Легко и счастливо

   Колонка проигрывала “How To Disappear Completely”, и мы исчезали полностью, глядя то в потолок, то через окно в улицу: пытались взглядом нащупать солнце, которое где-то, но стояло. В комнате было очень холодно — вечный холод теснился в теле, меня не спасал даже шерстяной кардиган, ее — два толстых одеяла. 
— I’m not here. This isn’t happening… — дрожал голос.
— And I’m not here. I’m not here, — невпопад, миновав целый куплет, пел я.
   Полина недовольно сморщилась и задернула одеяло. Я съежился в кресле еще сильней.
   Полина. К ней я стремился всегда, сколько себя помню, хоть и сначала нас почти ничего не связывало. Приятная на вид, дорого одетая и густо накрашенная, она очаровывала всех вокруг и, я уверен, в той же степени разочаровывала, как только все узнавали, что она при этом нервичка и, в общем-то, имеет скверный характер. Мои друзья ее сразу невзлюбили, но отмечали, что, сойдясь с ней, я впервые стал выглядеть счастливым. Все это не помешало нам сблизиться; мое желание от этого лишь усилилось. Мы просто были нужны друг другу, и совсем неважно, кто был я, а кто — она. В нужное время и в нужном месте, короче говоря.
   С ней мы сходились и расходились, снова и снова, будто каждый год наступал период, в котором нас ничего не ждало, по крайней мере так она объясняла все наши расставания:
— Понимаешь, время от времени, ну… Случается ****ец.
— Какой ****ец?
— Ну, такой, когда нам быть вместе не стоит. Ты же должен понимать, ты же не как остальные…
   Я особо не понимал ****еца, принимал его как данность, и каждый из нас на время был сам по себе. Ее хватало ровно на полгода. После она присылала сообщение, состоящее из одного “зайдешь?”, и мы начинали по новой.
   Обычно в перерывах между я работал, точнее подрабатывал. Грузчиком, техником, если звали, кассиром. Учеба шла не спеша, а может, и вовсе ложилась, погубленная скукой, на полпути. Как же я хотел Полину тогда. Одному мне было попросту скучно и невыносимо. Я бы зарылся в ней и исчезнул.
— Ты закрыл дверь? — вдруг вырвалось из-под одеяла.
— Yeah, it’s gone…
Полина встала с кровати — натянула носки, поправила кофту — и подошла к окну.
— Ходят же. Легко и счастливо…
   Я аккуратно коснулся ее, она повернулась и выдохнула мне в лицо самую настоящую зиму.
— Кажется, — начал я, смотря ей в глаза, — что… Я вот не нахожу… Не то. Люди стремительно становятся хуже. Приличных людей я давно не видел. Как бы все видно наперед, кто и куда. Зачем. Мы пришли именно к этому. К повсеместным иллюзиям. Разве это хорошо?
— Но разве самая убогая иллюзия не лучше убогой действительности? — задумчиво проговорила она и выдержала паузу. — Разве что хорошо, что мы с тобой этой убогой действительностью живем, а не пребываем, как остальные, в “повсеместных иллюзиях”!
   Полина грустно улыбнулась, и я замолчал.
   Какое-то время мы простояли у окна.
— Я ненадолго, — сказала Полина и пошла в ванную.
   Только когда я услышал щелчок, пошел следом за ней. Прислонил ухо к двери и стал прислушиваться: из ванной доносился лишь шум водопровода. Я часто так делал: ловил звуки женщины, которые надежно прячет ванная, интимные, самые важные, они способны сказать о ней больше, чем что-либо. Особенно я любил слушать, как Полина писает — томно журчит струйка мочи; Полина дышит неровно, словно после поцелуя, и нежно поглаживает колени. Нарушая священный покой, я стучался в дверь, и Полина мне открывала. Я заставал ее, сидящую на унитазе. В такие мгновения она была по-настоящему красива, в ней — во всем ее движении — отражалась высшая гармония, которую за жизнь дано постичь немногим, как и изобразить, и я в сравнении с ней был по-настоящему ничтожным.
   Песня все играла и играла у меня за спиной, я не мог понять, какой раз уже проигрывается аутро, будто эти “strobe lights” и “blowing speakers” слились в тишину или, наоборот, мигали и взрывались каждую секунду, создавая вечный мотив. Комната была полна музыкой и одновременно пуста.
— А ты что тут делаешь? — по-матерински спросила Полина, с улыбкой на лице и с бегающей искрой в глазах.
   Мы стали целоваться прямо в коридоре. Она инстинктивно схватила меня за задницу, я же прижал ее к стене как можно сильнее. Мой член встал почти сразу, и как только Полина его почувствовала, вынырнула из моих полуобъятий так ловко, словно до этого поддавалась, и за руку повела меня к кровати. Я снял с нее кофту, немного замешкался на бюстгальтере, она помогла мне снять джинсы, трусы и принялась мне надрачивать. Полина не брала в рот, вернее брала, но редко, считала, что брать в рот надо лишь чтобы поощрить. Я поцеловал ее и слегка оттолкнул. Она вся оказалась на кровати. Снял с нее брюки, носки. Ее ноги покрылись мурашками. И я стал жадно вылизывать их — мне хотелось лопнуть языком все пузырьки и попутно взобраться к Самому Главному. Оттянул трусики; Полинина промежность была влажной и теплой. В глазах на секунду потемнело, но я немедля бросился в Полину. Водил в ней носом, сосал, подхватывая снизу языком, клитор, а Полина дрожала как зверек и сладко закатывала глаза.
   Сегодня можно и без презерватива.
— Возьмешь меня сзади?
   Полина положила голову на подушку, встала на колени, вытянула спину и подняла кверху зад — ей так нравилось. Я поцеловал ее зад — по два поцелуя на каждую ягодицу как ритуал — и после аккуратно вставил. Я трахал Полину то замедляясь, то ускоряясь, как бы выстраивая определенный ритм; то с силой сжимая, то разжимая грудь; то приподнимая, то отводя в сторону ее ногу. Когда уставал, говорил:
— Побудь сверху.
   Именно в этой позе я чувствовал ее лучше всего.
— Повернись, Полин, я сейчас кончу.
   Я кончил Полине на спину и размазал сперму ладонями. Ни запаха, ни вкуса спермы Полина не переносила. Поцеловала меня еще, согнувшись так, чтобы ничего не попало на пол, и сказала:
— Я ненадолго.

   …Я стоял у окна голый и совсем не чувствовал холода, смотрел вниз, на людей, и думал: ****ец, он же придет, но он ведь не придет — он уже здесь. И не верил себе: я наконец-таки понял. Он никуда не уходил, а всегда был с нами, лишь притворялся переменным. Скрывался в наших предметах; нашел себе место во всем, что мы считали нашей рутиной, во всем, что мы считали нашим призванием, — во всем, что мы считали нашим. ****ец не имел ни конца, ни начала, он просто был, но был концом нашей любви и потому не позволял ей начаться.
— Ah-ah, ah-ah-ah, ah-ah… — вечно тянул Том Йорк.
   И только на губах я чувствовал холод.