Часть 1 Через тернии Глава 5 Слово Цезаря

Г л а в а  5

СЛОВО  ЦЕЗАРЯ

Dictis facta respondeat.
Пусть слова соответствуют
делам.


I.

Внешний облик жены Марка Юния Брута Сервилии вполне соответствовал тишине самого покойного сенатора, тишине его поступков и слов, тишине его уютного дома, но только ее внешний облик. Подобного вулкана женской страсти Цезарю не до-велось видеть ни до момента их первой встречи наедине, ни в течение всей своей по-следующей жизни.
Он обратил внимание на эти подрагивающие приспущенные ресницы, на этот слабый румянец на бледных щеках, на эти дрожащие в лихорадочном блеске губы на похоронах Марка Юния. В тот вечер после поминальной трапезы он уходил из дома Брута одним из последних приглашенных. При прощании Сервилия обожгла Цезаря многозначительным взглядом жарких демонических глаз, настолько многозначитель-ным, что, отойдя от дверей на достаточно приличное расстояние, он быстро распро-стился с друзьями и окольной дорогой вернулся туда, откуда удалился всего лишь не-сколько минут тому назад. Привратник Брутов впустил его без единого звука и без еди-ного возражения передал в руки такой же молчаливой рабыни, проводившей Гая Юлия к занавешенному тяжелой портьерой входу в спальню Сервилии. Он проник в полутем-ную комнату и застыл в двух шагах от порога, пытаясь сориентироваться в царящем вокруг сумраке.   
Прикосновение по-кошачьи мягких подушечек пальцев к его шее сзади заста-вило Гая Юлия вздрогнуть от неожиданности. Спина Цезаря невольно напряглась, а тем временем пальцы, скользнув между складками тоги, прошлись вдоль тела, сомкнувшись на его груди кольцом крепких объятий.
- Я люблю тебя, Цезарь, - ее шепот щекотно коснулся мочки правого уха, вы-звав пробежавшую сверху донизу волну сладостного возбуждения. Даже сквозь плот-ную ткань одеяния Гай Юлий ощутил горячую наготу женской кожи, отчего возбудил-ся еще больше, теряя остатки контроля над собой. Все последующее он вспоминал по-том сквозь какую-то странную пелену: шорох сбрасываемой одежды, то и дело вырывающаяся из полумрака обнаженность по-кошачьи гибкого тела, жар волнующих поцелуев, приносившее кратковременное облегчение проникновение друг в друга и следующая за ним очередная волна страсти. Океан затихал и накатывал на Цезаря с новой силой, сопровождаемой яростными выкриками словно обезумевшей Сервилии. Эти сладострастные крики подстегивали плоть сильнее бича, заставляя ее напрягаться и опадать снова и снова.
Ему позволили провалиться в забытье на очень короткое время, после чего хладнокровно разбудили прямо посреди ночи.
- Но ведь еще совершенно темно! – попробовал запротестовать Гай Юлий.
- Мой сын просыпается очень рано, Цезарь, - извиняющимся тоном произнесла Сервилия, помогая ему укладывать складки тоги. – Нехорошо, если, забежав поприветствовать мать, он увидит в ее постели чужого мужчину, тем более, сразу после похорон отца. Марку, конечно, только девять лет, тем не менее, он уже достаточно взрослый мальчик. Он все поймет и огорчится, а мне не хочется обижать своего сына.
- Когда мы увидимся снова? – спросил Гай Юлий, стоя на пороге дома.
- Тогда, когда ты пожелаешь этого, - прошептала женщина, прижимаясь к нему едва прикрытым легкой накидкой телом, телом, бережно хранившим в себе остатки проведенной бурной ночи. – Я принадлежу тебе, Цезарь, принадлежу вся и безраздельно.
- А еще ты принадлежишь своим детям, - обиженно проворчал Гай Юлий.
- Не дуйся, любимый. Отныне я твоя и только твоя. 

*    *    *

Их вторая встреча произошла уже следующей ночью. А за ней пришла еще и еще ночь. Любовники наслаждались друг другом почти весь месяц, в течение которого Рим жил своей жизнью.

*    *    *

Так, например, Тертулла, однажды расчесывая перед сном свои прекрасные волосы, внезапно швырнула костяной гребень так, что он треснул, распавшись на две аккуратные половинки.
- Что случилось, дорогая? – привычно ожидавший на ложе жену Красс, при-поднялся на локте.
- Этот гребень отвратителен! – голос Тертуллы сорвался на резкий крик. – По-смотри, он не только не укладывает волосы, он их просто рвет!
- Купи другой, - равнодушно сказал Марк Лициний. – Это не повод трепать се-бе нервы.
- Да?! А что же, по-твоему, повод?! – глаза женщины округлились от гнева, рот безобразно искривился, пальцы рук сжались в кулаки. – Что повод?! Потеря какого-нибудь жалкого миллиона сестерций в одной из твоих вечных махинаций?! Да, Красс?!
- Во-первых, миллион не может быть жалким, - все так же спокойно отвечал Марк Лициний. – Это все-таки миллион, и к подобной цифре следует относиться ува-жительно. А, во-вторых, если Цезарь переметнулся от тебя к Сервилии, это вовсе не означает, что жизнь остановилась. В конце концов, он свободный человек, и даже не твой муж. К тому же не забывай, что она моложе на добрый десяток лет.
- Спасибо, что ты не даешь мне забыть о моем возрасте, милый! - гнев еще бо-роздил правильные черты ее лица, однако из прекрасных глаз Тертуллы вдруг хлынули потоки давно сдерживаемых слез. – Предатель! Предатель! Предатель! – твердила женщина дрожащими губами, в то время как Марк Лициний пытался успокоить ее, крепко сжав в руках, поглаживая по шелковистой глади волос и целуя содрогающиеся от рыданий плечи. – Убей его, Красс! Найми убийц, пускай отомстят за поруганную честь твоей жены! Нет, лучше лиши его денег! Пусть приползет сюда на коленях! Жал-кий и наглый развратник! Предатель!
Тертулла еще долго всхлипывала в объятиях Марка Лициния, всхлипывала до тех пор, пока не забылась тяжелым тревожным сном, свернувшись калачиком подле мужа и положив голову на сгиб его локтя. Красс смотрел на нее с нежностью, смотрел и улыбался своим скрытым от всех мыслям. Он не заснул до самого утра, до того, как, открыв глаза, Тертулла встретилась взглядом с Марком Лицинием. Ее тело покрылось вдруг краской стыда, напряглось и прильнуло к телу Красса, с лихвой возместив ему то, что недодало с вечера.
- Прости меня, Марк Лициний, - прошептала она после, пряча лицо на его гру-ди.
- Надеюсь, ты больше не хочешь, чтобы я убил Цезаря?
- Нет. Конечно же, нет.
- И не настаиваешь на том, чтобы лишить его финансовой поддержки?
- Ах, Красс, не напоминай мне, пожалуйста, о моей вчерашней несдержанно-сти. Я же все-таки женщина, пусть и не такая молодая, как некоторые, - иронично по-смотрела на мужа Тертулла.
- Не вижу повода для беспокойства! – Красс нарочито критически оглядел же-ну с ног до головы. – По крайней мере, на ближайшие десять лет.
- Ну, ты и хитрец! – довольно рассмеялась женщина.
- Просто я хороший финансист, - в тон ей ответил Марк Лициний и добавил уже вполне серьезно. – Прошу тебя, не лишай, пожалуйста, Цезаря своей любви, ибо ненавистников у него и без того предостаточно. К тому же он ведь еще большой ребе-нок, умный и прозорливый, но ребенок.
Из груди Тертуллы вырвался глубокий вздох:
- Скорее всего, он таким и останется на всю жизнь. Ослепленным погоней за иллюзорным счастьем мудрым мальчиком. Однако именно за это его и стоит любить. Не так ли, Красс?
И все же Тертулла отомстила ему, отомстила беззлобно, но отомстила так, как может отомстить только женщина.

*    *    *

После поражения в ходе двух процессов против оптиматов Цезарь сделал вид, что удалился от политической жизни. Он еще верил: популярность среди народных масс способна обеспечить ему достойное положение в государственной элите Рима. Но теперь он отчетливо понимал, что простые нападки на сенатское большинство не в со-стоянии предоставить сколько-нибудь значительного перевеса в расстановке сил на политическом Олимпе. И, тем не менее, урок пошел на пользу. Гай Юлий снова выжидал и присматривался, оценивал и сравнивал, прицеливался и обдумывал свои следующие шаги. А для того, чтобы утихомирить обеспокоенных острыми выпадами оппонентов, он просто ушел в загул. Для этого он снова занял деньги у Красса. И сестерции Марка Лициния легко обеспечили ему доступ в любые открытые для приемов дома. Он появлялся на каждом достойном внимания пиру, на каждой сколько-нибудь значимой вечеринке; появлялся красивым, одетым в белоснежную тогу, с тщательно завитыми и уложенными волосами, с унизанными перстнями пальцами. Он пил и сквернословил, флиртовал и расточал комплименты, он лез из кожи вон, чтобы показать окружающим, что отныне с ним можно больше не считаться.
Цезарь убедил в этом практически всех, всех, кроме Марка Красса и Гнея Помпея. Красс достоверно знал, что его друг просто играет роль великосветского пове-сы, а Магн по-прежнему не верил ни одному шагу человека, который посмел нанести ему поражение на самом болезненно переживаемом направлении, на фронте любви и сладострастия.
Но казалось, что Гаю Юлию не было никакого дела до всех этих мыслей и пе-реживаний. Проснувшись много позже утренней зари, «отмучившись» в полуденных бдениях в сенате, он торопился на очередной ужин, чтобы по его окончании насладить-ся безудержной страстью Сервилии и снова пасть на поставленное в кабинете жесткое солдатское ложе. Его не понимал даже Спуринна. И лишь Септимий Корнелий мог на-блюдать, как только что прошествовавший на глазах у всех пьяной походкой запозда-лый гуляка в течение нескольких мгновений преображался в человека с цепким взгля-дом, трезвым умом и холодным рассудком.
- Ты не бережешь себя, Гай Юлий, - ворчал Корнелий, принимая из рук хозяи-на скомканную и пропылившуюся за день тогу.
- Септимий, я поберегусь тогда, когда достигну всего, чего хочу, - улыбаясь, говорил Цезарь. – Ты мне веришь?
- Я верю в тебя, мой мальчик.
- И все?!
- Мне большего не нужно.
- Зато нужно мне, - серьезно отвечал Гай Юлий.
Так бежали дни, недели и даже месяцы.
На одном из вечеров в доме Красса Цезарь познакомился с Луцием Сергием Катилиной, довольно амбициозным политиком, претендовавшим на роль единоличного лидера популяров.
- Подонки! Всюду одни подонки! – так и только так характеризовал собратьев по сенату Луций Сергий. – Зажравшиеся свиньи! Если им не пускать время от времени кровь, как это делали Марий и Цинна, а после и Сулла, то они просто подохнут от апо-плексического удара! Риму нужны перемены, а республике – новые политики; те, кому по силам превратить вялое блеяние сената в огненные стрелы громовержца Юпитера. Что показала союзническая война? То, что нас скоро перестанут бояться. О, боги! Мит-ридат в Азии, Серторий в Испании, пираты на море, сабины, марсы, вольски в самой Италии! В Африке стерт с лица земли Карфаген, зато появились вечно волнующиеся Нумидия и Египет! Если так пойдет дальше, Риму останется только крохотная часть нашего полуострова. Где наша былая слава?! Где полководцы?! Где герои?! Даже ты, Марк Лициний, и то отошел от дел, занявшись пересчетом денариев и талантов! Да, без глотка свежего воздуха мы просто задохнемся под грудой старого хлама! И это неоспоримо! 
Красс слушал подобные тирады и улыбался, улыбался молча, как, впрочем, и Цезарь, однако последний не просто улыбался: он еще и думал.
Он отвлекся от раздумий только один раз, тогда, когда Тертулла нарочито медленно прошлась перед ним под руку с совсем еще «зеленым» юношей. Мелькнула один раз, потом другой, потом третий, получая убедительные доказательства того, что Гай Юлий наконец-то соизволил обратить внимание на покинутую любовницу.
- Кто это? – спросил он у Красса.
- Публий Клодий Пульхр. Молод, но чертовски красив, не правда ли? Ему все-го лишь семнадцать. И как ей только удается затаскивать в постель подобных красав-цев?! А, Цезарь?
- Не знаю, не знаю, тебе, Марк Лициний, виднее, - только и обронил Гай Юлий, однако Красс увидел, как на мгновение нахмурились его четко очерченные бро-ви. Сам же Цезарь, улучив мгновение, не преминул зацепить Тертуллу вопросом: - До-рогая, что случилось с твоим вкусом? Неужели теперь тебе по нраву недозрелые пло-ды?
- Ах, милый, - нисколько не смущаясь, проворковала в ответ бывшему любов-нику жена Красса, – в зеленых яблоках столько пользы! Медики утверждают, что их соки животворно влияют на цвет лица!
- Неужели ты уже нуждаешься в этом! – притворно всплеснул руками Гай Юлий.
- О, в этом нуждаешься даже ты.
- С чего ты взяла, Тертулла?
- А как же иначе объяснить то, что зрелому яблоку ты, Цезарь, предпочел отя-гощенную приплодом скороспелку?!
- Ревнуешь, дорогая?
- Нет, милый, жалею.
- Меня?
- Ну, что ты, милый. Ты не заслуживаешь жалости. Я жалею ее, и только ее: ведь известно, что спелый плод несет с собой отраду вкусу и никогда не вызывает пре-сыщения; после него скорее остается неудовольствие тем, что сладость во рту столь скоро закончилась. Зато «зелень» быстро вызывает оскомину; ее бросают, едва надку-сив за самый краешек.
- Смотри, не испорти собственный вкус, дорогая, - морщась, словно на язык ему попали капли уксуса, буркнул Цезарь.
- Не волнуйся, милый, я знаю, когда к недозрелому нужно добавить малую то-лику меда, - очарование ее улыбки наполнилось удовлетворенной жаждой отмщения. И все же она была права, поскольку довольно скоро Гай Юлий оставил Сервилию бес-сильно сжимать кулаки и посылать проклятия на голову того, кто так опрометчиво вос-пламенил долго тлевшие подле тихого Марка Юния Брута угли. Правда, виной их рас-ставанию оказались не только, да и не столько правдивые слова умудренной житейским опытом любовных отношений жены Красса.

*    *    *

В тот погожий осенний день Цезарь сидел, запрокинув голову, в поставленном у колонны перистиля кресле, наблюдая, как плывут по полному синевы небу клочкова-тые белые облака. Предвещавший скорое наступление холодов ветер лениво подгонял их с севера на юг, безжалостно напоминая о безудержности жизненного потока, о тщетной суете кружащих голову мыслей и не менее тщетной череде быстро пробегаю-щих, наполненных столь же суетными делами дней.
А мысли были довольно грустными, навеянными только что прочитанными сентенциями Диогена Синопского. «Триста лет назад этот убежденный киник сказал из своей бочки, что существует один лишь только дух, для которого человечество не в состоянии выдумать никаких сдерживающих границ. Ничто - власть, ничто - государство, ничто - должности, ничто - любые дела, ничто - сама жизнь. Только безбрежный и безграничный дух, витающий где-то вблизи богов и признающий собственную свободу от всего земного. Красиво! Красиво, только абсолютно оторвано от действительности. Нет, все это можно понять с точки зрения краткости человеческого века. Так мало отведено лет, что многого не успеть. Так стоит ли вообще тщится что-либо успевать? Живи в осознании высоты своего духа и наслаждайся тем, что имеешь! И все же примитивно. Если бы боги задумали так, они не стали бы творить людей. Во всяком случае, не дали бы им возможность расплодиться в столь огромном количестве. А там, где появляются двое, неизбежно появляется власть. И чем больше людей, тем больше кому-то из них хочется власти. И не всегда хочется, иногда просто необходимо сосредоточить эту власть в чьих-то одних руках настолько, чтобы остальные не разбрелись как стадо или не перерезали глотки друг другу. Людьми нужно управлять. Так и только так решили боги. А любое управление – это в конечном итоге государство и его должности. Должности, опять эти должности. Cursus honorum! Как же ты желаем и как еще далек! Мне всего лишь двадцать шесть и до первой официальной должности трибуна нужно ждать почти четыре года. Как это долго! Как тяжело ждать!».
Он не сразу осознал ворвавшиеся в мысли крики. Осознав же, дернулся в крес-ле, поворачивая голову в сторону атриума. Корнелия. Бледная, испуганная, с заплакан-ными глазами! Что случилось?!
- Что? Что произошло?! – уже в следующее мгновение он держал всхлипы-вающую жену за плечи обеими руками.
- Септимий! Септимий там! Он ранен!
- Ранен?! – оттолкнув плачущую женщину, он ринулся к выходу из перистиля. Корнелий ковылял ему навстречу, зажимая обернутую плащом руку. Из-под пропитан-ной кровью ткани сочилась тоненькая струйка темно-красного цвета. – Лекаря! Быстро! – Цезарь насильно усадил Септимия в только что оставленное им самим кресло и размотал плащ. Рана на плече выглядела глубокой и кровавой. Рванув край своей туники, он быстро перетянул руку жгутом выше пореза. Он видел такие раны на войне и знал, как с ними обращаться. Такую травму мог нанести только гладиус. – Кто?!
- Их было трое, - облизывая пересохшие губы, спокойно выговорил Корнелий. – Напали внезапно, практически из-за угла. Одного я уложил сразу, его же мечом. Про-сто перехватил руку, ушел ему за спину и резанул по горлу. Второй натолкнулся на клинок мертвеца, а вот третий…, третий ударил сбоку, быстро и подло, куснул, будто пес из подворотни. Куснул и тут же растворился в толпе. Я бы догнал, - извиняющимся тоном проговорил воин. – Но как ее бросишь одну?! Может быть, они только того и ждали. 
- Это Помпей. Кому же еще! - уверенно произнес Цезарь, метнув в сторону жены испепеляющий взгляд. – Но ты не волнуйся и больше ничего не говори. Сейчас сюда приведут лекаря.
- Да я и не волнуюсь, - все так же спокойно сказал Септимий. – В бою и не та-кое бывало, однако я-то до сих пор жив. Везучий, наверное. Только, Цезарь, ты имей в виду: она ни в чем не виновата. Наоборот, как кошка вцепилась тому, третьему, в плащ, когда он удирать кинулся. Даже на ногах не устояла. Вон смотри, колени содраны. А была бы мужчиной, он точно никуда бы от нас не делся.
И только тут Гай Юлий разглядел сквозь порванную у коленей столу, что по ногам жены тоже струится кровь. Он подошел к сжавшейся в комок женщине и обнял ее, нежно прижимая к груди, обнял впервые за много месяцев. Тело Корнелии содрог-нулось от безудержных рыданий.

*    *    *

Тем же вечером он вошел в спальню жены. Затаив дыхание, Корнелия сидела на ложе, опустив с него ноги и сложив руки на коленях, будто маленькая послушная девочка. Казалось, что во всем ее теле живут одни только глаза, но с приходом Цезаря и они скрылись под плотно сжатым веером пушистых ресниц. Он подошел вплотную, присел, касаясь ее щиколоток одной ладонью, в то время как другая внезапно обхватила напрягшиеся плечи Корнелии, и медленно поднял жену на руки. Он держал ее до тех пор, пока осмелевшая женщина не обняла его шею, скрывая пальцы под завитками волос на затылке. Тогда Цезарь положил ее на спину и принялся целовать ногти на ее ногах, медленно продвигаясь вверх вдоль лодыжек. Он задержался у забинтованных коленей, тщательно касаясь губами каждого островка кожи вдоль границ пахнущей мазью повязки, а потом скользнул по мягкому бедру, носом отбрасывая ткань туники к самой середине живота. Окончательно обнажив ее тело, Цезарь не пропустил на нем ни единой частички. И, в конце концов, она прошептала:
- Ты, наверное, устал, милый.
- Ни за что. Как можно устать, целуя ту, которую любишь?!
И тогда она открыла глаза, встретившись с его взглядом:
- Прости меня, Гай Юлий, прости, если сможешь. А если ты не сможешь этого сделать, тогда я убью себя. А если ты мне не дашь этого сделать, то я просто умру от тоски. Я не могу без тебя, муж мой. Я люблю тебя, люблю больше жизни.
Цезарь проглотил подступивший к горлу комок. О, боги! Как же она страдала все это время! Некогда плотно сбитая стройная телом женщина превратилась вдруг в худенькую девочку-подростка с выступающими под кожей ключицами и ребрами и совершенно ввалившимся животом.
- Не в нашей воле судить и прощать поступки ближних своих. На то сущест-вуют боги. Но если бы они все же дали нам такое право хотя бы и на одно мгновение, то сначала прощения просить следовало бы мне. Прощаешь ли ты меня, жена моя Кор-нелия?
- Я люблю тебя, Цезарь, - тихо повторила женщина. – Любимых прощать не за что.
- Я люблю тебя, Корнелия. Ты - мой бриллиант, - так же тихо проговорил Гай Юлий. – И ни одна женщина в целом мире не может тягаться с тем светом, что испус-кают в лучах солнца грани этого бриллианта.
- В твоих лучах, Цезарь, - теперь она улыбалась и в то же время невольно пла-кала.
- Пусть так, - улыбнулся и он, без устали промокая губами выступающие на впалых щеках слезы.
Уже под утро счастливая Корнелия прошептала ему:
- Отныне я буду молить богов, чтобы они никогда не допустили между нами ничего подобного. Я этого просто не переживу.
- Ничего подобного больше не случится, - ответил Гай Юлий.
- Почему ты в этом так уверен? – жена испуганно прижалась к его груди. – Не стоит гневить богов. Ведь они не прощают самоуверенности.
- Я не самоуверен, любимая. Я просто даю тебе слово. И это слово – слово Це-заря.


II.

Первые, кому восстановившийся в семье Цезаря мир пришелся по душе, были Красс и Тертулла. Красс всегда желал своему компаньону по политическим интригам только самого хорошего; Тертулла же возликовала всем сердцем, как только до нее до-шел слух о том, что Цезарь и Сервилия наконец-то разомкнули свои бесстыдно-жаркие объятия. Ее ревность растаяла без остатка, и жена Красса на одном из светских приемов с величайшим удовольствием пересказала эту новость Помпею Магну. Пересказала, как водится, по-женски, делая ударения именно в тех местах, при упоминании которых на скулах Помпея вздувались желваки плохо скрываемой ярости.
И все же Гней Публий подкараулил Корнелию во время очередного ее выхода в город. Жена сама рассказала Цезарю об этом, прибавив по окончании своего повест-вования:
- Больше он никогда не осмелится приблизиться ко мне. Скорее даже, завидев меня издали, он будет стараться переходить на другую сторону улицы.
Септимий же, который со дня того нападения сопровождал жену Гая Юлия не как соглядатай, а лишь как преданный и надежный телохранитель, и который во время всего разговора Корнелии с Помпеем держался на почтительном расстоянии, прибавил следующее:
- Таким я еще Магна никогда не видел. Он покраснел, будто вареный рак, буд-то получил с десяток хороших оплеух. Если сравнивать все случившееся с битвой, то он даже не отступил, сохраняя боевые порядки, он просто бежал как трус, бросив всю свою армию. Вот так!
При этом Септимий радовался словно ребенок.
Вскоре Гней Помпей Магн покинул Рим. Раздосадованный ленивостью испан-ских телодвижений Метелла Пия, сенат отправил молодого, но удачливого полководца для того, чтобы ускорить разгром Сертория. Помпей взялся за дело отнюдь не с прису-щей ему осторожностью и осмотрительностью. Возможно, сказалось нанесенное ему Корнелией поражение в «римской кампании». Магн ринулся на противника с такой яростью, что был разбит дважды: у реки Сукроны и города Сагунта. Причем оба раза от окончательного разгрома, а, может быть, и от смерти его спасли лишь находчивость и своевременное появление на поле боя легионов «медлительного» Метелла Пия.
Старчески пожевывая губами, посвященный во все перипетии римских дел своевременно посылаемыми ему донесениями Метелл обронил немного язвительную фразу:
- О чем ты только думаешь, Помпей? Ведь Испания – далеко не Рим, а Серто-рий, казалось бы, ничем не напоминает жену Цезаря.
Вот тогда-то Помпей погрузился в размышления, погрузился надолго, и, как вскоре отчетливо показало время, думал он не об одном только Сертории, а, скорее всего, даже не столько о нем.

*    *    *

Боги действительно хранили Цезаря. Иначе как объяснить то, что поздним де-кабрьским вечером он шел не из пропущенного в тот день заседания сената, а возвра-щался от Спуринны, с которым в очередной раз долго беседовал о судьбах Рима и рим-ского плебса. Деталь вроде бы и не очень значительная, однако сенатские словопрения непременно заставили бы его одеться в сковывавшую любое движение тогу, а так он бежал легко, почти вприпрыжку, кутаясь на пронизывающем ветру в полы длинного шерстяного плаща. Порывы холода заставляли его наклонять голову и отворачивать лицо, а потому первой он заметил фигуру, выглянувшую из темного переулка справа. Вздрогнув от неожиданности, он повел головой в сторону и боковым зрением нащупал еще двоих явно догонявших его людей. Предчувствуя неладное, Гай Юлий замер на месте. Остановились и трое незнакомцев. Скрипнувший впереди снег не оставлял со-мнений в том, что оттуда к ним приближается четвертый человек, а, может быть, двое или трое. Низко надвинутые на лица капюшоны плащей и спрятанные под одеждой ру-ки не предвещали ничего хорошего.
- Наемники! Убийцы! – пронеслось в его голове. Сердце дрогнуло, останови-лось на мгновение и продолжило свой размеренный бег. Цезарь оставался спокоен. Со-вершенно хладнокровно он оценил расстановку сил. - Так, впереди, похоже, только один: значит, всего их четверо.
Гай Юлий подумал, что зря отказался от сопровождения освещавшего путь ра-ба, просунул правую руку под плащ, ощупал рукоять удлиненного кинжала и плотнее сдавил левой ладонью бесновавшийся на ветру рыжими языками пламени просмолен-ный факел. Все произошедшее потом заняло, наверное, не более тридцати-сорока се-кунд, показавшихся ему вечностью. Выбрав единственно правильное решение, он по-шел на одиноко маячивший впереди темный силуэт. Убийца явно запаниковал, выхва-тил гладиус и ринулся вперед, пытаясь расправиться с жертвой с одного наскока. Це-зарь даже не обнажил кинжал. Он пропустил руку с мечом подмышку, намертво зажи-мая ее между плечом и корпусом, и ткнул яростно полыхавшим факелом в скрытое под капюшоном лицо, плотно прижав раскаленное дерево к коже. Разнесшийся вдоль улицы звериный вой дал понять, что его выпад увенчался успехом. Гладиус врага звякнул о камни мостовой, а ужаленный огнем человек покатился по грязи, прижимая ладони к лицу. «Одним меньше» – удовлетворенно подумал Гай Юлий, поворачиваясь назад. Кинжал он метнул, как учили легионеров, прямо из ножен, от пояса, и второй из нападавших, споткнувшись на бегу, лег лицом вниз. Уходя от рубящего удара, Цезарь присел, подхватил выпавший гладиус первого убийцы и тут же выпрямился, распары-вая нависшего над ним человека снизу вверх, от паха до грудины. Они остались с четвертым наемником один на один. Бой был коротким, но ожесточенным. «Или легионер, или гладиатор» – с уважением отметил Гай Юлий, отводя в сторону очередной удар противника. И все же в ночном поединке вооруженный человек с факелом имеет несомненное преимущество. Сделав обманное движение пламенем в сторону лица нападавшего, и заставив его поднять руку с мечом, Цезарь вонзил гладиус в открывшееся подреберье и с всхлипыванием повернул клинок в ране. Все было кончено.
Он вытащил из мертвого тела свой кинжал, подошел к скулящему на мостовой убийце, надавил ему коленом на спину и, приставив острие к шее, произнес явственно и раздельно:
- Кто вас послал? Скажи, и я сохраню тебе жизнь.
- Ты все равно убьешь меня, - прохрипел распростертый посреди улицы чело-век.
- Ошибаешься. Я пощажу тебя. Слово Цезаря.
Услышанное имя заставило человека на снегу вздрогнуть всем телом, как от удара. Он замялся на мгновение, но выдавил из себя, заикаясь:
- Сер… Сервилия.
- Сервилия? Мать Брутов дала деньги, чтобы убить меня?! – сомневающимся голосом переспросил Гай Юлий: никому не хочется верить в ненависть бывшей любов-ницы. – Ты лжешь!
- Нет, нет, господин! Это она, она заплатила нам!
- Заплатила? И сколько же?
- Сорок талантов, господин.
- Ого! – удивленно присвистнул Цезарь. Рассказывая по возвращении домой о случившемся происшествии Септимию Корнелию, он добавил: - Видишь, ставки рас-тут! Каких-то шесть лет назад это были несчастные два таланта, а теперь все сорок!
- И ты отпустил его? – проворчал воин, придирчиво осматривая тело господина на предмет ран и царапин.
- Конечно, - пожал плечами Гай Юлий. – Я ведь дал слово. А слово Цезаря не-рушимо.

*    *    *

Красс отнесся к известию о нападении еще более серьезно. Он навел справки и через пару дней сказал Цезарю:
- У Сервилии нет таких денег, Гай Юлий.
- Догадываюсь, - Цезарь казался спокойным. – И даже догадываюсь, у кого они есть.
- У кого же?
- У Помпея Магна.
- Ты догадываешься, - в который раз порадовался прозорливости друга Красс. – А я знаю доподлинно. Неделю назад банкир Помпея Фульвий передал банкиру Брутов сумму в пятьсот тысяч сестерций. И знаешь, о чем это говорит?
Цезарь пренебрежительно пожал плечами. Конечно, он знал, что опасности повсюду, но он верил в богов-хранителей, и в первую очередь верил прародительнице рода Венере.
- Это говорит о том, - продолжил Марк Лициний. – Что ты снова должен поки-нуть Рим.
- Покинуть Рим?! Ты в своем уме, Красс?! Я и так был оторван от жизни на не-сколько лет, и с таким трудом обрел ее, эту жизнь, потом. Ты же предлагаешь мне снова уйти из политики, причем уйти добровольно.
- Не добровольно, а под давлением обстоятельств, - поправил финансист.
- Каких обстоятельств?! Горстки встреченных на дороге убийц?!
- Сегодня это горстка, Цезарь, однако завтра их будет уже две горстки, а послезавтра – столько, что тебя не спасет никакая нанятая тобой охрана. Поверь, я знаю Помпея: он упрям и не отступится от втемяшившейся в его голову мысли.
- Какой мысли? Что меня не должно быть на свете?
- Думаю, об этом рассуждает только Сервилия, Помпею же нужно, чтобы тебя всего лишь не было в Риме. А потому оставь город, пережди, пока схлынет его страсть.
- Сколько?! Сколько ты мне предлагаешь «пережидать»?! Год, пять, десять, всю жизнь?! А, Марк Лициний, сколько?!
- Не заводись, Цезарь. Никакая страсть не бывает вечной, как не бывает вечной и ненависть. Сильные чувства иссушают душу того, в ком они задерживаются надолго. А потому самосохранение неглупых людей довольно быстро переводит любовь в при-ятные воспоминания, а ненависть – в банальную неприязнь. Глупые же просто умирают еще до того, как успевают насладиться плодами любви или ненависти. Я предлагаю тебе оставить город на год, может быть, на два. За это время, я обещаю: Рим не забудет о Цезаре. Уж, поверь, я приложу к этому все старания.
- И куда же ты предлагаешь мне скрыться? – на этот раз голос Цезаря был по-лон иронии.
- Не скрыться, а спокойно уехать. Поезжай на Родос. Ты же хотел подучиться риторике. Поступи в школу Аполлония Молона. В деньгах у тебя нужды не будет. 
- Ты снова щедр, Красс, - задумчиво произнес Гай Юлий. – Но придет время, и я возвращу все, что я тебе должен. Возвращу с процентами. Слово Цезаря! Ты веришь мне?
- Я знаю это, - их руки встретились в дружеском рукопожатии. – Поезжай. Возьми с собой Септимия, - он предан тебе, как пес, - и поезжай.
- Нет, Септимий останется в Риме. Должен же кто-то охранять и защищать Корнелию, а этому старому солдату я верю, как себе. Я возьму с собой Спуринну. Ри-торика так риторика. На нем я стану оттачивать свои словесные упражнения, он хоро-ший слушатель: много молчит и мало возражает. 


III.

Весенние ветры Средиземноморья дули как раз в нужном направлении. Торго-вый корабль плыл под парусом, быстро рассекая попутную волну, однако внезапно на-ступил штиль, и гребцам пришлось взяться за работу. Бессильно обвисший парус быст-ро подтянули к рее, после чего над водной гладью повис мерный рокот отбивающего ритм барабана, вслед которому неслись шумные всплески весел.
Вода привычно снимала напряжение, которое нет-нет, да и заставляло Цезаря мрачнеть в глубокой меланхолической задумчивости. С того момента, как он покинул Рим, прошло уже более двух недель путешествия по Аппиевой дороге до Брундизия и затем по омывающим Грецию волнам, а сомнения по-прежнему терзали его разум. Правильно ли он сделал, покинув Вечный город? Не выглядел ли его отъезд трусливым бегством от привидевшейся опасности? Что думают о нем люди его круга? О чем сей-час думает и что делает Корнелия? Корнелия. Чтобы объяснить необходимость своего отъезда, он был вынужден рассказать жене о ночном нападении и, естественно, умол-чать при этом о той роли, которую сыграла в его организации вдова Брута. Корнелия не настаивала на отъезде мужа, как Красс, но и не была против. В оставшиеся до оконча-ния зимы, делавшей морские путешествия достаточно опасными, месяцы они вместе обсуждали детали его поездки, а, главное, детали поведения Корнелии в отсутствии Цезаря. Помпей увяз в Испании надолго, и его возвращения, пожалуй, можно было не опасаться, а там, кто знает, кто знает…. Конечно, рядом с нею оставался верный Сеп-тимий, однако был ли он в состоянии уследить за всеми нюансами событий? И Гай Юлий еще и еще раз переговорил с Крассом, возлагая и на него часть ответственности за собственные домашние дела. Марк Лициний не возразил ему ни одного слова, и это вдруг вызвало у Цезаря волну скрытых подозрений и ревности. Той ревности, что воз-растала в нем с каждой минутой предстоящего расставания. Той ревности, что не дава-ла успокоиться его растревоженному уму и сердцу.
Ревность. Это глупое и бессмысленное состояние души вообще-то преследова-ло его на протяжении практически всей жизни. Его любовь никогда не была тем свет-лым чувством, о котором писали поэты, о котором часто писал в своих стихах и сам Цезарь. Его собственная любовь покоилась на плечах ревности. Именно ревность делала любовь Гая Юлия такой испепеляющей и страстной и в то же мгновение такой кратковременной. До тех пор, пока, представляя свою возлюбленную в чужих воображаемых объятиях, он страдал, меняясь в лице, и торопился к ней, готовый бросить все дела ради одного страстного объятия или поцелуя, до тех пор он любил. Но как только «чужие руки на ее теле» не вызывали в нем больше никаких ассоциаций, он мог совершенно спокойно оставить ту, к которой только что пылал огнем неземных чувств, продолжая свою одинокую дорогу по жизни. При этом его не преследовали абсолютно никакие воспоминания; так, легкие полурасплывчатые картинки из далекого-далекого бытия. Он не ревновал Коссуцию, потому что знал, что она принадлежит только ему, и потому расстался с ней без всякого сожаления. Он не ревновал Лидию, но и она не выходила за пределы его солдатского жилья, не подогревала его ревность легким флиртом с чужими мужчинами, не имела от него никаких тайн, раскрываясь ему вся и без остатка, и он совершенно спокойно отослал ее от себя, когда в том возникла необходимость. Тертулла принадлежала Крассу, однако Марк Лициний «уступил» ее Цезарю, совершенно не претендуя на исключительность. Было бы хуже, если бы он «запер жену за семью печатями». Вот тогда Цезарь действительно мог совершить целую череду сумасшедших и опасных поступков. Но добровольная передача «прав собственности» довольно быстро успокоила и охладила чувства Гая Юлия. Сервилию же «сгубила» вспыхнувшая в нем с новой силой страсть к Корнелии: испытывать же одинаковую страсть к двум женщинам сразу Цезарь не умел и не мог этого делать физически. И вот теперь он снова покинул Корнелию. Но не ту Корнелию, которую оставлял в первый раз. Тогда он был в ней уверен, другие мысли просто не посещали его голову. Сейчас Цезарь знал: его жена способна на измену, - и именно это знание разжигало пламя его ревности не хуже того, как ветки сухого дерева питают горящий в ночи костер. 
Таков был Цезарь в отношениях с женщинами, и именно такие мысли мешали ему спокойно предаваться радостям морской прогулки по изумрудно-зеленому среди-земноморскому простору, под согревающим весенним солнцем, в сопровождении пле-ска весел и мелькания поднимаемых ими белых барашков волн.
- Пираты! Пираты! – разнесся над палубой громкий крик впередсмотрящего. Гай Юлий бросил взгляд в сторону его вытянутой руки. Из-за мыса ближайшего, по-росшего веселой зеленью островка вынырнула юркая бирема, спешившая наперерез курсу их судна. На корме корабля маячил обвисший от штиля алый с золотом пират-ский флаг.
- Мы принимаем бой? – полувопросительно обратился Цезарь к хозяину ко-рабля, на что понтийский купец только замахал на него обеими своими пухлыми руч-ками с унизанными перстнями пальцами. 
- Что ты?! Что ты?! Там от пятидесяти до ста до зубов вооруженных людей, а у меня, даже если раздать мечи матросам, вряд ли наберется и сорок человек.
- Сорок против ста – неплохое соотношение сил, - уверенно произнес Гай Юлий. – Отобьемся!
- А если нет?
- Кто проигрывает бой еще до его начала, проигрывает свою жизнь еще до ее конца!
- Шутишь?! – толстые щеки торговца побагровели. – Тебе легко говорить, а я в случае поражения потеряю не только товар, но и судно: в случае сопротивления эти негодяи просто потопят мой корабль со всеми гребцами. Покорность дает мне шанс откупиться от них и сократить потери втрое. Да и тебе не стоит высовываться. Лучше поскорее избавься от своей тоги. Ты ведь знаешь, как они обращаются с римлянами. «Всех римлян за борт!». Не очень-то они жалуют вашего брата. 
- Я горжусь тем, что являюсь гражданином Рима и не намерен стыдливо скры-вать это!
- Как знаешь, как знаешь. Мое дело предупредить, - торопливо пробормотал купец, отходя в сторону. – Убрать весла! – распорядился он капитану. – А-то поломают все своим тараном.
Суда остановились борт о борт. По перекидному мостику на палубу с биремы сошел высокий черноволосый человек средних лет в расшитой золотом малиновой ту-нике с массивной золотой серьгой в правом ухе. За ним следовал с десяток вооружен-ных, пестро, но богато одетых людей.
- Привет тебе, Евдох! – капитан пиратов обратился к понтийцу, будто к старо-му знакомому. – Все торгуешь?!
- Приветствую и я тебя, почтенный Диомид! – вздохнул купец. – Не всем боги даруют такую удачу, как тебе: некоторым приходится зарабатывать хлеб насущный в поте лица своего.
- Ну, если ты и потеешь когда-нибудь, Евдох, то только от страха! – расхохо-тался капитан пиратов, похлопывая торгаша по округлому плечу. – Товар в трюме?
- Как всегда, - снова вздохнул понтиец.
- Пускай перегружают! – распорядился Диомид. – И пойдем в каюту, погово-рим о выкупе.
Держался капитан пиратов по-хозяйски: говорил уверенно, распоряжался чет-ко, шагал по палубе, твердо зная куда. Цезарь попал в поле его зрения практически сра-зу. Присмотревшись к красной кайме на тоге, пират подошел ближе и заинтересованно произнес:
- Сенатор? Из важных будешь или так себе? Как тебя зовут, сенатор?
- Гай Юлий Цезарь, - ответ прозвучал вполне спокойно, хотя внутри у него все кипело от желания приложиться кулаком к наглой физиономии пиратского капитана.
- Цезарь? Нет, не слышал, - покачал головой Диомид и, подумав, добавил: - Выкуп в двадцать талантов потянешь?
- Двадцать? Ты говоришь двадцать, Диомид? – брови Гая Юлия удивленно по-ползли кверху.
- Что, много? – пожал плечами капитан.
- В Риме я стоил дороже минимум в два раза, - усмехнулся Цезарь. – А потому предлагаю тебе пятьдесят талантов. Цезарь не может стоить меньше.
- Ого! – от неожиданности пират присвистнул, присмотревшись к своему пленнику намного внимательнее, чем сначала. – А ты не врешь?
- Слово Цезаря!
- Когда ждать выкуп?
- Думаю, толстяку Евдоху теперь незачем плыть вперед. Так ведь?
- Я тоже так думаю. По крайней мере, торговать ему уже нечем, - согласно кивнул головой капитан.
- Значит, плывущий со мной друг может вернуться с моим письмом на этом корабле. Это неделя. Неделя, чтобы добраться до Рима. И столько же, чтобы доплыть назад, до твоего острова. Кстати как он называется?
- Фармакузы.
- Ну, вот. Всего получается около тридцати дней. Плюс-минус дней семь-десять на всякие неожиданности.
- Прекрасно, Гай Юлий, - капитан собрался было весело похлопать Цезаря по плечу, но встретился с его взглядом, отчего-то опустил вдруг руку на пояс и сказал уже намного суше. – Пиши письмо, а потом мои люди проводят тебя на наш корабль. Ты теперь гость, и гость достаточно дорогой во всех отношениях.
Написание письма Крассу заняло не больше десяти минут. Отдавая его Спу-ринне, Цезарь сказал ему:
- А вот это, Леонидас, ты передашь Марку Лицинию на словах. И еще кое-что добавишь Септимию Корнелию. 

*    *    *

Теплый май скрасил его сорокадневное пребывание на острове. В том, что пленник никуда не сбежит, пираты были совершенно уверены, а потому предоставляли ему полную свободу передвижения. Островок оказался маленьким: две невысокие гор-ные вершины, две оливковые рощицы, бьющий из-под земли ключ – источник пресной воды для всех обитателей Фармакуз, и две небольшие деревушки. Всего населения не больше четырехсот человек, включая самих пиратов, их жен, детей и рабов. Диомид был здесь и царем, и Юпитером одновременно. Полновластный хозяин, подчинявшийся одному только пиратскому братству и его законам.
В доме Диомида Гая Юлия принимали с учетом местных условий довольно сносно. Отдельная комната, стол наравне с хозяином, предложили даже женщину, от которой Цезарь отказался; отказался не по причине ее уродливости, - молодая киликийка была стройна, как сама богиня Венера, - а по причине того, что не хотел соединять себя с этими людьми даже малейшим чувством привязанности. Дело в том, что уже в первый вечер за ужином они расставили всё по своим местам.
- Мы постараемся, чтобы твое пребывание на Фармакузах оказалось не столь уж неприятным, - ковыряя в зубах рыбьей костью, заметил между прочим Диомид.
- О, можешь не беспокоиться об этом, - спокойно махнул ладонью Цезарь. – Я уже успел испытать в жизни достаточно много, а потому мелкие трудности меня со-вершенно не волнуют. К тому же то удовольствие, которое я получу после выплаты вы-купа, с лихвой компенсирует мне все потери и вынужденные лишения.
- Позволь поинтересоваться, что же это за удовольствие? – улыбнулся капитан. – Хотя, конечно, удовольствием вполне можно назвать уже одно только обретение ут-раченной свободы.
- О, нет-нет, речь идет вовсе не об этом, - Гай Юлий по-прежнему оставался совершенно невозмутимым. – Удовольствие я получу, когда снова вернусь на Фармаку-зы.
- Вернешься?! – брови пирата удивленно поползли кверху. – Зачем?!
- Чтобы распять всех вас, - широко улыбнулся Цезарь. – Всех до одного. Кроме женщин, детей и рабов. Но и с ними я поступлю гуманно. Я не стану обрекать их на рабский труд, я прикажу их просто убить.
- Ты издеваешься надо мной, римлянин?! – тяжелый кулак капитана с треском ударил по столу.
- Ничего подобного, - возразил даже не дрогнувший Гай Юлий. – Все так и бу-дет, верь мне. Слово Цезаря.
- Я перережу тебе глотку намного раньше, чем это сделаешь ты, - рука Диоми-да потянулась к висевшему на поясе кривому нумидийскому кинжалу.
- Нет. Вот этого ты как раз и не сделаешь. Подобный шаг будет для тебя уж очень дорогим удовольствием, удовольствием стоимостью в целых пятьдесят талантов.
Больше к этой теме они не возвращались, однако весть об угрозе Цезаря до-вольно быстро разнеслась по всему острову, и встречаемые им во время прогулок люди смотрели на него весьма неприязненно, отпуская вслед язвительные шутки и замечания.
- Смотрите, смотрите, вот идет повелитель судеб! Поклонитесь ему, люди, ибо все мы в его власти! О великий, смилуйся над нами, пощади нас! – это были самые ле-стные высказывания. Однако было немало и других: - Выскочка! Проклятый римлянин! Сумасшедший! Боги покарают тебя!
Он не обращал на это никакого внимания. В погожие дни, рано позавтракав, Цезарь поднимался на одну из двух вершин, где просиживал почти до самого вечера, провожая глазами чарующие взгляд закаты солнца над Средиземным морем. В часы редкого ненастья он писал на листах захваченного с собой папируса.
- Что ты пишешь? – поинтересовался как-то Диомид.
- Стихи. Я пишу пьесу о том, как люди однажды почувствовали себя неподвла-стными воле богов, как они предавались беззаботной жизни, возомнив себя вершителя-ми собственных судеб. Среди них был все-таки один, который предупреждал о грозя-щей божественной каре, о всемирном потопе, но ему никто не верил….
- Как мы не верим тебе? – перебил его капитан.
- Может быть и так, - согласился Цезарь.
- Но с чего это ты взял, что боги на твоей стороне? Может быть, это именно ты, а вовсе не мы, узурпировал волю небожителей?
- Нет, Диомид, в подобном вопросе я лишен всяких сомнений. Боги на моей стороне. Прародительница моего рода Венера рядом, я чувствую это. Ваше коварное племя лишь напрасно топчет землю. Оглянись вокруг, задумайся над тем, что вы несете людям. Боль, кровь, разрушения, горе, страдания. Грабежом вы отбираете то, что человек заработал своим трудом. А еще вы отбираете свободу, продавая людей в рабство, и не щадите самоё жизнь. Нет, вас нужно уничтожить на корню, и это время еще придет. Рим не оставит подобную язву на теле мира.
- Рим, Рим, всюду, куда не повернись, натыкаешься на Рим! – в запальчивости вскричал пират. – А что такое сам Рим?! Присмотрись внимательнее. Разве вы, римля-не, не нападаете на другие народы, заливая землю потоками крови?! Разве вы не отби-раете нажитое другими добро?! Разве вы не отнимаете свободу, наводняя рынки толпа-ми дешевых рабов?! И чем же, скажи на милость, после всего этого римляне отличают-ся от нас, киликийских пиратов?!
- Что такое киликийские пираты? – не раздумывая, отвечал Цезарь. – Разнома-стный сброд, смешение племен и народов, обосновавшееся на земле несчастной Кили-кии и прилегающих островах Средиземного моря. Что такое римский народ? Потомки троянских героев со своей многовековой историей, законами и традициями. Что такое действия пиратов? Сиюминутные устремления горстки ослепленных наживой людей. Что такое действия римской республики? Планомерная политика, в результате которой рано или поздно на земле должен воцариться мир и благополучие. Мы не убиваем про-сто так, мы подавляем сопротивление. Мы не торгуем людьми, мы продаем в рабство тех, кто не хочет добровольно подчиняться законам цивилизации. Мы не грабим, мы забираем лишь то, что должно возместить наши издержки на трудном пути организации мирового порядка. Да, к сожалению, должен признать, что не все римляне одинаковы, но мы боремся с теми, кто погряз в стяжательстве и коррупции, боремся и будем бороться беспощадно.
- Ах, Гай Юлий, не спорю, ты говоришь красивые слова. Но ответь, для чего мне нужен твой мировой порядок, твоя цивилизация? Разве я не могу жить так, как мне этого хочется, жить по закону своих предков?
- Если не будет мирового порядка, то среди многообразия племен и народов всегда отыщется тот, кто позавидует богатству соседа и пойдет на него войной. Войны раздирают землю с тех самых пор, как боги сотворили ее. И положить им конец может только создание единого положения вещей и событий.
- Это невозможно, Цезарь!
- Возможно, потому что когда-то под солнцем царил золотой век. Значит, он должен наступить снова. Ответь мне, Диомид, ты умеешь читать? Нет. А писать? Тоже нет. А сочинять стихи? Снова нет. Ты знаешь, кем был Александр Великий? А Сократ? А Зенон, Фалес, Диоген? Нет, нет и еще раз нет.
- Мне это не нужно, - пожал плечами пират. – Я знаю, кем был мой отец, и мой дед.
- А прадед? А отец и дед прадеда?
- Нет. Для чего мне это?
- Для того, что человек, теряющий свои корни, становится носимой по пыль-ной и выжженной зноем степи былинкой. Куда его помчит в следующее мгновение? Никто не знает этого, не знает этого и сам человек. А раз так, следовательно, он неуве-рен не только в своем отдаленном будущем, но он неуверен даже в своем завтрашнем дне. Он не живет, он существует. А зачем тогда существовать в красивых добротных домах, есть вкусно приготовленную пищу, носить пурпурные, расшитые золотом одеж-ды?! Существуй в пещере, рви зубами сырое мясо, одевайся в звериные шкуры!
- Не хочу!
- Вот видишь, ты не хочешь такой жизни. А значит, ты уже сделал свой первый шаг на пути к мировому порядку
- Ты не убедил меня, Цезарь! - резко отодвинув скамью, поднялся капитан. – Мы останемся каждый при своем мнении.
- Я убедил тебя, Диомид. Просто ты не желаешь этого признавать, - спокойно ответил Гай Юлий.

*    *    *

Н а сорок первый день выкуп был доставлен. Обычное торговое судно, которое пираты обыскали более тщательно, чем всегда: пытались найти обещанный Цезарем подвох. Немногие верили данному им слову, однако известно, что береженого берегут и боги. Не нашли. Вернулись посланные в море разведчики. Ничего.
Диомид улыбнулся на прощание:
- Я рад, что ты расстался с мыслью о мщении. Не то, чтобы я боялся тебя, но все же: лишние неприятности, кому они нужны. Прощай, Гай Юлий.
Цезарь молча поднялся на корабль, обнялся на палубе со Спуринной, после че-го подошел к краю сходней:
- До свидания, Диомид.
Они вернулись через три дня. Ровно столько времени потребовалось, чтобы нанятая на деньги Красса трирема доставила на остров центурию отборных ветеранов. Корнелий постарался на славу. Он звал с собой только тех из ушедших в отставку сво-их товарищей, которым безоговорочно доверял. Многим из них было за пятьдесят, но все они были людьми более привыкшими держать в руках гладиус, нежели плуг пахаря или инструменты ремесленника. Они высадились ночью, в том месте, где их не ждали и даже не могли ждать: за сорок дней Цезарь изучил Фармакузы вдоль и поперек. Он разбил центурию на две части, поручив командование одной из них Септимию.
- Пленных можешь не брать! Когда закончишь с деревушкой на той стороне острова, возвращайся ко мне, - и, поймав на себе укоризненный взгляд Спуринны, при-бавил. – Consonus esto lupis, si lupis esse cupis. С волками жить – по-волчьи выть. Так, Леонидас, и только так! 
Сам он окружил селение, где располагался дом Диомида. Совершенно бес-шумно, отрезая пиратам пути возможного бегства, они прикончили двух охранявших причал матросов. Бирема и рыбацкие лодки в их руках: теперь даже, если кому-то уда-стся уцелеть в ночной резне, его все равно отыщут утром. Цезарь намеренно не давал приказа к атаке, ожидая возвращения отряда Септимия. На другой стороне острова бы-ло совершенно тихо. О том, что там что-то происходит, им сообщило полыхнувшее вдруг зарево ночного пожара, но и это не потревожило сна окруженного местечка. Кор-нелий подоспел в течение часа.
- Есть потери? – поинтересовался Цезарь.
- Так, - махнул рукой бывший центурион. – Пара царапин. Есть только прибы-ток, - он указал в направлении трех связанных молодых женщин; рты несчастным за-крывали матерчатые кляпы. – Ребята хотят потом развлечься. Деньги деньгами, а без этого солдату тоже нельзя.
- Ладно, - согласился Гай Юлий. – Но после этого, как договаривались, убить всех.
Они напали в тот час, когда восток зарозовел в первых лучах утренней зари, в тот час, когда сон наиболее крепко закрывает людям веки своими тяжелыми замками. В каждом доме все происходило по одному и тому же сценарию. Дверь, путы и кляп хозяину, несколько взмахов мечами домочадцам. Все было кончено в течение каких-нибудь двадцати минут. Оставался только дом Диомида. В него Цезарь вошел первым, вошел без оружия и быстро поднялся по лестнице в комнату капитана, предоставив ос-тальным разобраться с тремя дочерьми пирата и двумя его рабынями.
Капитан спал, лежа навзничь и раскинув руки в стороны. Его жена отвернулась к стене, предоставив беспрепятственному обозрению мерно подрагивавшую в такт дыханию спину и плотные ягодицы. Они не проснулись, даже не вздрогнули ни от шорохов возни на первом этаже, ни от предчувствия беды. Гай Юлий спокойно собрал оружие: меч и нумидийский кинжал, торчавший из-под подушек в изголовье ложа, после чего присел к столу и громко кашлянул. Женщина лишь сонно заворочалась, но Диомид мгновенно подпрыгнул, будто ужаленный ядовитой змеей.
- Доброе утро, капитан. Это Гай Юлий Цезарь. Помнишь, я обещал тебе ско-рую встречу? Так вот, я вернулся, чтобы окончательно рассчитаться за гостеприимство. Ты не рад мне?
Рука пирата привычно метнулась к ножнам.
- Ты ищешь вот это? – спокойно спросил Цезарь, поигрывая кинжалом. – Сей-час он тебе не понадобится. А потом я прикажу, чтобы тебе перерезали глотку именно этим оружием. Ты знаешь, все-таки я ценю хорошее отношение к себе. Вы были госте-приимны, а потому я не позволю вам долго умирать на кресте. Как я и обещал, вас рас-пнут, но мучения ваши окажутся короткими. Слово Цезаря!

*    *    *

Их распяли одного за другим. Тридцать пять пленников – все мужчины, кто остался в живых, повисли на тридцати пяти воздвигнутых на пристани крестах. А по-том всем им по приказу Цезаря перерезали горло, окрасив выгнувшиеся тела в алую краску смерти. Фармакузы опустели.
- Позволь мне поехать с тобой? – попросил Гая Юлия Септимий.
- Нет, дорогой мой, - крепко сжал его плечи Цезарь. – Ты сполна рассчитаешь-ся с солдатами, - я рад, что ни один из них не погиб, - а потом отвезешь Марку Лици-нию пятьдесят его талантов. Остальные траты пускай приплюсует к моему долгу.
- С этим поручением прекрасно справится Леонидас, - проворчал солдат.
- Но Леонидас вряд ли справится с Корнелией. Ты ведь отлично понимаешь, что его мягкая и ранимая душа не позволит ему следить за поведением женщины.
- О, Цезарь, сейчас оно выше всяких похвал: она любит и ждет тебя с нетерпе-нием. Она занята только Юлией и тобой. В ее голове нет больше других мыслей. По-верь мне. Хотя я и солдат, но в женщинах кое-что понимаю.
- Я верю, верю тебе. Но все, что ты говоришь, это сейчас, а что будет, когда вернется Помпей? – покачал головой Гай Юлий.
- Он вернется не скоро, - мстительно усмехнулся Септимий. – Он увяз. Серто-рий ему явно не по зубам.
- Зато Магн тщеславен, очень упрям и коварен, да и терпения ему не занимать. Так что будь лучше с ней рядом. Если за Корнелией теперь не нужно следить, то вполне вероятно понадобится защищать. Мой верный друг, когда она с тобой, тогда мне намного спокойнее.




*    *    *

Весь остаток плавания до Родоса они провели в молчании. Цезарь тяготился этим молчаливым осуждением Спуринны, однако давал Леонидасу время и право са-мому понять то, что ему было понятно с самой первой секунды произошедших собы-тий. И лишь когда на горизонте замаячили очертания острова, Гай Юлий положил ла-донь на плечо друга:
- Считаешь меня убийцей невинных?
- Прикажешь думать иначе?! – резко ответил фракиец. – Ты хотя бы обратил внимание на их лица?
- Большинство из них погибло во сне, так и не успев почувствовать ничего, даже прикосновения металла.
- Но не все, не все, Цезарь! Некоторые молили о пощаде! Зачем ты убил их?! Зачем ты позволил насиловать женщин, даруя им несбыточную надежду на пощаду, а потом тоже приказал убить несчастных?! Зачем?! Неужели этого требовал желанный нами мировой порядок?! Этих нескольких десятков жалких жизней?! – Спуринна по-смотрел на друга и отпрянул назад: в глазах Гая Юлия застыли слезы. – Что с тобой, Цезарь?!
- Я скорблю. О них, о тех, которые были до них на улицах Митилен и других городов. Помнишь, Леонидас?
- Тогда шла война, Гай Юлий, и ты знаешь это не хуже меня.
- А разве, по-твоему, убийство на войне отличается от убийства в мирной жиз-ни? Чем, мой друг? Для убитого оно всегда заканчивается одним и тем же – смертью. Ему-то все равно, терзаешься ты угрызениями совести или нет. И вот именно поэтому мне жаль их всех, как жаль и тех, кто еще будет впереди. А их, поверь мне, будет так много, что, слившись воедино, кровь убитых может превратиться в одно большое озе-ро. Или море? А, Спуринна? Как тебе море крови?! Страшно?!
- Страшно? Мне действительно страшно, Цезарь. Я не хочу мирового порядка такой ценой.
- Значит, пусть останется хаос?
- Пусть хаос, - согласно кивнул головой грек.
- Но, дорогой Леонидас, в хаосе людей гибнет намного больше, гибнет также беспощадно, зато еще более бессмысленно. В хаосе моря крови легко обращаются в океаны. И рано или поздно хаос разрушает все живое до конца, Леонидас, до самого конца. По-твоему, пусть будет так?
- Нет, Гай Юлий. Я не хочу так.
- Тогда я не понимаю тебя, друг мой. Чего же ты хочешь?! Ведь tertium non datur – третьего не дано: или – или, и никак иначе! Смерть некоторых ради жизни мно-гих при всем том, что мы будем стараться сберечь как можно больше людей, уничтожая только тех, кто против нас! По-другому не получится. Эти люди посмели думать, что Рим и цивилизация – ничто в сравнении с их устоявшимся порядком вещей. Ведь, как ни странно, у них тоже был свой порядок, который для них являлся мировым, то есть порядком их мира. Они были не правы, и должны были осознать свою неправоту. А осознать ее они могли только ценой собственной жизни. Те, кого я бы пощадил, так ничего бы и не поняли. Они просто ненавидели бы меня и проклинали весь остаток своей жизни. В каждом из них мог зреть мой будущий убийца. Это первая причина моего поступка. Но есть и еще две, куда более важные. Вторая – это то, что боги не остановили меня: значит, Марс и Юпитер приняли мою жертву. Все в нашем мире происходит по воле богов, Леонидас, и не нам оспаривать эту истину. И, наконец, моя третья причина – это слово, слово, данное Цезарем. Оно нерушимо, друг мой, и ты знаешь это не хуже меня. Теперь же об этом узнает весь Рим, и не только он. Сотня ветеранов, моряки, гребцы на судах перескажут случившееся своим друзьям, знакомым и родственникам, а те, в свою очередь, своим. И легенда о «слове Цезаря» пойдет гулять повсюду, пугая ненавидящих, укрепляя сомневающихся, заставляя не верящих обретать веру. Вот и все, мне больше нечего сказать тебе, Спуринна, - и Гай Юлий протянул Леонидасу руку, которую друг пожал без малейшего раздумья: мир между их душами был восстановлен.


IV.

Школа Аполлония Молона отличалась от других подобных школ риторики тем, что специально здесь не учили никого и ничему. Лысоватый, невысокого роста Молон, помесь грека с каким-то малоазиатским народом, просто расселял пять-семь учеников в стенах своего большого дома, разрешая им следовать за собой повсюду, слушая, записывая, участвуя в разборах тех или иных словесных пассажей. А уж пого-ворить Аполлоний любил. С ним даже банальный поход на рынок превращался в на-стоящее, полное искрометного юмора, метких сравнений и метафор представление. Он говорил, говорил и говорил. Говорил, не переставая, говорил так, что иногда Цезарю даже хотелось спросить, как выдерживают подобную нагрузку язык и глотка Молона. Но язык его действительно был «без костей», а глотка, очевидно, луженой. И еще он умело жестикулировал, подкрепляя каждое свое хлесткое слово, не менее выразитель-ным жестом.
Помимо всего прочего во времена Суллы родосцы избрали ритора, представ-лять их город перед римлянами. В самом Риме он бывал трижды, город не любил за ца-рившую там суету, вечную сутолоку и гам, продажность и беспринципность политиков, а потому к прибывающим римлянам относился довольно скептически.
- Риторика? – вкрадчиво улыбаясь, поинтересовался он однажды у Цезаря. – Зачем тебе риторика, Гай Юлий? – и тут же пустился отвечать на собственный вопрос, не дав собеседнику даже раскрыть рта. – Очаровывать римлян? Завоевывать сердца простого народа? Убеждать тупых сенаторов в их тупости? Поверь мне, для этого нуж-ны не слова, а деньги, много денег. Заплати своим согражданам, и они пронесут тебя на руках по всем улицам и площадям Рима, согретые теплом монет сердца сенаторов, просто расплавятся от любви к тебе, а их оттопыренные уши воспримут любую твою критику в их адрес. Они даже могут согласиться, что глупы и никчемны, только заплатить для этого придется несколько большие суммы.
- Наверное, ты не во всем прав, учитель, - Цезарь все-таки умудрился вставить в поток красноречия несколько своих слов. – Чтобы так говорить о народе, нужно ро-диться представителем этого народа  или, по крайней мере, прожить среди него не один год, а может даже и не одно десятилетие.
- Зачем? – пожал плечами Молон. – Достаточно лишь быть внимательным, об-ращая взгляд на те мелкие детали, которые обычно ускользают от одураченных незна-комыми местами иностранцев. Вот возьми, например, евреев. Где бы ни поселились, живут своим замкнутым, обособленным от других мирком. Когда им на тебя наплевать, они высокомерны до безобразия, и в тоже время подобострастны до полного неприличия, когда ждут от тебя очередной выгоды. Трусливы настолько, что, пожалуй, боятся, иной раз, и собственной тени. Однако, будучи загнаны в угол, становятся в позицию обезумевшей крысы, проявляя при этом чудеса отчаянной храбрости. Их хваленый Моисей – самый натуральный обманщик, как и все они, и дешевый ярмарочный колдун. Он таскал свой народ сорок лет по пустыне вовсе не потому, что хотел испытать его или ждал волеизъявления своего бога. Нет, просто-напросто ему некуда было деться. Зная торгашеский нрав евреев, их своекорыстие, их безмерный снобизм, их лживость, их склонность к предательству и умение пролезть без мыла в любую щель, ни один народ не желал приютить это племя на своих землях. 
К тому времени Гай Юлий уже знал, что евреи – это самое больное место учи-теля. Он не стал вступать в бесполезную полемику, прекрасно понимая, что человек, умеющий использовать слово, может в два счета выставить тебя дураком, доказав, что именно ты, а не он, утверждает, что дважды два вовсе не четыре, а пять. Однако по по-воду тех же евреев у Цезаря была своя точка зрения. Он видел их кварталы в городах Азии и сталкивался с представителями этого народа. Да, горды, но при этом им есть, чем гордиться: их анналы исчисляются тысячелетиями, тогда как история римлян ведет свой отсчет только от момента гибели Трои, когда спасающийся бегством Эней выса-дился с остатками своего народа на берегах гостеприимной Италии. Трусливы? Вряд ли. Скорее осторожны. Ни с кем не сближаются? Зато свято хранят собственные тради-ции, не давая им размыться среди других племен и народов. К тому же евреи крепки поддержкой и взаимовыручкой. Может быть, в своей земле они и воюют друг с другом, однако, оказавшись на чужбине, стоят друг за друга горой. А еще надо сказать, что они красивы какой-то единственно им присущей красотой. Даже весьма уродливые мужчи-ны. А уже женщины! Особенно те, чьи волосы пронизаны золотым светом солнца! За-гадочные и неприступные. Но не зря же молва твердит, что тот, кого еврейка сочтет достойным, чтобы одарить своей любовью, испытает при этом наслаждение, о котором не забудет потом всю свою жизнь! 
Короче, по еврейскому вопросу их точки зрения не сошлись, как не сходились они и по некоторым другим позициям, о чем Гай Юлий предусмотрительно умалчивал. Он старался не столько доказывать с пеной у рта свою правоту или неправоту учителя, сколько понять, как это Молону удается склонить любую по размеру толпу слушателей к беспрекословному повиновению, как получается завладеть ее вниманием, как слово и жест могут помочь увлечь людей и завоевать их сердца.
Так прошел год, год, в конце которого Аполлоний заставлял каждого ученика держать экзамен. Он предлагал на выбор несколько тем, касавшихся одной и той же проблемы. И сам учитель, и его ученик готовили речь по выбранной теме и представля-ли ее на суд многочисленных зрителей. Цезарю родосец предложил поговорить о поли-тике. При этом сам Молон выбрал тему власти, Гай Юлий сосредоточил свои мысли на толпе.
Учитель, как всегда выступал первым.

*    *    *

- Чем отличаются боги от людей? – Молон застыл, выдерживая последовав-шую за неожиданным вопросом паузу. – Бессмертием, - скажете вы мне. И ошибетесь. Ибо если боги отличат кого-либо из смертных, то они легко могут приблизить его к себе, даровав ему бессмертие. Неутомимостью, - скажете вы, и снова ответите неверно. Потому что без вкушения амброзии и сна слабеют силы богов. Тогда вы надолго заду-маетесь и, в конце концов, произнесете, что только боги обладают даром безошибочно-го предвидения, но и этот ответ окажется далеким от истины. Ибо если вспомнить, то история подскажет нам не одно достаточно прославившееся в веках имя предсказателя, родившегося и умершего как человек.
Молон снова сделал паузу, сопроводив ее жестом прозрения, откровения свы-ше, как бы позволившего донести до слушателей почему-то не осознанную ими про-стую истину, и продолжил.
- Нет. От простых смертных богов отличает практически только одно свойство, и свойство это – власть, бесконечная и непреодолимая власть над судьбами и жизнями людей. Именно из-за этой власти Кронос пожирал своих детей, именно из-за нее Зевс низвергнул своего отца, освободив из его утробы своих братьев, именно по этой причине боги вели кровопролитную войну с титанами, заточив их после победы в неизведанные глубины Тартара! - при последних словах ритор воздел ладонь к небу, сжал ее в кулак и резким рубящим движением опустил вниз. – И именно в этом качестве люди так стремятся быть похожими на богов! Цари, номархи, тираны – все они жаждали и жаждут только одного: получить и удержать право распоряжаться теми, кто окружает их и припадает к подножию их трона.
- Власть сладка, - при этих словах слушателям показалось, что губы Молона заблестели на солнце от меда. – Власть затягивает в свою липкую паутину, - пальцы Апполония сложились в щепоть, и было видно, как он с трудом старается разлепить их. – И власть так легко можно потерять, - с глубоким вздохом ритор поднес сложенные пальцы ко рту и раскрыл их легким дуновением воздуха.
- Ничто не греет сердце больше, чем сознание того, что сегодня ты можешь приказать отправить человека на плаху, а завтра помиловать его. Утром тебе по силам лишить любого из подданных последних средств к существованию, зато вечером того же дня ты можешь осыпать его золотым дождем. Можно подвигнуть людей умирать на поле боя с твоим именем на устах или прославлять его во всех храмах и на перекрест-ках всех городов твоего государства. А можно просто купаться в лучах преклонения и словах льстивых сладкоголосых речей, затыкая уши от стенаний своего народа и про-клятий, посылаемых им сквозь зубы в твой адрес. Власть дает право на многое, и даже власть мелкая, власть сборщика податей, - уже достаточная власть. Поэтому не зря го-ворил Аристотель: «Покупающие власть за деньги привыкают извлекать из нее при-быль».
- Но власть – это и величайшее из всех существующих зол. Она порождает за-висть и ненависть. За нее борются и убивают своих и чужих, самых близких родствен-ников и совершенно посторонних людей. Из-за власти сын травит отца медленным ядом, а отец рубит головы своим сыновьям. Власть порождает гражданские войны, приводя к разрушению и стиранию с лица земли некогда мощные государства. Власть - это тяжкий груз повседневной ответственности, раздирающей душу совестливому, за-ставляющей мрачнеть мудрого, вызывающей панику у труса. Власть укорачивает жизнь. Тот же Аристотель сказал когда-то: «Чем меньше полномочий у власти, тем она долговечнее». Но как тогда быть монархам, принимающим ее из рук в руки от уходя-щих в мир иной предков? Отказаться? Но Платоном верно замечено, что самое великое наказание – быть под властью человека худшего, чем ты, когда сам ты не согласился управлять. Принять? Но и афинянин Ксенофонт справедливо заметил, что великое дело – завладеть властью, но еще более трудное – однажды захватив, сохранить ее за собой. Отсюда несложно понять, - Молон патетически заломил руки. – Что власть порождает сомнения, а сомнения укорачивают жизнь.
- Какой же выход предлагают нам мудрецы, понимающие, что человеческим стадом непременно нужно управлять, иначе оно разбредется в разные стороны и станет добычей диких зверей и народов?! Во-первых, мудрому человеку никогда не следует искать власти, но если она отыщет его, следует принять власть с покорностью и нести эту тяжкую ношу достойно. Во-вторых, необходимо помнить, что управлять свободны-ми людьми намного лучше, чем повелевать рабами. А потому, если хочешь править долго, то правь мудро, дав своей стране свободу, сдерживаемую твердыми и справед-ливыми законами. В-третьих, всегда помни, что ты не бог, а, следовательно, власть, пришедшая к тебе, также легко может тебя и покинуть. Да и богов, бывает, свергают с небес. Исходя же из этого, поступай с людьми так, как бы ты хотел, чтобы в подобную минуту обошлись и с тобой: принимая решение, всегда ставь себя на место того, кто от этого решения зависит. И, наконец, в-четвертых, обретя власть, избегай лести и сделай так, чтобы справедливая критика всегда имела доступ в твои уши. И если ты почувству-ешь, что тонешь в океане лживых восхвалений, то тотчас же отдай власть, отринь все и уплыви на лодке одиночества к берегам душевного покоя. Возможно, что ты не сохра-нишь этим свою жизнь, зато оставишь в чести собственное имя.
Так говорил Аполлоний Молон о власти. Его слушали внимательно и ему ап-лодировали.


*    *    *

Цезарь прекрасно понимал, что Молон выбирает себе первенство выступления в риторическом состязании намеренно. Он говорил не долго, не более часа, однако за-брал все внимание слушателей. Выступать вторым перед уставшей аудиторией было куда сложнее. Теперь людей вокруг следовало увлечь, снова пробудить их внимание, заставить их слушать так же, если не более заинтересованно.
- Все вокруг нас создали боги: сушу и мировой океан, небесный свод и свети-ла, человека, деревья и животных, - и это не новость для нас, - начал Цезарь. - Однако есть все-таки один зверь, которого подобно богам сотворили люди. Зверь многоликий и многоголовый, о тысяче руках и тысяче ногах. Зверь, что трещит подобно сороке и ры-чит, словно разъяренный лев. Зверь, который готов покорно созидать для нас дворцы и храмы и готов их же обращать в руины и пыль. Зверь, которого страшатся тираны, пе-ред которым заискивают цари, внимания которого ищут политики всех мастей и наро-дов. Не открою вам сокровенной истины, если назову его имя. Этот зверь знаком каж-дому из нас, - здесь Цезарь выдержал прочувствованную паузу. - Это – толпа!
Произнося каждое новое слово, Гай Юлий преображался на глазах. Загадочный вначале, он превратился вдруг в небожителя, когда говорил о богах, зато потом стал похож на многоликого монстра, на сороку, на льва и, наконец, на порицателя, приоткрывающего окружавшим его людям великую тайну бытия. От усталости аудитории не осталось и следа. Он притянул к себе внимание слушателей, завладел им всецело и полностью, заставил следить за каждым звуком, каждым жестом, каждой интонацией.
- Как зарождается этот зверь? Десять совершенно простых здравомыслящих человек – не толпа. И сто человек, не потерявших нить разума, еще тоже – не толпа. Однако заставьте эту сотню утратить способность осознавать реальность жизни, дайте ей возможность забыть об окружающем мире, о сиюминутных проблемах, явите ей чу-до и замените ум верой, - и вы получите толпу. Зверь проснется. Зверь поначалу добрый и ласковый, словно теленок, торопливо идущий за тем, кто дал ему веру. Однако доброта его кажущаяся, ибо любая вера дает иллюзию временной свободы, суррогат освобождения от уз и оков обыденности. А ведь давно известно, что никакой бурный прилив не в состоянии поднять таких волн в океане, какими бывают движения толпы, когда она упивается новой и недолговечной свободой. Пробудившись, этот монолитный зверь убивает в себе любые сомнения и колебания. Даже крохотной искорки достаточно для того, чтобы зверь этот превратился в яростное пламя, пожирающее все на своем пути. В горячем дыхании толпы трусы становятся отчаянными храбрецами, а нерешительные полны уверенности и отваги. И вот уже зверь переполнен энергией и готов двигаться к любым крайностям. Крикни ему «Убей!», и дикая воля толпы втопчет в грязь даже того, кто еще минуту назад был ее кумиром. Крикни «Создай!», и в течение одной ночи ты получишь огромный дворец, правда, корявый и грубо отесанный, но дворец. 
Гай Юлий говорил, и перед слушателями проплывали картины ласково набе-гающих друг на друга морских волн, внезапно превращающихся в бушующие водные просторы. Они буквально ощущали наэлектризованную атмосферу силы и мощи вооб-ражаемого людского потока, готового к любым безумным действиям. И дух безумия отразился вдруг в глазах тех, кто окружал в этот момент говорящего Цезаря.
- Всмотритесь в их лица! Загляните к ним в глаза! Что вы видите?! Равноду-шие! Равнодушие ко всему: к судьбе близких, к судьбам страны, к собственной судьбе! Да, они готовы жертвовать собой по воле того, кто создал и разбудил этого зверя. В любое мгновение толпа может стать страдающей мученицей или безжалостным пала-чом. Она неуправляема для других, но подчиняется желанию создателя. И чем глупее, чем не образованнее этот творец, тем больше повинуется ему толпа. Оно, это глупое животное чувствует в нем своего, ощущает близкую себе душу. Опустись до уровня толпы, и толпа повинуется тебе! Но горе тебе, если ты позволишь ей засомневаться, если дашь кому-либо привнести в ее коллективный разум хотя бы крохотную толику сомнения! Тогда она мгновенно перестанет быть толпой. Пробудившийся рассудок рассеет толпу, однако перед своей смертью она непременно принесет погибель и своему создателю. Помните об этом естественном свойстве зверя! Помните о том, что, создавая неимоверную силу толпы, вождь ее должен иметь в себе столь же равные силы, чтобы управлять ею и держать ее в узде. В противном случае его уделом станет лишь скромный памятник, воздвигнутый зверем на руинах того, что он когда-то пытался создать с помощью энергии зверя. 
Цезарь окончил свою речь, но еще несколько мгновений зачарованная аудито-рия сидела в молчании, ожидая продолжения, и только потом разразилась бурной ова-цией.
Молон поздравил ученика тут же. Если где-то в глубине его души и теплилась искорка ревности, то он запрятал ее достаточно глубоко, чтобы лучиться искренней радостью и довольством. Ученик превзошел своего учителя!
- Похоже, я научил тебя всему, чему мог, Гай Юлий, - улыбаясь, сказал Апол-лоний. – Дальнейший путь в риторике ты проделаешь без чьей-либо помощи. Ты на правильной дороге. Опасайся только одного, Цезарь. Слова – это в какой-то мере иллю-зия. Не увлекайся погоней за ней. Слово, оторванное от жизни, может выглядеть краси-во, но останется всего лишь словом, а произносящий его будет похож на нищего ярма-рочного фокусника. Наполняй свои слова делами, Гай Юлий, и будь верен своему сло-ву!

*    *    *

Год обучения на Родосе прошел не зря. Много позже в письме Корнелию Не-поту всю свою жизнь завидовавший Гаю Юлию Цицерон так выскажется о слове и сло-ге Цезаря:
- Что? Какого оратора ты поставишь выше его из числа тех, которые посвятили себя исключительно этому искусству? Кто превосходит его остроумием или обилием сентенций? Чья речь более украшена и более изыскана в выборе слов?
Но тогда это письмо еще не было написано. В тот момент блестящая политическая карьера будущего императора еще только начиналась, а самого Гая Юлия снова ожидала провинция Азия.