Частный эксперимент

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Автор этой рукописи наотрез отказался ставить под ней своё имя. Не то чтобы он не хотел издать свой роман. Почти четверть века тому назад он обращался то в одно издательство, то в другое – но без результата.

Одни, по его словам, хотели, чтобы писатель был уже известным. Другие, чтобы роман был на нужную им, «горячую» на тот момент, тему. Третьи просто побоялись, поскольку тема была неоднозначная: «А почему именно к нам обращаетесь?»

Тогда он дал почитать роман своим друзьям. Его друзья или друзья друзей, читали произведение, и даже говорили, что открыли много нового, если, конечно, автор не наврал.

Автор, бывший ученый, по крайней мере, он так сам о себе говорит, когда-то решил последовать примеру других ученых, настоящих, великих ученых – врачей, которые испытывали на себе новые лекарства, прежде чем дать их больному.

Вот и он решил провести эксперимент, который хотя и требовал определённых затрат, но не представлялся особо опасным. Кто ж знал, что испытывать на себе демократию, опасно, причем, смертельно опасно?

«Так ты решительно не хочешь публиковаться под своим именем?» - ещё и ещё раз подступал я к автору с тем же вопросом, после того как обнаружил манускрипт у него на даче в коробке с бумагой для растопки.

Какая-то секунда – и отпечатанные на машинке листы я сам, своей испачканной сажей рукой, засунул бы под сырые поленья. Привычка читать остановила. Вот говорят, «рукописи не горят», горят, ещё как горят, если вовремя не остановиться.

«Так ты всё-таки не…» - несколько месяцев спустя я снова подступился к автору.

Он, наконец, строго сказал, что я, как бы это выразиться, его «достал», что я могу идти, ну, понятно, куда, и делать с рукописью все, что захочу, ему это, по... типа, по «барабану».

И я ушел и дал рукописи новое название: «Частный эксперимент», под которым её и намерен опубликовать.






ЧАСТНЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ

Оглавление.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: Забастовка

Глава 1         Телефонный звонок

Глава 2         Плохие вести

Глава 3         Крыша мастера Генри

Глава 4         Продавец "воздуха"

Глава 5         "Шиза" косит наши ряды

Глава 6         Друзья в беде

Глава 7         Поминки

Глава 8         Грузины в лагере

Глава 9         Забастовка

Глава 10 Забастовка: "Победа!"

Глава 11 Шестерни бюрократии

Глава 12 Гуманитарные надежды

Глава 13 "Цветочки" демократии

Глава 14 Государственные мужи

ЧАСТЬ ВТОРАЯ: "Я вижу Солнце…"

Глава 15 Сонное утро

Глава 16 Тони, ООН и прочие

Глава 17 Жизнь в осаде

Глава 18 Лэйла

Глава 19 "Вокс попули"

Глава 20 Агим и сын

Глава 21 "Was?"

Глава 22 "Цопка" вернулась!

Глава 23 "Я вижу солнце..."

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ: Дура "лекс"

Глава 24 Фабрика приговоров

Глава 25 "Встать, суд идет!"

Глава 26 Итоги демократии

Эпилог



ГЛАВА 1. Телефонный звонок
Во вторник они возвращались домой той же дорогой, по которой он ехал два дня назад - мертвецки пьяным.

Даже сейчас, при дневном свете и трезвый, он соскочил с асфальта на крутом
повороте. Его жена,  Ирина, сидя на переднем сидении, внезапно заплакала. Она неотрывно смотрела на дорогу, а слезы тихо катились по её щекам.

 Как бы разуверяя,  он похлопал её по колену правой рукой, и машина снова
вильнула.

Только сейчас, медленно, словно через желе, пробралась мысль, что он мог
умереть в ту субботнюю ночь, 18 апреля 1998 года. Только сейчас смутный, запоздалый страх гусиной кожей пробежал по его спине и плечам.

 Как он добрался тогда, ведь он почти ничего не помнит? Лишь одно он мог
сказать с уверенностью: улицы города N, словно замороженные в желтом свете одиноких фонарей и серые деревенские дороги были абсолютно пусты.
Затем, когда он, наконец, выбрался из машины, улицы, вздрогнув, снова пришли в движение.

Когда первая машина показалась в переулке, он, с угловатой внезапностью пьяного, бросился на землю. Яркие фары просеивались сквозь высокую железную сетку ограды, длинные, черные тени обозначились под соснами. Он не хотел, чтобы его видели пьяным  - до такой степени. Кроме того, это могла быть и полиция, а уж эти обязательно остановятся, если увидят его...

 "Я не буду плакать, Ивар", - сказала Ирина, вторгаясь в его мысли.

 Она натянуто улыбнулась: "Я в порядке".

 Ивар остановил машину возле вывески "Посетители, отметиться у охраны".

Вывеска осталась с того времени,  когда немецкие охранники сторожили вход в
лагерь круглые сутки. Затем деньги на помощь беженцам урезали и дневную стражу сократили.

Позади вывески, за высокой железной сеткой стояло длинное трехэтажное
здание - бывшая казарма "гедеэровских" пограничников. Во дворе, невидимые с
улицы, перпендикулярно зданию тянулись два ряда собачьих загонов. Грубые
бетонные стены и ржавые решетки придавали им вид камер для одиночного
заключения. В одной из них охрана до сих пор держала пса, но он давно уже
перестал бросаться на обитателей лагеря.

 Албанцы, турецкие  курды, африканцы, арабы и бог весть кто ещё жили в
лагере годами, держась в основном своих соплеменников, женясь на немецких
потаскушках ради паспортов, ссорясь из-за "работы" в лагере и трепеща перед днем, когда немецкая полиция явится, чтобы вышвырнуть их "домой".

Недавно Ивар и Ирина отметили третью годовщину пребывания в лагере -
предельный срок, после которого что-то происходило с башкой у всех "старожилов"… В прошедшее воскресенье у Ивара  "закоротило" прямо посреди вечеринки в городе N.

Семейство "русских немцев" иммигрировавшее в "фатерланд" из Сибири, пригласило Ирину и её мужа к себе домой. Это было неожиданное предложение, сделанное без раздумий, в типично русской манере, когда вы готовы броситься на шею незнакомцу только потому, что он приехал из той же страны, что и вы, и ностальгия внезапно шевельнулась у вас в душе.

Они сидели до трех часов ночи,  конечно же,  за бутылкой, затем Ивар просто встал и ушел из квартиры - в хозяйских тапочках, но своей куртке - ни слова не
сказав ни жене, ни хозяйке. Он сел в машину и рванул "домой", в казарму, словно раненый зверь, инстинктивно забивающийся в свое логово.

Он не знал, что на него нашло, но выпивка была не при чем.  Совместно они
опорожнили бутылку "Горбачева", причем большую часть поглотили мужчины,
а женщины едва касались рюмок. Затем мужики добавили по две стопки
"Корна", страшной, кстати, гадости.

"Может тебя кто обидел?" - допытывалась Ирина.

Никто его не обижал, Ивар помнил каждое сказанное за столом слово.

Может  история их с Ириной бегства и "азюльной" жизни в Германии так подействовала на него? Из раза в раз пересказывая всё заново людям, которые почему-то считали себя обязанными проявлять участие, Ивар внутренне морщился, будто он становился попрошайкой или  аферистом. После трех лет в лагере слова звучали,  как заученная роль, а каждое свежее слово вновь бередило раны.

Так может это "история" и выпивка и тихое самодовольство на лицах этих "русских немцев" так подействовали на него?

Он отнюдь не завидовал счастливому райку, обретенному новыми друзьями,
он не злился на их хмыкающие замечания о "той стране", которая "слава богу
осталась в прошлом".  В нем росла судорожная тревога, как в мужике, которому срочно надо отлить, а проклятая "змейка" на брюках заклинила и никак не желает открываться. Ивару было тошно от мурлыканья хозяйки, от их уютной квартирки, от глухой, безголосой ночи за черным окном.

Они были милые, общительные ребята, эти "русские немцы", у них были
милые дети (уже косившие под типичных немецких «киндеров» - круглые очки в металлической оправе и пронзительные голоса).

Они вкалывали шесть лет и, наконец, смогли гордо купить вторую машину (почти новую), прошлым летом они позволили себе отпуск в Испании (их лица так и засветились при одном упоминании).

Не удивительно, что после сибирской "дыры на карте", из которой они приехали, пыльный, кривенький городок N (известный концентрационным лагерем, где фашисты производили ФАУ-1 во время войны) все ещё восхищал их.

Может, это Испания задела его за живое? Сам-то он приехал сюда не ради
Испании, не ради машин и жирных сосисок. Он не называл Россию  пренебрежительно высокомерно "той, другой страной". Он приехал сюда, чтобы спасти свою шкуру, именно так.

Так, значит, это Испания доконала его? Он едва не разбился из-за чьей-то поездки в Испанию! Полный идиотизм.

Иногда, в состоянии полной подавленности, ведя амёбообразное существование (без привычной журналистской суеты, без "своей" газеты и при жене, "пилящей" за то, что он не ищет выхода из этого казарменного омута), он думал о самоубийстве как о подходящем выходе.

Быстрая, милая авария - его машина расплющена о толстенный дуб, или грузовой "Мерседес" будет лучше? Бывали дни, когда эти грузовики магнитом
притягивали его руль…

Конечно же, он осознавал, что на 41 году жизни в этих мыслях было больше обиженного "посмотрим,  каково ей будет потом" (то есть, его жене, которая,  по мнению Ивара, не переставала его "пилить"), скорее присущего ущемленному подростковому самолюбию, нежели отчаянной решимости взрослого человека.

Да и вообще, в глубине души он знал, что у него не хватит мужества в последний момент, и что он никогда не потеряет самоконтроль до опасной степени.

Он мог поклясться, что в ту субботнюю ночь, или скорее раннее воскресное
утро Ортодоксальной Пасхи, дурные мысли даже не приходили на ум. Он просто бросил всю эту компанию и удрал домой, зализывать свои раны.

Разумеется, он не собирался посвящать в свои полубезумные мысли Ирину.
Несколько раз он пытался объяснить, что происходило у него "внутри", но их
беседы скорее напоминали спор двух глухих, доказывающих свою правоту
криками.

Более того, с удивлением и страхом он заметил, и Ирина, усмехаясь, подтвердила, что и у неё “крыша поехала". Она цеплялась к мужу за то, что он не помогал мыть тарелки после обеда, за неспособность найти "левую работу", за то, что он весь день сидел в их маленькой комнате, и она спотыкалась о его длинные ноги, или же ни с того ни с сего ревела, говоря, что он не обращает на неё внимания.

Иногда Ивар тайком поглядывал на свою жену, удивляясь, что сталось с веселой, улыбчивой девчонкой, с которой они поженились двенадцать лет назад.

Она стала нервной и язвительной, а её карие глаза все чаще прищуривались
в упрямые, отблескивающие сталью щелки.

Жизнь в лагере была мечтой для "экономических" беженцев, наводнивших
Германию, чтобы срубить бабок, где спереть, где сэкономить, где подработать,
но все, кто относил себя к "политическим" страдали от депрессии.

Единственным противоядием от хандры были письма и друзья.
Письмами здесь измерялось время. Если приходила почта,  день казался ярким
и солнечным, даже если за окном шел дождь. Постепенно сложился особый
"протокол"  прочтения.

Вначале Ирина молча проглатывала письмо, вскрытое ещё на пути в комнату (письма всегда читались "у себя", подальше от любопытных глаз). Затем Ирина прочитывала письмо вслух для Ивара, после чего послание доставалось ему, и он перечитывал его уже в своём темпе.

Если писем не приходило,  дни проскакивали бессмысленно и бесцветно.
Они выучились остерегаться официальных конвертов, выдаваемых под роспись в спецжурнале, и мгновенно надевать на лица непроницаемые маски.
В официальных конвертах никогда не приходило хороших вестей.

Телефон был вторым, более эмоциональным связующим звеном с тем миром,
из которого они вырвались, но не могли и не хотели забыть. Попытки "прозвониться" были долгими и напряженными, облегчение от знакомого
голоса - внезапным и ошеломляющим.

Сегодня Ирина собиралась звонить маме в Грузию, потому они и оставили машину возле вывески "Посетители, отметиться  у охраны". Шел дождь и пешком на почту идти не хотелось.

Они вышли из машины, вытащили купленный в городе N провиант, и, поддерживая хлипкие пластмассовые пакеты, направились в свою комнату чтобы перекусить.

                ***

Как правило, Ирина начинала звонить домой за несколько дней до заранее
назначенного срока. Легче было с одного раза дозвониться до центра африканских джунглей, чем до города всего в тридцати километрах от столицы Грузии.

Ивар всегда стоял рядом, но предоставлял Ирине набирать номер и, конечно
же, говорить. "Голос дочери важнее для матери, чем  я", -  думал он. И его всегда пробирал озноб, когда проходили долгие гудки, но на том конце никто не
снимал трубку. И каждый раз, когда Ирина начинала волноваться, он придумывал объяснения.

"Гудки проходят на станцию, но питание на абонентских линиях может быть
выключено, если нет света..." -  говорил он тоном профессионала. ( Когда-то до начала журналистской карьеры, он разрабатывал аппаратуру для телефонных станций, и, предположительно, знал их "поведение".)

"Угу", - отвечала Ирина продолжая нажимать кнопки и следя за цифрами,
выползавшими на зеленый прямоугольник дисплея.

"Или поехала к родственникам  на пару  дней..."

И они стояли в желтой будке, молясь каждый про себя, чтобы ничего не
случилось с маленькой седовласой женщиной и дрожащий голос ответил.

И оба старались не выдать своего волнения и обсуждали ровными, почти обычными голосами, почему длинные гудки проходят, но никто не берет трубку.

"Она никуда не ездит, после смерти бабушки..." - отвечала Ирина, а Ивар
выдвигал новое предположение:

"Возможно, она поехала на Главпочтамт за твоей посылкой..."

Раз в месяц Ирина посылала скромную двухкилограммовую посылку на
Главпочтамт в Тбилиси. Она боялась, что  сухие супы, сахарин
другие мелочи плюс банкнота в двадцать немецких марок, спрятанная под
фольгой в плитке шоколада (чтоб не "видел" контрольный прибор), попросту
будут разворованы. С крупными посылками это случалось и на таможне, но двухкилограммовые, "обложенные" страховкой, проскакивали.

Было и другое соображение. Ирина не хотела, чтобы соседи знали о
посылках из Германии, время было бандитское и тревожное.

Короткие гудки опять врывались в телефонную трубку, Ирина давала
короткий отбой и набирала номер сначала.

"Она бы уже вернулась с почты..." - отвечала Ирина, торопливо нажимая
кнопки.

Когда, наконец, звонок проходил  и Ирина кричала: "Ма-ам...", слыша дрожащий голос на другом конце, Ивар всегда выходил из будки, глубоко вдыхал и благодарил Бога.
            
                ***
Они пытались дозвониться уже два дня и намеревались продолжить сегодня
вечером. Вообще-то договаривались на 22-ое апреля, то есть на завтра, но Ирина, как всегда не могла дождаться.

"Если мы не дозвонимся 22-го, она подумает, что с нами что-то случилось", -
объясняла Ирина.

Оставив на столе полупустые тарелки и недопитый чай, они закрыли комнату, прошли по длинному коридору и спустились вниз.

Ленивый дождь все ещё сочился, и они поехали на почту, где у входа стояли две желтые кабины, и куда обитатели лагеря вряд ли бы подались из-за непогоды. Единственная "близкая" будка в центре поселка L будет, как всегда, надолго занята.

"Ты в порядке?" - спросила Ирина, когда её муж завел двигатель. Два дня прошло с его ночного побега из города N, но Ирина все ещё беспокоилась.

"Я в норме", - ответил Ивар, хотя его руки все ещё продолжали дрожать невидимой, противной внутренней дрожью.

                ***


ГЛАВА 2. Плохие вести
Голос отца срывался. Слова с трудом  втискивались в телефонную трубку,
зависали нелегкие паузы.

                ***               

Ивар предложил позвонить его отцу, после того как четверть часа из дома Ирины  доносились только длинные гудки, и Ирина все более нервничала.

"Ты думаешь что-то случилось?" - напряженным голосом спросила она,
продолжая прислушиваться к длинным гудкам, продолжавшим стонать в трубке.

"Нет, -  Ивар пожал плечами, пытаясь не выдать беспокойства, - просто он
 может быть в курсе, если она уехала к сестре".

"Она бы предупредила".

Ирина коротко повесила трубку и нажала кнопку повтора.

                ***
Две недели назад они звонили "домой", то есть её маме в Грузию. Голос пожилой женщины звучал бодро, прерывался от радости.

"Наилучшие пожелания Ивару".

Она никогда не забывала передать привет и Ирина, прижимаясь  к
трубке, громко повторила для Ивара.

"От меня тоже привет", - сказал Ивар и вышел из телефонной будки.

Он всегда давал им поговорить наедине, дочери и её Ма. Звонить было дорого,  и он не хотел занимать время.

Две недели назад они звонили с центральной площади  и, по меньшей мере, половина поселка L слышала Ирину.

За пять минут она скормила прожорливому автомату все заготовленные монеты и вышла из будки умиротворенная и счастливая.

 "Что ты так кричишь? - сказал Ивар. - Эти идиотки чуть с копыт не свалились".

Он кивнул в сторону двух немок, которые прервали свою беседу и пялились на них с другой стороны улицы, как две молчаливые овцы.

Слишком много иностранцев появилось в их городке, очевидно, думали немки, и они даже не пытаются вести себя как следует.

"Да и пес с ними", - отмахнулась Ирина. По её мнению, Ивар слишком часто
переживал из-за того, что скажут или подумают другие.

"Просто в этом нет никакого смысла, - борясь с неловкостью, продолжал Ивар, -
твой голос передается по спутниковому цифровому каналу и слишком громкий сигнал обрезается".

В такие моменты он бывал страшно занудлив. Ирина всегда волновалась, звоня домой, и срабатывала старая привычка: орать погромче, чтобы там лучше слышали. Впрочем, ей не хотелось сейчас вдаваться  в объяснения и портить себе настроение. Она продолжала болтать о Ма-ам.

"Как она себя чувствует?" - спросил Ивар, хотя он знал ответ:  "Хорошо".

Маленькая седая женщина ни за что не признавалась бы в обратном, если бы простуженный голос или кашель порой не выдавал её. И даже тогда она объясняла, что это так, ничего особенного. И она никогда не жаловалась на сердце.

Ма  искусно уклонялась от всех вопросов о её жизни.

Конечно же, у неё ещё остались деньги с последней посылки, конечно же,
у неё хватает продуктов, конечно же, свет и газ подаются регулярно, с ней все
в порядке, занимайтесь своими делами и не заботьтесь о ней.

Пару раз Ирина поймала её на хитростях. В лагерях новости из дома распространяются очень быстро: кто-то тоже дозвонился до родственников в Грузию - никакого света,  ни газа неделями, если не месяцами. Ма только вздыхала
в ответ на упреки Ирины.

Эта пожилая женщина, напоминавшая робкими манерами медвежонка-панду,
только покачала головой, когда Ирина поведала об их планах:

"Ты всерьез думаешь, что - немцы - вам помогут?"

Тогда ей было почти 70 лет и она хорошо помнила войну, Великую Отечественную.

"Ты всерьез думаешь, что - немцы - вам помогут?"

Его теща, как говорил Ивар, разделяла "предрассудки Советской эпохи". Она отказалась выбросить свой партбилет, в отличие от многих "деятелей" из Москвы и Тбилиси.

"Я все ещё чувствую себя молодой", - часто говорила она.

Правда с возрастом её слух ослаб и она, постоянно занятая мыслями о своей дочери, своей стране, новых политиках, не сразу слышала телефон и подходила к нему из кухни.

               ***          

Они уже два дня пытались дозвониться до маленькой квартирки в городе, что рядом с Тбилиси - безрезультатно. Такое случалось и ранее, особенно когда Ирина звонила ранее назначенного срока. Телефонная станция может сидеть без света, Ма не слышит звонков на кухне, или ушла стоять в очереди за хлебом, или ещё что-то.

"Давай позвоним отцу", - не выдержал Ивар.

Ирина кивнула и по памяти принялась набирать длинную комбинацию цифр.
Как она говорила, пальцы сами вспоминали номер, когда он был нужен.

Первая попытка дозвониться, как всегда, прервалась торопливыми короткими
гудками, и Ивар вышел из тесной будки подышать прохладным вечерним воздухом.

Он облокотился  о крышу своей черной машины, что стояла здесь же у входа на почту.

На узкой, темной улице не было ни души. В бережливых немецких окнах тускло тлели лампочки, жизнь застыла, словно на фотографии.

Сколько им ещё сидеть в этом L? Три года в Германии, два с половиной здесь.

Недавно он заметил, что эти кривенькие улочки, древние,  стянутые деревянными балками  белые домишки начали раздражать его своим  показным, как у "доброй бабушки" настроем.

"Добрый настрой", - хмыкнул Ивар.

На западной окраине поселка было еврейское кладбище. Каждую весну оно
зарастало бурьяном и немецкие безработные, нанявшиеся  на очистку улиц, подрезали кусты, которые упрямо высовывали свои зеленые пальцы за высокую каменную стену. На углу, неподалеку от запертых ворот, серая гранитная плита гласила: "В память о еврейской общине 1591 - 1938".

"Добрый настрой..."

Внезапно Ирина закричала: "Здравствуйте" в телефон, и Ивар, словно предчувствуя что-то, ринулся обратно в кабину.

"О, Ирина... -  голос отца жалостно срывался в пластмассовой трубке, - я даже не знаю как...  где Ивар?"

Ивар схватил трубку и постарался стереть все эмоции со своего лица.

"Такая трагедия... такая потеря", - стонал далекий голос. - Ириной мамы... больше нет... сердечный приступ".

Проклятый телефон был слишком громок, а Ирина стояла слишком близко
в узкой телефонной будке.

"Ма?" - спросила она жестким, напряженным голосом.   

Её муж вынужден был кивнуть.

"Скажи ей... как-нибудь... я даже не знаю", - бормотал отец.

Он был либо выпивши, либо страшно потрясен. Почти каждое свое письмо он заканчивал сетованиями, что вряд ли увидит их снова.

"Её соседи дозвонились вчера... Похороны завтра..."

"Умерла? - коротко спросила Ирина. - Когда?"

Пока отец пытался добавить ещё что-то, все время вышло и у них в карманах
не осталось ни одной марки, чтоб забросить в аппарат. Он не знает точно, но...

Телефон заморгал нулями и отключил соединение.

Все эти три года в Германии Ивар боялся телефона. Несколько месяцев назад
он впервые в жизни молил Бога, чтобы на том конце ответили, ибо длинные
гудки становились невыносимыми. Тогда чудо свершилось. Родной, дрожащий голос ответил.

Это был первый звонок, сказала Ма, который она услышала, хотя  она была рядом с телефоном. Ивар надеялся на чудо сейчас. Он надеялся, что это ошибка, что это "заговор", чтобы вернуть их домой.

Это был не заговор. Это не было ошибкой. И сегодня никакого чуда не произошло.

Они в молчании вышли из телефонной будки и остановились возле своей
черной машины, он крепко обнимал Ирину за плечи. Идущие по противоположной стороне улицы немцы с последнего поезда поглядывали на "азюлянтов", с которыми, кажется, что-то случилось.

Он обнял свою жену, и поцеловал её и заговорил о том, как умерла его мать,
много-много лет назад, когда он был почти ребенком.

"Я всегда боялся, когда ты звонила, - неожиданно для себя признался Ивар.

Словно угловатый камень застрял у него в горле, и он безуспешно пытался проглотить его.

Ирина едва не зарыдала, но сдержалась, с самого детства её считали "жесткой".

"Два месяца мне снились плохие сны, - прошептала она, - я не говорила тебе...
будто я стучусь к Маме в дверь и незнакомая грузинка открывает  и говорит,
что теперь это её квартира и мне нечего тут делать. Бедная, бедная моя Ма..."

Казалось ничего не изменилось в маленьком немецком  городке, за тысячу
километров от Грузии. Те же скупо освещенные улицы,  тот же холодный воздух. За темными окнами мерцали телевизоры. В черном небе по-прежнему дрожали звезды, но ничего теперь уже не могло быть по-прежнему.

Дальнобойный трейлер подъехал к углу улицы, шофер сбросил газ и мотор
застонал, теряя обороты: "Ма-ам-м-ма-ма".

Ивар надеялся, Ирина не заметила слез, навернувшихся у него на глазах. Внезапно, он почувствовал себя очень старым и очень усталым.

"Теперь я одна", - потерянно произнесла |Ирина, и её слова, казалось, зависли
в воздухе.

Они сели в машину, и Ирина автоматически застегнула ремень, глядя прямо перед собой, в темноту.

"Ты можешь ехать?" - спросила она напряженным, неестественным голосом.

Ивар кивнул, не доверяя своему голосу и опасаясь, что если он дрогнет,
Ирина не выдержит и зарыдает.

От одной мысли, что сейчас придется снова возвращаться в лагерь с его музыкальной "каруселью", его вонью и ненавистными коридорами, ему стало тошно.
Лучше уж было идти по темным, пустым улицам, рука об руку с женой, в даль
за уличные фонари, за темный лес на горизонте, идти и идти, непрерывно,
вперед, вечно.

"Спасибо Господу,  что он не забрал тебя в субботу", - прошептала Ирина, борясь со слезами, готовыми брызнуть из глаз.

Он потрепал её по руке.

"Сперва я подумала, что-то случилось с женой твоего отца", - медленно произнесла Ирина, - но потом услышала - Ма... Твой отец, кажется, в шоке..."

Они оставили машину вдали от лагеря, как обычно, и пошли назад бок о бок,
держась за руки, как маленькие дети. Немцы из скользивших мимо машин
пялились на высокого худого  мужчину с понуренной головой и небольшую
женщину, которая, кажется, плакала, глядя за темный горизонт. 

                ***

ГЛАВА 3. Крыша мастера Генри
 В это утро Генри проснулся в мрачном настроении. За окном было ещё серо,
значит,  время где-то между четырьмя и пятью, решил он. Из спальни  доносилось натужное дыхание матери,  в "его" комнате, теперь занимаемой братом с молодой женой и двумя детишками, всё было тихо.

Когда брат женился, Генри перебрался в лоджию с большим окном на север и
стеклянными дверями, соединявшими её с кухней и гостиной. Он жил как в
аквариуме, но другого места в трехкомнатной квартире просто не было.

Генри тихо лежал на узком диване и глядел на серый рассвет, чувствуя себя потерянным и старым, как бывает с мужчинами, которым недавно стукнуло сорок.

"Надо пойти на крышу", - решил он.

Крышу их девятиэтажки Генри называл "личным" стадионом, где отсутствие
зрителей помогало обрести душевный покой.

Он не тренировался уже несколько месяцев, не потому, что болел или что-то
такое. Просто, как-то внезапно, он перестал видеть в этом смысл. Он все никак не мог привыкнуть, что ему  - сорок лет. В тридцать с хвостиком ты ещё молод, расцвет сил, так сказать, время осуществления мечты. Сорок это время подводить итоги, а подводить, оказывается, нечего.

Это всего лишь депрессия,  говорил себе Генри, глубокая, угрюмая депрессия, когда существование казалось бессмысленным, когда цели были так же недостижимы, как и средства, и вообще, казалось насмешкой называть их "целями". Вся его жизнь сводилась к примитивному выживанию и поиску куска хлеба.

Долгие годы он "плыл против течения". Он не пошел ко дну, но и вперед не
продвинулся ни на йоту. И вот, полностью вымотавшись и еле переводя дух,
он заметил, что берега медленно уходят -  вверх по течению.

"Я работаю над новой оздоровительной гимнастикой", - как-то написал он Ивару и Ирине. Это была неправда. Кому нужны его Чи-Гун и Кон-Фу в Грузии,
тем более преподносимые армянином?

"Ты лучше завязывай с этими речами, - сказал себе Генри, - от копания в ранах
становится только хуже. Самые счастливые твари вообще ни о чем не думают:
голоден сегодня - плохо, проглотил что-то завтра - хорошо. И никаких мыслей,
что дальше, и почему, и во имя чего".

Он опустил ноги на холодный паркетный пол, встал и потянулся, слушая как хрустят суставы.

Часы, как всегда лежавшие на своем месте в "стенке", показывали четверть пятого. Генри вздохнул, сделанная на заказ "стенка", была свидетелем лучших дней.

Антресоли, плотно забитые видеокассетами, не открывались многие месяцы. Когда Ивар был ещё здесь, друзья часто собирались "в лоджии у Генри". Они пили ароматный чай, курили настоящие американские "Мальборо" и восхищались Сталлоне в "Кобре" или Шварцнегером в "Командос". Старые, конечно, фильмы, но друзья черпали в них вдохновение и веру в собственные силы. Сейчас, когда поражение было слишком очевидно, Генри даже не притрагивался к кассетам.

Кроме того, телевизор теперь вообще включали редко. Свет давали всего на несколько часов в день, и напряжение скакало так бешено, что нежная аппаратура и даже холодильники горели, как спички.

Генри считал,  напряжением "играли" умышленно, чтоб обеспечить работой
ремонтную мафию.

А почему бы нет? Даже их ничтожный мусорщик и тот не раз швырял доски в мусоропровод, чтобы тот забился. А когда вонь становилась невыносимой и жильцам надоедало мотаться с ведрами вниз по лестнице (лифт, без света, естественно, не работал), мусорщики приходили «на помощь».

В дом засылался гонец и называл сумму, за которую бригада бралась привести
всё в норму. Генри хотел было избить их до полусмерти, но соседи возразили:
на следующий день мусоропровод снова засорят и теперь уж навечно.

Прогоняя мрачные раздумья, Генри надел старый спортивный костюм, на цыпочках
дошел до двери, и тихо выскользнул на лестницу.

На крыше он принялся за  разминку,  вначале, через силу  - все суставы были неподатливы, как заржавевшие петли - затем, когда выступил пот, с ощутимым облегчением.

Посреди "физкультуры" - Генри никогда не назвал бы "это" настоящей тренировкой - Генри решил наконец-то ответить на письмо Ивара и Ирины.

Письмо пришло давным-давно, но он все медлил с ответом по очень простой
причине - а о чем тут ещё писать?

Честно признаться, он на них злился. Три года в Германии и ещё не разбогатели, даже для себя работы не нашли, не говоря уж о нём. Почему сотни других умудрялись урвать свой кусок счастья на Западе, а его друзья ну ни в какую? Тот же идеализм, что и прежде, сидят и ждут свои паспорта, ждут пока кто-то придет и "поможет". Черт их подери.

Ивар всегда был таким. Он верил в лучшее - в людях, в политике, в чужих странах. Видимо он не мог жить,  не дурача себя какими-либо "идеями". Идеи... простое выживание, дружочек, грубая, примитивная борьба за жизнь и за деньги, ибо деньги дают власть и независимость,  иначе говоря, помогают выжить. Нет другой идеи на Земле, и никогда не было.

Блин, да он был зол, но ему так не хватало обоих друзей. Не хватало вечеров
в их доме - за сигаретой, за покером, за обменом мыслями, которые высказывались открыто, без стремления покрасоваться своим "умом" или "циничностью".

Когда электричество стали отключать всё чаще, и метро останавливалось в самые неподходящие моменты, он целый час добирался пешком до их квартиры и потом ещё час возвращался  домой - по неосвещенным улицам, кишащим  ворьем со "стволами" и пьяными грузинскими "патриотами".

Практичный, решительный, иной раз неприятно жесткий, он не воспринимал
"идеи", "добрые дела" и прочую чепуху, но и в его броне имелась брешь - Генри
от рождения был порядочным человеком, с настоящим понятием чести.

При его смелости, огромной физической силе и предприимчивости только этот  врожденный "недостаток" не позволил ему подняться до вершины какой-
либо безжалостной мафии. Воистину, проклятие родиться честным человеком
да ещё в стране, где честность стоит меньше, чем дерьмо в канаве.

"Я отправлю письмо сегодня", -  внезапно громко сказал Генри и обеспокоенно
оглядел пустую крышу.

Единственным препятствием были "бабки". Те двое в своей сытой Германии,
наверное, давно забыли, что посылка писем стоила денег. А здесь, в голодной Грузии, письмо за границу это выброшенная буханка хлеба.

Неудивительно, что иностранцы аж раздувались от самомнения приезжая
сюда:
   "Как так, вы не можете купить билет до Нью-Йорка?"
    "Как так, у вас нет автомобиля?"
    "А почему вы зарабатываете так мало?"
    "Вы ни на что не годитесь", -  читал Генри в глазах иностранцев, с которыми он имел дело.

Он обращался к десяткам из них, пробивая контракт за границей, Всё глухо,  без варианта. Узри они тебя в новеньком Мерседесе, в костюме от Кордена, они и говно у тебя купят, да ещё рады будут. Покажи им кусок золота, когда ты одет, как нищий, - они и золота не узнают. Все, все живут стереотипами.

Кажется, никто из иностранцев не понимал, что только ворьё да деляги из номенклатуры могут реально иметь деньги в этой стране. Или же всё они прекрасно понимали, просто это их не "колыхало". В конце концов, это не их страна, чего им волноваться? Они приехали сюда делать деньги - любым способом -  только и всего.

Да, значит о "бабках", вернулся Генри к своим мыслям. К матери лучше всего не подходить. Конечно же, она даст ему этот чертов один лари. (“Ёлки-палки, сорокалетний мужик должен клянчить импотентное подобие доллара!”)
Конечно же, она даст ему деньги, только вначале всю кровь упреками выпьет.

                ***

Она все не может простить, что он ушел из охраны в новом гранд-отеле,
единственном в Тбилиси, где ночь стоила сто пятьдесят долларов. После этого
постоянной работы у Генри не было.

Когда его взяли в отель, Генри, чуть ли не подпрыгивая от радости, побежал к Ивару и Ирине поделиться новостью.

Потом его кольнула совесть. Он вспомнил, что Ивар тоже заполнял анкеты (как и половина Тбилиси), но его не взяли - даже несмотря на прекрасное владение английским. Он же, Генри, при "нулевом" знании иностранных языков прорвался. Невероятно!

"Ты просто не знаешь, как заполнять эти анкеты", -  сказал Генри, когда Ирина
принесла настоящий английский чай – "Ёрл Грей".

Ивар в молчании отхлебывал из чашки. Он не особо рассчитывал на эту работу,
но все равно поражение задевало самолюбие.

"Удивительно, что прошла твоя армянская фамилия", - заметил Ивар.

Генри задумался.

"Наверное, им нужна "интернациональная" команда, так сказать, для рекламы
демократии", -  наконец сказал он.

"Но вернемся к анкетам, -  продолжил он. - Им вовсе не нужны твои мозги, не для должности официанта, по крайней мере. Всё, что им надо  - это целеустремленное животное с четко обозначенными целями. Животное, с которым они знают, как обращаться".

"Люди, разработавшие эти тесты, могли бы распознать человека с головой и найти ему применении, - продолжал Генри, - а те, кто работает с тестами сейчас - сами продукт "тестового" отбора. Так сказать, "целеустремленные личности". Я называю их человеко-роботами, запрограммированными на узкий вид деятельности. Они не в состоянии угадать потенциальные возможности человека, который не умещается в хитросплетения их тестов".

Ивар был слегка польщен этой тирадой. Тесты всегда были его ахиллесовой пятой. Чем более он копался в себе, чтобы дать абсолютно точный ответ, тем более раздвоенную личность отображали тесты. И, естественно, "боссы" не верили, что из него получится бодрый посыльный или лощёный официант.

"Сегодня мне сказали, что я буду в охране", - сказал Генри и принялся возбужденно прогуливаться между большим красным диваном и письменным столом, которые занимали большую часть «однушки» Ивара.

"Ты чай перевернешь", - вскрикнула Ирина и схватилась за поднос с чашками,
 который, как обычно, стоял перед диваном на круглом фортепьянном стуле.

Ивар, по своему обыкновению, сидел в большом красном кресле, лицом к окну, как йоговский патриарх, скрестив ноги в полулотосе.

"А я ни черта не смыслю в этой работе", -  обеспокоенно покачал головой Генри.

Он принялся бродить вдоль окна, чтобы не подвергать опасности чай.

"С первого дня никто своей работы не знает", - отозвался Ивар. - Расценивай это как исследование в новой области. В конце концов, у нас университетские дипломы".

***   
Генри воспринял новую должность чересчур серьезно и его "исследования"
обернулись неприятностями.
 
Вместо того чтобы слоняться возле парадной двери, как велено, он занял скрытую позицию, позволявшую легко контролировать почти все переходы бочкоподобного "нутра" отеля.

Он видел двери всех номеров, открывавшиеся на кольца балконов, все запасные выходы, а самого Генри никто не видел.

Тут Генри заинтересовался, почему вдруг австрийский рабочий лично
вытаскивает на улицу ведра строительного мусора, когда для этого есть поляки
и югославы (отель в это время был на последней стадии доводки и окраски).
Верно поставленный вопрос это уже половина ответа.

Так вот, после тщательной разведки, Генри неожиданно остановил массивного
австрийца и вывернул его ведерко на мраморный пол. Под грязными обоями и
кусками штукатурки скрывался новенький телефон.

Австриец, после первого испуга, выругался по-немецки. Он топнул ногой и
принялся так орать, что вокруг собрались другие рабочие и сотрудники.

Генри сохранял ледяное спокойствие до самого последнего момента.

"Собака свинская... идиот...дерьмо", - выкрикивал австриец.

Промежутки между данными ключевыми словами были поперчены другими выражениями, которые Генри затруднялся перевести.

Неожиданно для самого себя, Генри подшагнул к австрийцу,  схватил его за
горло обеими руками и слегка встряхнул. Толстяк захрипел и ноги его, теряя опору,  задергались.

"А ну повтори и я тебе башку отверну как цыпленку", - мобилизовав все свои познания в английском, четко проговорил Генри.

Австриец к этому моменту побагровел лицом, как переспелый помидор, но все ещё судорожно пытался освободиться.

Бешенство блеснуло в глазах у Генри. Он оттолкнул австрийца и хотел было влепить ему как следует, но овладел собой. Ярость в глазах угасла.

Массивный рабочий, едва удержав равновесие, схватился за горло и помчался к менеджеру гранд-отеля.

Отель строила известная фирма "Марко-Поло", но затем его продали и перепродали, бог весть кому, в традиционно закулисной грузинской манере.

Позднее, менеджер отеля подошел к Генри, со смущенным смешком похлопал его по плечу и на том дело было закрыто. Разумеется, повышения Генри не получил и новых друзей среди иностранцев не приобрел - за исключением американцев, у них обо всем было свое мнение и они похвалили Генри.   

Команда американцев учила вновь набранных горничных улыбаться, вытирать пыль повсюду и объясняла, что необходимо носить колготки даже в очень жаркий день. Официантов тренировали не глядеть на клиента, будто тому делалось большое одолжение.

Американцы не чурались "туземцев", болтали, здоровались за руку, обедали
за тем же столом, брали ту же еду и понимали шутки. Однако американцы скоро
уехали.

Генри был уязвлен, когда грузинское "руководство" и оставшиеся иностранцы
обособились за столами, отдельно от нижестоящих служащих. Он брал свой поднос и демонстративно приземлял его рядом с кем-нибудь из "верхушки".

Австрийцы старались не дуться, но местная "элита" закатывала глаза и симулировала приступ мигрени, а высокомерные грузинские девы пытались пронзить его ледяной вежливостью и утонченными,как им казалось,насмешками.

Последняя соломинка, сокрушившая терпение  Генри, свалилась на него осенью 1991 года во время помпезного открытия отеля. Тогдашний владелец, австрийский денежный мешок, прибыл и поселился со своей супругой в президентских апартаментах.

В тот же день с косметического столика его жены, важной дамы, исчезли сережки. (Серебряные безделушки, слегка позолоченные для виду.)

За исключением отборных гостей и прислуги отель был пуст. Другие бы
постарались замолчать происшествие, хотя бы во имя репутации отеля, но
австрияки учинили дикий скандал и потребовали расследования.

Как уже сказано, только "сливки общества" и сотрудники находились в гранд-отеле на момент исчезновения сережек. Подозрение пало на горничную, за чем-то входившую в апартаменты, примерно во время пропажи.

Это была "разведенка" лет сорока, которая вкалывала, чтобы держать дочь-подростка в достатке и подальше от дурных влияний.

"Я не брала, - заливаясь слезами, твердила женщина, - дочкой клянусь, не брала".

Когда-то она была очень привлекательной, но борьба за существование
высушила её лицо и сделала резкой на язык. Место горничной ей было нужно позарез, но Генри знал (охрана всё знает), она отказалась спустить трусы, когда одному из менеджеров приспичило "разрядиться". Некоторые другие женщины отдавались "задаром", боясь потерять работу.

Генри долго смотрел ей в глаза, казалось вечность, и решил, что она не брала
австрийский "шмук".

Он надавил на бармена, который обновлял в номере напитки, и "обрабатывал" его,  переключаясь с обещаний всё простить, на прямой шантаж, и действовал, неожиданно для самого себя, грубо и гадко.

"Ни одна баба не взяла бы это серебряное дерьмо, -  указательным пальцем Генри тыкал бармена в лицо, - они  знают, где золото, а где позолота. Если ты не расколешься сейчас, это будет уголовное дело, а не "домашнее" расследование.
А если придет милиция, работу ты так и так потеряешь. И не думай, что я промолчу о серебряных ложках, что ты выносил из бара -  твоя объяснительная в целости и сохранности - будь уверен. Мне о своей карьере думать надо, так что и на ложки раскрутишься".

Как-то Генри изловил бармена на ложках, которые дюжинами испарялись из
бара, однако, перехватив новую "партию",он не доложил о воришке начальству. У него были для этого свои резоны, Генри создавал собственную "сеть" информаторов. Университетский диплом позволяет быстро приспособиться к любой работе.

Бармен, сдрейфив,  возвратил сережки и побежал дарить начальнику Генри двадцать пачек "Мальборо", чтобы дело осталось между ними.  Начальник, как говорили, бывший "гебешник",  сигареты взял, но бармена все равно вышвырнул.

Генри, зная характер своего шефа, отдал ему сережки  при иностранцах, чтобы они могли засвидетельствовать передачу. Хозяин отеля был в восхищении и публично пообещал Генри 300 долларов вознаграждения за быструю работу.

Австрийский миллионер был не столь проницателен, как принято думать о
миллионерах, и передал деньги "по команде", то есть, через шефа Генри. Возможно, с точки зрения субординации это и было верно, однако шеф "забыл" передать
премию какому-то там охраннику.

Горничная, всё ещё с мокрыми глазами, пришла в номер, где Генри отдыхал от трудов по расследованию на диване со скинутыми ботинками (вообще-то было запрещено заходить в свободные номера, но он торчал здесь уже 24 часа и плевал на запреты).

От благодарности женщина попробовала засунуть ему в карман пятьдесят долларов, но он отбивался от её рук, стараясь не поддаться аромату французских духов.

"Я не ради денег это сделал", - сказал Генри, выпроваживая стройную, длинноногую женщину.

Был миг, когда ему захотелось "разложить" её на кровати - он чувствовал, что возражать она не будет - но это совершенно не соответствовало бы образу, который он принял.

Позднее, своим друзьям,  Генри сказал, что он неизлечимый идиот: "Надо
было взять её деньги, да ещё натянуть на "кабестан". Какая польза от "добрых дел", если ничего за них не получаешь?"

Вместо этого он поднял шум из-за "забытых" трех сотен баксов и ушел
со службы с гордо поднятой головой. Его шефа пожурили, но денег тот так и
не отдал.

Австрийский хозяин уже уехал в Вену, а в его отсутствие "справедливость"  никого не волновала, или просто иностранцы не хотели вмешиваться  в сложную политику назначений своих грузинских партнеров.

Генри понимал, что поступает неумно,  но ничего не мог с собой поделать.

Он держал свою пасть на замке и нервы под контролем, когда крикливые "патриоты" из "Национального фронта Грузии" пикетировали отель с лозунгами, что "пять процентов не грузин в штате отеля - слишком много для независимой Грузии".
Конечно же, они имели в виду не иностранцев.

Сейчас же он так разозлился, что плюнул на отель и ударился в частное предпринимательство.
               
                ***

ГЛАВА 4. Продавец “воздуха”

Подобно миллионам бывших инженеров, учителей и просто рабочих Генри бросился в бушующее море "бизнеса", и подобно многим, он торговал "воздухом".

"У меня есть семь грузовиков сахара", - с непроницаемым лицом игрока в покер
говорил Генри, проворачивая одну из сделок.  По уверенности он походил на
крупного промышленника.

"Назови цену", -  говорил другой бизнесмен с проницательным лицом банковского воротилы.

Назначать цену на сахар было легко - пойди на рынок да посмотри за сколько
другие продают и оптом и в розницу.

"Окей, я беру", - наконец соглашался "банкир" после долгого, вязкого торга.

"Деньги наличными", -  напоминал "сахарный магнат".

"Само собой", - отзывался "банкир".

 После этого "договора"  Генри мчался  искать, у кого бы могли вдруг оказаться  грузовики с сахаром и тот не имел понятия, что с ними делать.

"Банкир", тем временем, рыскал по городу,  вынюхивая "мешок с деньгами", который бы не знал, на что употребить свое сокровище.

Проходило несколько сумасшедших дней, ноги обоих бизнесменов опухали от
беготни, все мыслимые ухищрения  уже исчерпаны (Дейл Карнеги со своими советами просто щенок, в сравнении с этими профессионалами), недоверчивые владельцы сахара и денег найдены и убеждены, вознаграждение за посредничество согласовано.

И тут наступала самая опасная фаза.

"Хочу видеть деньги", -  с истерическими нотками избалованного ребенка
требовал владелец сахара.

"Хочу попробовать сахару", - бурчал "денежный мешок".

Никакие приёмы Карнеги здесь не работали. Дело стопорилось, оба собственника с каждой минутой все более дулись и делались все подозрительнее. Они грозили пойти на попятную и отказывались платить комиссионные до личной встречи "сахара" с "деньгами".

Генри - промышленник, и его партнер - банкир не без основания опасались,
что они становятся избыточным звеном в этой цепочке, но у них не оставалось
выбора.

"Сахар" и "деньги" сводили. Обоих посредников мучили мрачные предчувствия.

"Твой сахар сырой и желтый", -  презрительно хмыкал "денежный мешок".

"Твоя цена смехотворна",  - цедил владелец сахара.

Они ходили кругами, пристально вглядываясь друг другу в лица, и полностью игнорировали бывших "промышленника" и "банкира".

"Никаких дел при такой цене".

"Никаких дел при таком сахаре".

Несколько дней спустя сахар тихонько исчезал и Генри прекрасно понимал,
куда он мог деться.

Он отслеживал тайную сделку, брал штурмом жилище бывшего хозяина
сахара, расшвыривал его телохранителей и орал в таком бешенстве, что сахарный воротила предпочитал заплатить обещанное.

"Если тебя не будут бояться, - объяснял Генри друзьям, - забудь про свою долю".

"Я и сам не знаю, что бы я сделал, откажись он раскошелиться, - признавался
Генри. - Ты начинаешь с наигранной злости, и, вдруг, взаправду бесишься и становишься реально опасен”.

Генри пытался продавать сахар, эшелоны импортных автомашин, редкоземельные
металлы, "левую" водку, красную ртуть - на Западе все помешаны на какой-то "красной ртути", которую в Грузии, говорят, делали, подмешивая  красную кирпичную пыль в обычную серебристую ртуть.

Он торговал фальсифицированным грузинским вином, ядом скорпиона и
окаменевшим птичьим дерьмом со скал, которое, как говорят, лечило все: от
импотенции до рака.

Большинство сделок срывалось, поскольку цепочка посредников доростала
до Млечного Пути, а их комиссионные так раздували цену, что под конец
никто не понимал, кто же кого накалывает.

Как помнил Генри, только одно дело закончилось без наращивания цепочки.

Однажды он сидел в компании местных бизнесменов, в офисе висел тусклый дым от
модного "Мальборо". Бизнесмены важно сосали пиво из зеленых турецких банок и бахвалились. Они говорили голосом из глубины глотки и раздувались от самодовольства, как жабы.

"Сейчас я ищу мед", -  с видом усталого превосходства говорил один из них,
повествуя о своих успехах в России.

"У меня есть мед", - с искрой в глазу перебил его другой "деловой" человек,
который, однако, был чересчур подвижен, чтобы производить впечатление.

"По какой цене?" - с оттенком презрительности осведомился первый.

Генри не помнил, какую точно цену назвали за сотни тонн меда, готового
 к отгрузке "по первому требованию", но она была сногсшибательной.

"Ты что, чокнутый? Э, да он совсем с ума сошел...ха, ха, ха, - загоготала
вся компания, - такую, блин,  цену за долбанный мед? Ха, ха, ха…"

"Деловой" с искрой в глазу заметно сжался. Вероятно, он завысил цену,
оставляя "запас" для последующих торгов, ибо никто из присутствовавших никогда не соглашался с первой ценой, какой бы она ни была. Мужичок стал как-то меньше на своем стуле, но в следующий миг сделал величайший ход, который когда-либо  видел Генри.

"Грузинская пчела - самая лучшая пчела в мире", - с достоинством произнес он.

Молчание повисло в комнате...  Лишь несколько секунд спустя раздались нестройные голоса.

"Да ...конечно, наша грузинская пчела..."

Бизнесмены, большинство из которых были грузины, просто не могли принизить свою собственную, национальную пчелу. В научной манере они стали обсуждать трудности, испытываемые трудягой при поиске меда в горной местности, и унижение, которому отважное насекомое подвергалось со стороны российского империализма.

Кто-то поправил, что пчела собирает не мед, а этот, как его...ну вроде сиропа,да, нектар.

После этого сделка сама собой вышла из обсуждения и никакой "цепочки" не
наросло.

Генри с наслаждением наблюдал эту сцену. Он мог поклясться, что все из присутствующих помнили скандал, который разразился в Тбилиси годы тому назад. С продажи была снята большая партия грузинского меда. Большой она  стала  потому, что мед разбавили желтым резиновым клеем и сахаром. Кто-то отравился и афера вскрылась. Впрочем, это было ещё в "застойное" советское время,  когда хоть как-то действовал госконтроль.

Все собравшиеся  в офисе "деловики"  были мелюзгой, но им позволяли плавать в мутном море рыночной экономики, потому что у каждого были "связи":  родственник в правительстве, друг из бывшего КГБ, ещё какая-либо "мохнатая рука".

Даже по сравнению с ними Генри был никто. Он крутился возле них, налаживая контакты, схватывая крупицы новостей,  которые могли пригодиться в "бизнесе". Все деляги знали, что у него нет ни гроша, и посмеивались за его спиной, но остерегались делать это в открытую.

"Чтобы делать деньги нужны деньги", -  так подытожил Генри свои опыты в
сфере бизнеса, и заново открыл основную аксиому рыночной экономики.

"Но все деньги не в тех руках", - затем добавил он, сформулировав краеугольный принцип нового общества.

          ***

Ну вот, снова он вернулся к деньгам. Генри уже закончил свою долгую разминку и стоял на краю крыши, глядя на проснувшийся город. Солнце, ещё не набрав полную силу, уже размягчило смолу между листами гидроизоляции…  Генри пошел домой, тщательно избегая липких пятен. Да, деньги.

Само собой, он не станет ничего просить у матери. Лучше тайком переговорить с братом:  хитрец почти всегда умудрялся заначить пару лари. Правда, младший мог уже смыться из дому, Возможно, это и к лучшему - мать может что-нибудь заподозрить и опять на  него посыплются упреки в никчемности и жалобы.

Он знал все "точки" в городе, где мог околачиваться брат, и рано или поздно они встретятся. Лучше сейчас заняться письмом.

Генри оглянулся на большой город,  протянувшийся по берегам петляющей  Куры, и вновь подумал, что среди этого нагромождения зданий и бесконечного переплетения улиц, посреди ежедневной суеты, для него не было места под солнцем. Ему было чертовски одиноко.

***

ГЛАВА 5. "Шиза" косит наши ряды

 На втором году жизни в Германии они начали разговаривать с собаками.
Забаву изобрел Ивар, а Ирина подключилась  к ней позднее.

Изначально, это была одна собака, огромная немецкая овчарка, обитавшая
за длинным деревянным забором местного мебельщика. Псина  дико скучала
и кидалась на каждого, кто проходил мимо её владений.

"Сучонок"  - так окрестил овчарку Ивар. Как-то, погруженный в мрачные мысли, он возвращался в лагерь и пес бросившись на забор, напугал его.
Вздрогнув, Ивар обозвал зверюгу "сукиным сыном", а затем для краткости
переименовал в "Сучонка".

Овчарка часто пряталась в тени, возле правого конца забора, и, положив
морду на лапы, дожидалась развлечений. Едва ничего не подозревающий
пешеход оказывался в поле зрения, Сучонок  вскакивал и, приникая к земле, крался за своей жертвой, затем, внезапно оскалившись, бросался на забор и захлебывался бешеным лаем.

"Хорошо, Сучонок,  хорошо", - покажи хозяину, что он не зря тебя кормит,
обычно подзадоривал пса Ивар, медленно двигаясь вдоль забора.
Когда собака начинала давиться от бешенства и брызгать пеной, Ивар переходил на другую сторону улицы. Из окон соседних домов уже выглядывали бдительные немцы.

Иной раз Ивар просто останавливался,  поворачивался к Сучонку спиной,
будто того не существовало. Псина прекращала истериковать, видимо, требуя внимания. Ещё Ивар мог повернуться "кругом" и пойти назад, как будто позабыв что-то в центре города.

Собака, занявшая было удобную позицию возле калитки, обрывала лай - скакать впустую и хватать пастью воздух, наверное, казалось ей глупо.

Порой Сучонок пребывал в депрессии и не интересовался окружающей жизнью. Ивар догадался, что хозяин в такие дни отсутствовал.

"Эй,  ты что, на службу "забил"? - спрашивал Ивар так, что только пес мог его слышать. - Хозяин уехал, и ты уже дрыхнешь…" 

Сучонок мрачно поднимался и трусил к забору.

"Хорошо, Сучонок, хорошо, - продолжал Ивар, - свободен на сегодня, пшел вон".

Как бы сквозь силу, пес издавал рычание и пару раз гавкал.

"Да Сучонок, ты знаешь, что значит - сидеть взаперти".

Иногда инициативу брала на себя Ирина.

"Ты посмотри, он опять торчит возле кухни, - с деланным негодованием
восклицала Ирина. - А как насчет забора?"

Сучонок неотрывно смотрел на кухонное окно, как магнитная стрелка на Север.

"Давай швырнем в него камень, - подключался к игре Ивар, - вдруг из него
сделали чучело?"

Ивар подумывал плюнуть Сучонку в морду, когда тот крался вдоль забора, или
"отлить" на забор, или прогрохотать вдоль всей его длины палкой.

Немцы, доведись им услышать такие разговоры, наверняка подумали бы,
что "азюлянты" совсем рехнулись.

Ивар и Ирина бродили по улицам маленького поселка и обсуждали каждую
встречную собаку и её владельца.

"Гляди, гляди какая такса!- в восхищении восклицала Ирина. - Прелесть!"

Такса проходила мимо почти подметая улицу ушами.

Когда навстречу попадалась женщина с кобелем на поводке, Ивар неизменно
повторял старый анекдот.

"Что, с сукой гуляешь?" - говорил он искусственно хриплым голосом, играя
роль не совсем трезвого мужика.

"Это не сука", - отзывалась Ирина, представляя владелицу.

"Молчи, женщина, - хрипло рычал Ивар, - не с тобой говорят".

Они смеялись шутке, наверное, в тысячу первый раз.

"Нам нужно присвоить номера анекдотам, - как-то раз с горечью ухмыльнулся Ивар, - как в хохме про дурдом:  "Анекдот номер 7" кричит "старый" псих и вся палата хохочет до слез. - "Номер 20!" выкрикивает новенький. Внезапно веселье улетучивается из палаты. - "Видите ли, молодой человек, - сконфуженно говорит старый пациент, - мы не упоминаем подобные вещи в присутствии медсестры". "

Ирина считала, что они уже вполне вписываются в эту компанию.

Когда вдали появлялась другая собака, на этот раз на поводке у мужчины, Ивар готовил новую "шутку".

"Яблоко от яблони не далеко падает", - говорил он вглядываясь в лицо хозяина.

Ирина оценивала бульдожью физиономию владельца и отвечала, что все возможно.

Что-то нездоровое было в их глупых шутках и надрывном  веселье, и оба чувствовали это.

В лагере для "азюлянтов", среди ста тридцати чуждых людей, они были так же одиноки, как если бы их высадили на необитаемый остров.

Борясь со своим одиночеством, Ирина часто ходила  в церковь и подружилась
с двумя или тремя старушками. В женщинах среднего возраста чего-то не хватало: они неизменно задавали одни и те же вопросы, иногда дважды за пять
минут:
   "Почему вы приехали в Германию?"
   "Хотели бы вы здесь остаться?"
   "У вас на самом деле были проблемы "дома"?"

Со временем Ивар и Ирина перепробовали все типы ответов. Если ответить, что хочешь остаться,  немцы замыкались и  дулись. Ответишь отрицательно, и немцы обижались.

Наиболее сложным вопросом было "Почему?" Если ты медлил, пытаясь вместить всю свою жизнь в пару предложений на ломаном немецком,  люди среднего возраста воспринимали это как "они сочиняют". Если вы отвечали без запинки (а вы будете, ибо каждый новый знакомый задавал те же самые вопросы), холодные немецкие глаза семафорили: "Они репетировали".

Старушки не задавали вопросов. Они говорили о своем здоровье, о саде, где какой-то жук попортил все цветы, о детях, которые переехали на другой конец Германии и теперь уже не навещают их так часто, как прежде. Если Ирина говорила что-то, они действительно слушали. В их глазах отражалась мудрость годов. Казалось, они познали тщету жизни и нечто ещё, что осознаешь, только переступив некий невидимый порог, за которым не существует ни горечи, ни зависти.

Ирина иногда ходила к ним выпить чаю, обменяться скромными подарками 
и поговорить ни о чем особенном. Чаепития помогали, когда она чувствовала,
что не может не цепляться к своему мужу, торчавшему весь день в их маленькой комнате и путавшемуся под ногами.

Ивар, когда сдавали нервы,  выбегал из комнаты, вон из лагеря и бродил по
окрестным лесам, пока усталость не успокаивала его, и он снова мог прислушиваться к ветру и разглядывать молчаливые сосны. Почти такие же, как в далеком детстве на взморье. У него не было друзей, к которым он мог бы пойти.

***

ГЛАВА 6. Друзья в беде

Дверь внезапно распахнулась и в комнату, словно её втолкнуло сквозняком, вошла светловолосая женщина. Позади неё деловито топала маленькая девочка,
и, наконец, появился широкоплечий мужчина с солидными усами.

Ивар вздрогнул от неожиданности и, опершись на  локоть, привстал с дивана.
Ирина отложила развернутую газету. Их друзья опоздали на полчаса.

Блондинка метнула на стол официального вида бумаги, которые приземлились
между подносом с жареными цыплятами и салатом Оливье. Мужчина закрыл дверь, и поток вони из коридора прервался.

"Нам пришел отказ", - провозгласила Саманта (так звали блондинку).

"Что?!" - Ирина вскочила с дивана.

"Ну-ка, переведи это", -  с места в карьер продолжила Саманта, выуживая бумаги, удачно упавшие между блюд, и подавая их Ивару.

Она порывисто села на застеленную солдатским одеялом кровать, что стояла
справа от стола, и провела обеими руками по волосам, собранным в узел и скрепленным яркой пластмассовой бабочкой (вначале показалось, она разрыдается, закрыв лицо руками).

Сразу же в углу её рта оказалась сигарета и Саманта прищурила глаз.

Оба гостя были напряжены и взволнованы, лишь их пятилетняя дочка о чём-то весело поболтала с Ириной и тут же полезла в шкаф, где лежали её "походные"
игрушки.

Яков возле двери сбрыкнул свои мокасины, мрачно направился к дивану
и вопреки давнему зароку, тоже схватился за сигарету.

"Ребята, да успокойтесь вы, -  Ивар взял было бумаги со стола, но тут же отложил их на спинку облезлого дивана.  - Бумаги не убегут, вначале успокойтесь".

Он мог бы и сам воспользоваться этим советом, хотя снаружи, он надеялся,
ничто не проявилось - все то же скептическое лицо, внимательный взгляд,
вертикальные морщины на щеках.

"Давайте сперва выпьем, -  предложил он, - цыплята, правда, уже остыли..."

Водка для них сделалась привычным средством от стрессов, равно как и
сигареты.

"Ублюдки", - выругалась Саманта, прищуриваясь от дыма.

Яков и Саманта были единственными людьми, при которых Ирина позволила себе расплакаться, когда она узнала о Ма. Они дружили с пересыльного лагеря, что располагался на окраине  города M, в бывшей воинской части времен ГДР.

***

Ивар помнил их встречу, словно это было вчера. Они стояли в длинной очереди за обеденной "пайкой" в лагерной столовой, вмещавшей когда-то целый полк. Ирина и Ивар с опаской поглядывали на грузин и албанцев, которые толкались и лезли вперед других, втаскивали за собой приятелей, просили добавки, и вносили смуту в, вообще говоря, спокойную очередь.

"Посмотришь на этих людей, - сказал Ивар, - и поймешь, почему в их странах
царит бардак".

Ивар с уважением относился к знаменитой немецкой пунктуальности и
склонности к порядку, а потому считал своим долгом "будучи в Риме, вести
себя, как римляне".

"Я думаю, они из Латвии", - неожиданно сказала Ирина.

"Кто?!" - ошарашенно посмотрел на жену Ивар.

Ирина глазами указала на блондинку в очень короткой облегающей юбке и широкоплечего мужчину с солидными усами под слегка крючковатым носом. Пара стояла прямо перед ними и потому Ирина говорила очень тихо.

"Я заговорю с ними", - решительно сказала она.

За девять лет супружеской жизни Ивар убедился в бесполезности споров
с женой и потому лишь слегка пожал плечами, словно говоря, что не видит смысла в лагерных знакомствах.

"Вы не из Риги?" - храбро спросила Ирина.

Оказалось, что она права. Обе женщины почти сразу нашли общую тему,
хотя мужчины держались более замкнуто. Потом выяснилось, что они оба бегали в детстве по одной и той же улице, только с разных концов.

"А мы спорили, вы отец с дочерью или муж с женой", - с усмешкой признался Яков, приглашая новых знакомых на чай к себе в комнату.

Лицо Ивара было таким пожеванным и серым, что не исключались любые предположения. Внешность Ирины успешно скрывала её тридцать пять лет.

"Маленькая собака, всегда щенок", - обычно отшучивался Ивар.

У него полегчало на душе от встречи с такими милыми людьми. Когда Ивар
впервые увидел лагерь, он, без преувеличения, содрогнулся. Лагерь выглядел
как тюрьма.

Ирина и он приехали в город M поздним мартовским вечером 1995 года, и
водитель рейсового автобуса высадил их и ещё пару пассажиров, как казалось, прямо посреди леса.

"Лагерь, лагерь", - сказал немец и указал пальцем на темную, зловещую стену
деревьев.

Ивар надеялся, что это не дурная шутка.

Тем не менее они пошли в указанном направлении, Ивар с двумя сумками,  вытягивавшими руки из суставов, и Ирина, как борец, обхватив свою ношу.

Метров через пятьдесят стена деревьев расступилась, и они увидели "лагерь".

Главный корпус лагеря плыл в ночи как океанский лайнер в открытом море.
Голые яркие окна всех его четырех "палуб" испускали разносортную музыку,
взрывы смеха и топот.

Холодный ветер свистел в спиралях колючей проволоки,  вившейся  по верху высокой ограды. Немецкая охрана в воротах казалась мрачной,  караульные вышки - зловещими, обитатели лагеря - опасными.

Яков и Саманта дожидались здесь решения о предоставлении политического убежища почти четыре месяца. ("Невероятно долго", - подумал тогда Ивар.)

Сейчас, три года спустя, Ивар только криво усмехался, вспоминая как его
потрясло, что "процедура"  в Германии занимала целых четыре месяца. Тогда
он был убежден, что не пройдет одной-двух недель, и они покинут этот
лагерь и будут приняты в общество, принципы которого он разделял и пытался
отстаивать в своей стране, но вынужден был отступить.

Он не думал, что новая жизнь осыпет их "подарками", он был готов мыть сортиры и подметать улицы, он был готов к натруженной спине и рукам в мозолях. На первое время, конечно, затем он снова встанет на ноги.

Это удалось ему на инженерном поприще, когда он штудировал американские
книги по электронике и принимал поздравления с будущей кандидатской
темой.("Ты даже схемы чертишь на американский манер," - как-то пожаловался его шеф.)

Ему удалось встать на ноги и позднее, когда он мечтал о блестящей карьере, но его вышвырнули из элитного института иностранных языков в Тбилиси и ни Минвуз, ни ЦК КП Грузии не ответили на его жалобы.

Он пробился  в журналистику,  когда в обретшей независимость Грузии инженеры остались без работы.

Это удастся ему и сейчас, когда он выйдет из лагеря. Он не хотел ни поддержки, ни денежных пособий, а всего лишь кусок бумаги, которая дала бы ему шанс, шанс начать новую жизнь.

"Наверное, вы сделали недостаточно много", - заявит в будущем презрительная сотрудница "Ауслэндербехёрде" (подобия отдела виз и регистрации), когда он сказал, что Германия слишком долго думает, прежде чем дать ему убежище или вышвырнуть из страны.

Сотрудница, которую передали в демократию по инвентарному списку бывшей ГДР, как тряпку с ведром передают  новому владельцу. И вот эта "тряпка" будет читать ему нотации о "достаточно" и "недостаточно" сделанном!

***

"Ублюдки, как я их ненавижу", -  прошипела Саманта.

Яков нервно закурил вторую сигарету. Он сидел спиной к окну, грузно навалившись на стол, зажатый в маленькой комнатке между диваном и койкой.

Со стены на них скалил зубы кровавый монстр. Это полотно, "сюрру", Яков нарисовал в подарок на день рождения Ивара: хищная кошачья голова на человечьем теле, кровь, капающая с волосатых рук, на одном из пальцев монстра печатка с перевернутой свастикой.

Ивар перевел бумаги, сопровождавшие письмо от адвоката, с судейского языка на человеческий и поспешил успокоить компанию. Прошение о политубежище пока не отвергнуто. Решением судьи им было отказано в "государственной дотации на судебные издержки".

"Что за судья, и что за издержки?"

Ивар и сам толком не знал. Бывалые "азюлянты" (соискатели "Asyl" политического убежища)  говорили, что издержки включают в себя и сумму, которую государство выплатит адвокату, если дело будет выиграно. Отказ означал, что Яков должен платить адвокату самостоятельно.

"А кому я, по-ихнему, плачу все эти годы? - огрызнулся Яков. - В общем, это пока что не решение об "азюле", это хорошо".

"Лагерный опыт" гласил, что если отказывали в издержках, то  государство
расценивало шансы Якова на выигрыш почти как нулевые. Но это ещё не было окончательное решение по делу.

"Если в вашем случае они так себя ведут, то..." - Ирина остановилась на полуслове.

Как правило, никто не знал, что привело других "азюлянтов" в лагерь.

"Политические" держали язык за зубами, потому что любая утечка информации
только добавила бы им неприятностей. "Коммерсанты" - экономические беженцы, "международные туристы" и просто воры, которым удалось добиться
разрешения на длительное пребывание в Германии или даже получить политическое убежище, никогда не раскрывали удачную "легенду".

На первый взгляд все были "политическими", всех преследовал лично президент их родной страны, всем угрожали тюрьма, пытки и даже смерть. Немецкие власти, как выяснилось, имели свои основании для скрытности.

Однако по мере отсидки в лагере, истинная картина все равно всплывала
на поверхность.

Так, настоящие политические никогда не воровали и редко покупали краденое. Настоящие политические не искали "работы по-черному", то бишь, "левой", с первого же дня пребывания. Настоящие политические стыдились обращаться за одеждой в Красный Крест, Настоящие...

Короче говоря, по поведению, по случайно выскочившим словам, обрывкам прошлого, можно было безошибочно воссоздать почти любую "легенду".
Непроизвольная реакция выдавала "липовое" имя, неожиданно объявившийся сосед - ложный адрес, письмо от адвоката, которое срочно приносили на перевод,  подробности, по-разному преподнесенные разным людям, пьяное бахвальство, другие мелочи.

В лагере у всех довольно времени для умозаключений и почти никаких интересов "вне лагерного мирка", так что рано или поздно все знали почти все про каждого обитателя.

Ивар и Ирина знали все про дело своих друзей (и наоборот) из первых рук, хотя, разумеется, и не с первого дня знакомства в бывшей полковой столовой.

Три года назад Ивар приехал в Германию в розовых шорах. Он страдал, когда
мошенники обводили вокруг пальца наивных, простодушных немецких чиновников. Он считал, что немцы перегибают палку со своим добродушием, всё из-за призрака нацистского прошлого.

Их терпимость к хамству некоторых "беженцев" изумляла, их улыбчивость граничила со слабоумием. Ивар верил, что однажды немцы "проснутся" и "поймут"  и устранят "несправедливость". Как идиот он верил не в то, что видел, а в то, что воображал…

Сегодня у него уже не было ни розовых, ни каких-либо других очков или шор.

Если немцы предоставляли кому-либо политическое убежище, это должно было  что-то значить. В самом деле, потаскушка Магда получила "азюль" за один месяц, прямо по решению Бундесамта (федерального ведомства), а прошение Якова было отвергнуто.

"Дело Магды" было первым ударом, пошатнувшим представления Ивара о Германии.

Эта молодая женцина приехала в город M из  распределительного лагеря в местечке S, что возле Франкфурта-на-Майне, вместе с Иваром и Ириной. И все шесть часов, совместно проведенных в поездах,  она репетировала свою "легенду", наблюдая за реакцией своих спутников.

  ... "Меня похитил резидент КГБ в Австрии", - понижая голос и делая круглые глаза, поведала она, словно заново переживая страшные события.

"КГБ давно уже нет", - заметил Ивар.

"Да, да я имею в виду службу госбезопасности с новым названием, - поправила
себя Магда, - как она там ..э... называется…"

Женщина пощелкала пальцами, как бы припоминая название.

"ФСБ", - подсказал Ивар.

"Точно, ФСБ, - согласилась Магда. - Целых два месяца они держали меня в альпинистской хижине, где-то в Альпах. Они требовали, чтобы я отвезла в Москву гибкий диск с секретной информацией..."

Ивар перестал наблюдать ландшафт, скакавший за окном бешено несущегося поезда, и посмотрел женщине в лицо. Он надеялся, что его слова не прозвучат невежливо.

"Что, просто так, поймали первого встречного на улице и говорят "вези диск в Москву"? - Ивар даже покачал головой. - Мда-с."

Самоуверенность Магды ничуть не пошатнулась.
"О, они познакомились со мной на научной конференции в Гессене, - ответила Магда, предпочитая не замечать иронии. - Они работали под "крышей" физиков-ядерщиков. Видите ли, я специалист по ядерной энергии…"

Гибкая женщина с темпераментным южным лицом быстро достала программу
конференции - два листка грубой, серой бумаги. Её, указала Магда, имя было подчеркнуто желтым фломастером среди шести-семи вышестоящих соавторов.

Плод их научных трудов назывался несколько занудно: "О наблюдении побочных эффектов взаимодействия четвертой степени между чем-то и чем-то при использовании десятого приближения к чему-то". Ну, что-то типа того.

Ивар, в свою бытность инженером, тоже участвовал в написании подобного
дерьма и с тех пор ненавидел названия "О наблюдении..." и "К вопросу о..."
Очевидно, кому-то не терпелось поехать за границу на конференцию, или не хватало "опубликованных" статей для диссертации.

"Конечно же, я отказалась на них работать, - гордо заявила Магда. - Затем они
схватили меня, сделали укол и перевезли в Австрию, я спала всю дорогу".

Ивар "перевел" для себя эту историю следующим образом: девочкин "босс",
мужчина, по её словам, лет пятидесяти, взял её с собой, так сказать для сопровождения.

Девочка познакомилась с кем-то, кто мгновенно влюбившись, предложил ей руку и сердце, и заграничный паспорт, и сказочную заграничную жизнь в придачу.

Девочка моментально "кинула" своего седовласого босса.  После двух месяцев расшатывания кроватей её тоже, в свою очередь, "кинули". Виза давно
просрочена, босс проклял, деньги кончаются, что оставалось делать - девочка
попросила политического убежища.

"Они привезли меня в горы. Это было ужасно. Меня заставляли, - покраснев,
женщина посмотрела Ивару на ширинку, - меня заставляли заниматься сексом
с одним, двумя, даже тремя мужчинами одновременно".

Мысленно Ивар ввел корректуру в свою версию: любовник сдавал Магду напрокат и она сбежала.

"Зачем  резиденту вас унижать, если он добивался вашего сотрудничества?" -
не сдержавшись, спросил Ивар.

"О, в постели женщина может о многом проболтаться", - туманно ответила
Магда. Это звучало как строка из шпионского романа, где русский шпион, конечно,
рехнулся, подвергая себя такому риску. По опыту Джеймса Бонда, все
русские резиденты "сдвигаются" ни на одном, так на другом.

"Неужто у ФСБ не нашлось свободного шпиона, чтобы отвезти этот диск?" -
спросила Ирина, смотря на женщину со смесью опаски и удивления.

"О,  все из за моей работы в ядерной физике", - загадочно ответила Магда.

Ивар поднял брови, но она держала паузу, сидя с таинственным выражением
лица.

"Мне удалось сбежать от них, но они выследили меня в Германии и вызвали
на секретную встречу, в одном кафе,  где я должна была забрать диск, - продолжала Магда с хитрой улыбкой, - я пошла туда, предупредив полицию, но никто так и не подошел к моему столику".

Агенты КГБ потащились за ней домой, в Грузию.  Конечно же она поехала домой, а куда ей было деваться. Это было ещё до назначения встречи в кафе, уточнила Магда.

Были и погони на машинах по горным дорогам и подстроенная авария. Русский резидент просто спятил на диске, который нужно было доставить в Москву, но непременно через Германию. Почему другой способ его не устраивал, Магда объяснить не могла.

"Он сказал, у него есть на то свои причины", - туманно ответила женщина.

"Я думаю, они хотели сделать всё столь неправдоподобным, чтобы мне никто
не поверил, если я вздумаю рассказать о вербовке", - добавила она, заметив весёлые огоньки  в глазах у Ивара.

"Бедная девочка, - думал он, - лет на десять запоздала  с этой историей времен "холодной войны"".

Магда была неплохая девчонка, не воровала, не скандалила, и Ивар даже сочувствовал ей. Ну да, ей хотелось интересной, красивой жизни за границей, как её осуждать, но эта история...

Два месяца спустя Ивар и Яков застыли с раскрытыми ртами, встретив Магду
в центре города M (ранее она загадочно исчезла из лагеря). Женщина показала
свой "голубой паспорт",  выдаваемый беженцам. Она получила политическое
убежище.

Магда закрыла паспорт, сунула его в сумочку, забралась в новенькое авто, в котором её дожидались "резиденты" мужского пола и исчезла в клубах пыли. Больше они никогда её не видели.

Две бумажки - помятая программка конференции и заявление в полицию о «конспиративной встрече» сделали всё дело. Видимо кому-то в Бундесамте очень понравилась история о русских шпионах, похищающих людей с немецких улиц прямо среди бела дня.

***


Три года Ивар кипел от негодования и считал, что немцы делают серьезные
ошибки, что они заблуждаются, что они чересчур доверчивы или некомпетентны. Только несколько месяцев назад все кусочки мозаики встали на свои места, и появилась четкая картина:  Бундесамт верил в то, во что он хотел верить.

"Послушай, Ивар, я слышала рассказ про сестру Джеймса Бонда раз двадцать, а может и тридцать, - прервала его Саманта. - С этим все ясно. Вопрос, что делать нам и сейчас?"

"Сидеть не дергаясь, дождаться слушания дела в административном суде в
Веймаре, и, если политическое убежище не дадут, сбежать в "третью страну",-
ответил Ивар.

"Да, это в твоем стиле: сидеть и ни черта не делать, - вставила свое слово Ирина, - пока полиция не придет за тобой с наручниками и не вышлет обратно. Нам надо заранее найти "третью страну", которая согласилась бы нас принять".

"Мы должны заработать денег, - мрачно промолвил Яков. - Когда есть "бабки",
никаких проблем нет".

Они обсуждали планы до десяти вечера, и, только когда их дочка Алиса
сделалась невыносимо капризна, решили перенести "сессию", и гости отправились домой.

До лагеря, где жили Яков и Саманта, было семьдесят километров по деревенским дорогам, довольно долгий путь с ребенком, которого часто укачивало в машине.

"Быть или не быть, вот в чем вопрос..." – задумчиво сказал Ивар, когда они с Ириной помахали вслед красным габаритным огням видавшего виды Мицубиси-Кольта, на котором унеслись их друзья.

***

ГЛАВА 7. Поминки

"Я помню, как она сидела  в кухне", - вздыхая, сказала Ирина.
Она и её муж были у себя в комнате. На столе горела маленькая свеча, они
смотрели на неё и пили. Прошел месяц со дня похорон Ма.

"Ма всегда вставала очень рано, когда оставалась ночевать у нас, - медленно
продолжала Ирина, - уходила на кухню и сидела, дожидаясь пока мы проснемся.  Такая маленькая и робкая, на маленьком неудобном табурете".

Глаза Ирины наполнились слезами.  "Я часто вспоминаю её, - Ирина судорожно вдохнула между рыданиями, - такой робкой и боящейся причинить малейшее беспокойство".

Они решили никого не звать на поминки. "Я буду реветь, -  сказала Ирина, - и не хочу посторонних глаз".

Она не знала, когда, по обычаю, полагается поминать ушедших, на сороковой
день или тридцатый. Душа, говорят, покидает Землю на сороковой день, а до
того витает вокруг и говорит с близкими - во сне, или даже днем, если вы достаточно восприимчивы.

Друзья, даже Саманта с Яковом, не поймут. У всех родителям под семьдесят,
кто знает, что может случиться завтра. Они не поймут, что значит оставить Ма
там, совершенно одну. Оставить, зная, что можешь никогда её больше не увидеть.

О, как они гордились своими "идеалами", своими непоколебимыми "принципами", своим отказом от сотрудничества с "режимом". И старую женщину оставили одну, в её квартире, где не было ни газа, ни света, одну, без друзей, которые не пережили горбачевской "перестройки", одну, без последнего, что у неё оставалось - без её дочери. Старую женщину, которая все эти три темные, холодные и голодные года жила только их письмами и редкими телефонными звонками. Даже их друзья не поймут, как тяжело это было.

"Мы наполовину помешались за три года лагерей,-  произнес Ивар, стараясь
контролировать свой голос, - а для неё это было одиночное заключение".

Сегодня, через месяц после того злосчастного телефонного звонка, они получили письмо от отца Ивара. Соседи говорили, она не признавалась, что её дочь в Германии. Она часто уезжала в Тбилиси "навестить своих детей", но люди видели, как она целый день бродила по улицам, пытаясь загасить сжигавшее её одиночество. Вечером она садилась на автобус и ехала домой.

Водители хмурились на маленькую седовласую женщину с глубокой
печалью в лице, но не осмеливались потребовать денег. "Что за жизнь пошла, -
говорили они, качая головой, - люди не могут за автобус платить".
Они матерно ругали Горбачева, Ельцина, и, с оглядкой, Шеварднадзе тоже.

Соседи нашли её в квартире, когда, не видя несколько дней, стали волноваться. Когда это случилось? Седьмого апреля Ирина звонила в Рустави и дрожащий голос Ма отвечал, что все в порядке. А двадцать первого отцовский голос запинался и срывался в телефонной трубке…

В квартире не нашли ни документов, ни фотографий, что было очень странно.

"Ма держала целую сумку с фотографиями и разными документами, Я так и
звала её - "мой маленький бюрократ, -  словно в трансе продолжала Ирина. - Бедная, бедная моя Ма..."

Ивар налил водки в стаканы и они выпили, не чокаясь, как требовал обычай.
На столе, тоже по обычаю, были только овощи, сыр и рыба.

"Это все моя гордость, -  думал Ивар, - я играю в "принципы", а другие расплачиваются за меня..."

Он чувствовал, что судит себя  излишне сурово, но внезапное потрясение ещё не прошло. Никто за него не расплачивался. Он просто удрал и не сделал для других того, что должен был сделать. Это несколько иное, но все равно было больно.

Ивар наколол на вилку кусочек греческого сыра и в молчании жевал его.
Ирина поморщилась от крепкого яблочного “Шпехта”, деревенской водки,  и сидела, глядя на желтое пламя, дышавшее в круглой алюминиевой чашечке.

Пламя трепетало, словно живое, и пыталось что-то сказать им, сидящим за столом и не понимающим его языка.

"В Мюнхене, - медленно сказала Ирина, - когда я зажгла свечу за Ма,
я слышала её голос: "Не уходи, поговори со мной..."

Ирина замолкла, и, проглотив слезы, продолжила:

 "Вот почему я так долго там стояла…"

Ивару подумалось, как же отчаянно одинока должна быть душа Ма, как
невыразимо одинока.

"Мне кажется, что за все эти годы, я не сказала Ма что-то очень важное, -
не замечая медленно катившихся по щекам слез, проговорила Ирина, - что-то
важное, а не могу вспомнить что..."

"Было бы лучше, останься мы там?" - Ивар словно говорил сам с собой, глядя
на хрупкое, желтое пламя.

Может он действительно удрал в сытую Германию с её жирными сосисками
и оставил других платить по его долгам?

"Католический священник подошел ко мне, - говорила Ирина,- когда я стояла там и плакала. Он сказал, что помолится за Ма".

Ивар помнил священника. Он говорил по-немецки с акцентом, может быть
итальянец. Сама церковь,  выглядела как монастырская часовня: низкие потолки, массивные арки. Металлический бюст почившего проповедника, отполированный у сердца прикосновением тысяч людей, приходивших к нему за поддержкой.
И длинные, длинные ряды желтых, трепещущих огоньков.

Ирина и Ивар принадлежали к Лютеранской церкви, но там не принято зажигать свечи. В прошлую субботу, в своем поселке L, Ирина возвратилась из церкви, сказав, что священник, по новой моде - женщина, отказалась помолиться за Ма:

"Видите ли, она не была нашей прихожанкой...", -  рационально объяснила пасторша.

Ирина казалась совершенно спокойной, передавая разговор, даже как бы полусонной, но Ивар сказал, что ноги его больше не будет в церкви.

Зачем этой женщине понадобился сан священника? Ради эмансипации?
Удивительно, как обязательное посещение мессы сочетается  в этой стране с чем-то дико безбожным.

"Было бы лучше, останься мы в Грузии?" - снова повторил Ивар и не мог найти
ответа. Всё, что приходило на ум, звучало как отговорки и попытка оправдать
себя.

"Если переселение душ действительно существует, - думал он, вспоминая слова, услышанные Ириной: "Не уходи, поговори со мною...", - то сколько печали
должна накопить душа, оставляя Землю и снова возвращаясь туда. А может печаль ограничивалась только этими сорока днями, а затем тоска любящей и
отчаянно одинокой души сменяется мудрым спокойствием?"

"Я думаю, он итальянец, тот священник, - продолжала  Ирина как бы сама с
собой, - он говорил с акцентом, и у него другое лицо..."
Пламя свечи колыхалось, словно отвечая.

"Было бы лучше, останься мы дома?"

По крайней мере Ма не переживала бы так. Это очень "благородно" расплачиваться за "принципы" своей карьерой, но расплачиваешься не только ты один.
"Прости меня за все, моя бедная, маленькая Ма, пожалуйста, прости..." -  Ирина снова заплакала.

Ивар пытался сдержать слезы, но чувствовал как вопреки всем усилиям, они
проступают на глазах.  Когда умерла его мать, он не плакал вообще. Он держался  как "сильный мужчина".
В то время он был шестнадцатилетним щенком. С каждым прожитым годом, когда приходит осознание ценности человеческой жизни, каждая новая смерть ранит все сильнее.

Как Ирина суетилась, собирая очередную посылку в два килограмма для Ма!
Только эти маленькие пакетики, с уведомлением и страховкой, не грабили на
голодной грузинской почте.

Каждый день Ирина бежала в магазин, выбирала сухие супы и молоко, порошковое пюре, взвешивала и перевешивала все это дома (немецкая почта не примет посылку с перевесом в несколько грамм) и запечатывала в шоколадку банкноту в двадцать марок (приборы не "просвечивали" фольгу). Когда посылка уходила, пару недель Ирина была спокойна и счастлива.

"Крошки, только крошки, что я могла послать тебе, Ма? - тоскливо вздохнула Ирина.

Банкам  в Грузии доверять нельзя:  переведенные туда деньги могли "потерять",
или "прокручивать" несколько месяцев, пока ты бегаешь и жалуешься, или же посетителя могут выследить и ограбить

"Бедная моя мамочка, прости, только теперь я поняла твои слова: "Когда меня
не станет, ты всё поймешь..." ".

Маленькое желтое пламя трепетало, словно пытаясь что-то сказать. Маленькая, живая память, все, что у них оставалось.

"Если бы я осталась, она прожила бы ещё лет пять-десять..."
Седая, маленькая женщина выдержала три темных, холодных и опасных года,
надеясь и веря, хотя её опыт, знание политики и поведение немецких властей
показывали - у Ирины и её мужа нет шансов.

И потом она вдруг поняла: получат они политическое убежище или нет,
назад они не вернутся. Сама же она, никогда и ни за что не покинула бы "свою"
страну. Так что,  все было кончено. Её похоронили двадцать второго апреля,
в день  сто двадцать восьмой годовщины со дня рождения Ленина, коммуниста, которого она почитала.

Знакомые писали, что Ма скрывала искры радости и надежды в глазах, когда
после одиннадцати месяцев в Германии их прошение было отвергнуто. Два года
после этого равнялись десяти для маленькой, деликатной женщины.

"Ничего я не хочу от Германии, - неожиданно сказал Ивар, - ни их паспорта,
ни "азюля", ни чего от них не хочу..."

   ***

ГЛАВА 8. Грузины в лагере

Подобно проявителю, который  вытаскивает на свет божий картинку, скрывавшуюся на фотографической пленке, лагерь-приемник  выявляет, "кто есть кто", будь то отдельный человек или нация  в целом, за очень короткое время. Люди так спрессованы общими сортирами, кухней, душем и коридорами, что невозможно не узнать характер друг друга. Кроме того, никто не планирует оставаться здесь навечно и потому не видит нужды сдерживать злословие или придерживаться элементарной вежливости.

Простое "Доброе утро" или "Хелло", сказанные соседу по коридору, могут воспринять как слабость, угрюмый взгляд принять за вызов, а улыбку за насмешку. И все же это разноязычное месиво как-то стабилизируется.

Марина, женщина лет сорока, с лисьим лицом и осветленными, зачесанными
назад волосами, была "проблемной",  в большей даже степени, чем два её неотесанных сына-матершинника.

Вывод не был догадкой или пророчеством со стороны Ивара, просто он знал людей такого типа по Грузии. Яков не слушал его и верил, что с каждым надо обращаться как с "хорошим", пока человек не покажет себя "плохим".

В маленькую комнатку, которая досталась Якову в лагере M, эта женщина из Грузии, Марина, заходила в любое время дня и ночи и сидела часами, попивая чай и болтая с Самантой.

****

Ивар часто возвращался к этим дням, сам не зная почему. Все несколько подзабылось за три года, как забывается старый фильм или книга, читанная годы тому назад, но он все ещё видел лагерь, видел лица, память сохранила слова и происшествия и вдруг "проигрывала" их в самые неожиданные моменты. Ивар не знал почему.

Кто-то словно нажимал невидимую кнопку, и, казалось, случайно выбранная
сцена воспроизводилась на "мысленном экране".

Пожалуй, он тогда был счастливее,  хотя  у него не было ни автомашины, ни мобильного телефона, ни даже одной жалкой немецкой марки, чтобы доехать до города на автобусе. У него было нечто другое, надежда,  наверное, делавшая  дни светлее, или телефонная будка, из которой "прошел" домой их первый телефонный звонок...

***

Так вот, Марина могла "завалить" в любое время дня и ночи. Яков терпеть не мог пустопорожнюю женскую болтовню и уходил к окну, на свой матрас, спрятанный за двумя серыми железными шкафами, отделявшими "спальню" от "гостиной" у дверей.

Он страдал от болей в спине и вышвырнул вон старые солдатские кровати с их провисшими сетками. Полуночные беседы ни о чем, мучили его не меньше, чем спина. Он страдал на своем матрасе, но что-то мешало ему встать и напомнить женщинам, который час. Ни Ивар, ни  Ирина на этих чаепитиях не присутствовали, они находили Марину слишком вульгарной.

Однажды, после одной из посиделок, Марина поднялась со стула и пропела свое "Спокойной ночи". За дверью, в полутемном коридоре грузинские мужчины сидели вдоль стен, как псы, присев на корточки. Они курили и обозревали всех проходящих по коридору хамовато-кислым  взглядом "право имеющих".

"Пошли ко мне в комнату, шлюшка. У меня есть большой красный подарок", -
обратился один из них к Марине, остальные захихикали, оценив шутку.

Марина возвысила голос так, чтобы Яков мог слышать у себя в комнате: "Иди и трахайся со своими дружками-педерастами."

Грузины вскочили на ноги. Чувство юмора им изменяло, когда речь шла о них
самих. С искривленными губами и бешеными глазами, они обрушили на женщину шквал оскорблений.

"Руки убери", -  взвизгнула Марина и отскочила под дверь Якова.

Яков все прекрасно слышал, и у него не было иного выбора, как выйти в коридор прямо в трусах и майке, мускулы профессионального культуриста громоздились на его плечах и груди. Он вышел из двери и загородил собой женщину.

Грузинские мужчины обескуражено остановились от такого зрелища, затем
им стало стыдно за свой же испуг.

"Слушай, ты кто такой?!" - загнусил крупный мужчина с широким, рыхлым лицом. Он цедил слова с невыразимым презрением и даже поднял ладонь со скрюченными пальцами, как бы целясь в лицо Якову, и следя,  как тот отреагирует.

Яков посмотрел на него в искреннем удивлении и оттолкнул легким движением руки, вроде как отмахнувшись от мухи. Мужчина сорвался с места и ударился о противоположную стену. Никто так и не понял, отлетел он по воздуху или попятился.

Нахмурившись, Яков ступил вперед и грузины, штук восемь или десять, отодвинулись от него, как стая собак от окруженного медведя.

"Он меня толкнул, он толкнул МЕНЯ... - заорал мужчина с рыхлым лицом. - Убью!"

Мужчина нашаривал в карманах воображаемый нож, ничего не находил, и глядел в глаза Якову ненавидящим взором. Несколько грузин тут же подхватили жирного под руки, как бы удерживая его. Жирный давился руганью и как бы пытался освободиться.

"Пустите меня, - орал он внушительным,  как из бочки,  басом и дергался, будто вырываясь из рук. - Я убью его..."

Все, кому довелось провести в Грузии более двух-трех отпускных недель, конечно, знали  этот фокус: "Пустите меня - держите крепче".

Фокус-покус использовали, если кто-то не отваживался  начать драку и хотел отступить,
"сохранив лицо".

Будь мышцы Якова не столь красноречивы, вся “кодла” мгновенно накинулась бы на него, для начала осыпая унизительными шлепками со всех сторон, а затем, почувствовав вкус безнаказанности, лупя все сильнее и яростнее. Трусы всегда храбры в толпе, у толпы нет лица, нет имени, нет и свидетелей.

Бицепсы Якова обещали очень мало удовольствия и уйму разочарования, так что никто из грузин не хотел быть первым.

Справедливости ради отметим, что не все из них были грузинами, там были и курды и армяне, но все они приехали из Грузии, называли себя "братьями", ненавидели и презирали русских, да и всех остальных, "чужих".

"Мы должны держаться друг друга, - говорили они. - Русские ненавидят нас, они называют нас "черножопыми" ". 

Всех русских женщин они, априори, считали дешевыми шлюхами, а мужиков -
лишенными гордости простофилями, которых не обвести вокруг пальца - грех.

Однако кормиться, то бишь, на промысел, каждый из них исправно, годами
отправлялся в Россию.

Русские, в свою очередь, прозвали кавказцев "черножопыми".

Это прозвище родилось, как говорят, годы тому назад, когда один акушер заявил, что узнает любого новорожденного с Кавказа по сероватому треугольнику на крестце. И слово "прилипло" как фирменный знак лицемерного, племенного поведения.

Когда Яков рассказал Ивару о стычке (комната Ивара была этажом выше и он не обратил никакого внимания на крики, ибо в "азюле" все время кто-нибудь да орал), Ивар был уверен, что дело ещё не закончено. Грузины терпеть не могут силу, если она не на их стороне.

    ***

Они взывали ко всему миру,  когда, после разгона 8 апреля 1989 года националистической демонстрации, Москва послала танки патрулировать улицы Тбилиси.

( Тогдашний председатель президиума Верховного Совета Грузии вначале заявил, что не обращался к Кремлю за помощью, затем всплыла телеграмма, что все-таки обращался, но он-де не хотел, чтобы солдаты разгоняли демонстрацию, он думал, что против толпы выставят нянечек из детсада, и,  конечно же, во всем были виноваты "русские").

После этой "мирной" демонстрации в военный госпиталь ЗакВо (Закавказского военного округа)  попали семьдесят солдат с ранениями,  хотя каждый из них был в каске и бронежилете.

Шестнадцать грузинских женщин погибли в толпе. "Жестоко убиты солдатами", - кричали националисты. Они заявляли, что хотя солдаты были без оружия, но рубили народ саперными лопатками.

Странно, что все погибшие оказались женщинами, и ни одна не принадлежала к местной городской элите.

Ивар хорошо помнил ту ночь, точнее, следующее утро. Он и Ирина, как обычно, в выходной день, отправились к друзьям,  на другой конец Тбилиси, чтобы расписать пульку и "посидеть".
Было всего девять часов утра, но мгновенно они почувствовали какую-то неестественность в начинающемся дне.

 Ни обычной суеты, ни громких голосов, одни молчаливые женщины на каждом углу, отдельно от них кучки мужчин, что-то обсуждавших и бросавших на их пару странные взгляды.

"Вы с ума сошли!" - выдохнул Егор, друг детства,  едва они переступили порог, а его жена даже обронила полотенце, которым вытирала тарелки. - Вы что, не знаете, что случилось?"

Ни Ивар, ни Ирина ничего не знали о демонстрации.

"А причем здесь я?" - спросил Ивар. Он всегда ратовал за независимость всех
союзных республик.

"Бить будут не по убеждениям, а по морде", - Егор обескуражено покачал головой, наивность Ивара была безграничной.

Неделю спустя Ивара едва не "линчевали" в вагоне метро, когда мальчик лет двенадцати с забинтованной рукой, указал на него и сказал: "Это он меня бил".

Каждому было ясно, где и когда мальчику могли поранить руку.

Весь вагон уставился на Ивара. "Что? Кто? Где он?" - засуетились на другом конце шустрые молодые парни.

Ивара спасла борода. "Нет, сынок, - сказал кто-то из пожилых пассажиров, - у солдат не бывает бороды". Действительно, это казалось столь нелепо, что вагон даже забыл, что он  - "русский". Но это было ещё не всё.

***

"Это ещё не конец", - сказал Ивар, когда Яков закончил свой рассказ. Он только улыбался, глядя на Якова, который не мог представить, что восемь взрослых мужчин посмели оскорбить беззащитную женщину.

 "Вот что значит, всю жизнь провести в Латвии", - думал Ивар.

"Да у неё ведь два сына, что они к ней цепляются?" - искренне недоумевал Яков.

"Латыши" не понимали, чего праздные кавказские мужчины, жравшие, пившие и курившие весь долгий лагерный день, могут хотеть от женщины ночью. Ну, а если та не соглашалась, конечно, её обзывали "шлюхой".

У Марины было несколько романов в лагере - но не с этой компанией - так что
она была ещё хуже, чем "шлюха",  в их глазах.

Без стука и прочих формальностей дверь отворилась и в комнату Якова заглянуло небритое длинноносое рыло.

"Ребята там поговорить хотят с тобой", -  процедил обладатель небритой рожи, его глазки блестели как два черных жука в навозе.

"Тебя в дверь стучаться не учили?" - вопросил Яков, чуть повернув голову к двери. - А ну вали..."

"Там ребята..."

Яков поднялся со стула и рыло мгновенно исчезло.

"Не ходи туда", - тут же влезла с советом Ирина.

 Саманта взволнованно глядела на мужа и тоже не хотела, чтобы он выходил
к  грузинам.

Ивар почувствовал знакомую дрожь в теле, будто он стоял в вагоне метро
над электромотором. Он долго жил с этой невидимой дрожью в Грузии, когда
делал вид, что не понимает брошенных ему вслед реплик.

Он чувствовал эту дрожь, когда продавщица игнорировала его пять минут, за вопрос на русском. Каждая клетка в нем дрожала, когда мясник швырнул на пол  его деньги, высыпал сосиски обратно за стекло, и, скрестив на груди большие волосатые руки, процедил: "Десять копеек он хочет, уёбы...  к себе  в Россию, там сдачи проси".

Потом Ивар долго жил с этой дрожью, когда его ни за что вышвырнули из института и ни обращения в Министерство, ни даже в ЦК КП Грузии ничего не дали…

Сейчас в Иваре опять всё вибрировало невидимой дрожью, хотя его руки ничуть этого не выдавали.

"Если я выйду, - сказал он, - будет драка".

Яков сказал, что всё будет в порядке, и вышел в коридор один. Ивар сидел, прислушиваясь и вертя по столу маленький кухонный нож. Ему не было страшно, он просто дрожал внутри как электромотор. 

Снаружи всё было тихо. И тут до него дошло, этот "вызов" был очередным приемчиком, вроде "пустите - держите крепче". Так сказать, проверка. Если бы Яков не вышел, или вышел не один, это дало бы понять, что он опасается  и неприятели сделались бы самоуверенными и наглыми.

В Грузии, до того как оскорбить, вначале изучают твою реакцию, чтобы не "нарваться". (По крайней мере, так было раньше, когда редко кто таскал автомат за плечом или пистолет в кармане, как после “завоевания независимости”.) Старая психология возродилась в немецком лагере.

Яков вернулся в комнату.
"Не с кем там говорить, - пожал он плечами, - они слоняются по коридору, ну и я прошелся из конца в конец, никто ко мне не подошел, никто не заговорил, что мне там целый час ходить, что ли?"

Более этой ночью ничего не произошло. Зная, что если дойдет до драки, никаких шансов у них нет, грузины прибегли к кавказской, впитанной с детства, софистике, хотя они и вряд ли знали это слово.

Они "вызвали" Якова снова, и на этот раз Ивар пошел вместе с ним - показать,
что тот не один.

Это были нудные препирательства, вертевшиеся все вокруг одного и того же,
цель же умственных упражнений была одна - заставить тебя смутиться, и признать, что ты неправ, а они - правы. Если бы удалось внести смятение в мысли, то последовала бы и "физическая" часть.

"Почему Яков полез не в свое дело?"

"Марина была у него в гостях, это же ваш кавказский обычай, защищать
гостя".

"Послушай Коля", - с улыбочкой, один из грузин попытался положить руку Ивару на плечо.

"Меня зовут Ивар", - с такой же улыбочкой Ивар дружески взял за плечо
грузина. Грузин убрал свою руку, Ивар убрал свою.

"Ах, да, Ивар", - как бы вспомнил грузин, - почему он защищал проститутку?"

(Согласно неписаным "воровским законам", столь чтимым в этой южной
стране, нельзя вступаться за проститутку, если у неё вышла ссора с клиентом.)

"Кто сказал, что она проститутка?"

"Слушай, Коля, наши ребята "тянули" её прямо в подвале..."

 "Я не Коля, кто именно это сказал?"

"Ах, да, я всегда забываю имена, Ивар, я могу привести свидетелей..."

"Назови имена вначале..."

"Она назвала нас "пидерами", Коля..."

Разумеется, сукин сын называл его "Колей" умышленно, провоцируя на грубость, чтобы потом встать в удобную позу "униженного и оскорбленного" и завоевать "моральное право" на начало "боевых действий".

Ивар решил позабыть имя грузина.

"Слушай, как там тебя зовут… забыл, кто именно с ней трахался?"

Это "как там тебя" грузину ощутимо не понравилось, они вообще не любят, когда к ним относятся, как они к другим.

"Я приведу свидетелей..."

"Вопрос не в свидетелях. Вопрос -  в гостеприимстве, и зачем вы её назвали "шлюхой". Если гость уходит из твоего дома, шлюха или не шлюха, это – гость,  и до своего дома он должен дойти нормально, или ты уже забыл кавказские традиции?"

"Она же проститутка, я могу привести..."

"Проститутка или нет, она стояла у Якова под дверью..."

"Ты думаешь, мы простим, что она нам сказала?"

"Вы её первыми оскорбили".

"Яков не имел права вмешиваться, и потом он ударил мужчину. Ты знаешь,
что бывает, если кто-то ударит мужчину?"

"Какого ещё мужчину?" - Ивар говорил с такой искренностью, что было непонятно, сомневался ли он, что рыхлолицый тип - мужчина, или спрашивал, кого именно.

"Мы едва его удержали, он поклялся пролить кровь, Ударить мужчину -
такого у нас не прощают".

"Ваши оскорбили гостя Якова."

"Она же проститутка, я могу доказать..."

"Проститутка или нет,  не имеет значения."

"Коля, твой друг должен извиниться..."

"Как тебя там зовут, опять забыл, извиниться - за что?"

"Он влез в чужое дело, заступился за проститутку, он ударил больного человека, Весь лагерь знает, что у него больные почки, а Яков его ударил".

"Ты сам видел, что Яков его ударил?"

"Ребята говорят, что Яков его ударил".

"Ты сам это видел?"

"Меня там не было, но ребята..."

"Яков никого не бил, Если б ударил, тот давно бы копыта откинул, или ты сомневаешься в этом?"

"Стыдно бить больного человека, весь лагерь знает про его почки..."

Весь лагерь действительно знал о почках жирного. Когда ему хотелось "ширнуться" на халяву, он валился на пол, корчился и стонал так натурально, что можно было обмануться. Немецкая скорая приезжала в лагерь, и наивные санитары бережно несли рыхлолицего страдальца на сидячих носилках.
В больнице ему делали укол морфия, после чего он отказывался от обследования и через час-другой уже гордо прохаживался по лагерю, окруженный своей ухмыляющейся компанией.

"Больного человека бить стыдно..."  - по-новому кругу начал оппонент Ивара.

"Ты видел, как Яков его ударил?"

"Другие говорили, что..."

"Вы её первыми оскорбили..."

"Это неправда, мы всего-то и сказали школьную дразнилку..."

Лицемерие этой компании достигло апогея, когда Яков потребовал всем собраться вместе и повторить, что они сказали Марине. Он слышал все и сам из-за двери и не сомневался, что мужчины, настоящие мужчины, как он понимал это слово, никогда не солгут.

"Кто сказал "шлюха"? Никто не называл её "шлюхой", - все как один заявили
кавказцы, от удовольствия блестя глазами.

Итак, это было слово одного Якова, против честного слова восьми "грузин".
Женщина, само собой, не в счет.

Яков не верил, что мужчина, какой бы то ни было мужчина, может пасть
столь низко.

Затем двое или трое подтвердили, что "трахались" с Мариной, хотя та ранее
категорически отвергла что-либо подобное и по очень простой причине: "Если
дашь одному из этих ублюдков, то и с остальными заставят трахаться. Я не такая дешевая".

Где-то год спустя, Яков случайно встретит одного из этих “мужчин”, и тот
признается, что соврал тогда про Марину. "Понимаешь, у меня другого варианта  не было, кроме как своих поддержать", - смущенно скажет он.
Яков тогда сумрачно кивнул в ответ.

Софистикой и ложью настоящего триумфа не добьешься. Мускулы Якова по-прежнему сдерживали страсти, беся  честную компанию. Чувствуя себя униженными, грузины переключились на насмешки.

Они усаживались  на корточках, как псы, возле своей двери, что была напротив двери Якова, и принимались ругаться на русском, выбирая наиболее гнусные и грязные выражения.

После каждого нового пассажа они гоготали искусственно гадкими голосами, но остерегались упоминать конкретные имена.

Внутри своей комнаты Яков мог догадываться, что матерят именно его, но доказать это было невозможно, и "черножопые"  веселились ещё пуще.

Дочь Якова,  которой было всего девять месяцев, не могла заснуть и начинала реветь.
Яков снова и снова выходил объяснять этим людям, что маленький ребенок должен днем поспать.

 "А что мы такого делаем?"-  строили удивленные рожи грузины и говорили, что ладно, ради ребенка они, конечно, будут вести себя потише, каково бы ни было их отношение к отцу ребенка.

Минут десять из-за двери доносилось только приглушенное бормотанье, а затем гогот и ругань начинались заново. Особенно громко орал жирный рыхлолицый.

В конце концов, Яков вышел из себя, распахнул дверь и материно обругал всю компанию. Они только этого и ждали.

 Их оскорбили. С ними обошлись несправедливо. Что такого они сделали? Ничего. Совсем ничего. День за днем они собирались то здесь, то там и растравляли свои обиды, пока не накалили свою злобу добела и не осмелели.

Рахит с поганым лицом, который по причине хромоты, конечно, сам не мог бы драться, орал, что они этого больше не потерпят, что это была последняя капля; рыхлолицый клялся, что перережет Якову глотку и искал по карманам нож. Они раскочегарили себя до бешенства, стали под дверью Якова и начали орать, чтоб он вышел.

Яков вышел.

"Отдайте его мне", - хрипло орал рыхлолицый.

Рахит тут же нырнул в комнату и вынес нож.

"Приведите его ко мне... я дам ему ножа... он мой", - страшным голосом  орал он.

Яков пошел прямо на рыхлолицего, который разыгрывал роль "воровского
авторитета" в этой компании. (Вообще, все они называли себя "ворами" и претендовали на особое "уважение".)

"Ты меня звал? Ну, давай посмотрим, что ты сделаешь с этим ножом, -
сдвинув брови и тяжело сопя в усы, сказал Яков. - Я его тебе в жопу по ручку
засуну..."

Рыхлолицый махал ножом, будто отбиваясь от призраков, и отступал по коридору  к лестнице и далее к выходу…

Пятясь и продолжая прыгать с ножом перед Яковом, жирный оказался на улице, почему-то ничего нового не предпринимая.

"Полиция!" раздалось чье-то предостережение.

Рыхлолицый тут же отшвырнул нож и внезапно схватился за брюхо.

"О - о - о, -  завыл рыхлолицый, - он меня ударил, о..."

Затем он картинно повалился на траву, как бы в мучениях, привстал и, волоча по земле правую руку, удрал короткими перебежками, не забывая прижимать брюхо левой рукой и стонать.

Подошла лагерная охрана с дубинками и слезоточивым газом, её называли "полицией".

“Грузины” исчезли, будто их никогда рядом и не было.

Высокий лагерный охранник, видимо, из числа изгнанных со службы после объединения Германии "гедеэровских" военных или полицейских,  подобрал с травы нож и выругался, сказав, что хотел бы раскроить башку жирного дубинкой. Охрана знала, "кто есть кто" в лагере.

Яков вернулся к себе в комнату и обескуражено спросил: "Что за порода эти ваши "черножопые" ?"

Ивар вздохнул, он знал, что это ещё не конец, и знал, что вся заваруха подстроена Мариной намеренно – раньше, до приезда Якова, она прекрасно обходилась без скандалов и могла постоять за себя. Ивар не был ясновидцем, просто он знал такой тип женщин по жизни в Грузии.   

***

ГЛАВА 9. Забастовка

Женщина-почтальон, доставившая два письма в голубых официальных конвертах, стояла возле окошка охранника и подозрительно смотрела по сторонам.

Ивара  вызвали  вниз из его комнаты, он расписался за письма и женщина-почтальон, с видимым облегчением направилась к выходу. Охранник понимающе ухмыльнулся ей вослед.

Заинтригованный и озабоченный,  Ивар медленно пошел обратно. Голубые конверты со специальным "карманом" означали, что письма пришли из суда.

Все "азюлянты" пугались, когда приходил вызов на слушание дела  в Веймаре: "политические", ибо решалась их судьба, "экономические" поскольку их золотые деньки в Германии подходили к концу.

Под взглядами, буравившими его спину, Ивар прошел по длинному коридору, он даже безмятежно похлопывал себя по ляжке длинными голубыми конвертами.

В лагере всегда считалось большой новостью, когда кто-то получал вызов из Веймара, вновь оживали сплетни, появлялись ехидные улыбочки, подходили востроглазые гонцы со своим "сочувствием". Ивар стремился мужественно перенести удар.

У себя в комнате, он сел на стул и отложил письма, не в состоянии читать.
Он видел только слова "суд", а все остальное прыгало перед глазами. Ирина
тянула к себе конверты, как капризный ребенок и спрашивала, что это.

"Да сядешь ты или нет, в конце концов?" - заорал Ивар, внезапно разозлившись.

Он отшвырнул письма на диван и вскочил со стула. Пытаясь успокоиться, он нервно прошелся взад-вперед по комнате, затем присел и взял один из конвертов. Ирина уже разбиралась со вторым.

"Что это? Что?" - повторяла она.
Письма были не из Веймара, хотя и из какого-то суда, а  что гласил их юридический путаный язык, она не в состоянии была расшифровать.

Ивар трижды без толку перечитал свое письмо и потянулся через стол за большим немецко-русским словарем.

Письма пришли из суда в Херцберге и требовали уплатить за что-то 150
марок. Он снова перечитал письмо и скорее вспомнил, чем перевел.

"Это насчет того случая, когда полицаи высадила нас из машины", - сказал он.

"Что-о?" - Ирина давно уже забыла неприятное происшествие более чем
четырехмесячной давности.

Полиция остановила их машину для контроля и затем прицепилась к советским правам Ивара, заявив, что они недействительны в Германии.

Ирина с Иваром ездили к знакомым-евреям, переселенцам из Союза, и возвращались назад, в слегка ностальгическом настроении, под хрипловатые песни Розенбаума.
Вдруг, откуда ни возьмись, выскочила полицейская машина и испортила вечер.

Когда немецким "зеленым шапочкам" (у полиции зеленые фуражки) нечего было делать, они останавливали машины, иногда белые, иногда красные, вероятно, в поисках угнанных.      

Правда, Ивар ни разу не слышал, чтобы им удавалось хоть одну найти, разве что сами угонщики бросали её на краю дороги. Всё, что угоняли, моментально скрывалось в Польше. Ивар считал, что полиция занимается этим от скуки.

Одинокая машина на пустой ночной дороге, да ещё с "восточными" номерами
(знакомые жили  в "западной" Германии), возбудила полицаев как вид кошки
возбуждает собак.

А когда маленький рыжий полицай увидел "русские" права, он  подскочил от радости. Его пузатый напарник угрюмо торчал перед радиатором, видимо предупреждая "побег".

"Вы ведете машину без прав, - заявил рыжий. - Высаживайтесь и оставьте машину на месте".

Ивар обескуражено смотрел на полицейского. Рыжий утверждал, что с "русскими", точнее - советскими правами он мог ездить в Германии только один год. После этого права внезапно аннулировались, и он заново должен был доказывать свое умение водить машину. 

"Вы ведете машину без прав... Вы ведете..." - как заведенный твердил рыжий полицай.
Спорить с полицейским -  самое бесполезное занятие, но Ивар не удержался и
спросил, почему же тогда власти позволили ему зарегистрировать машину, ведь в страховом полисе ясно сказано, что только он должен ей управлять.

"Вы ведете машину без прав..."

Рыжий напоминал робота, зациклившегося на этой фразе. Полицейский, правда, не вышвырнул их посреди ночного поля, а пересадил в свой "Опель" и довез до ближайшей деревни. Напарник рыжего отогнал туда же и их машину.

Закон есть закон, машина должна оставаться в деревне, пока её не перегонит кто-нибудь с немецкими правами. Как Ивар и Ирина доберутся до дому, по словам рыжего, было "не его заботой".

По счастью, они не забрали ключи, а возможно, команды просто не было в программе у робота. Ивар подождал минут десять после отъезда полиции, развернулся и, сделав крюк, помчался  домой по скоростной трассе. Всю дорогу он материл мирные деревенские проселки и сентиментальные песни в ночи.

Сегодня, спустя четыре с половиной месяца, суд отрыгнул решение: воздержаться от вождения автомобиля и уплатить штраф в 150 марок.

По своей наивности Ивар думал, что инцидент давно исчерпан, забыт, и, максимум, он заработает "предупреждение".

В Германии ничего не забывается. Если немецкая бюрократия зацепила тебя за рукав, она затащит тебя в оборот с механической тупостью шестеренок.

***

То же самое произошло, когда их лагерь забастовал два года назад. Шесть наиболее отчаянных "азюлянтов", Ивар в их числе, подписали петицию в офис Верховного Комиссариата ООН по делам беженцев в Бонне. Они просили немедленно вмешаться и разобраться с тем, как обращаются с "азюлянтами" в Германии.

Ответ поступил только через два месяца в лице некоего герра Крюгера, человека с непонятной должностью, который отказался оставить свою визитку, но упомянул, что, вообще говоря, он работает по линии немецкого МИДа, Красного Креста,  Верховного комиссариата ООН по беженцам. “И, наверное, чего-то ещё”, – резонно предположил Ивар.

Так что, никто толком не знал был ли Крюгер действительно  Крюгером, но народ догадывался о причинах подобной засекреченности. Господин Крюгер говорил с "азюлянтами", словно страдая от зубной боли или постоянно жуя невидимый лимон.

***

Вообще-то забастовка началась из-за одежды, которую дважды в год выдавали
каждому обитателю лагеря. Зимней одежды полагалось на 220 марок, летней на
180. Конечно же власти не могли попросту  раздать деньги беженцам, то бишь "азюлянтам". Это было бы слишком примитивно.

"Одежные" деньги передали частной фирме, с которой у властей был договор
на содержание лагеря,  и фирма из кожи вон лезла, рыская по всем затоваренным складам бывшей Германской Демократической Республики и воскрешая к жизни вещи, пошитые семь или более лет назад в славное время немецкого социализма.

Это барахло, годами пылившееся и превшее на полках и уже потерявшее надежду когда-либо увидеть прилавок, гордо называли "одеждой" и оценивали как новые, качественные брюки, пиджаки, туфли и всё остальное, что может понадобиться человеку.

И это было ещё не всё. Можно было подумать, что всё дело провернут как можно не приметнее, одежку тихонько завезут в лагерь и здесь распределят между обитателями. Ан вовсе нет.

Фирма решила не просто "раздать" одежду, а устроить "зрелище". На другом конце  древнего поселка L был арендован просторный танцевальный зал местного кабака "Линденхоф". По случаю мероприятия зал уставили столами, а на них вывалили все разнообразие покроев и цветов.

Рано утром люди из "азюлянтского" лагеря собрались возле дверей танцзала.
С серого неба моросил мелкий, занудный дождик и народ выстраивался под
деревьями и жался под стеной кабака. Время приближалось к 10 и разноязычная
толпа росла.

Маневрируя, все старались протиснуться поближе к дверям, хотя пока все обходилось без явных толчков и грубости. Немцы-прохожие держались противоположной стороны улицы, и, искоса поглядывая на это сборище, дивились, какого черта понадобилось "азюлянтам" с утра пораньше да ещё в кабаке.

Пунктуально в десять ноль-ноль "социальщики" отперли изнутри двери и
"крысиные бега" начались. Мужчины рычали, женщины стонали и массивные деревянные двери трещали под напором толпы. После секундной давки "засорившийся" проход прорвало и первые, теряя  равновесие и спотыкаясь, загремели ногами по деревянному полу, устремляясь в зал, к заветным столам, заваленным сапогами и трусами, шапками и жакетами, юбками,  рубашками, носками, майками, брюками, кроссовками, платьями.

Происходящее напоминало грабеж. Времени на примерку не оставалось, горластые албанки хапали подряд всё, что выглядело подороже, одна даже попыталась выхватить туфли из рук у Ирины. У женщины под мышкой уже торчала пара сапог, а левая рука была занята  кроссовками, и это помогло Ирине отбиться.

В зале стоял гул голосов, прерываемый выкриками "Сюда, сюда." , "Бери..."
"Пусти, я тебе говорю...", "Ты где?". Над головами взлетали куртки, брюки растягивались  "во всю ширь",  топали ноги в новой обувке, было душно.

Немецкие "социальщики" стояли возле дверей и созерцали происходящее.
К ним подходили взопревшие "азюлянты" с ворохом набранной одежды, и немцы начинали считать "цены" по специальным спискам, поскольку на самой одежде цена не стояла. Тем, кто превысил дозволенную сумму, приходилось отказываться от части добычи, снова идти в зал  и подбирать что-то другое.

Затем они возвращались и цену "подбивали" заново. Если обнаруживался недобор, "социалы" бросали в кучу пару носок, какую-нибудь майку или что-то ещё, хотя владельцу они были без надобности.

Подпись на "вещевой карточке" проставлена, шмотки засунуты в голубой пластиковый мешок и, вытирая пот, "азюлянты" выходят из вала. Затем они тащат свои синие мешки (обычно используемые под мусор в немецких домах) через весь город в лагерь.  И весь долгий путь из каждого окна, из каждой проходящей машины на эти фигуры с неуклюжими мешками дивятся десятки пар глаз.

И все же не глупая и унизительная процедура раздачи привела к забастовке, а
отвратительное качество одежды.
Стоило только потянуть за рукав куртку (оцененную в 50 марок), как с гнилым звуком материал подавался под вашими пальцами.

Турецкие курды возмутились, когда детские кроссовки - очень хорошие на вид - развалились буквально через триста метров от "Линденхофа". "Социалы" категорически отказались заменить их на новые. Неудивительно, что брюки и куртки сидели на "азюлянтах" как на пугале и по однообразию, смахивали на униформу.
    
***

Так было на предшествующей раздаче одежды. Когда привезли новые "вещевые карточки" гласившие, что "господин или госпожа" такие-то имеют право приобрести одежду на указанную ниже сумму" люди в лагере уже ворчали. Курды горланили, что-то неприятное по-турецки и трясли в руках карточки, албанцы только вздыхали, глядя на проставленную сумму, африканцы обещали вышвырнуть эти тряпки на помойку.

Мохаммед, алжирец, который позднее возглавил забастовку, решительно отказался даже близко подходить к танцзалу. Один раз он побывал там, и этого было достаточно.
Это был плотный мужчина средних лет, с внушительными манерами и проницательным взглядом, странно контрастировавшим с безмятежным выражением загорелого лица.

Мохаммед часто приходил к Ивару в комнату и они подолгу сидели, обсуждая мировую политику и "растущую наглость империалистов, вызванную дисбалансом сил после распада Советского Союза".

Немецкие власти что-то не торопились предоставить ему политическое убежище, и дело тянулось уже два года. "Дело Мохаммеда" было ещё одним катализатором, заставившим Ивара серьезно задуматься: "Почему?"


Так вот, Мохаммед, начал презирать немецкое "правосудие" и,  устав от вранья о сроках предоставления ему убежища и "паспорта беженца",  решил показать немцам, чем настоящие "политические" отличаются от толпы попрошаек.

Он поговорил с африканцами и они с восторгом поддержали идею. Их тоже задело унизительное торжище в танцзале. Албанцы жаловались, но держались боязливо. Бывшие "советские" сетовали на качество и фасоны.

Ивар открыто выражал свои взгляды, но про себя думал, что лучше было бы не ссориться с немцами. Это был его первый год в лагере и он всё ещё надеялся, что "ошибки" заметят и исправят, что воришек и лгунов лишат политического убежища, а настоящим "политическим" распахнут объятия. Он считал дело с одеждой гнусным надувательством, но думал, что лично для него, это скоро закончится. Скоро, очень скоро, он уберется из лагеря.

  ***

С "Интернешенел геральд трибьюн" в руках, Ивар недовольно морщился от всё крепчавшей бури голосов в коридоре. Вот в его дверь постучались.

"Черт тебя задери", - прокомментировал Ивар и пошел открывать.

"Выходи, - сказал Мохаммед,- у нас собрание по поводу "вещевых карточек".

Подавив вздох, Ивар кинул на стол газету и направился в коридор.

Африканцы, как и следовало ожидать, были наиболее горячими. Последние дни они прилюдно клялись даже не притронуться  к "новой" одежде. Албанцы, напротив, держались на редкость тихо и скользили вдоль стен, как тонюсенькие обои.

"Давайте соберем "вещевые карточки", все до одной, - кричал Мохаммед, - мы не будем брать дрянную одежду, мы хотим покупать одежду в магазине, как все нормальные люди..."

Он собрал у африканцев большие красные листы с печатью "социаламта" (отдела социальной помощи) города N. Албанцы следили, как он переходил от одного африканца к другому, колебались и обменивались короткими репликами на своем странном языке.

"Ты сдаешь свою карточку?" -  обратился Мохаммед к Ивару.

Албанцы вцепились взглядами в лицо Ивара, они боялись, что ничего хорошего из затеи не выйдет, и старались уловить признаки колебания или, напротив, уверенности в победе. Момент был решающий.

Ивар открыл было рот, чтобы сказать нечто вроде "каждый должен решать за себя" и прочее дерьмо в том же духе, но внезапно устыдился. Эти парни из Африки, с разгоряченными лицами и горящими глазами не боялись постоять за правое дело, а он человек из Советского Союза - сдрейфит? Никогда.

"Я принесу мои карточки, мою и жены, - сказал он, - они в комнате."

Ивар кинулся к себе в комнату и тут же вышел с двумя красными листами в руке.

Мохаммед коротко взглянул на него, и его темные арабские глаза признательно блеснули. В следующую секунду он уже собирал красные листы пачками, албанцы решились и спешно протягивали свои карточки. Никто не хотел остаться за "бортом".

Только двое из ста тридцати обитателей лагеря отказались сдать свои вещевые
карточки - армянин из Грузии и жена дезертира, который отказался ехать на Украину после вывода Советской армии из ГДР. Армянин корчился под взглядами африканцев, как перепуганный кролик, и повторял, что в танцзал не пойдет и одежду брать не будет, однако отдавать карточку ни в какую не хотел.

Жена дезертира, Маша, заявила "шо ничего никому не даст" и закрылась в своей комнате.

Африканцы пообещали плюнуть ей в рожу, если она завтра пойдет в танцзал за одеждой.

Весь следующий день лагерь жил как в лихорадке. Люди искоса поглядывали на немецких "социалов", разбивались на кучки и говорили на полутонах. Африканцы выслали "дозорных" к "Линденхофу", чтобы никто тайком не поперся за одеждой. Албанцы, кажется, уже жалели, что сдали карточки, но не решались пойти на попятную. То один, то другой из них подходил к Мохаммеду и спрашивал, когда дадут наличные деньги на одежду. Некоторые просили свои карточки обратно - "посмотреть" - но Мохаммед пресек упаднические настроения, заявив, что все карточки спрятаны в надежном месте вне лагеря.

Второй день забастовки прошел как и первый. Немецкие "социалы" настежь  открыли двери в "Линденхофе", но никто из "азюлянтов" даже не пошел заглянуть во внутрь. Тем временем "шеф", управляющий лагерем, сотрудник той же самой фирмы, что раздавала одежду, начал принимать "меры". По албанским комнатам пошли две немки-социалши, жена дезертира принялась истериковать, что ей "угрожают". Это было в пятницу.

"Надо закрывать двери", - сказал Мохаммед Ивару, - немцы пытаются игнорировать наши требования. Мы забаррикадируем двери и не выпустим из лагеря  ни "социалов", ни завхозов с охранниками пока не приедет начальство из N и не прекратит это безобразие с "Линденхофом".

Ивар сомневался,  план смахивал на "нарушение общественного порядка", но
Мохаммед доказывал, что только так можно принудить немцев к переговорам.

"Албанцы уже напуганы и готовы отступить, а если один побежит, то..."
Он был совершенно прав. Обычно грубоватые, небритые албанские мужики,
слонялись по лагерю, и трусливым белым глазом высматривали, кто побежит
в "Линденхоф" первым.

"Почему шеф социального отдела из N отказывается говорить с нами?" - кричали африканцы, они не собирались отступать.

Арабы говорили мало, но ходили по коридорам с гордыми и решительными лицами.  "Мы хотим, говорить с фрау Кир и герром Фрассманом из социального отдела, они отвечают за снабжение лагеря..." - требовал народ.

В конце концов, эти двое приехали в лагерь, но как-то неприметно, по-бараньи встали во дворе, так, что их не сразу заметили. Когда Мохаммед с депутацией "азюлянтов" вышел из здания, они уже укатили. Шеф лагеря только пожал плечами.

Тогда африканцы закрыли двери. Высокий, худой негр с козлиной бородкой сказал, нервно дергая лицом, что лучше никому и не пытаться выйти из здания, пока Фрассман не вернется и не выслушает все претензии.

Ивар, как журналист, позвонил в  редакцию "Тюрингер Алгемайне", местная редакция которой была в городе N,  и сообщил, что в лагере началась забастовка, и рассказал о причинах.

К его дичайшему изумлению, немецкие журналисты отвечали, что никого в
лагерь посылать не собираются.

Ивар не верил своим ушам: редакции дают информацию о забастовке, а крупная, уважаемая газета не хочет сообщать об этом  по горячим следам. Это было невероятно. Это смахивало на косность, на недоброжелательство по отношению к иностранцам, на цензуру советского образца. Газета отказывалась информировать читателя, невероятно!

Дверь с грохотом затворили. Возмущенные африканцы стояли перед ней как волноломы и кричали, наблюдение велось и за всеми окнами первого этажа.
Никто, даже те, кто где-то работал "по-черному" не осмеливались выскользнуть
из здания.

Африканцы заявили, что не сдадутся, турецкие курды были "за", арабы держались весело и решительно, только албанцы обеспокоенно молчали.

В этот день Ивар заметил странное поведение одного типа из Грузии, его
прозвали "Гнилушкой".

Пристроившись за спинами забастовщиков, Гнилушка вскидывал "Рот фронтовский" кулак и кричал "Немцы - свиньи" или призывал "Проучить армянского пидера", не сдавшего свою карточку. На переднем плане никто его не видел, и лично он даже пальцем не пошевелил, чтобы расправиться с "пидером", когда столкнулся с ним лицом к лицу в коридоре.

Ивар стал присматривать за Гнилушкой, он мог доставить неприятности.

Социалы и другие сотрудники лагеря сидели по своим кабинетам, вылезая
только за водой для своих кофейных аппаратов или в свой отдельный сортир.

Наконец шеф лагеря вышел в коридор сообщить, что звонил в N и
начальство обещало приехать в понедельник и решить все проблемы.

Мохаммед и африканцы сразу же распознали подвох и отвергли предложение:
   "Начальство должно приехать сегодня!"

Ивар согласно кивнул, немцы просто пытались выиграть время, Они знали, что за два дня албанцы "дозреют", запаникуют  и поползут в "Линденхоф", умоляя не лишать их одежды. Работа двух немецких "социальщиц" уже давала себя знать.

"Надо сегодня же отправить письма",-  сказал Ивар и посмотрел на Мохаммеда, тот кивнул.

Ивар, как единственный обладатель пишущей машинки, подготовил письмо в
Верховный комиссариат ООН по беженцам, сообщая  о целях забастовки, а цели
эти теперь не ограничивались только  негодной одеждой.

По мере того как разгорались страсти, "азюлянты" вспомнили, что их заставляли  "покупать" не только одежду, но и продукты питания в лагерном магазине. Магазин принадлежал той же частной фирме, и все продукты стоили процентов на 30 дороже, чем в окрестных универсамах. В универсамы "азюлянты" ходить не могли, ибо вместо денег получали "продовольственные карточки", которые и отоваривались в лагере.

Так что, Ивар написал письмо в Верховный комиссариат, рассказав о негодной одежде и завышенных ценах на продукты, и приложив для наглядности таблицу с ценами в "лагерном" магазине и в городе. Народ разозлился, что 235 марок, полагавшихся на каждого взрослого, превращались в "карточки", а разница в ценах оседала в фирме, "заботящейся" о лагере.

(По секрету, одна молодая немка помогла перевести письмо на "нормальный"
немецкий язык. Она работала в католической организации "Каритас" и была единственной из "общественников", кто приехал в лагерь, едва узнав о забастовке. Позднее её деликатно убрали с работы, отправив на учебу, а на её место назначили недомерка с острым глазом и повадками "опера".)

Мохаммед дал команду африканцам и те разблокировали дверь, выпустив Ирину с пятью письмами в Верховный комиссариат ООН, в министерство социального обеспечения в Эрфурте, и другие важные адреса.

Тем временем забастовщики продолжали требовать приезда Фрассмана и
фрау Кир. Немцы не знали, что предпринять. В другом лагере, принадлежавшем той же фирме, что был в деревне километрах в шести от поселка L,  они вызвали полицию, когда африканцы отказались брать "это дерьмо - одежду" и выдали пару тумаков штрейкбрехерам.

В лагере L всех строго предупредили насчет рукоприкладства.  Полиция приехала и, разведя руками, удалилась: "А что я могу поделать?" - сказал полицейский шефу. Все проходило "вежливо" и организованно, никого даже пальцем не тронули и никакой зацепки для полиции не оставалось.

Шеф лагеря сидел в своем кабинете, две женщины из социальных служащих
надувшись пили очередную чашку кофе, два завхоза-ремонтника сосали пиво
у себя  в подвале, два охранника прятали нервозность под тренированными улыбками. Никто не решался выйти из здания.

Наконец, герр Фрассман и фрау Кир из “социаламта” соизволили приехать, хотя проворчали, что делают это в своё личное время. Они снова было отказались заходить в здание, видимо, предпочитая говорить с толпой во дворе.

Мохаммед приятно улыбнулся:
   "Не все здесь понимают по-немецки, лучше будет пройти в кабинет и поговорить с представителями от каждой национальности".

Мохаммед и Ивар проложили для них "коридор" среди волнующейся толпы и
провели к шефу.

Украинский дезертир переходил от одной группы забастовщиков к другой
и нудил, что "бунт и сопротивление властям" могут закончиться "депортом" -
высылкой на родину.

"Подача петиций и обращение к властям это наше право, записанное в немецком законе", -  громогласно объявил Ивар, чтобы все слышали.
   "Это наше право", - повторил он поднимая над головой сборник законов об
"азюлянтах".

Затем шесть делегатов, по одному от каждой национальности в лагере, те же
люди, кто подписал петицию в Верховный комиссариат ООН, прошли к шефу
в кабинет для переговоров.

Все уселись за прямоугольным столом, Фрассман, по-хозяйски,  во главе,
по правую руку - Мохаммед, по левую - Ивар.

"Я лично обещаю найти решение", - тянул Фрассман, - но на это понадобится
время".

"У нас нет времени. Люди раздражены и агрессивны. Если не найти решения сейчас, мы не в состоянии будем сдерживать их, и вы лично понесете ответственность за последствия", -  нажимал на него Мохаммед.

"Я слышал,  вы заставляли людей отдавать "вещевые карточки", угрожали
несогласным..." -  попробовал другой финт Фрассман.

"Кто это сказал? - вмешался Ивар, прекрасно понимая откуда исходила "подача", от дезертирской жены или от армянина. - Нам не нужны голословные утверждения".

"У меня имеется такая информация..." расплывчато отвечал Фрассман.

"Вас обманули. Все "вещевые карточки" сданы добровольно, и вы это прекрасно знаете", - сказал Мохаммед, - если бы мы заставляли кого-нибудь, вы давно бы нагнали сюда полицию, как в другом лагере".

"Вот вы слушаетесь этих буянов из ..." - начал было Фрассман.

"Мы никого не слушаем, никому не подчиняемся, нас никто не "поджигает"
мы просто не хотим брать гнилую одежду и дорогую еду..."

Герру Фрассману передали копию петиции, но он не знал, что она пошла ещё в пять адресов, ибо на этом экземпляре стоял только его адрес.
   Хмыкнув, он перелистал страницы:
   "Покажите все "вещевые карточки" в доказательство своих слов..."

"Разве я похож на ребенка?" - спокойно спросил Мохаммед. - Мы их не держим в лагере."

"Фирма обещает привезти новую одежду, которая удовлетворит всех..."

"От этой фирмы нам никакой одежды не надо..."

"Как можно так говорить, если вы даже не позволяете людям пойти и посмотреть на привезенную одежду?"

"Кому конкретно не позволили?"

И Мохаммед и Ивар знали, что даже украинский дезертир не осмелился  и близко подойти к "Линденхофу", где немецкие "социалы" напрасно сидели перед распахнутыми дверями.

Фрассман ничего не ответил и обернулся к Ивару.

"Одна женщина сказала, что твоя жена ей угрожала..."

"Моя жена всего лишь перевела, что говорили люди, но это не имеет отношения к теме нашей беседы..."

Герр Фрассман снова вернулся к софистике:

"Откуда вы знаете, что одежда плохая, если никто её не видел?"
"Представители от всех национальностей видели, и сказали, что одежда
не годится, мы доверяем их мнению..."

"В понедельник фирма привезет новую одежду, кроме того, мы можем переговорить с каждым человеком в отдельности и удовлетворить частные запросы..."

Ивар взглянул на Мохаммеда: от разговоров "по отдельности" ничего хорошего ожидать нельзя.

"От этой фирмы нам никакой одежды не надо. Чтобы сберечь время, сразу
скажем, что наших представителей не удовлетворит никакая одежда, доставленная фирмой", - заявил Мохаммед.

"Я не могу решать за министерство соцобеспечения и изменять существующий порядок..."

Очевидно, герр Фрассман решил  выиграть время. Он знал, что албанцы вот-вот сдадутся. 

"Вы видите, как взбудоражены люди. Вы лично будете отвечать, если что-то случится..."
Герр Фрассман поразмыслил секунду-другую.

"Я объявлю свое решение на следующей неделе..."

Каждый из депутатов знал, что нельзя отпускать Фрассмана с расплывчатыми
обещаниями.

"В какой день конкретно? Решение должно быть письменным и вывешено на
 стене, чтобы все могли прочитать...

"Ладно", - наконец согласился Фрассман.

"Мы хотим выбирать одежду как все нормальные люди, а не копаться в этой
куче на "Линденхофе"..."

"Я не могу дать наличные деньги..."

Герр Фрассман был скользким, как угорь, он пытался подтолкнуть их к вопросу о деньгах.

"Мы не требуем денег, мы требуем право выбирать одежду. Выдайте нам
"вещевые карточки" на большой магазин в городе N,  в "С&А" ".

"Как люди будут туда добираться?-  вдруг озаботился герр Фрассман. - Билет в
одну сторону стоит четыре марки".

"Это наше дело, как мы будем добираться, если кого-то это не устраивает, пусть придёт к нам..."

"Я не могу дать такого разрешения..."

Они ещё долго "торговались" в том же духе, а фрау Кир держалась на заднем плане, и если не кусала в открытую губы, то выглядела ужасно расстроенной и настороженной. В другом лагере ей пообещали навесить по паре синяков под каждый глаз - "поносить на время".

"Значит, вы даете слово, что решение будет письменным, его вывесят на стене
в понедельник, мы получаем "карточки"  на одежду в "C&A" и право покупать продукты на свои деньги в городе, а вы будете их нам возвращать, по предоставлении чеков, списывая соответствующую сумму с "продуктовых карточек".

Последний пункт был самым трудным. Герр Фрассман утверждал, что "продуктовые карточки" ничего общего с деньгами не имеют, однако его заставили признаться, что его отдел имел в банке счет на всю сумму лагерного питания и перечислял деньги фирме против записей в "продуктовых карточках".

После устного заключения этого "договора", все шесть депутатов тут же
вышли в коридор объявить результаты всему населению лагеря. Теперь Фрассману было бы трудно отвертеться от своих слов.

Албанцы вздохнули с облегчением, африканцы торжествовали победу,
но Мохаммед и Ивар беспокоились. А что, если "скользкий" тип не сдержит слово и просто исчезнет на время?

  ***

ГЛАВА 10. Забастовка. “Победа!”

На следующий день их озабоченность подтвердилась. Субботний выпуск "Тюрингер алгемайне" напечатал статью про лагерь. Ни Мохаммед, ни Ивар сперва ничего не знали, но затем кто-то сказал, что Маша, дезертирова жена, таскается из комнаты в комнату и показывает газету албанкам.

"Вот, смотрите, что вы наделали, - твердила она, - про вас в газете написано".
Албанские женщины трепетали.

Это было вовсе не похоже на Машу - ходить по чужим комнатам.  Маша была
двадцатилетней женщиной из украинской деревни, про которых говорят, что
у них зимой снега не выпросишь. Если кто-то стучался в её дверь,  она едва высовывала нос и ворчала: "Шо надо?"

Чтение, если вообще таковое наличествовало, закончилось для неё три года назад, в школе, и в лагере её никто не видал с книгой или русской газетой в руках.
Маша, с немецкой газетой, стоимостью в целых восемьдесят пфеннингов,
да ещё у кого-то в гостях? Мираж.

Скоро к Ирине повалили албанские женщины со своими жалобами и страхами:
"Ой, что ты и твой муж сделала с нами, ой, Ирина, ой. Немцы отошлют нас
домой..."

Ирина активно поддерживала забастовку, и её принимали за женского лидера.

Албанцы приезжали в Германию целыми "кланами", почти у всех имелись родственники на Западе, дяди, тёти, братья, бесчисленные детишки.  Они как бешеные цеплялись за "райскую жизнь" в Германии, и хотя все без исключения  заявляли, что в Приштине жили в настоящих дворцах, никогда не слышали о поп-корне и обожали позировать с чужими "мобильниками" или облокачиваться на чужие машины для фото.

Албанские женщины были скрытны, странноваты и жить не могли без сплетен.
"Что ты с нами сделала...", - качали они головой.

Как выяснилось, ни одна из них статьи не читала - из-за недостаточного знания немецкого -  но, тем не менее, они напугались.
Ирина занялась расследованием. После скучных, удручающих дней в лагере, забастовка была дыханием настоящей жизни, настоящим, осмысленным существованием, ну и забавой тоже.

Она выяснила, что газетой Машу снабдила "социалка" Петра, которая занималась с детьми и подменяла их матерей, пока они сидели по комнатам и страдали от скуки.

Ирина нашла газету и статью. Над статьей красовался крупный заголовок:
"Азюлянты требуют денег". Хотя журналисты из "Тюрингер" отказались лично
поговорить с забастовщиками и узнать их претензии из первых рук, они сварганили интервью с каким-то боссом из "социаламта" в городе N.

Начиналось интервью стандартно: "Как нам удалось узнать в отделе социального обеспечения, и.т.п." Комментарии босса представляли "азюлянтов" как неразумную и жадную толпу, недовольную жертвами, на которые идет Германия, снабжая их едой и одеждой. Статья была вежливенько наполнена ядом.

Без сомнения,  читатель будет качать головой и возмущаться, какого ещё черта надо этим иностранцам, когда безработица и так растет, а они, бедные немцы,  платят за разношерстную толпу из собственного кармана.

Статейка была ударом ниже пояса. Два года спустя, в другом городке H, уже другая газета повторит тот же метод.  Немецкие журналисты напишут: "…слухи о том, что "азюлянты" силой захватили местный отдел социального обеспечения и взяли в заложники сотрудников не подтвердились..."  (На самом деле начальник отдела  сам пригласил депутацию от "азюлянтов" для беседы.)  Журналисты сделали всего-навсего незначительную "ошибку". После этой ошибки, ночью, к одиноко стоящему в лесу лагерю, понаехали мотоциклисты в черных, как у "СС",  куртках, оравшие "Иностранцев - вон!")

Такого рода "информации" надо было противодействовать. Посовещавшись,
Мохаммед, Ивар и Ирина решили отправить в газету гонца, с копией их обращения в Верховный комиссариат ООН по беженцам. "Они не посмеют отказаться от петиции, которая уже ушла в Бонн..."

И вот, рано утром в понедельник, в город N отправился высокий, элегантный африканец, с очками в тонкой золотой оправе. Деньги на проезд "тройка" выделила из своих средств. Ничего не было слышно от герра Фрассмана.

Народ собирался кучками в коридоре, кочевал по комнатам и ждал. Время шло,  никаких известий из города N не поступало, и албанское население лагеря опять заволновалось.
"Что если нам теперь вообще не дадут одежды?" – шептались албанки по углам.

Африканцы заявили, что скорее будут ходит голыми, чем наденут эту дрянь. 
В больших турецких семьях не могли простить кроссовки, которые разваливались через триста метров.

Штрейкбрехеры, дезертирова семья и Артур, он же Артем, он же Юра, армянин из Тбилиси, ходили с тайным удовлетворением, но не рисковали трясти своими "красными карточками" перед народом. Сёма, дезертир, переходил от одной группы народа  к другой и говорил, что хочет побеседовать с "организаторами".

"Чтобы указать на ошибки, -  объяснял он и ныл, - мы ведь беженцы, и должны брать, что нам дают..."

"Немцы организовали забастовку", -  презрительно глядя на дезертира, огрызнулся Ивар.

Сёма жил в Германии уже десятый год. Это был мелкий, но крепенький мужичок, отслуживший два года солдатом  в Советской армии, затем подавшийся на пять лет в "прапоры", и оставшийся здесь, когда войска ушли. В лагере он сидел уже три года.

Или, скорее, его жена сидела, поскольку Сёма все время вкалывал на "черной
работе" где-то в Лейпциге. Раз в месяц он возвращался, чтобы отдать выручку жене
и в награду потрахаться.

Странно, шеф никогда не замечал его отсутствия, хотя к другим он стучался в дверь и с вежливой улыбочкой говорил: "Я что-то не видел вашего мужа сегодня, пусть он зайдет ко мне".

Затем он прочитывал лекцию о росте безработицы в Германии, и указывал, что нелегальная работа,  то есть, "черная", наказуема по закону, и если вы хотите оставаться в Германии, нужно уважать законы. "Всё понятно?" - завершал он свою нотацию.

"Мы беженцы, - со смирением ныл дезертир Сёма, - мы должны брать, что дают..."
С прокисшим выражением лица он переходил от одной группы к другой,
прислушивался, ныл и двигался дальше.

"Ты не беженец, а  х... дезертир, -  грубо прервал его Ивар. Люди и без этого нытья начинали колебаться. - Что ж ты раньше не перебежал на Запад, а ждал,
пока войска выведут?"

Около шестисот таких "политических"  из бывших военных насчитывалось
по всей Германии. Первые года три их ласкали, но потом, как писали газеты,
Федеральное правительство в Бонне отказалось предоставить дезертирам политическое убежище. По-хитрому, окончательное решение было оставлено за федеральными землями,  то есть, местными властями, и теперь "пользованные"  наизнанку выворачивались, чтобы умилостивить начальство.

Напряженность в лагере собиралась как туча. И вот, в пять часов вечера, через
час после окончания рабочего дня, на доске объявлений появилось машинописное сообщение, с адресом и печатью отдела соцобеспечения города N. Кто-то видел, как герр Фрассман лично прошмыгнул в лагерь, чтобы пришпилить бумагу на доску объявлений.

Возле бумаги собралось пол-лагеря, сообщение читали и перечитывали и давали самое различное толкование. Одни уверяли, что все кончено, другие говорили, что это - победа, паникёры стенали, что теперь уж вообще никакой одежды им не видать. В конце концов, кто-то побежал за Мохаммедом и Иваром.

Забастовщики победили.

"Наверное, журналисты перезвонили Фрассману, что петиция ушла напрямую в ООН, - предположила Ирина. - Скорее всего, статью писали с его подачи и предупредили
об опасности".

Вероятно, Ирина была права, ибо во вторник "Тюрингер Алгемайне" поместила статью, не то чтоб опровергавшую ранее данную информацию, а так сказать, "сообщавшую подробности" и цитировавшую африканца из лагеря и даже саму петицию.

***

Два месяца спустя, когда все в лагере уже позабыли о стачке, в лагерь поселка L прибыл господин Крюгер, работавший то ли в министерстве иностранных дел, то ли в Немецком Красном Кресте, то ли ещё где-то. Очевидно,  для расследования.

Он говорил, будто жевал сырой лимон за левой щекой, и вздыхал, как бы,  в
большом расстройстве.

Мохаммед встречу с господином  Крюгером проигнорировал. Он показал
немцам "кто есть кто" и больше не желал и пальцем пошевелить. Он ходил с отвлеченно-высокомерным видом.

Ивар пошел на встречу из интереса и заметил, как одна из "социалок" указала
на него Крюгеру. Мгновенно почувствовав опасность, Ивар ограничился
слушанием с вежливым вниманием на лице.

Глаза герра Крюгера оттаяли, когда он убедился, что никакого организованного "подполья" нет и в помине. Он дружески кивал, вслушиваясь в "канака шпрахе",  косноязычный немецкий, на котором изъяснялись азюлянты, заменяя нехватку слов обилием жестов.

Когда же азюлянты один за другим принялись, со скулящими интонациями,  толковать о своих проблемах, он даже улыбнулся. Герр Крюгер, как председатель, приосанился за столом и с умным лицом стал делать пометки  в блокноте. Азюлянты просили записывать их нужды слово в слово.

Во рту у герра Крюгера больше не было сырого лимона.
Затем он уехал, и никто никогда более не слышал о герре Крюгере и о том, что сталось с его записями.

***

ГЛАВА 11. Шестерни бюрократии

Ивар вспомнил про визит Крюгера, вертя в руках бледно-голубые конверты,
возвращавшие его к инциденту, который, как он надеялся, был разъяснен, понят
и забыт четыре с половиной месяца тому назад.

Судья такой-то, гласило послание,  рассмотрев материалы дела,  свидетельство офицеров полиции и показания самого Ивара, нашел, что обвиняемый нарушил такую-то и такую-то статью закона, управляя автомобилем, без удостоверения на право вождения. Судья приговорил его к уплате штрафа в размере 150 марок.

"Ну вот и говори после этого с полицией", - промолвила Ирина, изумленная,
 что их собственные объяснения были превращены в доказательство против них же самих.

"Я пытался объяснить,-  обескуражено говорил Ивар. - Полицейский, кажется,  все понял и насчет страховой компании и насчет регистрации машины".

Он говорил об их местном полицейском, который заявился к ним в комнату
по поручению полиции Херцберга.

Ивару все это "дело" представлялось абсолютной, из пальца высосанной ерундой. Если ему позволили зарегистрировать машину и при этом, конечно же, видели  его "азюлянтские" документы, то чиновники знали, что он находится в Германии более одного года. Его могли бы по меньшей мере предупредить, что "русские" права  уже считаются недействительными.

В договоре со страховой компанией (здесь обязательно надо заключать страховку, иначе не дадут номера) черным по белому было написано, что только он имеет право управлять автомобилем. Страховой агент тоже видел и его документы, и его водительские права до подписания договора.

И за эту "услугу", Ивар, как иностранец, вынужден был платить 260 процентов
страховки вместо 80, ибо страховая компания не признала три года стажа вождения до приезда в Германию.

Почему судья штрафует его, а не этих "деятелей"? Оказывается, с первого же дня, с первого же часа и первой минуты он "не имел права" водить свой же автомобиль! И за это он уплатил бешеные деньги…  Ивар не находил слов.

Для него "дело" представлялось ясным, как день, и он думал, что любой нормальный полицейский просто посоветует ему сдать экзамены, получить немецкие права и добавит нечто типа "если я вас ещё раз поймаю..."

В Германии из этого пустяка раздули целое дело, направили его в суд и теперь он должен платить штраф, за что? Судья написал в своем решении, что  Ивар "имел возможность и обязан был ознакомиться с немецкими законами".

Черт побери, иностранец не может знать всех законов. Или же, приезжая в Германию, следует ожидать, что как государственные органы, так и частные страховые фирмы, постараются вас надуть, используя  ваше слабое знание запутанных немецких законов?

Больше всего Ивар бесился из-за немецких улыбочек, вежливеньких, подловатых улыбочек, как бы говорящих: "Мы не при чем, закон есть закон".

***

ГЛАВА 12. Гуманитарные надежды


Отношение Саманты к немцам колебалось от обожания до желчного озлобления. Фаза обожания наступала, если всё складывалось прекрасно, к примеру,  когда фрау Драйек из "ауслэндербехёрде" помогала Якову организовать выставку его картин. Озлобление приходило, когда надежды на счастливую жизнь в Германии в очередной раз спотыкались.

Письмо из административного суда в Веймаре, словно окатило её холодной водой.
Если государство отказывалось платить судебные расходы, значит дело их, считай, проиграно. Затем наступила фаза обожания.

Вначале Саманта ходила с загадочной миной,  будто боялась поверить во что-то и прислушивалась к  неразличимому для других гласу.

Ивар наблюдал "симптомы" и ранее. Добавились только круглые глаза, неуверенные, счастье ли это или очередное разочарование. Саманта  выглядела таинственно.

Так продолжалось несколько дней и, наконец, она сказала: они уезжают в Америку, где живет её сводный брат. Яков солидно кивнул.

Ирина, как всегда, бросилась объяснять, что весь план неосуществим, потому что, когда она работала в посольстве США и люди приходили за визой...

Саманта слегка поджала губы при упоминании посольства и бросила короткий взгляд на Якова. Вечно Ирина говорит об этом  посольстве как о светлейшем периоде её жизни, эти воспоминания становятся несносны.

Яков сидел в кресле, в своей комнате, в лагере близ деревушки M, и терпеливо сопел в усы.


Его комната была просторнее, чем у Ивара. Три дивана стояли "уголком" в её правой части, а левая, спальня, скрывалась за тремя шкафами. Диваны, разумеется,  притащили со "шпермюля", то есть барахла, которое немцы периодически вытаскивали на улицу, освобождая место для чего-то нового.

Зато большой телевизор и музыкальный центр были абсолютно новыми, взятыми в кредит в "Неккермане"  или каком-то другом "каталоге". Существенным недостатком комнаты было окно. Едва окно открывали, сразу разило прокисшим говном из бетонированной выгребной ямы, располагавшейся метрах в двадцати от здания.

"Фрау Драйек дала нам адрес одной организации, -  проворковала Саманта, - и организовала там встречу для нас... Если бы она не была уверена, она не стала бы этого делать".
Яков солидно кивнул в знак согласия.

Всё происходило на одной из еженедельных встреч двух семейств. Оба лагеря,
и в поселке L и возле деревушки M были "забиты" албанцами и турецкими курдами,
так что друзья поочередно ездили друг к другу в гости, чтобы поболтать в своем
кругу.

Поколебавшись немного, Саманта  как большой секрет разгласила название и адрес судьбоносной организации.

Ирина расхохоталась: "Да мы ж были там, вы что?"

Таинственная организация называлась "Рафаэльс Верк" и находилась в Фулде.
Это была дочерняя фирма католического "Каритас". Не так давно Ирина и Ивар
ездили туда и изливали свои проблемы перед парнем со странной фамилией Нутела.

Драгоценный адрес они заполучили у недомерка-оперативника, который появился в офисе "Каритас" после забастовки. Недомерок был улыбчив, дружелюбен и удивительно прилипчив. Вначале он дал Ирине список организаций, занимавшихся эмиграцией, а затем чуть ли не каждый день допытывался, куда конкретно они отправили заявку на эмиграцию в Канаду.

Ирина и Ивар держались с ним настороже и избегали прямых ответов. В Фулду
они отправились тайком, заявив, что едут к адвокату во Франкфурт и, получив,
таким образом, разрешение покинуть "зону".

Герр Нутела, со светлыми кудряшками, мягким и задумчивым лицом, сам выглядел иностранцем. Он отнесся к ним с пониманием  и слушал с явным интересом, время от времени вскидывая глаза на своих посетителей и ныряя затем в бумаги, которые он не переставал теребить на столе.

Он взял их анкеты и пообещал отослать в канадское посольство от имени
"Рафаэльс Верк". (Они и сами посылали анкеты в посольство, но все документы
вернулись без каких бы то ни было объяснений.)

Ивар лишь усмехнулся, вспоминая, как они с женой волновались, подсчитывая
"очки" - ответы на всевозможные вопросы об их образовании, биографии, предыдущей работе, семейном положении. Сумма этих "очков" казалась подходящей для благоприятного решения.

Брошюрка, присланная посольством, предупреждала, что они должны заплатить тысячу марок за "обработку" анкет, независимо от того, какое решение вынесут канадцы. Ещё две тысячи полагалось переслать с анкетой как "въездную" плату, Эти две тысячи возвращались при любом исходе.

С чека, отправленного в посольство, не было снято ни единого пфеннинга,
казалось, анкеты просто "отфутболили".

"Я думаю, наши анкеты, не проверяя, отослали обратно, - говорил Ивар, - но я не могу понять почему? Зачем следовало устраивать все эти игры с подсчетом "очков" и обещать письменный ответ?"

По своему "посольскому" опыту в Тбилиси Ирина знала, что большую часть почты вскрывает персонал, набранный из "местных". Американцы лично занимались лишь спецпочтой.

"Какая-нибудь немецкая секретарша положила наши бумаги "под сукно", а
через три месяца тихонько отослала назад", - считала Ирина.

"А немцам зачем это нужно? - возражал Ивар. - Они ведь заинтересованы, чтобы выслать отсюда как можно больше народу..."

"Я не понимаю, - удивлялся и герр Нутела.  - Вашей анкете даже номер файла
не присвоили..."

Он был искренне заинтересован, не каждый ведь день в его офисе сидели
беженцы из бывших журналистов и сотрудников американского посольства.

Ивар и Ирина покинули Фулду полные "розовых" фантазий. Боясь "сглазить",
они даже своим друзьям не рассказывали о поездке.

Вся эта секретность ничего не дала.  Недомерок-оперативник из "Каритас", на
которого сменили порядочную девчонку после забастовки, докучал им своими
расспросами. Затем он принялся звонить по одному адресу за другим, пока
не дошел до герра Нутелы в Фулде.

"Да... он большой друг журналиста и его жены, да, он очень волнуется за исход
их дела. Нет-нет он вовсе не хочет подгонять, он просто хотел убедиться, что с ними все в порядке. Да Ивар и Ирина, ах, вы помните – отлично".

Герр Нутела выболтал всё, что знал.

Глаза недомерка искрились, когда он в упор спросил про герра Нутелу и их
обращение в Канадское посольство. Никакого смысла скрываться более не было.

Вскоре их анкеты прислали обратно. Снова без какого-либо объяснения,
письма и даже номера дела. Герр Нутела внезапно сделался странно уклончив
и нетерпеливо сопел в телефон.

Совпадение? Весь опыт Ивара учил не доверять подобного рода совпадениям.

Так что, когда Саманта под строжайшим секретом поведала о благотворительной организации "отправляющей людей в Америку", Ирина и Ивар, расхохотались, вспоминая свою поездку в Фулду.

Саманта, с присущим ей высокомерием, отмахнулась от их сомнений. Да вы что, фрау Драйек лично договорилась о встрече. Может,  вы думаете, она это для каждого встречного делает?  Она очень близка  к их семье, помните, как она помогла с выставкой?

"А может и вправду, без вмешательства оперативника эта "Рафаэльс Верк" что-нибудь сделает?" - дурачил себя надеждой Ивар, хотя более циничный внутренний голос называл его "старым мудаком", который не хочет повзрослеть.

***
   
Ивар уже лишился иллюзий в отношении "Амнести Интернешенел". Нет - нет,
он не мог выносить приговор всем организациям "Амнести". Может быть где-то,  на другом конце земного шара, они и делали что-то полезное. Он отнюдь не исключал такой возможности. Ивар всего лишь утверждал, что лично ему не довелось видеть "Амнести Интернешенел", от деятельности которой была бы хоть какая-то польза.

"Вы просто посмотрите на их лица, - развивал он свои мысли, - ни одна частная фирма не возьмет на работу людей с такими лицами. Поэтому они и ударились в благотворительность. В конце концов, каждый зарабатывает на хлеб как может, но не в этом дело. Дело в том, что они ни хрена не делают. По крайней мере, я  не видел, чтобы от них хоть кому-то была польза, кроме них самих".

После такой тирады Ивар обыкновенно добавлял, что "может быть где-то,
когда-то... но он этого не видел".

"Амнести" он помнил по лагерю в городе M. Он помогал там переводить с английского для курдов из Грузии, которые понимали по-русски.
Вся группа "Амнести Интенешенел" состояла из юриста, долговязого мужчины
лет за тридцать, который хорошо говорил на английском, и четырех-пяти студентов.

Студенты ездили в лагерь, видимо, в поиске "добрых дел". Они глядели на "азюлянтов", выпучив глаза и держались плотной кучкой, как посетители в зоопарке возле загона с тиграми. Их нервы "щекотала" толпа, приступавшая к ним с вопросами. Ради чего юрист таскался по субботам в азюлянтский лагерь, Ивар затруднялся сказать.

Основным занятием "Амнести" было написание "протестов" против решения
Бундесамта - федерального ведомства, относившегося к министерству внутренних дел и разбиравшемуся с политическим убежищем для иностранцев.

"Протест" представлял собой заранее отпечатанный бланк, в который надо было
вписать фамилию "азюлянта" и проставить "крестики" возле пунктов, по которым вы оспаривали решение Бундесамта.

Иногда "Амнести" не появлялась в лагере две недели подряд, и это вызывало
панику среди азюлянтов. Те, чьё прошение об убежище было отвергнуто, носились по лагерю,  выпрашивая незаполненный бланк протеста, но, как правило, ни одного не находили. Почему "Амнести" не могло просто-напросто оставить в лагере стопку размноженных на Ксероксе бланков, а настаивало на персональной их раздаче, было сокрыто тайной.

Вторым аспектом деятельности "Амнести" была раздача бесполезных советов.
Студенты мучительно выискивали их в юридическом справочнике, отвечая на
вопросы осаждавших их комнатку беженцев. Только "новенькие" азюлянты ломились в эту комнату, бывшую когда-то подсобкой в солдатском кафе.

Те же, кто пробыл в лагере более месяца и "видал  виды", лишь ухмылялись, проходя мимо.

Кроме "Амнести" народ говорил ещё о "Дьяконии". Эти не появлялись в лагере, но можно было поехать в город, к ним в бюро, где раздавали адреса очень дешевых адвокатов. Как показал дальнейший опыт, их адвокатские услуги вполне соответствовали цене.

Может быть, где-то в иной стране, в иное время, все эти "правозащитники" и
"благотворители" действительно оправдывали своё название, но как говорил Ивар, лично ему это видеть не доводилось.

***

"Рафаэльс Верк"  оказалась таким же балаганом, но  всё же Ирина настояла на поездке в Фулду с Самантой и Яковом и повторной подаче "канадской" анкеты.
Она верила, что на сей раз всё получится. Ивар скептически хмыкал, но втайне тоже верил в "сей раз".

   ***

Как обычно, Ирина начала готовится к поездке за несколько дней. Она суетилась, нарезая бутерброды и покупая минералку в маленьких бутылках: "Они удобнее в дороге". Она опустошила холодильник: "На случай, если отключат свет". Она перевернула комнату вверх дном, разыскивая "подходящую в дорогу одежду", она едва заснула в ночь перед выездом - "боюсь проспать будильник".

Они поднялись в пять, когда было ещё черно за окном, и через полчаса их машина уже мчалась к городу H . Там они должны были пересесть к Якову, у него был солиднее опыт езды по запутанным автострадам.

В семь часов Яков встретил их у ворот своего лагеря, вертя ключи от машины.
Саманта вскинула брови: "Ну, наконец-то, где вы да сих пор были?"

Компания запрыгнула в машину Якова, и он в стиле "ралли" понесся по узким
деревенским дорогам к ближайшему выезду на автостраду. Через тридцать километров они выехали на "семерку",  и Яков надавил на газ.

Они проскочила перекресток с другой автострадой на Фулду. Никто не был виноват. Просто дорогу у перекрестка ремонтировали,  и щиты с названиями городов, поставили по-идиотски. Яков, рыча, ругал автострады, немецких рабочих с их аккуратностью и "ослов в машине", которые в три голоса кричали в какой ряд перестраиваться.

На следующем съезде он свернул с автострады и, как молния, помчался на Фулду сквозь заторможенные немецкие городишки. Они влетели в Фулду по незнакомой дороге в девять двадцать, то есть на двадцать минут опоздали.
Якову назначили встречу на девять, Ирина, созвонившись и, не упоминая о знакомстве с  Яковом, договорилась на десять часов.

"Подумаешь, двадцать минут…" - отдувалась Саманта, когда они галопом бежали
от парковки к зданию "Рафаэльс Верк", к счастью, оказавшемуся под боком.

"Вы пришли на двадцать минут позже, - поджав губы, заявила секретарша. -
Господин Нутела занят".

Секретарша исчезла за дверью и их ещё на двадцать минут оставили дожидаться на лестнице.

Какая-то женщина с неприязненным  лицом, вышла из кабинета, окинула взором запыхавшуюся компанию на лестничной площадке, закрыла дверь на ключ, сделала три шага, открыла ключом другую дверь, и исчезла за ней.

Из-за двери послышались урчание  "Ксерокса". Женщина вышла, закрыла дверь на ключ, сделала три шага, открыла свой кабинет ключом, закрыла дверь.

"Мать их так, - выругался обычно сдержанный Яков, - а как бы я по ихнему добрался к девяти из своего лагеря, не будь у меня машины?"

Они проверяли, никаких поездов, приходящих к девяти не было.

Под впечатлением от сотрудницы "Рафаэльс Верк" Ивару захотелось сделать
какую-нибудь пакость - прилепить жевательную резинку к пластиковому столу,
стоявшему на лестничной площадке, помочиться в кадушку с экзотическим растением в углу  - словом, что-то такое, чего можно ожидать от  "ауслендера", то есть, иностранца, и к тому же "азюлянта".

Выдержав длительную паузу, появился герр Нутела - занятой человек, с целой
кипой бумаг в руках, несколько обиженный их опозданием, но тем не менее
готовый сделать всё от него зависящее, с кем бы ему ни приходилось иметь дело.

Он кивнул Ивару и Ирине, узнав их, и отправился с Яковом и Самантой на площадку ниже.

Ивар, состроил мину, размышляя, почему здесь всегда проводили беседы на лестничных площадках, ради "прозрачности" или имелись другие причины.
На площадке у Ивара и Ирины время тянулось медленно, Только неясные звуки доносились снизу: короткие вопросы Нутелы, бу-бу-бу ответов Якова и высокий голос Саманты.

Ещё минут через двадцать герр Нутела поднялся наверх, а показавшийся за ним Яков сделал знак, что будет ждать на улице.

О,  да,  герр Нутела помнит их "дело", писатель из Грузии, простите, журналист, и сотрудница посольства США. Да, канадцы часто отсылают обратно иммиграционные анкеты без какого-либо ответа. О, нет, он не может сказать, что произошло с их новой анкетой.  Понятия не имеет.

"Рафаэльс Верк" вообще помогает только беженцам,  для которых существует специальная программа - из Боснии, к примеру. Что он может сделать для них? Ну что ж, он пошлет анкеты ещё раз, от имени "Рафаэльс Верк". Он взял пакет с анкетами и откланялся.

Полные радостных ожиданий, друзья пошли погулять по городу, они уничтожили все подготовленные Ириной бутерброды и выпили всю минералку.
   
***

Три дня спустя Саманта позвонила герру Нутеле, изысканно извинилась за нетерпение и спросила, как продвигается их дело. О, всё идет прекрасно, герр Нутела уже связался с американским консульством и продиктовал им все данные на сводного брата Саманты, который жил в Штатах и мог помочь с иммиграцией. Нет, ответ из консульства ещё не пришел, так быстро они не отвечают. Да, конечно, он объяснил, в каком положении находится их семья. Ну что вы, что вы, не стоит благодарности, он всего лишь делает свою работу.

Вечером того же дня Яков с Самантой приехали к друзьям.

"Ваш Нутела - падла", - едва переступив порог, закричала Саманта.

"Мы нашли листок с его записями, он остался среди наших бумаг, которые он вернул", - угрюмо пояснил Яков.

"Если сукин сын забыл все свои записи, какие же "данные" на брата он  мог передать американцам?"  - взбешенно орала Саманта.

Фрау Драйек,  которая направила их в Фулду, Саманта высказала всё, что об этом думала.

"Как я их ненавижу", - шептала Саманта, нервно закуривая сигарету, - как я ненавижу все эти их игры".

Яков, давно бросивший курить, тоже взялся за  пачку.

"И ради этой "туфты" мы гнали двести километров в Фулду и двести обратно", -
сказал он.

Ирина предпочла не напоминать, как Саманта верила в "особое отношение" фрау Драйек.

"Суки", - шипела Саманта. Фаза обожания закончилась.

***

ГЛАВА 13. “Цветочки” демократии

 Катю Иванову поймали и посадили в сумасшедший дом. С некоторых пор Ирина получала тревожащие новости о Кате, и вот, писал Генри,  женщина окончательно  рехнулась. Письмо из Грузии пришло сегодня утром.

Генри ходил проведать друзей, которые все ещё работали в одном из немногих  государственных  учреждений,  не всплывших  "вверх брюхом" после  декларации независимости республикой. Он не был знаком  с Катей, но помнил,
что Ирина неплохо к ней относилась, и потому передал всё как есть.

Всё началось со слухов, что руководство задумало "сокращение штатов".
Катя, как и все не владеющие грузинским, должна была оказаться  в первых
рядах увольняемых, ибо всю документацию теперь следовало вести на
 "государственном языке".

Однако, первое время реальность такого оборота дел не ощущалась. В конце
концов,  для программиста  куда важнее английский. "Русские" успокаивали себя рассуждениями, что ни один начальник не вышвырнет на улицу опытных,
серьёзных  программистов. Компьютеру всё равно, на каком языке ты говоришь, если не знаешь "компьютерного".

Затем "шипение" усилилось. "Вы ведь не забыли, что это такое?" - спрашивал Генри. Ирина и Ивар не забыли, что такое "шипение".

Грузины глядят на тебя, словно ты должен им миллион, а может это не ты, а твой отец или дед им должен. Им всё равно. Может быть, ты ничего не должен, а  наоборот, они должны два миллиона, Им все равно, и они глядят на тебя, будто ты должен миллион и само твое существование доставляет им страдание.

И они "шипят". Это вовсе не звук, здесь нет ничего "технического", это скорее "аура". Она держится в воздухе,  она в кривящихся губах, она в напряжении ноздрей, в искусственном, подкарауливающем выражении глаз.

И они толкуют о бедах, которые "русские" принесли на их обожаемую землю
двести шестнадцать лет назад, когда был заключен Георгиевский трактат.

И их глубоко обижало само присутствие Кати в их комнате, обижало, что она
отбирает "место" у кого-то из ихних, милых, милых юношей и девушек.

Пытаясь отгородиться от  "шипения",  Катя  с головой влезала в свой монитор и пахала, как папа Карло, "набивая" и ассемблируя новые программы, отлаживая их, переписывая и "прогоняя" заново.

Говорили, что в следующем месяце уволят трех программистов... Начальство
жаждало крови и лично, с часами в руках, контролировало  на дверях приход и уход сотрудников. (Это было единственно доступное им занятие.)

Газета, лежащая на столе, расценивалась как вызов, телефонный звонок из
города - как измена делу. Катя  жила с ощущением, что когда она заходит в
туалет, под дверью кто-то торчит с секундомером.

И несмотря на все она верила, что хороших программистов никто не тронет.
К сожалению, она забыла прописную истину, что все программы в мире
давно написаны, и процветает эра "пользователей" с "мышью" в руке.

Катя думала, что оценивать её будут по труду, а не по её русскому происхождению. Две молодые армянки из её комнаты оказались более проницательны. Они нащупали "контакты" в Москве и перебрались в Россию сразу, как только нашли там работу. Они не "думали", они не "рассуждали", они - чувствовали и реагировали соответственно.

Катя с маленьким сыном, дочерью-подростком и своей квартирой в Тбилиси
всё сомневалась. "А где я буду жить в Москве?" - говорила она. Армянки пожимали плечами: "Ну, а мы где жить будем?" Они продали свои квартиры за сколько смогли и "слиняли".

Катя решила остаться и вкалывать ещё больше, чем прежде. "Маленькая Грузия быстрее встанет на ноги, - думала она, - чем большая Россия".

Когда её уволили. она закатила скандал и грозила обратиться в суд, и писала жалобы, и говорила, что у неё двое детей и всё такое прочее в "советском" духе, на  что сегодня,  в демократической Грузии, никто не обращал внимания.

Она осталась одна, без работы, без сбережений, без куска хлеба. Одно время
к ней заглядывал бывший муж и оставлял долларов тридцать-сорок  в месяц для мальчика (девочка была от первого брака), но затем и он перестал появляться.

"Её детей подкармливали соседи, - вслух зачитывала Ирина,  - а Катя ударилась
в религию".

Но что может дать церковь, кроме доброго слова, а словами детей не накормишь.

Кто-то из лагеря рассказал Ирине о грузинке из Рустави, которая выбросилась с третьего этажа и свела счеты с жизнью. Она тоже жила одна с двумя детишками и они, не переставая, просили есть.

Обычно она отсылала их во двор, надеясь, что кто-нибудь даст им яблоко или кусок хлеба. Как-то раз дети отказались идти во двор и разревелись, и просили кушать. И плакали они так громко, что она не могла больше этого переносить и не могла больше бить, чтобы они замолчали.

"Ладно, -  сказала женщина, - сидите тихо, я приготовлю обед. - Она набрала воды в кастрюлю и поставила  её на керосиновую плитку, чтоб вскипела. Затем она оделась, вышла во двор и вскоре вернулась, пряча что-то в карманах.

"Это фасоль, я сварю вам фасоль, - сказала она, - идите в другую комнату и посидите тихо".

Детишки повиновались. Она стояла и смотрела на кастрюлю, она неотрывно смотрела на закипающую воду. Затем фасоль начала подскакивать и стучаться  в металлическое дно кастрюли, а вода кипела все быстрее и быстрее. Она слышала как дети сорвались с места, но до того как они прибежали в кухню, она открыла окно и выбросилась на улицу. Позднее полиция нашла гравий со двора во все ещё кипевшей кастрюле.

Кате "повезло" несколько больше. Ей пришло откровение, что Бог не позволит людям, правящим этой страной, убить её детей. Она бродила по улицам, одетая в странные одежды, которые сама мастерила из старомодного тряпья.  Затем ей открылось, что она - целительница, и её предназначение - избавить род людской от хвори и что самой ей не надо хлеба, ибо небесная энергия позволит ей жить вечно.

Соседи, когда у них находилась лишняя ложка супа или корка хлеба, ловили её детей на улице и кормили их. Мальчик ходил в лохмотьях и не умывался неделями, его длинноногая сестра выросла из своего платья, смотрела по сторонам испуганными и голодными глазами, и имела все перспективы сделаться шлюхой. Катя же проповедовала на улицах, выглядела измождено и дико.

На той же улице, в какой-то сотне метров от её дома, располагался штаб Армии спасения. Ранее, в бытность журналистом, Ивар часто встречался с их капитаном, американцем Робертом Ли. Он открыл в Тбилиси несколько столовых для нуждающихся, хотя Катя вряд ли что слышала про них.

Кроме того, нужно было ещё зарегистрироваться, для получения бесплатного обеда  в Армии спасения,  получить у местных властей какие-то справки, на что Катя в её теперешнем состоянии была не способна. С другой стороны, может, и самих столовых давно уже не было.

Когда это было? Три года назад капитан жаловался в интервью, что, возможно, придется закрыть столовые из-за расходов.

"Грузинские власти не понимают, что мы благотворительная, а не коммерческая организация, -  говорил капитан. - Они заставляют переплачивать за  электричество, за аренду помещений, за хранение на складах доставляемых нам продуктов. Мы пришли помочь их же народу, а они..."

Как бы там ни было, но Катин разум отказывался воспринимать новую жизнь,
и хороший, опытный специалист попал в дурдом. Что случилось с её детьми,
никто не знал, сообщал Генри.

Сам он в порядке, разработал новый комплекс упражнений для лечения нервных расстройств и оздоровления всего организма. Его семья тоже в порядке. Правда, они вынуждены были продать машину (ту, что брат купил, после того как бандиты вышвырнули его из "старой" - хорошо хоть не убили).

Машина, конечно, большое удобство, но они не могли платить за бензин и за гараж. Приходилось держать машину под окнами, а это прямая дорога к инфаркту - ему надоело прислушиваться к каждому шороху по ночам и гоняться за ворами, "снимавшими" все, что можно было отвинтить и унести.
В этом смысле он рад, что машину продали.

Недавно он встретил одного из приятелей Ивара, кажется, его зовут Егором.
Он стал каким-то отекшим и нездорово жирным. Всё время смотрел поверх головы Генри и механически отвечал на любые вопросы. Генри полегчало, когда они распрощались.

"Как ваши дела с политическим убежищем?" спрашивал Генри. "Держитесь.
Для порядочных людей нет будущего в "банановой республике Грузии". Нувариши покупают Ниссан-патрули под цвет своих штиблет, а бедняки едят хлеб с кипятком, в то время как весь цивилизованный мир аплодирует новой "демократии" ".

***

ГЛАВА 14. Государственные мужи

Стоит ли демократия всех этих страданий? И вообще, что это такое -  "демократия"? Все козыри снова были в тех же руках,  а все беды опять выпали  на долю обычных людей, которые вроде должны были "выиграть". Ивар не мог не возвращаться к этому вопросу снова и снова  длинными лагерными вечерами.

Как случилось, что страна, пусть несовершенная, неправедная, грубая, но все же  "обитаемая", оказалась отброшена в каменный век,  с людьми  в многоэтажных бетонных пещерах, где свечи и керосинки заменили электричество, где центральное отопление и газовые печи не включались годами.

Всё началось в 1985 году, с честолюбивого Горбачева, млевшего от славословия "Запада". Он провозгласил "перестройку" (черт знает, что это значило), некую "гласность" и эру "нового мЫшления".

Забавно, но его терминология почти дословно совпадала с той, что использовали китайцы на пленуме своей компартии в 1978 году. Ивару довелось переводить с английского материалы пленума, и он не понимал восхищения западных политиков именно горбачевской "перестройкой", а не китайской.

Генеральный секретарь  Горбачев потел на первой пресс-конференции с западными журналистами, задававшими острые, провокационные вопросы, и казавшимися "свободными", по сравнению с вышколенными советскими коллегами. Он запинался, прел и явно был не в своей тарелке. Позднее, когда он освоился с ролью "великого реформатора",  он сделался надменен и самоуверен.

Можно ли было предвидеть плоды его политики, анализируя личные качества
"государственного мужа"? Сейчас Ивар верил, что да.

Более того, он предполагал взаимосвязь между "плодами" и характерами Президента СССР и его супруги, которую легче было наблюдать.

Раиса Горбачева приспособилась к положению "первой дамы" с перебором.
Она появлялась на публике делано "изысканной" и медлительно "элитарной".
Когда жену французского президента Миттерана "угощали" симфоническим
концертом в Москве, леди Раиса с королевским достоинством поместилась в
кресло и молвила:
   "Хочу послушать Чайковского…"

Она могла бы проявить и побольше уважения  к своей гостье сказав, к примеру: "Не сыграете ли вы Чайковского для..." или нечто в этом роде. В конце концов,  "Виртуозами Москвы" потчевали именно Миттераншу.

Ан нет, она выбрала именно это размеренно-надменное "Хочу - послушать - Чайковского". Чего ожидать от женщины с подобными представлениями о "величии"?  Чего ожидать от человека женящегося на такой женщине? Впрочем, задним умом все мы крепки.

Следующий перл леди Раиса выдала почти тут же:
   "Дайте ей книгу!"
Первая леди имела в виду книгу отзывов, где выдающиеся гости помещали свои отзывы. У бедной жены французского президента не было имени, или леди Раиса (кто-то утверждал, что она доктор философии) не додумалась до иной "формулы вежливости"?

Что ожидать от таких людей в политике? Кажется, только коммунистическая доктрина гласила, что личность лидера - ничто, а воля "масс" - всё. Это не всегда верно, думал теперь Ивар.

Когда армян резали в Сумгаите, Горбачев заявил, что "ничего не слышал".
Как всегда, он был где-то за границей, или в самолете, или сидел  у себя на "толчке" и кто-то там не доложил. Войска вмешались с непоправимым запозданием.

Было ли совпадением, что именно при таком президенте огромная страна
треснула и расщепилась на части, полные неприязни к России, если не сказать
более.

Хаос, происходивший от горбачевской политики, "на ура" встречали за границей и нарекали большим завоеванием демократии.

А где Горбачев сейчас? Почему Запад не скандирует "Перестройка - Горбачев"
и тысячные массовки не машут ему цветами? Когда "великий человек" теряет
кресло, делавшее его великим, его забывают. Таковы правила игры, называемой   
политикой.

Ельцин, как оказалось, был ничуть не лучше. Но в далеком 1989 никто не замечал "симптомчиков". Вся страна, Ирина с Иваром  в том числе, были захвачены его борьбой с Горбачем,  "маневры" и пустопорожняя риторика которого уже претили.

Тогда Борис Ельцин играл на контрасте. Полностью заседания Советского парламента  показывали  по ночам, и Ирина с Иваром, за счет сна  "дежурили"
по очереди возле телеэкрана, опасаясь пропустить что-то важное.

Горбачев держался  надменно. Он повышал голос на Сахарова, академика, диссидента, лауреата Нобелевской премии, словно тот был мальчишкой-школьником. Ельцин страдал за правое дело.

Его лишили места в парламенте, казалось, всё кончено, и вдруг - вся страна затаила дыхание - заика-юрист из Сибири отдает свой мандат Ельцину!
Добро побеждало, зло вынуждено было отступить.

Ельцин вставал по стойке смирно, когда кто-нибудь из депутатов обращался к нему, такого внимания от Горбачева никто не видел. Позднее, когда Ельцина избрали председателем парламента и президентом России, он забросил свои популистские штучки и сделался ещё более отдаленным, чем Горбачев.

Однажды Рязанов, знаменитый режиссер, добился эксклюзивного интервью
с Ельциным. Его операторы засели в Московской квартире президента и ожидали приезда из Кремля нового "большого человека".

Семья Ельцина были милые простые люди, как вы и я. Две его дочери были милые. Одна даже показала,  как она готовит котлеты, она всегда сама жарит котлеты, как ваша или моя жена. Был только один "сбой", подмеченный глупой камерой. Доченька не сняла золотых часов, да и рукава всё время сползали в красный фарш. Она лепила  красные мячики,  рискуя  замесить в них свои кольца, пришлепывала их и опускала в фырчащее масло.

Затем все уселись за стол. Подали чай, но никто и не подумал к нему притронуться, все ожидали приезда "большого человека". Уж чай простыл, как вдруг от окна закричали: "Едет, его машина едет!" Быстро принесли горячий чай - но не для Рязанова, хотя он сидел за тем же столом...  Мелочь? Да, мелочь.

Ельцин был нетерпелив за застольным интервью.
"Папа", - с упреком одергивала  дочь, едва президентская рука накрывала пестрое пасхальное яйцо. (Был канун ортодоксальной Пасхи и разговляться ещё
не полагалось.) Борис Ельцин отдергивал руку.

"Папа", - повторяла дочь, едва его рука зависала над куском желтой пасхи.
Борис Ельцин отдергивал руку.

Вместо разговоров с  режиссером, который свалился на него со своими
киношниками, большому человеку хотелось бы тяпнуть рюмку водки после длинного рабочего дня, и закусить горячей котлетой.

"Папа", - вновь предостерегала дочь, едва он тянулся к пасхальным реквизитам.
Жены Ельцина на картинке не было видно. Она производила впечатление
женщины тихой, без амбиций.

Годы спустя, когда пошатнувшееся здоровье превратило "сибирского медведя"
в плохо держащую равновесие гротескную фигуру, казалось, вечность жующую язык прежде,  чем  поставить подпись, он все равно упрямо цеплялся за власть.

Вечно восторженный и снисходительный к Ельцину  Запад, вдруг проникся
объективностью. "Би-би-си" показала давно отснятый ролик, где суммировались
все ляпсусы "царя Бориса".

***

"Что ты так переживаешь из-за этого?" - внезапно прервала его Ирина.
Ивар и сам себя спрашивал "отчего?". У него не было ни миллионов в России,
ни заводов, ни поместий, ни каких-либо иных "интересов"  Он и сам не знал ответа - "отчего".

Демократизацию, говорят, устроили во имя народа. И народ,  которому обрыдло житие при "зрелом",  перезрелом и, наконец, загнившем социализме поверил. Коммунисты были виноваты во всем, все читали диссидентов и ахали.

А кто был коммунистом? Горбачев был коммунистом, Ельцин был, Шеварднадзе, горбачевский министр иностранных дел, всю жизнь был коммунистом.
 
Как-то после "перестройки", журналисты спросили великого политика Шеварднадзе, что он, на заре карьеры думал о Сталине.

Государственный деятель поиграл рукой, словно вертел в пальцах электрическую лампочку.
        "Я тогда маленький был, -  ответил он, - уже не помню".
На деле, он в то время верховодил ЛКСМ в Кутаиси, втором по значению городе в Грузии.

***

Ну и что? Когда бывший коммунист Шеварднадзе пулями и штыками прогнал  грузинского президента Гамсахурдия, между прочим, всенародно избранного, весь демократический мир "отнесся с пониманием".

Господин Шеварднадзе вначале совестился величать себя президентом и изобрел новый титул - "глава государства". Он и оставался "главой" пока народ не "созрел" до проведения выборов.

Сразу же "главу государства" признали десятки стран, а вот республику президента Гамсахурдия признали почему-то лишь Литва и Украина.

Ивар не понимал, что это за игры.
Демократия диссидента Гамсахурдия, миру не понравилась, демократия бывшего коммуниста Шеварднадзе - не смотря на пули и снаряды - сразу пришлась по душе.

Стал ли народ жить лучше? Черта с два, опять все прибрала к рукам мафия и политическая верхушка, причем,  граница между ними была весьма условна.

Несколько лет спустя, когда "демократия" в Грузии укрепилась и даже ввели
национальную валюту "лари", жена господина Шеварднадзе, Манана, сорвала бурю оваций в парламенте.

Полная женщина стояла на трибуне, отважно вскидывала голову со скромно сиявшими бриллиантовыми сережками, и на полном серьезе заявляла, что "бережливая хозяйка" может прокормить свою семью на восемь лари в месяц, да ещё и "отложить".

Очевидно, женщина совершенно не ориентировалась в действительности
того, другого, народного мира.

Как бы то ни было, её речь была замечательно патриотична и большинство парламентариев, столь же смутно представлявших, что такое лари, когда есть доллары, разразились аплодисментами.

Таким образом, Ивар насчитывал по меньшей мере два типа демократии:
один - выражавший волю обитателей страны, так сказать "непосредственную демократию",  и другой - демократию, устраивавшую другие страны, иными словами - "одобренную демократию".
   
"Эти мысли до добра не доведут", - говорил себе Ивар.
Всё равно он не мог изменить мир.
"Но я не хочу, чтобы меня держали за дурака в этом мире", -  противоречил
мятежный внутренний голос. "Ты и так в дураках", - усмехался вечно спорящий
с ним невидимый циник.

***


ГЛАВА 15. Сонное утро

                1.

В это утро он проснулся поздно. Было душно, поднявшись с койки, Ивар шагнул к окну и облокотился о подоконник. Между двумя коричневыми шторами проглядывал яркий и свежий день.

Пустая жестянка,  державшая окно приоткрытым, сдвинулась, и короткие, но тяжелые шторы, захлопнули его, оставив узенькую, в два пальца, щель.

Раздраженно Ивар подвинул банку на место, помятая жестянка скрежетала и танцевала по каменному подоконнику. Он шепотом выругался, хотя знал, что даже пушечный выстрел не разбудит Ирину.

Его жена спала на диване - обнаженная рука закинута за голову, угол одеяла
свесился  до полу.

Шагнув назад,  Ивар бесшумно лег на место, наслаждаясь волной прохладного
воздуха.

Чувствовал он себя препротивно, каким-то заторможенным и распухшим,
как бывало, когда он вставал поздно, посреди набравших силу звуков дня и
бодрых голосов,  казалось упрекавших его за безделье.

Он потянулся к чайнику, стоявшему на полу в ногах койки. Чайник был пуст.

"Как всегда", - проворчал он, отпихнул чайник и решил встать и одеться.

За окном кто-то мёл двор, вдалеке, выезжая за город, разгонялись машины.

Подцепив чайник на указательный палец, Ивар сделал четыре шага к двери,
отпер замок и вышел в коридор. Механически он переступил в "наружные" тапочки и поплелся на кухню - двадцать пять шагов.

На двух электрических плитах уже шипели высокие турецкие чайники. В десять часов утра кухня была ещё относительно чистой, всего одна раковина залита доверху жирным месивом.

Ивар, криво усмехнулся:
   "Делай что хочешь с этими людьми..."

Он критически оглядел кухню, одновременно держа чайник под широкой
струей воды. Синий мешок для отбросов поменяли, пол, казалось,  вчера вымыли, на алюминиевых столах не было темных пятен, обычно остающихся после воды.

Со всей ответственностью Ивар мог считать себя специалистом по мытью
кухонь. Три года назад, в лагере M, кухня была первой "социальной работой", которую Ирине посчастливилось получить:  две марки в час, сто шестьдесят в месяц. Ивар помогал ей мыть пол.

***

Они с Яковом каждое утро приставали к "хаусмайстеру", то есть, завхозу, и спрашивали про работу. "Социальной" работы было мало и вакансии открывались только, когда кого-то отправляли на "трансфер", то есть переводили в другой лагерь.

Якову повезло и вскоре он получил место маляра. Он каждый день повторял,
что закончил рижскую Академию художеств, и, наконец, один из трех "хаусмайстеров" дал ему продемонстрировать своё искусство - побелить стену.

Это была первая работа, доставшаяся Якову за четыре месяца отсидки в лагере.

У Ивара работы не было и каждый вечер, в десять часов, он тащил ведро и швабру на первый этаж, где помещалась "их" кухня, и помогал Ирине. Он драил каменные полы "под мрамор", в то время как Ирина и скребла, и растворяла, и размягчала грязь с пяти электроплиток.

Это были небольшие двухкомфорочные плиты, намертво прикрученные
болтами к зацементированным в стене штырям. Сгоревший жир, сбежавшее молоко, подгоревшая каша, обугленные куски всевозможных яств, покрывали плиты прочной, как броня, коркой.

Мыть за собой плитки здесь было не в моде, хотя каждый, ставя свою кастрюлю, вначале ругал  "Ту свинью, что здесь до него готовила". Когда же пища была  сварена, негодование утихало и плитку оставляли ещё с одним слоем грязи.

В соседнем с кухней умывальнике работала другая "семейная команда",
из Литвы. Мужу-литовцу тоже не хотелось отпускать по вечерам жену корячится здесь без присмотра. Приходилось осторожничать: лагерь был заполнен мужиками-одиночками, все писсуары были заляпаны "сгущенкой", а иногда и давились ей.

Ивар работал упорно и всё время дискутировал сам с собой. Он никому бы не признался в этом, но его ошеломили перемены в жизни, превратившие журналиста в уборщика.

"Всё, хорошо, - успокаивал он себя, - воспринимай это как задание узнать
профессию "изнутри". Твой же брат-журналист делает такие штучки..."

На какое-то время  это помогало обрести равновесие, но потом обескураженность овладевала им вновь, и Ивар хмурился и тер кухонный пол, будто хотел побить мировой рекорд. 

"Я им докажу, - думал он, разбрызгивая жидкое мыло по белым каменным плитам, - я пробьюсь снова, из полотеров и уборщиц".

Он  покрывался потом в черной легкой тенниске и драил квадраты плит
грубой шваброй, и выливал на них ведра воды, и ковырялся в водостоках.

Одна дыра, закрытая мелкой решеткой почти никогда не засорялась,
а с другой решетку кто-то спёр и она ежедневно оказывалась забита.

"Решетку стащили, чтобы макароны промывать", -  смеялся Ивар, здесь всё
казалось вполне возможным.

Вечно голодные китайцы ловили по лагерю ёжиков, они живьем швыряли несчастных  в кипяток, сдирали колючую шкуру, и варили жратву,  от запаха  которой мухи дохли прямо на лету.

"Ден Сяо Пин - хорошо?" - зловредно спрашивал Ивар.

"Хорошо, хорошо", - кивали китайцы, ни черта не понимавшие ни на каком
языке.

"Тогда чего вы сюда приперлись?" -  продолжал Ивар.

"Ден Сяо Пин - хорошо", -  отвечали улыбающиеся китайцы.

Если кто-то жарил яичницу, он и не пытался подойти и выбросить скорлупу
в глотку большого синего мешка, висевшего на металлическом кольце возле двери. Все сразу превращались в баскетболистов и пытались забросить "трехочковый", не глядя, через плечо.

Маргарин выдавливали из пластмассового "наперстка" и швыряли его в "кольцо", туда же летели отрезанные рыбьи головы.
Вечером вся стена вокруг распухшего мешка являла собой абстракционистский шедевр из желтка, крови и рыбьих кишок.

Вначале Ивар подметал пол, чтобы всякая дрянь не попала в водосток.

Ирина тем временем вычерпывала грязь из двух громадных металлических
"моек". Когда "мойки" освобождались, Ивар ставил в них свои ведра и включал воду.

"Я им докажу", - думал он, вытаскивая ведро со дна мойки, - я найду свое место в жизни, они ещё увидят, как я могу работать..."

Он выявил "потайные" места: позади длинных ножек, на которых стояли мойки, в углах, пол деревянным шкафом, где немецкие уборщицы держали своё барахло, под батареей. Казалось, никто там не мыл годами.

"Я им покажу", - повторял Ивар, утирал пот со лба и ещё сильнее тер шваброй
искусственный мрамор. Он думал, что немецкие "социалы" будут особо строго контролировать именно его, интеллигента, работу.

"Для начала любая работа подойдет", - шептал он и через секунду усмехался:
с двумя дипломами о высшем образовании он стремился доказать, какой
замечательный из него получится уборщик.

Было что-то нереальное во всем, что произошло с ним за последние несколько месяцев. Во всех его днях и вечерах ощущалась какая-то "подвешенность", словно вовсе не он жил в лагере, шуровал шваброй по полу и таскал ведра из колодцев-моек. Как если бы его настоящее "Я"  парило где-то сверху и наблюдало, что происходило с мужчиной в черной тенниске и черных спортивных брюках. Иногда это "Я" возвращалось в высокого, худого мужчину с его лицом, и он широко раскрывал глаза, как бы на секунду просыпаясь и спрашивая, "Да не снится ли мне всё это..."

Он боялся, что с ним что-то не в порядке, что-то "замкнуло" в башке, и он не мог понять, что, и не осмеливался поговорить об этом с женой или друзьями. Что-то было не в порядке, ибо схожая со сном "вязкость" его дней не проходила.

Всё воспринималось, как  во сне, когда вам хочется "отлить", и мозг моментально подсовывает соответствующую обстановку, и вы отливаете, отливаете и отливаете, но вместо облегчения, "включается" тревога и вы подскакиваете на койке и бежите в туалет.

Лагерь существовал  в действительности, люди, которых он встречал каждый день, существовали, а сам он - нет.

Каждый вечер, в одиннадцать, они выключали свет на "своей" кухне, Ивар открывал окна и быстро уходил со сквозняка, который должен был высушить полы до утра.

Одна  Ирина вряд ли бы справилась с кухней даже за два часа. Вдвоем они управлялись за час.

Утирая пот и радуясь, что на сегодня "пахота" закончилась, Ивар и Ирина поднимались к себе в комнату.  Как всегда на лестницах сидели пьяные и курили в окружении пустых пивных банок, как обычно, албанцы и молдоване.

На полутемной площадке (немцы экономили электричество) стояла парочка
влюбленных: парень сзади щупал груди своей возлюбленной и притирался лобком к её ягодицам.

В полутемном коридоре четвертого этажа, прислонясь к стене, стояла цепочка
мужчин -  молчаливые тени, дожидающиеся очереди к шлюхам. Три женщины из Эстонии торговали телом за пять марок, пружины их кроватей стонали ночи напролет.

"Слушай, у тебя есть гондон?" -  в отчаянии спрашивал какой-то кавказец.

Его приятель покачал головой, у него был только один,  для себя.

"Одолжи, а? Я сразу верну, моя очередь подходит, а?"

"Да ты что, ё...ся?"-  отвечала тень.

"Дай ну, как брата прошу..."

Шеренга мужчин стояла в потемках и прислушивалась к стонам и коротким
вскрикам,  доносившимся  из комнаты-бардака, и тяжело сопела в набухающем предвкушении.

Едва бухала тяжелая входная дверь и в здание мерно входили два немецких
охранника, ночная жизнь замирала. Пьянчуги исчезали, влюбленные расставались, цепочка мужчин расползалась по комнатам и туалетам. В воздухе оставалась висеть вонь пива и запах сигарет.
 
Охранники в синей униформе, которая при дежурном освещении смахивала на черную, "эсесовскую", мерно обходили все четыре коридора, длинные пластиковые дубинки покачивались на ремнях, поблескивали баллончики со слезоточивым газом.

Когда входные двери бухали во второй раз, возвещая конец обхода, пьяницы снова выползали на лестницы, мужская очередь выстраивалась заново, любовники опять принимались доводить себя  до экстаза, словно никакого перерыва и не было.

***

Всё это было - три - года - назад. Невероятно. Вода, шумя, переливалась из чайника, Ивар ругнулся, заметив, что она была теплой. Он шлепком передвинул ручку крана на "кальт", вылил воду и снова подставил чайник под кран.

Кто знал, что им придется отсидеть три года, кто знал...
Склонив голову, Ивар невидяще глядел куда-то вдаль, за кухонное окно - молчаливая, худая фигура в белых спортивных брюках и красной тенниске. Сияющий хромом кран, шипя, наполнял чайник.

***

Ирина и Яков начали работать в самом конце месяца и к их восторгу получили
деньги вместе со "старыми" работниками. Совместно выходило 16 марок и вся
компания собралась обсудить, на что пустить сумму, казавшуюся непомерно
большой.

Если бы все четверо поехали за продуктами в город, то пришлось бы выложить восемь марок на одни билеты. Яков сразу отказался: "Что? Я буду ходить по магазинам с шестнадцатью марками, как нищий? Бывало, у меня в карманах тысячи долларов просто так валялись".

Саманту, склонную к экстравагантности, могло "занести", но на правах "хозяйки" она сняла свою кандидатуру в пользу новых друзей. Ивар был слишком инертен и непрактичен. Так что, за покупками отправили Ирину. 

"Не забудь взять чек и проверь всё  до выхода из магазина, - предупредила
Саманта, передавая ей наконец-то согласованный список необходимых покупок. - На кассе постараются "пробить" лишнюю шоколадку или йогурт. Они надувают  всех из нашего лагеря, потому что азюлянты дико воруют".

Два часа спустя Ирина вернулась с двумя целлофановыми сумками. Она замоталась в городе, бегая из одного магазина в другой, чтобы купить подешевле.

Вечером они устроили банкет.
Две недели спустя проблема передвижения была решена, когда Ивар изобрел
"вечный" билет. Автобусные билеты, точнее талоны, покупались у водителя
и пройдя в салон их "компостировали".

Вначале Ивар пытался стирать оттиснутые цифры. Из затеи ничего не вышло,
бумага протиралась до дыр, а черная краска так и не отходила. Он пытался пропечатывать талоны как можно легче - краска всё равно не стиралась.

Пока он носился со своей идеей, друзья открыли преимущество оптовой закупки: один билетик стоил марку, а книжечку из десяти продавали за восемь.

Они открыли также, что проштампованный билет можно было использовать и на другом городском автобусе, если вы ехали с пересадкой и делали её в пределах двадцати минут.
Контроллеры, ловившие "азюлянтов" по автобусам, нехотя  признались, что это правда.

Открытие позволяло экономить четыре марки на обратных билетах. Они так планировали свои поездки, что один автобус привозил их в город, они мчались к магазину,  и каждый быстро покупал по "своему" списку, затем все неслись на другую остановку, и уже другой автобус отвозил их назад, в лагерь. По счастью, в лесу, что возле лагеря, была конечная остановка нескольких маршрутов или "линий" как их здесь называли.

Наконец Ивар выступил со своим "изобретением": он натирал новый билет свечкой,  и теперь отштампованные цифры легко стирались. Один и тот же билет можно было использовать раз десять, после чего он становился чересчур "жеванным" и выглядел подозрительно.

Яков неожиданно "возбух". Он сидел за столом с таким видом, словно сосиска застряла у него в горле, пока Ивар демонстрировал свою технологию.

Лично он не собирается жульничать на билетах, заявил Яков.

"Ты думаешь, я этому радуюсь? - огрызнулся Ивар. - Убожество, всё от нашего убожества. Меня уже мутит от этого лагеря, а выбраться в город не позволяют средства".

Поломавшись, Яков согласился. После четырех месяцев в лагере, каждый новый день за колючей проволокой давался всё труднее. Он ненавидел эти душные комнатушки, он ненавидел эти длиннющие коридоры, где по ночам кто-то обязательно катался на краденном велосипеде, он ненавидел столовую, он ненавидел ограду со спиралью Бруно. Две или три вылазки в город за неделю, просто, чтобы свободно побродить среди свободных людей, стали необходимостью.

На этих прогулках они с Иваром  даже не могли позволить себе по кружке пива. Они проходили мимо выставленных прямо на улице столов с невозмутимостью сахарских верблюдов, как будто запотевшие кружки с пивом и тут же жарившиеся сосиски их не соблазняли.

Купить банку пива в дешевом гастрономе и, бродить с ней по улицам, как албанцы, оба считали ниже своего достоинства.

Их жены заглядывали в магазины и рассматривали посуду или же обувь, или
платья и чувствовали неловкость, уходя, так ничего и не купив.

В то время они верили, что все их невзгоды завершатся через месяц, от силы 
два месяца и чем дольше они сидят в лагере, тем ближе день свободы.

Другие обитатели лагеря удивлялись, почему у обеих пар  Бундесамт до сих пор не отверг прошения об убежище. Молдоване получали "негатив", то бишь, отказ, за пару недель.

Прошение, продержавшееся несколько месяцев, было предметом зависти у одних и гордости у других.

Лагерь полнился самыми немыслимыми рассказами о том, как раньше люди получали "азюль", то есть политическое убежище, и заветный "паспорт" (на самом деле "проездные документы беженца", лишь внешне напоминавшие паспорт).

 Говорили, один еврей, придя в Бундесамт на допрос, который здесь вежливо именовали "интервью", показал им свой обрезанный член и на все вопросы твердил: "Я - еврей", "Я - еврей", "Я - еврей". Молва гласила, что ему дали и "азюль", и паспорт.

Немцы, казалось, не имели представления об элементарных вещах. Христиан из Югославии подселяли к мусульманам из Боснии, и, разумеется, каждый день там начинался или заканчивался дракой.

Две смешанные сербо-хорватские семьи, жившие напротив, каждый день осыпались оскорблениями, а когда они попросили "социалов" дать им комнату в другом месте, немцы изумились: "А почему?"

"Они ничего не знают о людях, с которыми работают, - возбужденно говорил
своим друзьям Ивар. - Они ни черта не знают о других странах".


    ***

Представить страшно, все это было три года назад, подумал Ивар, вздрагивая
и возвращаясь к действительности. Он снова был в пустой кухне азюлянтского
лагеря в поселке L.

Он закрыл кран и, покачав головой, побрел к себе в комнату - привычные двадцать пять шагов. Там он поставил чайник на электроплитку, которую, вообще говоря, было запрещено держать дома, но Ивар давно уже плевал на всяческие запреты.

                2.

Каждый раз,  когда Ивар вставал поздно, он чувствовал себя гнусно. А если вы ложились спать во втором часу ночи, то автоматически должны были встать поздно. Это был порочный круг, поскольку в лагере рано заснуть не удавалось.

Дети орут в коридорах, гремит музыка, двери хлопают, телевизоры соревнуются
в громкости.

Ивар как-то пытался приучить себя "отрубаться" рано, но толку от этого было мало: он до четырех утра ворочался в койке. Неделю он истязал себя, поднимаясь ровно в шесть, независимо от того, сколько он "ворочался".

Глаза Ивара были красны, и целый день он чувствовал себя как сомнамбула, но все-таки приучил падать на койку ровно в десять и "отключаться", даже если музыкальное ассорти гремело прямо за дверью.

Пользы от этого не было. Во-первых, его жена, продолжала смотреть телевизор до полуночи (она была "совой" по природе).  Во-вторых,  проснувшись в шесть утра, Ивару абсолютно нечего было делать. Лагерь  - это райское место для  безделья, которое превращалось в утонченную, отупляющую пытку.

Он пытался читать или писать ранним утром, когда птицы только прочищают
горло коротким чириканьем. Ирина ритмично сопела на диване, и ему возле
настольной лампы приходилось  бороться с сонливостью.

Если же он все-таки ложился поздно, часа в два, то только идиот мог бы
вскочить четыре часа спустя, схватить книгу и делать вид, что занимается чем-то полезным.

Поздно ложиться приходилось ещё и потому, что вечер с его темной завесой -
самое приятное время в лагере. Темнота создает впечатление интимности, в ночи безделье не так режет глаз, как в яркий, залитый солнцем день, когда весь мир вокруг тебя вертится и крутится, а ты пребываешь в бездействии, ожидая, что вот-вот придет решения, и вся твоя жизнь вдруг изменится. Ожидая день, неделю, месяц, год, три, целых три года.

Когда он работал "по-черному" в городе N полтора года назад, он чувствовал себя лучше. Он чувствовал себя мужчиной, зарабатывающим свой хлеб, а не индюком, которого откармливают на убой. Тогда он поднимался в пять, проглатывал завтрак и торопился на станцию.

Вечером он возвращался домой со свинцовыми ногами и одеревеневшей спиной, но счастливый от сознания, что теперь 64 марки за восемь часов погрузочных работ принадлежат ему. Дома он медленно ужинал, тупо глядя на телеэкран, пытался даже о чем-то побеседовать с женой, но вскоре валился на койку и отрубался до пяти утра.

Когда в половине шестого он выскальзывал из лагеря, приходилось поднимать охранника, чтобы отпер дверь. "Ты работаешь "по-черному, - читал Ивар в его глазах. Он не сомневался, что охранник накапает на него социалам, когда те в семь часов появятся на работе.

Чтобы избавится от услуг охранника, Ивар даже пару раз выпрыгивал из высокого туалетного окна, затем чуть не вывихнул ногу и сказал, что плевать он хотел на то, кто и что будет думать. В конце концов большинство албанцев тоже уходило на "черную работу", хотя и на полчаса позднее.

Если случались день-два простоя, Ивару приходилось сидеть в лагере, и социалы с упреком поглядывали на него: "Ты получаешь социальную помощь, да ещё и работаешь "по-черному", а мы корячимся в этом зоопарке за паршивые пятнадцать сотен. Мы знаем, куда ты исчезаешь по утрам", - говорили их взгляды.

Не лучше они поглядывали и когда "черная" работа закончилась. Социалы видели, как он с заспанным видом шел умываться где-то часов в десять-одиннадцать и думали: "Чертовы азюлянты дрыхнут до полудня, как на курорте, а мы..."

Они приезжали в лагерь в семь утра и для начала зычно перекликались в гулких спящих коридорах. Затем бежали включать кофе-машину в своей комнате отдыха. Кофе они пили в семь,  девять, одиннадцать, конечно же в двенадцать, когда полдничали,  и в два.

Подкрепившись в два часа дня, они непрерывно смотрели на часы и ровно в четыре запрыгивали в машины и исчезали из лагеря.

Время, остававшееся между этими "отсчетными точками", они заполняли, бегая между "бюро" и своим, закрывавшимся на ключ, туалетом, с грозным предупреждением: "Только для персонала". В сортиры для азюлянтов они ходить брезговали.

Впрочем, у них были на то веские основания, ибо все четыре туалета для беженцев (два для мужчин и два для женщин) являли собой зловонные топи. Там нужно было передвигаться осторожно, высоко, как цапля, поднимая ногу и хорошо думая, куда её опустить. Одно неверное движение и, поскользнувшись, можно было приземлиться в желтую лужу, или нарваться на "мину".

Эти "мины" предположительно откладывали дети, которые не могли взобраться на "взрослый" унитаз. Иногда прямо за порогом или в соседнем умывальнике появлялись такие терриконы говна, что можно было усомниться, а не постарались ли  здесь слоны.

Взрослые занимались "прицельным бомбометанием". Они спускали штаны,
наклонялись вперед и поражали ближнюю и дальнюю внутренние стенки
унитаза, его лицевую часть и даже сам водяной бачок. Это был так называемый
"лошадиный" метод.

"Орлиный" метод  (залезаешь с ногами на унитаз и присаживаешься на корточки) был гораздо точнее, но тоже приводил к странным результатам, зависящим от занятой позиции:  головой к двери или к бачку.

Попросту сесть на унитаз, как все цивилизованные люди, мог бы только
чокнутый, или же вначале нужно было лично вымыть унитаз и приставить к нему часового на время отмывания рук. Без часового "седушку" моментально бы заняли и тут же довели до исходного состояния.

Албанцы, утверждавшие, что они - мусульмане, таскали за собой бутылку с водой вместо туалетной бумаги, излишки дерьма подтирали пальцами, а их затем чистили о стены и двери. Иногда таким образом рисовали христианский крест.

Если в лагерь на инспекцию ожидалось начальство, туалеты, как по мановению волшебной палочки, превращались в обычные милые и чистые заведения.

Странный факт подтолкнул Ивара к вопросу. Раз "социалы" способны проконтролировать уборку перед комиссией, то почему они не делают этого каждый день?


"Я потратил уйму денег на ремонт, - отвечал "шеф". - Все сделано по европейским стандартам, и это не моя вина, что люди не следят за чистотой. Не могу же я целый день там стоять и следить за каждым унитазом".

Всё это звучало достаточно логично, но Ивар не отставал.
"Знаете, это люди различного культурного уровня, - улыбаясь, заметил шеф, - что я могу поделать?"

В это время Ивар снова мыл пол на кухне и мог обсуждать вопрос культуры
со знанием дела. Различия в культуре ничего общего не имели с контролем за
чистотой.

Ирине пришлось целую неделю ругаться, прежде чем она приучила народ
не оставлять на ночь немытую посуду, собиравшую полчища тараканов.
Грязные сковороды вылетали в окно. Она орала на тех, кто чистил картошку прямо в мойках и не собирался  вытаскивать очистки. Она цеплялась к тем, кто бросал кастрюли без присмотра и оставлял "залитой" плиту…

Одна албанка чуть ли не с кулаками набросилась на Ирину, когда её прокисшая кастрюля с прилипшими тараканами, крутанув сальто-мортале, рухнула на траву за окном. Албанка помчалась жаловаться к социалам.

Жирный кривоногий нахал из Нигерии визжал, как резаная свинья, когда Ирина заставляла его вытирать с плиты перебежавшую кашу. Сбежались африканцы, и едва не дошло до драки, но Ивару удалось избежать "боевых действий".

"Я не животное,- сказал он, - и я не хочу, чтобы немцы  считали меня человеком второго сорта. Если тебе это нравится, то тебя пусть и называют..."

Он знал, что африканцы остро воспринимают вопросы равенства, и действительно, их позиция тут же изменилась от "белый кричит на нашего брата" до "он прав".

"Тебе за уборку деньги платят", - продолжал ворчать кривоногий.

"Ах вот в чем дело!-  воскликнул Ивар. - Тебе завидно, что я получаю поганые
160 марок в месяц? Тебе нужна моя работа?"

Кривоногому не нужна была никакая работа, он не хотел выглядеть жадным
завистником. Продолжая ворчать, он протер плиту.

Кроме завистливого "Тебе за это платят!" имелось ещё одно общее возражение: "Кто ты такой, чтобы тут командовать?" Каждый в лагере держался гордо, как принц крови, и готов был воспринимать приказы только от "хозяев" - немцев.

"Мы никому не приказываем,- объяснял Ивар, - но мы не привыкли жить в грязи. Если ты всю жизнь так прожил, то иди в свою комнату и оставляй грязь там".

По нескольку раз в день накалялись страсти, по нескольку раз в день из кухни доносились препирательства на повышенных тонах.  Ирина грозилась пойти и "заложить" социалам наиболее упрямых, те кричали, что им "насрать", но при этом пугливо оглядывались.

"Социалы", по своим каналам, конечно же, знали обо всем, что происходит в лагере, но предпочитали не вмешиваться.

Пол в кухне блестел, плиты сияли, голубые мешки вытаскивались два, а то и три раза в день. Свинарник превратился в кухню.

"Вы что, едите эти мешки, что ли? - ворчала "социалка", заведовавшая моющими средствами и швабрами. - В Германии мешки денег стоят".

Через две недели после начала эксперимента по наведению порядка, народ начал хвалить Ирину и её кухню. Теперь ей уже не приходилось караулить там весь день, люди сами поддерживали порядок и говорили, хорошо бы Ирине всё время  давали эту работу.

"Социалы" решили по-другому. Ни Ивар, ни Ирина больше никогда не получали работы в кухне.

После их смены, кухня ещё некоторое время продолжала блестеть, ибо все
по привычке убирали за собой, но со временем вернулась в исходное состояние
забитых моек, переполненных мешков и склизких полов.

"Понимаете ли, я не могу давать работу только вам,- сказал шеф Ивару, - другим людям тоже нужны деньги и у них к тому же дети".

Ивар, приподняв брови, посмотрел на шефа и больше не возвращался к вопросу о чистоте.
Кухню после Ивара унаследовал новый обрюзглый армянин из Тбилиси и его
горластая жена. У них было двое мордастых сыновей, и они нуждались в деньгах.

Новый работник "мыл" духовки, выплескивая в них  ведра воды.  "Какое мне дело, если потом замкнет? - гнусаво ворчал он. - Чем больше плит сломается, тем меньше работы".

Голубые мешки с отбросами он вышвыривал прямо в окно: "Что я, дурак, таскать их вниз со второго этажа?"  Мешки лопались и "блевали" на траву.

Пол заливался водой и промокался вонючей тряпкой: "А зачем его мыть? Через минуту снова грязный будет". Из моек вычерпывали грязь, но водосток оставался забитым. Посередине дня новая команда в кухне не появлялась.

Видимо, шеф проникся сочувствием к нуждавшимся армянам, ибо теперь
они постоянно получали "кухню" при распределении работы.

***

Ивар сидел у себя в комнате, отхлебывал чай без сахара и пытался разместить
куски своих воспоминаний в мозаичной головоломке, существование которой он подозревал во всем, что случилось с ними за три прошедших года. Он чувствовал себя отвратительно, как всегда, когда просыпался поздно.

В коридоре хлопнула дверь, затем другая. Кто-то прогромыхал вниз по лестнице и захлопнул туалетную дверь. Из комнат повыползали крикливые детишки, наверху врубили рок-музыку, пока на полутонах.

Ирина заворочалась на диване, открыла глаза и потянулась за "дистанционкой" от телевизора.

"О, только не "мыльную" оперу", - внутренне вскричал Ивар.
Ему становилось тошно от любовных перипетий  "Калифорнийского Клана"
с их зажравшимися миллионерами и бездарности самого тупого полицейского в мире  - Круза Кастильо, который за две тысячи серий не умудрился раскрыть ни одного дела.

После "Клана" Ирина смотрела ещё две "оперы",  мексиканские, с говорящими собачками и диковатыми, но блюдущими чистоту девами.

"Ты знаешь, я теперь понимаю Библию, - угрюмо сказал Ивар.  - Место о птицах, имеющих гнезда и сыне человеческом, которому негде преклонить голову..."

Полусонная  Ирина пропустила его замечание мимо ушей.
Ивара кольнула совесть. В конце концов, каждый отвлекается  как может.


"Однажды мы все чокнемся в этом чертовом лагере", - пробормотал он, злясь
то ли на себя, то ли на Ирину.

Когда она покончит с операми, то примется жаловаться, что он не помогает готовить обед. Можно подумать, она так перегружена работой, что без него не справится с тарелками или не усмотрит за супом.

Если он будет помогать, как паинька, недели две она будет довольна, но потом начнет ныть, что он "ни на что не годен, не способен даже работу найти, как другие", что он не думает об их будущем и о том, как им быть, если их вышвырнут из Германии без гроша за душой.

Помимо этого, он и сам чувствовал себя евнухом, стоя с кухонным полотенцем на плече у кастрюли и делая вид, что занимается чем-то полезным.

Если тебе нечего делать, и некуда уйти, очень легко сделаться желчным и
 раздражительным в комнате площадью в четырнадцать квадратных метров.

В поселке L можно было пойти по магазинам, на вокзал или в кабак. Для кабаков, где чашка кофе стоила две марки, у Ивара не было денег. Бродить по магазинам и ничего не покупать, значило тут же вызвать подозрения.  Весь день гулять по улицам или стоять на перроне ж/д вокзала тоже не получалось.

Библиотека в поселке была маленькая, открывалась два раза в неделю, но в ней не было даже читального зала, чтобы посидеть с книгой или газетой. Единственный стол в двух комнатках занимала сама библиотекарша.

Почему он не мог просто жить и наслаждаться жизнью? Почему он не мог просто жить и предоставить будущему самому проясниться, когда придет срок?

Он грыз себя, за отсутствие "черной" работы, когда же он находил работу, то
продолжал грызть себя за то, что не удосужился написать ни одной страницы
из книги, которую давно задумал. Какого же черта ему надо?

Он попытался было связаться с несколькими газетами, но ни одну не заинтересовали его материалы. Он очень болезненно переживал неудачи и утешал себя тем, что в поселке нет никаких " новостей", по крайней мере, с точки зрения газетчиков. Тем не менее, неудачи подорвали его уверенность в себе.

Одна лишь его жена могла думать, что он ведет счастливую, беззаботную жизнь в этом развеселом лагере.

Вечером, после нудного и бессмысленного дня они поссорились, как и предвидел Ивар, из-за какого-то пустяка  и желчно кричали друг на друга, как будто пытаясь отомстить за нанесенные жизнью удары и словно от "цепляния" друг к другу их боль могла утихнуть.

***
   

ГЛАВА 16. Тони, ООН и другие

 "Давайте напишем письмо Тони Блэйру", -  серьёзно сказала Саманта и посмотрела  вокруг, ожидая реакции.

На этот раз друзья собрались в поселке L, где Ирина принимала всю компанию.

Яков подавился коньяком и закашлялся, бросая негодующие взгляды на жену.

Ивар приподнял брови, словно требуя разъяснений. Одна Ирина с энтузиазмом
восприняла предложение.
   "А почему бы нет?"-  вопросила она,  энергично блестя глазами.

   "Почему бы нет? Ну, давайте напишем Биллу Клинтону, Папе Римскому или
прямо в "Спортлото"..." -  насмешливо прокомментировал Ивар.

Как выяснилось, Ирина нашла статью в "Ди Вельт", где говорилось о ноте
британского посла в Латвии, выражающей озабоченность фактами нарушениями прав человека в отношении нелатышского населения. Ивар родился в Риге,
так же как Яков с Самантой, и друзья остро переживали всё происходящее в
республике.

"Давайте напишем премьер-министру, - продолжала Саманта, - он понимает наши проблемы, если его посол передает такие ноты".

"Да будет тебе, - отмахнулся Ивар, - любое посольство штампует подобные ноты дюжинами и никто их всерьёз не воспринимает. Их пишут для самооправдания - вдруг кто-нибудь скажет в будущем, что вы видели несправедливость и ничего не предпринимали - тут-то дипломаты вытащат свои ноты с "глубокой озабоченностью" и так далее".

Давным-давно, во времена господина Горбачева, когда тот в апогее своего красноречия обещал добавить "свежую кровь" в узкую "касту" министерства иностранных дел, Ивар наивно купился на соловьиные речи. Он даже набрал книг по дипломатии, срочно отпечатанных для "новой волны", и теперь считался "экспертом".

"Все эти обращения - херня", -  наконец прокашлявшись, заявил Яков.

"А ты предлагаешь сидеть, сложа руки, и ждать пока  полиция пинками вышибет
тебя из лагеря и выдаст латышам?" - с нотками конфронтации воскликнула Саманта.

"Все мужчины одинаковы", - заявила Ирина,  - Ивар тоже только сидит и вздыхает, а  всю нагрузку несу я. Ты, наконец, написал письмо отцу, а?"
 Она вызывающе посмотрела на Ивара.

"Знаешь что, - мгновенно взорвался он, - это моё дело, когда и кому писать".

"Я тоже всё должна делать одна, - возмущенно продолжала Саманта. У меня
целый портфель забит письмами от адвокатов. - Ты думаешь этот, - она кивком
указала на Якова, - написал хоть один ответ?"

"Ну да, ты улаживаешь все дела, - заводясь, проворчал Яков, - а я всего лишь
грязь у тебя под ногами".

"Давай лучше выпьем, - попробовал разрядить обстановку Ивар, - а то мы сейчас перегрыземся".

Всё время одно и то же, думал он,  женщины верят, что чем больше они суетятся и "заботятся", тем лучше идут дела. А если ты не присоединяешься к этой демонстрации активности, они достанут тебя до мозга костей.

Он наполнил стаканы и, не ожидая женщин, молча выпил с Яковом, как
если бы они принадлежали к тайному братству, которое понимало друг друга без лишних слов. Яков тут же поднялся из-за стола и вышел из комнаты с лицом темнее грозовой тучи.

"И пи…уй, - Саманта  выбросила ладонь в сторону едва закрывшейся двери. - Сейчас он будет разыгрывать поруганную невинность..." 

Ивар внутренне подивился, что будут говорить о нём, когда и он выйдет из комнаты. Он чувствовал полное опустошение,  словно всю энергию моментально выпустили у него из тела. О, боже, даже за обеденным столом ему не дают покоя.  Чего они, черт возьми, добиваются?

"Вы что,  ничего лучше придумать не можете, кроме как вымещать на нас
своё раздражение?" - спросил он.

Вся атмосфера обеда была испорчена. Почему, когда долго ждешь чего-то,  и надеешься порадоваться, и мирно посидеть, всё выходит как раз наоборот? Он не хотел теперь ни этого коньяка, ни этого обеда, он ничего теперь не хотел.

"Почему у меня башка должна трещать от забот, а ему всё хоть бы хны? -
обиженно вопросила Саманта. - Что ни предложи - "бессмысленно", "херня",
"ничего не выйдет", "глупость" ".

"Отчего бы не написать Тони Блэйру? - подала голос Ирина. - Если не получится, мы ничего не теряем".

"Яснее ясного, что не получится, и всё тут, -  отозвался Ивар. - Срать он хотел на нас с нашими проблемами. Помните, мы писали в Верховный комиссариат ООН по беженцам? Ну и?"

Вдохновение на лицах обеих женщин слегка увяло.

***

Около двух лет назад, когда Бундесамт отказал им в политическом убежище
они набрались храбрости и написали прямо в Женеву, в штаб-квартиру ООН.

"Я слышала, что она (верховный комиссар ООН) сама была беженкой, - сказала
Саманта. - Она поймет".

"Придя к власти, люди понимают только одно - собственную выгоду", - с циничной усмешкой заметил тогда Ивар.

Он точно помнил дату, 7 октября 1996 года. Ивар настоял также на письме в
офис Верховного комиссариата  в Бонне:
   "Эти типы не любят, когда кто-то поверх их головы обращается к начальству.
Кроме того, если они будут знать, что и Женева в курсе дела, у них появится
"стимул" к действию".

Наивный кретин!
Через семнадцать дней они получили ответ  - из Бонна.
Некто по имени Аня Клюг (Аня Умная) выражала свою признательность за
их письмо. Как бы между прочим она отметила, что штаб-квартира в Женеве переслала письмо Ивара в Бонн - "по соображениям компетенции".

"Короче, - перевел Ивар, - можешь прыгать, как хочешь, но всё равно попадешь к нам, намекает Аня Умная".

Точно так же работала старая бюрократическая машина в Советском Союзе -
местный "божок" творил несправедливость и ты жаловался в Москву. Центральные власти возвращали твою жалобу "божку", и тот вызывал тебя "на ковер" и говорил: "Так ты, сукин сын, правду искать решил, я тебе покажу правду..."

"В Бонне только шеф может быть иностранцем, остальные сотрудники -
немцы", - сказала Ирина, исходя из своего посольского опыта.

В американском посольстве, в Тбилиси, даже секретарь посла была девушка-
грузинка (потом, писали Ирине её бывшие ученики, секретаршу "с позором вышибли", и хотя никто не говорил за что, Ирина догадывалась.) Так что, считала Ирина, их письмо попало в руки к немцам, ну а немцы, само-собой, не допустят, чтобы на их Бундесамт пала тень.

"А может у них и в Женеве есть "своя" секретарша", - предположил Ивар.

Он возмущался только из-за одного: вы адресуете письмо в Женеву, Верховному комиссару. Вы ожидаете ответа от неё, пусть не лично, пусть от секретаря, или от кого-то, кто скажет, что Верховный комиссар поручил ему ответить - разумеется, комиссар получает тысячи писем в день и физически не может отвечать всем - вместо этого, какой-то "невидимка" отфутболивает твое письмо в Бонн, там выискивается некто Аня Умная и вешает тебе лапшу на уши.

Аня Умная отвечала, что Верховный комиссариат ООН не может повлиять на
рассмотрение прошений об убежище.

"Вы посмотрите, как они подменили вопрос, - возмущался Ивар. - Мы не просили их "повлиять", я писал, что Бундесамт требовал от меня секретную информацию о российских воинских частях в Грузии. Это ничего общего с "гуманитарной миссией" не имеет. Или же ООН не волнует, что программу помощи беженцам фактически используют, как "крышу" для сбора шпионских сведений?"

Когда молодая женщина из Бундесамта  спросила Ивара о политических симпатиях русских офицеров, он принял это за обычный интерес к России и рассказал об "опросах", опубликованных  его газетой. Но когда она  вдруг заинтересовалась числом военных баз и количеством солдат, в голове у Ивара  сработал "звоночек".

Он отказался отвечать и отношение женщины моментально изменилось.
Ивар тогда ещё не знал, что немецкий закон запрещает задавать подобные вопросы, просящим политического убежища. Просто он не хотел влезать в дерьмо, здорово пахнущее шпионажем. Может быть, он даже испугался.

В общем, письмо в Женеву не удалось, а ответ из Бонна говорил, можешь
тявкать сколько угодно, никто тебя не услышит.

***

"Вы желаете повторить эксперимент с его "величеством" мистером Блэйром? -
спросил Ивар. – Ну, прекрасно, пишите текст, я переведу".

Лично он больше не верил в обращения к "выдающимся" личностям, в ООН или ещё куда-либо. Только сейчас он осознал фразу, брошенную одним западным дипломатом давным-давно на неофициальной "тусовке" в Тбилиси: "Everywhere is the same shit" (Повсюду одинаковое говно).

Письма и обращения не работали в Советском Союзе, и на Западе с его хваленой демократией на них тоже плевать хотели. Однако Ивар не желал спорить с Самантой и Ириной. Время от времени они паниковали и бросались делать нечто, как они думали, важное, для получения убежища.

Они писали в посольства, они даже отправили послание самой Маделейн Олбрайт, которая как раз оставила пост посла Соединенных Штатов при ООН и стала государственным секретарем. Письмо, зарегистрированное и с уведомлением о вручении, так и не вышло из Германии. По крайней мере, Ивар был в этом убежден.

Четыре недели они ждали уведомления о вручении и, наконец, карточка пришла. Штамп такой неразборчивый, что невозможно было разобрать даже дату, вместо подписи - закорючка.

Ивар заявил,  что это подделка, а Ирина возразила, что паранойя, оставшаяся у него в башке с советских времен, отнюдь не поддельная. 

"Твои письма в Израиль "теряются" тоже из-за моей "паранойи"? - огрызнулся Ивар.

Среди всех посольств "Кенгуру" оказались самыми порядочными. Австралийцы, по крайней мере, ответили. Они обосновали свой отказ. Ответ, конечно, не был приятным, но это был ответ.

Он, писала австралийка из своего офиса в Бонне, не убедил её, что у его семьи
были проблемы в Грузии.

А как он мог её "убедить" в трех строках, втиснутых в анкету? Или ему нужно было расписаться на десять листов и ещё обронить слезу на чернила для пущей
правдоподобности? Как эта "западная" девчонка с гладкой дипломатической карьерой, сидя  в своем кондиционированном офисе, могла понять, перед каким выбором он стоял и чем рисковал. А, без толку говорить. По крайней мере, она сделала, что могла, по своему "кенгуровому" соображению.

Канада тоже выслала им анкеты на переселение, но отфутболила их вообще
без каких-либо объяснений.

Американские идолы Ирины прислали брошюрки со статистическими данными о населении Гарлема и другой полезной информацией типа "вы не можете вступить в ряды американской армии, не имея вида на жительство".

Похоже было, что их "право на выезд в третью страну", в случае, если немцы
решат депортировать их "домой", было таким же бесполезным, как и все другие
права "азюлянтов". Никакая "третья" страна не даст им "добро" на въезд.

"Я представляю, сколько пустозвонов ломали копья, настаивая на важности "права выбора третьей страны", где-нибудь на Ассамблее Объединенных Наций", - желчно думал Ивар.

Затем Ирина "доставала" его до тех пор, пока он не позвонил Бельгийскому
консулу.

"Шанса нет, что какая-то из стран, подписавших Шенгентское соглашение,
даже поверхностно просмотрит наши "дела", какое бы решение ни приняли немцы", - подвел Ивар итоги разговора с консулом.

Вот так, и здесь закон "местного божка".

***

После того как женщины утомились, вспоминая их попытки найти выход,
Ивар выскользнул из комнаты. Он спрятал в кармане пару сигарет и отыскал Якова во дворе.

Яков угрюмо сидел под сосной и смотрел, как его дочь копалась в грязной песочнице.

Ивар облокотился было о дерево, но тут же отдернул руку, замазавшись
пахучей смолой.

"Она ведет себя так, будто я вообще ничто", - проговорил Яков, кивком
благодаря за сигарету.

Ивар понимающе вздохнул.
"Моя требует, чтобы я мыл тарелки вместе с ней, - сказал он, присаживаясь на корточки. - Я говорю, дай я сам всё сделаю, так нет, я должен "участвовать" и мыть тарелки в четыре руки".

"Когда у меня денег было, как грязи на улице,- бесцветным голосом продолжил Яков, - она никогда так со мной не разговаривала".

Он обернулся и заорал на Алису, которая подбиралась к помойному ящику с
явным намерением залезть в него. Алиса сделала вид, что отошла от других ребятишек, но, казалось, невидимая веревка тянет её назад. Яков заорал ещё раз.

"Когда, отышачив день на погрузке, я возвращался домой с аритмией и негнущейся спиной, - говорил Ивар, - Ирина была воплощением нежности и понимания. Теперь она говорит, что у меня руки растут из жопы, что я лентяй, неудачник, и что она одна несет всё бремя забот. Ни одна неделя не проходит без скандала, иногда двух".

"Ты это мне говоришь?" -  Яков щелчком отбросил окурок в песок. - Мы каждый день скандалим".

Мужчины поднялись и направились в комнату, где их жены, судя по заплаканным лицам, тоже занимались подсчетом обид.

Якову пора было пить крепкий кофе, забить коньячный запах жвачкой и ехать домой.
   Прошел ещё один день.
                ***

ГЛАВА 17. Жизнь в осаде

Сон отказывался приходить. Ночь -  самое подходящее время для невеселых воспоминаний и Ивар продолжал вспоминать картинки прежней жизни.

Грузия, три года назад.

"Боже мой, -  вскрикнула Ирина, - ты живой..."

Она отворила дверь, прежде чем он успел вставить ключ в замок. На лестнице было темно, как в пещере, ни фонари, ни звезды не проглядывали сквозь черный прямоугольник окна.
Ивар вступил в пахнущую керосином темноту квартиры и закрыл дверь.

Ирина, тихонько плача, стояла у стены. Последние полтора  часа, после того как стемнело, она прислушивалась к каждому шороху на лестнице и узнала его по шагам.

"Ты слышал стрельбу?" - обняв его и вся дрожа, спросила она…

Когда Ивар почти дошел до их дома, какой-то кретин выпустил очередь из автомата. Так что, он не только "слышал", но и поневоле принял участие. В том смысле, что бросился на землю, при первом же выстреле.

Он уже перешел на левую сторону улицы и выбрался из полоски чахлых деревьев, что отделяла соседний дом от дороги, когда  из бешено несшейся машины раздалась автоматная очередь.

Лицом вниз Ивар повалился на землю, позади и на него шлепались куски отбитой
штукатурки, на чьем-то балконе звякнуло стекло. "Бутылка или банка", - со странной рассеянностью подумал Ивар.

Машина пронеслась мимо, её мотор бешено ревел, но не мог заглушить пьяные вопли: "Сакартвелос  гаумарджос!" (Да здравствует Грузия.) "Сакарт..."

"Идиоты", - буркнул Ивар поднимаясь с узкой, пахнущей говном полоски асфальта под домом. Он надеялся, что не попал прямо в кучу, но в темноте не проверишь.

Метрах в пятнадцати позади него возбужденными голосами перекликались
другие прохожие, вынырнувшие из укрытий и возвращавшиеся на большую дорогу, которая шла от метро в микрорайон.

***
   
Сегодня он возвращался домой поздно из-за пресс-конференции, начавшейся
позднее обещанного. Сукины дети из МИДа разъезжались по домам на машинах
и их не колыхало, что обычным людям придется  рисковать задницей, пробираясь  домой по темным улицам.

Было около девяти, когда он покинул скупо освещенное здание министерства и отправился домой. Как он и предвидел, двери ближайшей станции метро "Площадь Ленина", нынче гордо переименованной в "Площадь Свободы", были закрыты. Ивар вздохнул, мысленно настраиваясь на часовую ходьбу по продуваемым холодным ветром улицам, которые, слава Богу,  ещё не совсем опустели.

Когда он перешел мост Бараташвили, все желтые уличные фонари остались в центре, и он вступил в "черную  зону" города. Ивар решил не "срезать" путь, а подниматься по главной дороге. Его диктофон и фотоаппарат могли бы привлечь  нездоровый интерес, догадайся кто-нибудь, что он тащит их в черной спортивной сумке из искусственной кожи. Нынче народ воздерживался от прогулок по темным улицам.

Впрочем, почти все ходили теперь с громадными сумками или мешками, так
что он не выделялся из общего правила. Народ занимался добычей пропитания,
что-то продавал, что-то покупал, но все стремились унести свою ношу с дороги
до наступления темноты.

Он шел домой ровным шагом, не слишком быстро, чтоб не подумали, что он спешит, а, значит, боится, но и не медленно, будто он ищет приключения. Другие темные тени двигались в том же направлении, сохраняя дистанцию метров в пятнадцать. Люди не разговаривали, даже если шли по двое или по трое.

Ивар часто возвращался домой на "11-ом номере", то есть, пешком, но лично ни разу не видел, чтобы кто-то попытался ограбить этих молчаливых путников - а что у них отнимешь, булку хлеба и килограмм яблок со дна грязного мешка? Богатые ездили на машинах, а кто носил что-то подороже убирались домой  до темноты. Автобусы драли по семь шкур за билет и тоже предпочитали светлое время суток.

Гораздо опаснее было нарваться на молодых "шутников", готовых изнасиловать женщину или подстрелить кого-нибудь, просто так, ради забавы.

Пятиэтажные дома вдоль дороги стояли темные, как осажденные крепости,
не было слышно ни голосов, ни музыки, то здесь, то там тускло горела
керосиновая лампа или мерцала свеча. На "ничейной земле" между домами,
высились вонючие мусорные кучи. Возле них крутились и изредка ссорились бродячие собаки.

Груды прокисшего мусора скапливались неделями, пока кто-нибудь не выходил и не поджигал их, освобождая место для новых отложений. До сожжения казалось, что можно подцепить заразу только от одной вони, а после - дым резал горло и пах палеными кошками.

На полдороге домой метро снова открылось - дали электричество на подземную линию. Ивар как раз проходил мимо станции и скачками спустился вниз по эскалатору, чтобы не пропустить последний поезд.

На платформе плотные шеренги усталых, помятых  людей прислушивались к звукам из туннеля. Электронные часы у въезда в туннель давно  "перебежали" и показывали только десятичную точку.

Иногда метро "надувало" пассажиров: за вход деньги брали, а потом объявляли, что поезд отменили, у касс начинались шумные разборки с проклятиями и обещаниями вышибить стекла, если не вернут деньги. На этот раз, подрагивая и неестественно медленно из-за низкого напряжения, поезд подкатился к платформе.

Ивар глубоко вздохнул, когда выбрался из вагона, переполненного угрюмыми лицами и запахом пота. В цепочке пассажиров-муравьев, тяжело топавших по металлическим ступеням мертвого эскалатора, он поднялся на поверхность.

Ощущая на спине чужие взгляды, Ивар повернул на тёмную улицу,  что вела к его дому. Теперь он шел неровно, изображая пьяного, который принял на грудь достаточно, чтобы причинить неприятности, но не так много, чтобы обратиться в беспомощную жертву. Возле метро, где располагался импровизированный базар и коммерческие ларьки, всегда вертелось жулье, наркуши и, черт знает ещё какой сброд.

Этой слегка шатающейся походкой Ивар преодолел последние пятнадцать минут темноты и едва не нарвался на пулю прямо возле дома.

***
"Я так волновалась", - сквозь слезы повторила Ирина. После первого "У-у-у"
она плакала беззвучно.

"Да что со мной сделается?" -  устало отозвался Ивар, как будто ничего не могло произойти только по одной причине:  потому что это был он.

Конечно, он бравировал. Здесь могло случиться всё, что угодно и когда угодно. Да вот, прямо перед их подъездом целые сутки валялся труп, прежде чем его увезли. Когда это было? Две недели или месяц тому назад?

Он не помнил точно, когда, только он и Ирина куда-то собрались пойти.
На лестнице Ирина выглянула в окно:
   "Смотри, прямо у гаражей покойник!" - воскликнула она, хватая Ивара за руку.

"О, это кто-то нажрался", - отмахнулся Ивар, даже не посмотрев в окно.

"Нет, я боюсь..."

Ивар высунулся в окно. "Да нет же, это пьянчуга", - авторитетно повторил он.

Когда они вышли на улицу, у него поубавилось уверенности. Ивар осторожно подошел поближе. Тело лежало на спине, одна рука неловко подвернута,  другая
вытянута в сторону, будто схватив что-то в пыли. Лицо и грудь измазаны почерневшей кровью.

"Эй, ты посмотри", - крикнул Ивар соседу, высунувшемуся в окно, - здесь, кажется, жмур валяется..."

Маленький мальчик, возвращавшийся домой с тремя булками хлеба в руках,
ответил за соседа: "Ночью,  когда я занимал очередь, он уже лежал".

"Мы вызвали милицию, - добавил сосед сверху, - они ответили, что нет бензина,
чтобы приехать..."

Метрах в двадцати от трупа пацаны пристраивали колесо к поломанной детской  коляске, а девчонки что-то чертили желтым мелом на асфальте. Они уже не боялись зловещего соседства и потеряли к нему интерес.

  ***

"Да что со мной сделается?" - повторил Ивар, стараясь успокоить жену.
   Стрельба застала его врасплох, и он даже не успел испугаться, так быстро всё произошло. Сейчас нервное возбуждение, усталость и запоздалый страх смешивались в какое-то неприятное чувство.

Он прошел в ванную, вымыл руки и тщательно осмотрел одежду в желтом свете керосиновой лампы. В дерьмо он, к счастью,  не попал.

Ивар перенес лампу обратно в кухню и установил так, чтобы их профили не проецировались на задернутые шторы, когда они сядут за стол. Лучше не давать
никому повода прицеливаться  в тебя.

Они ели бобы, которые Ирина сварила на зеленой керосинке - похожем на
трубу с ножками аппарате, импортированном из Ирана. (В детстве Ивар видел
отечественные примусы и керогазы, но, по-видимому, секрет их изготовления был утерян, сейчас всё импортировали.)

Затем Ивар достал из шкафа "Рояль", бутылку 90-процентного спирта, тоже импортированного из Ирана, где алкоголь был запрещен. Он выпил "наперсток" чистого спирта, Ирина разбавила свой наполовину водой.

"Хорошо", - выдыхая после стопки, сказал Ивар.

Они болтали, жевали хлеб с ветчиной и черпали ложками "лобио", красные бобы, из тарелок.

Ивар чувствовал как спирт, прожегши путь почти до табуретки, теплой волной растекается по рукам и ногам.

Затем они закурили модные в Грузии "Мальборо".

"Опер опять спрашивал о твоей работе", - промолвил Ивар. - Он сегодня  крутился в редакции".

"И что ты ответил?"

"У тебя, мол, частные ученики", - Ивар говорил, наблюдая как сигаретный дым
плавает в свете керосинки. - Строго говоря, это так и есть".

Ивар налил себе ещё одну стопку спирта.
   "Ты думаешь, они знают…" - Ирина не окончила вопроса.

"Наверное, тебя видели в посольстве. Эта "крыса" туда лазила".

Ирина знала об этом. "Крысой" был маленький мужичек, с рыжей бородой,
придававшей ему патриархальный и мирный вид. На деле это был вредный,
профессиональный стукачек с вежливо-садистическими наклонностями.
  В посольство он заперся на интервью с одним из учеников Ирины, кстати, военным атташе.

"Что он ещё хотел?"

"Обычная болтовня. Приглашал к себе в офис, посочувствовал, что без работы, мне трудно было бы выжить в такое время..."

"То есть, угрожал?"

Ивар ухмыльнулся:
   "Нет, нет, всё как в дружеской беседе, ни оскаленных зубов, ни угроз. Так сказать, намекнул, что меня ждет, если не поумнею".

***

   Сон отказывался  приходить. Ну что ты поделаешь, Ивар просто не мог спать
в эту ночь. Он ворочался на постели, снова курил, держа сигарету за окном и
выпуская дым в узкую щель, жадными глотками пил минеральную воду.
Если бы оставался коньяк, он выпил бы коньяку тоже.

Он не допил сегодня с друзьями. Если выпьешь немножко, коньяк веселит и
успокаивает, и ты с чистой совестью идешь в постель и засыпаешь. Если закачаешь чересчур много алкоголя в систему, то одуреешь и заснешь даже на валунах,  как на пуховой перине. Но, не дай Бог остановиться посередине!

На тебя нападет неугомонное возбуждение и никакое средство в мире - кроме того же самого коньяка - не поможет тебе заснуть. Осовевшим ты будешь, но вот спать - ни в какую.

Коньяку не оставалось ни капли, и у Ивара не было другого выхода, как "додумать" эту ночь до конца. Опыт подсказывал, что с восходом солнца он задремлет и проснется  где-то часов в двенадцать, опухший и в дурном настроении.

***

ГЛАВА 18.       Лейла

Они пришли "ако тать в нощи", ровно в четыре часа после полуночи.

Машина  с выключенной синей "мигалкой" бесшумно скользнула по двору.  Вторая машина заняла позицию снаружи, возле вывески "Посетители, отметиться у охраны", откуда хорошо просматривалась примыкающая к дороге часть забора-сетки. Мягкое урчание мотора стихло, дверки осторожно щелкнули, полицейские вышли из машины.

Ночной охранник заранее отпер для них тяжелые входные двери "азюля".
   Четверо полицейских направились прямиком на третий этаж, женщина в
гражданском и ещё одна в полицейской форме, неторопливо шли за основной группой.

Поднявшись по лестнице, они сразу повернули направо, их шаги мерно и тяжело отдавались в пустом коридоре. Они даже не потрудились разбиться на пары, чтобы блокировать лестницу в северном крыле, они и так видели, что всё "тихо". Возле последней двери  слева  четверка остановилась, поджидая женщин.

***

Ивар проснулся и даже привстал от осторожного урчания мотора  во дворе,
но в тот же миг снова упал на подушку, решив, что это, наверное,  "Амбуланс": одной из беременных албанок чуть ли не каждую ночь вызывали "скорую".
Он заснул, и теперь даже артиллерийская канонада не разбудила бы его.

Однако не только он услышал машину. На третьем этаже открылись две двери, и в коридор высунулись две непричесанные женщины. Они видели полицейскую машину во дворе и хотели знать, кого взяли на "цап-царапе", то бишь, краже,  чтобы возвестить новость на утренней "ассамблее" в кухне.

Но полиция пришла не по "криминалу" - в хвосте процессии женщины узнали
фрау Hof из Ауслендербехёрде. Значит это - депортация, наиболее страшное
и захватывающее событие в лагере. Кто-либо из Ауслендербехёрде обязательно
присутствовал при депортации, он как бы передавал "азюлянта" полиции, которая отныне несла за него ответственность: надевала наручники при сопротивлении, запихивала в машину, отвозила в депортационную тюрьму или же прямо к трапу самолета на аэродроме  во Франкфурте-на-Майне.

Один из полицейских обернулся и угрожающе приподнял длинную черную дубинку - обе головы моментально втянулись в двери, но женщины притаились  и продолжали ловить каждый шорох. В соседних комнатах тоже заворочались и коротко заговорили азюлянты, но никто не отважился высунуться в коридор.

Долго после этой ночи Ивар удивлялся, как он мог так отрубиться, что не слышал ни криков, ни последнего вопля Лейлы, с которым она вывалилась из окна третьего этажа и обрушилась на бетонные плиты, выстилавшие двор.

Вопль завершился глухим ударом, и затем  девушка лишь еле слышно стонала
в быстро растущей луже крови, пока "скорая" не умыкнула её в больницу города N.

Ивар знал эту девушку. Она с двумя братьями приехала в лагерь поселка L месяц тому назад, уже с отказом из Бундесамта в приемном лагере M. Отказ предписывал ей покинуть Германию в течение короткого времени, но вмешался адвокат, который подал протест в административный суд в Веймаре.

Эта белолицая и рыжеволосая девушка приехала из Тбилиси, но только разрез
глаз и форма носа выдавали её южное происхождение. Если бы Ивар не провел годы жизни на Кавказе, он ни за что не догадался бы, что она курдянка.

У неё были маленькие, тонкие руки и незаконченные, словно подвешенные в воздухе жесты. По-русски она говорила не так свободно, как по-грузински и порой мучительно искала в памяти нужное слово. В такие моменты она производила впечатление недалекой и даже туповатой - вывод, часто делаемый немцами, когда иностранец пытается что-то объяснить неловкими фразами на ломаном немецком.

Ей было 24 года, но она по-детски верила гаданию на кофе и её большие глаза
часто светились в предвкушении будущих тайн, выдавая чувствительную, легко ранимую натуру.

Пару дней назад Ивар переводил письмо от её адвоката, написанное в типичной, "юридической" манере. Ивар дважды перечитал обе страницы, порылся в словаре и пересказал сообщение нормальным, человеческим языком.

Протест, поданный адвокатом  в административный суд, автоматически отклонён, поскольку Бундесамт ранее отверг прошение об азюле за "явной необоснованностью", однако адвокат послал факс в город N, в местное "ауслендербехёрде", ходатайствуя о предоставлении девушке "дульдунга"  - разрешения остаться в Германии на два месяца, исходя из гуманитарных соображений. Адвокат приводил цитаты из официальных сообщений о ситуации в Грузии и всё такое.

"Значит у неё - "дульдунг"?" - спросил один из братьев.

"Адвокат просит дать ей "дульдунг", - уточнил Ивар и продолжил перевод.

В последнем абзаце адвокат просил сотрудников "ауслендербехёрде", уведомить его заранее, если девушку всё-таки решат выслать в Грузию, чтобы он, адвокат, успел подать прошение по статье 83 какого-то закона, аббревиатура  которого ничего не говорила Ивару.

"Что такое статья 83?" - спрашивали братья.
"Ни малейшего понятия, - ответил Ивар, - но, мне кажется, ситуация опасная.
Формально, немцы не обязаны повторять распоряжение покинуть страну, так что, если "дульдунг" не дадут, полиция заберет её, когда захочет".

Ивара мучили сомнения, которые он предпочел не высказывать при посторонних. Почему адвокат сразу не подал прошение по этой статье 83? Вместо этого он как будто предупреждал: "депортируйте её побыстрее, а то я подам на 83 статью".

Предположим, немцы решат выслать девушку в субботу, но отправят письмо
адвокату с уведомлением в пятницу, то есть заблаговременно, как тот и просил.
Адвокат получит письмо только в понедельник. Взаимный обмен вежливостью состоится, но девушка уже безвозвратно будет в Грузии. И за эту "туфту" она выложила адвокату 270 марок!

Прошло пять дней после того, как Ивар переводил письмо, и вот в субботу
ровно в четыре утра, полиция и фрау Hof пришли, как вор в ночи, за  ничего не подозревающей Лейлой.

Ещё более странно выглядело то, что накануне,  в четверг, Лейлу и её братьев вызвали в N, в "ауслендер". Лейла пришла с высоко поднятой головой и письмом от адвоката в руке. Её братья волновались: у них не было адвоката, и они уже получили "белую бумагу" - временное удостоверение личности, как правило, выдаваемое перед депортацией.

Фрау Hof, рассказывали братья, встретила их с улыбкой. Она призналась, что получила всё-таки факс от адвоката, ранее он упорно не "доходил".

Белые бумаги братьев проштамповали, продлив их пребывание в Германии ещё на пару недель. Оба парня вздохнули с облегчением.

"Ну, а тебе, - обратилась фрау Хофман к девушке, - тебе вообще нечего опасаться".

Лейла победоносно возвратилась в лагерь, а её братья тут же вытащили Ивара из комнаты, чтобы срочно позвонить адвокату Лейлы, они "дозрели" и хотели тоже заручиться адвокатской поддержкой.   

"По двести марок за каждого, - ответила секретарша, - и деньги вперед".

Это было в четверг.

Братья стояли возле телефонной будки и мрачно смотрели друг на друга. Четыреста марок за них и ещё двести за супругу женатого, всего шестьсот.
Для них это были большие деньги.

"Он обещает выбить нам "дульдунг"?" - спросила невестка Лейлы.

Ивар перевел вопрос в телефонную трубку.

"Секретарша отвечает, он сделает всё возможное, но никаких гарантий быть не может", - передал он ответ.

"Скажи, мы перезвоним попозже и узнай, как там платить, чтобы не ездить в Эрфурт…"

"Она говорит, номер счета и банк, указаны в письме для Лейлы..."

Это было в четверг.

Ночью с пятницы на субботу четверо полицейских тайком вошли в лагерь,
за ними следовала фрау Hof и женщина в полицейской форме.

***

Они резко затарабанили в дверь  к Лейле и, щурясь на свет, в проеме появился  её неженатый брат. Он отпрянул, увидев кожаные куртки с зелеными фуражками, и хотел было захлопнуть дверь, но полицейский подставил ногу, навалился плечом, и четверка  ворвалась в комнату. Зажгли свет.

Лейла вскочила, дрожащими руками натягивая одеяло до подбородка.

"Одевайся", - сказала фрау Hof, глядя на перепуганную девушку.

"Что? Что такое?" - по-русски шептала Лейла, все немецкие слова, что она выучила за два месяца, вылетели у неё из головы.

Её брат скакал на одной ноге, запутавшись в спортивных брюках. Он побледнел. 

"Дульдунг, дульдунг, - Лейла вспомнила это слово, - у меня дульдунг."

"Одевайся, я тебе сказала", - повторила фрау Hof.

"Как она будет одеваться, когда здесь мужчины?" - спросил её брат, надевая рубашку.

Четверо полицейских переглянулись и вышли в коридор, жестом приказав
молодому человеку следовать за ними. Фрау Hof и женщина-полицейский
остались в комнате.

Лейла вспомнила ещё одно слово - "Долмейчер" (переводчик).
"Долмейчер, долмейчер", - закричала она срывающимся голосом. - Приведите переводчика, письмо, у меня письмо ... дульдунг..."

Лейла кинулась в другой угол, схватила письмо от адвоката и выставила его перед собой, как щит.

"А ну, одевайся, ты..."

Её брат завязывал шнурки за дверью и слышал крики. Теперь уже никто из соседей не отваживался высунуться в коридор.

"Туалет, мне надо, туалет", - едва ли не жестами объяснял он полицейскому.

Немец ухмыльнулся и что-то сказал, полицай помоложе повел Лейлиного брата в туалет.

"Нет, нет, - замахал тот руками, когда его подвели к женскому туалету, единственному на третьем этаже, - Man, мужчины вниз, вниз…"

Полицейский озабоченно оглянулся на своих, но повел парня на второй этаж,
где был мужской умывальник и туалет.

Лейлин брат торопливо прошел вовнутрь, а полицейский остановился в дверях, критически разглядывая пол и морщась от запаха.

Он слышал как, закрываясь, бухнула дверь кабинки, а затем, приглушенно,
что-то плюхнулось, будто за окном упал мешок. Полицейский рванул в сортир -
все кабинки пусты, окно распахнуто.

Крики на третьем этаже разрастались, Лейла совала письмо от адвоката в лицо фрау Hof и нетерпеливой полицейской,  уставшей от одних и тех же сцен.

Вдруг Лейла подскочила к окну и дернула за ручку, но защелка "от сквозняка"
не позволила ему распахнуться.  Лейла, дернув защелку, вскочила на подоконник и ступила за окно, на карниз.

Две немки стояли посередине комнаты.

"Переводчик, переводчик,- требовала девушка на ломаном немецком, - я… прыгать вниз..."

Лейла кричала в надежде, что кто-нибудь услышит и разбудит её женатого брата, чья комната была на втором этаже в другом конце коридора, а тот приведет человека, говорившего по-немецки.

"Я выброшусь из окна, если не будет переводчика", - кричала Лейла по-русски.

 Две немецкие женщины стояли посередине комнаты и угрюмо смотрели на Лейлу.

 "Долмейчер", -  изо всех сил крикнула Лейла и поскользнулась на каменном,
наклонном карнизе. С криком девушка полетела вниз и ударилась обоими локтями о нижнюю часть рамы.

"А-а-а-а", - её ногти скребли по каменному карнизу, не доставая до деревянной рамы.

Обе немецкие женщины по-прежнему стояли в центре маленькой комнаты.

"А-а-а-а...", - девушка сорвалась с карниза.

От этого последнего крика всё южное крыло здания повскакивало с постелей,
но в северном, её брат продолжал спокойно спать.

Из коридора в комнату ворвались полицейские-мужчины.

Две перепуганные немки стояли посередине комнаты, окно распахнуто, девушка исчезла.

Фрау Hof рысью выбежала из здания и, закрывая лицо руками, бросилась к своей машине. Один из полицейских по рации вызвал "скорую". Через пару минут подъехал бело-красный "амбуланс" из поселковой службы, полицейские исчезли.

Светало. Хмурым субботним утром шеф азюлянтского лагеря в поселке L, герр
G, стоял под последним окном третьего этажа в южном конце здания и
смывал кровавую лужу с бетонной плиты. Вода шипела в шланге и упруго била в загустевающее темное пятно, сгоняя кровь в закрытый решеткой водосток.


***

ГЛАВА 19.    “Вокс попули”

"Что случилось?" - едва переступив порог, вскричал Яков.

Он и Саманта примчались в L спозаранку в воскресенье.  На их вытянувшихся лицах проступала тревога.

Сбивчиво, Ирина принялась объяснять, почему она позвонила. Слова набегали одно на другое, она запиналась, переводила дух, теряла мысль и начинала рассказывать сначала.

"У-у-фф", - выдохнул Яков и тяжело опустился на диван.

Саманта странно посмотрела на Ирину и полезла в сумочку за сигаретами.

"Я думал, с вами что-то случилось", - сказал Яков.

Ивар тоже был на взводе, как нервная кошка, и тоже пытался объяснить - полиция, кровь, их поездка в госпиталь. Он почти кричал.

"Ну и что? - вопросил Яков. - Мы, как бешеные, едем за шестьдесят километров, потому что твоя жена ничего объяснить не может и только вякает в телефон, а тут какие-то пустяки".

"Пустяки?" - возмущенно повторил Ивар.

"Да, пустяки, - заорал Яков, озабоченность и облегчение внезапно обратились у него в злость, - я видел, как люди прыгают из окон, я видел, как люди вскрывают себе вены и режут животы. Ну и что?"

Он так разозлился, что вены вздулись у него на висках и лицо побагровело.

"Курдянка, ты говоришь? А тебе какое дело? - неистовствовал Яков. - Ты звонишь её адвокату, ты бежишь в госпиталь, ты пишешь статью. У тебя что, своих проблем мало?  Немцы ещё припомнят стачку, что ты организовал,  думаешь, статья об этой курдянке им больше понравится? Куда ты поедешь, если тебя вышвырнут из Германии?"

В глубине души Ивар чувствовал, что Яков, при всей грубости и цинизме его слов, по сути, прав:  в лагере каждый думал только о себе. Однако Ивар так завелся, что принялся выкрикивать в ответ глупые, бессмысленные обвинения.

"Ну и черт с тобой", - сказал Яков и поднялся с дивана.

Его жена проводила примерно такую же беседу с Ириной.

Яков раздраженно схватил за руку свою дочь - Алиса, словно окаменев,
неподвижно стояла посреди комнаты, во все глаза глядя на взрослых  - и потащил её за дверь. Саманта энергично покачала головой и вышла следом за ними. Они тут же уехали домой.

               ***

Пару дней спустя Ивар вынужден был признать правоту Якова. Оба брата несчастной Лейлы перестали с ним здороваться и, надувшись, проходили мимо.

А он-то бегал звонить с ними адвокату и ездил в госпиталь, когда они оказались в беде! Он не мог понять, что произошло. Правильно говорят: не делай добра, не получишь зла. "За добро надо брать бабло, - говорил один его друг, – иначе какое же это добро?"

Это он поймет позднее, а сегодня, мирным воскресным утром, Ирина отправилась в лютеранскую церковь. Она считала своим долгом раскрыть глаза немцам, считавшим, что иностранцы живут здесь в раю из музыки и жирных сосисок.

Местные прихожане были шокированы, возможно, впервые после того, как трубы концлагеря  на въезде в поселок L  перестали дымить и немцам сказали, что это ПЛОХО - делать то, что они там делали.

Высокая женщина-пастор, выслушала рассказ о Лейле с открытым ртом  и
на онемевших ногах направилась к кафедре. Прихожане дружно молили Бога сохранить жизнь несчастной девушке. На этот раз принадлежность к приходу не имела значения, равно как и то, что Лейла вообще не была христианкой.

Ивар остался дома (он больше не ходил в церковь), и пытался отыскать в местных газетах информацию о происшествии. Хирурги в N оперировали девушку десять часов и несчастный случай не мог не попасть в газеты.

Субботний выпуск "Тюрингер Алгемайне" ничего не дал на страницах своего местного приложения. Ивар просмотрел все остальные страницы - ничего.

"Может они просто не успели дать информацию в номер? - думал Ивар. - Тогда заметка появится в понедельник".

Два дня - большой срок для центральной газеты, но для местного приложения новость ещё не успеет устареть.

Ивар подготовил статью на английском и собирался уже отправить факс
в лондонскую "Таймс" или "Индепендент", но в последний момент передумал.

Кто это напечатает? "Таймс"? Да плевать они хотели на происшествие в немецкой "глубинке". Кроме того, послать факс он может лишь в понедельник,
с почты. Будет слишком поздно, да и  в газете никто его толком не знает и тут же вышвырнет статью в мусорный ящик, а он потеряет пятнадцать марок.

В понедельник "Алгемайне" поведала о покраже пары банок консервов из деревенского детсада, происшедшей в пятницу. Возле города N разбился о столб мопед, водитель скрылся, суббота. Ни слова о трагедии в L.

Ивар купил билет за четыре марки до города N и отправился в редакцию
"Тюрингер Алгемайне".

"Нет, я не помню, чтобы мы что-то давали об этом случае", - ответила круглолицая секретарша и через комнату крикнула в открытую редакторскую дверь: "Молодая курдянка из азюля, прыгнула с третьего этажа, мы что-то давали?"

Невидимый редактор пробурчал "Нет", но Ивару показалось, он знает о происшествии. Любой хороший редактор будет в курсе, независимо от того, станет ли что-то печатать или нет.

"Я просто хотел сравнить свою статью, с вашей информацией, - улыбнулся
Ивар. - Все равно мой факс уже ушел в Англию".

Он знал, что это пощечина. Какой-то задрипанный иностранец, из паршивой английской газеты, внештатник,  раскопал новость, а они, местные, "проспали "!

Ивар сознательно шел на обострение - немцы должны знать, что "стук" все равно прошел, да ещё на заграницу, так что, им придется реагировать.

"Сколько ей лет? - остро взглянув на Ивара, спросила секретарша.

Ивар усмехнулся:"Ей 24 года, незамужняя, лежит в реанимации здесь в N. Я был там вчера".

Секретарша проверяла, знает ли он нечто конкретно или сам только "копает". Тест на "кто, что, где, когда, почему".

"Если хотите, я переведу свой текст на немецкий, чтобы вам не пришлось терять время на сбор фактов", - Ивар говорил до чертиков дружелюбно, но секретарша в упор уставилась на него.

"О нет, мы и так благодарим за сообщение", - она снова обрела дружелюбный вид, - мы едва не "прошляпили"..."

Она даже по-свойски подмигнула Ивару, но ему казалось,  песок скрипел у секретарши на зубах.

Во вторник "Тюрингер" дала два "куска" о происшествии в лагере поселка L.

Семьдесят строк в левом верхнем углу, описывали реакцию на трагедию, упоминая, в том числе, и службу в церкви.

Колонка-комментарий в сорок строк делилась, что у автора по спине поползли мурашки, потому что все пытались замолчать происшествие - и полиция, и скорая помощь и другие власти, которые должны предоставлять информацию газетам. Это молчание напоминало автору что-то очень знакомое из прошлого, и потому у него по спине ползли мурашки.

После этого Лейла стала постоянной темой.
Депутат бундестага от бывшей СЕПГ, ныне партия демократического социализма, призвал министра внутренних дел Тюрингии разобраться с практикой проведения депортаций и возложил на него личную ответственность за судьбу курдянской девушки.

Политик зарабатывал очки, а немецкий читатель облегченно вздохнул - кто-то принимает меры, всё в порядке.

В другой статье политики говорили, что выбрасываться из окна - не метод,
и что подобные действия не могут и не должны влиять на  решения о политическом убежище.

"Да, правильно, -  кивал немецкий читатель, - а то эти иностранцы пачками будут кидаться из окон".

В разноголосице мнений вопрос о ночных депортациях как-то позабылся.
"Если кто-то не желает добровольно покинуть страну, пусть готовится, что его вышлют в наручниках".

Всё это звучало вполне резонно, но Ивара мучили вопросы.

Почему четверо полицейских и вдобавок две женщины пришли за Лейлой именно ночью? Ведь они могли арестовать её двумя днями ранее, при солнечном свете, в Ауслендербехёрде.

Почему та же самая фрау Hof говорила девушке, что ей нечего бояться? Почему именно Лейлу, у которой был адвокат и письмо адвоката с просьбой о дульдунге, решили депортировать, а не начали с её женатого брата, давно сидевшего с "белой бумагой" и не имевшего адвоката?

Ночной визит немецкой полиции напомнил Ивару НКВД - сталинскую службу безопасности, тоже предпочитавшую являться за своими жертвами по ночам.

Очередная заметка сообщала, что девушка находится в отделении интенсивной терапии и доктора делают для неё всё возможное. Исход же её дела о политическом убежище никто предсказать не может.

"Они готовят доверчивых читателей к "плохой новости", - догадался Ивар.

Лейлины братья рассказывали, что врачи каждый день приносят ей букеты
цветов, а когда девушка снова смогла говорить, к ней подселили двух "русских
немок", которые вроде никакими болезнями не страдали. Эти "русские" неизменно крутились в комнате, когда кто-то заходил проведать искалеченную девушку.

Примерно через месяц Лейла уже кое-как передвигалась на костылях и доктора  говорили, что дело идет на поправку. В ожидании её возвращения шеф лагеря  в поселке L выделил для Лейлы новую комнату - в северном крыле, поближе к женатому брату.  Целых два дня братья и невестка  драили, мыли и вылизывали комнату.

"Лейла приезжает", - говорили они.

"Черт  его знает, может она и впрямь получит "азюль"", - думал Ивар, - по крайней мере, до полного выздоровления, на что уйдут годы".

Никто толком не знал, когда доктора позволят девушке вернуться "домой", то бишь, в лагерь.

И вдруг,  врачи сказали Лейле, что её выписывают прямо сегодня. Девушке
преподнесли очередной букет,  и она суетливо принялась собирать больничные пожитки.

"О, нет, - сказали врачи, - не нужно беспокоиться о поезде, её отвезут на скорой помощи".

Лейла радостно позвонила в лагерь:  через двадцать минут она будет "дома"! Напряженно ковыляя на костылях, Лейла дошла до лифта. Внизу, у главного входа, уже ждал микроавтобус "Скорой помощи", Лейле помогли забраться в него.

Затем... затем внутрь запрыгнули  трое полицейских, двери захлопнулись,
сирена завыла и "скорая" понеслась прочь.

Лейла до смерти перепугалась.
"Домой... лагерь, ... надо... домой, - она с трудом выговаривала немецкие слова.

"Ты и так едешь "домой"", - ухмыльнулся один из полицейских.

Девушку доставили в депортационную тюрьму за сотню километров от города N.

Пять строчек петитом сообщали в "Тюрингер", что девушка-курдянка по выздоровлении была перевезена в тюрьму, а её братья ожидают политического убежища.

"Ну вот, - думали добропорядочные немцы, - есть все-таки справедливость
на свете:  её братья получат "азюль", а вот девушке придется убраться в Грузию.
В конце концов, власти лучше знают, кто чего заслуживает".

Появившаяся позднее заметка из четырех слов гласила:  курдянскую девушку отправили в Грузию.

Братья Лейлы уехали через пару месяцев. Немцы дали им время купить подержанный микроавтобус и набить его до потолка вещами весьма нового вида и несколько сомнительного происхождения. Порой у них случались неприятности с криминальной полицией, но немцы были терпеливы.

Ивару припомнилось, как Яков орал на него в самом начале этой истории:
"А тебе-то какое дело?"

И действительно, какое ему, старому "чудаку", было до всего этого дело?

***

ГЛАВА 20. Агим и сын

Вся семья Агима внезапно исчезла из лагеря. Новый телевизор "Грундик", видеомагнитофон, музыкальный центр, многочисленные ковры - роскошь, столь
дорогая албанскому сердцу - остались в запертой комнате.

Агим был "дуайеном" албанского населения в "азюле" - высокий, сильный мужчина лет за пятьдесят, с полумесяцем седых усов под массивным крючковатым носом.


 "Я здесь самый старший", - объяснил он Ивару, почему албанские мужчины приходят к нему за советом и неизменно приглашают на чай или пиво.

Агим обладал удивительным талантом:  корявые ветки в его руках обращались в сказочные канделябры, из ржавой решетки и груды кирпичей он сооружал камин, в котором шипело и танцевало почти настоящее пламя. Не было вещи, которую он не мог бы починить.

В Германию он приехал с женой и шестнадцатилетним сыном, а куча замужних и незамужних дочерей была рассыпана по другим европейским странам.

Это была одна из первых семей, с которыми Ивар и Ирина заговорили в лагере L - английский они тоже знали лучше немецкого, и Ирина вздохнула с облегчением: теперь было с кем поболтать.

Агим, казалось, олицетворял неписаный кодекс чести, соблюдение которого
отличает настоящего мужчину от крыс в штанах. Он обладал удивительной энергичностью, мудрым чувством юмора и бездонной вместимостью в отношении вина и пива.

 Последнее, как жаловалась его жена, не позволило Агиму стать миллионером у себя дома, в Косово.

"Я не могу брать деньги со своих друзей", -  с достоинством отвечал Агим на все упреки.

"Поэтому тебя и зовут ремонтировать их квартиры", - ворчала его жена, прямая спина и складки морщин на сухом лице придавали ей сходство с разозленным вараном.

Её муж только приподнимал брови и потягивал пиво из стакана, мудро считая,
что словами ничего не объяснишь.

Его сын был скромным, уважительным парнем с собранными в "хвост" волосами и развитыми, мускулистыми плечами. Он втайне гордился, что не пьет ничего кроме апельсинового сока и не притрагивается к сигаретам, хотя никто в семействе заядлых курильщиков ничего ему не запрещал.

По-английски он говорил лучше своих немецких одноклассников, был силен, красив и всегда окружен друзьями. Домой он заскакивал лишь на секунду, бросал в угол рюкзак с учебниками, на ходу проглатывал что-нибудь и снова бежал в школу - на гимнастику или на волейбол. Девчонки млели перед ним, но он лишь презрительно фыркал.

Матушка гордилась сыном и украдкой от мужа совала то пять, то десять марок ему в карман.

"Я не хочу, чтобы он чувствовал себя "второсортным" рядом с немцами", - шептала она Ирине.

Мальчику нужны были новые кроссовки, не мог же он носить уродство, выдаваемое азюлянтам, вся школа и так знала, что он из лагеря.

Мальчик не мог позволить себе "фирменные" джинсы, "Левис" или нечто столь же модное, и нашел другой выход. Он до дыр протер свои старые джинсы и носил их с видом "А мне все равно".  До бронзы загорелое тело просвечивало на  коленях и бедрах.

"Это дорого, но он должен ходить в соляриум, как и другие", - вздыхала его мать, снова тайком снабжая его деньгами.

"Из него выйдет добрый, сильный мужчина", - растроганно глядел на сына Агим и тут же хмурился, прогоняя "слабость".

Всё началось, когда у мальчика не заладилось именно с английским. Он остался на второй год. Это было скверно.

Пока он овладевал немецким, ему приходилось сидеть с детьми на два года младше. Снова идти в тот же класс было скверно.

"Да как же так", - возмущался Ивар,  - Он ведь хорошо говорит по-английски."

"Мне не интересно, что они там проходят", - пряча глаза отвечал мальчик.
Он сильно переживал.

Морщинистое лицо его матери хранило загадочное, "знающее" выражение.

"Это всё из-за его учительницы", -  по секрету сказала она новым друзьям.

Учителем английского была симпатичная девушка лет двадцати двух – двадцати трех. Ирина видела её, когда та приходила проведать Джека (мальчик называл себя
на американский манер Джеком, ибо в школе никто не мог выговорить его албанское, "родное" имя), простудившегося после купания на спор в ледяной реке. Это было в прошлом году.

"Учительница английского, - загадочно начала его мать, - по уши влюбилась в
Джека".

Ивар и Ирина обескуражено молчали. Разговор происходил в большой комнате Агима, которую тот перегородил стеной из гипсокартона с живописной аркой и встроенным камином "под мрамор".

"Что же она не помогла ему?" - не мог взять в толк  Ивар.

"В старшем классе у Джека была бы другая учительница", - ответила мать.

Ивара такое объяснение не удовлетворило, Ирина, из вежливости, кивала
хозяйке.

Обитатели лагеря, у которых дети ходили в местную школу, хихикали над неудачей Джека и дошедшей до них историей об "англичанке".

"Он просто ничего не знает. Куда ему, он и дома-то  не бывает. Вот моя дочь приходит и весь вечер сидит за учебниками. Это они со стыда придумали..." - презрительно говорил один армянин. (Он ещё не знал, что через два года его рослая четырнадцатилетняя дочка найдет в подвале лагеря общие интересы со взрослыми албанцами.)

На следующий год Джек вообще едва появлялся в школе. Нет, по утрам он выходил из лагеря, чин-чинарём, но куда он девался потом, никто не знал.

Мать продолжала снабжать его карманными деньгами.      
"Я не хочу, чтобы он начал воровать", - повторяла она.

Единственным признаком, что он всё ещё ходил в школу были запросы на
двести или триста марок - в классе собирали деньги на экскурсию в Баварию или на побережье Северного моря.

К этому времени его отец нашел "черную работу" и ездил десять километров на  велосипеде туда и, вечером,  десять долгих километров обратно  - осунувшийся, с обвисшими усами и тусклым усилием в глазах.

"Почему он не берет с собой этого теленка? - недоумевал Ивар. - Если мальчик
может поднимать тонны металла  в фитнес-студии, он сможет и канавы копать
наравне с отцом".

В то время Джек сдружился с одним немцем средних лет.

"Все немцы в восхищении от Джека", - говорила его мать. - Они держат его за своего".

Немец осыпал Джека и его родителей подарками. Однажды он купил парню одежды на четыреста марок, и Джек гордо принес шмотки в лагерь. На завтра  он показался в модных джинсах и дорогой куртке.

"Ты знаешь, как он познакомился с этим немцем?" - говорил Агим, распивая вино с Иваром.

"Мы были в супермаркете и этот немец накупил целую тележку продуктов. Пока он разгружался, тележка "убежала" и едва не ударилась о чужую машину. Джек это заметил и бросился на перехват. Немец сказал, что если бы не Джек, ему пришлось бы платить уйму денег владельцу..."

"В то время мы вообще не говорили по-немецки, но немец понял, что в этом
мальчике что-то есть", - с удовлетворением заключил отец Джека.

Мальчик тем временем быстро превращался  в молодого человека. Он отпустил мушкетерские усы, бородку,  и распустил волосы до плеч. Пару раз Ивар застал его блюющим в туалете, запах кислого вина перекрывал обычную вонь дерьма и мочи.

Джек принялся "гулять" с молоденькими немецкими девчонками. Бедные сучки приходили в лагерь парами и торчали у него под окнами, пока их герой не сходил вниз, обнимал обеих, и целующееся и хихикающее трио удалялось со двора.

Его взгляд приобрел неприятный "оценивающий" блеск, когда он смотрел на
женщин, а привычный поцелуй в шею матери - влажный, нечистый привкус.

Теперь он дефилировал в туалет, накинув халат на голое тело, с небрежно
торчащей изо рта сигаретой, а его родители сняли возражения против его участия в ночных оргиях неженатых албанцев.

"Он молодой мужчина, - пожимая плечами,  говорила его мать, - и он должен вести себя как мужчина. Я не хочу, чтобы другие над ним смеялись..."

Его немецкий покровитель нашел где-то работу для своего молодого друга,
но Джека чаще видели в модерновом кафе торгового центра  в городе N. Девушки толпились вокруг его столика, зияя раскрытыми от восхищения ртами, и, возможно, не только ими.

Однажды Джек заставил весь лагерь задохнуться от удивления - он появился во дворе в облегающих брюках из черной кожи, такой же куртке и с "хэнди", сотовым телефоном, пристегнутым к ремню. Явно подарок от немецкого друга, чья  дорогая машина часто стояла возле ворот.

L - маленький поселок и пожилые немцы качали головами:  "Этот мужчина ничему хорошему мальчика не научит, нет, не научит..."

Немецкий друг Джека был чертовски богат, хотя сравнительно молод,  где-то
за тридцать. Он не был ни слишком высок, ни слишком мал, его лицо с мелкими чертами казалось слегка припухшим и хранило типичное для близоруких выражение. Никто не слышал, чтобы он повышал голос или делал резкое движение. Обитатели лагеря тоже не любили немца.

"Это - зависть, - парировала мать Джека. - Людская зависть. Если бы немец им
делал подарки, никто бы не возражал".

Каждое утро она демонстративно спускалась в комнату к "социалам", угощала немцев своими пирожными, попивала кофе и выкуривала сигарету.

"Это албанский "специалитет"", - говорила она, занося поднос, - угощайтесь".

Её морщинистое, как у  ящерицы, лицо сделалось ещё высокомернее, а негнущаяся
спина  - еще прямее.

"Пусть себе говорят, что угодно, - казалось, думала она. - Я знаю, что делаю".

Агим стал приглашать "социалов" к себе в комнату на стаканчик вина и они
с готовностью соглашались. Он жарил шашлыки во дворе, в тени деревьев, и
"социалы" выскакивали из своих кабинетов, чтобы вгрызться в дымящееся мясо и схватить покрытую инеем банку пива.

Временами  мать Джека  в одиночестве сидела под деревом и часами тянула
маленькую чашку кофе.

"Смотрите, - шептались албанские женщины, - она снова одна пьет кофе..."

Они хихикали в пятерню и на все лады обсуждали событие.

"Ну и что плохого, что она пьет кофе?" - как-то спросил Ивар.

Ирина посвятила его в свежие сплетни. Любящая матушка Джека уходила из
комнаты и часами сидела с чашкой во дворе, пока сын принимал женщину наверху.

Ивар не сомневался, что "маман" легко объяснила бы всё одной из своих коротких аксиом:
   "Мужчина - это мужчина".

Когда ей хотелось оправдать какую-то свою причуду, она использовала другую аксиому:
   "Женщина - это женщина".

Ивар и Ирина теперь уже не были частыми гостями в албанском семействе.

Агим с женой из кожи вон лезли, развлекая "социалов", а после забастовки и письма в ООН, Ивар попал в "черный список".

"Неудивительно, - думал Ивар, - семейство решило любым способом остаться в Германии".

Как-то в начале знакомства, Агим признался за бутылкой вина, что ни за что не уехал бы из Косово, если бы не сын. Он не хотел, чтобы его призвали в армию и отправили убивать людей или самого подставили под пули.

Ивар продолжал обмениваться "Хэлло" с Агимом, и, пожалуй, понимал его положение, но стал как-то неуютно ощущать себя в  компании албанского "дуайена", кроме того случилось небольшое происшествие.

Всё началось со старой немки, "подружки" Ирины, с которой она порой пила чай и болтала,  внося разнообразие в тоскливую лагерную жизнь.

Как-то они встретились в центре, возле магазина. Немка говорила сдержанно
и казалась разобиженной. Ирина не могла взять в толк,  что случилось.

Они давно уже не виделись и  непонятно, с чего старушка могла надуться.
В гости к ней она вроде не обещалась, может из-за церкви? Ирина, как и Ивар,
тоже перестала ходить в церковь после смерти Ма. Точнее, ходила редко и без
прежнего одушевления.

Если из-за этого, то и черт с ней, со старой каргой, Ирина никому не обязана давать отчет.
   "Вам понравился мой картофель?" - вдруг колко спросила старушка.

"Картофель? - удивилась Ирина. - Какой картофель?"

Теперь, казалось, удивлена старушка. Она объяснила, что передала для Ирины свою картошку с этим милым албанским мальчиком, как его там...  американское имя, ах да, Джек. Килограмм картошки со своего огорода.

 Мальчик два дня работал у неё - копал картошку - и она попросила его позвать мужа Ирины, потому что ей нужен был второй работник. Она платила мальчику тридцать марок в день и позволяла забирать столько картошки, сколько тот мог унести.

Очевидно, старушка ожидала благодарности, но ни Ирина, ни её муж
так и не появились. Старая немка обиделась, в конце концов, она хотела, как лучше.

"Что за люди, что за люди, - качала головой старушка, - а я так на вас разозлилась".

Ирина со смехом пересказала всё дома.

"Ничего удивительного, - хмыкнул Ивар, - он не мог принести картошку и
ничего не сказать о работе. А без меня он проработал на пару дней дольше".

Случай был неприятный, и Ивар думал, что отец мальчика устыдился бы, проведав о "картошке". Мальчик же, напротив, считал Ивар, гордился собой. Он, скорее всего, сказал бы на материнский манер:
    "Каждый думает о себе".

"Что за глупость, - недоумевала Ирина, - если женщина шлет мне подарок,
значит, она меня знает, и в таком маленьком  городке, как L, мы рано или поздно встретимся. Всё равно всё всплывет. Что за глупость!"

Дальнейшее Ивар наблюдал уже с расстояния, в сопровождении звуковой дорожки из  циркулировавших по лагерю слухов.

Богатый немец нашел для Джека новую работу, кажется в своей фирме, и
продолжал осыпать его подарками. Говорили, он заплатил за автошколу - а это дорогое удовольствие в Германии, минимум две тысячи марок.

Когда Джек получил права, у него появилась "Фиеста" в очень хорошем состоянии - это ещё пара тысяч, думал Ивар. Парень теперь выступал в роли личного шофера "социалов".

"Они хотят получить частную квартиру и убраться из лагеря", -  толковали  сближение с социалами злые языки.

Албанки обиделись на высокомерие мамаши Джека и начали "говорить".

Теперь семейство Агима оказалось не то чтобы в изоляции, но что-то изменилось в окружавшей их атмосфере. Это совпало в резким окончанием "девичьего" периода в жизни Джека. Угловатые девочки с влажными глазами куда-то исчезли, равно как и зрелые женщины лет за двадцать.

Вместо них на авансцену выступили немецкие парни самого разного обличия -
от ухоженных "культуристов" до одетых в "хаки" бритоголовых. Теперь Джек
постоянно пропадал в компании своего богатого друга.

"Это скандал, - шептались старомодные жители поселка. - Они скоро поженятся друг на друге".

Отец Джека, казалось, никак не реагировал на сплетни, по-прежнему пил баночное пиво, полдня работал штукатуром в лагере, а затем взбирался на велосипед и отправлялся на "черную работу". Казалось, у него всё в порядке.

Ивар поверил бы, что всё в порядке, не заметь он потаенного страха в глазах у Агима. Его веки часто казались слишком красны.

Конечно, это могло быть от пива или от краски, с которой он работал, но, скорее, думал Ивар, произошло нечто, не входившее в мужской "кодекс чести", и Агиму теперь приходилось с этим жить. Возможно, Ивару  всё это только мнилось.

Весь лагерь зловредно хихикал. Мальчик с американским именем проходил по
коридорам с вызывающим видом, покачивая широкими плечами.

И вдруг всё семейство исчезло из лагеря. Был конец недели и к тому же какой-то праздник, и никто не придал значения огромным сумкам, которые загружались в "Фиесту".

 "Опять собираются  развлекать немцев", - думали люди.

Через несколько дней в лагерь заявился богатый дружок Джека. Он долго
стучался в дверь, затем, как потерянная собака,  дважды обежал вокруг здания, и, наконец, попросил "социалов" открыть комнату. Однако ни один ключ не подходил к новому замку, тайком от "социалов" установленному Агимом.

Немецкий друг убежал и вернулся с полицией, которая и высадила дверь.
Они долго чего-то искали внутри, но вышли с пустыми руками. За полицией,
в глубоком расстройстве, тащился богатый покровитель Джека. Весь лагерь
замер в напряженном внимании.

"Ничего хорошего не выходит от стремления жить, как немцы", - подвел итог
Ивар.
"Или с немцами", - чуть позже, захохотав,  добавил он.

***

ГЛАВА 21. “Was?”


"Х…  тебе в глаз!"
Вся компания, собравшаяся в комнате Якова в лагере M прыснула.

"Ты и взаправду это сказала?" - хохотнув, спросила Ирина и недоверчиво посмотрела на Саманту.

Саманта с раскрасневшимися  щеками рассказывала о своей встрече с докторами. На прошлой неделе она передрейфила из-за задержки месячных и подумала было, что снова "залетела". Вечная угроза беременности была её кошмаром.

Пять лет назад, когда они только работали над "проектом" Алисы, ничего не получалось хоть ты тресни. Она перепробовала всё: от вычисления наиболее благоприятных дней до стойки на плечах в йоговской позе с вытянутыми к потолку ногами.

"Всё гораздо проще, - перебил Ивар, - Якову тоже следовало  вытягивать ноги к потолку".

"Это ещё зачем?" - изумился Яков.

Ивар расхохотался, утирая слезы.

"Подонок", - буркнул Яков.

Наконец, Саманта узнала об иглоукалывании и прошла курс лечения. Ей всовывали иглы куда-то в мочку уха и вот  - свершилось.

"Ты уверен... ты уверен, что … иглы  всовывали? - в спазмах смеха выдавливал Ивар, - и в ухо?"

"Я лично присутствовал на каждом сеансе", - заверил гостей Яков.

Вся четверка снова расхохоталась.

После этого они просто не знали, как остановить "процесс", естественным путём, разумеется, всякую "химию" они отвергали.

"Уж и не знаю, из чего немцы делают "приборы" ", - возмущался Яков. - Наденешь, а через секунду какие-то обрывки болтаются у тебя на бейцах.  Может, надо натягивать по две-три штуки зараз?"

"Да у них кондомы  расчитаны на "Виагра-мэнов", а значит, чем прибор легче, тем лучше", -  выдвинул объяснение Ивар. - Кроме шуток, в Германии уже восемь миллионов записались в очередь за "Виагрой", и телевидение говорит, было бы больше, но стесняются обращаться в больничную кассу, а за свои бабки дорого".

"Иначе говоря, каждый третий мужчина активного возраста", - быстро подвела баланс Ирина.

"Всё потому, что жрут пищу с консервантами", - заключил Яков.

В общем,  когда пара устала от специальной "пены" и резины, Саманта пошла к социалам и взяла "кранкеншайн", направление, без которого ни один врач даже  на порог азюлянта  не пустит. Она просила установить "спираль" в... ну, вы знаете куда.

Немецкий доктор - серьезный мужчина с манерами ученого - сказал, что социалы "спираль" не оплатят.

Социалы оплачивали только неотложную помощь. Сделать коронку на зуб было проблемой, а фарфоровый зуб, вообще забудьте. Если болит, ну что ж - вырвут, иногда с третьей попытки.

Нет, сказал доктор, спираль поставить невозможно, даже простую из нержавейки, не говоря уж о золотой...

После долгих переговоров доктор согласился принять в оплату картину, которую Яков обязался написать  по заказу.

С полчаса доктор топтался у  гинекологического кресла, тыкал кнопки компьютера и хмурился на экран эхоскопа. Затем взял "пистолет" и вогнал  спираль, куда следовало.

Оба, и Саманта и Яков, вздохнули с облегчением.

Яков нарисовал гинекологу  его дом ("Только без соседей и на фоне Альп", - гласил заказ) и доставил полотно доктору медицины.

Через пару месяцев Саманта снова "залетела".

"Этот сукин сын с компьютерами не может вставить спираль, - бушевала Саманта. - У нас в Риге это делают в пять минут и никто ещё не жаловался".

Тот же самый доктор, к которому Саманта обратилась со своими жалобами, держался отдаленно и самоуверенно. Он протер очки специальной мягкой тряпочкой, установил их на нос, и сказал: "Нет, он не будет делать аборт".

Он  даже оскорбился от подобного предложения.
Оказалось, что для аборта в городе H - очень католическом городе  -
требовалось специальное разрешение католической "Бератунгсштелле", это нечто
вроде общественно-церковной  консультации.

Саманта пришла в "штелле". Три немки в консультации были более, чем дружелюбны. Они понимающе улыбались на нервозность Саманты, их лица сияли христианской добротой, и все трое купались в этом ощущении.

"Да, в нашем округе это большая проблема, - в разнобой покачали они головами. - Мы добрые католики и аборты у нас запрещены".

"Но я же не католичка", - возразила Саманта.

"Это не имеет никакого значения, - источая  доброту и улыбаясь на неразумность посетительницы, ответили женщины. - Вы живете в Германии и должны соблюдать наши порядки..."

За годы отсидки в азюле Саманте осточертело самодеятельное толкование немецких законов, распоряжений и порядков. Каждый считал долгом внушать их азюлянтам в зависимости от своего понимания и уровня образования.

"У меня нет немецкого паспорта, я не ваша гражданка и вообще никакого
отношения к католической церкви не имею..."

Добрые католички подавили первые признаки раздражения. Они по-прежнему
излучали доброту, но к ней прибавилась некоторая напряженность в глазах.

"Зачем мне вообще просить у вас позволения на аборт?" -  продолжала Саманта.

Она старалась не разреветься, потому что уже неделю её "футболили" между
социалами, которые оплачивали аборт и "консультантками", которые давали разрешения.

Три консультантки проделывали уйму телефонной работы. Каждый звонок неизменно начинался с взаимных приветствий, расспросов о здоровье, о том о сём, а главный вопрос всплывал, как бы невзначай, под конец разговора.

Затем трубку надолго прижимали к уху, и консультантка слушала,  согласно кивая.

Сегодня Саманта все же разревелась, а потом разозлилась от унижения.

Немецкие женщины вначале оторопели, но сочли своим долгом сохранять
доброжелательность, чего бы эта "Ауслэндерин" ни говорила или ни делала.

"Почему вы не хотите ребенка? - спросила одна из консультанток, круглолицая и краснощекая женщина лет тридцати. - Дети это так здорово".

Она даже подмигнула Саманте, как будто только они вдвоем понимали друг
друга.

"У меня уже есть двое, - объясняла Саманта, - мальчик и девочка, и я не хочу
третьего".

"Двое детей!?" - в восторге воскликнули женщины.

"Моя  дочь ничего кроме лагерей не видела, мой сын тоже живет в лагере.
Я не хочу, чтобы третий и вообще в лагере  родился…"

"Может быть, вы боитесь, - поинтересовалась одна из консультанток, - мы знаем, у вас были проблемы с обоими родами - каждый раз кесарево. Не нужно бояться, у нас в Германии очень хорошие доктора".

Саманта терпеливо объясняла, что ничего она не боится, просто не желает, чтобы третий начинал жизнь в лагерном убожестве, и кроме того, двое детей вполне достаточно для семьи.

"Но отчего же, отчего? - взволнованно вопрошали немки. - Другие в лагере рожают по пять, шесть, семь детей - эти турецкие курды, или албанцы, и никаких проблем, все родились в лагерях. Как это приятно, когда вокруг тебя столько маленьких личиков. Как здорово..."

Консультантки умолкли, задержав выражение "как здорово" на лицах.

"Прекрасно, я переберусь в вашу квартиру, а вы в лагерь с общим туалетом,
общим душем и общей кухней, и разводите там по семь детей", - прервала их идиллию Саманта.

"Кто, мы?! - отпрянули консультантки, - мы же не свиньи".

Эта высокомерная женщина из Риги позволяет себе слишком много. В конце концов, никто не просил её приезжать в Германию. Одна из женщин даже пробурчала что-то на этот счет, но другие тут же её одернули. В любых ситуациях они должны помнить о христианской доброте, что бы эти иностранцы им ни говорили.

Это последнее "Мы же не свиньи" вывело Саманту из себя. Она закатила скандал, и рыдала, и кричала до тех пор, пока католические консультанты не взбесились, как бык на корриде, и буквально швырнули в неё заранее, как оказалось, выписанным разрешением.

"Но это нельзя сделать здесь, в городе H", - с натянутой улыбкой сказала одна из женщин. "Вам придется поехать в ..."

Женщина сняла телефонную трубку и согласовала место и время операции.

"Вам придется поехать в другой "крайс" (округ), в город N, семь утра, следующий понедельник", - объявила немка.

После аборта Яков и Саманта заглянули к Ивару в лагерь, в пятнадцати
километрах от города N, по дороге домой.

Яков  нервничал, его жена была жутко бледна и слаба.
"Проклятые "наци", - ругался Яков, - назначили на семь утра. Как моя жена добралась бы сюда за восемьдесят километров? Поездом? И обратно восемьдесят тоже? Хорошо, что у нас есть машина".

"Восемьдесят километров, - протянула Ирина,  - можно подумать, мы не в центре Европы, а в сибирской тайге".

Они отказались от завтрака и через десять минут Ивар и Ирина уже провожали своих друзей к машине. Яков помахал рукой и его белый Митсубиси Кольт плавно завернул за угол. Саманта попыталась улыбнуться из окна, но улыбка вышла жалкой и слабой.

Вечером у неё поднялась температура, и "скорая" увезла её из лагеря в больницу города H, за шесть километров от лагеря. Два часа доктора "чистили" то, что гросс-специалист из города N не смог выскрести как надо.

Две недели после этого Саманта ходила, придерживаясь за стену. Она
выглядела до жалости худой, медленно добираясь до туалета и обратно в запахнутом халатике. На её бледных щеках проступили голубые вены, и она часто плакала, когда дочки не было в комнате. Она думала, что не выживет.

Яков был угрюм и зол.
"Значит они могли сделать аборт и у нас, в нашей больнице, - сказал он Ивару,
когда они вышли во двор подышать воздухом после бутылки коньяка. - И вовсе не нужно было тащиться за восемьдесят километров и наживать осложнения".

"Хорошо то, что кончается хорошо", - вздохнул Ивар.

Он захмелел и молча смотрел в темное небо над видневшимися вдалеке желтыми огнями города.

"У них на каждом шагу церкви, - вдруг сказал Яков, - я нарисовал почти все
в этом долбанном городе".

Ивар кивнул. Они стояли вне лагеря, за оградой и воротами. Всего несколько метров, но  казалось, они отделяли свободу от неволи.

"У них громадные кресты на шпилях, и каждое воскресенье они ходят на мессу, - как бы сам с собой продолжал Яков, - но верят ли они в Бога?"

"Хорошо то, что кончается хорошо", - повторил Ивар.

***

Через полгода после этого Саманта снова всполошилась, кажется, она забеременела…

Ей пришлось улыбаться, и просить, и юлить перед тем же самым доктором,
что не смог установить спираль как надо. Азюлянток к другому врачу не направляли.

Анализы показали, что тревога ложная, и доктор, великодушно позабыв былые
обмены мнениями, осмотрел Саманту и сказал, что у неё все в порядке.

"Если вы так опасаетесь беременности, вам следует просто провести стерилизацию", -  заметил доктор.

"То есть, вырезать матку?" - переспросила Саманта.

"Мы употребляем выражение "стерилизовать" ", - ответил доктор.

Саманта не поняла отчего, но эти слова её взбесили. Она знала, конечно, что многие немки, когда не хотели больше детей, попросту кастрировали себя, как и своих кошек и собак. Она знала, что здесь это считалось нормальным.

Но она не была немкой, и для неё это звучало дико.

"Да тебе руки отрезать надо", - выпалила она на русском.  Этот аршлох спираль вставить не может как следует, а туда же, советы дает.

Доктор не понял.

"Was? (что?)"- переспросил он по-немецки, моргая за круглыми стеклами.

"Х… тебе в глаз!"- ответила Саманта.

Она вышла из кабинета, поклявшись, что и ногой более сюда не ступит.
Четверо друзей снова прыснули: "Ты взаправду так и сказала?"

***

ГЛАВА 22. “Цопка”

"Цопка" вернулась в лагерь. Новость молниеносно разнеслась по коридорам. Она вышла из такси, заехавшего прямо во двор, взяла два больших чемодана и вошла в "азюль". За "Цопкой",  хромая, поспевал её сынок.

"Цопка" было, конечно, прозвище. Что-то в характере женщины подходило к звучанию этого слова. Она была проницательна, хотя и не особо умна. Образование её закончилось лет двадцать назад, на первом курсе университета, и с тех пор она развлекалась, подмечая человеческие слабости и вставляя "шпильки".

Её слащавый, воркующий тон внезапно менялся, она отпускала  хлесткое замечание и столь же неожиданно снова растекалась патокой: ящерица мирно греется на солнце - "Цоп", язык ухватил муху на лету, и снова  всё тихо и мирно.

Она закатывала глаза от африканской музыки и, млея от удовольствия,  виляла  в такт  широкой, но плоской "кормой". Если она не сплетничала во дворе с другими женщинами, то, значит, бранила дома своего вечно хнычущего сына.

В лагерь L Цопка приехала из лагеря M одновременно с Иваром и Ириной,
но через восемь месяцев получила политическое убежище, синий паспорт и съехала на частную квартиру в город N.

И "ч-ю-ю-с" - прощевайте - как говорят господа немцы, свой новый адрес она держала в секрете и оставила только армянину-штрейкбрехеру.

И вот Цопка вернулась в лагерь. Её лишили политубежища, отобрали синий паспорт и вышвырнули из квартиры в городе N. Она ожидала депортацию в Россию.

Ивар более-менее был в курсе её "легенды". Она представлялась армянкой из Азербайджана. Жила с мужем-азербайджанцем где-то рядом с Баку. Муж умер,
или исчез, или удрал, и, после резни армян в Баку, она не могла оставаться в республике.

Она уехала в Москву к одной из подружек по веселым студенческим временам. Подружка теперь была замужем и работала по заграницам, так что она оставила ключи от запертой  квартиры Цопке и сказала "Делай, что хочешь".

Что произошло между этим моментом и её приездом в Германию, Цопка
обходила стороной.

Может быть, она "делала, что хотела", и в один из наездов домой муж приятельницы "занырнул" в Цопку.  Может, муж был ни при чем, и Цопка слишком много "делала, что хотела", и хозяева испугались за репутацию хаты. Может, Цопке просто надоело греться у чужого огня, кто знает.

Почему у неё отобрали "азюль" и паспорт, тоже было сокрыто мраком.

"Я допустила ошибку", - сказала она по возвращении.

Ивар пожал плечами: "Это бывает".

"Если хочешь, я расскажу,  как всё было", - предложила Цопка.

Ну да, она не тот человек, чтобы говорить правду, подумал Ивар и
спросил: "Будет тебе легче от этого?"

"Нет", - ответила Цопка.

На том беседа и закончилась.  Позднее женщины рассказали Ирине, "кухонную" версию происшедшего. Цопка решила съездить в Москву, и немцы тормознули её с сыном во Франкфурте,  забрали паспорт и отправили назад. В аэропорту Цопка закатила дикий скандал.

Ивар на это только покачал головой.
"Послушай, неужто ты веришь, что Цопка не знала о запрете возвращаться
в страну, из которой "бежала"?" - спросил он жену.

"Да она сама об этом говорила, - поддержала его Ирина, - помнишь, когда она получила паспорт и хотела  в Париж.  Все страны для меня, говорит, открыты, кроме России и Азербайджана".

Цопка была слишком умна, чтобы срезаться на такой глупости.

Кроме того, вскоре трое других людей повторили ту же версию: немец-переводчик из Бундесамта,  сотрудница "Ауслэндера" в городе N и "социал" из лагеря L.

Причем историю повторяли слово в слово: хотела в Москву, аэропорт, паспорт, скандал.

"Ты можешь себе представить, чтобы три разных человека пересказывали
событие  одними и теми же словами, будто по бумажке?" - спросил Ивар.

Что-то здесь было не так. У Цопки был великолепный адвокат, которым её
снабдила ещё одна подружка со студенческой скамьи, ныне замужем за богатым
немцем. Прежде чем пукнуть, Цопка бежала советоваться с адвокатом.  Глупость с аэропортом - исключено.

Когда Цопке дали политический азюль, Ивар изумился. Каким место думают эти немцы?! Она несколько лет прожила в Москве, какой Азербайджан, какая там резня, какой "азюль"?

Русской семье из Казахстана сразу, ещё в лагере M, пришел отказ, только
потому, что они прибыли в Германию "через территорию России". Они сидели в поезде, который шел через Россию, и им отказали.

"Россия, - писал следователь из Бундесамта,- считается демократической страной. Вы могли попросить убежище и там".

Для этой семьи Россия - демократическая страна,  а для Цопки - нет.

"Где, ты говоришь, она жила в Москве?" - спросил Ивар.

"На Кутузовском", - не оборачиваясь, ответила Ирина, она накрывала на стол.

"Случаем не в этих домах для дипломатов?"

Там жили знакомые Ирины и они с Иваром  как-то даже ночевали у них.

"А ведь и правда, - воскликнула Ирина.  - Помнишь, она рассказывала: "Я каждый день болтала  во дворе с женами дипломатов,  мы сидели  и следила  за детьми" ".

Ивар посмотрел на Ирину, словно нашел объяснение.

"Ты хочешь сказать, -  медленно начала Ирина, - именно это и заинтересовало
немцев?"

Ивар и сам не был до конца уверен.
"На кой черт им сдались бабьи сплетни?" - вслух подумал он.

Ирина, скептически поджав губы, остановилась с тарелкой в руке.

Ну, хорошо, что может "выдать" жена дипломатишки, болтая с соседкой, пока их отпрыски  возятся в песочнице? Сплетни о коллегах мужа? Кто получил повышение, кого и куда сослали, какой умница её муж и какие неприятности у г-на "Икс" со старшим сыном. Мальчик совсем отбился от рук, пока родители шлялись по командировкам. Говорят, он "колется", и родители (бедняжки!) ничего не могут поделать.

А жадность "Игрек" просто безгранична, они опять лезут в Бубукерию. Климат там ведь жуткий, вы не бывали?  Но им всё мало, ещё не нахапались. Вообще-то всё из-за супружницы,  она в семье голова, а не её пузатый муж. И не поверишь, что он полковник.

А г-н "Зет" снова принялся выживать команду г-на "Бе" из министерства, на сей раз окончательно. Что за времена, что за времена! Раньше хоть работали спокойно, не ввязываясь в кулуарную политику.

Ой, посмотрите на дочь консула в … Она уже ничего выглядит, даже говорить начала. Родители чуть с ума не посходили, когда с ней приключился припадок, не люблю сплетен, но говорят это у них наследственное...

"Ну и что можно выудить из этой трепотни?" - удивлялся Ивар.

Кто есть кто? Да, пожалуй, это интересно,  информация "изнутри". Можно выяснить "подходы" к человечкам. Чей-то сын колется? Мальчик может опуститься ещё ниже. Наркотики дорогое удовольствие, потребуются деньги, может и на воровстве попасться.

Или же можно сделать так, что попадется. А затем к папе явится добрый дядя и
скажет: "Твой сынок увяз по уши. Дело пахнет тюрягой. Я могу помочь, но вы
тоже должны помочь мне..."

Что-нибудь в этом духе. Никто и пальцем не пошевелит, если грубо предложить: "А не продадите ли свою Родину?" Человечек может испугаться, закатить истерику, побежать в "органы". Нужно, чтобы он сам осознал, так сказать, проникся, что карьера его закончится, в МИДе не любят уголовщины. Да и вообще, никакой иностранец подходить к нему не будет. Руку помощи протянет "свой".

Кто-то отправляется в Бубукерию? Прекрасно. Вы говорите, советник по экономике,  и совсем случайно - полковник. Добрый старый полковник. Последний раз он сидел в Баламбии, и те закупили истребители у России.

Может, и в Бубукерии намечается нечто похожее? Надо намылить шею нашему
торговому ведомству, опять допустят "чужих" на  рынок. И не важно, что он -
полковник, не важно - что в Бубукерию. Важно, как два кусочка информации из
разных "источников", соединяются в большую, весомую новость.

Бедная девочка, дочка консула в…  Как я понимаю её родителей, у меня ведь тоже сердце не из стали. Я помогу  достать лекарство. Нет, в России такого лекарства нет. Конечно же, мне ничего от вас не надо. Просто так,  как один родитель другому. Так сказать, "родители без границ", ха, ха, ха.

И вдруг:  как хорошо вы вышли на этой фотографии, когда я передавал вам лекарство! Вы не знали, что нас снимают?

Поймите, это моя работа, я, как вы говорите, "шпион", мне и самому это всё неприятно делать, но... Вы думаете,  ваш шеф "проглотит" ваши объяснения? Поймите, я не против вашей страны, наоборот, мы вас-то и опасаемся.

Так как мы решаем? Девочка будет здорова, вы  по-прежнему на видном месте,
и  мы остаемся друзьями. В конце-то концов,  я не "секреты" выдавать прошу,
мы всего лишь хотим быть уверены, что ваши "кремлевские мыслители" не
попрут на нас танками.  Впрочем, выбор за вами.

***

"Пожалуй, так службы безопасности могли бы использовать Цопкину
болтовню", - Ивар удержал разыгравшееся воображение. - Почему бы нет? Неужто, это так важно, что за эти куски сведений ей дали "азюль"? А что произошло позднее, почему, она запаниковала и "ринулась" в Москву?"

Иногда его собственные мысли казались Ивару наивными и натянутыми.
"Да этого не может быть, - возражал он себе. - Коммунистов больше нет, "холодная война" закончилась, нет непримиримых противоречий между нами. Это бред какой-то".

Однако вопросы оставались. Почему Цопке дали "азюль", хотя она спокойно
жила в Москве, а казахстанцам отказали за "проезд" по России? Россия, значит,
не демократическая страна, когда Бундесамт хочет за что-то предоставить политическое убежище, и ужасно демократическая - когда не хочет.

"Дело Цопки" снова заставило Ивара задуматься, а годы лагерной жизни снабдили
необходимыми экспериментальными данными.

Вывод:  все, кто быстро получал "азюль", получали его непосредственно от Бугндесамта, иными словами, напрямую от немецкого правительства.

Магда, агент "007", получила политубежище в городе M за два месяца.

Ивар с друзьями потешался над её "легендой", однако факт оставался фактом.

Кто-то здесь нуждался  в рассказах о кровожадных русских шпионах,  похищающих людей прямо средь бела дня, в центре Европы. И это в 1995 году, в расцвет "дружбы и демократизации".

Зачем? Чтобы выбить бюджет для спецслужб?  Или же генералы будут биться в истерике и трясти "делом Магды", доказывая, что им ещё рано перековывать мечи на орала? А если авантюристку разоблачат, немцы только пожмут плечами: мы простодушные, воспитанные люди поверили ей, а она...

Ивару довелось повидать "шпионов". У них не было клыков, как у Дракулы, они не рычали, как Сибирский медведь, они не тряслись от злобы, как маньяки. Они были милыми, дружелюбными парнями. Зачем грубить, если ту же работу можно сделать цивилизованно?   Кому-то очень требовалась история бедной Магды, только и всего.

***

Задолго до войны в Чечне, скромный шофер и его жена-кассирша получили "азюль" за четыре месяца.  Они приехали с Северного Кавказа, ни черта не смыслили в политике, не говоря уж о принадлежности к партиям, однако получили политическое убежище.

"Как так?" - думал Ивар, а потом вдруг заметил удивительно мягкие руки шофера. И у того была военная выправка и он вставлял в разговор словечки из офицерского обихода. Ивар сам вырос в военных городках и казармах, уж он-то мог судить.

Ну, хорошо, это всё мило. Каждая страна нуждается в шпионах, информаторах,
разведчиках, называйте, как хотите. Но какое отношение имеет к шпионажу
гордая гуманитарная программа?

Программа помощи беженцам, о которой немцы трубили на  весь мир и пожинали аплодисменты за сотни тысяч размещенных по лагерям людей. Программа или "воронка", всасывающая информацию из тысяч и тысяч источников?

***

Два юных грузинских журналиста получили "азюль" за две недели. Их газету
закрыли в Грузии, офис разграбили. В доказательство они привезли ксерокопию
статьи из своей газеты.

Может, они и взаправду издавали газету, Ивар не утверждал обратного. Он вроде не помнил их по пресс-конференциям и никогда не слышал о такой газете. Впрочем, новые издания появлялись, как грибы после дождя, едва ли не каждый день.

Ивар помнил, одного молодого грузинского журналиста застрелили в Тбилиси возле его собственного дома, - он слишком глубоко "копал", куда девается  гуманитарная помощь из-за границы (было это до или после того, как "шлепнули" замминистра  МВД? "Всё так быстро забывается, всё отходит на второй план", - вздыхал Ивар).  Однако, он был уверен, что имен этих двух парней он никогда не слышал.

Немцы мгновенно дали журналистам "азюль" и складировали до будущего
употребления. Наступит день, и они будут выковывать мнение своих соотечественников. Либо отсюда, либо прямо там, у себя дома.

***

"Мхедрионская" мамаша, вначале депортированная в Испанию, затем всплывшая в Германии с "азюлем". Вообще фантастический случай ("мхедриони",так по аналогии с  римскими "всадниками", называли себя уголовники).

Очевидно, немцам понадобились её связи среди "братвы", воевавшей в Южной
Осетии и Абхазии, и не особенно любившей законы. Благородная гуманитарная
программа, вы говорите?

***

Чем больше Ивар вспоминал, кто же получал тут "политический азюль", тем
более убеждался, что за громкими словами о правах человека, демократии и
сочувствии бедным беженцам стоят обыкновенные "шкурные" интересы.

Каким же идиотом надо быть, чтобы поверить всему, что брешут политики с высоких трибун. Мда, однако, сейчас он уже ничего изменить не мог, влип в Германию по уши.

***

Кроме "шпионов"  Ивар открыл ещё одну категорию беженцев, которую назвал  "наполнителями". Это были люди из различных стран, самого различного происхождения, лишь одно было у них общим: они получали политическое убежище, не имея никакого отношения к политике.

Как правило, это были необразованные, дико выглядевшие типы, лебезившие перед немцами за дарованную им райскую жизнь.

Действительно, албанец, учитель английского, живший в городе и знавший политиков в Косово, как свои пять пальцев, получал отказ. А неандерталец из албанской деревни, наплодивший  кучу детей - политическое убежище.

Ивар первое время негодовал и думал, что немцы жестоко ошибаются.  Они не ошибались. Один случай может быть "ошибкой", но за четыре года Ивар насмотрелся "ошибок".

Наверное, существуют квоты, думал он, по раздаче "азюлей", скажем, за год.
Вместо вечно недовольных "политических", положенное число "азюлей" забивалось "наполнителями": туповатыми, не особо учеными, зато очень признательными типами.

***

Третьей категорией беженцев являлись "пропагандисты". Их Ивар изучал на примере беженцев из Грузии.

Если "азюль" давали, в основном, избранным грузинам (как будто именно их сильнее всего преследовали на их же родине), то "пропагандистов" набирали из проживающих в Грузии нацменов (само собой, русские исключались).

Подобно Отсосяну,  которому Ивар начистил рыло, они, хныча, привозили в Германию весь свой табор и жуткие рассказы о преследованиях. Они юлили, они скакали вокруг немцев на одной ножке, и неизменно  у них в глазах играл алчный огонек. Они отправляли домой подержанные автомашины, они отсылали домой новые телевизоры и ворованные видеомагнитофоны, они отсылали домой всё, что попадалось им в руки. Хотя "там", дома,  в Грузии,  с властями у них, якобы,  имелись жуткие проблемы.

Из хнычущих, жалких созданий они превращались в надменных владельцев
старых Мерседесов, приучались носить "Адидас" с задранными носами и уже
готовили сказки о молочных реках с кисельными берегами, "забывая", естественно, как вылизывали немецкие сортиры, "закладывали" других и бегали на побегушках.

Что было ещё хуже, они приучались здесь воровать, клянчить и предавать. Полиция в Грузии груба, и обычная домохозяйка вряд ли рискнет там попасться  в лапы "ментам". В мягкотелой Германии "только дурак не будет воровать по магазинам", говорили  добропорядочные мамаши из этой категории.

Важно не то, что они  выходили  из магазина, "поменяв" свои старые туфли на новые и замарав их грязью для конспирации, или надевали по две куртки, или вывозили электрофен в колясочке с  ребенком...  Помада, мыло, одеколон вообще не считались за дело:  "Только дурак будет на это деньги тратить".

Важен был психологический перелом. Они преодолели страх, они вступили на "путь", они обрели принцип жизни.

И с этой психологией они поедут назад, разумеется, не в Грузию, там не особенно развернешься. Москва, Ростов, Краснодар, деньги есть, квартира  - не проблема.

И чем больше они пресмыкались, выпрашивая "черную работу", и чем больше "закладывали" других  ради лишнего денька в Германии, тем выше они будут задирать нос,  вернувшись "домой".

А измотанные ударами судьбы труженики,  у которых и средств-то не было. чтобы добраться до "немецкого рая", глядя на их успех будут спрашивать: "Стоило ли всю жизнь гордиться своей честностью и вкалывать, чтобы снова оказаться в дураках?"

И моральный дух упадет ещё ниже, и начнут восхвалять воров, и новый кризис будет заранее запрограммирован, ибо никакой вор, даже разбогатевший, никогда ничего построить не сможет, по самой своей психологии, а будет и дальше растаскивать и воровать.

"Эх, - будут думать бедняки, глядя на пропагандистов успеха, - вот оказывается, как надо жить, а мы-то..."

"Пропагандисты" очень полезное орудие.

***

Конечно же, в лагерях встречались и настоящие "политические", вроде Мохаммеда, который организовал забастовку. Единственная неувязка - Ивару ещё не доводилось видеть ни одного "политического", который получил бы здесь "азюль". Ни одного.

Политических сразу было видно - по глазам без алчного проблеска, по отсутствию интереса к шмоткам и бесконечным дискуссиям " кто, что, и за сколько достал", по газетам, на которые они тратили последние гроши.

Политические не воровали, не клянчили и не выслуживались. Они были для властей, как кость в горле, ибо никаким "орудием" и ни в чьих руках становиться не желали.

***

Две особые массовые категории составляли албанцы из Косово и турецкие курды.

Выслать из Германии курдов не позволял немецкий закон. В Турции им ждали "угрозы для жизни и здоровья". Они годами торчали в лагере и получали-таки "маленький позитив", то бишь, параграф 53  закона об иностранцах:  запрет на высылку в страну, где возможны пытки или смертный приговор. После этого курды получали частные квартиры и медленно рассасывались из лагерей.

Албанцев, которые уже побывали в лагерях,  узнавали по языку. Если говорили на французском - сидели во Франции, знали немецкий - значит уже старожилы  в Германии.

Когда их высылали из Германии, они удирали в Англию, Швецию, Бельгию. Истинный, "природный" албанец из Косово, говорил только на албанском и прикидывался, что не "разумет по-сербски".

У всех албанцев была одна и та же легенда - жестокость сербов, и одна и та же
мечта - независимая республика Косово.

Каждый месяц, когда население лагеря получало социальные деньги, к лагерю L подъезжали новенькие "БМВ" и "Ауди" с иногородними номерами.

Эмиссары "Армии освобождения Косово" или ОЧЕКА,  проводили заседания среди албанцев и собирали бабки на "борьбу". Иногда они забирали не только 80 марок (карманные деньги), но и зарплату за двухмарковую социальную работу и заканчивали "добровольными" пожертвованиями.

Немцы ничего, разумеется, не видели - ни "чужих" машин, ни каких-то собраний прямо во дворе лагеря.  Денег боевикам они не давали, ну, а если албанцы сами захотели... В общем,  руки у немцев были чисты.

Никогда среди албанцев не было такого уныния, как в день, когда войска
НАТО (точнее ООН  и в их составе НАТО) оккупировали Косово.  Ивар ожидал торжествующих кликов, народной музыки, всеобщего ликования, как в дни, когда ОЧЕКА захватывало у югославов деревню или город.

Однако в тот, вроде, победный день никто в лагере не скандировал как раньше: "Косово, Косово".

Война закончилась, придется ехать домой.

Только одна албанская семья из всего лагеря сразу же  "нажала стоп" - добровольно остановила рассмотрение дела об азюле и начала собираться.

***

Имелась и ещё одна, последняя, почти ископаемая разновидность азюлянтов -
"дураки", верящие в справедливость. К этой категории Ивар причислял себя.

***

ГЛАВА 23. "Я вижу Солнце"

Взгляд у Ирины стал глубоким и спокойным, как вода в колодце, только где-то в затененной глубине скрывалась печаль. Воспаленная, закипающая слезой боль неприятия и недоверия ушла.

"Со мной всё в порядке", - заверяла она мужа.

Он заметил перемену, когда она впервые сказала: "Ма была..."  Из месяца в
месяц  Ирина не могла говорить о Ма в прошедшем времени.

"Ма говорит, что лучше сперва обкатать мясо в муке и слегка поджарить и
лишь потом тушить..."

"Ма делает это по-другому..." - говорила она, и Ивар, озабоченный такой настойчивостью, отводил глаза.

"Знаешь", - как-то сказала Ирина, - когда я вспоминаю её, мне становится легче, будто она снова рядом, как в детстве".

Ивар положил руку Ирине на плечо и слегка сжал его. Он не знал, что тут говорить.

"Однажды мы были в Москве, Ма была в командировке, работала в библиотеке имени Ленина - самой большой в стране - и отец взял отпуск, и мы поехали в Москву все вместе. Мне было пять или шесть, нет, думаю, шесть лет.

Я говорила, что семья отца до войны жила в Москве? Поэтому он и поехал
с Ма - показать нам старые места, хотя родственников давно не осталось и даже
их старый дом уже снесли.

Мы остановились в гостинице "Москва". Пока Ма работала в библиотеке, отец водил меня в Зоопарк, или в цирк, или в Детский Мир.

А вечером, когда приходила Ма,  он бежал к своему другу. "Дядя Павел" так я его звала, хотя он вовсе не доводился мне дядей.

Отец сидел десять лет с дядей Павлом на угольных шахтах в Ухте. Разве я не
рассказывала? Он удрал на фронт, воевать с фашистами, когда ему едва исполнилось шестнадцать, и как-то нашел там своего отца, военного хирурга.

Он был допризывник и у него отобрали "Вальтер", который он где-то подобрал и заставили расстаться с гранатами и патронами. А он всё равно грозился, что снова убежит и уйдет в партизаны, так что мой дед отослал его в Узбекистан, в школу радистов.

Он выучился и воевал на фронте, пока не был ранен - рядом взорвался  то ли снаряд, то ли мина и осколки засели в легком.

В Москве, в военном  госпитале, часть осколков вынули, но несколько остались, их было опасно трогать из-за близости к артерии. Там, в палате для выздоравливающих, он рассказал приятелям-солдатам анекдот про Сталина, и кто-то "настучал".

Отцу дали десять лет, кажется, по 58-ой, за "антисоветскую пропаганду" и послали на шахту - это с осколком-то в легком. Дядя Павел тоже сидел за "политику", в те дни это было просто.

Так что, отец передавал меня Ма и бежал пить пиво с дядей Павлом, а потом
они ходили на футбол.

Как-то раз билетов не досталось, но оба ни за что не пропустили бы матч.
Дядя Павел сделал напряженное "гэбистское" лицо и показал, что-то контроллеру на входе.

Он всегда ходил в костюме с галстуком и шляпой, и контролер вытянулся по стойке смирно. "Со мной", - кивнул на отца дядя Павел, делая вид, что за кем-то наблюдает в толпе. Испуганный контролер пропустил обоих.

Вечером они со смехом рассказывали Ма, как надули контролера, показав ему
зеркальце  в красной коже, "косившее" под удостоверение КГБ.

Ма только руками всплеснула: "А если бы вас задержали?"

Оба захохотали ещё пуще.

В эти две недели у Ма совсем не оставалось времени посмотреть Москву.
Утром - в библиотеку, вечером  - прогулка.  Как-то раз, мы вернулись с прогулки и пошли в ресторан, тут же в гостинице. Официантка взяла заказ и куда-то пропала, а я сидела и капризничала. Я так пнула стол из-под низу, что  все приборы подпрыгнули.

"Хочу есть", - заявила я.

"Тише, тише, - покраснела Ма. - Веди себя, как положено".

Я спрыгнула со стула и принялась бродить между столами, жалуясь, что "женщина в белом фартуке" не дает нам поесть. Я набрала у сострадательных людей горку хлеба, прежде чем Ма изловила меня и утащила на место.

Ма раньше останавливалась в "Москве", и ей было стыдно.

Когда командировка закончилась, у Ма начались неприятности в институте.
Директор разорался, что её не за тем в Москву посылали, чтобы семейные каникулы разводить. Директор был надутый бюрократ сталинского пошиба.
Он заявил, что Ма не справилась с работой.

Я слышала, как родители говорили  обо всем на кухне, когда я, по их мнению, спала в комнате. Работники библиотеки Ленина сказали, что список, данный Ма, и за месяц не успеть обработать, не говоря уж о двух неделях.

Несмотря на это, лишь несколько вопросов остались не выяснены, но директор поднял страшный шум и снял Ма с должности. Она заведовала технической библиотекой.

"За некомпетентность" было написано в приказе. Ма переводили на ниже-
оплачиваемую должность, что добавляло унижения.

Конечно же, весь сыр-бор был не из-за работы в Ленинской библиотеке.
Люди шептались, что директорской племяннице, только-только закончившей
университет, нужно было "хорошее место", только и всего.

Ма отказалась подписать приказ, заперла и опечатала библиотеку - она лично
отвечала за все секретные и не секретные материалы -  и отказалась вступать в
 новую должность. Вдобавок она подала в суд.

Люди опешили. Только подумать, подать в суд на самого директора!  После
этого к нам домой заходили только несколько хороших друзей. Даже на улице
соседи здоровались, пряча глаза.

Адвокат сказал, что Ма всё сделала правильно.  Подпиши она приказ, это означало бы, что она не протестует. А появись  - хоть на пять минут - на новой работе, это значило бы, что практически она исполнила приказ (подпись уже не играла бы роли). Закон на этот счет очень заковырист.   

В городском суде Ма проиграла, но адвокат подал в Верховный на пересмотр.

"Черт возьми, должна же быть справедливость в этой стране", - ворчал адвокат и оглядывался.

Пять месяцев Ма сидела дома, без работы, пока дело дошло до суда.

Директор счел ниже своего достоинства лично присутствовать на суде, зато
отправил туда два автобуса сотрудников - для науки, чтоб другим неповадно было.

Когда во второй половине дня автобусы вернулись из Тбилиси, никто не смел
показаться директору на глаза. Народ выскальзывал из автобусов и растворялся в институтских коридорах. Замдиректора никак не мог преодолеть пятнадцать метров красной ковровой дорожки до массивных директорских дверей.

Директор видел автобусы и сидел, ожидая отчета.  Никто не докладывал. Он
вызвал секретаршу, она понятия не имела, где зам. Он нажимал на кнопки "селектора": все начальники отделов "только что вышли".

"Да что здесь происходит?" - наконец заорал он, распахивая массивные деревянные двери.

В этот день старого крючкотвора хватил удар.

Через несколько дней к нам домой пришла институтская кассирша и принесла
деньги для Ма - за все пять месяцев, что она просидела дома.

Я никогда в жизни столько денег не видела и все глядела, как они считают, считают за столом. Ма восстановили в должности.

Позднее, когда я подросла, Ма призналась, что никогда не выиграла бы дела,
не будь она членом  компартии с кристально чистым прошлым.

Она ведь была первым секретарем ЛКСМ  в Гори, на родине Сталина.
Она отказалась от невероятно перспективной должности и на годы зарылась в технической библиотеке,  когда вышла замуж за отца. "Честный человек может
служить Родине на любом месте", - говорила она.  (Конечно, она не могла оставаться первым секретарем и выходить замуж за "политического".) 

"Пятьсот рублей по тем временам были  очень большими деньгами. Ма купила себе новое платье, а летом мы поехали на Черное море, мы каждый год там отдыхали.

Однажды, мне было тогда лет десять, мы приехали на море и поселились  в пансионе. Когда рано утром мы спустились в столовую, Ма вдруг крепко взяла меня за руку и вывела на улицу.

"Мы здесь есть не станем", - сказала она.

Я спросила,  почему. Она отвечала, что мы пойдем в кафе или ресторан в городе. Я спросила, почему. Я могла кого хочешь "достать" своими вопросами.

Наконец,  Ма призналась, что увидела огромную крысу, та сидела на столике
и причесывала усы, пока посетителей не было в зале. В эту столовую мы больше даже не заглядывали.

Каждое утро мы завтракали в кафе и шли на пляж. Лучшее время на пляже с восьми до одиннадцати, потом солнце печет слишком сильно и вредно загорать до четырех или пяти.

После одиннадцати мы скрывались в тенистых аллеях Центрального парка, сидели на зеленых деревянных скамьях или гуляли от фонтана к фонтану. Отец неизменно встречал кого-либо из старых знакомых и нырял в прохладу бильярдной или шел пить пиво в порт.(Он всегда сильно выпивал, это было одной из причин, почему Ма потом развелась.)

В парке мы снова шли в кафе и ели пышки со сливками. Я с ума сходила по  пышкам со сливками. Знаешь, круглые золотистые пышки, прямо из кипящего масла и присыпанные белой сахарной пудрой? Я их обожала. Я целый год дожидалась, пока мы приедем и пойдем в это кафе. В другом городе, я и смотреть на них не хотела, а в Сочи... Даже не знаю почему, может это жгучее солнце, безумно синее море, старомодный духовой оркестр в парке делали пышки здесь совершенно особенными.

В тот  год, мне на второй день едва не сделалось дурно от этих пышек. Может быть сливки попались слишком жирные, или день был слишком душным, или масло было другое, только пышка застряла у меня в горле, и я, выпучив глаза, сидела и боялась вздохнуть, чтобы она не выпрыгнула обратно.

От запаха кипящего масла, плывшего по кафе, мне делалось тошно, от одного
вида сливок - мутило. Ма тут же вывела меня на воздух. Потом мне несколько лет
едва не становилось  дурно от одного запаха этих пышек.

На центральный пляж мы никогда не ходили. Там такое столпотворение
вечно, ступить некуда. Кроме того, море там из-за взбаламученного песка потеряло цвет и выглядело, как смешанное с мочой. Повсюду плещутся голые ребятишки, колышутся надувные мячики, утята,  матрасы. Песок сюда завозили перед сезоном. Вообще-то на пляже кроме гальки и валунов ничего не было.

"Лучше уж платить за автобус и купаться за городом", - говорила Ма.

Все пляжи за городом были бесплатными, их называли "дикими". Там не было ни деревянных шезлонгов,  ни зонтиков на прокат, ни пестрых водных велосипедов, зато море поражало синевой и под ногами никто не путался.

Ма расстилала наш коврик, прижимала его по углам  камнями. Затем мы поднимали "парус" - старую простыню, привязанную к двум длинным и двум коротким  палкам. "Парус" отбрасывал тень на коврик и мы доставали из сумки лимонад, бутылки с водой и арбуз и все такое. И я бежала к морю.

Море лизало берег длинными ленивыми волнами, по их выгибающимся спинам  за горизонт скакали серебряные зайчики, а в выцветшем от жары голубом небе медленно плыло белое, раскаленное Солнце.

Ма выгоняла меня из воды погреться, и горячие камни впивались мне в спину.
Я поворачивала лицо к добела раскаленному Солнцу, которое  видела даже с закрытыми глазами, и робкий бриз высушивал алмазные капли с моего лица.
 
  Ты знаешь, я закрываю глаза и снова вижу это белое Солнце...

***


ГЛАВА 24. Фабрика приговоров

 Мужчина в широкой черной мантии, как заведенный, наклонялся то к микрофону справа, то  к кнопке переговорного устройства слева. Искаженный электроникой голос повторял слова, продиктованные невидимому секретарю. Мужчина за длинным и массивным деревянным столом-кафедрой, вроде стола для экспериментов из школьного кабинета физики,  взопрел. Он качался от микрофона к кнопке, от микрофона к кнопке, а если замирал, то лишь для того, чтобы пошелестеть невидимыми из зала бумагами. Он работал.

Только минут через пять до Ивара дошло, что мужчина в черном  диктует на магнитофон сказанное Яковом и "проигрывает" внесенную корректуру. Четверка друзей находилась в зале административного суда в Веймаре.

На прошлой неделе Яков получил вызов в суд, и друзья приехали для моральной поддержки. Кроме того, Ивару хотелось увидеть, что же это такое - грозный административный суд  по  "азюлям" - рано или поздно ему с Ириной тоже придется
здесь очутиться.

***

"И вот это административный суд?" - воскликнула Ирина,  когда они, поплутав по городу, наконец, нашли нужную улицу.

Она ещё раз проверила адрес - Риеснерштрассе, 12-б. Всё правильно, но...  На высившемся перед ними, "хрущевского" типа здании, висела надпись "Фабрика".

Ивар скептически поджал губы и покачал головой. Они все-таки вышли из машины и отправились к зданию. За окнами первого этажа кипами лежали синие джинсы и ещё какие-то тряпки. Ивар остановился, даже не заходя в двери, однако Ирина решила войти и расспросить, они и так уже опаздывали.

“Да, да,- затряс головой рабочий, тащивший какую-то коробку, -  третий этаж”.

Они поднялись на лифте и их впустили  в просторный светлый холл.
Слушание дела уже началось и они на цыпочках пробрались в зал заседаний
с массивным столом и непоседливым мужчиной в черной мантии.

Судья замер и выгнул брови, но после разъяснения Якова мотнул головой в сторону поставленных рядами школьных парт на железных ножках и таких же стульев, где могли располагаться зрители.

За исключением судьи в широкой черной мантии,  рыжего переводчика, в гражданском костюме, Якова, Саманты, Ивара и Ирины никого в зале не было. Адвокат Якова отказался защищать его в суде.

Точнее, адвокат прислал письмо.  Заседание, мол,  будет в четверг, на следующей неделе, и выставил счет - платите три тысячи, причем сразу, если хотите, чтобы он принял участие в суде.

Саманта тут же бросилась звонить во Франкфурт. Ну, если им очень нужно, герр D приедет (при условии оговоренной оплаты, конечно), но, как бы сказать, гарантировать он ничего не берется. Да и вообще,  дело-то... мда.

Он даже обрадовался, когда Саманта ответила, что сразу они заплатить не смогут. Ну и ладненько, значит всего вам доброго. Вот так.

Яков сидел за первой партой и битых два часа пересказывал историю своего расцвета, "наездов" и падения в мире бизнеса, а судья всё дергался между микрофоном и кнопкой.

Судью интересовали подробности, и Яков рылся в памяти, пытаясь поточнее
ответить, как-никак, а прошло-то уже много лет, многое подзабылось.

(Позднее, когда им пришлют копию протокола, будет казаться, что Яков непрерывно меняет свои показания и вносит поправки.  "Вот сволочь, - возмутится Яков, - он, он сам - неверно надиктовал, я исправлял ЕГО ошибку, а написано, что "позднее, я добавил"...)

Заседание продолжалось в том же духе. Судья задавал вопрос, Яков отвечал, переводчик лопотал по-немецки, судья качался от микрофона к кнопке воспроизведения, прослушивал, вносил корректуру, задавал новый вопрос.

Размеренная работа прервалась на последней минуте заседания, когда Яков сказал, что он - еврей.

"Что?! - воскликнул судья и зашелестел невидимыми из зала бумагами.

"В протоколе Бундесамта, на этот счет ничего не сказано".

"Они и не слушали, что я говорил, сделали копию паспорта и всё".

Судья проницательно посмотрел на Якова.

"Вот документы моей матери, - продолжал Яков, - она недавно приехала в Германию как "контингент-флюхтлинг", по еврейской эмиграции.

Действительно, пожилая женщина, видя, что его дело об убежище не продвигается, бросила привычную жизнь в Риге и подала документы на "еврейскую эмиграцию", чтобы хоть как-то помочь сыну. Она уже получила статус "беженки" и жила в специальном "хайме"  (доме первичного приема).

Судья просмотрел документы.

"Но это копии..."

"Да, оригиналы сгорели вместе с синагогой в Риге, во время нацистской оккупации. Архивы, люди, все вместе..."

"Свидетельство о рождении матери тоже дубликат..."

"Да, но выданный в 1950 году. Она же не вчера еврейкой стала".

Судья позабыл про свой микрофон и сидел, словно погрузившись в глубокую печаль.

"Послушайте, - наконец сказал он, - на основании ваших прежних показаний
шансов на политическое убежище у вас нет, и вас должны выслать в Латвию.
НО, но я дам вам время для оформления документов по еврейской эмиграции..."

"Заседание переносится", - официальным голосом надиктовал он в микрофон.

***

Когда Ивар, едва поспевая за машиной Якова, несся по автостраде, Ирина спросила, что он думает о суде.

"Это не суд, а цирк, - сквозь зубы процедил он. – Хорошо оплачиваемый клоун,
причем, умный, образованный клоун, два часа валяет дурака, прикидываясь,
что "ищет истину", хотя решение для него уже давно ясно. Он всего лишь отплясывает "демократическую  кадриль", вокруг готового приговора".

Ирина глубоко вздохнула:
"И вот этого "суда" мы боялись и ждали четыре года".

***

Вначале все отправились "домой" к Якову и там, в лагере, залили нервное возбуждение "Наполеоном". Они пили, вспоминали тот или иной эпизод судебного заседания, комментировали, снова пили.

Яков был полон надежд: "Он не отказал, он дал нам новый шанс".

Саманта считала, что всё прошло великолепно.

Менее восторженные Ивар и Ирина пытались осмыслить увиденное.

"Послушайте, мы подаем протест на РЕШЕНИЕ Бундесамта, - вслух  рассуждала Ирина.  - Почему судья заставляет НАС повторять всё сначала, а представители Бундесамта даже на суд не приходят?"

"Да брось ты, - отмахнулась Саманта, - судья лучше знает, как вести заседание".

Суд отложили на месяц,  за который Якову предстояло обратиться  в Кёльн, в какую-то организацию со своими еврейскими документами.

"Всё будет в порядке”, - повторял он и подливал коньяку.

"Вы приедете на новый суд?"-  обратилась к гостям Саманта.

"Конечно", - кивнул Ивар. "Само собой", -  отозвалась Ирина.

***

Поздно ночью,  по дороге в свой лагерь, Ивар и Ирина всё ещё делились впечатлениями о Веймаре.

"Да, в законе написано, что судья обязан заново рассмотреть все факты, - говорил Ивар. - Это называется "эрортерунг", но после этого истец, то есть мы, должен высказать, что он требует, и показать, почему, с точки зрения истца, решение Бундесамта неверно. Почему они останавливаются на "установлении фактов"?"

Ирина задумалась.
"А знаешь,  кого я ни спрашивала за эти годы,  все рассказывали одно и то же, - сказала она. - У всех суд ограничивался "пересказом фактов", у всех судья был очень доброжелателен, а приговор всегда один - отказ".

"Может это потому, что ни у кого не бывало адвоката, чтобы от фактов перейти к критике решения Бундесамта? "

"Вместо разбора решения  Бундесамта, нас, снова заставляют жаловаться и копаться в своих ранах... - заключила Ирина. – Разводят как детей".

"А эти "подробности",  - угрюмо отозвался Ивар. - Кажется, будто судья проверяет твою правдивость, и ты теряешь главную мысль и заполняешь протокол второстепенной информацией. Никто не даст "азюль" за эти подробности, они только уводят от сути".

"Да-да, создается психологическая зависимость. Тебе не доверяют - ты стремишься оправдаться, ты доказываешь свою искренность, и ты вспоминаешь мельчайшие подробности, запинаешься и сбиваешься, исправляешь себя. А по протоколу будет казаться, что ты сам себе противоречишь и на ходу придумываешь новые объяснения".

"Если кто и будет читать протокол суда, скажем, после апелляции в Верховный
суд, какое впечатление они вынесут?"

Этой ночью Ивар и Ирина решили поломать всю режиссуру "жалобного судебного заседания", -  как они окрестили веймарскую процедуру,  когда дело дойдет до их суда.

***


ГЛАВА 25. "Встать, суд идет!"

Рано утром в среду, накануне пересмотра дела Якова в административном суде Веймара, Ивара позвали к телефону.

"Наверно, Яков", - крикнул он и выскочил из комнаты.  "Думает, мы забыли", - добавил он про себя.

Скачками он спустился с лестницы и понесся по длинному коридору, опасаясь, что кто-нибудь, сдуру, положит трубку.

"Да, алло?"

"Можно поговорить с Иваром или Ириной", - по-немецки, приятным женским голосом отозвался невидимый собеседник.

"Это Ивар", - смутившись, что не узнает, кто же звонит, сказал Ивар.

"Это фрау... беспокоит", - представилась женщина.

Их адвокат из Франкфурта, с чего бы это?

"Очень приятно, - заулыбался Ивар, - мы давно хотели..."

"Почему вы не приехали вчера на встречу?"

"Вчера? На встречу?"

"Да, мы должны были встретиться вчера в четыре часа. Никто из вас не
приехал, и я забеспокоилась. У вас всё в порядке?"

Оказалось, месяц назад их адвокат послала письмо, назначив встречу во
Франкфурте. Ивар поклялся, что никакого письма и в глаза не видел. Это не такая вещь,  чтобы он или Ирина могли позабыть.

"Мы можем сегодня приехать, часов через шесть или лучше завтра. А о чём
собственно речь?"

"О нашей стратегии в суде. Завтра в десять у вас суд в Веймаре..."

"Что?!" - вскричал Ивар.

"Угу, - подтвердила адвокат, - у вас есть в лагере факс? Я перешлю вам копию письма, чтобы вы сами разобрались".

Злой, как черт, Ивар направился к шефу и выяснил номер факса. К себе в комнату он вернулся  неестественно хохоча.

"Ха, ха, ха, - зло смеялся он. - Ха, ха, ха..."

"Кто звонил?" - спросила Ирина, предчувствуя, что что-то не так.

Ивар игнорировал вопрос и саркастически спросил:  "Когда там у Якова заседание завтра?"

"В двенадцать, зал 305", - ответила Ирина.

"А у нас в десять, в том же самом зале", - сказал он, в полупоклоне разводя
руки.

Теперь настала очередь Ирины  разозлиться.

"Поганые социалы! Об заклад побьюсь, это они сперли письмо,- кричала она. - Помнишь, та же история, что и с Мохаммедом".

Мохаммед,  их приятель, с которым они "бастовали",  тоже узнал о суде от адвоката - в самый день суда.

Адвокат позвонил из Веймара, прямо из суда и спросил, где он, черт побери, шляется. До начала оставалось сорок минут.

Мохаммед, его комната была дверь в дверь с Иваром,  ругался на всех языках,
какие только знал.

Весь красный от возмущения он забежал к себе, оделся в лучший костюм и заказал такси до Веймара - это 100 километров - попутно рассказав, что случилось. Адвокат обещал перенести начало на один час, и на поезде он не успевал.

"Боже, благослови нашего адвоката, - твердила Ирина. - Представить страшно, мы приезжаем в двенадцать ноль-ноль на суд к Якову и видим свои имена на доске, на десять часов. Я бы инфаркт схватила".

"Если они идут на такие трюки, значит у нас хорошие шансы", - заметил Ивар.

Ирина слегка приободрилась.

"Так-то оно так, но пропусти мы суд, и ты знаешь,  что могло бы случиться.
Однажды ночью заявилась бы полиция и выволокла нас из комнаты, мы и
сообразить бы не успели, в чём дело..."
"Боже, благослови нашего адвоката..." - повторяла она.

Они снова созвонились с адвокатом, получили факс и поблагодарили за заботу.

"Да, разумеется, я приеду на суд, - удивилась женщина. - У нас будет целый час, чтобы поговорить о деле".

"Ты заметила, она ничего не сказала про деньги?" - спросил Ивар.

Кипя от возмущения, Ирина спустилась к социалам и учинила "разборку"
из-за пропавшего письма. Социалы божились, что никакого письма не видели, но почему-то прятали глаза.

Ночь напролет Ивар готовился к суду. Он перечитал протокол из Бундесамта и вынесенное решение, отпечатал на старой машинке "речь", которую намеревался произнести в суде, делал выписки из закона по азюлю и административно-процессуального кодекса.

"А вдруг наш адвокат не приедет? - говорил он.  - Надо готовиться самим себя
защищать".

Перед рассветом он с часок подремал.

***

Их адвокат приехала, как обещала.  Если бы не Ирина, Ивар навряд ли бы узнал эту женщину среди пассажиров, высыпавших с поезда на перрон Веймара.

Вручную скрученная сигарета,  выцветшие, но дорогие джинсы, кожаный рюкзак за плечами, она скорее походила на  худощавую студентку, чем на адвоката и мать двоих дочерей.

 Ивар подозрительно принюхивался к ароматному дыму и заметил, как женщина улыбнулась.

"Турецкий табак, -  пояснила она,  - не могу курить слабые".

"Ну, и дурак же ты, - сконфуженно подумал Ивар, - не будет же она и впрямь баловаться "травкой" ".

Ивар взял такси, хотя суд находился  буквально за "спиной" вокзала, но подземный переход под железнодорожными путями был такой замусоренный и зассанный, что Ивар не пожелал спускаться туда с двумя женщинами.

Да,  вот она, их фамилия, на доске объявлений перед залом 305. А через два часа, в двенадцать, Яков и Саманта. Действительно, сюрприз мог получиться убийственный.

Минут двадцать они обсуждали дело, пристроившись за круглым столиком в холле
перед залом заседаний. Затем двери растворились, выпуская предыдущего азюлянта, теперь их очередь.

Хотя Ивар присутствовал на суде у Якова и даже прозвал его "цирком", он
все равно разволновался. Ирина выглядела притихшей и напуганной.

Только их адвокат сидела со скучным лицом, будто смотрела из окна на платформу мелкой промежуточной станции. Войдя в зал,  она  достала из рюкзака черную мантию и обратилась в спокойного, слегка саркастического "законника".

Дверь быстро затворилась и заседание началось.

***

Это был тот же самый зал с "физическим столом", но вместо мужчины за ним  сидела  высокая женщина в мантии, с сухим, строгим лицом. Она напоминала худую, чем-то недовольную ворону, шевелящую черными крыльями.

На этот раз  по правое крыло от вороны сидела секретарь с зубами, как у кролика, она выглядывала из-за дисплея, ободряюще обнажала зубы при каждом вашем слове, и, не глядя, бегала пальцами по клавиатуре.

Рыжий переводчик был тот же, что и на суде у Якова.

Худая ворона коротко провозгласила название дела и принялась за повтор
фактов. Ивар почувствовал, как его захлестывает волна нервозности, и едва не
сбился на "жалобный тон", но одернул себя.

"С вашего позволения, я начал бы с ошибок  Бундесамта, которые очевидны при сравнении текста вынесенного решения и протокола интервью в Бундесамте", - разложив по столу свои заготовки, начал Ивар.

***

Четыре года назад, когда он едва понимал по-немецки, их адвокат заставила
Ивара прочитать протокол интервью и сообщить ей обо  всех  найденных расхождениях.

Целую неделю, с утра до вечера,  Ивар мучил большой немецко-русский словарь и нашел в протоколе около десяти вопиющих ошибок. Адвокат поставила Бундесамт "на рога", перечень исправлений был приобщен к делу, а госпожу следователя, отстранили от дела.

Позднее произошло что-то странное. Новый следователь, взявшийся за их дело, ушел из Бундесамта, и дело снова попало в руки той же, ранее отстраненной фрау. Именно она и подготовила "решение" и отвергла прошение о политическом убежище для обоих.

Хитроумно, по крайней мере, фрау так казалось, она внесла новые ошибки, на сей раз в "решение" и на них же построила "отказ".

Решение Бундесамта ("Бешаид") было сварганено по типовой схеме.

Во-первых, фрау следователь переписала из пособий по законам лекцию о сути политического убежища, политическом и ином преследовании и том, кто же
на самом деле считается "политически преследуемым".

Во-вторых,  "бешаид" утверждал, что полиция и вся правоохранительная система страны, из которой вы удрали, просто из кожи вон лезла, лишь бы вас защитить. Словом, всё, что с вами приключилось, не являлось преследованием по политическим, религиозным или национальным причинам.

(В схеме могли быть вариации:  местная полиция и юридические институты не могут обеспечить адекватную защиту прав человека в данной стране из-за разрухи, войны, бедственного экономического положения. Однако, в такой же ситуации находились и все другие граждане -  нет преследования со стороны государства  - отказать в "азюле".)

В-третьих,  если вы прибыли в Германию на самолете и отдали в Бундесамте
паспорт и все свои документы, как того требовал закон,  "бешаид" заявит, что вы покинули страну без проблем, то есть, никто вас там не преследовал - отказать в "азюле".

(Вариация:  вы приехали в Германию без паспорта, "шофер на автобусе перевез, а то бы меня не выпустили, и паспорт мне не давали".  Значит, проникли в страну
нелегально  - отказать.)

На этот "костяк" ловкий следователь из Бундесамта навешивал пару  "доказательств", выхваченных из вашего интервью. За четыре года в лагерях Ивар переводил десятки подобных "бешаидов", набор приемчиков не зависел ни от стран, из которых прибыли азюлянты, ни от их проблем.

В случае Ивара и Ирины фрау следователь пошла ещё дальше - она придумала нужные "доказательства".

***

Ивар помнил эту женщину-следователя  достаточно хорошо. Мелкие черты
лица,  вуаль легкой презрительности. Лицо за четыре года расплылось в памяти, но "ауру" он помнил отлично.

Их вызвали в Бундесамт на третий день пребывания в лагере M. Таинственный Бундесамт был двухэтажным сборным бараком, наподобие тех, что возводят рабочие на большой стройке.

Барак окружало особое ограждение из колючей проволоки, возле него имелась особая автостоянка, на входе сидел особый охранник. По ночам одно из окон второго этажа неизменно оставалось освещенным - "Недремлющее око Бундесамта", - называл его Яков.

Первое впечатление от Бундесамта было удивление, смешанное со стыдом.
Ивара и Ирину завели в маленькую комнатку и сняли отпечатки пальцев.

"Ну, ничего себе, - сказал Ивар, вернувшись в комнату Якова и демонстрируя
плохо оттиравшуюся краску. - Даже в КГБ и милиции моих пальцев нет".

Наверное, так обескуражен бывает невиновный человек, вдруг оказавшийся в тюрьме.

На следующий день их вызвали на интервью в Бундесамт, "интервью"  - так
по-европейски вежливо назывался допрос.

Ирину усадили дожидаться своей очереди внизу, в полутемном зале перед окошечком охранника, а Ивара бдительный сотрудник провел на второй этаж.

В маленьком узком кабинете сидела фрау следователь и переводчик, поляк, как Ивар узнал позднее.

Фрау сидела спиной к единственному квадрату окна с выражением скучающей богини на челе. Она устала выносить приговор смертным, рядами представавшим перед ней изо дня в день. Она заранее знала, что ей будут лгать, что поделаешь с этими людьми, приходилось терпеть,  она подавляла желание отпустить колкое замечание, но позволяла себе лишь вольность легкой презрительно-приветливой улыбки.   

За три первых дня Ивар много повидал в лагере и мог составить мнение о большинстве обитателей, поэтому, ему казалось, он понимает отношение молодой женщины. И все-таки, что-то в ней не нравилось.

Женщина отклонилась на спинку стула. У неё была очень короткая юбка, а
затянутые в черную сетку ноги небрежно скрещены, словно оставляя проход в таинственную затемненную пещеру.

Она поиграла ногами,  закидывая одну на другую - всё с той же полупрезрительной улыбкой и явно следя за реакцией посетителя.

Ивар представил,  как это действовало на изголодавшихся мужиков из лагеря,  и внутренне усмехнулся. Приступили к интервью.

Первый "звоночек" прозвенел, когда фрау спросила, за кого проголосуют российские военные.  В те дни экзотический Жириновский, с его резкими, грубоватыми высказываниями пользовался всеобщей популярностью. Многие считали, что он составит серьезную конкуренцию экс-коммунисту Ельцину. Скорее всего, Бундесамту велели прозондировать почву.

Ивар ответил  данными опроса, опубликованными в его газете, хотя их сильно
"пригладили" (нельзя же было писать, что военные, которым осточертел всеобщий "бардак", почти поголовно симпатизировали жесткому Жирику.)

Второй "звоночек" включился,  когда фрау поинтересовалась числом русских солдат и военными базами в Грузии. Он зазвенел так громко, что Ивар едва не подскочил. Он внимательно посмотрел немке в глаза.

Ивар ответил: "Я не знаю".

Вообще-то говоря, информация была абсолютно незасекреченная. Грузинские газеты каждый день муссировали "военное присутствие Москвы", считали и пересчитывали солдат, и спорили где, и на какой срок должны остаться российские базы. Парламентарии истерически требовали полного вывода, но Шеварднадзе не торопился - в русских солдатах он видел "противовес" горячей оппозиционной "вольнице". Кроме того, он прекрасно знал, что без российских пограничников грузинско-турецкая  граница развалится за пару дней.

Иными словами, информация не стоила и ломаного гроша, но Ивар не желал,
чтобы немцы получили данные из его уст.

Он ответил: "Я не знаю".

Отношение немецкой госпожи ощутимо переменилось. Она прикусила нижнюю губу и едва заметно кивнула, словно делала мысленную пометку.

(Когда протокол интервью отпечатали, "лишние" вопросы подчистили, но "солдат" просмотрели, и теперь никто в мире не смог бы выдрать из протокола вопрос, который, по немецким же законам, не имели права задавать.) 

Допрос-интервью продолжался четыре часа.  "Я проверю каждое ваше слово", -
словно угрожая, пообещала представительница Бундесамта.

Ивар пожал плечами.

Затем место Ивара заняла Ирина и тоже разочаровала фрау следователя - она отказалась обсуждать американских дипломатов, с которыми встречалась в посольстве.

Одиннадцать месяцев спустя решение Бундесамта ("бешаид") нашло Ивара и
Ирину в лагере L  - "нет" по параграфу 16  Конституции (политическое убежище), - "нет" по параграфу 51 закона об иностранцах (запрет на высылку ввиду  преследования по политическим, религиозным или национальным причинам), - "нет" по параграфу 53  закона об иностранцах (угроза жизни и здоровью в случае  высылки).

Им предписывалось покинуть Германию в течение месяца, иначе они будут выдворены (депортированы) насильственно. Подпись – та же, ранее отстраненная, фрау следователь.

***

Худая ворона за столом для физических опытов досадливо пошевелила крыльями.

"Нельзя судить об этом вопросе  вне контекста, - сказала она, - может, в ходе
беседы было вполне естественно спросить о количестве русских солдат…"

Кролик-секретарь перестала тыкать клавиатуру и бросила Ивару ободряющую дебильную улыбку.

Ивар насмешливо усмехнулся, конечно, это было вполне "естественно".

Он снова находился в классной комнате административного суда в Веймаре.

"Бундесамт пытается бросить тень на правдивость моих показаний, - продолжал
Ивар. - В решении на странице 4 мы читаем: "Шесть человек окружили его на
улице" и делается вывод, что я не мог бы удрать от шести профессионально подготовленных полицейских. Однако, в протоколе интервью, на котором основывается решение Бундесамта, на странице 9 написано  - "двое мужчин в гражданском окликнули меня с противоположной стороны улицы".

Рыжий переводчик посмотрел копии протокола и решения, пододвинутые
ему Иваром, и с изумлением подтвердил расхождение.  Ворона за своим столом зашелестела страницами дела и выпучила глаза, сравнив указанные места.

"Глаубвюрдигкайт", то бишь, правдоподобность, являлась основным оружием в руках Бундесамта. Разумеется,  там и не собирались проверять все факты (как грозились), приведенные беженцами. Это было физически невозможно - в лагерях уже находилось тысяч триста азюлянтов, и ежедневно прибывали новые тысячи. Поэтому, если ловкий следователь подрывал правдоподобность ваших показаний, дело о политическом убежище было, считай, проиграно. Короче, игра называлась "верю - не верю".

"Далее, Бундесамт пишет в своем решении, что проблемы с грузинскими националистами начались у меня "через год" после того, как грузинская официальная пресса назвала мою статью "непатриотической".

Сравните это с исправлениями к протоколу интервью - через один месяц. Исправление было внесено четыре года назад и абсолютно не учтено Бундесамтом..."

Худая ворона, листая, подняла над столом "дело", и Ивар увидел подшитые к нему три тетрадных странички с написанными по-английски исправлениями, которые их адвокат заставила Бундесамт приобщить к делу ещё в лагере M.

"Я не вижу никаких статей в деле", - захлопав крыльями, проворчала она.

Тут с места поднялась адвокат:
   "В протоколе интервью, - адвокат назвала страницу, - записано, что статьи
приобщаются к делу..."

Ворона ещё раз перетряхнула всё дело, ничего не нашла и с силой хлопнула им по столу.

"Это всего лишь две "ошибки" из десяти, на которых Бундесамт основывает
свое решение", - в деловой манере продолжал Ивар.

Он все-таки разволновался, но отпечатанная ночью "речь", держала Ивара
в главном русле.

"Если мы и дальше продолжим в этом духе, - с недовольством отозвалась ворона, - у нас весь день уйдет".

Она снова перевела заседание на накатанные рельсы.
   "Что ожидает вас в случае возвращения домой,в Грузию?" - спросила ворона и
поудобнее сложила черные крылья.

Это был решающий вопрос,  на который азюлянты неизменно отвечали, что дома их ждала неминуемая смерть, потому что именно так можно было получить "азюль" и паспорт беженца.

Ивар начал было объяснять...

"В какую страну вас могут выслать, если не в Грузию?" - решительно прервала
его худая ворона.

Ирина наклонилась к Ивару и прошептала: "Она размазывает твой ответ..."

Ивар кивнул.

 "С вашего позволения, я завершу ответ на ваш первый вопрос, чтобы он не казался необоснованным", - неровно дыша, сказал он.

"Вот статья из свежей российской газеты о журналисте с Дальнего Востока.
Он работал газете, а сейчас арестован и обвиняется  в измене Родине. За что? Он продал японскому агентству статью о российских военных - уже напечатанную во всем доступной газете, и потому никакой государственной тайны не представлявшую..."

Ивар схватил ртом воздух и продолжал: "Если всплывут умные вопросы о "числе русских солдат", меня посадят. Кто поверит, что я отказался отвечать? Люди здесь "продают" всех и вся, лишь бы получить "азюль"..."

"А как русские узнают, о чём вы говорили в Бундесамте, - снова перебила ворона. - Это конфиденциальная информация".

Тут снова поднялась их адвокат:  "У меня есть факты, когда содержание протокола интервью, становилось известно властям страны, куда высылали азюлянтов."

Ивар передал статью адвокату.

"Это не доказательство", - махнула  крылом ворона, отстраняясь от газеты,
которую ей протянула адвокат.

"Но журналист был в такой же ситуации, как и мой клиент", - настаивала адвокат.

"Нет".

Адвокат снова заняла место за столом.

"Это "российская сторона" ответа,  продолжал Ивар. - Теперь  - грузинская.
Если принять во внимание отношение властей к моим статьям, то работу я там не найду, а свою фирму открыть мне не дадут, я пробовал. Это буквально означает, что моя семья будет обречена на голод".

Худая ворона нетерпеливо пошевелилась, и адвокат подала знак больше не испытывать терпение судьи.

"В какую страну, кроме Грузии, вы могли бы выехать?" - повторила вопрос ворона.

"В Латвию, - ответил Ивар.  - Это моя Родина".

Внутренне он улыбнулся: немцы  убеждены, что все до единого азюлянты мечтают остаться в Германии. Неужто, они и впрямь думают, что жареные сосиски и пиво -  самое важное в жизни?

Теперь Ирина подсела к переводчику, и наступила очередь Ивара напоминать,
чтобы она не уходила от главной темы, не растворялась в подробностях и не оставляла вопрос без мотивированного ответа.

В завершение поднялась адвокат. Всё, что произошло с подзащитными, это нарушение прав человека на свободу профессии и свободу мнений. Она потребовала политическое убежище для обоих.

***

ГЛАВА 26. Итоги демократии


Письмо из Грузии пришло в рекордно короткие сроки - за восемь дней.

Ну, получили вы, наконец, свой приговор? Что планируете делать, если
дело обернется против вас?

У нас всё по-прежнему, то есть тупо и беспросветно, без изменений, без
надежды на улучшение. Исторический переход к "свободе и демократии" почти завершен: осталось только два  "класса" - "батоно", то есть,  господа, и "никто", это и есть, никто... то есть, мы.

"Батоно", надменная  и жадная "элита", объединила бывших партийных шишек,  их задастых отпрысков и ворье, вылезшее в "свет". В казино они просаживают по три тысячи долларов за ночь и лишь слегка расстраиваются.

"Никто" это все остальное население: пенсионеры, существующие на двенадцать лари в месяц (шесть долларов, которые по полгода задерживают), бывшие инженеры, служащие, то есть те, кто всю жизнь отдавал предпочтение книгам, а не чистогану. Теперь нам указали наше место в мире "реальных ценностей".

Есть ещё деклассированный "демос" - молодое поколение, мечтающее о больших деньгах и готовое резать и красть, а пока "крутящееся" на челночных турах.

"Прослойка" национал-интеллектуалов   подводит "логическую" и "демократическую" базу под любую отрыжку "батоно" и представляет "цивилизованное лицо" при сношениях с Западом.

Мозги у "интеллектуалов" все сильнее сбиваются набекрень - во всех бедах
виновата Россия, российское телевидение отключено,  русские вывески на
магазинах заменили английскими. Похоже, что под демонстрацию преданности Западу выделяют западные кредиты.

Теперь, говорят, в девятьсот, да-да, в девятьсот раз поднимут цены на доставку российских газет и журналов. Иными словами, полностью отрежут от  российской, "нежелательной" информации. Раз в неделю мне удавалось наскрести деньги на "АиФ", теперь придется об этом забыть.

Даже не верится, что пять лет назад мы (включая и меня), всерьез верили, что
"маленькая страна быстрее выберется из кризиса", и что Шеварднадзе приведет нас к процветанию, потому что "у него связи по всему миру".

Всё это звучало вполне "логично", а получилось совсем не так. Вернее получилось так, как было задумано, просто мы этого не понимали.

Вы же знаете, я никогда не симпатизировал коммунистам, но те, по меньшей мере, прикидывались, что "правят от имени народа", а потому соблюдали хоть видимость каких-то "правил".

Мы теперь "свободны", это значит, что теперь даже прикидываться не надо.
Верхи обделывают свои делишки и рассматривают нас, то есть "никого", как неизбежное зло. На данном этапе неизбежное.

Одежда, которую у нас шили, им не нужна - "батоно" одеваются по западной моде, телевизорами, что у нас собирали, они брезгуют  - "батоно" покупают "Грундики" и "Сони тринитроны", еда наша им тоже ни к чему – жратву им доставляют прямиком из Европы, автозаводы - а зачем, если "батоно" ездят на "Мерседесах"  и "БМВ".

Образование здесь им тоже до лампочки - своих наследников "батоно" рассылают учиться по заграницам.

Короче говоря, от нас им ничего не нужно. Мы - избыточное население…

В Европе сейчас вышло из моды отправлять людей в концлагеря и крематории,
поэтому нам позволяют медленно сойти со сцены, так сказать, гуманно, "натуральным" путем - голод, болезни. А ведь нам обещали, что плодами демократии в первую очередь насладимся мы.

Богатому Западу мы неинтересны. Флирт с эмиграцией давно прекратился - ни одна страна не в состоянии принять миллионы обнищавших людей. Наши руки им тоже не нужны, у них своих безработных хватает. И они даже не говорят с нами,  они говорят с теми, у кого деньги и власть - с "батоно". Мы перестали быть нужными на Земле.

Когда мы вымрем, страна сделается идеальным местом  для рыбалки, охоты, проституции, и прочих праздников, эдаким подобием "земного рая" с нашей "гостеприимной" и "добродушной" элитой, на широкую ногу  живущей за высокими стенами своих усадеб".

***

В этот вечер Ирина безапелляционно заявила, что с неё хватит, и завтра она поедет в консульство РФ в Лейпциге.

Ивар знал, что спорить с женой бесполезно. Он не раз говорил, что хочет довести дело о политическом убежище до конца и "вывести немцев на чистую воду", но сейчас не знал, что ответить.

Он и сам ощущал какое-то болезненное упрямство в своей позиции, заставившей их выбросить на ветер лучшие годы жизни.

"Поехали, - наконец, сказал он, - только будет ли от этого толк..."

                ***

Он вспомнил аэропорт Франкфурта.

Ирина решила  встретить  своих американских  друзей,  у которых истек срок контракта в Грузии и которые делали пересадку во Франкфурте перед вылетом в Штаты.

Из-за барьера они разглядывали пассажиров тбилисского рейса, выходящих с таможни. Надменная грузинка жаловалась попутчикам, что не может достать "приличные обои" во всей Грузии.

Кучка ассимилированных в Германии грузин махала цветами прибывшим молодоженам -невеста в белой фате и жених, потевший в тесном, чарли-чаплинском смокинге.

Стайка "золотой молодежи" наполняла холл смехом и звонкими поцелуями. Сумки, бриллианты, возбужденные и равнодушные лица, гордо задранные носы,  надуманно  изящные жесты, всплеск буйной радости в широко раскрытых глазах, всё текло через контрольный выход.

И вот появились американцы.

"Смотри, смотри, это Джон из экономического отдела, - шептала Ирина,
- с ним я не занималась, но один из его коллег учил русский... он потом заболел
и уехал... О, а вот эта женщина... Да куда же ты смотришь, вон в зеленом платье..."

Ивар стоял, прислонившись к холодным, хромированным поручням, и слушал
оживленную болтовню Ирины.

"Я забыла её имя... она занималась строительством..."

"Угу", - отзывался Ивар.

Рядом со своей искрящейся от возбуждения женой он олицетворял усталое спокойствие.

"О, вот они, вот они. Нет, а где же Хелен? Вот их собака, а где Хелен? Ты помнишь, я рассказывала о самой красивой женщине в посольстве? Это её собака, а где же..." - продолжала суетиться Ирина.

Ссутулившаяся женщина вела на поводке бульдога. К ней подошел мужчина,
лицом напоминавший шарж на осунувшегося носатого Ален Делона, и взял
женщину под руку.

"Ой, нет, неужто это Хелен?" - вскрикнула Ирина.

"В чём дело?" - с проблеском интереса  спросил Ивар.

"Это же Ник, муж Хелен, самый красивый мужчина в посольстве, - прошептала Ирина, сжимая холодные блестящие поручни, - а это Хелен..."

"Что?! Вот эта, с пожамканым лицом? Ты говорила, она красавица..."

"Да, ты же сам её видел на вечеринке и рот раскрыл", - напомнила Ирина.

"До чего жизнь в Грузии их довела, - раздумчиво продолжала Ирина. - Я помню, как они канистрами возили воду домой из посольства. К ним, без электричества, вода на  последний этаж не поднималась, а тут ещё и собака..."

"Грузинские "сливки общества" выглядят вполне нормально", - возразил Ивар.

"А что им сделается? Живут, как короли, у себя  на  "фазендах", с частными электрогенераторами, спутниковым  телевидением, джипами и всем прочим. Когда соскучатся, едут в Европу покупать обои, ты сам слышал. А тут после Америки попасть в такое ..." - она вздохнула.

И вот появились её друзья. Обе женщины обнялись, мужчины (Ивар знал американца по интервью), обменялись рукопожатием. Пока женщины щебетали, Ивар помог оттащить багаж к автобусу, который должен был доставить американцев в отель. Завтра они улетали домой, в Нью-Йорк.

"Может быть чашечку кофе?" - нерешительно предложила американка.
Её представительный муж стоял у ступеней готового к отъезду автобуса.

"В другой раз", - отказалась Ирина.  - Вы три часа летели, я потом напишу..." 

Она стояла со слезами на глазах и махала рукой вслед отвалившему автобусу.

Ивар сплюнул в поднятую автобусом пыль.

"Прекрати", - ткнула его в бок жена. - Немцы на землю не плюют".

"Угу, - отозвался он. –  Может, мы должны были пригласить их на  кофе?"

"Просто непостижимо, как ты умеешь все испортить", - произнесла Ирина.

Последний, почти беспересадочный поезд домой отходил через час, но они решили не торопиться.

Это был их  второй приезд во Франкфурт, после того как они сдались здесь в "азюль".

***

Они прилетели из Грузии тем же самым рейсом, но самолет задержался в
Тбилиси на шесть часов, и во Франкфурте уже смеркалось.

Транзитные пассажиры, в основном иностранцы, негодовали - кучка грузинских нуворишей отправила багаж на самолет, а затем укатила обедать в Палас-отель Метехи.

И летчики, и пассажиры вынуждены были ждать их возвращения. Просто выгрузить чемоданы и улететь у командира старенького Боинга не хватило смелости.

И вот вечер, они одни в чужом городе, среди чужих людей и чужого языка.
Слава богу, в справочной говорили по-английски.

Они остановились в маленьком отеле, через дорогу от двух небоскребов - Франкфуртовской биржи и какого-то банка.

Первую ночь они не вылезали из ванной - после Грузии ванна с горячей водой и блестящим кафелем показалась роскошью.

Затем они полночи смотрели "Си-Эн-Эн" пока кто-то из соседнего номера не начат тарабанить в стену.

Всё воскресение они разглядывали Франкфурт, бродили по улицам и восхищались небоскребами, "бейби-скайскрайперс" называл их Ивар, сравнивая с американскими.

В понедельник они отправились в Американский консулат. Они знали адрес и
вчера несколько часов отыскивали это плоское невысокое здание, мирно стоящее на тихой улочке. Широкий звездно-полосатый стяг вздымался на флагштоке,  как крыло большой, сильной птицы.

Ирина гордо прокладывала путь, она оделась в лучший костюм и высоко держала голову. Они захватила с собой рекомендательные письма, на случай, если кто-то усомнится, что она действительно работала в американском посольстве. Она коротко объяснила охраннику, в чём дело, и тот мгновенно пропустил их в ворота. Ирина с мужем  по бетонной дорожке вошли в консулат.

Молоденький морской пехотинец за стеклянным окном тут же связался с шефом безопасности.  Ивар не помнил, забрали охранники у них паспорта или только взглянули на них, пропуская  внутрь.

Холл был полон счастливых людей, которые совсем не придавали особого значения  своему американскому гражданству. Несколько негров, видимо, студентов, бродили от автоматов с кока-колой до входных дверей и обратно.

Молодая женщина убеждала сына поднять обертку от шоколада, которую тот
пытался задвинуть под стул. Мужчина с раскрытой газетой на коленях, глядел
в стену, похоже, размышляя, как она соединяется с потолком.

Никто не обратил ни малейшего внимания на Ирину с Иваром.

После одного обхода вокруг холла и одного визита в сортир (Ивара  восхитили
краны, реагировавшие на приближение рук и двери без ручек), к ним подошел
невысокий круглолицый мужчина и предложил следовать за ним.

Его офис располагался на втором этаже в правом крыле здания.  На шкафу Ивар заметил зеленую каску с надписью "Эм-Пэ" и дубинку. "Интересно, что это, - подумал Ивар, - "милитери полис" или "мэрин пэтрул" ".

У круглолицего оказались мягкие, теплые ладони и он был великолепным слушателем. Сколько времени они провели там? Сорок минут, целый час? Ивар был как в тумане и не замечал времени. Разговор вела Ирина.

Шеф безопасности кивал,  разглядывал документы, которые они показывали,
слушал, снова кивал. Ирина закончила рассказ и остановилась.

Круглолицый помолчал, обдумывая что-то, и провел их обратно в холл. Он лично поговорит с консулом, сказал он.

Прошло минут пятнадцать. "Он напоминает кота, - подумал Ивар, - круглый,
мягкий, ходит бесшумно…"

Откуда ни возьмись, появился круглолицый. У Ирины перехватило дыхание.
Увы, консул ничего не может для них сделать, сказал он.

Когда он увидел безмолвную реакцию Ирины, что-то вроде сочувствия проскочило в глазах  круглолицего. "Подождите, - сказал он, - я ещё кое-что попробую". Он исчез в направлении своего офиса.

Ирина глядела на Ивара, как ребенок в печали. Ивар чувствовал странное онемение, не тела, а онемение мысли.

Круглолицый вернулся. Он отвел их в сторонку и на полутонах посоветовал
поехать в посольство в Бонн. Нет, он не может дать какое-либо конкретное имя,
к кому обращаться, нет, он не может дать конкретный номер телефона,  нет, второй раз говорить с консулом не имеет смысла.

Снова на улице, Ирина удалялась от консулата, как сомнамбула. Ивар держал её за руку и со странным вниманием вглядывался в шевелящиеся на ветру листья, в резко, по-весеннему, очерченную тень дерева на асфальте. Мимо них бесшумно проходили машины. Казалось, мир потерял звуки, осталась одна "картинка".

Они шли прочь, не оглядываясь на высокий флаг из красных и белых полос,
вздымавшийся на ветру, как крыло большой, сильной птицы. Они  снова заговорили только в центре города.

"Поедем в Бонн? - спросила Ирина, пытливо глядя Ивару в глаза.

Ивар сморщил нос, обдумывая ответ, прокашлялся и хрипло ответил:
   "Какой от этого толк..."

Этой ночью они решили просить политическое убежище в Германии.

***

Годы спустя, бессонными лагерными ночами, Ивар удивлялся, чего же они
ожидали от американцев.

Могли ли те ускорить обработку заявлений на иммиграцию,  уже годы пылившихся где-то в Вашингтоне? Да могли, но зачем им это надо? Американцы мыслили стереотипами: "Все рвутся в Америку, потому что мы богаты. Точка".

                ***

ЭПИЛОГ

Верховный суд Тюрингии отказал Якову в пересмотре приговора Веймарского административного суда.  Оказалось, что Верховный суд занимается
только глобальными юридическими проблемами или делами, поднимавшими запутанные вопросы законодательства и тянувшими на докторскую диссертацию.

Шесть месяцев после этого немцы из Ауслэндербехёрде "пудрили" Якову
мозги, уверяя, что он получит разрешение на постоянное проживание в Германии,
просто по сроку рассмотрения дела, тянувшегося шесть с лишним лет,  а потом перейдет на статус иммигранта по "еврейству". Пока же им приходилось каждый месяц продлевать свои "дульдунги", которые им выдали вместо полугодовых "аусвайсов".

По истечении шести месяцев (оказалось, что это важно - именно шесть
месяцев) Якова с Самантой вызвали в Ауслэндербехёрде, забрали "дульдунги"
и продлили пребывание лишь на четыре дня. В понедельник 2 апреля 2001 года
их вызвали на беседу в очень католический город H и объявили немедленный "депорт".
В возможности уехать своим ходом было отказано.

Ивар с Ириной примчались помогать укладывать вещи, которыми семья обросла за долгие годы лагерной жизни.

Яков был в состоянии близком к шоку.
   "Как это можно, ведь они обещали?"- словно застыло  на его лице.
Албанцам и кавказцам позволяли уехать домой на "Мерседесах", а вот семью из Латвии ...
   "Как это можно..." - не мог придти в себя Яков.

Все семейство Якова, включая и семилетнюю Алиску, сперва  посадили в "кутузку" и, промучив сорок часов, доставили  на борт самолета  во Франкфурте. По прилете в Ригу Яков сразу же был арестован и отправлен  в тюрьму.

Его мать вскоре после этого умерла в Германии.

***

Российский консулат дал согласие на приезд Ирины и Ивара в Россию, но поскольку срок действия советских загранпаспортов истек, попросил немцев выдать временные «проездные документы».

Немцы сперва согласились, но потом устроили обыск на квартире в городе N, которую Ивар выбил у "социаламта" после годов отсидки в лагере. Социалы искали документы на машину и деньги.

Внезапно, в выдаче проездных документов на Россию отказали  и потребовали возвратиться в лагерь, откуда их депортируют в Грузию.

Ивар и Ирина по дешевке продали машину какому-то югославу и с двумя сумками удрали из Германии, благо на границе с другими странами ЕС не было контроля. Потом, на перекладных добрались до Белоруссии, а потом России.


                ***