Ж. -М. Гюйо. Нравственность без обязательства

СТАТЬИ И ОЧЕРКИ А. А. ДИВИЛЬКОВСКОГО

Сборник публикует его составитель Ю. В. Мещаненко*

…………………………………………………………………

                ПЕЧАТЬ И РЕВОЛЮЦИЯ

                Журнал литературы искусства критики и библиографии

                При ближайшем участии

А. В. ЛУНАЧАРСКОГО, Н. Л. МЕЩЕРЯКОВА, М. Н. ПОКРОВСКОГО, В. П. ПОЛОНСКОГО, И. И. СТЕПАНОВА-СКВОРЦОВА

КНИГА ПЕРВАЯ

ЯНВАРЬ–ФЕВРАЛЬ

Государственное издательство

Москва

1924

Редакция номера закончена 1-го февраля.

Напечатано 10.000 экз.

Страниц всего: 333


   226

                ОТЗЫВЫ О КНИГАХ

                Философия и психология

                А. Дивильковский



Ж.-М. ГЮЙО. Нравственность без обяза-
тельства и без санкции. Перевод с 7-го
французского издания Н. А. Критской,
под редакцией и со вступительной
статьёй Н. К. Лебедева. М. 1923 г.
Изд-во «Голос Труда». Стр. 144.
Тираж 1.000 экз.



   Среди «свободомыслящей» буржуазной интеллигенции всех стран «позитивная», «научная» мораль Жана-Мария Гюйо славилась лет 25 назад как нечто особо смелое и далеко идущее. Но перед лицом разразившейся над миром пролетарской революции как все эти «дерзания» буржуа-философа кажутся сейчас мелкими, бледными, детски-робкими.

   В самом деле, какой, казалось бы, «громкий» замысел: «мораль без  о б я з а т е л ь с т в а  (то есть, без понятия «долга») и без  с а н к ц и и» (то есть, без опоры на заповедь бога или хоть на «вечные законы» мира или «души»)!

   Отрицание какой бы то ни было внешней или внутренней  п р и н у д и т е л ь н о с т и  для «норм» (правил) человеческого поведения. Следовательно, полнейшая свобода  о т   м о р а л и  – в обычном, веками установившемся смысле этого, по существу, прежде всего  п р и н у д и т е л ь н о г о  понятия.

   Таково задание. А каково исполнение? Жалко-непоследовательно.

   Начнёмте с конца (как говорят в детских сказках). Возьмёмте по данной книжке Ж.-М. Гюйо выработанную уже им, прокритикованную, просеянную сквозь строгое сито науки его собственную «освобождённую» мораль.
 
   Читаем в конце 2-й книги (критика идеи долга):

   «Мы должны стремиться принести добро не целому миру, не целому человечеству, а  о п р е д е л ё н н ы м   л ю д я м ; помочь действительной беде, облегчить кому-либо иго мира сего, облегчить страдание – вот в чём задача  морального поведения… Уменьшить на земле  х о т ь   о д н о   с т р а д а н и е  есть уже цель, способная удовлетворить человека; на самом деле, уменьшая страдания, этим самым мы уменьшаем, пусть на бесконечно малую долю, всю сумму зля на земле.

   Ж а л о с т ь ,  глубоко заложенная в человеческом сердце и в тайниках наших инстинктов… Даже не веря ни во что, мы можем любить… можем протянуть руку помощи тому, кто плачет у наших ног и нуждается в сострадании».               


   227


   Узнаёте ли вы, читатель, старую, как классовая история, лживую, как крокодиловы слёзы эксплуататора, музыку поповской морали?

   Так для этого надо было разрушать все основы религиозных «заповедей» и метафизических «законов», чтобы благополучно вернуться к исходному пункту – к проповеди давно изобличённых «истин» христианства?

   Мы сразу понимаем после этого  д е й с т в и т е л ь н ы й ,  объективный замысел данного буржуазного философа, то есть, замысел, внушённый ему хитрым духом его общего классового сознания, а не субъективным «прекраснодушием» данного учёного колпака.

   Дело совсем не в том было, чтобы создать действительно свободную мораль, а совсем в другом: показать, что даже и максимальное, мол, научное свободомыслие, помимо всяких тысячелетних суеверий, одобряет, в конце концов,  всё одну и ту же общую линию морали – поповскую, христианскую.

   Форма, мол, устарела, а содержание – «любовь к ближнему», жалость к отдельному «страдальцу», сострадание ко всякому, «нуждающемуся в сострадании»,– словом, знаменитая буржуазная филантропия ценою грош серебром – остаётся высшей нормой.

   «Любовь ко всем людям,  к а к о в а  б ы  н и  б ы л а  и х  н р а в с т в е н н а я ,  у м с т в е н н а я  и л и  ф и з и ч е с к а я  ц е н н о с т ь ,  – вот та конечная цель, которую должно преследовать общество» (стр. 126).

   Вот он соглашательско-тупоумный яд, который и до сих пор не перестал отравлять мозги трудовых масс на Западе, отвлекая их от морали революционной, от героической морали  к л а с с о в о й  б о р ь б ы ,  – морали, для которой далеко не безразлично,  к т о  по своему «нравственному, умственному или физическому, облику данный «страдалец».

   Если он, например, буржуа или помещик-белогвардеец, страдающий от потери своих имений, домов или капиталов, вырванных у него революцией, то, что мы – плакать над ним будем, что ли? Или скажем ему жестокими словами муравья стрекозе:

      – «Ты всё пела. Это дело.
       Так пойди же, попляши».

   Классовая, революционная мораль (если ещё её следует называть этим истрёпанным словом «мораль»!) – вот наше драгоценное приобретение из массовых боёв мировой революции.

   Этой моралью и не пахнет у Ж.-М. Гюйо.

   Отдадим же справедливость его личной искренности, когда он воображает, будто создаёт что-то новое, светлое, годное для всех классов и людей, но, в то же время, укажем его «научной, позитивной» морали её действительное место в глазах  п о д л и н н о й  науки исторического материализма.
 
   Это место – в архиве тех многочисленных попыток буржуазии и предшествующих эксплуататорских классов к самооправданию своего классового господства, к каким она прибегает в особенности сейчас, в период близящегося его конца, с целью задержать, отсрочить неизбежный час исторического расчёта со стороны эксплуатируемых.

   И попытка Ж.-М. Гюйо, надо признать, – одна из наиболее тонких и ядовитых, и обоснована на  в и д и м о с т и  науки.

   Точь-в-точь, как в наше время «шейдемановцы» отравляют рабочий класс и парализуют классовую борьбу видимостью марксизма.
   
   Только определив таким образом общую  о т р и ц а т е л ь н у ю  ценность данной морали, мы можем, в свою очередь, признать известные  ч а с т н ы е  достоинства за отдельными моментами хода её мыслей.

   В частности, можно некоторую пользу извлечь из  к р и т и ч е с к о й  работы Гюйо над опровержением претензий старинной, традиционной морали на «божественность», на «естественность», на вечную «разумность» и прочее.

   Довольно поучительна его «разделка» с «оптимистической» и «пессимистической» гипотезой, как и с «гипотезой о безразличии природы в области морали – все разновидности предыдущих попыток оправдания существующих классовых жестокостей в обращении с эксплуатируемой массой.   

   Интересна и критика морали «практического разума» (Канта), который при всём его «мировом» характере «категорического императива» (безусловного веления совести) служит лишь формальным законом, абсолютно ничего не говоря о содержании «долга» (в действительности тоже – форма оправдания существующей социальной жестокости).


   228


   Небезынтересна и критика морали веры. Но ещё интереснее признание самого Гюйо, что он-то сам стоит на точке зрения «открытого скептицизма», то есть, на самом деле, полного бессилия дать свои собственные решения вопроса.

   Этот скептицизм самым основательным образом и подрывает, в конце концов, всякую возможность доверия внимательного читателя к собственным построениям Гюйо.

   Последнему удаётся, конечно, и в этих построениях заинтересовать нас кое-какими талантливыми штрихами.

   Так, мы чувствуем некоторое, впрочем, слишком общее сродство с марксизмом в утверждениях Гюйо о том, что идеи и даже чувства индивидуального человека носят, по существу,  с о ц и а л ь н ы й  характер.

   Особенно яркую форму это утверждение получает на стр. 120:

   «Мы мыслим, если можно так выразиться, в категории общества, как и в категории времени и пространства».

   Но эта чрезвычайно меткая формула крайне портится, почти разбивается многочисленными противоположными местами, где автор то и дело убеждает нас, что его мораль – «индивидуалистическая» прежде всего, и что конечным критерием его морали является «личная гипотеза» (часто даже: личная  м е т а ф и з и ч е с к а я  гипотеза) каждого отдельного человека!

   Понятно, что он тогда договаривается и до «химерической мечты», как ценнейшего двигателя нашего поведения, и даже до религии (снова здорова!) – как «плодотворного источника активности»…
 
  Словом, обычная судьба всех скептиков: они принуждены черпать изо всех тех колодцев, куда перед тем плевали.

   Скептицизм и эклектизм – лишь две стороны одной медали. Впрочем, надо припомнить, что и философская основа Гюйо – пресловутый «позитивизм» – есть ни что иное, как скептицизм, возведённый в принцип («явление», «факт» принимается за самодовлеющую аксиому, а вовсе не за исходный материал для установления действительной, скрытой, «невидимой»  с в я з и  всех «явлений» и «фактов»). Естественно, что и плоды от сего гнилого древа гнилы заранее.

   «Социальная» точка зрения Гюйо, впрочем, даёт и другие, приближающиеся к марксизму, отдельные пункты.

   Так, нельзя не отметить замечательно правильного взгляда на «долг», как на явление чисто историческое: «Этому, ещё варварскому, но необходимому в наши дни понятию суждено, быть может, исчезнуть бесследно. Долг в таком случае соответствует переходной эпохе» (стр. 42).

   Глубоки также замечания автора о «механизме» моральных явлений: о том, как они возникают на первоначальной ступени общественного развития ещё в виде инстинктов, и лишь позднее осознаются в виде моральных норм, а ещё позже опять-таки из идейных формул путём долгой социальной привычки переходят в новую ступень прочного социального инстинкта.

   Всё это могло бы служить при надлежащей обработке дополнением, например, к энгельсову «Происхождению семьи, частной собственности и государства» в виде особой главы о происхождении морали.

   Но всё это у Гюйо носит характер каких-то интуитивных проблесков молнии и тонет в массе других, противоположных «умозрений».

   Нечего и говорить поэтому, что его собственные «определения» нравственности («наука, имеющая своим предметом изучение средств сохранения и умножения жизни, как материальной, так и духовной» – стр. 52) страдают такой невероятной расплывчатостью и непригодностью к жизни, что удивляешься, к чему понадобился такой всё же солидный научный «аппарат» для высказывания подобных пустых плоскостей.

   Сохранения и умножения  к а к о й  жизни? – спросит изумлённый читатель-пролетарий.

   – Всякой, – отвечает Гюйо. – Как? Не разбирая того, направлена ли эта жизнь, скажем, в сторону эксплуатации других и порабощения, или, – обратно – в сторону уничтожения эксплуатации? – Гюйо говорит: Да, не разбирая.

   Понятно, что эта «позитивная», якобы «социальная», мораль сама себя тем самым осуждает. Спрашивается, чем же руководствуется анархо-синдикалистское издательство «Голос Труда» и его редактор гр. Лебедев, выпуская эту безнадёжно устаревшую книжку? Или и анархо-синдикалистская мораль так же безразлична к вопросам эксплуатации и классовой борьбы, как Гюйо?


229


   Или они подкуплены лишь парой «анархо-образных» фраз Гюйо о «безнравственности всякого насилия»? Но ведь этих детских фраз можно сколько угодно найти и в евангелии.
 
   Почему бы «Голосу Труда» не взяться и за его переиздание?



                А. Дивильковский**

               
                -------------------------------


       Для цитирования:

 
А. Дивильковский, Ж.-М. ГЮЙО. Нравственность без обязательства и без санкции, ПЕЧАТЬ И РЕВОЛЮЦИЯ, Книга первая, январь–февраль, 1924, М., ГИЗ. Стр. 226–229.
   

       Примечания


      *Материалы из семейного архива, Архива жандармского Управления в Женеве и Славянской библиотеки в Праге подготовил и составил в сборник Юрий Владимирович Мещаненко, доктор философии (Прага). Тексты приведены к нормам современной орфографии, где это необходимо для понимания смысла современным читателем. В остальном — сохраняю стилистику, пунктуацию и орфографию автора. Букву дореволюционной азбуки ять не позволяет изобразить текстовый редактор сайта проза.ру, поэтому она заменена на букву е, если используется дореформенный алфавит, по той же причине опускаю немецкие умляуты, чешские гачки, французские и другие над- и подстрочные огласовки.

   **Дивильковский Анатолий Авдеевич (1873–1932) – публицист, член РСДРП с 1898 г., член Петербургского комитета РСДРП. В эмиграции жил во Франции и Швейцарии с 1906 по 1918 г. В Женеве 18 марта 1908 года Владимир Ильич Ленин выступил от имени РСДРП с речью о значении Парижской коммуны на интернациональном митинге в Женеве, посвященном трем годовщинам: 25-летию со дня смерти К. Маркса, 60-летнему юбилею революции 1848 года в Германии и дню Парижской коммуны. На этом собрании А. А. Дивильковский познакомился с Лениным и с тех пор и до самой смерти Владимира Ильича работал с ним в эмиграции, а затем в Московском Кремле помощником Управделами СНК Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича и Николая Петровича Горбунова с 1919 по 1924 год. По поручению Ленина в согласовании со Сталиным организовывал в 1922 году Общество старых большевиков вместе с П. Н. Лепешинским и А. М. Стопани. В семейном архиве хранится членский билет № 4 члена Московского отделения ВОСБ.