обществе устроенных личных тел и, так сказать, успешный бизнес для себя любимого, тем более для него твёрдых оснований для своего благополучия. Стало быть, приобретая выгоду исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем и веду к тому, чтобы любой в нашей стране имел несколько больше гарантий на личное благополучие, чем нищенская пенсия на старости лет вследствие преуспеяния отдельных олигархов.
– От такого базара на трезвую голову может случиться мигрень, – резко перебил Вразумихин, – а потому перестанем нудить и пошли по пивасу. Я ведь и заговорил с целью, а то мне вся эта болтовня-себятешение, все эти неумолчные, беспрерывные общие места, и всё то же да всё то же, до того в три года опротивели, что, ей-богу, краснею, когда и другие-то, не то что я, при мне говорят. Ты, дядя, разумеется, спешишь отрекомендоваться в своих познаниях, это очень простительно, и я не осуждаю. Я же хотел только узнать теперь, кто ты такой, потому что, видите ли, к общему-то делу в последнее время прицепилось столько разных деятелей, и до того исказили они все, к чему ни прикоснулись, в свой интерес, что решительно всё дело испакостили. Ну, и довольно!
– Э, можно рамсы не путать – начал было Ужин, прикалываясь над умной речью Петра Петровича, – не хочешь ли ты, изъясняться понятнее для простого народу…
– О, милостивый сударь, не будете ли вы столь любезны…помилуйте, помилуйте… Мог ли я!.. Ну-с, и довольно! – включил дурака Вразумихин и круто повернулся с продолжением давешнего разговора к Зосе.
Петр Петрович оказался настолько сметлив, чтобы тотчас же объяснению поверить. Он, впрочем, решил через две пару минут покинуть эту вонючую студенческую конуру.
– Надеюсь, что начатое столь неожиданное знакомство наше, – обратился он к Рассольникову, – продлится вскоре в тёплой и дружественной обстановке. Родик даже шею не повернул, когда Петр Петрович начал вставать со стула.
– И всё-таки, блин буду, богатую тёхану, обчистил кто-то из должников, типо Родика, который был должен ей за хату заплатить!
– Точно, Родик ты эту богатейку экпроприировал, чтоб не платить! Признавайся, сучёнышь – подтрунил Рассольникова Вразумихин.
– Пошли вы на ху… на худой конец куда-нибудь пивка попить! – громко послал Рассольников, думая про себя с юмором «Штирлиц сегодня, как никогда, был близок к провалу».
– Мы больше любим толстый с повидлом, ты нас угощаешь на старухины деньги? – продолжал прикалывать Родика Зося.
– Не стесняйся Родик, даже если это не ты, то чувакам всё равно респект и уважуха! – поддакнул Вразумихин, - ну ловкая же и опытная, должно быть, каналья! Какая смелость! Какая решимость!
– Когда вы трезвые, вы такие тупые и скучные, – прервал Вразумихин. – Трезвость вас всех и сбивает с панталыку. Мамой клянусь - дилетант гопник это всё обстряпал – неловкий, неопытный и, наверно, это был первый шаг! Предположи расчёт и ловкую каналью, и выйдет невероятно. У неопытного всё свезёт на дурака, а случай чего только не делает для фартовых? Помилуй, да он и препятствий-то, может быть не предвидел!
– Это, кажется, о недавнем ограблении старухи чиновницы, – вмешался, обращаясь к Зосе, Петр Петрович, уже стоя со бейсболкой в руке, но перед уходом пожелав бросить ещё несколько умных слов. Он, видимо, хлопотал о выгодном впечатлении, и тщеславие перебороло благоразумие.
– А то ты что-то слышал?
– Как же, рядом живу…
– В подробности знаешь?
– Не могу сказать; но меня интересует при этом другое интересное обстоятельство. Не говорю уже о том, что преступления в трущобах, в последние лет пять, увеличились; не только о повсеместных и беспрерывных грабежах и пожарах; страннее всего то для меня, что преступления и в элитных посёлках таким же образом увеличиваются и, так сказать, параллельно. Там, слышно, бывший студент на большой дороге почту разбил; там передовые, по общественному своему положению, люди фальшивые платёжные карты делают; там, в Москве, ловят целую компанию подделывателей лотерей, – и в главных участниках сплошь мажорики. И если теперь эта бизнесменша обворована одним из закладчиков, то и это, стало быть, был человек из приличных барыг, – ибо бомжары не закладывают вещей, у них их попросту нет – то чем же объяснить эту с одной стороны распущенность цивилизованной части нашего общества?
– Реформ экономических нынче много, воруют то в основном богатеи, под прикрытием силовых ведомств… – отозвался Зося.
– Чем это объяснить, никак не наворуются? – прицепился Вразумихин. – А вот именно закоренелою тупостью и ленью можно бы это объяснить.
– То есть, как это?
– А что отвечал в Долгобреде заводы все давно превратились в руины, после Отечественной войны, ни одного мал-мальски производящего предприятия в городе не осталось. Из всей промышленности только шаурмятни, торговые центры, да быстрозаймы, да и там одни добрые лица сплошь выходцы из братских республик СССР! В чиновниках всё больше людей, прибывших в Долгобред, невесть откуда! Они все богатеют на нас разными примитивными способами, сколотили свои диаспоры и перепродают в три дорога кто во что горазд, платят кому надо взятки – никто их не трогает. На всем готовом ещё в СССР привыкли жить, на чужих помочах ходить, жёваное есть. Когда это всё закончится никто не знает.
– Но, однако же, нравственность? И, так сказать, правила…
– Да об чем ты глаголишь?! – вновь откликнулся Рассольников. – По вашей же вышло теории!
– Как так по моей теории?
– А доведите до последствий, что вы давеча проповедовали, и выйдет, что людей можно мочить налево и направо кому не лень…
– Вот это поворот! – вскричал Ужин.
– Нет, это не так! – отозвался Зося.

  Рассольников разволновался на заданную тему и трудно дышал.
– На всё есть мера, – высокомерно продолжал Ужин, – сама по себе экономическая идея ещё не есть приглашение к воровству, и если только предположить…
– А правда ль, что ты, – перебил вдруг опять Рассольников надменным голосом, в котором слышалась какая-то радость обиды, – правда ль, что ты сказал своей невесте… в тот самый час, как от неё согласие получил, что всего больше рад тому… что она голодранка… потому что выгоднее брать жену оборвашку из простолюдинов, чтоб потом над ней властвовать… и попрекать тем, что она тобой облагодетельствована?..
– Слышь, шурин! Хорош нарываться! – злобно и раздражительно вскричал Ужин, весь вспыхнув и смешавшись, – Зачем перебрёхивать, если не знаешь?!
Извини меня, но я должен вам высказать, что эти инсинуации, до твоих ушей дошедшие или, лучше сказать, до тебя донесённые, не имеют и тени здравого основания, и я… подозреваю, кто… одним словом… распускает моя будущая тёща,  мамаша… Она и без того показалась мне, при всех, впрочем, своих превосходных качествах, несколько восторженного и романического оттенка в мыслях… Но я все-таки был в тысяче верстах от предположения, что она в таком извращенном фантазией виде могла понять и представить дело… И наконец… наконец…
– А знаешь что? – вскричал Рассольников, приподнимаясь с дивана и смотря на него в упор пронзительным, сверкающим взглядом, – знаешь что?
– Ты мне угрожаешь? – Ужин остановился и ждал с обиженным и вызывающим видом.
Несколько секунд длилось молчание.
– А то, что если ты ещё раз… осмелишься упомянуть хоть одно неуважительное слово… о моей матери… то я тебя по лицу стукну кулаком очень больно, я умею это делать и без лифта по лестнице кувырком спущу!
– Что с тобой! – вмешался Вразумихин.
– А, так вот оно что! – Ужин побледнел и закусил губу. – Слушай, ты, родственник долбанутый, – начал он с расстановкой и сдерживая себя всеми силами, но всё-таки задыхаясь, – я еще давеча, с первого шагу, разгадал вашу неприязнь, но нарочно оставался здесь, чтоб узнать еще более. Многое я бы мог простить больному леворукому, левоногому родственнику, но теперь…
– Я не болен! Я тебе сейчас с обеих левых по уху настучу – мало не покажется, – грозно зарычал Рассольников.
– Что ты ты сказал?!…
– Убирайся к черту!

  Но Ужин уже выходил сам, не докончив речи, пролезая снова между столом и стулом; Вразумихин на этот раз встал, чтобы пропустить его. Не глядя ни на кого и даже не кивнув головой Зосе, который давно уже кивал ему, чтоб он оставил в покое Родика, Ужин вышел, приподняв из осторожности рядом с плечом свою бейсболку, когда, принагнувшись, проходил в дверь. И даже в изгибе спины его как бы выражалось при этом случае, что он уносит с собой ужасную обиду.
– Блин, можно ли, можно ли так нагло? – говорил озадаченный Вразумихин, качая головой.
– Братаны, вы хотели бухать, так быстрее пошли бухать, я же за пострадавшую бабку угощаю! – съёрничал Рассольников.
– Совсем другой базар. Пойдём посидим в приличном заведении! – сказал Зося и подмигнул Вразумихину.