Дум-Дум. 7. Холод и Шиза 1998

К бою лёжа переходят как вынужденно таки преднамеренно. Вынужденно — когда сбили с ног, или потому, что поскользнулся. Преднамеренно — если противник обладает явным преимуществом в бою стоя и единственное, что остаётся, это атаковать его с земли.

Анатолий Тарас «Боевая машина»

— Да-да, я всё усёк! Буду на вечернем автобусе. На 16.10. В Твери, значит, примерно к шести — встречай.

— С ночевой?

— Не-а, мне завтра в смену. На сутки. Сразу назад.

— Хоккей. Только объясни мне сначала, как заряжать это дерьмище. А лучше сразу заряди. Двух патронов будет достаточно.

— Ладно. Есть у отчима пачка «на уток». С дробью. Обрежешь сам?

— Спрашиваешь, бля… с детства к тяжкому физическому труду приучен. Отец с пяти лет ножовку всучивал. Это потом из меня — Мастер-Ломастер.

— Ладно. Еду.

Голос Филыча, искажённый двухсоткилометровым расстоянием и коммуникационными помехами до звука зафуззованной гитары, обрывается сам собой. В барабанную перепонку из целлулоидной трубки (ещё совкового образца) пищит телефонный зум. Точно выпавший из гнезда — вечно голодный — кукушонок.

Немного послушав, сверяя с пульсом в височной доле, — невпопад — я жму блестящий рычаг-рогульку. Отбой…

Захлопнув, с ребристым полупрозрачным стеклом, дверь переговорной кабины, иду к расчётной стойке. За ней, словно «кулаки» обложившиеся мешками с хлебом и выставившие в прорехи бойниц пулеметы-кассы, торчат две телефонистки.

Они имеют лица редких, занесённых в Красную Книгу южноамериканских жаб. Жаба постарше — рыжая химия на разлапистой головогруди, поджатые, как куриный сфинктер, красные губёшки, очки-подстаканники. Молодая — просто ****ь.

Прорезав тишину утреннего пустого Главпочтамта пулемётной очередью, старая жаба выбивает чек и бросает в полукруглое оконце:

— С вас 7.80.

— Вот… без сдачи.

Та, что моложе, установив на мониторе компьютера пудреницу и свесив к переносице глаза, брезгливо давит прыщик на скуле. Блестящий лоб её в узком свете экрана мерцает электрической синевой. На экране — игра «Косынка».

Гулкими шагами, пройдя клюющего носом в кроссворд мосластого ВОХРовца, я выхожу в вертящуюся на шарнире дверь.

В нёбо, после жаркой телефонной кабинки, на контрасте, ударяет колкий морозный воздух и запах горячих беляшей — из коробухи с плексигласовой передней стенкой. Прямо возле дверей, топоча ногами-валенками, копошится в своих красно-полосатых куркулях бабка-лоточница. Неподалёку от нее с пяток «крепкых робят» в дутых пуховиках из болоньи и с золочёными фиксами во рту задумчиво шуршат салатом из баксов, разноцветных евро. Глотают кадыками обжигающий кофе в задубелых стаканчиках. Валютчики-менялы. С ранья на боевом посту. Дома, поди, у каждого по паре жадных до дольче виты шалав.

***

На бегу догрызая леденеющий пирожок, с вонючим комком капустной листвы внутри, прыгаю в забитую маршрутку.

Как обычно, «ранние» пассажиры проводят скан моей личины на предмет вовлечённости в их ублюдочный социум. На предмет одежды — тем же макаром.

Одежда говорит за себя: стёртый на плечах до грязно-бурой подкладки ватник, шапка благозвучно именуемая в народе «пидоркой», чёрные лоснистые джинсы заправлены в армейские берцы. Работяга. Можно отвернуться и изучать дальше, сквозь продышанные дырки в прихотливых узорах стекла, зимние здания и угадывать по тусклым силуэтам марки машин.

…Буй с ними, — думаю я. — Этим гуманоидам и невдомёк, что (под плохенькой оболочкой) моё тело защищает турбо-мега-скафандр ZTX-3000/06. Самая распоследняя разработка расы высоколобых мутантов с планеты О****отия, что в галактике Нитевидных Кожурок. Скафандр, фактически неотличимый на глаз от человеческой кожи, приятно массирует мои внутриклеточные митохондрии питательным раствором на основе костного масла звездотийских рептилий и редких млекопитающих водорослей со дна океана, что кроет 7/8 этой, заброшенной на отшибе Вселенной, планеты…

А насчёт маршруток у меня имеется теория.

Как и в любой соцгруппе, в ней — маршрутке — должно быть: по одному шуту гороховому, который мёртвого заебёт бородатыми анекдотами, но который умеет разрядить нездоровую обстановку; одной писаной красавице, на которую все особи мужского пола пускают слюну, а все тётки почитают шлюхой за щедрую кормовую часть или бушприт; одному юродивому, которого в экстремальной ситуации выберут жертвой (скажем, если машину остановят террористы в пятнистых комбинезонах с чулками на головах и прикажут под угрозой расстрела выдать им одного пассажира, то его выпнут ногами наружу лишь за то, что он рыжий или носит очки-хамелеоны, или зубы лошадиные); одному накачанному долбоёбу с узким, как лезвие скальпеля, лбом, но все держатся его подальше — обычно он кореш шута горохового; одному философу, которого уважают за умение красиво лепить одно непонятное слово к другому в метких афоризмах.

Обычно, каждый следующий влезающий в маршрутку пассажир должен, почти инстинктивно, влиться в ее коллектив и занять свою нишу. Кто на 5 минут, кто на 10, а кто на 40 секунд. Идентификация начинается сразу в дверях. Анализу подвергнут всё. От тембра голоса, до того, удержался ли на ногах, когда похмельный с утра шоферюга нажмет педаль газа.

Шофёр с ними, конечно, за одно…

Роль блондинистой красавицы-самки и узколобого долбоёба в данной колымаге исполняла типичная для территории в 1/6-ую часть суши в период тотальной постперестроечной деградации и потери нацдостоинства парочка. Длинноногая сучка в шубке из дохлых водяных крыс и её ходячий кошель — 1,5 метра густопсового мачизма + мышцы, плавно перетекающие в лаковую барсетку из крокодиловой кожи.

Прижав холёную лапку с мобилкой к розовому ушку, сучка, работая на публику, лижется в неё. С чуть хрипотцой, как у киношной проститни, голоском. Сверкание её обтянутого французским кружевом лобка оставляет отражение на глазном дне даже у шефа. Водитель сидит к нам спиной.

На её оголённых от меховой оправы, вздетых к торчащим грудям 13-тисантиметровыми каблуками, коленях елозит малец лет 4-ёх. По цвету лица, кавказский бастард. В голубом комбинезоне фирмы «Columbia». Мальчик капризит. Может, из-за того, что не досмотрел свой сон охуевшего от родительского достатка чада, о каких-нибудь трансформерах-***рмерах или прочей дряни. Насильно выдернут был за стучащие по воздуху ноги из тёплой постельки, втиснут в душный кокон заграничного синтепона — пора в детсад.

Рядом с бабенкой — старшой долбоёб, изо всех сил, бугрит из-под коричневой дублёнки «крэк», и без того уложенный в сальную гармошку, загривок. Точно очковая кобра под сачком серпентолога. Напоказ обитателям передвижной морозилки.

Его широкая, совковой лопатой, ладонь по-хозяйски кроет колено самки-содержанки. Обоюдная трескотня его семейного бестиария его не колышет. Одни лишь свёрнутые в валик надбровные дуги слегка портят его по-детски непосредственное еблище медалиста по классической борьбе в средне-тяжёлом весе. Изображаем перед пролетарскими массами думы «о пизнисе». Может с недоёба. Может просто накануне вечером, по складам, обчитался Адама Смита. Точно, один из тех клоунов, у кого на прикроватной тумбочке стоит подарочное издание сериала «Бригада» на DVD-дисках.

— А я ей и говорю, прикинь, Надь, твари этой, что это, бля, натуральный «Gucci»! — нервически, с подобранными в мексиканских сериалах ещё в период полового созревания, интонациями голосит холёная манда в трубку. — А она мне, прикинь, — «А хули он тогда у тебя псиной не воняет?!» Ну, ты же знаешь, Надь, натуральный «Gucci» всегда с запахом, как от нашей мопсихи Инессы во время течки — хоть в противогазе по квартире ходи. Ну вот, а я ей говорю, бля…

— Мама, мама, дай чупа-чупс, ну дай… — детёныш на коленках требует дозы внимания в отместку за ненавистный утренний подъём. Притворные, как у профактёра, слёзы наползают на глазёнки кошачьими бельмами. — Ну дай, ма-ааааааа!

Уже в раннем возрасте чадо просекло, что обращаться к приёмному папаше, или кем он там приходится, — без мазы. До поры. Пока не научишься крепко держать в бейсбольную биту или увесистую ТТ-эху, свободно ботать по фене, ****ь прошмондюх.

— Ну, дай, ма, а то я папе расскажу, КАК ТЫ У ДЯДИ ВОВЫ ПИСЮ СОСАЛА…

Когда грохочущая смехом маршрутка отчаливает от придорожного сугроба, в её металлический корпус крепко, с расстановкой, ударяется тестообразное. Похоже, расквашенная блондинистая голова нерадивой мамаши.

Даже не удосужилась ребёнка в комнате запереть. ****ина…

В зеркале заднего вида давешняя парочка копошится прям на проезжей части. Под звуки клаксонов выбрасывает конечности как два компьютерных монстра. Смертельная игра «Mortal Combat». Третий монстрик голубеет синтепоновым пятном на грязно-снежном мониторе в левом углу. Вместо рта — красный кляп из хрумкого снега и остатков молочных зубов…

Выйдя на конечной остановке, я шагаю вдоль промышленных построек и спальных «девятин». Со снежными окопами до пояса у подъездов. К Большим Перемеркам.

Нужно пройти минут 15 пёхом по проложенной пролетарскими бахилами тропке в снегу через поле. К бетонным заборам овощебаз и складов стройматериалов. Потом ещё метров 300. Пока не упрёшься в поехавшие ржавым винтом ворота проходной. Завод по переработке болотного торфа в торфяные удобрения. Для говённых домашних растений. Для херового дачного грунта тверичан…

***

В тусклом — как кубрик подлодки — нутре вагончика, по традиции, плотно, висела дымовая завеса от табака. Грубые, в колючках щетины, обрыдшие до тошноты ****ьники «сослуживцев» оборачиваются навстречу, когда, подогнув под косяк голову, я ступаю внутрь. Тут же возвращаются к пёстрым квадратикам игральных карт, костяшкам домино и недокуренным бычкам. Обойдя ритуальный круг рукопожатий, занимаю «фирменное» место — край деревянной, скользкой от торфяного жира, скамьи. У окошка. Упираюсь затылком в приложенный для тепла к стенке лист картона от ксерокса «Hewlett Packard». Тару лично приволок прошлой зимой с рыночной свалки; четвертовал отогнув стальные скобы. Распял картонный крест на деревянной стене.

У каждого грузчика есть своя персональная картонка для обогрева. У самых пронырливых — кусок пенопласта или поролона.

Закрываю глаза, дабы отгородиться красной мясистой пеленой ото Них. Не дают, твари…

— Ну чё, студент, прочтёшь нам ченить из Жопена, — это Валерьян. Кусок приблатнённого кала с гнилыми от беломорин зубами. Головёнка его — лысый тряпичный опорок, лет двадцать ношенный бомжом вместо трусов-семейников, — насажена на морщинистую шею в змеиных кольцах из кожи. Кольца переходят в синие полоски пропахшей торфом тельняшки. Точняк, он на флоте не служил. Глист убогий. С малолетки по зонам да лагерям…

— Отмандись.

— Так, мля… значит, к искусству отношение положительное?!

— Отвянь, говорю…

Говнюк, похоже, как с первой ходки «на Колыму» возомнил себя остряком-самоучкой, так и несёт по жизни маску «шестёрки» и членососа.

Раз даже пришлось с ним схлестнуться.

Однажды, после смены, когда все набились в вагончик пахучей толпой для самогонного причащения, я обнаружил в шкафчике, на полке, свою алюминиевую кружку наполненную густой торфяной жижей. Японский сад из окурков и свёрнутая в комок упаковка из-под кладбищенского грунта «В последний путь» — довершали экспозицию. Петросян недорезанный, бля…

«За „сэмом“ Валерьяна посылали, — просчитываю я ходы. Он единственный, кто ходил в вагончик до обеда, — значит, подговнить больше некому. Вона, ощерился своими гнилушками. Рыбка-прилипала…»

— Ты чё, ***ло… биться хочешь? — процедил я, не поворачивая головы на Валерьяна.

Из вагончика вывалились уже осовелой пьяной гурьбой. Я впереди, сзади — след в след, кривя ножки, с прилипшей к губе цигаркой — так и не возмужавший к 40-ка годам в мужика — шкет Валерьян.

Братва гутаристым матерком свербила спины. Ступили в промёрзший до железобетонных костей склад. Наверное, так выглядели древние скифские могильники племенных вождей в эпоху неолита. Громадных размеров осиное гнездо, забитое под потолок княжьей утварью, девственницами со всех подвластных деревень, смердами-рабами, привозными заморскими благовониями. Благовоние было. Торф. Смерды с тех времён тоже не изменились.

Внутри я откинул ногой в мутную, с сеткой льда, лужу на полу несколько прорванных по шву полиэтиленовых пакетов с торфяной смесью. Расчистил поле боя. Куликово Поле…

Выдохнул, сжал до фиолетовых костяшек кулаки, резко обернулся вокруг оси и всадил запасённую в кармане отвёртку в ляжку торфяного юмориста.

Лыба Валерьяна сползла с подбородка. Скисший окурок повис дымящимся червём к вороту, на секунду застыл. Упал к ногам. Ударился дробно об резиновый сапог во внезапно образовавшейся дырявой тиши, предваряя бабий валерьянов вопль: С-У-У-У-У-У-У-У-У-У-У-У-КАААААААААААААААА!!!

Казалось, Валерьян родит тройню…

Ор чухана крутнулся волчком до квадратного отверстия в цоколе купола, служащего для подачи грузов краном внутрь. Прилип к потолку, как мотогонщик цирка-шапито шипастыми шинами к шару-решетке. Выдал «мёртвую петлю».

На шум сбежались мужики, по-джентельменски затихарившиеся — «пусть пацаны сами разрамсуют» — за уложенными в вязки, готовые к отгрузке пакеты «Георгин».

…Отвертка не простая. С встроенным миниатюрным бластером, разрушающим нейронные связи в плоти противника при нажатии невидимого спускового крючка сбоку гофрированной, обмотанной синей изолентой, ручки. А сразу и не подумаешь. Обычная надпись по кругу — Made in China. Её в своё время подарил мне монах-миссионер, разносивший по галактикам Учение Эрзаца Горбатого, который впервые внедрил его в практику межзвёздных отношений. Учение заключалось в том, что миссионер прилетал на малозаселённую планету в первобытном состоянии, и путём молекулярной трансформации поселялся в половых органах какой-нибудь самки или самца, если таковые имелись (многие планеты заселены гермафродитами, но не суть), и появлялся в положенный срок на свет. По прошествии 33-ёх оборотов планеты вокруг её Солнца, в течение которых он жил обыденной жизнью и занимался тупорылой профессией вроде плотника, скорняка, сапожника или чего там у них, наш монах внезапно начинал провозглашать себя сыном Солнца, Самой Высокой Горы, Самой Ужасной Зверюги. смотря чему поклонялось население. После серии мытарств и зверского убиения населением новоявленного Мессии, его обзывали неоспоримым Богом. А монах считал задачу выполненной и избирал жертвой теологического эксперимента следующую планету. Покидал бренную оболочку реципиента и отослал отчёт о работе в межгалактическую канцелярию Ордена Эрзаца Горбатого. Так они проводили колонизацию сознания аборигенов, подготавляя его к будущему нашествию расы Эрзацийцев сразу, как на их родной планете истощатся запасы ископаемых минералов. Пришествие было не за горами. Оно должно было случится на всех покорённых планетах одновременно, в ближайшие 10—12 световых лет…

После случая с отвёрткой Валерьян провалялся в хирургии с месяц. Хотели было ногу оттяпать из-за гангрены. Но обошлось. Выкарабкался ****юк. Базлать не по делу стал меньше, и вообще — место «шестёрье» чуять.

***

— 45 секунд па-а-дъём! — завизжало в ухе бензопилой. И тут же мужики лениво принялись тушить бычки о железную крышку стола, натягивать рукавицы, звучно схаркивать в угол, туда, где высилась забитая отходами урна.

Это Катька-Бригадир. На вскидку ничем не отличима от подопечных. Те же мужичьи повадки: «гоп-стоп я подошла из-за угла». Та же «беломорина» гармошкой в потресканных, как дно ручья в Каракумах, некрашеных губах. Стальные коронки вперемешку с квасной окрошкой зубов. Только серьги висят из-под растянутой до состояния слоновьего презерватива вязаной шапки. Выдают слабый пол. Да глаза с грустинкой. У мужиков больше злоба.

— Шестеро в цех — складывайте «Кактусы» к выходу. 150 пакетов. Двое на — на отгрузку. Там машина из Зеленограда. Остальные тоже подтягивайтесь. Ну, чё расселись, в натуре? Подъём, ёбтыть…

Будто зэки под недрёмным оком вертухая, цепочкой двигаем к цеху. Валерьян о чём-то пошептался с кучерявым Коляном. Шмыгают назад в вагончик. Один прихрамывая, другой — плетя ногами похмельные кренделя. Будут ваньку валять, пока остальные въябывают. Матёрые сачки.

Катька кривит на них усталый уголок рта с пахитоской a la russ, но молчит. Сердце её доброе. За жизнь и не на таких насмотрелась. Ещё когда срок мотала по бытовухе в Больших Перемерках за убийство мужа. Подробности неведомы.

Она и на зоне бугром была. На этот же завод зэчек водила. Только в цеху их ставили на конвейер. Там работёнка полегче — стой себе да смесь готовь из торфа, опилок и нитратов. Потом в чан смесь ссыпай, рычаг надавил, а после машина сам упакует. А там уж и мужики на отгрузке.

Задачей Катьки было следить, чтоб у зэчек с вольнонаёмными непотребства али иной оказии не вышло. У начальника зоны с директором завода раньше договор был, ещё в Перестройку. По поставке бесплатной рабсилы. Потом лавочку прикрыли. Да всё одно, почти все вольники — это бывшие зэки с Больших Перемерок. Ёбты, выйдешь с зоны — на нормальную работу не берут, потому как теперь везде цивильный правит Капитал. Вот и возвращаешься на родной завод, что гудит-шумит.

А нам-то хули — ебись он в рот…

Пахнущий бензиновой отрыжкой фургон КАМАЗа походил на китовью прямую кишку, которую полагалось забить до отказа природным, как говорят, экологически чистым удобрением: «Кактусы», «Георгины», «В последний путь», «Ноготки» и т. д.

Фантазия у них, в отделе маркетинга, работает славно.

От заебавших до опупения за год названий свербит в ноздрях болотной мертвечиной. Чудится, что вместо карей, как махорка грубого помола, торфяной смеси в пакетах упакованы рубленные на куски, по 20 кило, туши доисторических животных, Не успели перегнить в благородный болотный продукт. Пенисы саблезубых тигров, мочевые пузыри сибирских мамонтов, кожистые подкрылки птиранозавров, личинки гигантских — с гусеничный танк — насекомых. Страницами из учебника природоведения, иллюстрирующими Мезозой, кажутся. Чтобы отвлечься, встраиваюсь в монотонный, одуряющий ритм погрузки.

Мужики двигаются, как прирученные биороботы: 1) шаг на деревянный, проломанный поддон 2) разворот на 90 градусов 3) сброс пакета с, ещё не размятого по первости, плеча на политое сметанной жижей дно фургона 4) отход за другим пакетом.

Твое дело малое: если ты в фургоне, значит, принял пакет… — поднял… — донёс… — уложил 8 штук вcтык. Если влезет, 9-ый забил хлёсткими ударами берца в узкую, между рядом и стенкой фургона, щель. Закончил ряд — клади новый. Поверху, как упрёшься в брезент, накидай пару-тройку пакетов. Для солидности. Через каждые 8—10 рядов забивай доски крест-накрест, чтоб в дороге груз не «поплыл».

Я снова стал вспоминать о ней… о Юльке…

Уже в 950-титысячный раз за два года. Воспоминания завертелись под липкой от пота пидоркой, как яично-молочный коктейль в миксере. Питание грудного младенца. Да, я фактически и был младенцем до неё. Юлька оказалась первой женщиной, с которой я имел полноценный секс. Если не считать той суки с жёстким, как наждачная бумажка, влагалищем. И подростковых тисканий по подвалам, да тёмным углам.

Я трахнул наждачку лишь раз, в пьяном ступоре. Да и то — секунд 40, не больше, возюкал в её фригидной органике. Потом член сам собой обвалился и, несмотря на весь её хваленный профессионализм (минет, попрыгушки сверху, щекотание волоснёй по набитому водкой и закусью животу, готовому вот-вот выплеснуться блевотиной), так и не ожил…

***

— А ты кто? — чуть не в самое ухо зашептала она пухлыми губами обведёнными помадой оттенка «Марсианский Закат». Терпкая скрипучая кожа её «косухи» потерлась о моё плечо. Носик с вставленным в левое крыло гвоздочком-фианитом, с крупными отчётливыми порами, якобы невзначай коснулся щеки.

— Филолог…

— Я в смысле — зовут как?

— Тимофеем… — назвался я.

— А меня Юлей…

— Угу…

Под красным ртом у Юльки тянулась загорелая шея с чёрной полоской шелкового ошейника. Футболка самосшитая, типа «пэтчворк». Под ней наливные яблочки грудей, не обжатых бюстгальтером. Такие же красные, как и рот, джинсы с положенным ядрёным содержимым. Массивные боты на рифлёнке аглицкой фабричной работы. Четыре года назад её с филфака выгнали за неуспеваемость. Теперь восстановилась…

Она подсела сразу. Ещё в дверях аудитории плеснула голубыми кристаллами зрачков. Решительно проследовала к задним рядам парт. Туда, где пестрела наша студенческая братия матёрых похуистов.

Кто-то резался в карты, уткнувшись друг в друга прыщавыми лбами и крепко переругиваясь. Парочка «ночных бабочек» слушала CD-плейер, распределив на два уха наушнички-затычки. В дневное время изображают из себя девочек-целочек, а вечерами промышляют в «медовской» общаге дешёвой (стольник за отсос, триста — во все тяжкие) проституцией. Арабов, да вшивых индусских принцев ублажают. (Только к концу пятого курса некоторые из сынов Востока соображают, что срать на пол в общественной душевой не дело. Это тебе не Ганга. Для этого унитазы есть).

От подоконника сладко веяло анашой. Похоже, опять Влад. Свободно перемещающий астральное тело в параллельных наркоизмерениях, диско-трансер. Выглядит, как завсегдатай танцплощадок Гоа и Ибицы, хотя читал о них только в журналах с модельками-мужчинками в ушанках и обтягивающих субтильные торсы топах на обложке. На Ибицу у его мамы с папой денег нет. Только на драги. Эва… сверкает и обвис под парту, как мармеладный человечек на срезе. Ультрамариновые контактные линзы его уже больше похожи на мёртвых светляков, чем на неоновую вывеску магазина латексного белья «S&M» в злачной Варшаве.

Наш похуизм не удивляет. На горизонте — за кафедрой — кузнечиком отплясывает искусствоведческую Хава Нагилу и принимает роденовские стойки наш культуролог. Фима Беренштейн. Самый раздолбайский препод Вселенной. На тысячу слов вроде ТРАНСЦЕНДЕНТАЛЬНО у него 2—3 людских. И те, предлоги с междометиями. Опять маскирует заумью дурную подготовку к лекции.

Но мне уже на всё стало по барабану. Перед глазами, будто из новогодней — крашеной красной гуашью — ваты, плыл Юлькин рот. Казалось, сам Чеширский Кот потерял свою зубастую улыбку на ее крестьянском лице. С выпуклыми скулами, ****скими глазами. По чеснаку, мне всегда нравились девки с пошлой внешностью певицы Мадонны.

Уже на следующий день её рот был занят моим. У неё дома, под идиотским предлогом «поесть суп со свининой», мы протрахались до 16.45. В 17.00 должны были явиться её родители. Отец — военный лётчик. Мамаша — училка английского.

Дальше — больше. Она стала приходить ко мне в общагу. Филыч — мой сосед по комнате — как завзятый «жельмен» уходил пьянствовать к соседям. А мы, обставив изножье кровати тарелками с бутербродами и алкоголем, просто без удержу еблись от зари до зари. Простыня и прочие постельные причиндалы насквозь пропитывались нашим потом и секреторными выделениями. Кастелянша общаги, забиравшая раз в месяц бельё на стирку, подвергалась огромному риску забеременеть. И родить какого-нибудь трёхпалого Трахенштейна с врождённой трахозависимостью. Несмотря на пожилой возраст.

Филыч приходил только под утро. Невменяем и нем как рыба. Иногда он росто лишь давал себе труд перевалиться через порог и засыпал тихонько поблёвывая в кулачок. Из универа нас с Филычем попёрли одновременно.

Договорившись с комендантом за букет цветов и бутылку дешёвого, но с цветастой этикеткой пойла, я был временно оставлен в общаге. Попытки найти приличную работу проваливались. Каждые три дня я покупал газету с объявлениями о найме. От вакансий менеджеров сразу переходил глазами к объявлениям «Сторожа», «Охранники», «Грузчики». Больше половины этих хвалёных менеджеров на поверку оказывались сетевым маркетингом, а действительно реальные компании все требовали от соискателей как минимум «вышки».

В универе обещали восстановить, но не раньше, чем через год. Нужно было выживать. От родителей подачки ждать не приходилось. Сам проёб в себе Михайло Ломоносова — сам и выкручивайся. Иногда только, глядишь, подкинут кортохи-моркохи на прокорм.

И выживал. ****ил по общажным рекреациям пустые пивные бутылки, банки с тушёнкой из студенческих заначек, вывешенное на просушку шмотьё сдавал в сэконды.

***

— Кать, мож отпустишь пораньше на часик, а?

— А чё такое?

— Да там… типа… обстоятельства семейные у меня.

— Бля, *** знает… у меня и так народ на ногах не стоит. И шофёр матом кроет — ему тоже к жене и детям надо, выпить хочется. Может, поработаешь ещё с полчасика?

— Да не, не могу…

— Ладно, хер с тобой, золотая рыбка.

Засунув руку с заскорузлыми лунками ногтей, Катька вылавливает из ватных галифе комковатую пачку сотен. Деньги перетянуты резиновым колечком из велосипедной камеры. Цепляет две мусляных бумажки.

— На вот. Смотри сам — на полтинник меньше получаешь…

— Поебать…

Отшагиваю в сером футляре сумерек, по белому ватману поля, обратный маршрут. Мимо спальных «девятин». В окнах уже горит свет. Тройным эхом ударяется о железобетонные коробки лай бродячих собак. Во дворах верещат хрипатыми голосами, предвкушая вечерний приём алкоголя, подростки и их боевые подруги.

Пока шёл до остановки, узрел четыре пьяных в жопито тела. Валялись в снегу, шевеля конечностями, как выброшенные на берег моря медузы. А вроде будний день. Вторник. Такое чувство, что в этой стране каждый день — праздник. День забива на работу и несогласия с даденной Господом возможностью, трудясь, превратиться в лошадь. Расслабляются, не успев напрячься.

То есть превращаются…

Не желая хоть в чём-то отставать от сограждан, которые на всём протяжении от Камчатки до Калининграда находятся в эти часы в состоянии алкогольного ступора (не берём в расчёт потребителей героина, «винта» и топ-менеджеров с их кокаиновыми самокрутками), сворачиваю к зазывным огням магазина «Вино-Водка-Продукты».

Живая змея из мужских и женских телес в зимних одеждах протянулась к кассе. Каждый за вечерней подачкой. Отовариваюсь пузырем. Потом встаю к другой такой же анаконде: тут продают на разлив.

Взяв сто «Нашей» и ноздреватый бутер из хлеба с копчёнкой, встаю за круглый столик. Рядом — по виду профессор кислых щей, с окладистой бородищей, в роговых очках и берете — перекрестясь, опрокидывает в рот из пластикового стакашка. Занюхивает бутером с селедкой. Крякает в рукав китайского, прошитого квадратами ниток, пуховика, и, цапнув с полу — точно парашютист после прыжка — вялую, с парой силуэтов книг, авоську — удаляется. Изучать китайскую поэзию 15-го века.

Я остаюсь за один. Мне чудится, что дядька этот мой прообраз из будущего. Хотя вряд ли. До седых яиц мне точно не дожить…

***

Пошли в Залинию — частный посёлок из перманентно отживающих предсмертный сезон халабуд. Граничит он с Южным микрорайоном. Почти все его жители в найме у цыганских баронов. Бароны промышляют наркотой в крупных масштабах. Жители посёлка — в размерах помельче. Почти все залинейные тропки, дороги и закоулки щедро усыпаны ковром из одноразовых шприцев и прочих отходов производства героинового раствора на скорую руку: закопченных алюминиевых ложек, оплавленных зажигалок и т. д.

Уже с раннего утра по кривым улочкам подъезжают к колонкам с артезианской водой машины. Из тачек выпрыгивают модно прикинутые, пока на пике своей джанк-карьеры, чуваки. Дабы тут же, не отходя от кассы, разбодяжить пахнущей ржавью свежекупленный кайф.

Те нарки, что на излете бытия — проще говоря, в глубокой жопе — мнутся в очередях у ворот (с камерами наружного наблюдения) цыганских замков из красного голландского кирпича. В руках их бытовая техника. От телевизоров с магнитофонами, до фенов для волос. Все краденое, либо последки благополучия. На хилый босяцкий дозняк. Что-то вроде ломбарда на воздухе.

В тот раз мы с Юлькой взяли по полтора «коробля» травы. На обратном пути попался пацанёнок лет 13-ти со снулым лицом, в замызганном спорткостюме с надписью «Abidodaes». Бегло окинув нас профессиональным взглядом — не местные — он указал рукой за спину:

— Не ходите. Там облава…

Решив не утруждать себя излишними умопостроениями, мы свернули к ближайшим канаве и, продираясь через заросли зонтиков-мутантов в полтора человеческих роста, попытались выбраться к цивилизации.

Напрасно…

Метров через пятьдесят непролазных буро-зелёных джунглей мы столкнулись лицом к лицу с парой дюжих омоновцев, которые спокойно стояли и курили, закатав на макушки чёрные балаклавы. Их реакция была молниеносна. Наша — заторможенной, как покадровая перемотка на видеомагнитофоне. В голове тут же нарисовалась картинка:

1) …и слегка припорошенный бежевой пылью армейский берц врезается в мою коленную чашечку.

2) …и я падаю лбом в болотную траву срубленным телеграфным столбом.

3) …и 2-хкиллограмовое ментовское орудие труда выстукивает по моему хребту эбонитовое соло с оркестром.

4) …и соло сопровождается рвущимся из моего нутра звериным бэк-вокалом.

5) …и периферийным зрением я отмечаю, как второй мент хватает Юльку за шкирятник и опрокидывает на землю.

6) …и её первобытное сопрано исторгнутое тем же способом и из тех же болевых зон встает мне на подмогу.

7) …и мы сливаемся в экстатическом двухголосии около минуты. Всё. Занавес с шумом захлопывается под шквал аплодисментов.

8) Браво! Брависсимо! Триумф!

Очнувшись от нахлынувшей внезапно фата-морганы, я хватаю Юльку за руку и мы несёмся сломя голову обратно в кусты. Слава-те-яйца, свалили.

А через полгода она бросила универ и вышла замуж через брачное агентство за какого-то испанского баронета. Прислала фото: стоит в летнем платье со смущённым лицом на фоне апельсиновой рощи и старинного замка. По всему видно — фамильные причиндалы жениха. Над головой её яркое крепдешиновое небо.

Здесь никогда такого не будет…

***

Ещё с вахты садит в ноздри смачная вонь от хлорки, полчищ тараканов и больничного пищеблока. Тут же всплывают в памяти картинки безмятежного детства, когда с соседом по лестничной клетке Федькой — сыном родителей-алкашей — бегали к его матери на работу. Прогуливали школу. Мать Федьки работала посудомойкой в инфекционном отделении районной больницы. Запах там был такой же.

С самого утра мы забивали стрелку возле подъезда и через весь город, огороженные серыми заборами путанные улочки старого посёлка, мимо деревянного дореволюционного здания ж/д вокзала, по крапчатой щебнястой под рельсами шуровали к «районке».

Мать Федьки никогда не интересовалась школьными успехами сына, а тем более моими. Меня она втихаря считала сынком зажиточных родителей — уважала не по-детски. Впрочем, рядом с их семейкой любой мало-мальски обеспеченный человек мог считаться богачом.

В больничной кухне мы до отвала нажирались перловой кашей с жидкой рыжей субстанцией, именуемой в меню «Поджарка с подливой», пили оставшийся от желтушников компот из сухофруктов. На десерт забивали карманы яблочными очистками. И забросив ранцы под разделочный стол с цинковой крышкой, бежали к озеру.

Берег озера, за исключением жёлто-зелёной полоски городского пляжа, почти весь был завален рассыпчатыми, похожими на египетские пирамиды, горами ила. Махонькая землечерпалка ржавой каракатицей беспрестанно курсировала по гладкому периметру водоёма. Трудилась, загребая под себя илистое дно готовое из года в год зарастать осокой и острыми копьями камыша.

В песчаных горах можно было до самого вечера, пока мать Федьки не окликала нас, рыть окопы, строить военные блиндажи; спрятавшись за песочным укрытием поджидать, когда к берегу подлетят глумливые, ищущие падаль чайки. Со всей дури палить по ним тростниковыми стрелами из самодельных луков.

Ближе к обеду, скинув ботинки и закатав до колен штаны, мы бродили по кромке воды в поисках ракушек. Вскрывали их склизкие зеленовато-радужные створки, долбанув камнем по скрепляющей костяной петельке. Выкладывали эти импровизированные сковородочки кругом возле разожжённого на берегу костра. После перекатывали языками горячее, стрявшее в зубах, полусырое мясо моллюсков.

Дристали от этих кулинарных изысков зело.

Лет в 13-ть наши с Федькой интересы разошлись. Федька нашёл себе нового корешка. Сына дворничихи с ****тейской, неизвестно кем даденной во дворе, кличкой Куча. У Кучи были зубы кролика и косые, съехавшие к переносице, щенячьи глазки в близоруких очках. Глазки — в кучу. Вместе с Кучей Федька стал пить водку и нюхать клей «Момент». Понравилось. Где-то через полгода он уже забыл, сколько будет, если сложить 7 +5.

Я к этому же возрасту прочёл «120 дней Содома» Маркиза Де Сада. Дойдя до описания сцены, где герои пили кофе с человечьими фекалиями, я чуть не струганул блевотиной прямо на кровать. Тут же, натянув штаны, выбежал на улицу и закопал крамольный трактат в снегу под трубами поселковой теплотрассы. Наверное, после этого (подсознательно) ко мне пришла идея стать писателем и затмить своими опусами славу лягушатника-извращенца. Я могу не хуже, подумал я.

Тверской филфак был обречён…

***

Взяв на вахте ключи от комнаты у тихонького шизика Юры, который по 20 часов в сутки крутил нервными руками какие-то проволочки, верёвочки, бумажечки, похожие на трамвайные билеты, смотрел переносной чёрно-белый телевизор и пускал по небритому подбородку слюну, поднимаюсь по лестнице. 5-й этаж, комната №80.

Коридор с тошнотными стенами, застланный серым, скатанным в трубки у плинтусов, линолеумом. Носится ватага детей. Пинают футбольный мяч. Полоумная, с виду, девочка в спущенных до земли колготках катается на трёхколёсном велосипеде. Колготки стрянут в педалях, грозя превратить выражение крайней дебильности на её лице в красно-влажное, орущее нечто из слёз и кровавого синяка.

Общага семейного типа. Населена семьями медработников областной больницы. Тайком комендантша, глупая, но до копчика набитая русской начальственной хитрожопостью, тётя Валя сдаёт комнаты студентам Венециановского худучилища и «кулька». У них нет своих общежитий. Да и просто всяческой приблуде. По фиктивному договору, само собой форсированному коробками шоколадных конфет и незапечатанными конвертами денег.

Щелчок выключателем — и узкая, похожая на могилу, комнатёнка вспыхивает под дрожащим светом люминисцентной лампы. Освещает скарб холостяка: кровать на пружинах с зассаным матрацем в синюю полоску, колченогая тумбочка, на стенах фотографии ****ей из «Hustler’а». Розвальни-****ы сочатся алым натруженным мясом.

Врубаю стоящую на тумбочке плитку с крапинками тараканьей жизни и налипшего, вперемешку с пылью, бурого жира. Древность его не определит и археолог Шлиман. Спираль накаляется и мерно трещит. Толкает в мёрзлое пространство волны тепла и привычный — с привкусом железа — вонизм.

Из консервной банки на подоконнике, вскрытой еще позавчера, черпаю пару ложек жухлой как изюм кукурузы. Желудок в отместку откликается гастритными спазмами, но чуть погодя утихает. Есть не охота. Все мысли о приезде Филыча.

До его автобуса меньше часа.

Бросаю взгляд на тумбочку. Петляя меж туалетными приблудами: карий смылок хозяйственного мыла, зубная щётка, бритвенный станок фирмы «BIG», пара драных трусов, — чета тараканов шмыгает под ворох газет на верхней полке. Одна из тварей — в белом альбиносьем одеянии. Только глаз чёрной точкой. Линька.

Трахались небось, пока хозяин в отлучке…

***

…Филыч вкатился в комнату заснеженным гигантским колобком:

— Здорово, брателло!

— Здорово! Ты привёз?..

— Привёз, привёз… Менты на автовокзале докопались, но я сказал, что там гладильная доска — бабушке везу. Даже документы не стали спрашивать. Рукой махнули, и отвалили. Ну, как ты здесь? Живой?

— Ну да, живой… там пурга снаружи?

— Ага. Подожди меня, я за сигаретами вниз сгоняю, а то кончились.

— Давай. Только быро. Пузырь стынет.

— Ща-ща… — загрохотал он тотчас вниз по лестнице, оставляя от себя волну радужного веселья и бодрости духа. Как типовой провинциал внезапно удумавший почтить присутствием — после долгой жизни в уездной глуши — большой город, с его спешащими непонятно куда смурными обитателями, урчащими бензиновой гарью авто и тотальным ощущением (на уровне подложки) общей Пустоты. Растрачиваемой всуе энергии. Соколиным Глазом убежал…

Решаю порадовать гостя дорогого пролетарской яичницей. Беру из свёртка на подоконнике шматок сала с крупными кристаллами соли. (Словно белый кирпич под пенопластовой крошкой). Ставлю сковороду на медную змейку-спираль. Разбиваю яйца выусженные из пакета с рекламой сигарет «Camel». Мачо-ковбой наблюдает за мной сексапильным прищуром. Я стараюсь. Пусть оценит старания. Мудозвон с мозольными от безвылазной езды в седле мудями…

Пока готовлю, наблюдаю, как за окном мерцают фонари. Их электрическую сердцевину окружили цветные хороводы снежинок. Завывает. Филыча нет уже 27 минут. Засёк по будильнику. Где его черти носят? Может его убил во тьме пакетный ковбой?

…Подскакал из-за угла на пятнистой кляче. Отработанным жестом, имитирующим зажигалку, немо спросил прикурить. Филыч, как под гипнозом, протянул ему пластмасску розоватого стекла. Ковбой, скрючившись корпусом набок (пока прикуривал), незаметно вытянул из седельной кобуры «Смит & Вессон» и всадил Филычу в грудь два заряда. Глянул на осевшее в снег безвольное тело. После изящно приподнял над головой свой ухайдоканный непогодами «стэтсон» — отдал дань уважения мертвецу и, развернув шпорами кобылу, скрылся в Небытии…

Подождав ещё минут 10, открываю пропитанную стаявшим снегом сумку Филыча.

Интересно…

Там и впрямь лишь гладильная доска…

РУЖЬЯ!!! ВНУТРИ!!! НЕТ!!!

Вслед за осознанием того, что меня наебали, периферийным зрением ловлю, как в комнату ступили АНГЕЛЫ. У одного — докторский саквояж из серого дерматина. Откуда здесь эти?! Сроду святым я не был, чего им со мной якшаться?

Когда лёгкими движениями айкидок они роняют меня на пол и пытаются сделать с моими руками залом, я соображаю, что это кто-то другие. Может ДЕМОНЫ?.. Белая накрахмаленная шапчонка-нимб одного из них отрывается от головы и планирует под кровать. Замирает там листом из школьной тетради. Мы возимся на полу, как взбудораженные лучом света осьминоги в тьме океанских глубин. Пока один держит, второй, спрыснув пахучим, всаживает в мою ягодицу шприц.

— Что это, суки?! Что? — ору я, целуя пыль на дощатом полу, — Галоперидол, да?! Это он?!

Но двое молчат и дебильно, без звука, хохочут. Спиной ощущаю. Тело моё, ни с того ни с сего, зачинает вихляться. Язык опухает и тычет в щёки, нёбную складку, сквозь зубы. Внезапно, меня скручивает от препарата и я встаю на борцовский мост. Трещит позвонками ломкая шея. Шея — на хер! Перевёрнутое моноскопическое изображение Филыча, в дверях, вибрирует в мозгу. Он приник к косяку и лишь часто курит. Сигарета шипит ядовитой гадюкой. По лицу его — снизу вверх — обрываются слёзы.

Я тоже плачу…

— Прости, братка… так вышло… — шепчет он одними губами.

Медленно отрубаюсь…