Семья Малаволья, глава 2, Джованни Верга, 1881

Джованни Верге, 1881
Семья Малаволья

          Глава 2

По всей округе только и было разговоров, что о торговой сделке с лупинами, и когда Длинная, с Лией на руках, возвращалась домой, кумушки выходили на порог поглазеть на нее.
— Золотое дело! — кричал Пьедипапера, догоняя на вывихнутой ноге хозяина ’Нтони, который присел подышать воздухом на ступеньках церкви рядом с хозяином Фортунато Чиполла и с братом Менико, сыном Совы.

— Дядюшка Крочифиссо вопит, точно ему повырывали перья, да на это не надо обращать внимания, перьев у него много, у старого!
— Да! Это дельце! Можете это сказать, хозяин ’Нтони!
— Но ведь ради хозяина ’Нтони он готов был броситься с маяка, как бог свят. А дядюшка Крочифиссо его слушает, потому что он как уполовник в горшке, в котором кипит больше двухсот унций в год! Без него Пьедипапера, Деревянный Колокол, не умел бы и носа высморкать.

Сын Совы, слушая, как говорят о богатстве дядюшки Крочифиссо, который действительно приходился ему дядей, так как был братом Совы, почувствовал, что в душе у него растет большая нежность к родственнику.
— Мы сродни, — повторял он, — Когда я хожу к нему поденно, он дает мне только половину оплаты и без вина, потому что мы родня.
Пьедипапера язвительно смеялся:
— Это он старается для твоего же блага, чтобы ты не запил и, чтобы оставить тебе больше наследства, когда он сам подохнет.

Кум Пьедипапера с увлечением сплетничал то о том, то о другом, кто только попадал ему на язык, но сплетничал так простодушно и незлобиво, что никак это нельзя было поставить ему в вину:
— Мастер Филиппо два раза проходил мимо трактира, — рассказывал Пьедипапера, — и ждал знака от Святоши, чтобы идти к ней в конюшню вместе перебирать четки и читать  молитвы.
Или обратясь к сыну Совы:
— Твой дядюшка Крочифиссо старается утянуть у твоей двоюродной сестры Осы ее участок; хочет заплатить ей половину того, что он стоит, и намекает, что женится на ней. Но если Осе удастся, чтобы у нее украли кое-что другое, можешь облизнуться на наследство - потеряешь и деньги, и вино, которого он тебе не додал.
Тут начался спор, потому что хозяин ’Нтони утверждал, что в конце концов дядюшка Крочифиссо христианин, и он ещё не бросил своих мозгов собакам, чтобы жениться на дочери брата:
— Как он может быть и христианином и турком? — возражал Пьедипапера.
— Вы хотите сказать, что он сумасшедший. Он богат, как боров, а у Осы ничего нет, кроме этого участочка с носовой платок.

— Вы рассказываете это мне, а ведь мой-то виноградник рядом, — произнес хозяин Чиполла, надуваясь, как индейский петух.
— Вы называете виноградником эти четыре фиговых дерева? — возражал Пьедипапера.
— Между фиговыми деревьями растет и виноград, и если святой Франциск пошлет хороший дождь, вы увидите, какое он даст вино. Солнце сегодня заходит в облаках — к дождю или к ветру.

— «Когда в облаке солнце садится западный ветер примчится», — добавил хозяин ’Нтони.
Пьедипапера не мог выносить этого умничанья хозяина Чиполла, который воображал, что знает все, потому что был богат, и выставлял дураками тех, у кого не было денег:
— Кому подавай жареное, а кому сырое, — заключил он.
— Хозяин Чиполла ждет дождя для своего виноградника, а вы попутного западного ветра для «Благодати». Знаете поговорку: «Когда ветер посвежел в море страшен твой удел». Звезды сегодня яркие, и с полночи ветер переменится; слышите, как рвет? - продолжал Чиполла.

На улице раздавался стук медленно проезжавших повозок.
— Ночью и днем, вечно люди бродят по свету, — заметил немного погодя кум Чиполла.
Теперь, когда больше не было видно ни моря ни полей, казалось, что на свете нет ничего, кроме Треццы, и каждый думал, куда в такой час могут двигаться эти повозки.

— «Благодать» до полуночи обогнет Капо де Мулини (Мыс мулов) — сказал хозяин ’Нтони, — и свежий ветер уже не будет ей опасен.
Хозяин ’Нтони ни о чем другом, кроме «Благодати», не думал и молчал, когда не говорил о своих делах, и в разговоре принимал не больше участия, чем ручка от метлы.
— Вам бы пойти вон к тем, из аптеки, которые рассуждают о короле и о папе, — сказал ему поэтому Пьедипапера, — вот там  вы бы отличились! Слышите, как они орут?

— Это дон Джаммарья, — сказал сын Совы, — спорит с аптекарем.
Аптекарь вел беседу с викарием и с некоторыми другими на свежем воздухе - на пороге своей лавки. Как человек грамотный, он читал газету и заставлял других читать ее; кроме того, у него была История Французской революции, которую он держал тут же, под рукой, под хрустальной ступкой, потому что у них с викарием, доном Джаммарья, каждый день, времяпрепровождения ради, бывали споры, и этим они наживали себе желчную болезнь; но и дня они не могли бы провести, не повидавшись.

А в субботу, когда получалась газета, дон Франко доходил до того, что полчаса жег лампу и затем еще час свечу, с риском, что получит нахлобучку от жены, но он должен же был показать открыто свои убеждения, а не ложиться в кровать подобно животным, как кум Чиполла или кум Малаволья. Ну, а летом свечи не нужно было, потому что можно было стоять на пороге, под фонарем, когда мастер Чирино его зажигал, а иногда приходил дон Микеле, бригадир пограничной стражи, и еще дон Сильвестро, коммунальный секретарь, возвращаясь с виноградника, останавливался на минутку. В таких случаях дон Франко, потирая руки, говорил, что это похоже на маленький парламент, вставал за прилавок, с хитрой улыбкой расправлял пальцами свою бородищу, точно собираясь кого-то съесть на завтрак, и временами, приподымаясь на цыпочки, ронял вполголоса перед публикой недоговоренные слова, и было ясно, что он знает больше других, так что дон Джаммарья не мог этого вынести, портил себе печень и старался огорошить его латинскими словами.

А дон Сильвестро только потешался, глядя, как люди портили себе кровь, переливая из пустого в порожнее и не зарабатывая на этом ни одного чентезимо; он-то, по крайней мере, не такой сумасшедший, как они, и поэтому, как говорили на селе, он владел лучшими виноградниками в Трецце, куда пришел без сапог, — прибавлял Пьедипапера. Он науськивал их друг на друга и смеялся до упаду, издавая звуки «a! а! а! а!», похожие на куриное клохтанье.

— Вон дон Сильвестро несет яйца, — заметил сын Совы.
— Дон Сильвестро кладет золотые яйца в муниципалитете, — отозвался Пьедипапера.
— Гм! — солидно произнес хозяин Фортунато, — чепуха! Кума Цуппида не захотела ему отдать дочери.
— Вы хотите сказать, что мастер Кола Цуппидо предпочитает яйца от своих кур? — заметил хозяин ’Нтони.
И хозяин Чиполла сделал утвердительный знак головой.
— Всяк сверчок знай свой шесток, — прибавил хозяин ’Нтони. Но Пьедипапера возразил, что, если бы дон Сильвестро удовольствовался своим шестком, у него в руках было бы сейчас не перо, а мотыга.

— А кому вы-то отдадите вашу внучку Мену? — сказал под конец хозяин Чиполла, обращаясь к хозяину ’Нтони.
— «Каждый думает о своем ремесле, а волк — об овце».
Хозяин Чиполла в знак согласия продолжал кивать головой, тем более, что он и хозяин ’Нтони как-то уже перемолвились насчет того, чтобы поженить Мену с его сыном Брази, а если торговля лупинами пойдет хорошо, у Мены будет приданое наличными, и дело можно будет быстро покончить.
— «Девушку узнают по воспитанию а паклю — по трепанию», — сказал в заключение хозяин Малаволья. И хозяин Чиполла подтвердил, что в округе все это знают, что Длинная сумела воспитать дочь, и каждый, проходя в этот час по уличке и слыша стук станка Святой Агаты, говорил, что кума Маруцца понапрасну не тратила масло в лампе.

Вернувшись домой, Длинная зажгла свет и вышла на галлерейку с мотовилом, чтобы на целую неделю наготовить себе цевок для пряжи.
— Куму Мену не видно, но слышно, день и ночь она у станка, как Святая Агата, — говорили соседки.
— Девушек так и нужно приучать, не у окна же им пробавляться, — отвечала Маруцца. — «Не к чести девицы торчать у окна светлицы».
— Иные, торча у окна, и мужа себе из прохожих вылавливают, — заметила двоюродная сестра Анна из двери напротив.

У двоюродной сестры Анны были причины так рассуждать, потому что ее сын, этот дуралей Рокко, запутался в юбках Манджакаруббы, одной из тех, что торчат у окошка и вызывающе поглядывают на прохожих.
Кума Грация Пьедипапера, услышав, что на улице идет беседа, тоже вышла на порог, в переднике, распухшем от бобов, которые она чистила, и стала жаловаться на мышей, изрешетивших ей мешок, как сито; можно было подумать, что это они нарочно проделали, будто соображают, как люди; и так разговор сделался общим, потому что эти проклятые животные и Маруцце наделали столько вреда. У двоюродной сестры Анны их был полон дом с тех пор, как сдохла кошка, животное, которое можно было ценить на вес золота, а сдохла она от пинка ногой кума Тино:
— Серые кошки лучше всего ловят мышей и найдут
их и в игольном ушке.
— Только ночью кошкам не нужно отворять дверей, потому что в Ачи Сант Антонио вот так убили старушку. Разбойники украли у нее кошку и потом принесли ее обратно полумертвой от голода и бросили мяукать у дверей. У бедной женщины нехватило духу оставить зверька в такой час на улице, она открыла дверь и так впустила разбойников в дом. Чего только в наши дни не придумывают мошенники для своих проделок, а в Трецце появились рожи, каких никогда не видывали на скалах, притворяются, что идут ловить рыбу, а если попадется, воруют белье, развешенное для сушки. У бедняжки Нунциаты украли так новую простыню. Бедная девочка! Воровать у нее, работающей, чтобы прокормить всех этих братишек, которых отец оставил у нее на руках, когда бросил ее и отправился искать счастья в Александрии в Египте. Нунциата теперь точно двоюродная сестра Анна, когда у нее умер муж и оставил ей весь этот выводок ребят, из которых самый старший, Рокко, не дорос еще ей тогда до колен. Потом двоюродная сестра Анна вырастила этого шалопая, чтобы видеть, как его украла у нее Манджакарубба, - выговаривалась кума Грация Пьедипапера


В разгар этой болтовни прибежала Цуппида, жена мастера Бастьяно, конопатчика, жившая в конце улички и появлявшаяся, чтобы впутаться со своими словечками, всегда неожиданно, как дьявол во время литании, так что никто не знал, откуда она вынырнула:
— Да о чем тут говорить, — принялась она ворчать, — ведь и ваш-то сын Рокко никогда вам не помогал, а когда добывал грош, сейчас же нес его в трактир.
Цуппида знала все, что случалось на селе, и поэтому шла молва, что она целый день босиком находу, чтобы шпионить под прикрытием своего веретена, которое всегда держала высоко над землей, чтобы не задевать камней. Она всегда говорила правду, как святое евангелие, это было ее пороком, и поэтому-то люди, не любившие слышать, что она им напевает, обвиняли ее, будто у нее дьявольский язык, который всегда брызжет слюной.
«Злой язык плюется ядом», а у нее и действительно был злой язык из-за этой ее Барбары, которую она не могла выдать замуж, — так она была заносчива и дерзка, — и все-таки мечтала для нее о сыне Виктора Эммануила (имя короля, впервые объединившего в своих руках власть над Италией и королевством Обеих Сицилий).
— Завидный кусочек эта Манджакарубба, — продолжала она, — бесстыдница, все село шлялось под ее окном. «Плохо для чести девицы торчать у окна светлицы», и Ванни Пиццуто приносил ей в подарок фиги, которые он украл у садовника массаро Филиппо, и они ели их вместе в винограднике, под миндальным деревом, он их там видел.
А Пеппи Назо (Naso — нос) мясник, после того как его приревновал кум Марьяно Чингьялента, извозчик, бросил у ее дверей рога всех животных, которых резал, так что говорили, что он ходил чесать язык под окном Манджакаруббы.

Доброжелательная по природе, двоюродная сестра Анна с живостью ей возразила:
— Дон Джаммарья говорит, что осуждать ближнего — смертный грех.
— Дон Джаммарья читал бы лучше проповеди своей сестре, донне Розолине, — ответила Цуппида, — и не позволял бы ей притворяться молоденькой с доном Сильвестре, когда он проходит мимо, или с бригадиром доном Микеле. Она бесится от желания найти мужа, это в ее-то годы и с ее-то телесами, бедняжка!
— На все божья воля! — заключила двоюродная сестра Анна. — Когда умер мой муж, Рокко был не больше этой прялки, а сестрички все были меньше его. А разве я упала духом из-за этого? К горю привыкаешь, а потом дети помогают в работе. Мои дочки будут поступать, как я, и пока на прачечных мостках есть камни, у нас будет на что жить. Посмотрите на Нунциату. Она сейчас умнее старушки и подымает малышей, точно это ее ребята.

— А где Нунциата, что-то ее не видно? — спросила Длинная у кучки оборванных шалунов, которые хныкали на пороге домишка напротив и хором подняли громкий крик при упоминании о сестре.
— Я видела ее на скалах, она связывала две ноши дрока и с ней был ваш сын Алессио, — ответила двоюродная сестра Анна. Малыши замолчали, прислушиваясь, и потом снова запищали все разом, а старший из них, сидевший на большом камне, ответил минутку спустя:
— Не знаю, где.

Все соседки выползли, точно улитки во время дождя, и вдоль улички, от одной двери к другой, все время слышна была неумолкавшая болтовня. Открыто, было даже окно кума Альфио Моска, у которого повозка с ослом, и из этого окна клубом вырывался дым от горевшего дрока.

Мена встала из-за станка и тоже вышла на галлерейку.
— О, Святая Агата! — воскликнули соседки; и все ее радостно приветствовали.
— Вы не подумываете выдать замуж вашу Мену? — вполголоса спросила Цуппида куму Маруццу. — Ведь на пасху ей уже исполнится восемнадцать, я это знаю, потому что она родилась в год землетрясения, как и моя дочь Барбара. Кто приготовил бы вам вечером похлебку, когда вы возвращаетесь усталые.
Кто захочет взять мою дочь Барбару, должен сперва понравиться мне.

В это время на улице послышался шорох веток и появились Алесси и Нунциата, не видные из-за связок дрока, так они были малы.
— О! Нунциата! — воскликнули соседки. — И тебе не страшно было в такой час на скалах?
— Я тоже там был, — ответил Алесси.
— Я задержалась на прачечном плоту с кумой Анной, а потом у меня не было дров для печи.
Девчурка развела огонь и быстро-быстро принялась приготовлять все для ужина, между тем как братишки ходили за ней по пятам, как цыплята за курицей. Алесси скинул свою ношу и серьезный-серьезный, заложив руки в карманы, глядел из-за дверей.
— Нунциата! — позвала ее с галлерейки Мена, — когда поставишь горшок, приди сюда на минутку.
Нунциата оставила Алесси сторожить очаг и побежала присесть на перила галлерейки, рядом со Святой Агатой, чтобы тоже насладиться отдыхом, рука об руку с подругой.

— Кум Альфио Моска варит бобы, — заметила немного спустя Нунциата.
— Он, как и ты, бедняжка: у вас дома нет никого, кто приготовил бы вам вечером похлебку, когда вы возвращаетесь усталые.
— Да, это верно, он и стряпать умеет, и сам стирает себе, и рубаху штопает, — Нунциата знала все, что делал сосед Альфио, а дом его был известен ей, как собственная ладонь; — сейчас, говорила она, — он идет за дровами; теперь он обряжает осла — и виден был свет во дворе и под навесом. Святая Агата смеялась, а Нунциата говорила, что куму Альфио нехватает только юбки, чтобы быть настоящей женщиной.
— И вот, когда он женится, — сказала в заключение Мена, — жена его будет разъезжать в повозке с ослом, а он будет оставаться дома и растить детей.

Матери, собравшись на улице в кружок, тоже рассуждали про Альфио Моска; даже Оса клялась, что не хотела бы его в мужья, — говорила Цуппида, — потому что у Осы есть ее хороший кусочек земли, а если бы хотела выйти замуж, то не взяла бы мужа, у которого нет ничего, кроме повозки с ослом: «повозка — гроб», говорит пословица. Она, — хитрющая, приглядела себе своего дядюшку Деревянного Колокола.
Девушки, с своей стороны, принимали сторону Моска против этой гадкой Осищи; у Нунциаты же стало тяжело на сердце от презрения, с которым говорили про кума Альфио только потому, что он был беден и не имел никого на свете, и она вдруг сказала Мене:
— Была бы я большой, я бы пошла за него замуж, если бы меня выдали.

Мена тоже хотела что-то сказать, но вдруг переменила разговор.
— Ты пойдешь в город в день поминовения усопших?
— Нет, не пойду, потому что не могу оставить дом.
— Мы пойдем, если торговля лупинами будет удачна; дедушка сказал.
Потом, подумав немного, добавила:
— Кум Альфио тоже собирается продавать там свои орехи.
Они обе замолчали, думая о празднике в честь усопших, где кум Альфио собирается продавать свои орехи.
Они обе замолчали, думая о празднике в честь усопших, где кум Альфио собирается продавать свои орехи.

— Дядюшка Крочифиссо, со своим Пеппинино, засунет себе Осу в карман, — сказала двоюродная сестра Анна.
— Да она только этого и хочет, — выпалила Цуппида. — Осе ничего другого и не надо, только бы ой положил ее себе в карман. Она вечно у него в доме, точно кошка; видишь ли, она все ему таскает вкусные кусочки, а старик не отказывается, тем более, что это ему ничего не стоит. Она откармливает его, как борова, когда его готовят к празднику. Поверьте мне, что Оса хочет очутиться у него в кармане.
Каждая твердила свое про дядюшку Крочифиссо, который вечно хныкал и скорбел, как Христос среди разбойников, а между тем деньги загребал лопатой, и однажды Цуппида, когда старик был болен, видела у него под кроватью большущий сундук.

У Длинной ныло под ложечкой от одной мысли о долге в сорок унций за лупины, и она переменила разговор, потому что уши слышат и в темноте, и было слышно, как дядюшка Крочифиссо проходил по площади, совсем рядом, разговаривая с доном Джаммарья, так что Цуппида перестала злословить о нем, чтобы поздороваться.

Дон Сильвестро смеялся и клохтал как курица, и эта манера смеяться раздражала аптекаря, который кстати никогда не отличался терпением и предоставлял его ослам, да еще тем, кто не желал снова делать революцию.
— Ну, да, терпения у вас никогда не было, потому что вы не знали бы, куда его девать! — кричал ему дон Джаммарья, и дон Франко, который был крошечного роста, приходил в бешенство и провожал священника занозистыми словечками, раздававшимися во мраке с одного конца площади до другого. Деревянный Колокол, которого ничем нельзя было пронять, пожимал плечами и повторял, что это его не касается и что он занимается своими делами.
— А Братство Доброй Кончины, в которое никто больше не вносит ни гроша, это не ваше дело!? — говорил ему дон Джаммарья. — Когда нужно раскошелиться, люди превращаются в шайку протестантов, крайней мере свои фонари!
— В наши дни нужно заниматься своими делами, — заключил дядюшка Крочифиссо.

Дон Джаммарья теребил его за рукав куртки, чтобы среди площади, в темноте, посплетничать про того и про другого: про ламповщика, воровавшего масло, про дона Сильвестро, закрывавшего один глаз, и про синдика «Джуфа» (маска в старой итальянской комедии - дурачок, разиня),
позволявшего водить себя за нос. Мастер Чирино, с тех пор как стал коммунальным служащим, исполняет обязанности понамаря, как Иуда, и звонит к службе, когда ему уж совсем нечего делать, и вино для обедни покупает такое, какое пил на кресте распятый Христос, а ото уж просто святотатство!
двадцать четыре часа, продолжал хозяин ’Нтони. — Так было всегда; анчоус — рыба, которая поумнее тунца. Теперь по ту сторону Капо дей Мулини мелкой сетью их выметаешь из моря за один раз.

- Я вам скажу, почему это! — подхватил кум Фортунато. — Это из-за проклятых пароходов, которые бегают туда и сюда и будоражат воду колесами. Что вы хотите, рыбы пугаются и больше не показываются. Вот это почему!
Сын Совы слушал, разинув рот и почесывая голову.
Вот так славно! — сказал он потом. — По-вашему выходит, что рыб не было бы больше ни в Сиракузах ни в Мессине, где бегают пароходы. А их, наоборот, привозят оттуда по железной дороге центнерами.
Да замолчите ли вы, наконец! — рассердившись, воскликнул хозяин Чиполла, — Я умываю руки, и мне до этого нет никакого дела, раз меня кормят мой участок и виноградники.

Пьедипапера дал сыну Совы подзатыльник, чтобы научить его вежливости:
- Скотина! Молчи, когда говорят старшие. Мальчишка убежал с громким криком, ударяя себя кулаками по голове, потому что все считают его дурачком, раз он сын Совы.

А хозяин ’Нтони, подняв нос кверху и втягивая воздух, заметил:
— Если северо-западный ветер не начнется до полуночи, «Благодать» успеет обогнуть Капо (Капо — мыс).
С высоты колокольни медленно, медленно падали звучные удары колокола.
— Час ночи! — заметил хозяин Чиполла.
Хозяин ’Нтони перекрестился и ответил:
— Отдых живым и покой мертвым.
— У дона Джаммарья сегодня на ужин жареная вермишель, — заметил Пьедипапера, нюхая воздух у окна приходского дома.

Комментарий:
- «’Ntroi! ntroi! ciascuno coi pari suoi» (входите, входите, кто под пару, с тем сидите), другой вариант: «’Ntrua! ’ntrua ciascuno a casa sua» — характерная рифмованная поговорка на южноитальянском диалекте. По смыслу эта старинная поговорка соответствует русской: "всяк сверчок знай свой шесток".

05.12.2024