Дум-Дум. 9. Дум-Дум 1999

Теперь лежу в постели без сна и мучаюсь от того, что наше общество так нездорово. У нас испорчены нравы, и сам я стал совсем другим, не таким, как раньше, когда всё виделось в ярких красках и смыслы были чисты.

Кристофер Харт. «Спаси меня»

Огонёк Бабаевской сигареты мерцает в перегруженной мраком комнате, как подбитый в полёте светлячок. Стоящий на тумбочке бумбокс сотрясается от компьютерной бас-бочки на альбоме Depeche Mode… э-э-э… не помню, как называется. Синтипоп, короче, сраный. Никогда его не любил. Воздух спёрт из-за электрической плитки, сосущей из него последний пригодный к дыханию кислород. Отопления нет.

Осень лютует. Из-под балконной двери в щель шириной с детский кулачок тянет морозным сквозняком. Но ему не справиться с адским коктейлем из перегара, сигаретного дыма и рыхлого пота, что царит в комнате после пьянки. Вот только что он был бризом-тучегонителем, обещающим путникам в пустыне Гоби прохладу, а вот уже обернулся солёной вонью перепрелых водорослей — ещё чуть-чуть, и не отличить его от убивающего наповал духана, что повис здесь повсюду.

Форточку не открываем, иначе околеем.

Я стараюсь растянуть фрикции, синхронизировать их, с придержанным внутри яиц, пульсом семени и замедленным дыханием. Задача банальна: не дать сперме брызнуть из телесных сот раньше времени. Старинная тантрическая техника. Вычитал в бабском журнале «Cosmopolitan».

Торможу в мозгу это самое время.

Но где оно — время? Здесь его точно нет! Если и было когда-то, то сейчас зашкерилось под кровать, в самый затхлый угол: не хочет мешать ощущению пустоты, когда вдруг замираешь на пороге эякуляции, на Эверестовом пике единственного, данного на законных основаниях Матерью-Природой, кайфа.

Источник кайфа — девушка. Носит русское имя Люба. Любе 15 лет. Уже потому кайф дюже сомнительный и шмонит тюремными нарами за растление малолеток. Хотя таких, пожалуй, растлишь! Она уже досталась мне изрядно потраханная жизнью. Знали бы о том её родители — коммерсанты из забытого цивилизацией посёлка Выползово (на жд-картах Бологое-4), имеющие во владении четыре хлебных магазина и два джипа «Grand Cherokee». Плюс Люба начинающая героиновая наркоманка с крашенными в синий цвет волосами. Песня Чака Бери «Sweet little sixteen» по такому случаю должна быть срочно переименована в «Sweet junky fifteen», чтобы было что напевать себе под нос, когда я буду строчить в тюряге на швейной машинке «Zinger» (поди ещё трофейной) рукавицы. Или вязать веники бабкам- дворничихам на радость…

Я знаю, что Бабай ни фига не спит и наблюдает. Делать ему это удобно. Ибо мы изображаем наше многопалое животное прямо на полу, на матрасе. Эстетствующий вуайерист он. В таком случае я иронизирующий эксгибиционист. Да и насрать! Пускай смотрит. В условиях студенческого житья-бытья стыд атрофируется и слезает с душевной оболочки как струпья с прокажённого. Иначе не выжить. Это ли имели в тайных замыслах по переделке человека в Homo soveticus коммунисты, когда строили эти бетонные ульи? Надо бы порыскать в дореволюционных архивах…

Секс-разрядке не суждено сбыться. Врубается свет, и другой мой сожитель — Миха — с истерическим воплем «Задолбали уже, суки!» срывается с лежака и бежит в коридор. И чего нервный такой? Чего взбеленился? Мы ж по-тихому. Ну, покряхтели…

Хотя он прав. В этой комнате я на птичьих правах. Перелётная Птица-Грёбарь. Он имеет все основания вытурить меня хоть сейчас с моими шмотками на продуваемую холодными ветрами улицу. Из универа-то меня вышибли. Уже во второй раз. Каждое моё утро в общаге начинается с «пионерской» побудки, которую устраивает комендантша, грохоча кулачищами в дверь. Хлипкая дверь вот-вот слетит с непрочных ржавых петель. Она у нас баба здоровая. В смысле водку здорова жрать. Как и все мы, здесь обитающие.

Я не открываю.

***

— Ну наливай уже, Вано, не томи…

— Всё идёт по плану-у-у-у! О-о-о-о!

— Маша, а Вы, значит, на математика учитесь?

— Млядь, ну чё ты раскидался своими макаронами, пьянь…

— Никогда не знаешь точно, когда трансцендентный дуализм перетекает в пост-империалистический пофигизм и так далее. Ты меня понимаешь, Серёга?

— А то!

— Нет, не скажите, я девушка честная…

— Сам знаю — не дурак. Внуков своих учить будешь, как правнуков делать…

— Оооооооооооооо-й-й-й-й-ооо!!! Не вернулся-а-а-а с войны-ы-ы-ы!!!

— Заучи как оду: лей кислоту в воду, мудел…

Пьяные голоса дробятся, разлетаются в освещённом блёклой 60-тиваттной лампочкой пространстве, отражаются от тесных стен комнатёнки и возвращаются в уши какофоническим аудиовинегретом. Значит, всё идёт как надо. Своим чередом. Обычная пьянка и обычный, ей сопутствующий, контекст. Рядом со мной на кровати сидит девушка Валя. Одной рукой Валя обнимает меня поверх рубашки за потную шею, второй выделывает под столом замысловатые выкрутасы внутри расстёгнутой ширинки в моем в паху, а нога её, искусно упакованная в колготку «рыбацкая сеть», и лежащая на моих коленях, пытается скрыть сие непотребство от окружающих.

Но окружающим, кроме Михи, сидящего напротив, на всё по херу. Галдёж стоит такой, что наши соседи, добропорядочные семейные стоматологи, завтра опять будут испепелять нас суровыми взглядами в общей кухне. Как испепеляет меня сейчас Миха. Валя, его сокурсница, была приведена на пьянку им и позиционировалась как его новая пассия. Миха задвинул на свой широкий матфаковский лоб квадратные очки-пластмасски (будто из советского фильма про вековое противостояние физиков и лириков) и супится. Миха, само собой, физик. Щас возьмёт да и долбанёт меня по башке табуреткой. Так, что кровища фонтаном и волосья клочьями из макушки. Фоном взыграют бабские вопли: «Мальчики, не надо! Прекратите! Сейчас же, а то мы уйдём!..»

После уже, постояв для проформы в коридоре, лоб в лоб, как пьяные бараны на горном перешейке, и ухватив противника за грудки, мы крепко обнимемся, похлопаем друг другу загривки, и пойдём пить мировую. А Миха будет слюнявить губами мою кровящую маковку и предлагать брудершафт. С перемазанными, будто красной помадой, губами графа Дракулы и выпученными (близорукость -8) глазищами: «За то, что бабы ****и, а солнце даже и не фонарь, а так… — жалкая новогодняя гирлянда во мраке Вселенной».

Ну не виноват я, что девки сами ко мне липнут! Страдаю от этого.

Иногда.

***

Скоро должны вернуться наши гонцы. Могила и Ариец. Могила известный в тверских музыкальных кругах басист. Говорят, неплохой. Попутно он подрабатывает на рок-сейшенах в качестве «Эм-Си», или, как говорили раньше, конферансье. Подчас его словесный понос занятней групп на сцене. Особенно хвалёных московских, которые часто оказываются раскрученным донельзя дерьмом. Играть умеют единицы. Очень славятся бездарностью рокеры «старой школы» — всякие агаты кристи и иже с ними. Видимо, пока правозащитники строчили про них — детей андерграунда — хвалебные эпистолы в «комсомолки» и «литературные газеты», те разучились держать инструменты в руках. Подозреваю, что и не могли…

Ариец отдельная песня. Про это 100-килограммовое, машущее руками, как мельница, и хохочущее тулово нужно писать полноценное собрание сочинений. Чего стоит история, как он и кучка отмороженных студентов-медиков, у которых общеизвестный напаряг со шкалой моральных ценностей (сказывается общение с нутром человека — разжижёнными в формалине потрохами), сняли на вокзале дурно пахнущую бомжиху и решили её по очереди отодрать. Какз водится, ребята были пьяны в сракотан. Отвели жертв в съемную хрущобу Арийца и, пока бомжиха кряхтела, испражняясь в туалете, а после подмывалась, дебилы-переростки, хохоча и матерясь, дрались за право стоять на табуретке и подглядывать за её эротическими потугами в смежное с ванной окошко кухни. (Оные окошки проектировались советскими архитекторами для экономии электричества).

Когда дело дошло до сути — половых потребностей, то дееспособным из медиков оказался один лишь армянин по имени Гамлет. У остальных желающих засунуть естество в презерватив занимательная механика сдулась. А Гамлет этот, похоже, 24 часа в сутки мог совокупляться. Хоть с табуреткой, напиши на ней магическое слово «женьщинь». Дитя разврата с предгорий Арарата. Шашлычно-анаболический самец.

Вдуть или не вдуть для него не вопрос.

После, едва разгорячившаяся (жаждущая отведать смака перед смертью!) бомжиха была выгнана пинками на улицу, медики решили устроить «русское сафари». У одного из них, с фамилией Лёвкин, по случаю оказалась дома пара ружей-воздушек, из которых решили пострелять по уличным фонарям. Подсуетились, съездили за ружьями. Добавили ещё по водочке и пошли. Стрелять быстро надоело, так как меткостью Робин Гуда никто в алкоугаре не отличался.

Нашли движ повеселее: камнями и подобранными с земли брёвнами — благо в бывшей Совдепии навалом — стали выбивать лобовые стёкла машин. После срабатывания сигнализации с хохотом неслись врассыпную. Лёвкин, отодрав от стены телефон-автомат, запихнул его в рюкзак и, приставив к уху эбонитовую трубку, нарезал круги и орал: «Первый! Первый! Я второй! Переходим в контрнаступление! С левого фланга! Бронебойными — огонь!». Тем изображая окопавшегося в землянке радиста образца 43-го в пылу сражения под Сталинградом…

Пока суть да дело, двое, из нёсших ружья, куда-то поотстали. Все решили, что они отлучились в ларёк за пивом. (Нормальная же после отравления мозга водкой мысль, а?!) Или рэкетом попромышлять?.. Словом, идут-бредут наши парни, попутно творя в прочтранстве Армагеддон, как вдруг навстречу им выходят двое мужиков с такими же ружьями-воздушками. Наши недолго думая подлетают с криками: «Где Вася, падлы?, Где Серёга? — то бишь, те самые „оруженосцы“. — Что с ними сделали, мля?». Мужики в свою очередь стоят с резиновыми рожами и не понимают, почему вокруг скачут со звериными рыком бухие антропоиды. Может, это предвыборная агитация «жириновцев»? Блеют в ответ неразумное…

Доблеялись. В ответ запустился руки и ноги человекоподобных обезьян. Словно кто-то дёрнул за верёвочку, оживив лопасти игрушечного вертолёта, заставив его подпрыгнуть и сдетонировать шквал детских визгов. Но наш вертолёт из конечностей был совсем не детским. Бедные мужики оказались живьём засунутыми в драчливую зерномолотилку…

Никто не смотрел на скользкое месиво, которое мужики собой являли через 5 минут на земле, пока кто-то в этой осатанелой куче-мале не сказал: «Пацаны, а ружья-то не наши… наши другие были, я точно помню…» И, тут как тут, подоспели и двое отлучившихся — на самом деле, с баклахами пива и ружьями.

Как выяснили позже, мужики же с тренировки по стрельбе возвращались. Не повезло. После той пьяной ночи быть им чемпионами токмо на параолимпийских играх.

И почему любой человек мыслит себя осью, вокруг которой вращается колесо Вселенной? По-своему, он прав…. Но на деле он лишь махонькая шестерёнка в скопище случайных, себе подобных, деталей, что являют её гигантский прихотливый механизм.

Так я думаю…

***

За общаговским окном угрюмый пейзаж в сепийных тонах. Словно рука бога опустила жухлую, потресканную фотокарточку с красно-жёлтым пейзажем в раствор йода (клён, рябина, ольха, неясно кем посаженная пихта). Сольвент разъел некогда буйные кроны до состояния корявых палок. Торчащие из земли старушечьи пальцы. Дворник реже выходит на работу, почти не будит нас по утрам ритмичным царапом под окном. Стылая земля обнажила из-под листвы дырявые автопокрышки, гнилые палки, целлофан и собачьи какахи — улитки-переростки, натужно побросанные четвероногими куда приспичило.

Миха и Бабай, вместо универа, остаются страдать похмельем, а я, выпростав культи из-под одеяла, комкаю бумагу и пытаюсь сочинить тексты для своей фантасмагоричной группы. О группе, я стал мечтать лет с 12-ти, когда в моем родном захолустье запустили круглосуточную телетрансляцию Эм-Ти-Ви. Мы, жители городка-сателлита, приписанного к атомной электростанции, были почитай первыми в перестроечном СССР, к кому сквозь экран явилась музыкальная грань капитализма. Оттуда я услышал, пронзающую до печёнок, песенку английской панк-команды «Clash» — «Should I stay or should I go?». Увидел «лунную походку» Майкла Джексона. И тяжко «заболел» всем этим. Городок, население коего составляла большей частью строительная интеллигенция, требовал к себе поблажек коммуняцкого режима. До того составить представление о заграничном музле можно было лишь по описаниям Севы Новгородцева — радиодиджея передачи «Бабушкин сундук» на русскоязычном «Би-Би-Си».

«Би-Би-Си» ловилось плохо. Глушилось больными на всю башку вояками и партийными бонзами. В этом являлась извечная аксиома России про то, что правая рука не ведает, что делает левая. Не иначе, то-то и сгубило Совок, а не пропажа в магазинах «докторской» колбасы. Не потому ли 80% россиян мечтают свершить скачок назад в будущее?

К обеду мы раскочегаривались — успевали сгонять за парой пива. Наш сосед Ваня возникал на пороге комнаты в обнимку с гитарой, мы садились и, кто как, начинали лабать на «инструментах»: Бабай молотил барабанными палочками по пустому чемодану, Миха, безбожно фальшивя и дебильно улыбаясь, отчебучивал руками импозантное соло по дну пластикового тазика; Ванька мастырил блюзовые запилы круче Джимми Хендрикса, а я выл как волчара и выбулькивал фонетическую тарабарщину вроде стиха «Дыр бул щыл» Алексея Кручёных — соратника Володи Маяковского по футуристической борьбе.

Хоть с гениями себя и не равняю, но…

Самую живую в жизни вещь, взрывающую костный мозг на молекулы, препарирующую душу изнутри, бьющую наповал поэзией, я слышал вообще не в исполнении профи, а из уст обычного бомжа. Это случилось в дореволюционном ещё здании тверского вокзала (рядом отгрохали хайтэчное, и теперь они функционируют параллельно). Я ждал, уж не помню, по какой нужде, проходящий поезд на Питер. Зяб, растирая ладони в не по-летнему прохладной июньской ночи, и сидел на лавке рядом с отвратной семейной парой (жирные макаронной мучнистостью мужик да баба) и тихим, не считая вони, бомжом.

И вдруг этот бомж запел. А скорее запричитал.

Сначала я не обратил внимания на его вой, но потом стал вникать. По форме это было похоже на древнерусскую былину или речения Гомера.

Попробую воссоздать:

     и т. д.»

Возвращаюсь к баранам. Всё это наше говнотворчество (похожее на альбомы «АукцЫона» и то, что делают забугорные «Animal Collective») писалось на кассетный магнитофон, а потом ставилось желающим на очередном застолье. Народ балдел. Тем более, каждый из нас тогда мнил себя невдупленным творцом. В этом беда фундаментального образования России. Всю дорогу студиозусам лепят горбатого, мол после диплома они все станут лобачевскими и менделями. Вместо того, чтоб готовить их к реальной жизни, где бал правят шариковы да плюшкины. Творцов и гениев — единицы, бездарей — жопой жри.

***

Люба, первокурсница «художки», объявилась в нашей комнате на пару с неким Денисом — второкурсником того же училища и фанатом говно-рокерской группы «Король и Шут». Его фанатская любовь принимала извращённую форму татуировок с избушками на курьих ножках на брюхе и настенных картин маслом в его комнате в виде троллей и кощеев бессмертных. Они покрывали её изнутри сплошными слоями. Как знаменитую хижину Гогена на Таити островные пейзажи с раскосыми полинезийками. Но Гогена ему, конечно, было как до Таити раком…

На Любу никто из нас не обратил внимания. У нас тут на пьянках и не такие ходят. Тем более, что мы уже были наслышаны о её связи со снулым героинщиком Андреем, лет 25-ти, с жёлтым хлебалом гепатитника. Андрей этот работал сварщиком стройке, и было неясно, каким образом он выбил место в нашей блатной общаге. По ходу, был чьим-то родственником.

Несмотря на альтернативную внешность — чёрная помада и под стать ей макияж, того же цвета лак для ногтей и прочая готическая атрибутика, Люба отличалась редкостным для 15-ти лет скудоумием. Я всегда полагал, что преуспеяние родителей выходят боком их же чадам. Достаточно вспомнить клан гимнюка Михалкова. Если Андрончик Кончаловский ещё ничего, то Никитушка явно пошёл не в масть: во всём блеске он предстал перед своим возлюбленным зрителем, когда херачил ногами по голове нацбола Дмитрия Бахура и орал своим охранникам: «Бейте его! Бейте!» И всё это за то, что тот бросил в него яйцом на какой-то гламурной пьянке. Кадры с эпизодом облетели весь мир. Солнце русской кинематографии. А Бахур после годовой отсидки в СИЗО заработал себе туберкулёз. Вместо положенного звания Герой России…

Как-то так само вышло, что с Любой я переспал. Она покорила меня извивами своего тощего тела под модный драм-н-басс. Все напились и плясали. Когда она затанцевала, возникло чувство, что головой её — вместо ленты — пришпилили к палке, с которой выступают гимнастки, и стали выписывать ею в воздухе замысловатые кренделя. В первый раз я тогда увидел, как она улыбается. До этого она постоянно присутствовала на наших мероприятиях с сонным тупеньким лицом, поджав коленки, сидя в углу. Улыбка оказалась широкая и белозубая, как набор школьных мелков в квадратной коробке. Губы с чёрной помадой — окантовка. Не удержавшись, я стал тайком в общей танцевальной сумятице наглаживать её костлявый задик…

Через 15 минут я был в её комнате и стягивал с неё чёрные шёлковые труселя в пошлейших оборках. По своей детской наивности она полагала их дюже сексуальными. Мне же трусы с такими причудами всегда казались верхом тупизны. Будто мёртвого электрического ската вокруг бёдер обернули.

Когда у нас закончилась, она тихо ткнулась мне в плечо и прошептала: «Мне так никто ещё не делал…» Конечно, не делал, дура. От стыдобищи хотелось провалиться в ад. Пусть меня там черти поимеют черенками от лопат. Жалко ребёнка, а всё равно творишь грех. За-ради эксперимента, ощущений внутренних: а каково оно, если так вот, по-ставрогински, взять и растоптать душу дитяти? Как в анекдоте, долблю и плачу, долблю и плачу…

***

Раз в трое суток я отдавал младое тело и извращенный ум в 24-рехчасовое рабство в качестве официанта. Концлагерь-ресторация с пафосной вывеской в виде красной лошадиной подковы и названием «Тройка». Название с подтекстом. Ресторация была трёхуровневой. Часто я представлял себя на работе внутри компьютерной игры-шутера, где, будь моя воля, я бы пострелял всех посетителей и, заодно, моё сраное руководство.

Но вышло наоборот…

Первый, полуподвальный этаж представлял собой длинный пивзал с расставленными вдоль стен, как в вагоне-ресторане, деревянными столами. Раздолье для подонков, мнящих себя героями гангстерской саги «Крёстный отец»: плюются орущим харями, с треском сталкивают пивные кружки — аж мыльная пена по одежде — и ботают по фене как умеют. Хвастаются друг другу корявыми боксёрскими хуками (по воздуху) и складывают из пальцев лихие оригами. Фантазёры грёбаные. Шушера. В реальности их хватает лишь на то, чтоб ограбить в закоулке старуху с пенсией или треснуть по балде битой работягу из-за угла, когда тот бредет домой в состоянии некондиции. После чего, его заработанная у станка жизненная пайка телепортируется в их карман. Пробухать её в нашей распивочной дело святое. Завтра — новая задумка, мало отличная от старой. Похоже на тупые скачки самца кенгуру от одной самки к другой в попытках удовлетворить всё стадо. Пока до зоны не допрыгаются. С ними ****и — из тех, что всегда ошиваются с такими мудосами: накладные когти кислотных тонов, шиньоны-мочалки, жирно намалёванные губищи, целлюлитные ляжки и прокуренный смех. Полосуют уши матерными розгами.

Второй этаж это сам ресторан. Здесь публика глаже. Посетителей в спортивных костюмах и кроссовках не пущают. Официанты в красной униформе а-ля гусарские мундиры, спинки пряменькие. Клонированные скопом поручики ржевские. Всё это, дабы выгодно отличаться от нас — пролетариев-лизоблюдов, у которых одни белые рубашки. И те не казённые. Каждый раз после смены стирка — так умызгаешься да пропахнешь табачищем. Потовые железы на спине превратились от беготни в накачанные сизым гноем фурункулы. Срань господня, а не работенка.

На третьем этаже казино. Вход задрапирован красным бархатом. Нам туда ход заказан. Точно дефективных сперматозоидов перед складками вульвы, тормозит охрана-контрацептив. «Ноноксинол-9» в виде одетых в чёрные клубные пиджаки людей-шкафов. Все ресторанные поручения передаем через них. Далее, уже по рации, они информируют кого следует.

Обычно это метрдотель, он же главный администратор. Зовут Александром Александровичем (сучонок на 5 лет старше меня, а гонору-то!). За версту шмонит выпендрёжем, каких свет не видывал. Нам он презентируется как чемпион России по барному искусству и Телец по знаку зодиака («Целеустремлённость — мой конёк»). Все официантки млеют от его зачёса бриолином под товарища Кирова, героя Октябрьской революции, и борсетки, с которой он всюду ходит. Из натурального африканского зверя. Может, из кожи, содранной заживо белыми плантаторами с задубелых ягодиц бушмена? На «мерседес» в свои 20 с хвостиком он уже наворовал.

В мои обязанности входит ублажать быдло, что развлекается бильярдом и игральными автоматами. Особенно достаёт… не знаю как и назвать эту хрень… словом, настольная игра наподобие хоккея: железный стол с магнитной шайбой, которую нужно толкать приспособами вроде утюгов. Грохот и звон от этой дряни стоит почище японского нойза. Естественно, по трезвянке в это говно не будут играть даже наши посетители-удолбаны. Соревнуются, уже когда на ногах не стоят. Тешу себя тем, что смотрю на обтянутые колготками ляжки баб под задранными юбками, когда они гнутся, дабы загнать шайбу в ворота. Тут главное — занять удобную диспозицию. Выставляю им про себя баллы на подпольном чемпионате «Мисс Пьяный Смех и Дебильные Визги». Пока что по красоте ножек лидирует стол-аттракцион. Остальное покажет конкурс купальников.

Вот и позавчера я, как обычно, носился по периметру пивзала и вертелся вокруг костяной оси, точно пуля «дум-дум». Каждая рука снабжена четырьмя стекловидными, пенящимися свежей мочой наростами-кружками. Кружечный мутант. То и дело меня одергивают за штаны, цепляют за руки обожратые мудаки: «Эй, официант! Можно за наш стол?! Мы полчаса назад заказали, мля!» Отбиваюсь от них ногами чище окинавского каратиста.

Как на зло, на кухне прорвало трубу, и по залу стелется режущая глаза канализационная вонь. Чистых кружек не хватает, посудомойщица вот-вот отдаст концы, а у бара топорщится орущая новгородским вече орава. Но этих недоумков не проведёшь. Всё равно они будут жить и умирать здесь. Пердеть в задымлённом, галдящем и тесном помещении. Человек — животное стадное. Это обнаружилось ещё в каменном веке. Одни неандертальцы собирались в кряхтящие, потные группен-конструкции свального греха, а другие — гении и одиночки — скромно рисовали их калом на стенах пещер.

Шли бы, суки, домой, книжку почитали! Господи, какова была цель твоя, когда наплодил ты на земле 6 миллиардов монструозных тварей?! Бесполезных, превращающих всё, к чему прикоснутся, в смрад и боль. Цари мидасы шиворот-навыворот. Почему капитализм как общественная система настолько непотопляем? Почему все революции захлёбывались в гектолитрах крови и поддержание их возможно было только искусственно? Почему все, так называемые, «добренькие» режимы обернулись диктатурой? Да потому, что эти режимы античеловечны, а капсистема — человечна. Она встроена в нашу природу. Ибо (да простят меня отцы церкви) она не в том, чтобы подставить левую щёку, когда тебя стукнули по правой. А в том, чтобы бухать и тратить жизнь зря, в придачу со здоровьем; убивать, жечь и грабить; насиловать скопом, побивать камнями, вешать братьев своих и сестёр на виселицах, сжигать их в газовых печах, четвертовать, не платить налоги мытарям, рубить старушек и баб беременных топорами, клеветать, срать на голову ближнему, нагрёбывать сетевым маркетингом, промывать мозги рекламой, зомбироваться политической мудатенью и т. д и т. п. Капитализм это высшая точка, апогей эволюции. Он от бога и он — богово.

Посланником бога был, видимо, и персонаж, который ткнул меня двумя каменными пальцами под ребро, в печень, и заставил обернуться. Я в тот момент выскочил из кухни с полным ведром воды: параллельно беготне с кружками и тарелками с нарезкой из красной рыбы меня запрягли вытирать пол на кухне. Как самого бесправного. Мы не рабы, мы — жалкие рабишки.

— Ты чё, не видишь, кто перед тобой, а?

Передо мной стояло гробовидное, двухметровое АМБАЛИЩЕ в чёрном деловом костюме и торчащей меж дрянными зубами кубинской сигарой. Сигара походила на сохлую баранью говешку, подожжённую с конца. Чадила она так же. Интеллигент явный, в пятом поколении.

— Вижу… — процедил я сквозь зубы, подавив желание вылить на кумпол громилы ведро со ссаками и отхлестать его по роже мокрой тряпкой.

— Ты почему пиво не принёс?

— Видите же: у нас аврал. Трубу на кухне прорвало, и кружек чистых нет.

— А это не кружки что ли?! — ткнул он одной из своих гневных сарделек в барную стойку. Половина её была уставлена стеклянными «бомбами», которые наш бармен Миша ловко наполнял янтарным горючим, попутно отсчитывая сдачу и сдерживая лавину пьяных тел звездохаханьками. Да ещё одним глазом он почитывал учебник английского языка. Его мечта — эмигрировать и работать барменом в Канаде.

Следует пояснить, что в заведениях похожего типа бармен есть царь и бог. А барная стойка — алтарь и амвон одновременно, с коего бог толкает проповеди пастве и привносит в жизнь законы. И не дай боже (простите за тавтологию), официантишке приблизиться к стойке и украсть с её зеркального пуза хоть одну пустую кружечку. Тем более, когда всё заведение вот-вот превратится в тонущий в дерьме «Титаник».

— Тебе по смехальнику настучать, гуманоид?

— Нет…

— Ты чё уставился, а? Тупой?!

Пытаться объяснить обезьяну в пиджаке, что я здесь никто, что прав никаких не имею, и что надо ждать, а бармен, сука, брать кружки не разрешает, и я могу пользовать только кружками с кухни, а там чистые закончились (не будем же мы плевать и рукавом их тереть по старинке!) и, вообще, что ты здесь делаешь, лошара? — тебе по статусу костюмному положено в казино сидеть, в вип-зале, а ты шляешься, как цезарь Калигула, который по ночам одевался нищим и ходил в народ. Бабу попроще решил снять, да? И вообще, тебе, тварь, место на кладбище давным-давно под квадратным камушком, урод — с таким манерами в начале 90-тых не выживали: таким в кейсы пару кило тротила подкладывали, а потом всей братвой сопровождали на небеса под гудки автомобильные и салют из «калашей».
Бесполезняк, словом.

— Алла, принеси нам. И уберите подальше этого гуманоида, пока я ему не всадил, — сменил обезьян гнев на милость и обратился к старшей официантке, которая — слава те яйца! — выпорхнула откуда-то сбоку.

Алла подмигнула мне и, пошептав губами на ухо Мише, выхарила две ёмкости. По ходу, этот бандюган был здесь неприкасаемым. Может, он сам ресторан крышует?

— Чё он к тебе пристал-то? — спросил Миша, когда Алла лично взялась обслужить столик громилы.

— Да так… гуманоидом обзывался.

— Ха-ха-ха! — заржал буфетчик, задрав кадык, как глухарь на весеннем току. — Это беспредельщик. Из микрорайона «Юность». Приезжает иногда со своими. Урод сраный. То ли дело «Гномовские» — культурно отдыхают.

Ага! Культурные, мля! Пока не приспичит человека в ванной на куски ножовкой распилить или по черепу молотком огреть за зелёные бумажки. Мне что те, что эти — пидормоты.

***

Гонцы вернулись. Оказывается, за это время придурки успели смотаться в город. Общага наша на отшибе, сюда иногда даже, когда нет транспорта, легче доехать на электричке. Напялили на Арийца его врачебный халат (весь в ржавых кровяных пятнах), в котором он ходит резать требуху мертвяков на практических занятиях, и стали тормозить проезжающие тачки. Могила, как личность творческая, орал водилам в лицо, размахивая руками и объясняя, что у него жена рожает и нужно срочно ехать к ней, но денег нет, хотя вот и врач, почти настоящий, в виде доказательства имеется. Ариец в это время стоял, корчил серьёзные щи и кивал головой, стараясь не дышать в сторону водил. Запах водки изо рта Могилы — «счастливого папаши» — был простителен. Лишь третья по счёту машина взяла бедолаг на борт: предыдущих метод Станиславского не убедил. Народ у нас ушлый.

Как ни странно, но за рулём оказался сердобольный чурка, который сразу вошёл в положение и доставил лжеврачей по вымышленному адресу. До ближайшего супермаркета. Сердечно пожав руку чурки, они взяли его номер телефона и обещали позвать на крестины, назвать младенца Ибрагимом или Мисропом. Обратно, уже с рюкзаком, забитым до капроновых завязок горючим, они вернулись используя ту же байку.

…Наши с Любой совокупления происходят обычно в душе. Душ смыкается с общей кухней, поэтому во время коитуса, под аккомпанемент льющейся воды, нам слышно, что там творится. Там занят готовкой харча фактически весь этаж: курят, травят анекдоты, чистят картошку, слушают ФМ-радио. И слушают нас. Друг друга терпим и по выходе не говорим друг другу ни слова. Общага же.

Почти всегда ей больно. Вульва её с латексным скрипом, нехотя принимает меня в себя. Лицо Любы искажается в плаксивую гримаску, но она покорна, как японская гейша, которая жаждет угодить Тимо-сан. Лишь иногда просит меня сменить позу. Это делать непросто, так как ёмкость, в которой мы сношаемся, представляет собой покоцанное чугунное корыто с полметра на полметра. Всё происходит стоя, расперев руки в отбитую кафельную плитку на, согнув колени — точно мы испражняемся в позе летящего над пропастью ястреба. Либо спереди, зажав одну из её мосластых коленок под мышкой, либо сзади — классическое ракообразное. Разница в росте всё ж таки некомфортная вещь для «трахтибидоха».

Со сварщиком Андреем она рассталась. В отместку он изрисовал её плюшевые игрушки масляными красками, порвал её личные фото и кричал, что она шлюха. Прибежав ко мне, уткнулась в грудь и стала с истерическими матюками молить о защите. Вместе с математиком Михой спустились к сварщику в комнату и сыграли избитую театральную пьесу «Наркот просит прощения у грозных андроидов». Отмывание им в раковине осквернённого зайки с мылом — была моя свежая режиссёрская находка. Но героем комиксов себя не ощущаю. И зачем мне всё это мозгоёбство? Одно дело драть без последствий ребёнка, а другое — участвовать в разборках двух взбесившихся нарков. Они оказывается даже герондос бодяжили в одной консервной банке. Кололись тоже одной иглой. Вступив с Любой в половую связь, я всё равно что вмазался их шприцем и стал третьим к гепатитной банке. Об этом стараюсь не думать. Панк-фатализм как он есть.

***

Давешний обезьян засел за столиком в углу, у бильярдных столов, с какой-то ****иной. ****ина молода, свежа и накрашена вполне умело. Перед ней квадратный стакан с «отвёрткой». У обезьяна в пепельнице дымится свежая говеха и две кружки пива. Они обмениваются масляными взглядами, как парочка с рекламы презервативов в журнале «Губернский Гламур». Слоган: «Любовь! Почувствуй себя как за резиновой стеной!».

Со стороны может показаться, что между ними возможны чувства, окромя меркантильных. Оба играют роли неплохо. Один — роль заморского Прынца-благодетеля, что вот-вот осыплет её с ног до головы золотыми слитками, водрузит поверх её дурацкого шиньона «конский хвост» бриллиантовую корону от «Swarovski», а поутру, после волшебной ночи на сеновале его загородной конюшни, они улетят, вычёсывая из паха солому, на гидроплане в сторону Антильских островов. Она — в роли Золушки, которая непременно должна познакомить его с батюшкой и матушкой — получить крестное благословение перед свадьбой.

Я представляю в руках доброе помповое ружьишко, с которым не стыдно выйти на прогулку и Терминатору. Первый выстрел отрывает на фиг, по самый бицепс, клешню у дебила. Рука летит с мокрым шлепком в стену. На стене, как на влажном песке, застывает отпечаток пятерни. Кровавые хлопья хаотично летят по углам. Красными каплями из пульверизатора спрыснуты лица-цветы бильярдистов. Повеяло весенней прохладой. Из отодранного рукава Прынца хлещет алый тропический водопад. Золушка орёт благим матом, скребя перламутром когтей макияж. Лицо ее — маска хищной ведьмы, решившей заглянуть на шабаш. «Интересно смогу ли я жить с инвалидом? Ему положена страховка? Сколько мне отойдёт при разводе? Половина или больше?».

Выстрел номер 2 отсекает клоуну башку. Она подлетает к потолку, как от звонкой волейбольной подачи. Гулко брякает об бильярдный стол и пару секунд кружит с кривой лыбой. На лице у башки бурная мозговая борьба. (Решает задачку по алгебре?). Сразу после в зале стихает музыка и бильярдисты, чуя неладное, мчат к гардеробу как тараканы. А как же недоигранная партия?! На зелёном сукне застыли разноцветные шары «американки». Средь них борзая красная девятка глядит прямо в ошалелый глаз бандоса. Золушка, не тратя время, шмонает у трупа карманы и кидает их содержимое в сумочку. Устремляется за игроками. Я по-гусарски даю ей фору ретироваться. Беру из пепелки огарок сигары, сдвигаю стул, сажусь и задираю ботинки на столик. Рядом оседает на бок мёртвец. Бухает на пол картофельным мешком. Я затягиваюсь, кашляю, и сплёвываю в красную лужу. У сигары вкус застарелой ****ятины…

— Аллё? Эй, чучело-мяучило, это опять ты? — выводит меня разом из страны Фантазия костюмный амбал.

— У вас пепельница полная… надо убрать…

— Так действуй, додик!

Я беру в руку долбанную стекляху и… сам не понимая как вышло, — сквозняком подуло? — её содержимое: розовый катышек жвачки, обёртка от сигарет, окурок сигары и пепел — приземляю на мудэ мудака. Точно пестициды, развеянные над колхозным полем «кукурузником». Что мы сеем, то и пожинаем, да? Секунду я со страхом смотрю в гребальник обезьяна. Гребальник наливается кровью, а слюна вот-вот брызнет из ушей, как пар из-под колес паровоза. Краем глаза я секу, как шиньонная мандибула прыскает от смеха в кулачок. А в следующий миг я уже отдупляю, что лучше бить первым. Моя ладонь складывается лопастью весла, и её ребром я режу кадык у мудилы. Неужто и правда мысли материальны?! Надо поменьше грезить на работе…

Бью за всё унижение, что терплю от ему подобных! За то, что я, человек «сожравший» от корки до корки «Илиаду» с «Одиссей» слепца Гомера, ношусь с подносом и шлифую плевки; за то, что не западло есть объедки и жадно макнуть хлебный мякиш в кетчуп артериального цвета; за то, что моя правая нога короче левой на сантиметр и это с детства обрекает на дикие мигрени; за то, что умею драться токмо в аффекте, и тогда как крыса, готовую рвать яйца встречного-поперечного, а хочется быть Брюсом Ли — источать по капле ярость ледышки. А ещё *** иметь 25 сантиметров и доводить им бабёху, что со старта прессует тебя как амёбу убийственным взглядом, до слёзного оргазма; хочется, чтоб за бегала за тобой толпа и молилась как на Мессию: матери б несли мёртворождённых детей, а ты исцелял их воплем: «Встань и иди!»; и чтоб собаки жрали свой лай при твоём появлении, а злой голос ветра стрял в метеоглотке, когда ты вещаешь плебеям вековые заветы…

Пробудил меня к реальности хлёсткий, как плетью смоченной в уксусе, удар между лопаток. «Кий!» — мелькнула тут же догадка. Удар по почкам свалил мою рожу в мраморный пол. Рожа смялась, как резиновая б/у перчатка проктолога. Дошло: бильярдисты из того же криминального круга, что вражина с сигарой. Будто резанули меня по губам опасной бритвой — море крови, и вот-вот кто-то ухватит пальцами за край сочащей расселины и сдернет мне харю навыворот. Вытряхнет из глазастого чехла костяной шар для боулинга…

Мозг обуяла мысль библейского пророка: «Ура! Это последний день на постылой работе!». Радость за весь мировой пролетариат.

Но вдруг стало не до радости: культями пришлось дрыгать, пока не отбили остальное! Ползу и дрыгаю! На периферии каблуки ****ины и закатные белки глаз у гориллы. Башка его, свинченная с пиджаком, кряхтит ноздрями цедя кислород. Он пялится бабе меж ног, под самую юбку. И не стыдно, срань?! Внезапно меня догоняет удар копытом в подколенную ямку. На пару наносекунд вырубается токоподача. Гаснет экран…

Оживаю назло супостатам! Перебои на подстанции?! И вижу, как наш охранник Костя мутузит татуированными кувалдами (ласточка над морем, синее солнце у зыби небес) одного из бильярдных адептов. Не зря я Костика от веб-камер скрывал, когда он любил выдуть кружечку пивка. Персоналу-то на работе бухать не с руки. Пусть отрабатывает…

Обезьян по-прежнему хрюкает и пялится в точку. ****и и след простыл. Может, ягодицы затекли — пошла почесаться о кочерыжку пожестче?..

В драках у меня срабатывает странный навык. В эзотерической литературе это зовется «Выход в Астрал». Будто бы я парю и вижу себя, людей и окружающую обстановку сверху. Ощущаюсь повсюду разом. Моё физическое тело свершает действия, напарываясь на противодействия, а сам я вешу под потолком или где-то сбоку. Призрак в сферическом вакууме. Удобно. Ещё бы вкуса крови во рту и разбитых зубов потом не чувствовать — было б совсем ништяк.

Но, продолжим рассказ…

Я — тот, что внизу — соскребаю силёнки и хочу встать спортивным снарядом «конь» — на четыре кости, а другой «я» видит со стороны, как бильярдист (стоявший до того как резной индейский тотем) пихает руку под свитер и рвет из-за брючного ремня пушку. «Я щас всех положу, на хер!» — вылетит ор из его черепной дырки. Мне чудится, как он складывается в смешные мультяшные буквицы. Сыплются из пасти гопника как разноцветные пазлы…

Охранник Костя, приложив первому любителю настолок руки лодочкой к ушам, вызывает из его барабанных перепонок пару кровяных джиннов. Кий падает и дробно деревяшкой стучит об мрамор.

«Бам! Бам!» — смачным дуплетом вторит бас-бочка. Пули-дуры выгрызают из потолка плафон лампы. Лампа пыхает и виснет на электрических жилах. Третья пуля — рикошетом в зеркало на стене — разбивает отражение зала на мозаику. В центре её шипит свинцовый тарантул. Дернет лапкой за леску — заколдует в кокон. В бездыханную жуть мертвяка…

Костя делает изумляющий протягом прыжок к чуваку с пистолетом. Экс-пловец? Повисает на правой клешне стрелка. Бульдог с мудями, вцепившийся в ветку дерева. Едрён-батон! Неужто весь этот праздник души для меня?! Я, согнув ногу, кузнечиком скачу к барной стойке. Кричу Мише-бармену в ухо:

— Там пальба! Подмогу зови!

— Много их?

— Вроде, двое… один в отключке…

Миша нашаривает под стойкой «воки-токи» и, зажав кнопку на её боку, выдает фразы тревоги. Ответы начальника охраны похожи на скрежет инопланетных насекомых, каким их изображают на канале «Discovery». Миша язык понимает, а я ни хрена. По тому, как он спокойно кивает и продолжает лить кружки клиентам, я понимаю, что ему этот не впервой. Учился в разведшколе, где готовили к полётам на Марс?..

Я не горю желанием оставаться, пока прискачет начальство и начнётся разбор полётов под сурдинку ментовского вопросника «А ну-ка, парни, как всё началось?». Ковыляю в подсобку. Натягиваю куртку и собираю манатки. «Всё нормально?» — задаю для конспирации вопрос посудомойке Марье-Петровне-или-как-ее-там. Она улыбается и говорит, чтоб я умылся. Некогда, детка, — заметаю следы. Асталависта! Сюда я больше не ездец!

Проходя мимо игровых автоматов, вижу как всю чудную гоп-компанию облепили охранники. Живая гроздь чёрного винограда. Завтра же валю из города в пампасы. Хоть чаевых сто рублей заработал.

Ловлю таксо.

***

Эта пьянка в Твери последняя. Что ж, закрепиться в большом городе не вышло. Придётся возвращаться в родные пенаты и падать ниц к родителям, как нашкодивший блудный сын. Уже взят билет на завтрашний автобус на 18.15. Главное — не проспать. Четыре года коту под хвост. Зато есть что вспомнить. Сменил с десяток профессий — от обыденного «копщика колодцев» до экзотического «аппаратчика синтеза химического волокна». Среднее время работы на одном месте — месяц. Совсем не пригоден к рабской пахоте «на дядю». Генетический выродок. Наливаю себе стопку водки и отсылаю вдогонку глоток пива. Тот, кто первый придумал продукты брожения заслуживает места в раю у сандалий Христа. Рядом с Иудой Искариотом. Оба подонка единственные, кому мы должны строить памятники, поклоняться и петь хвалебные гимны. Ибо они суть мы — тупые человеки…

Народ вокруг по-прежнему глаголет и веселится. Им не до меня. Их помятые от жёлтого света лица напоминают листья клёна. Ветерок ворошит их, создавая тусклую рябь на моём глазном яблоке. Они лишь попутчики в моём персональном экспрессе «Манда — Гроб». Шумят, бросают в узких проходах и тамбурах окурки, шкурки от мандарин, шелуху семечек, смеются, храпят, играют в карты, гадают кроссворды, чавкают, тискаются под одеялами, плодят неразумных детей. Иногда я бросаю свою рулевую кабинку и выхожу к ним — поглазеть, постоять в сторонке с надеждой: а вдруг возьмут они меня в свою взрослую и столь нелепую игру? Это же лучше, чем нестись одному сквозь хлещущую по лобовому стеклу мглу и мочиться в пластиковую бутыль. Ни огонька, ни звука для ориентира вокруг и никого, кто подменил бы у руля. Бывает, сорвёшься — нервы ни к чёрту — тормознёшь на полном ходу, так что попадают пассажиры с полок, как орехи из прорванного пакета, выбежишь, зажмуришь глаза от испуга. Встанешь сомнамбулой на забытый полустанок. Расширишь зрачки во тьму, оглядишься, но и здесь ни души… Окошко кассы заколочено накрест, фонари разбиты, стоит туманная тишь. Махнёшь рукой, побежишь не знамо куда — по тропке, по росистому полю. Одноимённая трава тимофеевка захлещет по голым голеням и упадешь вдруг, споткнешься о рыхлую колдобину, загребёшь под грудь вязкие солёные комья, дашь волю всему, что обрыдло. Завоешь по-волчьи, поминая мамку с папкой, головой будешь бить о плоский, ушедший по пояс в землю булыжник, так что кровь по щекам, под веки, за шиворот липкими ручьями. Затихнешь… придышишься… прислушаешься… но только лай собачий… там… справа… за речкой… А тут-то и накроют. Повяжут. Обмотают мокрой простынью, чтоб не трепыхался. Укутают как младенца. Заставят есть с ложечки. Напичкают разноцветными капсулами. И снова назад, к поезду, отволокут-с. Знай своё место! Рули, обалдуй!!!

…Завтра я буду грузиться в свой автобус. Один. Без лишних церемоний. Все проводы — здесь. Буду думать по дороге о том, как отмазаться от Любы, если эта дурёха решит позвонить или написать письмо. Адрес и телефон моих родителей она таки выцыганила. Наркоманка черногубая. Слава богу, она на неделю уползла в своё Выползово, и я успею-таки, избежав бдительного Михиного ока, пощупать Вальку, провожая до дома. Но все эти Вальки и Любки лишь суета сует и пустота пустот. Попытка слиться с мало-мальски пригодным к инфракрасному теплу существом и забыть о том, что я — сам себе Вселенная. Мы живём возле других людей лишь от страха. От ужаса остаться с Ней наедине среди черного мрака. Ибо Она, и только Она, заставляет нас дышать, совокупляться, убивать себе подобных и мерзнуть в объятьях на смертном одре. Я буду идти в осенних сумерках после четырёхчасовой автобусной тряски, оставляя цепь следов в хрумком первом снегу, и нюхать, как в детстве, отсырелый эфир. И буду плакать… По жопе мне будет хлопать узел из краденного в общаге кроватного покрывала с бас-барабаном, а внутри меня, как зажатая меж бёдер горного ущелья, неустанно греметь ледяным потоком Она — НЕИЗВЕСТНОСТЬ…