Огни чертогов Халльфры. Ч1. Глава1. Ветер с севера

Дорогой читатель! Вы открыли первую главу моей книги «Огни чертогов Халльфры». Это фэнтези, которое ближе всего по жанру к эпическому и героическому. Книга вовсе не детская, хотя поначалу и может показаться такой. Но тут и головы с плеч сносят, и копья в спины кидают, и мёртвые на бранном поле лежат... Однако каких-то тяжёлых и излишне кровавых сцен в духе «Игры Престолов» ждать точно не стоит. То же самое и с романтической линией: она будет, но «постель» останется за кадром. Как и в нашем мире, в моей истории есть войны, предательство и смерть, с которой подчас не способны справиться даже колдуны. Но также там существует и крепкая дружба, и преданность, и готовность отдать жизнь за того, кого ты любишь.

Больше всего внимания в этой истории уделено отношениям между людьми, между человеком и природой и между человеком и смертью. Эти, последние отношения, я, пожалуй, считаю самыми важными в жизни каждого. Все мы рано или поздно отправимся в вечность. Вопрос лишь в том, как мы проведём отпущенное нам время: чем будет заполнено наше сердце и какие поступки мы совершим по его велению?

Моя книга может понравиться даже тем, кто обычно не читает фэнтези, потому что основное внимание я уделяю логике жизни и лишь потом приправляю её щепоткой колдовства. Я бы сказала, что описываемый мир подчас слишком реален: у меня нет необъяснимо сильных героев, которых никто не может убить или которые играючи справляются со сложнейшими задачами. И также нет и абсолютно положительных или полностью отрицательных персонажей — как не бывает их и в жизни.

Основные события происходят в холодном северном краю, полном тёмных елей, камней и изумрудных сияний в небесах и похожем географически и климатически на центральную и северную часть России. Описываемый быт ближе всего соотносится с бытом Руси и Скандинавии 10-12 вв. Лишь первая глава немного выбивается из этого, повествуя о мальчике из столь тёплого края, что урожаи там собирают дважды в году, а снега не видят вовсе.

После глав на моей странице вы найдёте справку по всем именам и названиям, которые встречаются в тексте (http://proza.ru/2024/12/22/1314). Там я вкратце напоминаю, кто есть кто, кому кем приходится и где находится, если это местность. Для вашего удобства справка располагается в алфавитном порядке, и в ней проставлены авторские ударения. А пока просто назову два самых важных имени — это Гиацу (ударение на А) и Оллид (ударение на О!). Остальное не так важно :)

Обложка к роману рисовалась на заказ по моему подробному эскизу. На ней нет случайных деталей — всё продумано до мелочей и так или иначе появится в книге. Считаю, что эта иллюстрация максимально отражает дух истории и основную волнующую меня тему: отношения человека со смертью. Подготовила для меня обложку художница Дарья Вдовина (Лисий хвост). У меня есть также и свои иллюстрации к книге, но, к сожалению, на прозе.ру можно приложить лишь одну картинку к тексту. Если вам интересно взглянуть на мои рисунки, на моей авторской странице вы найдёте ссылку на мой профиль на автор.тудей. Там текст выложен с картинками. А ещё в будущем я планирую сделать подробную карту своего мира. Она уже существует, но выглядит пока так, что я бы её никому не показывала :) Словом, требует доработки.

«Огни чертогов Халльфры» являются первой книгой большого задуманного цикла «Алльды», из которого уже почти завершён первый том и есть несколько глав второго тома (в планах — три или четыре тома, как пойдёт). А любителей толстых книг наверняка порадует тот факт, что в «Огнях» уже сейчас почти 25 авторских листов, и это ещё не конец.

Если вам понравится моя история, мне будет приятно узнать об этом! Вы даже не представляете, насколько это радует и вдохновляет писателей, позволяя им быстрее работать, а вам — быстрее окунуться в продолжение. Ну а теперь — желаю приятного чтения!


Ваша Алёна Климанова.

* * *

АННОТАЦИЯ

Триста зим от отца к сыну передаётся в княжеском роду предание — о том, как отобрать и присвоить колдовскую силу. Страшная тайна навеки лишила покоя князей и оставшихся колдунов — ведь те вынуждены теперь скрываться.
Потеряв единственного друга, Оллид больше не покидает гор на далёком севере. Он окружил себя мощными чарами: отныне никому не под силу отыскать тропу к его дому. Зима за зимой лишь ветер нашёптывает колдуну вести о происходящем в мире, и кажется: можно забыть и о князьях, и о простых людях, и о самой смерти. Однако в любых чарах бывают бреши...

PS. Не удивляйтесь, но в первой главе вы не найдёте ни князя, ни колдуна. Встреча с ними вас ждёт во второй главе :)


* * *

ОГНИ ЧЕРТОГОВ ХАЛЛЬФРЫ
Часть 1. Слуга колдуна
Глава 1. Ветер с севера


Гиацу проснулся среди ночи от странного звука. Сердце мальчика колотилось, рубаха, которую он позабыл снять перед сном, прилипла к горячему телу, а в ушах всё звенел непонятный шум да загадочные слова — будто на чужом языке. Рядом тихо сопела Ная, обнимая брата крохотными ручками: мать рассказывала истории на ночь, и голос её, видно, убаюкал детей. Гиацу высвободился из объятий Наи и сел, почёсывая взмокшую голову.

Необъяснимая тревога холодом бегала по телу и громко стучала в ушах. Мальчик напряжённо вслушивался в ночь, различая в ней дыхание спящих матери и сестры и даже сонное копошение мыши, устраивавшей гнездо в соломе. Закрытые ставни едва заметно вздрагивали от приходившего с моря ветра. Он то стихал, то налетал порывами, и колыхалось снаружи оставленное на верёвках бельё. Гиацу слышал, как трепещут платья, штаны да рубашки, как отчаянно бьются они, не в силах разорвать путы и улететь. Он и сам улетел бы — от страха. Да не мог.

Босые ступни коснулись пола, и Гиацу тенью шмыгнул к окну и отворил одну ставню. Ветер хлынул в дом, затапливая его прохладой, и мальчик попытался расслышать за ветром хоть что-то, но лишь шум морских волн окутал его. Волны бились об извилистый каменистый выступ с запада и шипящей пеной набегали на пологий песчаный берег, обращённый к северу. Там, через два моря, соединённых узким, как горло дракона, проливом Танау, распростёрлись земли алльдов, которых здесь звали шамьхинами, «белокожими».

Гиацу никогда их не видел, но сосед, старик Чусен, прежде ходивший на торговом судне по всему северному побережью, говорил, будто люди эти и вправду имеют очень светлую кожу. Лица их не темнее парного молока, а волосы — словно золотистые поля на рассвете. Живут алльды на холодной каменистой земле, дающей скудные урожаи, и нрав их оттого скверный и дикий.

Ещё вчера Чусен сидел здесь во дворе и твердил, по-старчески щурясь:

«Помяни моё слово, Гиацу: тяжёлые времена грядут. Я сам видел, как загораются глаза у людей с севера, едва покажешь им наши семкхаты. Они зовут их «медовыми камнями» и высоко ценят — почти так же, как золото!»

«Но ведь это священные камни Семхай-тана! — хмурился Гиацу. — Они должны лежать в его храмах, и никому не стоит их трогать».

«О, для алльдов Семхай-тан не указ! — отозвался старик. — Они верят в своих богов, а их боги алчны до красивых камней. Обворуют эти бледные люди наши земли, обчистят наши храмы — ни единого камешка не останется».

«Разве Семхай-тан не покарает их за это?»

«Боюсь, что нет, — покачал головой Чусен, глядя в небо. — Они уплывут в свой тёмный и холодный край, и Семхай-тан, бог-солнце, не достанет их там».

«Что же у них, своих красивых камней нету? — разозлился Гиацу. — Зачем плыть к нам?»

«Не только камни влекут их... Много чего, — старик повернулся к мальчику и добавил тихо: — Они плывут за рабами. Ведь нет на свете никого прекрасней семанских женщин! Вот увидишь, преодолеют алльды Брюхо дракона — Тагихам-море, ворвутся в пролив Танау, а там и рукой подать до нашей деревни».

«Отец не сдаст Танау», — сердито возразил Гиацу.

«Отец у тебя не воин, — вздохнул Чусен. — Набрали нынче всех, кто хоть как-то топор и копьё в руке держит. Но многие ли устоят? Алльды свирепы в битвах. Сам Адаху-тан — Северный ветер — закалил их, и Тагихам-море им не страшнее запруды. А наши семанские земли для них больно лакомые. Ты уж береги тогда сестру свою, коли придут за нами».

«Никто за нами не придёт, — вступила вдруг в разговор мать Гиацу, и взгляд её — пронзительный, чёрный — яростно уткнулся в старика. — Ты, Чусен-тан, разболтался больно. Дел других нет?»

Старик замахал руками:

«Есть, есть! — но тут же сощурился: — А если придут? Что ты будешь делать? Тебя ведь первой уволокут, малышка Тахиё: ты вон какая красавица!»

Тахиё швырнула в него ложку, которой помешивала еду в большом котле. Чусен увернулся, и ложка угодила в ведро, с грохотом сбив его.

«Гиацу, подай сюда ложку, — велела мать. — А ты, Чусен-тан, не уворачивался бы. Дурь из тебя выбить надо: сам старый, а голова соломой набита, — она нахмурилась, сведя изогнутые чёрные брови. — Танау — наша крепость! Шамьхинам в жизни не пробиться сквозь горло дракона!»

«Хорошо бы... — Чусен чуть покачивался взад-вперёд от беспокойства. — Да вот боюсь я, что...»

«Шёл бы дела свои делать, тогда и бояться перестанешь! — оборвала его мать и тут же обратилась к сыну: — Гиацу, сбегай за Наей: обед готов».

Чусен покосился на котёл и осторожно начал:

«А нельзя ли...»

«Можно, конечно! Вот заполню тебе рот едой, меньше глупостей болтать станешь», — Тахиё рассерженно замахала ложкой.

«Грубиянка», — проворчал Чусен, но к столу охотно подсел.

После обеда старик отправился к себе, а Гиацу, растревоженный его словами, побродил вокруг дома, да вернулся к матери. Тахиё мыла посуду в бадье, и тёплые солнечные пятна бегали по её сосредоточенному смуглому лицу. Ласковый ветер с Тахай-моря — моря Головы дракона — легонько играл с чёрными волосами в длинной косе, перевязанной алой лентой.

«Мам?» — позвал Гиацу, садясь на лавку.

«М-мм?»

«Как думаешь, с отцом всё будет хорошо?»

Тахиё бросила на сына быстрый цепкий взгляд и задумчиво прикусила губу.

«Не знаю, Гиацу, — призналась она, и лицо её потемнело — солнце сошло с него. — Но я взяла с отца слово, что он не умрёт раньше меня».

Гиацу обхватил себя руками и поглядел в небо, стараясь не заплакать: он ведь уже взрослый — десять лет в этом году! И он теперь за старшего в доме, пока отца нет. Так что надо быть сильным! Надо!

Гиацу помнил, как мать провожала отца, и та же яркая алая лента сверкала в её чёрной косе. Глаза матери были сухие, голос — жёсткий:

«Ты должен вернуться, Атхай-тан! — приговаривала она, складывая его вещи. — Должен вернуться! Смотри, какой у тебя сын! Смотри, какая дочь! Нечего помирать вдали от дома, — и Тахиё вытянула из косы ленту и разрезала её надвое. Одну половинку вплела мужу в длинные волосы, а вторую оставила себе. — Не смей умирать раньше меня, Атхай-тан! Ты слышишь?»

Он слышал. Но слышал сквозь тяжёлое, как толща воды, предчувствие, сжимавшее его сердце. Руки Атхая не согревало ни пламя огня, на котором жарилась рыба, ни дыхание жены, которая взяла его ладони в свои и приложила к горячим губам. Ночью он ходил спросить совета у Тахай-моря, Головы мудрого дракона, и долго слушал, что нашепчут ему волны. Знал теперь Атхай: никогда больше не увидеть ему дома, никогда уже не обнять детей. Пролив Танау станет ему могилой, а не родная земля, по которой он бегал ещё мальчишкой, в пышных цветах которой целовал Тахиё, свою нынешнюю жену.

Корабль отплывал, и таял родной берег перед глазами Атхая. Синее платье жены трепыхалось от ветра, подобно листу, который вот-вот сорвётся с ветки. Тахиё стояла на высоком обрыве и изо всех сил молила богов сохранить жизнь её мужу. Всё меньше и меньше становилось судно, увозившее из деревни мужчин, и вот море вобрало его в себя полностью. Отчаянно забилась в волосах алая лента, надрывно закричали чайки над берегом. И тогда Тахиё посмотрела в небо, и жгучие, горячие слёзы хлынули из её чёрных глаз. Она опустилась в траву, прижимая к себе одной рукой дочь, а другой — сына. Никогда ещё не было ей так страшно и горько! И как же злил теперь Чусен, который ходил к ней на обеды и всё качался взад-вперёд да твердил: «Захватят нас, захватят!». Голову ему оторвать мало!

«А алльды? — спросил Гиацу как можно серьёзнее, но голос всё равно дрогнул. — Ты правда думаешь, что Чусен-тан не прав и они не придут?»

Посуда была домыта, и Тахиё вытерла руки о платье и присела на лавку, притянув к себе сына:

«Если эти белокожие сунутся в нашу деревню, я им лично всем зубы повышибаю!» — пообещала она, но Гиацу слышал: прежняя уверенность покинула маму. Она лишь пыталась казаться уверенной, и оттого ещё тяжелее стало на сердце, ещё сильнее защипало глаза, но Гиацу заморгал часто-часто и глубоко вздохнул.

«Не веришь мне?» — Тахиё уставилась на него.

«Верю», — запротестовал Гиацу.

«Нет, не веришь. Ты ведь у меня умный, — грустно улыбнулась мама, но тут же подмигнула: — Всем шамьхинам я зубы и правда не выбью. Но хотя бы одному — постараюсь».

Мама спала теперь, и её тихое, спокойное дыхание едва доносилось до Гиацу. Он стоял у окна, жадно вслушиваясь в ночь и с удивлением отмечая, сколько же звуков таится во тьме. Тревожно шептались травы, растущие у дома, трясли пышными кронами деревья и скрипели их стволы. Всё громче и громче ревело Тахай-море, бросая на берег волну за волной, и ни единой звезды не виднелось в небе: чёрная мгла сковала его от края до края. Гиацу прикрыл глаза, пытаясь уловить ускользающий звук. Что-то ведь разбудило его! Точно разбудило! Но ничего странного будто не слышалось в этой ночи, и тогда мальчик со вздохом закрыл ставню.

Ветер оборвался, и мать сонно спросила со своей постели:

— Что такое, Гиацу?

Но ответить он не успел.

Снаружи раздался протяжный и страшный женский крик, так похожий на вой раненого животного, и Тахиё в тот же миг сбросила покрывало и резко села. Гиацу весь похолодел и задержал дыхание. Крик стих, но мальчик всё стоял и ждал: будет ли ещё? Может, показалось? Мама тоже ждала. Ждала и не верила. Но вот закричали снова, уже намного ближе, и Тахиё решительно поднялась и опустила тяжёлый засов на входную дверь.

— Мамочка, что это? — пискнула проснувшаяся Ная.

— Тихо! — велела Тахиё, на ощупь отыскивая что-то во тьме, и Гиацу вдруг ощутил в своих руках тряпичный мешок. — Гиацу, мальчик мой, — спешно зашептала мама ему в самое ухо, — в мешке хлеб и вода. Бери Наю и беги с ней прочь. Спрячьтесь на западном берегу, под обрывом: ты хорошо знаешь эти места. Даже не вздумай высовываться, пока всё не стихнет!

Кричали уже всюду, и едкий дым просачивался в дом с улицы: похоже, рядом что-то загорелось. Гиацу услышал незнакомые грузные шаги, от которых тяжело заныло крыльцо. Ная вскрикнула от страха, и мать тут же прикрыла ей рот ладонью. Но этого хватило, чтобы человек снаружи настороженно застыл, прислушиваясь. Он приблизился к двери и легонько толкнул её: не поддалась. Толкнул сильнее: упрямо, недовольно шевельнулся засов. Гиацу ощутил, как ужас, будто волна с Тахай-моря, захлестнул его с головой: неужто алльды? Значит, пролив Танау сдан? Значит, отец... Но думать дальше мальчик боялся. Тахиё подвела детей к маленькой куриной дверце у самой земли — когда-то куры ютились в доме, пока отец не отстроил им курятник, — и велела лезть сквозь неё в хозяйственную пристройку. А сама нашарила кочергу и воскликнула в полный голос, обращаясь к незваному гостю:

— Убирайся от моего порога!

За дверью призадумались. Ная легко шмыгнула наружу первая, а Гиацу пришлось повозиться: плечи его уже раздавались вширь, и края куриного лаза расцарапали их, словно когтями. Тахиё наклонилась и прошептала:

— Быстро как ветер, сын мой!

И сжав ладошку сестры, он побежал.

Задыхаясь от дыма и страха, они миновали сросшуюся с домом пристройку и помчались по тёмному полю, подёрнутому теперь красноватым светом пожарищ. Ная, которой было всего четыре года, с трудом поспевала за братом, но он упорно тащил её вперёд.

— Я... не... могу... — хрипела сестра, едва переводя дыхание, и тогда Гиацу взвалил её себе на спину.

— Держись руками за шею! — прошептал он, но руки Наи то и дело сползали.

— А как же мама? — спросила она. — Мы не можем без мамы!..

— Мама велела уходить! — упрямо проговорил Гиацу, чувствуя, как сестра опять падает с его взмокшей спины. Он хотел придержать её, но Ная отстранилась:

— Я сама!

— Как хочешь. Но надо быстро! — голоса на незнакомом языке уже догоняли их.

Ная вытерла слёзы и кивнула:

— Хорошо. Я смогу.

Он ухватил сестру за руку и понёсся через поле, почти волоча Наю по земле. Трава здесь росла сочная и высокая — мать со дня на день хотела покосить её для скотины, да не успела, и за беглецами оставалась глубокая борозда. «Нас найдут по этой борозде, найдут!» — в отчаянии думал Гиацу и бежал ещё быстрее, чудом не налетая на кочки во тьме. Как же далеко берег! Как далеко!

За спиной раздался крик — такой жуткий, что дрожь прошла по спине Гиацу. «Догоняют!» — понял он. И тут ладошка сестры вдруг обмякла в его руке, и маленькое тело безвольно повалилось в траву. Гиацу обернулся, чтобы поднять Наю: споткнулась, конечно, споткнулась... И, не веря глазам своим, уставился на длинное древко стрелы, торчавшее из её спины. Ная не шевелилась, не плакала и больше не дышала. Гиацу в оцепенении вновь взвалил сестру на себя и побежал было дальше, но тут же рухнул. Горячая кровь потекла на него из раны: стрела прошила Наю насквозь, и вышедший из живота наконечник впился Гиацу в спину.

— Ная! Ная! Вставай! — завопил он, тряся сестру, но голова её обречённо болталась из стороны в сторону, и липкое пятно расползалось по одежде.

Гиацу ухватил сестру руками за лицо и всмотрелся в померкшие глаза:

— Ная! Да ты что?! Ты же сказала, что сможешь!..

Маленькая, маленькая Ная... А ведь это он учил её ходить, а потом и бегать, и она хохотала, пытаясь поймать брата хотя бы за подол рубахи. Гиацу ловко уклонялся, перепрыгивая через кусты, через грядки с капустой, и мама кричала из окна, что ноги им обоим поотрывает, если пострадает хоть один кочан. И тогда Гиацу мчался к морю и петлял вдоль пологого северного берега, и ласковая вода лизала его босые ступни. Но Ная быстро выдыхалась и падала. Он возвращался к ней и помогал встать, а она смеялась, сплёвывая песок и отряхивая платье, и вдруг кидалась на брата, вцепляясь в его штанины:

«Попался! Попался!»

«И впрямь попался», — понял Гиацу, услышав над ухом грубый мужской голос. Кто-то подхватил его за шкирку. От неожиданности мальчик разжал руки, и Ная исчезла в траве, словно и не было её никогда. Закачалась перед глазами деревня, объятая огнём: дым и ужас стелились над чёрными водами Тахай-моря.

Гиацу попытался извернуться и выскользнуть из одежды, попробовал даже укусить схватившего, но тут же получил оглушающий удар в ухо. Сильные пальцы сомкнулись на его горле, и перед мальчиком возникло незнакомое лицо, тускло освещённое рыжими всполохами. Грязная повязка косо обхватывала светловолосую голову, скрывая один глаз, губы двигались — верно, произнося какие-то слова, но Гиацу не слышал и не понимал. Ему и не надо было понимать: он глядел в единственный глаз незнакомца, и этот глаз обещал смерть. Но в следующий миг пальцы одноглазого разжались, и мальчик рухнул бы, не перехвати чужак его другой рукой. Гиацу ощутил, как его запихивают куда-то. Мешок, осознал он. Края мешка сомкнулись, и мир заволокла тьма.



* * *



Он то терял сознание, то вновь приходил в себя. Ткань мешка была не очень плотной, и сквозь прорехи виднелись багряные языки пожаров. Гиацу не знал, когда они превратились в зарево рассвета — такое же кроваво-красное, но и оно тоже качалось, словно огромный чужак всё ещё нёс мальчишку на плече, и не было конца дороге под его сапогами. Гиацу закрыл глаза и застонал от боли в голове. Ну, конечно: его же ударили в ухо... И тотчас подумал: может, если сильно зажмуриться, всё это исчезнет?

Но мешок, в котором он лежал, никуда не девался, и мир по-прежнему раскачивался и раскручивался, увлекая Гиацу за собой. И тут он с содроганием понял, что его окружает море, и волны понуро плещутся о борта корабля. Гиацу забился в мешке, пытаясь высвободиться, и услышал рядом тяжёлые шаги. Кто-то перевернул его и с силой вытряхнул наружу. Дневной свет резко и больно брызнул в глаза. Над Гиацу навис огромный светловолосый чужак. Он ухватил мальчика за руки и туго связал их верёвкой, а затем указал влево — туда, где сидели, сгорбившись, все его односельчане. Или не все...

— Мама! — негромко позвал Гиацу, надеясь, что он просто её не видит.

Несколько измученных женщин обернулось, но ни одна из них не была его мамой.

— Тахиё-тан!

— Тахиё-тан здесь нет, — ответили ему.

— Может, она на другом корабле? — Гиацу в отчаянии оглянулся, но куда бы не утыкался его взгляд, везде плескалось море, и их корабль единственный скользил по зеленовато-серым волнам.

— Все наши здесь, Гиацу, — тяжело вздохнул старик Чусен. — Даже я здесь. Когда начался переполох, я поспешил отвязать свою псину, — поделился он, — думал, она защитит меня. Но псина дала дёру! А меня уволокли. Видно, я больно резво бегал по двору. Решили во тьме, что молодой.

Гиацу сердито сжал кулаки:

— Ну, значит мама осталась в деревне!

— Боюсь, мама... — Чусен осёкся.

— Что?

Старик вздохнул тяжелее прежнего и проговорил, глядя в сторону:

— Боюсь, маму твою убили.

— Почему ты так думаешь? — с вызовом спросил Гиацу.

— Будь она жива, её бы точно забрали. Гляди, — старик указал на корму, где блестело в мешках множество семкхатов и грудой было свалено награбленное в деревне добро.

Там мальчик заметил расписное мамино покрывало, над которым она трудилась, ещё нося Наю в животе. А из-под покрывала выглядывала тёмно-красная шкатулка с позолотой, подаренная некогда отцу. Атхай хотел продать её — выручили бы деньги, да Тахиё не позволила. Гиацу был в то время в доме и хорошо помнил, как мать спрашивала сердито:

«Много ли у тебя красивых вещей, Атхай-тан? Будет Нае приданое».

Отец с сомнением глядел на сморщенную девчушку, присосавшуюся к груди жены:

«Маловата ещё для приданого. Накопим позже».

«Нет, — настаивала Тахиё, качая девочку на руках. — Лучше начать сейчас».

«Тебя почти без приданого отдавали, и ничего, я взял, — весело подмигнул отец. — Продам шкатулку, куплю пару коз. И молока больше будет».

«У нас хватает коз. Зачем ещё?»

«В приданое пойдут, если тебе не нужны».

«Атхай-тан, ты всё шутки шутишь! Козы не живут столько, чтобы стать Нае приданым».

«Я куплю таких, которые живут».

Тахиё недоверчиво прищурилась. Она сидела у окна, и тёплый вечерний свет гладил её по щеке и открытому плечу. Ная, наконец, наелась, и стала кряхтеть и растопыривать пухлые маленькие пальцы на руках. Мать поправила платье, бросила быстрый взгляд на шкатулку и сказала:

«Даже если твои козы проживут сто лет, мне они не нужны. Нет, Атхай-тан, — она замотала головой. — Я хочу, чтобы шкатулка осталась у нас. Ты посмотри на неё! Посмотри! Какие рисунки, какие завитушки, какие чудные камешки! Ну что за мастер сотворил её?! Не иначе, как настоящий колдун! А ты — продать... Да ни одна коза такой красоты не стоит!»

«А две козы?» — поддразнил отец.

Тахиё гневно ударила ладонью по столу:

«Атхай-тан! Да как ты можешь?!» — маленькая Ная испуганно заморгала и зажмурилась, собираясь реветь, но мать тут же принялась качать её.

«Ладно», — сдался Атхай.

Он взял шкатулку и повертел её в руках. Дерево казалось удивительно тёплым. Позолоченные завитушки крепко въелись в его тёмно-красную поверхность, опоясывая бока со всех сторон. На крышке были вырезаны величественные горы с заострёнными белыми шапками, а над ними мастер прикрепил крохотные серебристые камешки, похожие на звёзды в красноватом небе. У подножия гор стелилось не то облако, не то густой белёсый туман, и сквозь него бежал вороной конь. А под копытами его сверкали всё те же серебристые камешки вперемежку с ярко-зелёными. Тонкая и будто в самом деле колдовская работа!

Но Атхай не привык к красивым вещам и не видел в них проку: всё должно нести пользу. А какая польза от этой шкатулки? Он отковырнул похожий на птичий клюв замочек и отворил крышечку: пусто. Ну, может, сложит жена сюда что-нибудь. Ладно. Но две козы были бы полезнее! Может, и больше выручили бы — вон какая дорогая вещь! И Атхай со вздохом вернул шкатулку на стол. Едва он вышел, Тахиё подозвала сына:

«Гиацу, спрячь-ка понадёжнее, — велела она, вталкивая шкатулку ему в руки. — Чувствую: пригодится. Не Нае, так тебе».

Смотрел теперь Гиацу на эту шкатулку, и горько-горько было внутри него. От отца-то он её спрятал, а от чужаков — не вышло... Не пригодится она теперь маленькой Нае: не нужно сестре уже ни жениха, ни приданого. Да и Гиацу шкатулка никак не поможет.

— А что ты про Наю-то не спрашиваешь? — услышал он голос Чусена. — Мать искал. А сестру не ищешь, — и вдруг лицо старика потемнело, и страшная догадка заставила его приподнять брови: — Неужели?..

Гиацу сел на палубу и уткнулся лбом в колени: нет, нет... Это не могло происходить на самом деле. Не могло! Рука Чусена легла ему на плечо, но пальцы старика оказались холодны и слабы — они не могли ни согреть Гиацу, ни защитить его. Мальчик поднял голову: на корабле сплошь женщины и дети. Многие с синяками и ранами: видно, сопротивлялись до последнего...

Сырая дымная хмарь сменила кровавый рассвет и висела теперь над Тахай-морем, и волны невесело били о борт. Солнце уже поднялось, но закуталось в густые серые облака, грузно ползущие вслед за кораблём. Гиацу глянул в небо и зло подумал: «Что же ты, Семхай-тан, бог-солнце, не глядишь на нас? Не нравится тебе?». Но тут же одёрнул сам себя: не дело — роптать на богов. Им, наверное, виднее...

— Гиацу! — вдруг позвали его, и он увидел Тсаху, своего друга. — Гиацу, я так рад! Ты живой! С нами на корабле ещё Ишиху и Саён! Но их привязали там, они буянили... Пить хочешь? Нам дали тут, у меня осталось немного. На, — и Тсаху обеими связанными протянул ему горлянку, на дне которой плескалась вода.

Гиацу запоздало понял, что мешка с хлебом и питьём при нём уже нет: верно, выпал в деревне. И жадно припал к горлянке друга. Тсаху всё оглядывался, пытаясь кого-то высмотреть, и, наконец, спросил с недоумением:

— А где Ная?

Гиацу поперхнулся на последнем глотке и стал кашлять.

— Нет больше Наи, — ответил за него Чусен.

— Как это — нет?..

— Убили её, — проговорил Гиацу, глядя в сторону.

Тсаху потрясённо сел перед ним, не зная, что сказать. Да и что тут говорить? Гиацу молча вернул ему опустевшую горлянку и прикусил губу, чтобы боль телесная перевесила другую боль, уже разгоравшуюся внутри.

Гиацу посмотрел на воду. Какая она близкая... Как низко сидит корабль — верно, от того, что гружёный. Хотя, нет... Он вообще странный — этот корабль. Длинный, узкий, и голова чудища с носа яростно скалится. Надутое полотнище паруса тащит судно вперёд, всё дальше и дальше от родного берега: даже чаек давно уже не видать. Воины на борту все как один — светлокожие с широкими глазами да хмурыми лицами, изрезанными шрамами.

— Чусен-тан, — обратился Гиацу, кивая на воинов: — Это и впрямь алльды?

— Да.

— А волосы-то у них не у всех светлые... — заметил Тсаху, оборачиваясь. — Вон и с тёмными есть. И какие-то странные...

— Рыжие, — подсказал старик.

— Вот и я говорю: странные, — кивнул Тсаху.

— Ты же понимаешь их язык, Чусен-тан? — спросил Гиацу. — Что они говорят? Куда везут нас?

— В Тюлень-град, похоже.

— Далеко это?

— На севере. За Тагихам-морем.

Тсаху округлил глаза:

— Там, наверное, очень холодно! — воскликнул он и невольно поёжился.

— Холодно, — согласился старик. — Но не очень. В землях алльдов есть места и похолоднее.

— Как думаешь, Чусен-тан, — тихо проговорил Гиацу, и сердце его забилось быстрее, — Танау сдан? Или... Могли эти... просто пробиться? Пока другой корабль отвлекал наших воинов?

— Могли, конечно! — не дав старику ответить, закивал Тсаху: его отец тоже отправился защищать пролив.

Все, кто был нынче на борту, верили, что Танау стоит как и всегда и семанские мужчины отобьют своих женщин и детей у этих белокожих. Обязательно отобьют!

— Чусен-тан, — почти шёпотом позвал его Гиацу, едва Тсаху отвлёкся. — Что ты сам думаешь? Только правду говори!

— Я думаю, что Танау пал, — вздохнул старик.

Гиацу закрыл глаза.

— И что с нами будет?

— Рабами станем.

Дышать! Надо дышать, вспомнил Гиацу, и с трудом сделал вдох, наполнивший грудь густым морским воздухом с привкусом рыбы. А на выдохе вновь закричали. Мальчик резко обернулся. Тот самый одноглазый алльд — он был куда больше других моряков, не иначе как капитан, — схватил за руку молодую девушку, Ифан, и волок её за собой. Мать Ифан кричала, хватаясь за рваную юбку дочери, за её тонкие руки, за тяжёлую ногу воина, моля его на своём языке:

— Не трогай её, прошу! Не трогай! — но одноглазый без усилия оттолкнул её сапогом, и женщина измученно повалилась на палубу.

Все повскакивали, и одноглазый что-то велел своим воинам. Те окружили семан, закатывая рукава и доставая верёвки, чтобы накрепко привязать всех к мачте. Люди испуганно отступили.

Гиацу знал Ифан. Она вышивала дивные картины на рубахах и платьях. Атхай, бывало, собираясь в ближайший город поторговать чем-нибудь из урожая, посылал сына по соседям — кто что подкинет на продажу. Яркая, расшитая одежда Ифан особенно нравилась горожанам, и в её дом Гиацу ходил чаще всего. Стоило стукнуть трижды в массивную деревянную дверь, как её отпирала девушка — стройная, смуглая, белозубая, с двумя толстыми чёрными косами, перекинутыми на грудь. Она была старше Гиацу — к ней уже сватались женихи, но сердце его ёкало всякий раз, как Ифан улыбалась ему. Он даже выпросил у мамы гребень и старательно причёсывался прежде, чем идти через полдеревни к заветной двери.

Теперь же Ифан затравленно озиралась. Волосы её, выбившись из пышных кос, прилипли к блестящим от слёз щекам. Грудь судорожно вздымалась, будто девушке не хватало воздуха, а в глазах застыл ужас и немая мольба.

И тут вперёд выступил Чусен. Он единственный из семан говорил по-алльдски. Плохо, ломано, куда больше разбираясь в названиях всевозможных товаров, чем в чём-то ещё, но всё же — говорил. Гиацу, затаив дыхание, услышал из уст старика странные, будто рычащие слова — так похожие на те, что произносили сами алльды. Огромный воин на мгновение застыл, вперив единственный глаз в Чусена. Тот весь съёжился, но не отступил и снова что-то сказал, указывая рукой на Ифан. Алльд молчал, и Гиацу, стоявший совсем близко, удивлённо подумал: какой голубой у него глаз! Будто само небо в погожий день. И покосился на сжатые губы воина: ну ответь же что-нибудь! Ответь! Отпусти Ифан!

Одноглазый вдруг сплюнул и покачал головой. Он в самом деле что-то ответил, но стало ясно: не то, на что все надеялись. Другой алльд схватил старика и отволок его подальше, а Ифан забилась в руках одноглазого, будто пойманная бабочка.

— Отпусти меня! — умоляла она. — Не надо!

Гиацу не мог просто смотреть. Он стрелой кинулся вперёд и вгрызся в руку одноглазому, но тот лишь удивлённо приподнял бровь: маленький семанин был для него не страшнее осы. Алльд выпустил на мгновение заплаканную Ифан и обрушил на мальчика удар своего мощного кулака. Гиацу отлетел к борту, едва не перевалившись за него прямо в море, и потерял сознание.

Когда он очнулся, рядом сидела мать Тсаху и тихонько молилась. Чусен тоже был тут. Заметив, что Гиацу пришёл в себя, старик покачал головой:

— Этот одноглазый сказал, что в следующий раз ты умрёшь.

— Может, оно и к лучшему, — понуро отозвался мальчик. — К чему жить, когда тут — такое?

Мать Тсаху прервала молитву и серьёзно посмотрела на него:

— Семхай-тан поместил твою душу в это тело и велел жить, — с укором промолвила она. — Значит зачем-то это нужно!

Гиацу отвернулся, прикрыв голову связанными руками, словно пытался отгородиться от всего света.

— Так и зачем это нужно, Шими-тан? — спросил он её.

Он не смог уберечь ни мать, ни сестру: что он теперь отцу скажет? Да и придётся ли вообще что-то говорить? Живы ли ещё мужчины, уплывшие защищать Танау? Гиацу зажмурился и сжал зубы: даже Ифан помочь — и той не смог. Бесполезный, слабый мальчишка...

— Жить нужно затем, что Семхай-тан так велел, — настаивала мать Тсаху.

— Не очень-то убедительно. Что ж он не велел жить моей сестре? — Гиацу почувствовал, как предательские слёзы покатились по его лицу. Он тут же раздражённо размазал их ладонью и, не оборачиваясь, закричал прямо в палубу: — Почему не велел жить моей маме?! Что ж он мне-то теперь приказывает?! Какое он имеет право?!

Никто ничего не отвечал ему. И Гиацу понимал: нечего им ответить. Нечего! И слёзы всё катились и катились из его глаз, орошая палубу чужого корабля, который уносил семан всё дальше и дальше на север. В страну, из которой, верно, нет возврата. В чужую, холодную, страшную страну. Гиацу прижал ладони к глазам, словно надеясь остановить слёзы, но те упорно сочились сквозь промокшие пальцы.

В конце концов, он просто уснул, убаюканный родным южным ветром, вовсю надувавшим паруса. И снилось ему, как гладит его по голове мама и шепчет негромко какие-то чудные истории про заморских колдунов, что умеют повелевать и огнём, и ветром. Они и лечат больных, и проклинают неугодных, и живут сотни, а то и тысячи лет... И засыпал Гиацу под эти истории.

Он и теперь предпочёл бы всё время спать, чтобы не видеть этого кошмара, да приходилось просыпаться. Один раз — когда семан связали друг с другом, чтобы никто не сбросился в море, пытаясь уплыть. Видно, берег был близко. Второй — когда раздавали еду, какие-то лепёшки — верно, украденные в деревне, но до того твёрдые, что старику Чусену приходилось долго их размачивать, чтобы съесть. Третий раз — когда рядом плакала Ифан, и другие женщины утешали её.

На какое-то утро — Гиацу уже стал терять связь со временем, — его разбудил возбуждённый шёпот вокруг. Светало, и будто новая надежда показалась на горизонте, ещё пока затянутая туманом, ползущим с Тагихам-моря.

— Танау! Танау! — слышалось отовсюду.

Гиацу открыл глаза и резко сел. В голове тут же стало больно: два удара за такое короткое время — так и думать станет нечем, горько усмехнулся он. Мальчик переждал, пока боль не стихла, и поднялся, цепляясь за борт. Но люди, до того радостно и нетерпеливо подпрыгивавшие, вдруг разом растеряли свои улыбки, и Гиацу понял, почему. Над Танау змеились тонкие струи дыма: то догорали его деревянные укрепления. А у берега виднелись полузатонувшие семанские корабли, и чернели из воды их обугленные носы и мачты.

Все обречённо притихли, глядя, как Танау — последняя надежда — безмолвно провожает их. Не разинет больше дракон свою пасть, не сожжёт чужаков на своих землях... Танау — горло дракона — забито пеплом и трупами. Гиацу увидел, как побелел и покачнулся Тсаху, как осел он на палубу, невидяще уставившись перед собой, и мать его, опустившись рядом, прижала к себе сына и бесшумно заплакала. Гиацу вцепился в борт корабля, заставляя себя смотреть: где-то там лежит его отец. Где-то там... Но вот пролив заволокло дымкой, и он исчез.

Гиацу поглядел в хмурое серое небо. Никогда ещё не ощущал он такой пустоты внутри, какая разъедала его теперь. Никогда не думал, что однажды станет так невыносимо больно думать о родных, представлять их лица, слышать в голове их голоса — и всё потому, что больше не увидишь и не услышишь их наяву.

Пройдя пролив, корабль словно ворвался в иной мир, и сырой туман обнял его со всех сторон. Злой ветер налетел на съежившихся семан, и холодом пронзило их смуглые, привыкшие к солнцу тела. Алльды спустили паруса и сели на вёсла. И сила их мощных рук непреклонно направила корабль на север вопреки промозглому ветру, дувшему теперь непонятно откуда.

— Чусен-тан, — хрипло позвал Гиацу. — А в Тюлень-граде есть снег?

Старик поднял на него опустевшие глаза, и жизнь на мгновение вспыхнула в них:

— Я видел однажды, — кивнул он.

— Расскажи, — попросил Гиацу. — Как он выглядел?

— Как песок, только белый. И холодный. Подставишь ладонь, он налетит на неё да тут же превращается в воду. Идёт сверху, будто дождь, но только медленно-медленно.

— А шамь атау — белые медведи — там есть?

— Нет, такого не видел. Но, говорят, за городом бродят ченам атау — бурые медведи. Огромные и свирепые.

— Людей едят?

— Местные говорили: задирали кого-то насмерть, бывало, да.

— Вот как... — пробормотал Гиацу.

Вспомнилось ему, как сидела подле него маленькая Ная и, приоткрыв рот, слушала про шамь атау, что живут на далёком севере. Ростом они с трёх богатырей, шириной — с дом, а едят — будто целая рать. Охраняют эти чудища белоснежные пустыни, раскинувшиеся на самом краю мира, и ни единый путник не может ускользнуть от них, ибо некуда там бежать: ни деревьев, ни пещер нет в этой глуши. Один лишь снег.

Маленькая Ная заёрзала на постели:

«Что такое снег?»

Мать, которая тоже в жизни не видела снега, набросила на детей расписное покрывало и сама спряталась под ним:

«Это когда очень, очень холодно, — жарко прошептала она, прижимая к себе Гиацу и Наю. — Так холодно, что от этого можно даже умереть!»

У них никогда не бывало холодно. Тёплые течения Тахай-моря приносили вдоволь рыбы, в звенящих от гомона птиц лесах не переводилась дичь, а на чёрной как сажа земле зацветала даже старая ссохшаяся палка. Бог-солнце Семхай-тан милостив, и семане, его солнечный народ, уже многие столетия рождались и умирали на этих землях, не зная ни голодных зим, ни диких, дробящих скалы ветров. Пока не явились к ним алльды...

— А колдуны в Тюлень-граде есть? — спросил Гиацу у Чусена, и старик озадаченно почесал короткую седую бороду.

— Говорят: были когда-то — да только не в самом городе, а где-то... Не то в горах, не то на болоте каком-то. Да все перевелись давно.

— Ну да, — устало согласился Гиацу. — Какие ещё колдуны... Это всё сказки.

Мама знала множество историй. Легко расправляла она сказочное полотно по постелям детей, легко лились на него легенды о храбрых героях и невероятных чудищах. Вырастали в их доме на берегу Тахай-моря далёкие алльдские горы, полные чудесных лабиринтов и несметных богатств. Атахань-горы — Дикая гряда на краю мира. И летали над заострёнными пиками страшные колдуны, и потрясали мечами гордые алльдские правители, едва успевая уворачиваться от колдовских проклятий...

— Лет триста как перевелись, — повторил Чусен с грустью, и Гиацу закрыл глаза.

Подумал только: должно быть, и не существовало этих колдунов никогда. Всё мама выдумала. И ждёт семан теперь один только снег, в котором так холодно, что можно даже умереть. Подумал, да не заметил, как снова провалился в сон — тяжёлый, угрюмый сон, полный и белых, и бурых, и рыжих чудищ. И у всех них один глаз был прикрыт грязной повязкой, а второй сиял небесно-голубым равнодушным светом, таким слепяще ярким.


* * *

Читать дальше главу 2 «Звон кубков из чертогов Халльфры» — http://proza.ru/2024/12/06/1777

Справка по всем именам и названиям, которые встречаются в романе (с пояснениями и ударениями) — http://proza.ru/2024/12/22/1314