Дум-Дум. 8. Я панк 1997

Should I stay or should I go now?
Should I stay or should I go now?
If I go, there will be trouble
And if I stay it will be double
So come on and let me know

Clash «Should I Stay Or Should I Go»

Е-гор! Е-гор! Е-гор! — разгорячённая толпа скандировала и вскидывала лес рук к темнеющему в вышине потолку. Актовый зал московского ледового дворца «Крылья Советов» трещал по швам. Я был зажат внутри толпы, как кусок падали в клешне морского краба. Панки с намыленными (или поставленными «на пиво») петушиными гребнями и прочее рок-отребье. У некоторых в руках мечутся скрученные из газет горящие файры. От тел рядом несёт удушливым потом, крепким сигаретным смрадом и перегаром.

Я и сам панк. Стал месяц назад. Намалевал на футболке масляными красками «Capitalism must die!», «Буй вам!» и тому подобное нигилистическое говно. Сосед по общаге — Головня — после 40-минутной пытки тупыми ножницами и одноразовой бритвой оголил мне кожу на висках. Мой гребень-атрибут не стоит, а лежит плашмя, как у запорожского казака. Ставить лень…

Со времён Диогена, жившего в бочке, ничего не изменилось. Если ты слаб, чтоб избить и отобрать материальные ценности да кусман хорошей женской жопки у ближнего своего, плюй в гребальники безликому окружающему и пытайся изнасиловать «ВЕСЬ МИР» лозунгами и имиджем. Попавший под каблук глист тоже извивается и брызгает в тебя — Гулливера цепляющего плечом небоскрёбы — жидкой мерзостью. Это его последний рывок пред отлётом на пастбища Великого Маниту.

Когда Бодлер в возрасте 18-ти лет впервые приехал из провинции в Париж, то первым делом выкрасил себе волосы зелёнкой и заразился сифилисом от проститутки. После чего, от злости и бессилия, и сочинил свой эпатажный, прославивший его в веках стих о лежащей в придорожной пыли дохлой лошади с развороченным брюхом и наглыми мухами.

Аналогия очевидна.

За последние полгода меня достало всё и вся. С утра я выносил тело на улицу и глушил мозг поездками на трамвае. Без конца и без начала, как лента Мёбиуса. Покупал у потёртой жизнью кондукторши бумажный лоскут и ехал, повиснув подгнившим бананом на поручнях. До кольцевой. Лишь бы убить Пустоту внутри. Иногда билет попадался «счастливый» и я ел его, растирая резцами чёрные цифры. Машина по переработке вселенской злобы жгущей кишки в жидкую целлюлозу. Остатки бумажных волокон стряли в зубах, после их ещё долго приходилось выковыривать языком. Ни рыба ни мясо.

Счастья не прибавлялось…

Грызла сердце очередная любовная безответка. Мутило от постсексуального похмелья. Но старался жить, не тужить.

Сжав зубы. Как олдскульный фашист…

…Загнал её, Тварь-Любовь, пинками хромовых сапог в самый душевный угол. Выдрал голыми руками ей челюсть, как лошадь вырывает вмёрзшие в первый ледок девчачьи салазки. Заставил её скулить и ссаться от страха на бетонный пол. Куском раскалённой проволоки выжег ей глаза. Забил под ногти ударами молота десять стальных игл. Сделав широкие надрезы сапожным ножом, так что на свет божий повылезло жёлтое сало с кровавым кетчупом, содрал с неё кожу — парусными полосами. Распилил ножовкой на бесформенные куски, так чтобы сам Господь Бог не узнал, где что крепилось изначально. Растоптал в резиновый фарш, скользкое чёрт знает что… И всё равно её аромат витал повсюду… Будто впился узором в перекруты её тонкого шерстяного одеяльца — оно лежало юным удавом на панцирной сетке опустевшей шконки. Покрыл слоем лака залитые кровью стены. Выглядывал из-за решётки малюсенького окошка, позолоченного зимним солнцем. Распевал в соседней камере, как еврей, приговорённый к газовой аннигиляции: «…ах, мой милый Августин! Августин! Августин!»… Я вышел вон из душного цементного куба. Солдат у входа втянул живот и вскинул конечность в римском салюте. Эсэсовская выучка. Я прошёл мимо в прострации. Железный крест «За боевые заслуги» на моей груди выгнулся, бликуя лучами. Я прищурился и посмотрел солнцу в глаза. Оно смолчало и продолжило делать свою, непонятную смертным, работу. Уже миллиарды лет. Я не мог ему возражать. Огладил пальцами, на ходу, заиндевелых стальных ёжиков. Их повесили рядами на колючей проволоке забора. Боли не было. Следом, топоча красными каплями-лапками, бежала невидимая мышь-полёвка. Полированным стеком, зажатым в руке, я бил голенище…

***

Головня был парень ленивый до крайности. Илья Обломов конца 20-го века. Часов до трёх дня он дрых, завернувшись, как мумия, во все казённые одеяла и выставив наружу русый чуб. На лекциях он бывал меньше моего. Приходил сразу на зачёты и экзамены. Одногруппники (и особенно одногруппницы) его обожали. Воспринимали явлением Христа народу и млели. Подсказывали ответы.

Во все времена на филфаках Руси нехватка самцов.

Свой бэйбифэйс и долговязое тело Головня, опять же по причине половой лени, отдал во власть психической, с раскосыми глазами густо крытыми фиолетовой тушью, татарки. Татарка на три года старше. Из глухой деревни (смолоду умеет ходить за разной скотиной) и зовётся Галькой.

Головне и в 16-тичасовом кошмаре не могло присниться, что Галька, по итогу, женит его на себе и родит ему сына. А он — для прокорма семьи — будет маяться истуканом (сутки/трое) на пороге московского суши-бара «Якитория». В кимоно и белой повязке с красным кругом корчить уроженца Японии. Несмотря на страшенный остеохондроз в поясничном отделе, из-за которого Головня откосил от армии. Хостесс. Перспектив — ноль. Пройдут годы и он пьяный будет ползать у Гальки в ногах и лобызать их, моля не отбирать сына при разводе.

Знал бы прикуп — жил бы сочно…

А пока Галька строит из себя припадочную графиню из бразильского сериала пополам с татаро-монгольским игом: кидается в Головню банками солёных огурцов; стучит по роже колхозными кулаками. Он же, как натура музыкальная (неплохо бренчит на гитаре), — терпит. Лишь матерится и плюёт Гальке в харю, похожую на треуголку Петра Первого. Выходит любит?.. Какой мудак ляпнул, что браки делаются на небесах?

До диплома сокурсницы Головню так и не дотянут.

***

Перед концертом народ тусил во дворе, у стеклянных дверей «Крыльев». Ментовский «воронок» в домовой арке держал толпу на коротком поводке. Всё как и 10 лет назад, когда эпатажная сибирская группа «Гражданская оборона» покоряла столицу. Кассеты с записями её вокалиста-провокатора ходили по рукам, бередили антикоммуняцкими «телегами» слабые умы молодёжи. Позднее (после октября 1993-го — время Путча №2) телеги сменились на «антиельцинские». Сейчас, по отчётам «сарафанного» радио и фэнзинов, передающих былины о группе из г. Омска, — на эколого-пофигистские.

Словно попугаи «ара» из южноамериканских тропиков, облепили панки крыльцо, бетонный забор, сидят на бордюрах: жрут какую-то дрянь, смеются, выпивают — опять же дрянь, орут под гитару песни любимцев.

Постороннему глазу кажется, что все одеты кто во что горазд. Но несмотря на рваный антураж, панк-движение консервативно. Зиждется на трёх китах: «Sex Pistols», «Clash», «Exploited» — английских группах первой волны. Первая отвечает за музыку, которую клонируют по миру 30 лет подряд; вторая за идеологию — замес примитивного марксизма и анархизма под Бакунина; третья — за образ. Допускаются отклонения в сторону «Г.О.» (выбрит один висок, чёрные «слепые» очки на переносице, философская мешанина на устах).

Но это уже российская специфика.

В плане прикида панковская ревность друг к другу круче, чем у модниц, закупающих оптом шмотки итальянских дизайнеров. С упором на максимальное копирование кумиров. А то, что в Америке ещё в 1968-м году имелись «Stooges» (так называемый прото-панк), мало знают даже внутри движения.

Отдельной кучкой примостились на ступеньках дворца птенцы из гнезда Эдички Лимонова. Юные интеллигентные мальчики в пионерских галстуках. Смешные. Их не трогают, но особо и не привечают. Мало кто из фанатской гвардии «Г.О.» оценили политические эскапады её лидера в сторону красных бригад и ленинского комсомола.

Никто ещё не догадывается, что эти милые отроки со временем обрастут бицепсами, наденут военные берцы и нарекут себя пафосным именем «нацболы». Именно они будут врываться, выкрикивая лозунги времён Парижа 1968-го года, в администрацию президента России; творить безумные акции в Латвии, единственные отстаивая там права русских ветеранов; забрасывать яйцами «великих» режиссёров и закупать нелегально оружие для подпольной борьбы. И получать за это срока огромные. Честь им и хвала, конечно… но мы пойдём другим путём. Путём отделения себя от государства. Желательно с телепортацией на луговые просторы Швейцарии — ближе к сисястым альпийским молочницам и 100%-ному шоколаду…

***

В Москву прибыл утренней электричкой. Вдоволь наглядевшись на вокзальных детей-беспризорников с пакетами клея «Момент», жирные орясины ментов и (Б)ывших (И)нтеллигентных (Ч)еловеков в обоссаных лохмотьях, я двинул к «Горбушке». Пока имелась наличность, хотелось закупиться компакт-кассетами.

Как пойдет моя здешняя жизнь неясно, а музло есть музло..

Будет ли на что пожрать в этом городе-монстре через три дня ;тоже неясно. Но тем я и отличен от обывателя, начиная с 10-ти лет. Ещё когда разгуливал по улицам родного поселка в образе Чингачгука-Великого Змея (рубаха навыпуск, школьные брюки обшитые абажурной бахромой, веревка-лассо на поясе, два голубиных пера в волосах) — тотальным похеризмом. Сказано же в Библии: «не думай о пропитании, подобно птицам небесным». Или типа того…

А может, я просто даю моей карме явиться во всей красе? Мол моё дело сторона. Собрался — приехал. Формально на концерт, но с тайной мыслишкой: «…а вдруг получится, по волшебству, покончить со старой жизнью! Бросить и учёбу, и эту провинциальную до мозга костей Тверь… забомжевать в Москве… устроить в голове полную tabula rasa.

Бред, конечно…

Первый класс, вторая четверть.

«Горбушка» — террариум полный фриков: готы-пидормоты, хиппи-дриппи, панки-рванки, рокеры-мудокеры. Я здесь со своим кожаным пиджачком и дряблым хаерком теряюсь в толпе. И почему любая альтернатива в нашей жизни: физическая (бодмодинг, пирсинг, тату, шрамирование) и интеллектуальная (всегда найдётся чел, поболе тебя начитанный Фейербахом) так тупикова? Никому не выпрыгнуть из мясной избушки и не прыгнуть за пределы черепа в Космос, не рискуя стать слюнявым овощем на каталке. Джеком Николсоном в роли Макмерфи из «Полёта над кукушкиным гнездом». И никакие героины с джойнтами не помогут тем паче. Куда им тягаться со старой доброй лоботомией!

Торговые столы на «Горбушке» были завалены записями, каких я и не слыхивал. От вороватых покупателей столы осмотрительно затянули рыболовной сетью. Покупаю ветеранов американской панк-сцены «Dead Kennedys» (альбом «Plastic Surgery Disasters») и русский сборник «Панк-Революция» — надо же быть в курсе будущих конкурентов по мировой славе…

Решая противопоставить себя СОЦИУМУ, надо же как-то толкать ему свою рьяную позицию. То бишь писать альбомы, давать концерты. Всё, конечно, не без тайной мыслишки заработать на лимузин и выигрышную в человечьей стае комбинацию: блондинка-брюнетка-рыжая с силиконовыми вздутиями + саквояж американских баксов

Самообман и наебка…

Купил поэтому месяц назад у знакомого барабанную установку «Amati» и гитару с дырками в деке в виде скрипичных ключей. Восхитительная в своей дури поделка от бывших соцбратьев. Гриф кривой, крашена морилкой, не строит. Но панкам ноты не нужны! Я Человек-Оркестр. Найти сподвижников не удалось. Головня музицирует, но его хер подымешь из его лежбища, пока над ухом не загремит стакан с самогоном или не запахнет каннабисом недалече.

Играю всё сам. Пишу опусы накладками: сначала перестук по барабану, завернутому в два слоя в покрывало (соседи по общаге в ахере), затем шизофреническая басовая партия на одной струне, далее самовыдуманные аккорды (Головня учил «трём блатным», но уже через час мне скучно и пальцы в кровь) и, наконец, — стихотворные вопли в микрофон доисторического магнитофона «Весна-220». Диоды индикаторов краснеют, гнутся от стыда.

Мои стихи на бумажке получше будут …

***

— Мужики, на билет не подкинете?..

Прямо на меня смотрели два ярых представителя панк-движения. Один в футболке с неизменной надписью «Sex Pistols» поверх обложки их первого и последнего официального альбома «Nevermind The Bollocks». Впрочем, под слоем грязи, который футболку покрывал, надпись без микроскопа мог опознать только знаток. Может, он специально уделал её до такой степени, чтоб выращивать, как в парнике, в её складках заготовки на зиму: грибы, насекомых, опарышей? Второй был красавчик. Ожившая копия с плаката Сида Вишеза. Я зажал во рту сгрызенную наполовину «крабовую палочку», которой со мной поделился сидящий рядом, на ступеньках крыльца, гадёныш лет 12-ти (в чёрной косухе с чужого плеча и с глазками вороватого беспризорника), я порылся в закромах и протянул им пятёрку.

— Спасибо…

— Кайфуйте…

Вокруг нас уже вовсю бесновался пипл. Предконцертное гормональное напряжение, усиленное алкоголем, достигло апогея. «Воронок» с ментами уже загрузил в своё тёмное чрево пару ретивых — больно громко орали, били о парапет бутылки и скакали размалёванными шимпанзе. Концерт у них будет персональный. В отделении.

Кого-то из малолеток панки закинули плашмя с раскоряченными руками и ногами, наподобие морской звезды, в стоящий во дворе мусорный контейнер ЖЭУ. Захлопнули крышку — пусть побудет подводной лодкой, что крадется в океанских глубинах…

Через пару минут звездюк выбивает ногой крышку контейнера и является на свет божий этакой рождественской ёлкой. Украшен рыжими гирляндами из апельсиновых корок, мишурой из полиэтилена. На голове корона из картофельных очистков. Рот его пьяно изгибается красным червяком и плюет в воздух визгливое «Панки!..», и все откликаются дружным, известным в этой субкультуре по всему миру, приветствием «Хой!». Своеобразная инициация. Со стороны звучит как сводный хор Красной Армии — мощь грубых солдатских голосов вторит тщедушному тенорку запевалы. Народ подходит и хлопает пацана по худенькому плечу. Сегодня он герой и имеет законное право заблевать унитаз. Проспит весь концерт в туалете Дворца, пока охранники не выпрут на улицу, уже после того, как в зале погаснет сценический свет, а толпа разбредётся по домам.

Начали впускать. Давка, как в винный магазин времён горбачёвского «сухого закона». Всех тормозит металлоискатель. Рюкзак на спине готов просочиться мне в утробу. Терплю. Искусство требует жертв. Всегда знал, что человечьих…

На разогреве команда из Череповца, которую Егорушка Летов таскает за собой в турне в свете последних «красно-коричневых» политических взглядов. Называются «RAF». Как террористическая группировка 70-х годов из Германии. Занималась похищениями министров, экспроприацией банков. Все они, само собой, были испорчены высшим образованием, как кампучийский диктатор Пол Пот, закончивший Сорбонну, и наш, родной, семинарист Иося Джугашвили.

От говна до мёда в истории лишь полшага…

У череповецких фюреров гитары в форме «шмайсеров», за барабанной установкой сидят сразу два барабанщика, сами обриты наголо, как тифозники из кинохроники о Гражданской войне. Поют на немецком лающие куплеты. Лабают хорошо — аж мурашки по коже, но народ в шоке. Неужто этим эсэсовским ослоёбам невдомёк, что панки и бритоголовые — это извечные враги? В группу летят пивные бутылки, скомканные бумажки и сигаретные пачки. Солист ловко уворачивается и мутузит микрофонной стойкой первые ряды, в промежутках вскидывая руку вверх и крича «Зиг Хайль!». Пипл в ответку удваивает бутылочный артобстрел. Их закалки хватает на полчаса.

Такой выдержке нужно поучиться, если рассчитываешь в перспективе завоевать сердца фанатов…

«Суки! Суки! Суки!» — с обидой выдаёт напоследок в микрофон солист «RAF», показывает нам два «фака» и с оторванной осколком снаряда культей уползает за кулисы. Остальные из группы маршируют за ним, волоча на ремнях понурые автоматы-гитары. Народ провожает их дружным улюлюканьем и смехом. Наверное, так же провожали пленных немцев в опорках одинокие бабы и старухи в русских деревнях, когда НКВДэшники вели их под дулами через всю страну — строить грандиозные коммуняцкие стройки. Дети бросались говном.

«Игорь Фёдоры-ы-ыч, не тормози-и-и!» — какой-то безумный панк стоящий рядом со мной в толпе сложил руки рупором и взывает к кумиру, как дети взывают в новогоднюю ночь к Деду Морозу. Он похож на капитана речного судёнышка, который переговаривается с мимоплывущей баржей, груженной щебнем и грозящей вот-вот задеть своим чугунным — не видно ни конца ни края — боком утлую скорлупку. На барже никого не видать, слышна рвущаяся из динамиков музыка, матросня вся перепилась и валяется по каютам, а капитан заперся у себя в рубке со смешливой поварихой и жарит её во все тяжкие прямо на дощатом полу.

Из колонок на сцене вот уже минут двадцать растекаются «Времена года» Вивальди в оркестровом исполнении. С завидной регулярность кто-нибудь из толпы орёт истошным голосом цитату из летовской песенки «Ну что за попсня?! Вырубите на ***!». Толпа приуныла, переговаривается вполголоса, но ждёт — не расходится. Наконец из темноты выныривает легендарный басист «Гражданской обороны» Кузя УО, известный не менее легендарными игрой и пением мимо нот, и толпа тут же взрывается звериным рёвом. Кузя втыкает шнур в комбарь и по залу начинают плыть пробные тяжёлые толчки баса. Толпа превозмогает себя, наподдаёт, и усиливает и так уже запредельный «тарзаний» вопль. Вслед за Кузей на сцену вереницей выползают остальные участники. Кроме Летова.

Барабанщик с гитаристом подстраиваются под долбящего по железобетонным струнам Кузю и проигрывают ударный кусок из своего арсенала. Губы их мокры, а морды красны от выпитой в гримёрке водки. Все на взводе. Ждём только «Бога». Бог выплывает в белом круге софита маленькой, сгорбленной фигуркой — к пивному пузику прижата оклеенная переводными детскими картинками гитара, в руке список играемых песен. Бог прислоняет гитару к колонке и бросает листок на пол. Листок планирует к его ногам, и все присутствующие провожают глазами волшебный полёт.

Летов подходит к микрофону: «Рад приветствовать вас!». Конец фразы тонет в акустическом водовороте. Суп из мозговых костей в зале закипает и начинает ходить ходуном от стены к стене, возбуждаясь собственными соками.

«Всех поздравляю с днём трудящихся — 1-е Мая!» — толпа вторит воплю, не особо вдаваясь в смысл. Я ору вместе со всеми, подхваченный волной первобытного ликования, которую современный Homo sapiens и способен-то почувствовать только на таких сборищах.

Подобное, вероятно, испытывали кроманьонцы, загнав в вырытую яму волосатого мамонта: адреналин и гормон радости прут изо всех щелей; копья с обожжёнными на огне деревянными наконечниками едва-едва протыкают шкуру чудища, причиняя вреда не более, чем настырные насекомые; камни, бросаемые сверху, рассыпаются в пух и прах, ударяясь о громаду черепа — а всё равно чувствуешь себя победителем, сверхсуществом. Не кучкой кала среди себе подобных чумазых оборванцев, а значимой единицей племени. Теперешнему современному жителю Земли такое не дано. Где ему!

Нынешний обыватель чувствует себя суперменом только по уикендам. Когда вышагивает величавой поступью в ярко-стерильном пространстве супермаркета. Остальные пять дней в неделю он раб своей зарплаты. Идя меж разноцветных рядов и толкая корзину с товарами, он похож на глупого, но запасливого муравья, что толкает в свою квартирку в муравейнике жирную гусеницу, пропитанную от входного до выходного отверстий смертельной кислотой. Именно она будет давать ему до следующего «королевского» загула необходимые минералы, витамины, протеины, углеводы, моющие средства, туалетную бумагу, зубочистки, стеклянную посуду, книжки-раскраски для воспитания потомства, лазерные диски с хитовыми блокбастерами для муравьиного досуга. Именно она — его «;» и «;» по жизни. До тех пор, пока самого не зароют в гумус, а родственники, выкроив минутку между работой и супермаркетом, не почтят место зарытия сонным молчанием.

— А теперь слово скажет мой друг и соратник Эдуард Лимонов! — вопит Егор в микрофон.

Лимон выходит из-за кулис. Толпа затихает. Одет гауляйтер всея Руси в клубный клетчатый пиджак и чёрные слаксы. «Сталин-отец! Буржуям — ****ец!» — вдруг ни с того ни сего начинает скандировать пиджак, воздевая в пространство сжатый кулачок. Глаза за квадратами очков вспучились и пронзают пустоту, силясь узреть в темноте зала абрис Сталина-отца с курительной трубкой в зубах. Толпа подхватывает, лишь бы что орать, да погромче. На периферии аудитории всплывает одинокая картонка с намалёванной наскоро маркером надписью «Лимоныч, руки прочь от Егора!» — намекая на гомосексуальную подоплёку первого романа писателя «Это я, Эдичка». Назло картонке радостные Летов и Лимонов обнимаются. Писатель-сталинист убегает за кулисы, а Егор поднимает, до того стоявшие на полу полуторалитровые бутылки с прозрачной жидкостью, и подставляет губы к микрофону: «В одной — самогон, в другой — водка… с праздником, товарищи!» — делает глоток из той что с самогоном. Народ одобрительно ржёт. И тут же из колонок завизжали первые гитарные аккорды и замолотили барабаны. Бог запел.

«Во-осстаёт с колен моя советска-а-ая Родина-а-а-а!..» — подпевает хором зал. Охранники по краям сцены в униформе какой-то профашистской партейки то и дело засаживают берцами и пудовыми кулаками в пах всем желающим послэмовать. Те, в свою очередь, скрючившись в три погибели и суча ножками, опрокидываются обратно в толпу и уплывают на волнах из рук во тьму. Либо просто проваливаются вглубь биомассы. Их лица в момент погружения застывают в немом крике, как греческие театральные маски, изображающие микс скорби с весельем. Их обглоданные добела экзотическими рыбами скелеты будут изучать дайверы следующих панк-поколений…

Один из недоумков таки прорвался на сцену, подбежал вплотную к Летову, почти смахнув рукой на пол, из-под носа, микрофон, и, ослепив его на секунду вспышкой фотоаппарата, сделал вожделенный снимок. Перекачанный секьюрити, не долго думая, хватает наглеца лапой за шкирятник и рывком опрокидывает навзничь. Фанатик грохается башкой об пол. Фотоаппарат, закреплённый на запястье шнурком, волочётся по полу, так же, как и его владелец, — за кулисы. Что с ним там сделают, его маме лучше не знать. Никто из группы не обращает внимания на инцидент. Show must go on! Но толпа выражает протест градом из бумажек и бутылок, не забывая бесноваться и подпевать. В белокурого, с хайром до жопы, гитариста по кличке Махно летит, знакомая каждому из целевой аудитории группы, книга статей о «Гражданской обороне» — «Я не верю в анархию». Зря не верят.

Вот-вот истерия перерастёт в массовый бунт. Никто из присутствующих ещё не знает о том, что сам и Махно через пять лет вывалится пьяным из окна под Новый Год и разобьётся насмерть, а Кузя УО, окончательно разругавшись с Егором, станет с завидной частотой полёживать в психлечебницах. В перерывах он будет посещать концерты «Обороны» и пытаться пьяным забраться на сцену вопя, что он настоящий басист группы, и чтоб новый басер валил на хер. Охрана будет аккуратно его изолировать.

Взмахами рук, подобным взмахам грифа после сытной трапезы, Егор останавливает музыку: «Вы чё охренели?! Вы в кого кидаете?! Вы чё не видите в кого кидаете?!». В шоке от тогон, что паства осмелилась поднять длань на БЪГА ЖИВАГО. Это уже наглость! Пахнуло Аллой Пугачёвой с «Ласковым Маем». Так охреневать на своих слушателей могут только попсюки, но не музыканты, позиционирующие себя, как андерграунд и (на глазах у публики, заплатившей бабло) хлещущие водяру из горла. Тем паче, и песен без мата в арсенале группы раз, два и обчёлся. Должен сам всех говном со сцены забрасывать. Здесь народ продвинутый — за то и уплочено. За драйв, за анархию, за то, чтоб хоть здесь, на концерте, почувствовать что-то ЖИЗНЕННОЕ. Когда аж распирает, и кишки свои наружу, напоказ. Сам же об этом в каждом интервью лопочешь. А на деле — всё коммерцией провоняло. Плакатики в фойе на продажу с автографами выставлены. Вон уже сколько рож недовольных в толпе. В следующий раз не придут — не надуешь! Это ж отбросы общественные, подонки. Их на мякине не проведёшь. Да эти фашики, которые тебя разогревали, и то живее будут, паскуда! А тебе самому уже в Г. Р. О.Б. пора…

Побуравив осоловевшими зенками толпу, Летов возобновляет концерт. Отыграв ещё четыре песни, он вдруг начинает стягивать с себя футболку с ликом Че Гевары (дохлый кубинец устал вертеться в асфальтовой берлоге, в которую его закатали боливийские спецслужбы).

— Чегой-то он? — спрашиваю у рядом стоящей малолетки, увешанной с головы до пят бисерными феньками. — Стриптиз решил устроить?

— Значит, последнюю песню отыграли, сейчас в толпу бросаться будет. Всегда так.

— В толпу? Концерт один час идёт!..

Малолетка не ответила, продолжая с ленивой ухмылкой наблюдать за происходящим. Видно решила, что я к ней клеюсь. Дура. Не мой типаж. Да и в сердце моём до сих пор сидит та сука, из-за которой я здесь. Из-за которой не знаю опять, куда приткнуться. В суицидники б пошёл, пусть меня научат…

Разбежавшись, худенькое, но животастое тельце опрокинулось в толпу и забарахталось в людском месиве. У режиссёра Оливера Стоуна есть фильм «The Doors», где актёра Вэла Килмера в роли рок-звезды 60-х Джимми Моррисона, после точно такого же прыжка, зрители несут на руках аки распятого Христа. С Христом у Летова не вышло.

Народ сразу стал рвать и драть на части тщедушную фигурку. Чуть не вытряхнули из штанов, как лягастого кролика из мешка на птичьем базаре. Не удивлюсь, если прошарили по карманам. Враз чего-то испугавшись (как всамделишный кролик), Летов запрыгал назад к сцене. «Ну, его на хер! — верно подумалось он. — Ещё затопчут святыню…»

Собрав манатки и не попрощавшись с публикой, группа в последний раз вдарила по инструментам и исчезла за задником сцены. Народ повалил на сцену и стал там колобродить. Охранники закрыли телами вход в гримёрку. Панки ещё немного побродил по сцене, подёргали за шнуры, кто-то продырявил ударом кеда пластик на басовом барабане. Заскучав, все двинули к выходу.

Уже на улице, когда стояли во дворике и курили, из дверей выскочил какой-то волосатик с хипповой повязкой на волосах, как у богатыря из древнерусской былины. На повязке красовался лист марихуаны.

«Кто из вас, мрази, микрофон свистнул? — стал кричать он. — Вы чё творите, уроды? Микрофон дорогой, фирменный…». Пипл вокруг хитро молчал. «Я знаю, это тот Рыжий в чёрной куртке украл, — вполголоса сказал над ухом один панк другому, — я видел». «Суки…» — пролепетал уже совсем обречённо волосатик и скрылся вихляя задом за стеклянными дверьми Дворца. «Во урод», — сказал второй из стоящих рядом. «Да ты чё! Это Жека Колесов, который перебрался в Москву», — возразил первый, процитировав известный летовский стих. Повезло мне, подумал тут я, ВЕЛИКИХ посмотрел. Теперь можно и подыхать. «Да долбать его в сраку… — бросив окурок под ноги, молвил второй панк, — все они говно зажратое…».

***

Пёстрая пьяная толпа двинулась к метро. Со стороны это выглядело, будто в город высадился апокалиптический десант из падших на Землю демонов и чертей. Грязь, торчащие на головах, как у дикобразов шипы, выжженные раствором хлорки знаки анархии на рваных одеждах, незримые печати Сатаны — «666» — на прыщавых лбах. С минуты на минуту ожидается проезд по небу огненной колесницы, в которой Архангел Михаил грозно сдвинет брови и, взмахнув десницей, подаст знак небесному воинству оросить этот мерзкий городишко — Moskow City — метеоритным дождём. Струи раскалённой лавы падут на беззащитные плечи его жителей, как татарские стрелы. А из динамиков встроенных в золочёные бока колесницы понесётся рёв гитары вперемешку с воплями Джонни Роттена: «God save the Queen and her fascist regime!!!»…

У ларьков и магазинчиков толпа начинает дробиться на мелкие сегменты — народу охота догнаться алкашкой. Возле одной из винных точек я замечаю двоих, что стреляли деньги на билет.

— Привет…

— Привет, водку будешь?

— Буду. — сказал я, протягивая заготовленную двадцатку.

Внутри к нам прилип ещё один. Странный. Представился Валерычем. На вид лет 35. С рыжими усами и чуть заикается. Куртка изрисована символикой группы «Metallica», на лацкане значок с В. Цоем. Глаза ввалились внутрь его лица. Словно неведомый узник тела поставил на изнанке черепа два засоса. То были глаза пожилого актёра, прославившего себя в сериалах и шумных театральных постановках на злобу дня. По ночам, когда в не задёрнутое окошко падает свет Луны и старческая жажда сушит гортань, он встаёт с одинокой постели, бредёт в ванную и, похлебав из-под крана воду частыми пригоршнями, замирает глядя на отражение в зеркале. Изучает поры, бежит по бороздкам на коже, забирается в гулкие прорехи лица и вдруг безоглядно понимает, что просрал жизнь впустую. Потратил её на тухлое кривлянье, питаясь ролями, как гриф-падальщик. На потеху ярмарочной толпе, вместо того чтобы жить свою. От начала и до конца. Петрушка-однодневка. А теперь он застыл на финальном пит-стопе, как капля на краю полного стакана, грозящая тяжестью слизнуть за собой плёнку натяжения, создавая тем на столе мелкую катастрофу. В том то и дело, что МЕЛКУЮ. Промокнул салфеткой — и сиди себе дальше, наблюдай за пределами летнего кафе: свежие девки в коротких юбках цокают каблучками по площади, ароматы цветущих деревьев, ворчанье прилипших на тенте над головой голубей… У некоторых людей судьба будто с младенчества живет на лице. Имя ей — Глубокая Жопа. И ни сойти с неё, ни свернуть по прямой кишке ближе к свету.

Смеркалось. Распивать решили во дворике возле детской площадки. Упали прямо на землю, у подставивших небу ржавые хребты «гаражей-ракушек». Земля вся в бутылочных осколках и окурках. Дети барагозят. Дома со всех сторон наблюдали за нами недрёмными жёлтыми оками. В оках пульсировали и туда-сюда, иногда пропадая, редкие силуэты. Жители-зрачки.

— Никогда больше на Летова не пойду, — заявил категорично тот, что завел себе на футболке рассадник опарышей. Звали его Игнатий (кличка?), 25 лет, нигде не работает, с матерью из-за этого скандалит.

— Ага… чмошник он, — покивал вихрастой башкой, соглашаясь, второй мой знакомец похожий на Вишеза (кличка Керс) и опрокинул в глотку из одноразового стакана дозу гари.

Минут через 15 все изрядно закосели. Валерыч, как и ожидалось, оказался из хилых. Он отвалился навзничь и валялся на окурочно-бутылочной подстилке, как довольная высокогорная горилла, съевшая для тепла в морозную ночь своих экскрементов. Крутил в воздухе согнутыми в локтях руками и что-то напевал себе под нос.

— Чё за ***ня в мире творится? — задался риторически-философский вопросом Игнатий, — Летов продался, как скот… мелкие эти довольны — по сцене прыгают… настоящих панков в Москве совсем не осталось. Все панки Москвы здесь.

Я мысленно погладил себя по голове, решая не уточнять географию своего постоянного (до сего дня) проживания.

— Фотки хотите посмотреть? — спросил он, доставая из-за пазухи бумажник. — Это я с Русланом Пургеном на концерте. Он сам по Новому Арбату шастает, деньги стреляет — не работает нигде.

Группа «Пурген» до определённого времени считалась в нашей стране чуть ли не аутентичным образчиком западного классического панка, как он есть. По одежде, по саунду, по поведению в реальной, внесценической жизни. Естественно, года через три успешно продадутся и они, и их даже станут показывать в передаче для тинэйджеров «До 16-ти… и старше» на Первом телеканале.

Внезапно в арке ведущей во двор были замечены две идущие вразвалочку и блестящие кожаным флёром фигуры. В руках их лениво болтались чёрные эбонитовые «демократизаторы».

— Менты… — констатировал я вслух.

Эти шакалы всегда бегут на запах водки. К счастью, всё уже кончилось и тварям не перепадёт ничего кроме наших бренных тел. Разве что они вставят нам в задницы по клистирной трубке и попытаются отсосать водку оттуда.

Игнатий спрятал назад за пазуху фотографии. Я торопливо заныкал последнюю сотку рублей из кармана штанов в носок на ноге.

— Распиваем?

И почему этот их извечный вопросец звучит как радостный перезвон колокольцев на свадебной упряжке?

— Да устали после концерта, отдыхаем… а чё нельзя что ли?

— Из карманов достаём всё.

Все послушно встали на ноги. Кроме Валерыча. Приводя себя в вертикальное положение, он на миг потерял контроль, и его центральная нервная система дала осечку. Грохнулся на четвереньки.

— Та-а-ак… — смешливо протянул один из служителей закона и нравственности. — Один кандидат есть.

— Да отстаньте от него — устал человек, — вступился за Валерыча Игнатий.

— Разберёмся, — сказал второй мент и неторопливо стал перелистывать наши паспорта. На моём запнулся.

— Тверской?

— Да…

— А это у тебя чё?

— Не знаю, бумажка просто… — ответил я ему с тревогой наблюдая за его рыхлыми пальцами, теребящими какой-то бумажный комочек, который застрял в прорехах моего бумажника.

— Да, нет… он не наркоман, — подал голос Керс, — мы тут просто… водку пили…

Мент разочарованно вгляделся в бумажку с цифрами какого-то накорябаного телефонного номера. Стал театральным жестом сыщика Глеба Жеглова постукивать себе кошельком по ладони; думу думать. Денег у нас всё равно не было — смысла вызывать нам персональное ментотакси тоже нет. Глаза его смотрели в точку на земле, а под козырьком серой кепки кипела мысль.

Сейчас он смахивал на американским кришнаита, который у себя в Штатах пол жизни косил под аскета, жрал одну горстку риса в месяц, прочёл от корки до корки Упанишады с Бхагаватгитой и, наконец, решился навек поселиться в индийском ашраме. И вот он стоит на его пороге терзаемый смутными сомненьями: то ли повертать назад к кабельному телевидению, макдональдсам и Голливуду, которые всё ж какие-никакие, а его культура, корни и Родина (мать её растак!), то ли до гроба заточить себя в каменной келье с вшивым индуистским садху. Садху ещё — не дай Будда! — окажется гомиком, и станет, пользуясь приближенным к горним сферам положением, поёбывать его по святым праздникам. А потом и просто — от скуки. Да и вообще, там, за океаном, всё казалось воздушным, одухотворённым, а здесь вона… жара, болезни заразные, мухи кусачие, грязища, вонища, без одежды шландают. Не вернуться ли назад, под крылышко дяди Сэма?

— Ну и какой смысл нас забирать? — решил я перехватить у мента инициативу, — Всё равно вам от нас толку никакого. Ну, подумаешь, водку пили. Было бы лучше, если мы понадевали малиновые пиджаки, побрились наголо и пошли магазины грабить или народ на улицах ебашить? Мы ж не наркоманы. Просто устали после концерта… Мы же нормальные русские люди. Братья ведь мы… — выбрасывал я слова в грудь менту, словно Ленин на броневике во время митинга.

Моя тирада выглядела в данной обстановке, по меньше мере, дико. Будто бы я обнажил пред ментами в улыбке волосатые зубы.

Я просто представил, как нас сейчас отвезут в отделение, а там неизвестно сколько продержат, да ещё по почкам отмудохают так, что будешь месяц кровью ссаться… словом, решил слегка прозомбировать слуг закона. Кашпировский и Алан Чумак в одном флаконе…

Мент в ответ странно на меня посмотрел, вспомнив о чём-то своём, потаёном, из детства, молча вернул мой бумажник и, развернувшись, пошёл назад в арку. Второй, помедлив, бросил под ноги окурок, который сосал на протяжении экзекуции. Внёс в прихотливый мусорный орнамент на земле последний штрих. Ушёл следом.

Я почувствовал, как в воздухе посветлело. Мой рейтинг среди собутыльников скакнул вверх. Они стояли в таком же трансе, как и менты. Лишь Валерыч обретался где-то в инфернальных сферах на уровне колен. Взяв его с двух строн за подмышки, мы споро двинули к метро.

***

Турникет на станции прошли, разжалобив сердобольную бабушку-контролёра. В вагоне упали на коричневое ободранное сиденье мясным клубком, то и дело поддерживая норовящего клевать пол при торможении поезда Валерыча. Ко всему привычные отвратном мегаполисе редкие пассажиры бросали в нас укоряющие взгляды. На сиденье напротив блаженно дремал просветлённый боддисатва — обоссаный бомж.

Вызнав с трудом у Валерыча его станцию, высадили его полутруп. Керс, провожая взглядом его бредущую по платформе, сгорбленную фигуру, сказал:

— А ты клёвый… — и лизнул языком замызганное стекло. Мы с Игнатием инстинктивно повторили жест, модный в тот год в молодёжной среде — сползли нашими пятернями по стеклу, как Кейт Уинслет в фильме «Титаник» после того, как Леонардо Ди Каприо ублажил её оргазмом. Ещё один человек промелькнул и исчез в спектакле моей жизни навсегда, подумал я.

— У тебя ночевать-то есть где? — спросил Игнатий, перекрикивая шум электрички, когда мы выгрузили и Керса.

— Неа…

— Поедешь со мной в Ясенево. Это жопа такая. Я там живу. Домой не поведу — мать ругается. Отведу к бомжам в один подвал. Там переночуешь. Нормально?

— Нормально.

— Завтра назад? В Тверь?

— Ну, да… наверное…

— А ты чего приезжал-то?

— На концерт.

— Я бы ни за какие деньги не поехал, — сказал он, мотая поникшим — будто лопух в закатных лучах — ирокезом.

— М-м-м… я тоже… больше никогда…

***

В подвал нужно было пробираться через отверстие коллекторного люка в ста метрах от девятиэтажки, где меня намеревался поселить Игнатий. Протиснувшись в узкое чугунное чрево, мы согнулись в три погибели, и стали продвигаться вперёд в полной темноте. И правда… жопа это Ясенево.

Игнатий ступал впереди, освещая путь зажигалкой, которую то и дело приходилось гасить, чтоб не ожечь пальцы. Мне от этого было ни жарко, ни холодно. Я шёл ничего не видя, уткнувшись лбом в его спину, а руками держался за стены, дабы не сверзиться в говняной ад — балансировал ногами на двух трясущихся железных трубах. Трубы несли москвичам хлорированную влагу. И наоборот — избавляли их от отходов жизни.

Пока мы продвигались, Игнатий, как опытный риэлтор, расписывал мне достоинства будущего жилища.

— Этот наш подвал даже в криминальной хронике показывали по телику. Здесь раньше другие бомжи обитали. Парни жёсткие: поссорились по пьянке, двое убили одного — 27 ножевых ранений. Потом ещё глаза у него выкололи. Но их всё равно нашли. Сами проболтались где-то, тоже спьяну. Но ты не боись, те, к которым идём, нормальные. Я их давно знаю. Они не криминалы, просто бабки на улице стреляют — на пожрать, на водку.

Тут мне пришло в голову, что на мне вполне себе приличный кожаный пиджак, из-за которого, будь я бомжом, сам кого хочешь укокошил. Сторублёвка опять же в носке…

Забрезжил тусклый электрический свет. Мы спрыгнули с труб на твёрдую бетонную поверхность и, пройдя пару пустых помещений, оказались в «номерах». Номера были люксовые. На полу стоял, непонятно каким образом, затащенный сюда диван, на котором лежало два тела, обёрнутых в чёрные фуфайки, и один человек сидел. Лиц лежавших не было видно.

Неподалёку валялись две поролоновые подушки со стёртой почти начисто обшивкой. Видимо, то были сидячие места для гостей. Посредине лежал деревянный ящик накрытый газетой. На газете томилась полусгрызеная палка варёной колбасы с ярко-кислыми вкраплениями зелени, перца и кусочков чего-то генетически модифицированного. Рядом — початая бутылка водки и пирамида из пластиковых стаканчиков. Хотя бы не человечина, мелькнула мысль.

— Я вам постояльца привёл, — обратился Игнатий к сидячему, одновременно пожимая его руку, — Не обижайте, он нормальный чувак. Переночует пусть. Просто он из Твери на концерт приехал. Я завтра утром приду проверю на месте он или нет, ага?

— Да, нормально всё будет, не ссы. Говоришь нормальный, значит, не обидим, — сидячий осклабился и просканировал меня глазами. Я — его.

Лет ему было что-то за тридцатник. Жизнью тёртый. Чего нельзя сказать о его одежде: почти что щёгольские туфли «под крокодила» на ногах, джинсы с неприметной дырочкой на левом колене, клетчатая рубаха-ковбойка и турецкая рыжая куртка. Знаю, что турецкая, потому что у самого была одно время такая.

— Серёга, — представился тёртый

— Тимоха.

— Жрать хочешь, Тимоха? Водку вот пей. Пацаны спят уже. Устали после работы, — кивнул он в сторону лежавших. — А ты-то, Игнатий, бухнешь? — обернулся он к провожатому.

— Неа, я домой. Тоже устал, — ответил мой благодетель, — Ну как? Договорились? Не обижайте пацана. — Игнатий развернулся, пожал нам ладони, и ушёл в темноту.

— Да не тронем, иди-иди уже, — буркнул ему в спину Серёга.

— Слушай, ты сам тут разбирайся — ешь, пей. А я отваливаюсь… — сказал Серёга и, в самом деле, откинулся к стене. Через минуту он уже сопел, свесив из губ клейкую слюнявую нить.

Я налил себе немного водки и откусил кусок колбасы. Стал медленно жевать.

«Не так уж и плохо. По крайней мере, не холодно, вонь в подвале терпима, люди вокруг интеллигентные: глаза пока никто выкалывать не собирается. На улице хуже. Только вот лампочка слепит. И куда меня опять угораздило втесаться? Поехал не знаю куда, не знаю зачем, а суть-то всё одна и та же. Что там, что здесь. От себя не сбежишь. Везде человек лишь вошь и дрянь. Везде он обслуживает три своих сакральных дырки — задницу, передницу и рот. В этом старина Фрейд прав. Религии эти, культуры, музыки всякие — наносное. Никто ничего не понимает, хоть обчитайся Платоном с Кантом. Все мы в Матрице. От перемены мест слагаемых и разлагаемых сумма не меняется. И кумиры эти, которые пока сидишь у себя в провинции, в норе, как премудрый пескарь, кажутся идеализированными. Вон как Летов со сцены сигал — прямо Майкл Джексон. И суть человеческая точно не в одёжках проявляется. Те, что лежат сзади, кожей ловишь их дыхание (а вдруг мочканут?) — считай святая „Троица“ Рублёва. Серёга этот у них за бригадира — наряды на работу распределяет, за порядком на точке отъёма денег у сердобольных граждан следит, потому и одет получше. У подчинённых — опорки, униформа по-нашему, по-цивильному. Всё как у людей. Только мерила успеха разные. На водку с хлебом хватает, — значит жить можно! И жизнь их бомжовская течёт, продолжается. И нет в ней, так же как и у „нормальных людей“, ни цели явной, ни чёткой стратегии с тактикой…»

Сон не шёл. Я встал и, разложив подушки впритык друг другу, попытался соорудить из них лежак. Никто из моих сожителей не шелохнулся. Я лёг на подушки и отвернулся к стене, чтобы свет лампочки поменьше ел глаза. Вся стена сплошняком была обклеена рекламными газетами. Похоже, это заменяло бомжам обои. Для красоты. Прямо перед носом висел листок с объявлениями, предлагавшими туры за границу:

ОТЛИЧНЫЙ ПОДАРОК ДЛЯ ЛЮБИМОГО ЧЕЛОВЕКА —

ЭТО ПУТЕШЕСТВИЕ!

Романтично — Париж, Венеция, Прага.

Шикарно — Шри-Ланка, Доминикана,

Мальдивы, Сейшелы.

Экономично — Египет, Турция, Таиланд.

Да уж… у меня тут Сейшелы. Обоссанные диванные подушки — великолепно сконструированный шезлонг. Зудящая 60-тиваттная лампочка как тропическое солнце, а спящие бомжи — это угнетённое белокожими конкистадорами туземцы. Вместо практикуемых до завоевания — охоты и собирательства — изображают перед туристами в шортах ритуальные танцы и попрошайничают. Изредка промышляют мелким воровством.

Неплохое путешествие подарил я себе, любимому.

Поворочавшись с часа два на неудобных, вечно норовящих разъехаться подушках, я решил бежать. Пусть Игнатий с бомжами сам с утра разбирается. Спасибо ему, конечно, за приют… но всё это как-то тошнёхонько… непонятненько…

Прости, Игнатий, но надо мне для начала с собой разобраться. И в этом ни ты, ни эти ребятки мне не помощнички. Кем я здесь стану в этой Москве через месяц, если всё-таки останусь? Таким же гонимым судьбой аутсайдером? Я пока до этого ещё не слишком дозрел. Если и бежать от цивилизации, то куда-нибудь в глушь, к медведям со старообрядцами. Или вообще в монастырь (женский!). Но уж никак не в самое её логово, точнее на задворки этого логова, — побираться у тех, кого больше всех и презираешь. Так что звиняйте… — удаляюсь по-английски, без комментов.

Обратно выбираться пришлось в кромешной темноте. Зажигалки у меня не было, поэтому разок даже пришлось проползти по трубам вдвое больше положенного — пока не упёрся в тупик. Запаниковал. Подумал, что свернул куда-то не туда и теперь мне придётся просидеть в этом коллекторе неделю, пока не сдохну с голоду, и мой труп не сожрут дочиста местные кровожадные крысы. Двинул обратно. Но теперь уже то и дело вскидывал голову кверху в надежде заметить свет фонарей на поверхности. Получилось: минут через пять увидел наверху дырку колодца и нарисованное в ней звёздное небо. Значит, живём.

Побродив полчаса по глухим спальным дворам с пробегающими тут и сям силуэтами бродячих собак, потыкавшись в подъезды, забаррикадированные железными дверьми с домофонами, всё-таки нашёл открытый. Поднялся в лифте на девятый этаж и примостился прямо на лестнице. Кто-то оставил возле мусоропровода ополовиненную бутылку пива. Понюхал, и убедившись, что не моча — выпил. Попытался уснуть. Но был спугнут местными жителями, которые громко переговариваясь в лифте — судя по всему мужик с бабой — поднимались ко мне, на девятый этаж. Ретировался по лестнице вниз и, решив больше не искушать судьбу (вдруг ментов вызовут? А общаться с ними два раза за сутки — это перебор!), выскочил назад на улицу.

Захолодало. Начал задрыгивать в своём тощем пиджачишке, и пошёл на свет ночного павильона. Одинокий мотылёк, уставший одиноко мотыляться по жизни. Прошёл мимо игрального заведения с бильярдом. Большие витрины бильярдной были занавешены поперечинами жалюзи, сквозь которые угадывались силуэты людей с киями в руках. Люди напомнили австралийских аборигенов. Аборигенов с копьями, измазанными ядом безделья. Круглосуточные охотники за забвеньем, выхваченные безо всяких поблажек из тьмы жёлтыми треугольниками света. Возле барной стойки восседала на высоком стульчаке хохочущая во всё горло мадама. Бармен что-то там колдовал со стаканом и полотенцем у себя в промежности, нёс околесицу в её адрес. Счастливые…

В павильоне, похожем изнутри на гигантский аквариум, тихо сопела полная продавщица в бьющем глаза голубом переднике, а возле кассы стоял мужик, устремивший взгляд к стеллажу с водкой. Я деликатно, как угорь, не мешая его раздумьям, просочился мимо. Вывел из транса продавщицу — постучав костяшками пальцев по фарфоровому блюдцу для денег — «кусок сыру вот этого дайте, пожалуйста». Отсчитав деньги, вышел снова на воздух. Присел на ступеньки и стал грызть. Через минутку вышел и мужик. С пузырём.

— Будешь? — спросил он.

— Будешь, — ответил я

Мужик выудил из кармана два пластиковых стакана — разлил, сел рядом.

— А ты чего ночью-то гуляешь?

— На концерт приезжал. Из Твери. Вот, жду, когда метро откроют.

— А я собаку выгуливаю. Жена в отпуске.

Он засунул два пальца в рот и свистнул во тьму. Оттуда выбежала немецкая овчарка, по всему, весившая не менее мегатонны. Кожаный поводок волочился по земле. Лизнула мужика в нос, уткнулась языкастой пастью в пах. Зажмурила глаза и затихла. Мужик почесал ей за ушами.

Выпили почти половину, когда из-за угла вышла сгорбленная фигурка какой-то бабёнки. На бабёнке болтались растянутый до колен свитер ручной вязки и потёртые джинсы. Волосы — вялыми лохмами, а руки она от холода скрестила пред грудью или перед тем местом, где она должна быть.

— Галь, ты?.. — спросил мужик.

— Здрасьте… — улыбнулась тощей улыбкой.

— Ты чё бродишь?

— Со своим подралась… — баба глянула из-под чёлки, засветив на секунду тёмную припухлость возле левого глаза. Фингал у неё завтра заиграет полновесной радугой-дугой.

— Он опять вмазанный пришёл?

— Ну да…

— А ты-то щас вмазываешься?

— Да, нет… я уже давно… нет… полгода уже, — было видно, что мужик наступил на больное.

Впрочем, его уже понесло, и по горячечному блеску в его похотливых глазках я понял, что супружеская кровать в отсутствии жены не заплесневеет.

Я встал и, не прощаясь, пошёл к горевшей у входа в метро букве «М». Мужик, не оборачиваясь, подхватил стакан, из которого я пил, и стал наливать. За спиной у меня заполоскался тоненький, забитый внутрь слабого тела, смех. Бывших джанки не бывает — бывают до смерти запуганные.

Утрело.

***

В Твери, сойдя с первой электрички, я пошёл в ближайшую парикмахерскую. Подождал пока из мужского зала не выйдет пожилой мужичок: Карлик Нос с панкреатитным хлебалом. Он тут же встал перед зеркалом в холле и стал оглаживать редкие волосики металлической расчёской. По виду — строительный прораб или главбух.

Я плюхнулся на нагретое его несвежими ягодицами кресло.

— Как стричь?

— Наголо.

За те две минуты, что парикмахерша избавляла меня от сального, побывавшего в передрягах ирокеза, она не проронила ни слова. Только под конец уже, забрав у меня из рук деньги и сметая в красный пластиковый совок мёртвые, свалявшиеся комья, спросила, глядя с какой-то сельской негой:

— Кто ж тебя так постриг-то?

— Друзья, — улыбаюсь я.