Дум. Дум. 12. Человек-Кресло 2006

Пластмассовый мир победил
Макет оказался сильней
Последний кораблик остыл
Последний фонарик устал,
а в горле сопят комья воспоминаний…

Егор Летов «Моя оборона»

Системный блок моего «Пентиум-3» тарахтит как бензиновая газонокосилка. Пальцы, ударяя по клавишам, стараются выдать нечто удобоваримое. Выходит бред в духе японского музыканта-самодрочки Масами Акиты и его (известного среди нойзовиков) альбома «Necroromanser»: Месиво, Ад и Израиль…

Стучу по ним — клавишам — всё одно…

Не уснуть…

2 часа ночи, 12-е октября. Мой 28-ой день рождения ознаменовался пьянством в одиночку и подведением итогов. Итогов жизни. Боюсь, неутешительных. Да и водка, коей отмечаю «торжество», с названием «Гражданская оборона» — не приносящий релакса суррогат.

В параллель к настроению выбираю в Winamp’е папку одноимённую водке. С годами мой меломанский порыв, с его пиететом к западным группам, сменился единственной формой адеквата: «Егор Летов & Кo.» — панкоделия, отвечающая сути каждого думающего индивида в России. Прочие «дип паплы» и «майклы джексоны», будь они хоть 100 раз гении, — нам не друзья…

Обветренный бескрайними российскими просторами голос Летова (хоть и в новой формации — в сопровождении ручной сборки электрогитар и комбиков «Marshall», в пику раздолбанным самопальным колонкам 80-х) — всё лучше пидорка Киркорова и иже с ним. «Вихри враждебные веют над нами» и прочие «всё идёт по плану» — сердцевина нутряного российского интеллигента. Лишь, когда человече мрёт лишь тогда он не врёт…

На мне грубой вязки свитер болотного цвета. Колется… Поверх — для тепла (на дворе осень, так её ети, а отопление в халупу никто не думал подавать) — я обвязан банным халатом. И то и другое — наследие предков. Свитер был связан моей маман моему отцу в подарок. 30 лет тому назад. Вполне носибелен, и в богемных кругах сойдёт за закос под старика Хэма. Правда, борода моя с тех пор, как я осмелился дефлорировать подбородок бритвой в 13-ть, не задалась. Не кустится, сука. Да и на приличный свитер я в свои годы не заработал…

Возраста не чую. Точно арабы (не отмечают день рождения) — застрял на 17-ти.

Родился я, по словам бабки по отцовской линии, дистрофиком. Перекруты кишок сквозь живот горели. Если б не зуд матери, врачи залечили меня до смерти анаболиками ещё спиногрызом. Насрав на предписания, мать вырвала меня из когтей эскулапов, и стала отпаивать эликсирами бабки. Результат материнского инстинкта и сидит ныне перед компом выводя строки. Повезло ей. В себе — не уверен…

За окном вот уже битый час орёт какая-то человеко-падаль. Мол, «напилась она пьяна — не дойти ей до дома». Аккомпанирует ей хор таких же гашеных кобелин. Желание одно — заиметь снайперскую винтовку и пустить им в рожу стремительный свинцовый шарик, что навсегда погасит луч света в тёмном царстве.

Но нет…

Пусть помучается, тварь: сначала я прострелю ей ногу так, что подломится, заёрзает по асфальту каблук, а коленная чашчка разлетится на сотни кровящих корпускул… онемеет на миг от шока… станет причитать… склонять мамку по-матерному… нога рефлекторно подожмётся как у чумной цапли…

Между первым и вторым выстрелом — перерывчик небольшой.

Её тупорылые дружки враз протрезвеют. Начнут шарить затруханными глазками по окнам и крышам. Их ляжки согнутся, а мочевые пузыри цвыркнут под штанину предательской струйкой.

Судорожно похватают они из пазух мобилки, зазвонят, заорут, станут оттаскивать за шкирку голосящую виновницу торжества за киоск. Та же зажужжит в нефти осенней лужи. Беспомощная, как слепень, с оторванными крыльями…

По выходе из больнички, когда родители вбухают все сбережения, она будет срущим под себя нервным тельцем. Закатают её на инвалидном кресле укутанной в клетчатое одеяло. Для килтов Шотландии, типа «скруджей маккряк», — образец ничевойный…



***

…Звонок был настырен. Будто злобный прохожий пнул ночью капот авто во дворе, и 20 минут он поёт, кромсая тональности.

«Суки, дайте поспать, а?!! В такую рань! Кому я, на хрен, сдался в свой отсыпной, да ещё с похмелюги?» Водка и правда оказалась палёнкой. Но, за копейки, и бычий хер — мармелад…

Я с трудом выпростал дрожащую длань из, завязанного хитрожопым узлом на шее, халата (всю ночь снилось, что душит мускулистыми кольцами анаконда!) и засунул её под кровать. Нашарил вибрирующую сардельку телефона. Сарделька продолжала орать и семафорить, как машинист электровоза, зелёным огоньком. Еду-еду, не хнычь, падла! Боковым зрением я заметил бредущего по плинтусу таракана. Таракан был пьян.

— У аппарата… — простонал я.

— Тимон, это Олег Сверлов тебя беспокоит.

— Здорово…

— Тебя подработка на сегодня не интересует?

— Ну-у… — я с трудом поворочал во рту слоновьим языком. Заодно и жалкими муравьиными мозгами. — А чё делать-то?

— Нужно побыть Человеком-Кресло…

— ??? Ещё раз…

— Короче, мы рекламное промо делаем для магазина мебельного. Ну, листовки там на улицам раздаём, ролики по телику и по радио крутим, и так далее. В том числе и возле их магазина ставим чувака, на котором одето кресло, а рядом — тёлку с листовками. И всех, кто мимо проходит, таким макаром зомбируем. Понял?

— И чё, надо в натуральном кресле стоять?..

— Да нет, оно весит килограмм 12-ть. Имитация из поролона на алюминиевом каркасе.

— Ну, это не страшно, я в шестнадцать лет в «становой тяге» 140 килограмм делал — и ничего, живой. Третье место по городу в пауэрлифтинге. В своей весовой, конечно…

— Ну тем более. Просто наши штатные промоутеры сегодня на других объектах, а тебе, я знаю, всегда бабки нужны.

— Попробовать можно… За сколько?

— Стоять 4 часа. 100 рублей в час.

— А лицо моё будет видно? Я слишком ангажирован в тусовке, ты знаешь…

— Неа, там прорезь в спинке, ну… в имитации спинки, короче, и сетка полупрозрачная как раз напротив лица.

— Типа паранджа у мусульманки?..

— Похоже на то.

— Я готов…

— Тогда греби к 10 часам ко мне в офис. Я тебе разъясню: что-куда-зачем.

— Окей…



***

Вообще-то, «нормальная» работа у меня имелась. Я числился видеоинженером на телеканале «Авиатор», который занимался перетрансляцией населению канала федерального значения — «Рефрен ТВ». Посему основную часть эфирного времени занимали передачи «Рефрена». «Авиатор» лишь вставлял рекламные ролики, продвигавшие городские фирмы и блоки местных новостей. С их провинциальной компьютерной графикой на грани фантастики и неподражаемой актёрской игрой. «Каннские львы» нервно щёлкали хвостами.

Особенно меня веселила мелькавшая в этих шедеврах рекламы рожа одного театрального мэтра. Я точно знал, что он был тайным гомиком, будучи в обычной своей, неприватной, жизни заядлым семьянином и отцом двух чадовищ. О нём мне рассказал мой знакомый владелец видеопроката, у которого лицедей частенько спрашивал грязные фильмы «с мальчиками». Каждый раз, когда видел его рожу на экране, я невольно слышал в голове (вместо положенной по сценарию реплики) фразу: «Хочешь пососу, красавчик?». Или что там они обычно пишут друг другу в туалетных кабинках на вокзале. А видеть её (то есть рожу) мне приходилось иногда до тридцати раз на дню.

Собственно, в мои обязанности видеоинженера как раз и входило выпускать рекламу в эфир. График 2 через 2. Работа была настолько тупа, что надрессировать её делать можно «инфузорию-туфельку». Сиди себе, пучь глаза в восемь мониторов и, после видеоотбивки, жми кнопку «Enter» на клавиатуре. Но даже такая работа давалась мне трудно. По складу мозгов я профессиональный клошар.

Ещё приходилось перематывать кассеты на студийном магнитофоне для зассанок, мнящих себя супер-пупер-репортёршами (гребальнички напыжены! губки поджаты! с плебсом техслужбы здороваемся через раз!), отслеживать в аппаратной прямые эфиры, цифровать новостные сюжеты, забивать их в программу, и отвечать на звонки полоумных зрителей зомбоящика. Был один особенно доставучий антисемит, которому чудились происки Моссада: «…кто вам сказал, что Малевич русский художник?!» — орал он в телефонную трубку. В чём-то он был прав. Особенно, если глянуть на фото работников телеканала с новогодней корпоративки. Крючковатые баклажаны носов и измученные мировой скорбью подглазья жертв Холокоста преобладали…

Начинался телеканал «Авиатор» как вполне себе альтернатива информационному калу. Несколько толковых ребят решили сделать свою радиостанцию, вещающую в пределах города. По-честному и по-взрослому. Выкупили частоту. Работали, считай, задарма, так как рекламодатели тогда, в 90-ых, совмещали основную рэкетирскую деятельность с встающим на неокрепшие жеребячьи ножки легальным бизом. Денег на рекламу бандитам было жаль.

У новаторской радиостанции не хватало средств даже на фонотеку. Диски для прокрутки они собирали по знакомым. Разумеется, слово «неформат» тогда не могли употребить в приличном разговоре даже пьянчуги из культового тверского шалмана «Зелёная Тоска». Крутили всё. Всё, что считали качественным. От Вахтанга Кикабидзе до группы «Волосатое стекло» (фанаты помнят их незабвенные хиты «***, Говно и Муравей», «Дети хоронят коня», «Порвать на свастики ребёнка»).

Пока суть да дело — радио стало популярным. Тверяки слушали его на обеде в офисах и на заводах. Попёрла деньга. Обновилась техническая база. И тут… в одно прекрасное утро на пороге станции возникли крепкие парни и предложили владельцам подобру-поздорову продать станцию заодно с частотой. В противном случае, наивные радиолюди будут вывезены к песчаным карьерам, за город. (Там утомлённые летним зноем горожане купаются и принимают солнечные ванны). Где им, глупышкам, придётся под дулом пистолета выгрести в лодчонке с пробитым дном на сердцевину водоёма и обвязать щиколотки куском железного рельса. Ультиматум был выдвинут с хмурыми (от занятий боксом и отсидок на зоне) улыбками. Чефирный колер покрывал их хищные зубы-заточки.

Посовещавшись, руководство радиостанции всё-таки решило передать права ушлым парням. Себе дороже. У всех дети, родители, бабушки-дедушки. Да и сумма была значительной. С такой можно забыть о глупых амбициях и тупо влиться в мэйнстрим без ущерба для здоровья.

Влились…

А бандосы, наняв новую команду, всё опошлили. Сделали поп-радио. Ввалили деньги, со временем прикупив и телечастоту. Появилось первое частное ТВ в Твери с тем же названием. Но и сами труженики «пера» и «тэтэ» протусили недолго. Власть в стране крепчала, вертикаль её становилась вертикальней. В том числе и на местах. В одно солнечное утро экс-гангстерам, а ныне солидным бизнесменам, также было сделано безотказное предложение.

Только никто уже не приходил, а просто директору станции на его мобильник, о котором знала только любовница, позвонил некий мужчина и серым, как паутина в углу, голосом сотрудника ФСБ назвал пару фамилий и кличек. После чего дал недельку на раздумье. «Мол, у вас — товар, у нас — купец. А иначе — сами знаете…».

Блеклому человечку в трубке хотелось верить.

С тех пор много железнодорожной воды утекло и много солнечных и пасмурных дней минуло. Я пришёл На «Авиатор» много позже описанных событий. До меня докатилось их лишь искажённое устами сплетников эхо.

В гордом одиночестве частный канал жил недолго. Со временем появились конкуренты в виде таких же жаждущих местечковой славы и бабок молодцев. Вертикаль власти стала слишком разветвлённый, спуталась в жёсткий репейный клубок, в котором сам чёрт копыта сломит. Каждый из городских телеканалов старается теперь лавировать между разнополярными мнениями административной клики. А сверху, как Карабасы-Барабасы, за всем наблюдают блеклые люди в погонах. Неугодных могут и пожурить вертикально стоящим хером.

Каналы выкручиваются, наперегонки тормоша в новостях то одну депутатскую группировку, то другую. Политическая борьба по типу борьбы «нанайских мальчиков» кипит между мэрией и губернатором. «Авиатор» неофициально ходит под губером. Даже логотип канала был переиначен в цвета его предвыборной кампании. Потому и неудивительно, что большая часть новостных сюжетов связана с его персоной. Губернатор пошёл туда, губернатор полетел сюда, покатался на лыжах в Куршевеле (у него там персональная «лачуга» из канадской сосны и участок французской землицы). Или в детском доме покормил перловкой сирот, в хосписе погладил по лишайной головке умирающих… ну и прочая мерзота.

Когда я заметил, что на «Авиаторе» нет своих программ, то слукавил. Был ещё трёхчасовой утренний эфир, начинавшийся в 5 утра. (Слава Богу, моя смена всегда с 13.00). Разбудивший меня похмельным утром Олег Сверлов, как раз и подрабатывал ведущим на «Авиаторе», помимо владения рекламной студией. Для хобби, а не дензнаков, конечно. Вместе со своей напарницей — рожа её точно кричит: «У меня недоёб! Все мужики козлы!!!» — он вёл в утреннем эфире развлекательную трэш-программу «Доброе утро, Авиатор!». На неё обычно приглашался какой-то гость, с которым они ведущие вели квазибодрые беседы в духе «злой следак — добрый следак». На разные нелепые темы. Годилось всё: от проблемы, где провести отпуск, до инфляции на мясомолочные продукты.

Задушевные разговоры чередовались клипами. Свежачком 15-тилетней давности, где все певцы смахивали на Бой Джорджа, а певицы — на Аллу Пугачеву образца «1000000 алых роз». Клоунада ещё та. Ну, скажите на милость, кому это нужно в 5 часов утра? Всё это мясо с молоком и дряблые ляжки совковой Примадонны? Если и бодриться по утрам, то выметающим напрочь мозг электро-хардкором или тем же хардкором студии «Private» (пятеро автомехаников с облитыми антифризом болтами насилуют старуху-негритянку на горе покрышек. Да и ляжки у негритянки лучше!) На худой конец — дёрнуть стопку коньяку с лимоном. Пользы больше.

А можно просто завести будильник на 10 часов…



***

Рекламная студия Олега была на пешеходной улице, нашпигованной кафешками фастфуда и магазинами сувенирного барахла. В дореволюционном особняке. Хоть место было и фешенебельным, но в студию на втором этаже приходилось подниматься со двора. Следуя по виниловым указателям-стрелкам за вонью мышиного отродья и плесневым грибком. Скрипучие ступени винтовой лестницы норовили выскочить из-под ног, как доска сёрфингиста на 5-тибалльной волне. Стены бугрились анаболическими мышцами чемпиона по кэтчу (…и вот на ринге Мистер «Пушечное Ядро»! ). Штукатурка осыпалась, являя деревянную обрешётку, похожую на рёбра скелета. Лет 200 назад здесь точно творились Чёрные Мессы, а на чердаке гроздьями вешали убиенных бастардов.

Из сортира, с вечно незапертой дверью, несло мочой, эспрессо и картошкой-фри — в стене вибрировало вентиляционное лёгкое «Макдака».

Я отворил дверь на скрипучих петлях: крайний раз их смазывал салом Александр Невский перед тем, как ускакать на битву с Ливонским Орденом.

Убранство студии гармонировало с нутром дома. Те же отлипшие со стен обои, похожие на лохмотья, и пауки по углам. «Не трогайте нас! Мы часть этого Дома Ашеров!» Те же деревянные сёстры «скелетов» в лифчиках из свежей штукатурки. Лифчики грозились обвалиться и погрести под собой арендаторов. Коробки компьютеров, их облитые синькой экраны, факсы, принтеры и станок для гравировки стеклу выглядели здесь нелепой Фата-Морганой. Стеснялись себя во тьме Трансильванских гор…

Арендовать площадь в центре было хоть и дорого, но выгодно для коммерции.

— Проходи. Кофе хочешь? — сказал Олег, крутнувшись в пластиковом кресле. Голос его был заспанным, а припухшие щелочки глаз могли быть иллюстрацией к мед-энциклопедии. С пояснялкой — «отсутствие гена, расщепляющего алкоголь у эскимосов».

— Хочу, — сказал я и бухнулся на красный футон. — Сахару две ложки, please.

— Как изволите, sir, — ответил Олег и вылил мне в кружку с зодиакальным «стрельцом» жижу цвета фундука. — Ну, тему я уже по телефону озвучил. Ждём твою напарницу, должна с минуты на минуту подойти, а потом пойдёте к ТЦ «Бастилия». У них на первом этаже магазин с мебелью. Это он и есть. «Евродом» называется. Наверняка, ты рекламу видел, мы её и на «Авиатор» относили. — Я утвердительно мотнул головой, и глотнул обжигающей жижи. Кофе был дешёвым — клиентским. По всему, он уходил тут вагонами. Никаких денег на проходимцев не напасёшься. — Там спросите Алика — директора. Он вам кресло даст и покажет, где стоять. Он в курсе — вы не первые.

— Азербот, чтоль?

— Не знаю, они ж все себя так называют для удобства. А кто он реально, хрен поймёшь… По-русски говорит без акцента.

— Понятно… а денег не зажопит?

— Деньги в конце смены Андрюха привезёт — наш супервайзер. Запиши его телефон. — Андрюху я помнил. Это был крепко сбитый молодец лет двадцати семи, с усами актёра Петра Лускаева в роли таможенника из фильма «Белое солнце пустыни». Красную икру ложками он, конечно, не ел. Но казалось, что усы прилипли к его лицу с рождения. Так и вижу его завёрнутого гусеницей в пелёнку и сосущего усатой губкой молоко из титьки. Манера вести разговор у Андрюхи была выспренней, как у разночинца 19-го века или средней руки купчишки, выскочившего в люди. Чего стоило выраженьице: «Я готов, сударь, побожиться и на ваших глазах съесть шляпу без перца!». Шляпы на нём я никогда не видел. Он и кепок-то не носил. Может, сожрал…

По лестнице зацокало женскими каблуками, и в студию вбежала девушка в белой синтепоновой куртке и брюках цвета агата. Брюнетка с волосами до 12-го спинного позвонка. Волосы были столь шикарными, что хотелось стать младенцем и выкупаться в их чёрных блестящих струях, как в церковной купели. На переносице — очки с металлической ниткой оправы. Очки не портили её симпатичного великорусского лица, а наоборот, вызывали в области затылка томные школьно-эротические фантазии. Я вспомнил вдруг свежеокончившую «иняз» Елену Алексеевну, пришедшую к нам в 7-й «Г» преподавать английский. Вместо властной училки по фамилии Гиер. Месяца через три-четыре богиня уволилась из-за стыдно припухшего, как у «морского конька», живота.

Обрюхатили…

— Знакомьтесь: это — Татьяна, это — Тим.

— Приятно… — пророкотал я зычным баритоном Тома Джонса. Но забрасывать меня стрингами девка в присутствии Олега не решилась — только кивнула очочками.

И почему мы, мужики, норовим, увидев на горизонте презентабельную тёлку, задёргать хвостом и, вывесив язык, сбацать чечётку?! Самому противно аж! Ну?! Кто в нашей стае питекантропов самый самец?..



***

— Тань, помоги мне эти «чулки» натянуть!

— Так нормально, Тим?

— Ага… нормально…

— Тогда выползай, — молвила она, улыбнувшись мне чуть загнутыми, как триатлонные треки, губами. С розой помады над.

То, что помада была розовой, а губы загнутыми, я приметил ранее. Ещё до того, как вместил себя в футуристическую конструкцию. А сейчас обзор мне закрывала полупрозрачная «маска фехтовальщика» из матерчатой сетки. Остальное тело — от головы до жопы — было скрыто от людских глаз слоем поролоновых доспехов и бежевым велюром. Понизу болталась доходящая до середины икр, юбка с бахромой, вроде цыганской шали. Спрашивается, я Кресло-Мальчик или Кресло-Девочка? Как любил сказать мой бат (как в лужу пёрнуть) про унисекс-персон: «Не понять, пока штаны не снять!..».

Я тут же вспомнил первые коллекции английской модельерши Вивьен Вествуд — жёнушки Малькольма Макларена (создателя группы «Секс Пистолз»). Она делала «мусорные» одежды из подобранного на свалке барахла, старых телевизоров и закреплённых на хула-хупы полиэтиленовых юбок. Обряжала в них своих друзей-панков и выводила за собачий поводок на подиум. Судьба панков оказалась незавидной: большая часть их сгорела в пламени героиновой горелки и нищеты. А у Вивьенихи же свой дом моды с мировым именем и марка одежды.

Вся эта нелепица висела на моих плечах, крепясь изнутри на кожаные ремни. Ремни по росту не подгонялись, поэтому, чтоб глядеть в матерчатый «перископ», приходилось изгибать шею гусём и поддевать плечами вверх алюминиевый каркас. Руки при этом растопыривались в стороны, точно я силился обнять ими незримую партнёршу по танцам и сплясать пасадобль. Прямо в подсобке для персонала, где мы с Танькой готовились к выходу в люди. Была ли Танька сильна в пасадобле, я не знал…

Руки мои торчали наружу, как раструбы ракеты. По регламенту, на них следовало надеть длинные, до плеч, перчатки, шитые из того же цвета велюра. Перчатки сползали, стоило руками-крыльями чуть взмахнуть. Эти-то перчатки я и просил Таньку поправить — внеся тем финальный, в духе Венецианского маскарада, шик в мой костюм.

Препятствие в виде дверного проёма я просвистел как пуля-дура. Лишь слегка заспотыкался на крутой лестнице. Дальше хуже. В самом торговом зале чуть не снёс подлокотником выставленное на продажу трюмо. С ценником «3050 руб.» Так никакой зарплаты не хватит, подумал я. «Вы его хоть за руку ведите, а то он нам всю мебель посшибает» — процедила Таньке моложавая кассирша лет 60-ти. То, что кассирша была моложавой и 60-тилетней, я придумал сам, не видя её толком. А какие станут работать у начальника-азера за пару центов в час?

В дверь на улицу я уже не пролезал. Пробовал боком и по диагонали. Впустую.

— Чего делать будем?

— Там, наверное, защёлка на двери сверху, — сказал я Таньке. — Посмотри.

— Точно — есть… — она подёргала невидимую мне железяку и, встав на цыпочки, и раскрыла пред Моим Высочеством двустворчатые ставни. Смотря сквозь не очень прозрачную ткань, мне вдруг захотелось по-хулигански пощупать глазами её ягодицы. Не увидит ведь никто! Разве только почувствует она, как, говорят, способны все бабы чувствовать взгляд кожей. Слава богу, кожа её ягодичная была целомудренно закрыта брюками.

На улице мелко накрапывал противный дождь. «Краповый берет» — извечный хахаль Женщины-Осени. «Отсыреем за четыре часа как лягушки», — подумалось грустно.

Два часа отстояли. Народ тёк в универмаг, мутным осенним потоком из человечьих комков. Несмотря на противную морось, комкам не терпелось отовариться в выходные мебелями, калориями, шмотками и безделушками. Приобщиться к вирусу консьюмеризма.

Некоторые плыли от нечего делать — поглазеть на барахло, как на полотна в Эрмитаже. Шли поодиночке и разновозрастными спайками. Волокли детей за руки или посадив их на загривки. У многих весёлые, оскаленные лица. Впервые за трудовую неделю, наверно! Они были как иллюстрация из учебника истории: первые прямоходящие, ещё покрытые шерстью, бредут куда-то в поисках счастья по пояс в мочалковидных травах. Надбровные дуги как горные террасы над утопленными в черепа глазницами. У мужиков кряжистые, обожжённые на костре, палки-копалки. Самки — с висящими бурдюками грудей до колен. Не ведают библейского стыда…

Танька рассказала, мимоходом рассовывая в протянутые ладони листовки, что учится на РГФ, ей 19, и она любит макароны «по-флотски». В разговоре не дура. Почти подпадает под мой идеал шикардосной шалавы с мозгом Софьи Ковалевской. Значит, будем пытаться её трахнуть. Кресло тоже человек и способно фантазировать о сексе по 600 раз на дню. Интересно, у неё уже было соитие с мебелью? Как это назвать — фурнитурный фетишизм?

Раз в час возвращаемся в подсобку — греться и пить чай с директором Аликом. Я отзвонился загодя нашему суперу Андрею, и он дал нам на чаепития добро. Мы не возражали.

У Танюхи от холодрыги уже мелко тряслись передние лапки (она не захватила перчаток), а меня мутило внутри поролонового кокона от экваториальной жары. У обоих промокли насквозь ноги. Мы приплясывали на сыром асфальте подобие «барыни». Проходившие мимо детёныши-обезьянки показывали на нас пальчиками и заливались хрустким, как снежок, смехом: «Смотри, ма! — Оно живое!»

Пьяные взрослые антропоиды с цветастыми банками коктейлей просили посидеть на мне или предлагали покурить из руки. Я отвечал зло: «Прыгай — до дома прокачу!» Либо отшучивался, что только пью. Некоторые тыкали на это прорезями банок в мою сетку-гляделку и ржали. Мне же хотелось тыкнуть пыром отсырелого ботинка им по яйцам.

Спасала Танька, быстренько предлагая гопарям зайти в мебельный, где они могут купить себе похожее, и сидеть на нём до усёру. Бакланы переключались и просили уже телефончик у девушки. Я отвечал, что мы женаты, свидетелями на нашей свадьбе были бархатные пуфики, и что скоро у нас родятся детки-табуретки. Танька кивала лепой головкой. Хорошая баба…

Когда людской поток стихал, мы переговаривались с Танькой о том, о сём. Вели вялотекущий флирт. Всё-таки, изнутри кресла, это делать трудно: а где же обоюдная игра глазами? Где похабные полунамёки? Случайные эти прикосновения рук? Всего этого я запертый в велюровом гробу сотворить не мог. Ладно, успеется…

Когда народ возникал, беседа прерывалась, и мы занимались каждый своим делом. Она — раздавала листки, я — махал крылами, веселя публику. Одновременно думая у себя, внутри, о том, что богу (если он есть!) абсолютно не нужны счастливцы. Ему подавай, чтоб мы были в поиске, шли на компромиссы, были недовольны — не важно, сколько у тебя мешков с золотом под кроватью. Всякому Всевышний прописывает его лекарство, свой Крест-Рецепт. Или, как инструктор в тренажёрном зале, комплекс упражнений. Исходя из того астеник ты или сложён атлетом. Ведёт через неразлучную сцепку Желание+Страдание к совершенству духа. Тащит за шкирку к следующим реинкарнациям. Надо подкачать икроножную мышцу (на улице отняли кошелёк? — поработай со скупостью!), тут привести в тонус бицепс (умер близкий родственник? — оцени свою отзывчивость к людям!). Вот и страдаем от, кипящего днями и ночами варева в мозгах. Один воюет с женой-алкоголичкой и детьми — всё бросить их не решится. Второй борется с тягой к политике. Третий мнит себя драматургом, хотя может прокормить 10 человек ремонтом иномарок. Так нет же, — строчит ночами при свечах пьесы и оперные либретто. Складывает их на антресоли, устав смешить тёщу с соседями. Четвёртому — бабы не дают, так он носится за ними с кинжалом по Битцевскому Парку. Пятого бабы заколебали заодно с нефтяными вышками, как Ромку Абрамовича, — он футбол любит, но его туда не пущают. Счастлив тот, кто сдох молодым. Значит, программу свою исполнил. Прыгнул на уровень выше. А может наоборот, оказался так бездарен, что его вызвали в Небесную Тренерскую — дать по мордасам и скорректировать рацион.

Вот и у меня на сегодня «квест» — в кресле топтаться за сотню в час.

Хотя, бывало и хуже…

Как-то, сидя в очереди к дантисту, я прочёл в журнале, лежащем на столике в фойе, статью про иконописца. У него от рождения не было обеих рук и ног (в народе таких зовут «самовары»), и писал он свои иконы ртом. Не хныкал. В промежутках между работой и хождением под себя слыл ярким собеседником. После прочтения статьи мне стало стыдно жить. Секунд на 5. Я вспомнил, что в своё время тоже мечтал рисовать картины хером и быть вторым Пикассо. Неужто иконописец с обрубками конечностей не ближе к Космосу и безднам духа, чем массовый убийца Пол Пот?! Загадка сия велика есть…

А один ушлый обитатель Лондона или Парижа украл-таки мою мысль. Его последняя «акварель» ушла с молотка за 10 000 баков. Кораблик плывущий по морю и апельсиновое солнышко. Чёртов буржуин. По ходу, акварель не так вредна для кожи, как масляные краски и уайт-спирит.

Это я вам говорю — Человек-Кресло!

В конце промозглого дня мы с Танькой получили положенную мзду и разошлись по домам. Мои эротические фантазии о её ягодицах испарились. Я променял их на бутылку перцовки «Жгучий Перчик», которой решил сбить весь день меня донимавшее похмелье.

Старею, однако…



***

Моим соседом по лестничной площадке был воняющий кошачьими котяхами старпёр. С вечно небритым мурлом и растянутыми в коленках трениками. В квартире его обреталось где-то 14 кошек. Плюсом он подкармливал дворовых. Только по прошествии полугода въезда эту хату я понял, почему предыдущие хозяева так дёшево её продали. Причина жила за стеной.

То мудаку казалось, что у меня работают заводские агрегаты, мешающие ему спать, то чудилось, что я прячу дома военную «глушилку», насылающую помехи на его телевизор («…ну пройди, пройди! Сам посмотри! Видишь — нет ничего, старый козёл! Убедился?»), то он просто ненавидел меня за цветущий вид и попрекал тем, что я вытер ноги об его коврик. Короче, тот ещё психотик.

В доме он числился штатным дворником. Каждое утро он выползал на лестничную площадку и махал руками-ногами, как заводной шаолиньский монах. Делал зарядку. Но искорёженные остеопорозом конечности его гнулись как металлический скафандр для глубоководных дайвинга.

Вот и на этот раз тукатанья в стену табуреткой ему показалось мало. Он решил потрезвонить мне в дверь — пообщаться в реале.

— Ты… ин-тел-лигент… — зачастил он заикающимся от яда кураре голосом. — Фффа-шист проклятый! Ты когда уже прекратишь свои излучения?

— Ну, во-первых, это тебя фашисты в 45-ом не добили. Во-вторых — не завидуй. А в-третьих, что хочу до 11 часов вечера, то и делаю. По закону. Слыхал, тупица? — Но засранец будто и не видел меня. Запрограммирован, как робот ЭР-2Д2 из «Звёздных войн»: только бы визжать и поблёскивать цветными огоньками. Он даже не заметил, что я был в неглиже. Трусы вообще не моя стихия.

— Что к тебе ходят толпами? Если ходят, то мой за ними подъезд и лестницу. А то наследят тут… (Это он вспомнил квартирные концерты, которые я в своё время организовывал. Сам того не желая, куриный огузок сделал мне — как импресарио — комплимент!)

— Чё-то я тебя, мудозвона, ни разу здесь ползающим с тряпкой не видел! И вообще, не тебе про чистоту звездеть! Это не у тебя изо рта кошачьим говном тянет? Иди-иди, ссаные треники постирай, бомжара… — На этой оптимистичной ноте я, подавляя омерзение, ткнул его в «бурьян» на груди и попытался захлопнуть дверь. Но скот человеческий вцепился в ручку и дёрнул её, стрельнув в меня из пасти отвратным духом, состряпанным из нищеты, передачки «Аншлаг» по пятницам, похороненной заживо пионерской мечты о Светлом Будущем, аденомы простаты, гастрита в острой стадии, артрита колена, усыхания мозгов и тухлой капустной жижи, которую он захавал на ужин.

Я всадил ему костяшками кулака по пульсу и закрыл дверь, успев заметить в проёме скисшее, как урюк, табло. На табло сияло расписание поездов, отходящих в Преисподню.

Вернулся, и нырнул в тёплый омут кровати. Сон не шёл. Перед глазами стояла заставка из блокбастера «Ссаный Треник атакует Голожопика». Этот козлина у меня получит! Надо было просто настучать ему по щам, так чтоб выхаркал гнилозубые протезы, чтоб кровью чахоточной истёк. Всё-таки прав старикашка — много во мне интеллигентской закваски. Годы в тверской «Сорбонне» (читай на филфаке) даром не проходят. Жалестный стал. Это тебе не ПТУ, где учился с 14 до 17 лет, в котором каждый день — как под китайскими огнемётами на Халхин-Голе. В день выдачи стипендии «деды» норовят забрать у тебя наличность прямо у кассы. Кто слаб духом — пиши пропало. Дадут обидную кликуху, с которой будешь жить до конца учёбы. Повадятся шмонать каждый божий день…

Я встал с кровати и проковылял к светлеющему уличной полумглой окну. Открыл форточку. С улицы заполоскало осенним ветром. Запахами берёзовой листвы и, вымахавшей аж до пятого этажа, ёлкой. Шибануло мокрой рыбой. Точно сунул лицо к аквариуму. По ночной дороге изредка проносились, тарахтя, грузовые экипажи. Из дома напротив тявкала визгливым прононсом Пробздявая Сучонка. Эту кличку от меня получила (заочно) представительница собачьего племени, вот уже лет семь теребящая мерзким лаем окрестности. Точно знаю, что она сука! Такой истеричный характер положен лишь собаке-женщине. Тварь подписалась на работёнку в три смены и добросовестно её выполняет. Семидневкой. Если я ночую у себя в квартире, то она завсегда устроит утреннюю побудку, а с вечера — трубит отбой. Она всегда в клёвой спортивной форме и её срывающийся на визг лай свеж как ледяной душ. С тех пор, как я въехал в квартиру, бьёт он хлыстом по барабанным перепонкам.

Жалко, не курю. Сейчас бы взял, помяв меж пальцами, сигаретку, пихнул в рот, прижёг шипящим язычком, осветил лицо жёлтой полусферой, сделал затяг, подержал дым в лёгких — пока не всосётся в снулую кровь — и выдохнул бы на натянутую театральным занавесом Ночь. Успокоиться чтоб…

Я проворочался всю ночь Менял позы от незамысловатой «Расплющенная Звезда» до йогической асаны «Лошадь готвая к изнасилованию». Сбрасывал потное одеяло, как наркоман в ломке.

Заснуть не давал предводитель бомжеватых команчей и 14-ти кошек — Ссаный Треник. Под утро я натянул штаны и вышел на лестничную клетку. Было рано, и потому Ссаный Треник не был занят «шаолиньским комплексом». Мирно почивал на постельке из кошачьих перегнивших шкурок и скатанных в червивый пододеяльник котяхов. «Может самому зарядку сделать?» — метнулась дикая мысль. Я постоял, переминаясь возле его двери и почёсывая мудэ. Как юноша бледный, со взором горящим, подцепивший мандавошек, у кабинета дерматолога.

Позвонить?..

Сомнамбулой спустился на второй этаж. Там висели крашенные в зелень почтовые ящики.

Мой ящик, человека давно потерявшего веру в коммуникацию, замка не имел. Из него торчали рекламные проспекты, газетёнки типа «Восстань, Пролетарий!» и счета за ЖКХ. Часто я находил там спрятанные чьей-то заботливой рукой окурки. Сердце подсказывало, этим занималась Ссаный Треник. Его, суки, почерк. Решил будто все, кто курит в подъезде, мои кореша. Обычно я забивал хер на его «тайные скрижали» и, когда выбрасывал мусор, скидывал содержимое ящика в ведро.

Решено! Мстя будет страшна!

Вывалил всю корреспонденцию из ящика на пол. Так и есть: несколько цилиндров от «беломорин»; дамские деликатные — с лепестками помады; обычные — с оплавленными фильтрами. Я собрал все окурки и вместе с газетами запихал бандерольку в ящик Ссаного Треника.

Вышел на улицу и поискал глазами. Ага, вот оно! Наполовину сгрызенная кошками, тухлая рыбина с, будто выписанными мастером «хохломы», рёбрышками лежала на блюдце. Там же примёрзли меланжевые пятна рыбьей крови.

Я оборвал с куста подходящий лист и им подхватил вонючий скелет. Блюдце разбил об стену пинком. «Не хер мусорить, этот дом — наша кооперативная собственность! Понял, гнида?!

Вернувшись назад, просунул в ящик Треника рыбьи останки. «Будешь знать, как беспокоить честных бюргеров, мудень!». В раз поймал себя на мысли, что сам уподобился психу-кошатнику. Для души следовало сотворить что-то позлей.

Например, настучать клоуну по хлебалу.

Скачками страуса «эму» я взбежал на свой этаж. Ну, с Богом! Надавил на пипку звонка. Пришлось нажать ещё раз, прежде чем за дверью загрохотало мебелью и заскрипели отворачиваясь-отмыкаясь-открываясь 100 миллиардов замков, задвижек, распорок, цепочек. Циркач Куклачёв опасался, что воры украдут его метлу с лопатой?

Дверь раскрылась сантиметров на 10-ть и… меня ударило стеной из смрада и мяуканья. Это была вспышка молнии! Мля буду, покруче «Фауста» Гёте! Короче, несло, как из очка Вельзевула.

Извернувшись, я подцепил из подмышки пригодный кислород.

— Слышь, урод?! Деревяшки убери! — это я намекнул на стоявшие на лестничной клетке доски, бруски и ящики из-под фруктов, которые он навалил неясно для какой цели, мешая людям передвигаться. Деревянные отбросы лежали пару-тройку лет. (Кошатник удумал построить Кошачий Ковчег?) Как он умудряется делать тут физкульт-привет — ума не приложу.

— А?.. — глянул Ссаный Треник, выпучив трипперные глазюки.

— Буй — на! Доски убери!.. — сделал я шаг. В предвкушении драки забегали по сосудам эндорфины.

— Ты что… — не выспался, интеллигент? — дошло до него, наконец. Похоже, слово «интеллигент» было самым обидным в его вокабуляре. Зря. Умников надо уважать. Это они придумали твои орудия труда — метлу с лопатой.

— Я в пппп-орядке… — сдавлено прошипел я и сопроводил спич бодрым восклицательным знаком в виде апперкота в пузо Кошатника. На удивление, Ссаный Треник лишь ойкнул и, подсев на скрипучих коленках, ступил на площадку. (Натренировался что ли?) Прикрыл дверь. Позади, в квартире, мелькнул чей-то серый силуэт. Как-то давно я видел заходящую к нему сухонькую бабку в платочке, повязанном на деревенский манер. С тех пор минуло лет пять. А может бабка давно издохла или он удавил её подушкой? И сам скармливает её мясо — замороженное в холодильнике — кошакам? А сам её пенсию тырит? И вонь эта тайфуническая…

— Ты чего это? Чего-чего-чего?.. — зачастил он тряскими, как холодец, бескровными губами.

— Доски уберёшь?! — повторил я нелепое.

— Сам урод!.. — взвизгнул он неожиданной пилой. Точно депутатишка в благодарность за избрание его в Кабинет Министров. — На тебе, сука! — и тюкнул кулачком, пахнущего звериным калом, мне в висок. От неожиданности у меня взлетели на лоб очки.

«Ах, так?! Кабздец тебе!!!»

Рванув вперёд, смёл боксёрской комбинацией «раз-два» похожую на вопросительный знак горбатую шахматную фигуру. Стал насаживать его головёнку джебом. Как куски бараньего мяса на шампур. Головёнка никак не желала насаживаться. Лишь прыгала на костяшках резиновым мячом и закатывала под лоб зрачки. Из рассечённого виска брызнуло на кулак клубничным соком. (СПИД бы не подцепить!) Ноги у говноеда задёргались. заелозили по бетонному полу, норовя проделать лыжню. Тельце забилось в падучей.

«Ну, всё, спёкся утырок…»

«Всё-всё-всё! Брэк — мужики! Хватит!» — долетел до меня сквозь клубы кровавого тумана женский голос. Голос был знакомый. Я почувствовал, как чья-то рука вцепилась в запястье. Смиряя порыв Георгия Победоносца добить копьём извивающуюся на полу гадину в трениках, я обернулся. Впившись мне в руку маникюром, стояла возле сестра. Сестра живет со мной (точнее будет сказать на работе, поэтому пересекаемся на жилплощади редко).

«Ладно-ладно, иду…» — сказал я, примиряясь, что не будет второго раунда. Пнув напоследок виляющую хвостом рептилию в костлявый задок, я захлопнул дверь. Нашарил рукой выключатель и зажёг свет. Упал задыхаясь в кресло. За окном серел металлический рассвет.

— Будет знать… сука…

— Ты чего? Он же старик — а если б убил?

— Давно хочу…

…Но зря я переживал. Школьная перемена оказалась короткой. Нам даже не дали сбегать в столовку за творожниками и клюквенным киселём. Прозвенел звонок…

В дверь чем-то забухало, да так, что стены заходили ходуном. Затрещало, надрываясь, косяк. Как рубашка, многажды стиранная в «белизне». Сука! Ломом выбивает!.. Ну, щас устрою!

Разжавшись, как пружина из кресла, я метнулся к балкону, где в инструментальном ящике хранил столярный скарб, провода, защёлки и прочую пригодность в хозяйстве.

Маэстро Топор, например…

Прихватив за его ручку-шею, я выскочил в комнату. «Звезда ему пришла…» — негромким голосом проворковал я вслух. Чингачгук вышел на Тропу Войны. У себя в голове я проматывал предстоящее смертоубийство по кадрам: «…нагнувшись под замахом железной палки, я подлетаю и бью башкой прямо в „солнышко“. Ссаный Треник валится кульком. А после сажаю тусклое лезвие в центр едва прикрытой седыми клочками макушки. Макушка лопается с неприличным пёрдом, как скорлупа. По небритым щекам течёт клейкий, желток. Финальные титры и гнусная похоронная музычка…»

«Тима! Брось топор! Брось топор, я тебе говорю!» — это сестра вдруг зарычала, как леопардиха, выйдя из состояния грогги, и раздвинула руки плоскогубцами. Перекрыла проход висящими под майкой грудями. Аки Христос повисла в дверном проёме. Стало смешно. Захотелось заржать конём над её «маятниками».

Удары в дверь прекратились так же внезапно. Из-за сестринского плеча я успел заметить, через выломанную-таки дверь, настороженную окровавленную харю с вылетающим из пасти дыханием a ля «Дихлофос». (В радиусе километра, посыпались мухи). Видно, услышал про топор. Приссал, козлина?!

Не рассуждая всуе, дед и в правду рванул к себе со скоростью 300 км/час. Загремело задвигаемой мебелью и лязгающими замками. Лишь мелькнули в проёме обоссаная штанина да заскорузлая пятка.

Я повесил вдоль бедра затёкшую без дела руку с топором.

— Давай, что ли… ментам звони. Заяву писать буду. За сломанную дверь… — сказал я сестре.

— Тебе оно надо? Ещё неизвестно, кто окажется виноват…

— Надо-надо, проучим скунса…

— Как скажешь…

Набрав на мобильном номер, она расписала ситуацию дежурному. Лицо её в этот момент озаботилось, как у медсестры делающей укол.

Менты примчали быстро. Похоже, завтракали беляшами в бистро за углом. На лестнице послышались тяжкие шаги облачённых в броники 100-килограммовых тел. Громко, за дверью, свистнул врубаясь частотами и проорал матюгальник: «Откройте — милиция!».

Я открыл.

Двое служителей закона из дурашливого комедийного боевика — Мистер Жирняй и Дрищмэн. Оба в мудацких, загнутых, как у Пиночета или SS, фуражках с кокардами.

— Ну… и где у вас драка? — спросил, что потолще. Он был как Ламме Гудзаак — персонаж книги «Легенда об Уленшпигеле», каким я представлял его себе в детстве. С аркебузой типа «АК-47», которую он, похоже, на время одолжил Дрищмэну.

— Здесь, — ответил я. — Мужчина из 14-той выломал мне косяк ломом ни за что, ни про что.

— Как ни за что? — спросил Жирник, сдвигая на лоб вспотевшую фуражку. На безымянном пальце блеснула золотая печатка.

— Ну, я ему замечание сделал, что он досок здесь навалил — не пройти, не проехать. — Мент ощупал пальцами расщепленный веером в месте личины косяк и оглядел интерьер лестничной площадки. Вздохнув, нажал кнопку звонка Ссаного Треника. У него таких вызовов, наверное, штук по 40 на дню — простата и нервишки ни к чёрту.

Кошкофил вновь проделал обратные манипуляции с мебелью и замками и высунул харю наружу. С не смытым театральным гримом, напоминающим кровь. Специально ментов ждал и подкрасил?

«Аааа… милиция приехала. Это хорошо. А то я сам хотел вызывать, — начал он извиняющимся голоском, враз став похож на 10-тилетнего школьного стукачка, которым и был. — Вот, — он мне лицо разбил!» — указал на меня перстом со скормленным до половины котам-убийцам ногтем.

Но мусорам вдруг стало не до его словес. Их снесло смрадным циклоном, опять заигравшим незримым бицепсом на лестничной площадке. «****ый стос, заприте кто-нибудь дверь!..» — жалобно пискнул висящий через плечо Жирного, матюгальник. Сам Жирный перегнулся через мой порог: прихватить чистых глотков воздуха в моей берлоге. А Тощего так и вовсе переколбасило. Лицо его (похожее на спелую брусничину) стало одного цвета с униформой. Мышиного. Дрищ готов был сблевать себе на штаны с лампасами. Слабоватый народец стали набирать в органы!

Я понял, что Закон на моей стороне.

Внезапно между ног у мента проскочил из Аццкого Ада рыжий туберкулёзный кошак и понёсся, прижимая уши к треугольной башке, вниз. «Гоша! Гоша! Гоша!» — запричитал Царь Вонизма. И, точно ему всадили в зад геморроидальную мегасвечу, метнулся было за зверем, чуть не сбив Жирняя с лестницы.

— А ну стоять! — гаркнул, прихватив его за локоть, целлюлитный мент. Рожа мента стала пунцовой, как флаг КНР. Вот-вот хватит удар. — Мужчина, мы здесь, собственно, ИЗ-ЗА ВАС собрались! — Кошатник тут же сник. Повесил чубчик соплевидный.

— Заявление писать хотите? — спросил Жирник, обращаясь уже ко мне.

— А то! Для того и вызывали.

— Но ведь у меня кровь! Он меня избил… — ввинтил скрипучий бздёж Ссаный Треник.

— А кто просил двери выламывать? — ответил жиробас.

— Это вам щепка в глаз отлетела, мужчина, когда вы дверь ломом выбивали. Бог всё видит… — прокомментировал я как можно интеллигентнее. Надеюсь, моя речь не изобиловала мудрёными, парящими в бездне духа словоформами. Жаль, что из Ницше я мог процитировать лишь какой-то из афоризмов Заратустры. Вроде «идёшь к женщине — бери с собой палку». Но этот был не к месту. И вообще, не люблю я германского усача.

— Так, короче… — Жиртрест наморщил на переносице швейный стежок «ёлочка». — Оба собираетесь и едете с нами в отдел. — Мне захотелось вздёрнуть руку к незримому козырьку латунного шлема по типу ночного горшка фламандских аркебузников 16-го века. Но этот Ламме Гудзаак вряд ли оценил бы мой солдатский юмор.

Я пошёл собираться.



***

У подъезда хрюкала выхлопной трубой «пятёра», забрызганная содержимым осенних луж. Цвет «вишнёвый оргазм». На переднем сиденье курили два ставших мне почти родными мусора. Жирник мог сойти за моего дядю, а Дрищ за старшего брата.

У заднего стекла внутри лежала кираса, окрашенная в хаки, и ещё один АКМ. Какие-то пухлые папки. (Личные «дела» рецидивистов?). Внутри было мерзко и холодно, как на улице. «Ничего, согреемся. Жирник по дороге нафуняет».

У Кошатника с влезанием на сиденье возникли траблы. Он стал корчиться и приговаривать (так чтоб все слышали): «Ой… охххх, нога не сгибается… не пролазит никак…» Менты молчали как в гробу. Я тоже сдержался, чтоб не спросить, есть ли у них в багажнике кувалда и не заколотить ли нам неэластичные протезы в салон. Жаль, я ещё не знал, что буду ездить на кино-массовки через полгода. Посоветовал бы режиссёрам хорошую трагедийную фактуру.

С грехом пополам он втиснулся.

В отделе нас усадили дожидаться следака в кресла, скреплённые в единый ряд в коридоре. Когда-то они, наверняка, стояли в «красном уголке». В отличие от стульев, ими нельзя было устроить дебош, когда тебя пакуют в наручники. Гипсовый бюст Ленина не переместили. Всё могли найтись силачи и размозжить лбы мусорам даже 50-тикилограммовой глыбой.

Кошатник уселся с одного края кресел, а я с другого. Сидели, повесив шнобели, как хулиганьё в школе, оставленное после уроков исписывать тетрадку фразой: «Я больше никогда не буду отбирать у Ивановой Кати портфель и задирать ей юбку». В ментовке всегда чувствуешь себя виновным. Даже если пришёл сдать бриллиант, закопанный дедом в деревенском клозете, и получить законные 25% от государства.

— Так, следователь задерживается — его до 11-ти часов не будет. Поэтому по очереди подходите к дежурному бойцу за столом, — Жирник указал в сторону входной двери, у которой сидел хмурый автоматчик в шапке-ушанке. По коридору мусарни совершал променад, неслабый сквозняк. — И говорите ему, как было. По одному.

Я пошёл первым. У дежурного, и правда, было такое лицо, будто он только что заварил себе кружку с чаем и каплюшкой коньяку, достал припасённые бутерброды с «докторской»… а тут мы нарисовались. Отрываем, понимаш, от важных трапезных дел.

Мент вытащил из ящика стола чистый лист, дешёвую, за 3 рубля, ручку и стал вопрошать:

1) В каком часу всё произошло?..

2) Причина драки?

3) Замечание по поводу стройматериалов из-за чего?

4) Выломал личину чем?

5) Во сколько оцениваете ущерб?

6) Свидетели есть?

7) Сам из Удомли?

8) Ваньку Бобровского знаешь?

9) Говоришь, что в детский сад с ним ходил?

10) Давно его видел? Мы с ним в школе милиции учились…

Закончив записывать показания, он протянул мне потную ручку и сказал доброжелательно:

— Прочти и распишись».

— А что теперь со мной будет?

— Ничего. Заявление твоё в прокуратуру направим.

— Я свободен?

— Ага. Иди домой. Бобровскому привет.

Бутербродов, заныканных, не предложил.



***

Вернувшись из ментовки, я попробовал закрыть и открыть дверь. Всё работало. Ущерба-то оказалось на 200 рублей, а я Ссаному Тренику полторы штуки впаял. Сестра испарилась на работу.

Не снимая обувь, я добрёл до холодильника, где томилась на полке недопитая бутылка «Жгучего перчика». На донышке спал жухлый красный струк. Грамм 200 будет. На вчерашние дрожжи накроет. Налил в кружку, выплеснув в тарелку остатки морковного салата и чайные последки. В раковине стояли «Скалистые Горы» посуды.

Вернулся к двери, где на уровне лица висело зеркало. Сантиметров 40 по диагонали. Как оно не разбилось при ударах лома?! Иногда я стою и пялюсь в него часа по пол. Не как баба, выискивая, где запрятались прыщи, а просто…

Просто удивляюсь: что я делаю в оболочке из кожи, мяса и волос, которую оплели изнутри, как говорят доктора, 13 000 километров кровеносных сосудов? Состою на 90% из воды, а на остальные 10% ;из пищевых отходов? Как Я, моё никчёмное, тухлое Я, оказалось в ТАМ, за зелёными стёклами глаз? Что я ТАМ делаю? Кто я, в конце-то концов? Демон посланный ТУДА небесами в наказание?..

И на сей раз, подойдя к зеркалу, спросил я мысленно у небритого отражения: «Ну и?.. Как жить, мудило грешное? Никто тебя не уважает? Пойдешь ты на болото — наешься жабонят? Мол, все они, как писал Платон, не ценят твоего „искусства“. Подобно человеку, который сидит в пещере спиной к костру и по теням, играющим на стене, берётся рассуждать о Мироздании. А надо-то обернуться, и увидишь, что есть и костёр, который греет — стоит протянуть руку — и свет мерцающий. А можно даже осмелиться отодрать задницу от холодного каменного пола и выйти наружу. И будет там звёздная, устроившая гигантские светила во Вселенском порядке ночь; диковинный гвалт орущих в черноте бестий; воздух без ядовитых газов…»

Чувак из зеркала молчал. Пучил зелёные пузыри. Затем поднёс немытую кружку и чокнулся со мной.

И выпил… падла…