Тёмная ночь души

I

Она шла по узкой улице сквозь дождь в темноте. Свет от фонаря в тоненькой бледной руке отражался на мокрой брусчатке мостовой. Мимо неё проплывали бесконечные ряды всевозможных витрин и вывесок. Торговые павильоны, днём полные шума, музыки и света, сейчас спали. Закрытые ставни угрюмо смотрели на Марию чернотой старого дерева.
Уставшие ноги нехотя влачились за телом, то и дело спотыкаясь о неровную брусчатку. Она вытянула тяжелый керосиновый фонарь вперёд и вгляделась в темноту. Но напрасно её утомлённые глаза искали выход, тёмный коридор уходил в бесконечность.
Вдруг с той стороны тёмной завесы до неё долетел слабый звук. Мария устремилась вперёд. Звук усиливался: теперь уже отчётливо слышался звон. Пройдя ещё двадцать шагов, Мария вдруг лицом к лицу, встретилась с дверным колокольчиком. Он звенел жалобно и протяжно, не обращая никакого внимания на то, что дверь была закрыта, а единственная душа в этом Богом забытом месте стояла теперь совсем рядом и безумными глазами рассматривала его под светом керосинового фонаря.
Рука сама потянулась и накрыла его рукой. Звон прекратился. Из-за спины что-то звякнуло. Она обернулась: точно такой же колокольчик в магазине напротив. Прозвенел ещё раз. Потом звон раздался справа – стих, слева – стих и снова сзади, и снова тишина. Казалось, будто колокольчики пытались сыграть какую-то ужасную симфонию, которую ещё не видывал свет. Но, к своему удивлению, Мария уже где-то её слышала. Тем временем звон наступал, окружал со всех сторон. Стало нестерпимо громко. Фонарь выпал из рук и разбился вдребезги. Она закрыла уши руками, но это не помогало. Не помня себя, зажмурила глаза, раздался крик.
Очнулась на пустой постели. На тумбочке звенел телефон. Она никогда не любила этот звон, что-то в нем было такое пронзительное, надрывное, будто ножом по стеклу. Маша просила его поставить другой, но он всегда шутливо отвечал, что только этот пронзительный звон может перекричать звон в его собственной голове.
Телефон не унимался, она взяла трубку.
— Да, слушаю… Нет. Он… он умер… Нет… В конце весны, вечером. Сердце… Ничего страшного, вы же не знали. До свидания.
Успокоившийся телефон послушно лёг на тумбочку. Маша уставилась на стену. Она часто так делала. В эти моменты он обычно обнимал её сзади и спрашивал:
— О чём задумалась?
— Какие красивые обои. Всё-таки хорошо, что я не послушала тебя и не стала брать те белые. Цветочные смотрятся гораздо интереснее. Как думаешь?
— Да, вроде, неплохо. Главное, чтобы тебе нравилось.
Он целовал её в шею и ложился обратно на кровать. А Маша рассказывала ему, что теперь в доме они будут менять. Как они возьмут тот старый комод слева у стены, ну, рядом с дверью который, и уберут его в прихожую. Тогда сразу просторнее станет. А вот коричневый шкаф слева от кровати придётся поменять на зеркальный. Кровать они оставят, просто перекрасят в белый. Здесь она уж с ним согласна, старинными вещами разбрасываться нельзя. Ну и, конечно, нужно будет балкон застеклить, а окна поменять на пластиковые. Эти мыть совсем невозможно, да и зимой протыкивать ваты не напасёшься.
Маша оборачивалась и встречалась с улыбающимся взглядом, он хоть и слушал её со вниманием, но уж точно не потому, что ему всё это было так интересно.
— А ты не хочешь, что ли?
— Хочу, конечно, сделаем.
Она обернулась. Постель была пуста. Снова посмотрела на стену. «Конечно, цветочные гораздо лучше» — прозвучало в голове. Окинула взглядом комнату. Голова упрямо повторяла всё те же идеи и замыслы.
— А зачем? Кому это всё надо? Мне, что ли?
Слова растаяли в тишине утра. Воздушные замки рассыпались, голова затихла. Мария встала и подошла к балкону. Утренние лучи упали на бледную кожу. Она была хороша собой, но уже вошла в тот жизненный период, когда о возрасте спрашивать неприлично, а очередной день рождения звучит напоминанием о скоротечности жизни.
Открыла дверь, вышла на балкон. Ноябрь в самом разгаре. Дождь резал полотно хмурого неба. Прекрасные осенние листья уже успели потерять свой огненный цвет, и хрустящий ковер превратился в скользкую грязную пленку. Пятнадцатый этаж открывал прекрасный вид на просыпавшийся город. На улицу никто не торопился. Окна кухонь только начинали зажигаться. Сонные силуэты включали кофемашины, резали хлеб, открывали холодильники в поиске сырья для очередной яичницы.
«Ничего нового» — она поморщилась и свесилась вниз. Мокрая серость тротуара манила неминуемой гибелью. Чем дольше Маша смотрела, тем легче становились её ноги, они будто уже были готовы оторваться от поверхности. Одно движение, просто поднять ногу, перенести вес вперёд и тогда, тогда вниз, всё быстрее и быстрее, свободное падение, несколько мгновений и наконец темнота. По телу прошёл озноб. Она выпрямилась, закрыла окно и вернулась в комнату.
Открыла шкаф, пахнуло ароматом: его запах. Что она только не пробовала за эти полгода: его вещи были собраны в коробки и подняты на антресоль в прихожей ещё в июне. Потом в ход пошли освежители воздуха: дешёвые, дорогие, ручные, автоматические. По совету лучшей подруги Веры пробовала даже ароматические палочки. Но что бы Маша ни делала, каким бы ароматом моря или противным ландышем в шкафу ни пахло, поверх любого благовония она всегда чувствовала тонкую нотку его запаха. По щеке скатилась слеза. Она быстро оделась и закрыла шкаф.
Вошла на кухню. На часах 7:35, значит у неё ровно двадцать пять минут на сборы и завтрак. Левая рука потянулась к подвесному шкафчику, открыла дверцу, достала кофейник. К ней тут же подключилась правая: взяла пакетик турецкого кофе и протянула левой чайную ложку. Через пару минут Маша с удивлением услышала шум нагревающейся воды в кофейнике. Она на мгновение вышла из подземелий сознания и со словами: «Да не хочу я кофе» — заставила руки выплеснуть всё в раковину, помыть кофейник и вернуть на место. Отдав команду на утренний туалет, она вновь погрузилась в раздумья.
«Жила, жила, бегала, суетилась, и что в итоге? Ведь весело было. На отдых вот собиралась в Турцию. Билеты даже купила». Вдруг ноги подскочили и сами понесли её прочь от зеркала из ванной налево в гостиную. Подбежали к телевизионному столику, под которым валялись два билета на самолёт в Стамбул.
— Ну вот. И на кой они? Чего мы там не видели? — была реакция, когда Маша протянула ему в апреле эти билеты. Тогда она страшно обиделась, чуть ли не заплакала. Но теперь её тонкие губки задрожали в улыбке.
На телевизионном столике вместо говорящего ящика лежал синтезатор. Пальцы скользнули по клавишам, сама не зная зачем, нажала на кнопку включения. Инструмент издал приятный звук, приглашая сыграть. Тонкие пальцы легли на клавиши. Но из-под инструмента вышло лишь две ноты, потом ещё две и ещё: «Си» – «До» … «Си» – «До» … «Си» – «До» … Будто скорбная пластинка в старом граммофоне заела где-то в середине композиции и играет лишь короткий отрывок, несколько нот снова и снова: «Си» – «До» … «Си» – «До» … «Си» – «До» …
Выключила инструмент, вернулась в ванную и закончила туалет. Потом пошла в прихожую, надела чёрные осенние сапожки, на шею алый шарф, а сверху накинула чёрное драповое пальто. Мельком глянула в зеркало и вышла за порог. Повернула ключ в замке, вдруг остановилась, отперла дверь, вернулась за зонтом: «Всё-таки осень на дворе». Снова закрыла дверь и вызвала лифт.
Через пару мгновений двери стальной коробки лениво открылись, выпустив резкий запах алкоголя. Слева в кабине стоял мужчина, который, по всей видимости, и был источником неприятного запаха. Зашла, невольно поморщилась и нажала на кнопку закрывания дверей. С плаката над входом, прищурив левый глаз, на Машу смотрел Розенбаум. В правом нижнем углу подпись: «Я вижу свет».
Вдруг резкий удар, лифт отбросило назад, над головой что-то заскрипело, застонало, кабина остановилась, свет выключился.

II

— Вы живы? — послышался голос справа. Но Маша не ответила. Согнутые от удара ноги стали ватными, тело окаменело. Она боялась пошевелиться, вдохнуть. Сквозь темноту пробивался слабый красный свет. Кнопка экстренного вызова. Дотянулась, нажала. Несколько мгновений томительного ожидания и:
— Экстренная служба, слушаю.
— У нас. Авария. Лифт ударило. Мы застряли. — язык плохо слушался, приходилось делать паузы почти после каждого слова.
— Поняла. Сейчас вышлю бригаду. Ожидайте.
— А сколько ждать?
Ответа не было.
— Алло! Девушка!
В кабине становилось душно, стены сжимали, ноги подкашивались. Она пыталась вдохнуть, но не могла расправить сдавленную грудь.
— Вам плохо? — прозвучало откуда-то из темноты.
Попыталась вдохнуть ещё раз, но лёгкие не слушались. Прижалась спиной к стене, ноги ослабели окончательно. Она медленно сползла по стене на пол и потеряла сознание.
Очнулась. В лифте снова горел свет. Огляделась – никого. Сверху с потолка из динамиков играл Розенбаум:

«Когда усталость валит с ног,
И спится на ходу.»

Кабина медленно ползла вверх домой на седьмой этаж.

«Когда молчит дверной звонок,
И чай не греет.»

Приехали. Двери открылись, Маша вышла.

«Птицу-жар держу рукой,
Да поменялся б я с тобой
На карман пустой.»

Двери закрылись – тишина. На лестничной площадке было темно, ей пришлось включить фонарик на телефоне, чтобы найти в чёрной сумочке ключи. Открыла дверь.
— Ну, вот и дома.
В прихожей было всё по-прежнему: зеркало, шкаф пустые вешалки и что-то ещё. Звук, мелодия. В гостиной синтезатор мерно выстукивал всего лишь две ноты: «Си» – «До» … «Си» – «До» … «Си» – «До» … Сердце замерло. Маша тихонько сняла сапожки и на цыпочках подкралась ко входу в гостиную.
Дверь была распахнута. Мелодия не унималась: «Си» – «До» … «Си» – «До» … Маша свесилась через дверной проём – ничего. За инструментом никого не было, мелодия заглохла. Она подошла к столику. На подставке стояла нотная книга: «Тёмная ночь души». Страницы исписаны лишь двумя нотами.
— Эх, Соня, вставать уж давно пора. — послышалось из-за спины.
Маша обернулась: в проходе стоял тот самый незнакомец из лифта.
— Меня зовут Мария.
— А спишь как Соня, поднимайся! — с этими словами он подошёл и со всего размаху ударил её по щеке. Маша очнулась – темнота. Она лежала на полу. Попыталась подняться, но ноги не слушались.
— Очнулась, дочка?
— Вы ещё здесь?
— Хэ, куда ж я денусь? Сел да сижу.
Маша изо всех сил уперлась руками в рифлёное железо и вытолкнула себя к стенке. Лифт качнулся, сердце замерло.
— Тише, тише! Он сейчас только на паре тросов висит.
— А вы откуда знаете?
— Да, бывало, уже, плавали, знаем. Тряхнуло нас сильно, накренились, значит, трос оборвался. Так что постарайся не двигаться. — несмотря на хрипоту, голос собеседника был мягким и приятным.
— Тебя звать-то как?
— Мария.
— Машенька, значит. Красивое имя. А меня – Михаил.
— Приятно. Сколько мы тут уже?
— Не знаю, Маш. Ты когда из квартиры выходила, сколько было?
— Часов восемь где-то.
— А сейчас сколько?
Маша нащупала сумочку, вытянула телефон, нажала кнопку, но ничего не произошло. Постучала об руку, потрясла, зажала ещё раз – ничего.
— Не работает.
— Что?
— Телефон не работает.
— Да уж. Ну, конечно, он так приложился об пол-то. Я бы тоже не работал. — голос усмехнулся.
— Что делать-то?
-— Так, а что тут сделаешь? Сидеть да ждать.
— Нее, я так не могу. — с этими словами она попыталась встать. Вдруг лифт качнулся и сильно ударился о стены шахты.
— Постой, постой, Маша, успокойся. Помощь мы вызвали, скоро приедут. А двигаться нельзя, только хуже сделаешь.
Тело онемело, она сползла обратно на пол. Горло сдавило, становилось невыносимо тесно. Чем дольше она молчала, тем больше мысли её устремлялись вниз. Мозг лихорадочно подсчитывал расстояние до земли: «Села я на седьмом, проехали не больше двух этажей. Значит сейчас где-то пятый. Шахта идёт до подвала. Получается, пять плюс один, шесть. Один этаж – примерно два с половиной, на шесть будет... Сколько? Сколько же будет? Два с половиной на два – это пять, умножить на три, и того пятнадцать. Пятнадцать метров!» — в горле пересохло, но мозг не унимался — «Ускорение свободного падения – это девять и восемь, с какой же скоростью мы врежемся в землю?»
— Вы здесь?
— Да, Маша.
— Сидите?
— Сижу.
— Мне страшно, давайте поговорим.
— Давай.
— А вам не страшно?
— Смерти-то? Так, а чего её бояться? Умирать-то всё равно один раз. А сейчас или потом – это уж не нам решать. Я боюсь другого.
— Чего же?
— Того, что вот сгину я здесь, а она меня так и не простила.
— Кто?
— Дочка моя. Здесь живёт на восьмом этаже. Взрослая уже, сегодня тридцать исполнилось.
— Поздравляю.
— Спасибо.
— Чем вы её обидели?
— Долгая история.
— Так мы, вроде, никуда не торопимся.
Голос вздохнул.
— Ну, слушай.

III

Родом я не из этих мест. Родился шестьдесят пять лет тому назад на Урале. Отец мой был начальником на руднике, получал по тем временам большую зарплату. В общем, жили мы не бедно, в детстве у меня было всё, чего только душа пожелает. Время шло, я подрос, по настоянию отца закончил горный институт, отслужил в армии и вернулся на родину. Отец определил меня к себе помощником. Там я и встретил Веру. Понравилась она мне очень, знаешь, покладистая такая, мудрая, терпеливая, но с характером. Сделал предложение – согласилась. Дочь родилась, назвали Анной. И всё, ты знаешь, так хорошо было, радостно так, что даже слишком. У нас ведь как в народе говорят: «Когда всё плохо, ждём, что всё наладится, и вот тогда заживём! А когда хорошо становится, боимся да беду высматриваем.» Только без толку это всё. Ладно.
Вот и пришла беда. Союз нерушимый развалился, и всё под откос. Прилавки опустели, производство встало, рудники начали закрываться, пошла приватизация. Когда дело дошло до нашего рудника, отец пытался скупить ваучеры, ну, бумажки эти, которые всем раздавали. Вместо акций, что ли. Я в этом деле не силён. А отец разбирался, буквально за год собрал достаточно, чтобы взять рудник под контроль. И что ты думаешь? Машина, в которой он ехал, вдруг взорвалась, отец не выжил. Остался я один. Пришли несколько братков и намекнули, что если я не забуду про рудник, то и моя машина может вдруг оказаться неисправной. В милицию пошёл. Ха-ха. В общем, там мне не помогли, скажем так. Что поделать, время такое было.
Остался я один без отца, без работы, зато с женой и дочкой на содержании. Жизнь как-то резко опустела, потеряла смысл, даже жизнь для моих девочек. «Зачем, спрашивал я себя, зачем? — ответа не было. Полез искать в бутылку. Вера тогда пробила мне через какого-то своего знакомого шабашку в Москве. Вот так в девяносто втором году я и приехал сюда.
Устроили меня неплохо: сняли квартиру на бабушкинской, зарплату платили достойную. Работа заключалась в том, чтобы сопровождать закупки всякой бытовой электроники, деньги возили, короче. Был у меня напарник Васька, хороший парень. Вот так и работали: денег по внутренним карманам курток распихаем, по десять тысяч долларов на каждого, не меньше, и едем, делаем вид, что всё нормально. Да, весело было. А потом я заболел пневмонией, Васька поехал один и не вернулся. Потом уже узнали, что нарвался на бандитов, что они знали, где искать. Сдал нас кто-то.
Ну, работать я больше не стал. Не из страха, нет, просто не видел смысла. Настали серые будни. Как сейчас помню: просыпаюсь часов в восемь утра и лежу, смотрю в потолок часов до десяти. Когда голова болела уже нестерпимо, вставал, шёл к холодильнику, доставал пару картошин, бросал в воду, варил, сыпал солью и съедал, а потом обратно в кровать. Как говорится: «Ну, вот поели, теперь можно и поспать.» — голос закашлялся.
— А как же ваша семья?
Вот. В том-то и дело. Про них я совсем забыл. Звонит мне как-то раз жена: «Про меня забыл, так хоть с дочкой поговори», — даёт трубку — «Привет, Аня!» — говорю. А она, знаешь, сразу в слёзы: «Папа, папа, ты когда приедешь?» — «Скоро, скоро», — она сразу ободрилась — «А у меня скоро день рождения. Ты приедешь, пап?» У меня так сердце и защемило, ком в горле, а сам говорю: «Конечно, милая, приеду».
Когда я положил трубку, то уже знал, что нужно делать. Поехал на вокзал, взял билет на ближайший поезд. Он уходил вечером того же дня. Сел в зале и стал ждать. Вдруг кто-то хлопает по плечу, оборачиваюсь, смотрю, Саня с работы, нормальный парень. Поздоровались, оказалось, что он с друзьями в Анапу ехал на отдых. Выпили за встречу по одной, потом ещё по одной, и понеслась. Как сел в поезд, не помню, только был это скорый Москва-Анапа. Оказалось, что Саня с друзьями любили алкогольные путешествия, суть которых в том, чтобы пить всю дорогу туда и обратно, про отель я вообще молчу. Так что в квартиру свою в Москве я зашёл в мертвом состоянии дней эдак через десять. Проспался, бросился звонить домой. После тысячи звонков взяла жена: «Не звони сюда больше, прощай». Вот так у меня не стало семьи. А потом всё, бесконечный круг унылых дней, пока не выпью, конечно. Работаю то тут, то там, чтобы на бутылку было, ну, и с голоду не помереть.

IV

— А вы не пытались их найти? Приехать, поговорить?
— А зачем? Мне тогда всё было равно. Жалел только, что обещание не сдержал. Так вот, недавно узнаю, что она уже давно живёт вот в этом самом доме. Решил на день рождения к ней прийти, цветов купил. «Приду, думаю, позвоню в дверь – откроет, а я ей букет: «Держи, дочка, вот, мол, обещал же прийти.»
— И что в итоге?
— Пришёл, звоню в дверь. Открыла, я так и застыл: вылитая мать. А она на меня даже не глянула, взяла цветы и спрашивает: «От кого доставка?» — «От отца твоего, говорю» — она вздрогнула, взглянула на меня испуганно — «Ты?» — «Я. Я же обещал, что приеду.» — «Долго же ты собирался» — «Прости меня, дочка, говорю». Но она ничего не ответила, сунула мне букет обратно и захлопнула дверь.
— А вы?
— Ну, я же всё понимаю. Сам во всём виноват. Не буду же я её мучить в её же день рождения. Развернулся и пошёл прямиком вот в этот самый лифт. Такие дела.
— Ей нужно время. Она поймёт.
— Да, конечно. Только, знаешь, я вдруг понял, что в жизни в этой странной самое главное – люди. Люди, они искренно чувствуют, для них всё это по-настоящему. Они, может быть, и есть то единственное настоящее, что в этой бутафории всей живого-то есть. Вот это я забыл. А, может быть, нарочно заставил себя забыть, понимаешь. Так же проще, когда пусто, когда вокруг ничего, ничто не имеет смысла. Идёшь по улице, смотришь на них: копошатся как муравьи со своими веточками, тащат каждый себе в дырочку. Тошнота одна, да и только. Ну, ладно. А у тебя что стряслось?
— А вы откуда знаете?
Голос усмехнулся:
— Поживешь с моё.
— Муж умер.
— Давно?
— Да вот с полгода как.
— Соболезную… И как ты теперь?
— Да как? Нормально. Как все. Встаю по утрам, смотрю в окно, одеваюсь, иду на работу, Жюля Верна читаю, в общем, отвлекаюсь, как могу. «Муравейник» говорите. Да уж. Раньше тоже копошилась, планы строила, веточки таскала. А тут раз и всё. Всё это стало настолько… нет, даже не бессмысленно, а пусто как-то, пусто всё и холодно.
— Ничего, ничего, время лечит. Ты ещё молодая, встретишь человека, который наполнит жизнь смыслом.
— Может быть. Тоже об этом думала. Но недавно спросила себя: «А что бы случилось, если бы он сейчас постучал в квартиру, и как в мыльных сериалах, знаете: «Чудовищная ошибка докторов, на самом деле я жив, теперь всё будет хорошо, ну, и так далее»
— И что?
— Конечно, я бы обрадовалась, но где-то в глубине души упрямый голос твердит, что смысла бы это мне не вернуло.
— Совесть? Внутренний компас?
— Похоже на то.
— Что же он ещё тебе говорит?
— То, что его в моей жизни и не было никогда, смысла-то. Я спала, видела сны, красивые и не очень, счастливые или грустные, но всё же сны. И вдруг я проснулась. Темнота кругом, темнота и холод. И вокруг, вокруг пустота. Я не вижу её, просто чувствую, сердцем. Но тело продолжает двигаться, голова мыслить, они суетятся, по утрам встают, ходят на работу, будто ничего и не произошло. Они отчаянно держатся за эту иллюзию жизни, потому что иначе смерть.
— Смерть.
— Вы говорите «люди». Но они ведь тоже почти все в темноте. Ходят каждый в своём сне как лунатики, общаются, детей заводят. Что в них особенного?
— Да, это правда. Свет нужен, свет. Только вот зажечь его не каждый может. Лишь тот, кто видит тьму, может её разогнать, только бодрствующий может помочь спящему.
— Вы про меня что ли?
— Ну, не только ты. Вас не так мало, как кажется. Добро пожаловать в клуб. Будят вас, Маша, не просто так. Вы должны быть проводниками, зажигать свет во тьме, указывая путь.
— Вы шутите?
— Нет.
— Куда же я могу повести? На край балкона из окна сигать?
— Это ты зря, смерть уже никак не исправить. Ну, не прыгнула же, вот и слава Богу.
— Постойте, как вы?
— Ты пока не торопись, Маша. Москва не сразу строилась. Сначала самой свет зажечь нужно.
— И как? Не могу же я его из воздуха наколдовать?
— Нет, конечно, колдовство тут не поможет. Для огня нужны свечи – люди. Зажги их, и они осветят твою жизнь и не только твою.
— Что же это за свет такой?
— Любовь, Маша. Искреннее тепло, вечный огонь, который можно зажечь в сердце у каждого.
— Да у меня будто и нет теперь сердца, одна пустота. Где же любовь-то взять?
— Вот именно поэтому ты можешь и должна это сделать. Искреннее и сильнее любят те, кто прошёл через множество бед и видел много горя. В нём сердце закаляется и взрослеет. Ты видишь тех других во тьме и холоде, помоги им, ведь сами они порой как слепые котята мечутся из угла в угол от пагубных пристрастий к духовному просветлению. Всю жизнь бегают по кругу, из которого сами выбраться не могут.
— Как же это сделать?
— Начни с сочувствия, не жалости, нет, жалость горда, жалость всех презирает. Начни с искреннего сочувствия. Ты же посочувствовала моей истории, хоть и знаешь меня всего пару часов, да и хорошего я в своей жизни ничего почти не сделал, но ты мне сопереживала.
— Все мы люди, все ошибаемся.
— Вот, это уже отлично. Потом переходи от сочувствия сердечного к сочувствию деятельному. Так сердце твоё начнёт наполняться теплотой и рано или поздно загорится огнём искренней любви.
В сердце Маши, и правда, вдруг что-то зашевелилось, что-то из детства забытое, но вместе с тем такое родное.
— А, теперь вижу, что понимаешь.
— А как вы…
Сверху послышался скрежет и стук.
— Ладно, засиделся я тут с тобой. Пора мне. Аня живёт в квартире номер пятьдесят девять. Зайди к ней, передай «привет» от отца, Михаила. Всё у тебя будет хорошо, Маша, помяни моё слово.
— Но как? Куда вы?
Резкий свет ударил в глаза. Маша зажмурилась. Когда она через мгновение открыла глаза, в кабине никого не было. Из динамика послышался усталый женский голос:
— Поднимаем вас. Минутку.

V

Лифт включился. На экране побежали цифры. Кабина рванула на самый верх, остановилась, двери открылись. Мужчина в синей куртке протянул ей руку. Ноги всё так же плохо слушались. Выбираться пришлось ползком на четвереньках. Она вылезла на лестничную площадку и села, облокотившись на стену напротив.
— Вы как? В порядке?
Но Маша не ответила. Она просто сидела, смотрела на него и улыбалась. Через пару минут встала, попрощалась с ремонтником, спустилась на восьмой этаж и остановилась перед дверью под номером пятьдесят девять. Позвонила. Дверь открыла молодая симпатичная девушка на вид лет тридцати.
— Анна?
— Да. Здравствуйте!
— Здравствуйте! Вам передаёт привет ваш отец, Михаил, он просит у вас прощения… За всё.
— Это что, розыгрыш? Откуда вы вообще узнали?
— Я видела его только что.
— Это невозможно, девушка, вы обознались. Мой отец уже год как умер. До свидания.
— Анна, вы меня неправильно поняли. Я видела его сегодня во сне. — и Маша пересказала всё, что рассказывал Михаил.
Девушка в дверях плакала.
— Господи, не может быть, папа. Так вы говорите: «прощения просит»?
— Да.
— Прощаю, за всё прощаю. Уже давно простила… Вы ведь знаете, я тогда действительно его выставила. Я на него ужасно злилась, всю жизнь злилась. А он из подъезда вышел и вдруг упал. Я в окно увидала, скорую вызвала, побежала, да только поздно уже было. Врачи сказали «сердце». А он ведь вот как, душа мается, я-то думаю, что это у меня сердце не на месте, а теперь вот отлегло. Стало быть, успокоилась душа-то. Пусть идёт с миром… Ой, а вас как зовут? Простите, я не спросила даже.
— Да ничего. Маша я, соседка ваша снизу.
— Ну, Маша, будем знакомы. Да вы проходите, не стесняйтесь, я вас тортом угощу, у меня ведь действительно сегодня день рождения.
— Ой, неудобно как-то, да я и без подарка вовсе.
— Вы мне сегодня, может быть, лучший подарок подарили. Проходите, проходите. Чаю попьём, поговорим.
Маша зашла, повесила пальто и закрыла дверь. В квартире пахло свежим чаем и цветами, а в гостиной из магнитолы пел Розенбаум:

«Свет. Я вижу свет».

И плотная серая завеса дождя стелила осеннее покрывало ноября.