Дум-Дум. 11. На бортах 2005

Лето — это не только пляж.
На курорте так приятно переодеваться
к ужину и вести светскую жизнь! Как ни крути,
а одними шлёпанцами тут не обойдёшься.

Из журнала «Cosmopolitan»

Наверняка, даже сам полководец Наполеон мечтал во сне вести межгалактические побоища на Марсе или Нептуне, но реальность неизбежно брала верх, и ему приходилось просыпаться поутру от приступа энуреза в своей походной кровати, в далёкой и странной России возле населённого пункта Бородино. Мокрые обоссанные подштанники липнут к ягодицам; голова трещит с похмелья; а мозг свербит невыносимая мысль о том, что вчера ты получил звездюлей от слепого на один глаз, грузного старикана, стоящего одним ботфортом в могиле и имеющего непроизносимое на цивилизованном французском наречии имя Микхаиль Иллягионофич Кутьюзофф.

И какое совсем дикое унижение пришлось испытать поверженному императору, когда, уже почти перед самой смертью, на острове Святой Елены из-за гормональной перестройки (тестостерон стал трансформироваться в эстроген) у него начали расти женские титьки и выпадать волосы на лице. По ночам ему ещё снилось, как к нему толпами в шатёр приходили женщины из завоёванных им земель, а он лениво сбросив лосины, тарабанил их раком, одновременно выписывая на листе бумаги, лежащем на их спинах, государственные указы, а утром… утром между ног обнаруживался лишь мокрый сморщенный «пшик».

Впрочем, Наполеон из меня никакой. Как показала жизнь, максимум, на что я гожусь — это толкать перед собой по рельсам пятисоткилограммовую вагонетку, гружённую жидким пенобетоном. Я её и толкаю. Помогает мне в этом узбекский гастарбайтер по имени Фархат, переименованный нашей бригадой бетонщиков для благозвучия в Федю.

На «Федю» Фархат откликается. Так же, как и остальные узбеки из нашей бригады: Паша, Вася, Петя, Миша и другие. А куда им собственно деваться? У них там, в Узбекии, сейчас гражданская война, пенсии и зарплаты, которые выплачивают людям раз в полгода, равняются нашим пятнадцати рублям, на которые можно купить либо килограмм муки, либо килограмм сахара. На выбор. А здесь, на нашем бетонном заводе КСМ-1, они могут заработать себе на дом (у себя, там), жениться, заплатив за невесту приличный бакшиш её родителям, и на оставшиеся деньги жить припеваючи самыми настоящими беями в течение года.

В отличие от узбеков нам, русским, этих 10 000 рублей в месяц, заработанных потом, вдыханием известковой пыли, которая по идее должна отсасываться из цеха вентиляцией — не отсасывается! — недосыпанием из-за ночных смен и прочими прелестями заводского быта, хватает лишь на поддержку штанов. Три человека из нашей бригады имеют высшее образование. Среди них и я.

Зато ганджа у них отменная. Пробовал — угощали. Хотя те же узбеки к наркотикам в массе своей относятся прохладно. Я бы даже сказал презрительно. На кой им эта трава, если они и так постоянно удолбаны их традиционной хернёй под названием насвай — смесь куриного помёта и обычного табака, которую они каждые 15 минут суют себе под язык, за губу и сосут. Вполне легальная вещь. Попробовал раз скрепя — дрянь дичайшая: пятисекундный приход, во время которого глаза съезжаются к переносице, в горле ссыхается подобие невидимого кома и хочется проблеваться. Видимо, что узбеку хорошо, то русскому — табак с говном.

Тем не менее, насколько я слышал, эта вещь популярна в среде классических борцов — неплохо расслабляет мышцы, снимает послетренировочный напряг. Но, по-моему, они просто переняли привычку к насваю от азиатов, у которых профессиональная борьба в крови, обычай. Как у русских пьяное мордобитие. Поздно ночью, всемером на одного.

Чтобы толкать вагонетку по заляпанным ссохшимся бетоном рельсам, требуется неимоверное усилие всех мышц тела. В основном спины и бёдер с ягодицами. Ещё, главное выстроить весь скелет в правильную конструкцию и на выдохе направить всю мощь в одну точку — туда, где ладони упираются в грязно-серый торец вагонетки.

Ждать тебя никто не будет. Весь процесс производства строительных пеноблоков — это беспрерывный конвейер. Сначала собираешь сами вагонетки — чугунные расправленные плашмя «кресты» на колёсиках. На каждый такой крест нужно установить кран-балкой съёмный поддон, далее с помощью своего горба и многострадальной поясницы поднять все борта данного креста и закрепить их здоровенными болтами. После чего уже собранную вагонетку толкают на смазку, где промазывают изнутри отработанным машинным маслом. Потом — к бетономешалке, из которой, как из гигантского сливного бачка, в неё выливается жидкая бетонная смесь.

Какую-то важную роль в этой смеси играет известь, о которой уже упоминалось. Благодаря этой извести вся смесь во время получасового отстоя будет расти и подниматься, словно тесто на дрожжах, а затем, когда она слегка затвердеет, её распилят на специальной резательной машине на аккуратные блоки. Затем всё той же кран-балкой блоки вместе с поддоном отправят на 12-тичасовую сушку автоклаву.

Моя должность называется «на бортах». Я поднимаю и скрепляю борта вагонеток, промазываю их смоченной в масле шваброй, орудую кран-балкой. Во всём цеху это считается самой физически трудной работой. Само изготовление блоков продолжается круглосуточно. Пашут три бригады и днём, и ночью.

На такой работе не обходится без пьянства. Хотя все понимают, что это опасно. Просто следуют завету классика Некрасова: «до смерти работаем, до полусмерти пьём». Периодически из-за этого бывают случаи с ломанием ног, отрезанием пальцев и разбиванием голов. Мне самому на второй день работы, как сюда устроился, так защемило большой палец на руке между двумя чугунными телегами, когда загонял блоки сохнуть, что ровно за двадцать секунд он стал похож на переполненный кровью презерватив. Теперь он на всю жизнь обречён слегка прибаливать и притормаживать в суставе.

После работы у меня уходит ровно час времени, чтоб отскрести и отмыть себя от пропитавшего все поры кожи чернотой масляного скафандра. Приходится обливаться сверху до низу спиртом или ацетоном, так как обычные горячая вода и мыло с мочалом здесь бессильны. Поэтому-то я и хожу, воняю, беспрерывно как какой-нибудь Микеланджело в период работы над Сикстинской Капеллой. Хорошо, что моя подруга сама учится на художницу. Точнее, бывшая подруга…

***

С Людкой я познакомился на рок-концерте. Раз в год в нашей глухомани благодаря усилиям некоей группы сотоварищей проводится большой рок-фестиваль. Заводилой у них является человек по кличке Нахай — одно время он даже арендовал на окраине города помещение, где благодаря ему, удалось замутить вполне приличный рок-клуб. Клуб назывался «Матка».

Данное заведение не брезговали посещать музыкальные альтернативщики со всей Руси: за неплохую организацию, за продвинутую публику, в которую редко-редко мог затесаться поклонник стиля «шанссаньё». Обычно его выносили уже в середине вечера ударами ног всего окровавленного и бросали за дверь, после того, как нажравшись, он требовал сыграть ему «Мурку». Приложиться к телу любила вся толпа продвинутых, даже бабы, как бы мстя за бытиё в повседневной жизни среди такого вот быдла.

Как всякое полезное начало в нашей провинциальной перди, клуб не прижился. Не без помощи администрации города: пришла комиссия и «случайно» нашла в туалете клуба кем-то брошенный одноразовый шприц. Клуб по-тихому прикрыли с формулировкой «пропаганда экстремизма и распространение наркотиков». Это было единственное место, где была возможность выступить и рэперам, и тем же фашистам-скинхэдам, играющим в стиле «Oi».

Словом, Нахаевский клубешник закрыли, но он всё равно не унимается и продолжает арендовать раз в год концертный зал ДК «Химволокно» для проведения большого рок-фестиваля. Музыканты по старой дружбе продолжают ездить. До сих пор. А Нахай — просто фанатик какой-то.

Когда я подошёл к Людке два года назад на одном из таких фестивалей, то мне было чем оперировать и поражать её неокрепший девятнадцатилетний мозг.

Мне было 24. Я находился тогда на пике своей «карьеры»: родители три года назад купили нам с сестрой квартиру в Твери (непонятно за какие заслуги), работал я продавцом в музыкальном магазине (впрочем, о своей нищенской зарплате, пока не закрепил успех постельными ласками, не упоминал); три моих песни крутились на местном радио «Maximum»; да и сам я тогда баловался малеванием масляных картинок.

К слову сказать, картинки свои я — рисовальный неумеха — считал «концептуальным говном», чем и обосновал их статус, разрубив на одной из пьянок топором и спалив в очищающем пламени костра. Немногочисленные поклонники моего искусства свирепо аплодировали.

Короче, через две недели совместных прогулок по барам, походов на берега р. Волги для этюдов с шашлыками и поездок на дачу с её родителями, я добился своего. В один из субботних вечеров, когда Людкины родичи умотали на дачу без нас, мы радостно отпраздновали разбавленным спиртом из папиной заначки её удачную дефлорацию.

Дефлорация была слегка запоздалой, среднестатистическая женщина в стране к этому возрасту имеет по 3—4 аборта. Но мы своё в плане секса быстро наверстали. Соседи с трёх этажей и из соседнего подъезда стыдливо подсовывали мне в дверь записки с просьбами прекратить наши звериные вопли во время спаривания. Я даже планировал отсканировать эти бумажки и сделать выставку: наши порнографические фото, аудиозапись воплей и сами записки. Местечковый фурор мне, как художнику, был бы гарантирован. Протусовали мы вместе два года.

А две недели назад расстались…

Расставание было долгим и мучительным со взаимными упрёками, гневными матюгами и размазыванием по морде соплей и слёз, пьяным беспричинным сексом, когда кажется, что вот-вот всё заново наладится и заиграет в жилах вновь эта самая любовь-морковь. Не заиграла.

— Давай, всё-таки, разойдёмся — тихо сказала она.

— Давай… — как-то само собой вылетело из меня.

А у самого что-то тренькнуло и оборвалось внутри с хрустальным звоном. Рассыпалось на миллиарды орущих благим матом кусков. Стало тошно в самых заскорузлых уголках утробы.

— Из-за денег уходишь? Что я твоего папашу не устраиваю и ты, когда знакомилась, думала, что я «звездой» стану? Ну, да. Я на пять лет старше. Перед подружками можно было хвастаться. А теперь после двух лет совместного поёба не оправдал твоих надежд? Так что ли?

— Дебил…

Весь это дурацкий диалог разносился посреди реки во взятой напрокат на лодочной станции протекающей посудине. Вёсла, видно почуяв отсутствие крепкой хозяйской руки, безвольно сверзили свои пластиковые лопасти в мутную воду. По самые шеи. Мелкие волны слегка ударялись о борта, генерируя грустный саундтрек, от которого хотелось заплакать и напустить в штаны, как младенец. Почти заплакал и почти напустил.

В горле образовался гранёный ком, глаза от стыда я отвернул в сторону, чтоб не позориться. Самец, миля, из меня никакой — не имею права дать себе слабину! От этого она и бросает меня: не чувствует во мне готовую к тяжкому труду и обороне гориллу, способную защитить наших будущих отпрысков от жизненных неурядиц. Всё этот их материнский инстинкт. И никто прямо в этом из бабья не признается. Всегда они подберут какую-нибудь идиотскую фразочку типа «я не чувствую себя, как за каменной стеной». Это у них от мамок. Пичкают их с детства сказками про принцев, а мужики потом страдай. Если мужики, конечно, любят, а не так просто… покувыркаться. Да и вообще, кому охота себя куском кала ощущать? Наверняка, уже присмотрела себе поздоровее, позагребущей, с крепким морщинистым затылком, об который хоть кувалдой бей — всё нипочём. А с нас-то что взять? Мы ж интеллигенция пролетарская. Говоря словами английского собрата по борьбе со скудоумием и мракобесием, товарища Beck’а: «I’m a looser, baby… so why don’t you kill me?».

— Я без тебя дышать не могу, понимаешь? — говорю, а сам понимаю, что всё это похоже на сраную болливудскую мелодраму. Остаётся только вскочить и запеть на всю реку арию танцора диско: «Джими-и-и! Джими-и-и! — А-джа! А-джа!». И смех, и грех, нах.

— Понимаю…

— Ни хера ты не понимаешь. Тебе ж ведь даже сравнить меня не с кем. Кто тебя ещё на руках будет до смерти таскать, как я, а? Ты погляди, что у других-то за жизнь совместная — свинарник, а не жизнь! Только телевизор по вечерам их и объединяет. И деньги здесь никакие не помогут. Неужели мы не можем просто быть вместе, хоть и разные такие?!

— Такое сплошь и рядом, вообще-то…

— Так это когда не любят!!! А у нас-то ведь было настоящее всё… живое. Дойдёт до тебя это, конечно, лет через пять-десять. Да поздно будет.

— А ты и тогда дышать тоже не сможешь?

— Я хренею с этих русских баб, дорогая редакция! Это уже будет не моя проблема! Ты хочешь и рыбку съесть и на хер сесть, так?! Чтоб я подождал, пострадал, как в кино, а ты на****овавшись пришла ко мне?! ТАК В ЖИЗНИ НЕ БЫВАЕТ…

Она вся вспыхнула красным, но я понял, что если и прозомбирую её ещё разок, то на общем положении дел это не скажется. Уже месяц зомбирую. И вот — решилась окончательно. Начнёт изменять, бросать телефонные трубки, юлить, врать, пока просто не встречу её где-нибудь случайно на улице: под ручку с набриолиненным 20-тилетним мудилой в кожанке, крутящим на пальце связку ключей от отцовского «мерса». Поздно уже. Упустил свою Дульсинею.

Моя попытка повеситься на капроновом шнуре в тот же вечер тупо провалилась. Зассал.

Да и ржавый потолочный крюк для люстры мог не выдержать — валялся бы со сломанными ногами весь обдристанный, пока соседи не придут.

Так и разбежались.

***

Так уж повелось, что основная масса моих друзей живёт в общаге. Я и сам отдал этому девятиэтажному зданию о двух корпусах лучшие и одновременно худшие годы своей сознательной жизни. Само здание напоминает главного героя теленовостей трёхгодичной давности — разрушенный 11-го сентября всемирный торговый центр в Нью-Йорке. Те же башни — только в разы поменьше, — и из белого силикатного кирпича, а не из стеклобетона. Десять поколений студентов пердели, совокуплялись, пьянствовали, орали, веселились и предавались грусти в этих стенах. Их вездесущие эмоции и выпущенная на волю, младая энергия впитались в его, здания, переходы и комнаты навсегда. Осели там плотными холестериновыми тромбами в сердечных закоулках и железобетонных артериях.

Между двумя корпусами общаги есть приземистый переход, получивший в народе название «Промежность». В разное время там был то рок-клуб «Армагеддон», то гопницкая дискотека «Welcome», то обычный склад пиломатериалов. Там я начинал свои первые репетиции в качестве музыканта. Стоял, тряся обритым наголо загривком, и орал в микрофон рэп-кор (модный в 1999-ом) собственного сочинения:

Отныне все: и дети, и мужчины

Должны, как женщин, любить машины.

Признаться, честно, не думал о таком

— Со-во-ку-пленье с фрезерным станком!

Помню, как выступали в первый раз. Межвузовский рок-фестиваль. По жребию я вытянул, что выходить нам вторыми. Повезло. Первой была команда столь отстойного качества и пошиба, что на фоне неё даже Боря Моисеев казался бы чем-то этаким, авангардным. У их барабанщика всё время валились из потных рук палки. Да и вообще, даже когда не валились, он сам постоянно вываливался из ритма. Вокалист же — наоборот, дребезжащим голоском наскоро блевал в микрофон, пытаясь изобразить нутряной гроулинг, но вместо этого из него выходил лишь какой-то пубертатный писк. Остальные музыканты также играли «не в склад, не в лад — поцелуй дрова в живот».

Всё это у них должно было изображать дэт-металл, в котором я не больно силён. Зрители, я думаю, тоже. Но публика подобралась ласковая — люди все в основном пришлые: друзья музыкантов, родственники, да знакомцы. На нормальном рок-сейшене такое бы ни хрена не прошло. Группе негусто поаплодировали и облегчённо спровадили за кулисы.

За ними по порядку были мы: команда с дурацким, вымученным за неделю до концерта, названием «Бу. Джаzzа». Это было наше первое совместное выступление. Мои парни-музыканты хотя бы имели двухгодичный опыт игры в группах разного толка и даже выступали разиков этак несколько. Я же присоединился к ним со своими гребанистическими текстами позже, только три месяца назад. Впрочем, репетировали к концерту зело истово — по три часа в день.

У меня и у самого тряслись поджилки так, словно мне к коленкам подвели пару электрошокеров, и они постоянно там искрили. Я перекрестился, хотя ещё за пять минут до этого считал себя необоримым атеистом, и выпнул своих чуваков на сцену. Пока басила с гитаристом подключали шнуры, наш барабанщик Олег в чёрных солнцезащитных очках — очень ему идущих — выдал столь эквилибристическое соло, что сразу стало понятно — в сравнении с предыдущёй командой мы уже короли. Вечер, типа, пропал не зря.

Я выскочил на сцену с пластиковой полторашкой минералки и задранными кверху культями поприветствовал зрителей. Шквал аплодисментов и бабьих визгов обрушился на наши не избалованные иерихонскими трубами славы мозги. Нормальный ход. На мне была жёлтая, распахнутая на пузе шелковая рубаха, сшитые на заказ клеша в голубую полоску («В цирке выступать?» — спросил меня грустно усатый армянин-закройщик в доме моды) и блестящие виниловые ботинки с только-только тогда входящими в шик носами «под кирпич». За ботинками я ездил специально в Питер в магазин «Castle Rock». В Питере меня тогда застал врасплох буйный приступ диареи, и вместо культурной программы по Эрмитажу мы, с сопровождающим меня барабанщиком, получили обширную экскурсию по самым мрачным и вонючим задворкам и парадным. Все деньги ушли на синие кабинки уличных биотолчков.

«Первую нашу песню я посвящаю обитателям улицы Трёхсвятская!» — завопил я на весь зал.

Это был беспроигрышный ход. Улица, которую заполняют по вечерам тусовщики и всяческая альтернативная шушера: героинщики-эфедринщики, панки, рэперы и просто горе-неудачники всех мастей, увешанные рок-атрибутикой, не знающие, как убить с толком (без помощи алкоголя) свои жизни. Это была самая активная часть публики. Бабушки и мамы не в счёт — один хрен ничего не петрят — где им свистнут, там и похлопают.

Активная часть активно взревела и засвистела на мои слова, а остальные уж подхватили. Далее было дело техники. Я прыгал по сцене бешеным орангутангом и обвивался вокруг микрофонной стойки ужаленным в залупу ужом:

Осенью — грибочки,

А летом — ганджубас.

Кислотная футболка —

Он любит драм-н-бас!

Модный парень!

Мо-мо-мо-мо-модный парень!

Дикая смесь примитивного фанка и панка сделала своё грязное дельце: публика валялась в непрекращающемся обильном оргазме. Провожали нас со сцены как звёзд заезжего фрик-варьете. Если бы не присутствие родителей и учителей, то девки забросали бы нас охапками собственных трусов. Как четвёрку «Битлов». Комиссия, которая оценивала выступления, безоговорочно и заранее, — ещё до того, как отыграли остальные — присудила нам первые места. Все три сразу.

***

…В самой общаге я не обитаю уже года три. Но что-то всё-таки тянет сюда, как тянет в направлении Севера намагниченную компасную стрелку. Даже если никого из корешей не застаю дома, то могу просто сесть на подоконник в межкомнатной рекреации и читать книжку — всё знакомая рожа возьмёт, да и пройдёт мимо. Постоит, покурит рядом, посотрясает воздух базарами о политике или о бабах. А бывает, от скуки выхожу на балкон и плюю вниз, наблюдаю за входящими-выходящими, слушаю хлопанье входных дверей и сортирую про себя наливистость сисек в вырезах женских платьев.

Летом можно подняться на крышу и смело загорать, лежа голяком прямо на раскалённом гудроне. И это посреди полумиллионного города. Никаких, блин, нудистских пляжей не надо. Никто тебя не побеспокоит, не докопается почём зря. Зданий выше общажного в округе нет — бесплатных зрителей, соответственно, тоже. Проскочит, может, только парочка таких же голоштанников и деликатно устроится на простынке за цементным блоком воздуховода. Как за стенкой военного дзота. И только голени их бледные будут торчать поверху, словно стоящие на страже Родины перископы.

Сегодня в общаге важная «стрелка». Нужно от****ить скопом парочку местных отморозков. Собирались с пацанами долго, ленились и всё наблюдали за их шалостями: то они разведут на деньги какого-нибудь абитуриента, то отмудохают по пьяни попавшую под руку бабу, то обстригут волосы на голове, снимут штаны и начнут рассматривать задницу в поисках мифического «голубого налёта» у местного пидора по кличке Кацлин — убогого безобидного существа, содержащего в комнате живого кролика. Кролик его серит по всем углам коричневыми, пахучим дробинами, а Кацлин застилает свою кровать от этих авианалётов полиэтиленом. Кролик был куплен за полтинник на базаре как декоративный («Да не вырастет! Не вырастет!» — уверял настырный торгаш), а через три месяца уже вымахал в двадцатикилограммовую скотину с ушами в локоть. Убить жалко. Студенты ходят — пускают слюни.

Но дело это сильно не меняет. В комнате Кацлина царит такой вездесущий еврейский бардак, какого я — сам-то не чистюля — в жизни не видывал. Туда можно водить экскурсии и демонстрировать всем желающим за деньги его нору, как образчик деградации человека. Любимое литературное произведение Кацлина рассказ Франца Кафки «Превращение», где главный герой, пойдя на поводу у своей лени, медленно превращается в тошнотворное членистоногое насекомое, не желающее покидать своей комнаты. И это на полном серьёзе.

И один хрен, это не повод рассматривать его анальный кишмиш в микроскоп.

Причиной к драке послужил отнюдь не кацлинов «голубой налёт» (и откуда у взрослых детин берутся подобные байки в башке?). Просто троица этих недоделанных мушкетёров (Длинный, Кастрат, Злобный Карлик) решила выставить счёт моему корешу Волосану за якобы сломанный им на совместном попоище магнитофон. Естественно, это был повод. Магнитофон давно дышал на ладан, да и вообще являл собой немудрящую сингапурскую поделку, слепленную тамошним косоглазым умельцем с помощью примитивного ракушечьего топора за пару минут. Из пальмовых листьев, кокосовой скорлупы и сушёного мартышкиного говна.

Волосан, как чувак добродушный, открытый на все четыре стороны для алкогольного общества, часто от этой самооткрытости и страдает. Во-первых, нечего было с ними пить. Ясен пень, что халяву мы все любим, но он-то наверняка был наслышан об их подвигах. Чрезмерная открытость и подвела. Мне, к примеру, хватает и двадцати секунд, чтоб разложить любого встреченного мной по жизни самца по двум полочкам: 1) опасен, 2) неопасен. И нужное подчеркнуть: садист/мазохист/склонен к тунеядству/энерджайзер/любит выпить/ презирает людей/излишне доверчив/набожен.

Волосан же особой дальновидностью и любовью к психологизму не страдает. Помню показательный случай, как пол-общаги, и мужики и бабы, собралось на совместный просмотр новомодной французской киношки «Амели» — в ней одна тёлка давала влюблённому в неё чуваку различные хитрожопые задания, а он должен был выкручиваться и выполнять их. Наградой бы ему послужили её тщедушное тельце и любовь до гроба.

Фильм напичкан различными специфическими эффектами, аккордеонной, в духе Пляс Пигаль, музычкой и вообще довольно умилителен для чувствующих сердец. Когда фильм закончился хэппи-эндом и все стали вставать со своих мест, умело маскируя скупую слезу, то кто-то вдруг заметил, что единственный кому была до фени вся эта Франция — Волосан. (Кстати, он один, из присутствующих, учится на французском отделении). Свернувшись кренделем на диване, он тихонько храпел. В киношке он просто ничего не понял, что, впрочем, не умаляет его достоинств как друга. Друг в общаге, как известно, познаётся в совместном голоде и пьяном угаре. Ну и в драке, конечно.

***

Разведка доложила, что один из тех самых удолбанов отирается возле Промежности. Кличка — «Длинный». Недавно кто-то умный додумался замутить здесь бар с вполне студенческими ценами, и теперь в нём прописалась навечно всякая полукриминальная шушера с прилежащего к общаге Спортивного переулка. Спортивный известен своими чудо-богатырями, проведшими три четверти жизни за решёткой и дешёвыми самогонными точками. Но дебилам тоже требуется общество себе подобных, вот они и кучкуются в одном ареале. Да и близость к общаге обеспечивает вполне доступный качественный алкосекс со студентками. Работы вахтёршам и ментовскому батальону быстрого реагирования прибыло. Стали там тусовать и некоторые общажные микроэлементы.

«Эй, ты куда собрался?» — вцепился я тут же в рукав Длинного, после того как мы стремительно окружили его возле бара. Мы — это Ариец — саньда, Зелёный — кикбоксинг, дагестанец Шах — греко-римская борьба, брат Волосана — гимнастика, я — взрывная психопатия, Волосан — французский язык и хард-рок 70-х.

Он, явно заприметив нас ещё на подходе и почуяв, как все гиеноподобные, неладное, ускорил шаг. Хотел рвать в сумерки. Но не успел.

«Ой, привет!» — как-то уж чересчур бодренько процедил Длинный — рослый, нигде не работающий мудозвон 27-и лет, пристроившийся жить и дрюкаться к одной слабоумной бабёнке из общаги. Он у этой компашки фриков слыл заводилой. Глазки его пугливо заметались по периметру, будто кузнечики на газовой конфорке, а пухлые лапки чудно так заходили ходуном. Будь его мамка сейчас рядом, думаю и она бы не простила ему столь лажовой актёрской игры. И это притом, что в детстве Длинный наверняка был одним из тех чистоплюев с зализанной набок чёлкой, которые любили встать под Новый год на табуретку и визгливым голосом орать наизусть стихи про Дедушку Мороза. Тем, кого всякие там тетушки-бабушки обожали умильно пощупать за пухлые щёчки, прилепить ему на лобешник с десяток красных махаонов губной помады, а он после, втихомолку запершись в ванной, жрал шоколадные трюфели, заталкивая их себе в глотку пятернёй.

От стыда за такое его невыносимое ****ство и за то, что мы подпрягли столь серьёзных бойцов на его рыхлое тело, я сунул ему для начала левой по фейсу. Потом с размаху засадил апперкот правой в желеобразное брюхо и тотчас отскочил на дистанцию. Мало ли, ссыкун — ссыкуном, а вдруг со страху и ввалит! Весу-то в нём под сто двадцать кило будет.

«За что?!» — плаксиво замычал Длинный.

Шах, не долго думая (по хорошей спортсменской привычке), вставил ему в челюсть кирпич, крепко спаянный из жилистого мяса и набитых до мозолей костяшек. У обычных людей это называлось бы кулак. Во рту у Длинного что-то сыро чмякнуло и откололось. Его закрутило волчком вокруг собственной оси, но на ногах он устоял. У меня вдруг защемило сердце за этого мудачка. Не хотел бы я быть сейчас на его месте. Остальные наши стояли и наблюдали, что будет дальше.

Но я сильно нахвалил обдалбоса. Немедля ни секунды, Длинный рванул гигантскими парсеками назад к двери бара. За подмогой. Меня чуть было не повалило наземь космической мощью его выхлопных газов. Но взяв себя в руки, я в три прыжка настиг его и повис у него на загривке, аки взбодрённый весенними гормонами энцефалитный клещ. — «Держите его, мля!» — заверещал я, силясь своими семьюдесятью килограммами, окрепшими на лапше «Роллтон» и дешёвой водяре, остановить бронепоезд.

Тут ожили и остальные. Зелёный схватил Длинного за перетруханую мотню и с силой рванул на себя, а Ариец выдрал-таки его ляжку из дверного проёма, которая вот-вот была готова переметнуть своего хозяина на вражескую территорию. «А-а-а-а-айййййй!» — завизжал Длинный неожиданно для всех, словно никчёмный пидорок, нечаянно обломавший в модном ночном клубе наманикюренный ноготь, перевалился кубарем через спину и, легонько ткнувшись клювом о бордюр, затих. Вот мать-перемать. И тут надо из себя клоуна скорчить. Петросян-Мартиросян. Меня же отбросило инерцией на асфальт. Из-за этой скотины я перепачкал себе джинсы.

«Вставай, сука, — пнул я Длинного ботинком по жопе. — Чего разлёгся, клоун? Чтоб через полчаса принёс пятихатку в 517-ю комнату. Понял, чмо? Это компенсация за то, что серьёзные люди по твою персону приехали». — Длинный смолчал, как притворившийся мёртвым скунс.

«Эй, что вы там с ним сделали? Я сейчас милицию вызову!» — обернувшись, я увидел, что это вопит на крыльце бара тёмный силуэт какой-то девицы. Чуть сдвинув голову в сторону, чтоб в глаза не бил свет фонаря, я понял, что деваха к тому же беременна. Причём сильно. Месяце на седьмом-восьмом. Смелая, — подумал я. Слава-те-яйца, что тёлка оказалась знакомая. Участница кавээновской команды юрфака.

— Оль, — стремительно вспомнив её имя, сказал я, успокаивая её пассами, как заклинатель змей своих извивистых подопечных. — Не надо ментов, мы сами разрамсуем — человек заслужил…

— Ну, ладно, всё равно лучше уходите — я сама с ним тут… — ответила она примирительно, видно также вспомнив меня и узнав, как чела вполне интеллигентного, ни в каких таких тёмных делишках не замеченного. Может она в этом баре кем-то подрабатывала? Видел её тут пару раз на крыльце и до этого.

Мы скоренько ретировались в сторону общаги. Обернувшись, я увидел, как она подошла к раскатанным на асфальтовой дорожке телесам и потрясла их за плечи. — «Слышь… ты как? Живой?» — Длинный приподнялся на сраку и, деланно застонав, обхватил граблями свой растрёпанный кумпол. Наверное, решил, что сейчас ему презентуют леденец, только лишь взглянув в его невинные чистые глазёнки: «ну, разве ж мог я, тётя, сделать что-нибудь плохое? Вы только посмотрите на меня, я же ж пионер, отличник, тимуровец. Это всё они — забияки во главе с хулиганом Квакиным…»

«Вот ублюдок», — пронеслось у меня в башке.

Уже в комнате, радостно галдя и смеясь, отметили пивком доставшуюся нам так легко викторию. Никто, конечно, наивно не ждал, что Длинный прям сейчас кинется нести нам деньги. В эйфории были, но не настолько. Подождав для порядку с полчасика (под хмельком всегда хочется помечтать о красивой жизни, верно?) и в очередной раз вспомнив в лицах трагикомедию, устроенную Длинным, наши диплодоки и трицератопсы разъехались по домам.

В комнате остались только Волосан, я, для подстраховки, и сосед Волосана — Михалыч, который назавтра должен был улетать из Москвы прямиком в Турцию, где устроился работать аниматором на лето в один из тамошних отелей. Плясать для пьяных русско-немецких туристов стриптиз у шеста и обучать их катанию на сёрфинге. Сам этот сёрфинг он пока ещё и в глаза-то не видывал. Море тоже.

Как выяснилось чуть позже, остался я не зря.

А может всё-таки зря?

Буквально через десять минут после, как наши «ильямуромцы» свалили, за дверью послышался какой-то скомканный гомон, шипящие матюки и дружное ног топотанье. Словно там случилась деревенская дискотека. Только без дискотеки.

В дверь загрохотали кулаками.

«Началось…» — скользнуло стремительным электрическим бегунком неказистое словечко в трёх наших головах. Надо же… а ведь никогда не верил, что у меня есть телепатические способности. Может в «чумаки» податься? Тройной приворот — двойной отворот — астральный заворот кишок.

Михалыч, точно он и не при делах, тут же уселся к столу и, скромно прикрыв локаторы ладошками, стал усиленно штудировать англоязычный словарь — «извините мужики, но меня с синяками в Турции на таможне не пропустят». Я его очень даже понял.

Открыли. Прямо мне в пузо упёрлось что-то чёрное, похожее на пистолетный ствол. Это он и был. Мои глаза по очереди, с толком-расстановкой отследили остальную гарнитуру: бейсбольная бита, железный кастет с кольцами-дырками для пальцев (символ олимпиады) и непонятно зачем взявшаяся початая бутылка водки. Это-то к чему? А, ну да, — бутылка была зажата в руке Зеда.

Зед — местный приживала-алкоголик родом из Якутии. Когда-то давно он учился на биофаке, был отчислен после первой сессии и теперь вот уже лет энцать трётся по общаге, питается и бухает у тех, кто сердоболен. Благо, что чел он презанятный. Может побазарить на любую тему со своим IQ в 158 единиц. Не шутка. Как-то раз он показал мне свой единственный написанный рассказ, после чего мне от перцовой зависти захотелось изорвать в клочья свою писанину и, сдобрив её экскрементами, поджечь. Себе в назидание. Это был ранний Берроуз вперемешку с Набоковым. Стильно. Зед всё делал стильно. Мог, например, пропить и прогулять в саунах с бабами за пару недель громадные «северные» деньги, присланные его родителями для покупки квартиры.

Зеда они явно прихватили для количества. Купили ему пузырь, чтоб сломить его индифферентность. Что и подтвердилось, когда он неожиданно спросил: «У вас стакан чистый найдётся?». Ответом ему было скорбное молчание. Не дождавшись от присутствующих реакции — как-то вдруг все оказались поглощены глобальными проблемами (исчезновением планктона в Тихом океане, например) — Зед обиженно отвернулся и стал выискивать подходящую ёмкость на кухонном столе.

Видно нашёл, так как забулькало.

«Ну и чё ты там про пятихатку орал, мля?» — вякнул мне сильно приборзевший за последние 30 минут Длинный. И куда только девалось девчачье хныканье со слёзками? Теперь он был индюком с выпяченным на всю катушку разноцветным зобом. Осмелел, чудило. Столичный театр «Сатирикон» лишился в его лице ещё одного гения подмостков.

По бокам у Длинного ехидно скалила хэллоуинские тыквы вся его бравая петушня: Злобный Карлик с набриолиненной волоснёй, построивший из своих ножек, затянутых в джинсу, идеальную, круглую конструкцию (будто пришёл сюда шлюх соблазнять), Кастрат в затрапезном деловом костюме крысиного тона (деревенский Дон Карлеоне с голосом первоклашки) и двое неизвестных (типичные, будто выпрыгнувшие из анекдотов, гопники в дерьмовейшего пошиба спортивках — они же персонифицированные Бита и Пушка). За их спинами амбивалентно шевелились мокрые Зедовы усы — Кот-Бегемот.

«А чё ты там про сломанный магнитофон звездел?» — рявкнул я в ответ Длинному. Лучшая оборона — это нападение, решил почему-то я со страху. Я помнил, что в моём расстегнутом рюкзаке, в метре позади меня, лежал разводной ключ весом в 1,5 кило. Специально перед разборкой припас. Сделать шаг назад, протянуть руку, сместившись с предполагаемой траектории пули и… Поздно. Садиться из-за таких бакланов неохота. Впрочем, неплохая копия с картины «Апогей войны» с горой из окровавленных черепов всей этой ****обратии смотрелась бы отлично. Мечтаю, а сам тем временем не могу оторвать предательски дергающихся зенок от кастета в руке у Длинного. Кастет нервно сверкал на меня металлическими рёбрами. Один раз таким приложить — сразу заработаю на всю жизнь смешное погоняло «Гуимплен». Если вообще выживу. Кастет в руке удивлённо дёрнулся — услышал мою беззвучную, оголтелую реплику? — но притих. Словно подавился рыбьей костью.

«Дай-ка, я ему битой всажу! — оживился тут один из гопарей. У этого совершенно не званного мною варяга инстинкты были чуть более животными, реактивными что ли. На отсутствие же мозга указывала вся взборонённая комковатыми шишками, точно весенний колхозный суглинок, лысина. Харя — гравюра обезьянопата из „Физиогномики по Ломброзо“. — Ты только глянь, как он стоит — ноги-то раздвинул!..»

«Как умею, так и стою» — отвечаю ему и чувствую, как жилы под левой коленкой начинают неуёмно трястись. Ну, вот и приплыли Магелланы херовы.

Тут и взаправду всё вокруг закрутилось и завертелось, как в ссанном видеоклипе цыганёнка Тыквати и заслуженной лошади России Ксении Скобчак. Вот только вместо свёрнутых на бочок бейсболочек со стразами, американских горок кокаина и смазанных сливочным маслом бабьих жоп главным героем сюжета оказалась моя свёрнутая набок башка.

Резво скинув в карман — видно тоже от греха подальше — кастет, Длинный, прихватив меня за грудки одной рукой, стал лихо погружать свой целлюлитный кулак в мою челюстно-лицевую механику. «А ударчик-то, батенька, слабоват!» — злорадно посмеялся на это мой болезненный мозг.

Фиолетово-сиреневые вспышки замелькали под веками, а окрестности моего черепа огласило мерное уханье близкой канонады. Завыли настырные автосигнализации вперемешку с собачьим лаем. Похоже на халявный праздничный фейерверк. Хм-м… а может мою голову обмотали ёлочной гирляндой и стали поочерёдно включать тумблером различные режимы работы? Вот пошла «спираль», вот «змейка», а вот и «зеброидный квадрат» тут как тут подоспел. Здорово. И во рту что-то сладенькое. Газировка или «Кровавая Мэри»? Руки мои самопроизвольно вспорхнули к хлебалу Длинного и без устали попытались слепить из его глаз, носа и слюнявых, похожих на ощупь на жирных пиявок, губёх праздничный пирог с кремово-коричной начинкой. Тщетно. Пирог лишь вонял в ответ водочным перегаром.

Длинный корявым сумоистским толчком повалил моё, уже напоминавшее тряпичного Петрушку тело на кровать и запрыгнул мне аккурат на промежность. Поза «Всадник» из древнеиндийского трактата «Камасутра». Всегда знал, что он латентный педрила. «Только бы сознание не потерять», — уцепился я за единственную мысль. Плюхи Длинного сыпались на голову, силясь пробить двойную боксёрскую защиту из моих локтей. А встать на борцовский мост и скинуть его тюленью тушу было вещью нереальной. Я же не Александр Карелин, в конце-то концов!

«Ну, дай я ему, въебу, дай! Ну, дай-дай-дай!» — запричитал тут опять над ухом тот отморозок, что с битой. Но Длинный загрёб все бонусы себе.

Второй — который с пушкой — вцепившись в ришаровскую шевелюру Волосана, в свою очередь принялся долбать его со всей дури пистолетом по маковке. Краем уже заплывшего вовсю лиловым глаза я успевал засечь в коротких промежутках между своими пойманными плюхами жалкие попытки Волосана освободиться. Но «золотое руно» его кудрей накрепко застряло в лапе гопоида. В плане внешности по классификации Ломброзо он показался мне стоящим ступенькой выше своего коллеги. Недостающее звено эволюции — австралопитек. В этот раз любовь к Led Zeppelin и хард-року 70-х обходилась Волосану недёшево. Надо было ему к скинхэдам подаваться.

Михалыч в это время чуть слышно перевернул страницу словаря, покончив со всеми производными от слова «fuck» и перешёл к слову «bollocs». Зед налил себе второй стакан.

Котовасия продолжалась. Мальчик-Бита отбросил в сторону своё первобытное орудие труда, которое по теории дарвинистов сделало из макаки человека, и решил, раз уж ему такая непруха со мной, также приласкать Волосана. С разбега он задвинул ему задним копытом в живот. Йиии-го-го! От чего Волосан очень красиво сложился пополам, как перерубленный топором фикус. Сходство с одомашненной пальмой дополняла его вездесущая причёска. В этом фильме ужасов ему наверняка захотелось поменяться со мной ролями. Фигушки! Из-за кого тут вся каша заварилась?

Всеобщее гопницкое победоносное пыхтенье и тумаки с удвоенной силой огласили комнату. Кастрат и Злобный Карлик пока лишь благоразумно стояли в сторонке, засунув руки в карманы, и лыбились. Они смахивали на коршунов-падальшиков, кружащих над горным ущельем, куда свалилась по неосторожности пара круторогих козлов. Храбрые козлы блеяли, подвернув под себя переломанные ноги, но не просили пощады. Хотя благородное звание ни в чём неповинных птиц — это излишний комплимент для этих сучек. Скорее они напоминали трусливых шакалов, выглядывающих из укромного убежища и подобострастно ждущих, пока их хозяин Шер-Хан поделится с ними самой невкусной частью добычи — кишками.

Но добыча всё не сдавалась. Я туго вихлялся под чудовищным грузом Длинновых ляжек, как размалёванная во все тяжкие, оргазмирующая проститутка. Волосан исправно, по-заводски, складывался и раскладывался. Теперь он уже походил на гитариста заезжей рок-банды, удолбанного амфетаминами, только-только доставленными в нашу Пупырловку из Амстердама: «…для тебя бесплатно, мужик, дерьмо — самый кайф! Шибает так, что чувствуешь себя Белкой и Стрелкой в сраной космической ракете!..». Чей-то незримый голос комментировал: Вы только гляньте, как он умеет завести своими коленцами неискушённую провинциальную публику! А ну-ка, все вместе, раз-два, и повторяем за мной, друзья: ВДРУГ КАК В СКАЗКЕ ХЛОПНУЛА ДВЕРЬ — ВСЁ МНЕ ЯСНО СТАЛО ТЕПЕРЬ! Отлично! Отлично! Немного разухабистых па и финтифлюшек руками-ногами! А теперь дружно мотаем растительностью — кто лысоват, тот просто головой — из стороны в сторону и делаем такое же распухшее синее лицо, как у меня! Нет-нет, нас никто не ****ит — мы просто танцуем! Всё это рок-н-ролл, друзья! Прекрасно, у вас здорово выходит! Продолжаем тем же макаром!

«А давайте… давайте ему волосы отрежем!» — это вдруг ни с того, ни с сего оживился Злобный Карлик. Ведь ни для кого не секрет, за что он в общаге получил такую кличку. Запизженый с детства за малый рост гадёныш с непомерным комплексом Князя Мира Сего, от страха прибивающийся к любому мало-мальски приблатнённому чуваку, чтоб смотреть ему в рот, перенимать его присказки и кодекс поведения. К Длинному с Кастратом он присосался по той же причине.

Всю подноготную Злобного Карлика по прозванию Циннобер (Э. Т. А. Гофман рулит!) я знал от своего бывшего соседа по комнате Филыча. Когда Карлик только поступил в универ, то был тише воды, ниже травы. Настолько забитым и опущенцем, что его умудрялись ставить в общаге на бабульки все, кому не лень. Не лишённый кой-какого литературного таланта, а также из желания вернуть хоть часть экспроприированных ценностей, он написал статью о вымогательстве, царящем в общежитии, и отнёс её в местное отделение «Комсомольской правды». После чего комендантша общаги встала на уши и, собрав всю студенческую братию на собрание, заявила, что «у нас ЧП!!!». Над Карликом потом месяц все ржали.

Но статья возымела действие. Мой жалостливый соседушка Филыч взял Карлика под мужественное крыло и сделал всем обидчикам внушительное внушение. Пригретая на грудях змея не замедлила отплатить сторицей и ужалить. Карлик стал втихаря поябывать женщину Филыча — очкастую страшную деваху ростом 190 см и с примерзейшим характером. А потом и вовсе она заявила, что нашла в лице Карлика настоящего мачо («…он у меня такой энергичный, целеустремлённый…») и переехала жить к нему в комнату. Две ядовитые сколопендры сцепились в единый адский клубок.

Филыч сначала пострадал, поплакал вечерами с бритвой в руках (себя хотел порезать или их?), шумно поразбирался с тем и с другой, а потом хмуро ушёл на два года в армию — служить на Чёрном море в береговой пожарной охране. В военной части его оказалось семь человек старослужащих, и Филыч стал там единственным, так называемым, «золотым» духом. Служил преотлично. Дембельнувшись, он женился на нормальной бабе и ныне работает пожарным у себя на малой родине. Раз в трое суток вытаскивает из пламени обгорелых трупаков в городе Бежецке. В остальное время играет в домино и пьёт водку, несмотря на временами дающую о себя знать язву. О брошенной им завидной карьере сельского учителя русского языка он давно забыл. И правильно.

«Хватит… не надо…» — ответил Длинный на предложение Карлика открыть здесь передвижной парикмахерский салон его имени. (Стрижка! Завивка! Укладка! Всё по высшему разряду, господа! Салон «Злобный Папа Карло» к вашим услугам!). Он, тяжко дыша, встал с моих чресел, тем самым послав к чёрту все попытки довести меня до оргазма. К его огорчению я так и не кончил.

Карла нехотя положил на стол зазубренный хлебный нож, которым он намеревался проводить свою экзекуцию, и обиженно засопел. Губы выпятились древнегреческим портиком. Длинного он слушался. В средневековье из него получился бы неслабый инквизитор. Охотник на ведьм и поджигатель «коперников». Именно такие тогда и выдвигались, вероятно, на эти ответственные должности — плюгавые, кривоногие маньяки со злобными полуеврейскими-полуцыганскими глазками. Отыгрывались за ежедневное побивание сверстниками и пассивную содомию в учительской подсобке.

Двое приглашённых гастролеров видно тоже подустали от своих танцев с саблями — остановились. Волосан съехал по стенке как на салазках. Руки его повисли спущенными флагами.

— Ну, вы как… всё поняли? Претензий нет? — спросил меня Длинный.

— Может, теперь и появятся… — ответил я, глядясь как в зеркало до головокруженья, в лицо Волосана. Судя по его отражающей способности моё хлебало было похоже на накачанный свекольным соком воздушный шар. Какой-то безумец пририсовал ему маркером щелки-глаза и махонькое отверстие рта. Вот только причёска, как у Роберта Планта. — Теперь-то базар уже про разбитые рожи пойдёт…

— Вы мне тоже губу разбили ни за что, ни про что! — истерично взвизгнул Длинный.

— Ну да, ну да… я помню, — скривил я нарисованный рот в шепелявой усмешке. По толстому лицу его пробежала тень затаённого страха. Ссыкливое начало снова брало над ним верх. Всё это было слишком непонятно для его шакалистого умишка. Как же так? Чуваки только что схлопотали хороших и ещё продолжают ему угрожать. Причём пушку, биту и кастет здесь пока никто не отменял.

— Ну ладно, мужики, набили друг другу хлебала и расходитесь. Всё по-честному, — подал тут голос гениальный мозг Зеда. Похоже, такой вариант вполне устраивал Длинного, так как он благодарно глянул на него распахнутыми щенячьими очами.

— Хмм… — хмыкнул я совершенно неопределённо. Я прокручивал в этот момент в голове различные комбинации мести с применением огнестрельного и колюще-режущего.

— Ну, так что, нам ждать вас? Будет продолжение? — это, наконец, возвестил о своём присутствии грудным контральто Кастрат.

У этого недоделка, как он считал, имелись вполне веские причины ненавидеть меня. На данный момент он жил с бабой, которую я когда-то, по дурацкой случайности, помацал. Тётка была глупа, как лягушка, до противности рыжеволоса и с громоподобным сатанинским смехом (рыжие прострелы веснушек также покрывали всё её бледное худосочное тело). Просто кошмар гомосека, от которого он вскакивает в холодном поту и, облегчённо наглаживая свою пипиську, радуется, что любить мужиков гораздо приятней.

Имел её, как уже говорил, по случайности. Сидя на пьянке с одной семейной парой — нашими общими знакомыми — я изрядно принял пахнущего резиной, деревенского самогона и за неимением в тот момент регулярной щели ушёл ночевать к ней в комнату. Жила она одна, без соседки. Полночи я прокорпел над тем, чтоб раздеть её. Девка по всему либо страдала жестоким вагинитом, либо просто была ещё не аллё. Всё сжимала коленки «X» -ом и не давала стянуть с неё панталоны. При этом она не переставала без умолку болтать. Пичкала меня историями про якобы армию своих кавалеров и то, как она в школе отморозила себе яичники, разгуливая зимой в капроновых колготках.

Я молча кивал во тьме и продолжал совершать неумолимые попытки стянуть с неё труселя. Когда мне это всё ж таки удалось — возникло новое препятствие. Щель её от страха не желала меня в себя пускать. Теперь она уже забормотала какую-то ахинею про беременность и презервативы, не забывая при этом сладострастно охать и стонать в нужных по сценарию местах. «Да пошла ты в Ад, дурища!» — подумал тут я и решил во чтобы то ни стало кончить. Затёрся членом о её стыдливо прикрытый (рыжей?) шерстью лобок, и минуты через три вяло извергся. Оба мы остались абсолютно довольны. На следующее утро её глаза счастливо блистали, а мои думали в какой бы угол им закатиться от стыда. Вот идиотка — подумала, что приковала меня к себе навеки. Своей замурованной дырой. Я ушёл от неё молча, в ледяном панцире, как Снежный Королевич. «И ноги моей здесь больше не будет, крокодилица!».

Начав встречаться с Кастратом, она по деревенскому скудоумию похоже об этой моей оказии ему рассказала. Видно других достойных рассказа сексов с ней до этого не приключалось. Понял я это по иногда бывшим с Кастратом стычкам и по его двусмысленным, вонючкиным взглядам. При наших встречах, без всякой на то формальной причины, он пытался меня нет-нет да и словесно задеть.

«Я тебе в двери записочку оставлю…», — прошамкал я, как дряхлая старушенция. Попытался вложить в свой голос побольше мистицизма.

Пусть подёргаются говноеды.

Со стороны мы все, наверное, походили на уличную команду баскетболистов: вздымающиеся вверх-вниз кадыки, потные шеи и обоюдоудовлетворённые морды. Немного аэробных упражнений не повредит! Ну и что, что игра сегодня получилась чуть жестковата?!

Что делать далее, никто не знал. Убивать нас было не за что. Да и мы с Волосаном пока не в состоянии внятно сформулировать планы сатисфакции. Вон он — совсем погрустнел возле стенки, и коленки у него трясутся.

Вся их кодла с минуту неуверенно попереминалась и, пошмыгав носами, решила всё-таки свинтить. Сначала Длинный, потом и остальные.

Зед прихватил со стола жёлтое с карими проплешинами яблоко.

— А что… правда всё просто из-за магнитофона? — спросил меня, закрывая за собой дверь, Пушкарь.

— Угу…

По лицу его проскочило лёгкое недовольство.

Уж не знаю, чего там напели этим двум дебилам наши понторезы, но чувак явно остался не в себе. Кому охота после таких разборок иметь весёлое продолжение банкета? К тому же о габаритах наших бойцов он был наверняка наслышан. Недаром же они столько прибамбасов с собой захватили. Как на войну!

— Ну… сфо теласфь буфем? — спросил меня Волосан.

— А? — не понял я его сначала, но потом сообразил, что он ждёт от меня дальнейшего жизненного плана. Тоже мне — нашёл эксперта, Пауло Коэльо…

— Сам не знаю. Если всю эту срань станем продолжать, то точно всё жмуриком закончится либо с их, либо с нашей стороны. Спускать, я думаю, надо всё на тормозах, вот что. Давайте спать ложиться — утра вечера мудренее. И башка чё-то побаливает.

— Не уфисительно, — улыбнулся мне Волосан, ощерив на меня кровавый вампирский оскал графа Дракулы.

Я улыбнулся ему в ответ очаровательными негритянскими губищами.

Михалыч погасил электричество, и все мы втроём завалились спать. Два соседа в свои законные казённые кровати, а я упал на расстеленный на полу матрас, который Волосан мне милостиво пожертвовал. Под голову я закатал скомканную джинсовку. Надо выспаться, подумал я — и постараться как-то унять мощную головную боль. Похоже, сотрясения мозга не миновать. Как-то оклематься до завтрего. Хорошо, что на работу в ночную.

— Я и вправду не мог, мужики… — раздался из темноты покаянный голос Михалыча.

***

Я возлежу на поставленных друг на друга высотой почти в трёхэтажный дом газосиликатных блоках. Серые, неравномерно уложенные кубические конструкции и спирали, имитирующие футуристические башни а-ля архитектор Татлин. От блоков поднимается щедрый, густой, как сгущёнка, молочный пар. Пар вреден, но я с удовольствием дышу его, как больной инфлюэнцей вдыхает пользительный смоляной жар в сауне, выделяемый из берёзовых поленьев. Подумаешь, силикоз лёгких! Годом раньше, годом позже скопычусь.

Вся эта великанская пирамида 30-тикилограммовых кирпичей будет загружена следующей, уже утренней, сменой с помощью крана в открытые фуры и отправится в Москву и Подмосковье — на капиталистические стройки. Столица растёт, как на дрожжах, и готова пожирать и переваривать любую индустриально пригодную пищу. На выходе она извергнет из себя всякие там торгово-офисные центры, бары, казино и дискотеки.

Слышно, как на жестяную крышу цеха проливаются несметные потоки влаги. Пять минут назад, когда я выбредал из душного, провонявшего цементной пылюгой ангара на воздух, дождя ещё не было. Лишь зарница полыхала бледными вспышками за рекой, словно кто-то включал и выключал в тёмном, захоложенном помещении 40-коваттную лампочку. И вот зарядил хороший. Мощно долбануло громом. Вторя ему, низко-низко, проголосив над самой землёй, куда-то полетела железная чайка — военно-транспортный самолёт. В открытые настежь ворота цеха потянуло свежестью.

Я кататонически пьян. Из моей робы сочится «отработка» (отслужившее срок машинное масло, поставляемое в наш цех с автобаз). Так что под туловищем — по контуру — образовалась жирная печальная лужа. Этой ночью все в бригаде старались как можно быстрее сделать норму — 35 целехоньких бетонных форм, которые впоследствии загонят в сушилку. Одну форму мы с моим помощником Фархатом-Федей всё-таки уронили, не подрасчитав с кран-балкой, и вся ещё хрупкая, чуть схватившаяся и осторожно распиленная на кирпичи, она просыпалась на пол. Словно сырая, неаккуратная халва.

Пришлось сделать ещё один цикл: промазать формы «отработкой», зарядить бетономешалку, подождать, когда форма поднимется и подсохнет, распилить её. Я чувствовал кожей, как вся бригада начинает медленно, но верно ненавидеть меня. Уж очень все торопились закончить работу и приступить к пьянству. Наша лаборантка, вымеряющая какими-то стекляшками-термометрами готовность смеси и степень её вздутости, сегодня проставляется (это её последняя смена) — по случаю увольнения. Будет менеджером.

Наверху, в раздевалке, уже стояли готовые к питию литровые пузыри водки «Русский размер», томились от безделья три кольца чесночной колбасы, буханки хлеба и испечённые лаборанткой слоёные печенья. Кончили раньше обычного. В 5.00 утра, гурьбой, побросав лопаты и не сделав уборку, живо ринулись к столу.

И вот лежим, бухие, кто где. Досыпаем. У каждого свои «монплезиры»: кто закутался в фуфайку с головой и храпит на старом сосновом поддоне, кто лёг поперёк скамьи в раздевалке, кто-то, как и я, распластался жертвенным барашком на бетонном пьедестале. У меня высшая точка — Эверест — вижу тут и там раскиданные, облачённые в тёмные пятна роб, фигурки. Выше только «крановой» — полусползший задницей, для удобства, с трона в геометрическом аквариуме. На лице его уснул котёнок скомканного кепи.

На моём же лице, слегка сбавив припухлость, притулились синяки. Со вчерашнего. Ещё побаливает, и по опыту знаю, что болеть будет неделю. Пока не пройдёт всю положенную гамму — от красного, через сине-чёрный, к жёлто-коричневому — не разойдётся под кожей тонким слоем лимфы, смешанная с жизнетоками сукровица.

От водки и усталости нахлынула, стандартная жалость к себе. И за что мне это дерьмо, Господи?! Вроде не инвалид (ни умственный, ни физический), а вот лежу, воняю нещадно машинным маслом, в опорках, пьяный, кутаюсь в пропыленную фуфайку. И ничем не отличаюсь от своих соработников узбеков. Но эти-то хотя бы знают, за что трудятся. А я? Что, в конце концов, я? Кто я, чёрт меня дери? Не работяга, не журналист местной газеты, не грузчик, не копщик колодцев, не сторож, не видеоинженер на ТВ, не торгаш в музыкальном магазине, не вохровец, не актёр в кино… не то, не сё. И везде, в общем-то, во всех этих специальностях добивался я каких-то незначительных, но успехов, меня подмечали, как неплохого работника, меня хвалили. А я что? Везде мне чудилось, что всё это не так, ни одна из опробованных профессий меня не удовлетворяла. Ну, не прёт меня от тупорылого хождения на работу, уж извините!!! Всё разъела во мне книжно-киношная романтическая зараза. Как это говорится, у каждого человека должна быть своя стезя? А может у меня их несколько, стезей этих! Может, я, подобно герою одного из рассказов Борхеса (запамятовал какого), где он сравнивает смену жизненных курсов с огранкой бриллианта, мню себя то кровожадным пиратом с архипелага Тринидад и Тобаго, то любвеобильным индийским раджой, то героическим кулачным бойцом, то предприимчивым бизнесменом, то рок-звездой, то музыкальным продюсером или вот просто — писателем. Рассказчиком. Может я потому и стараюсь подсознательно проживать свою жизнь так судорожно и сумбурно, чтоб было чего впоследствии описывать?! Хоть друзьям, хоть знакомым, да хоть бы и просто забивать всё это в компьютер неизвестно для кого и зачем. Странно… Детство в жопе не отыграло, скажете вы? Возможно. Но пусть лучше у меня в жопе играет детство, покуда хватает сил и терпения, чем я покорно обращусь в офисного раба, продающего за мизерные деньги свой зад и свой задничный умишко с 9-ти до 6-ти. Чтоб, в конце концов, когда постучит смертельный молоточек в забитое холестериновыми бляшками сердце, забирая с собой в подземелье своё обрыдлое тело, не смог бы я ехидно спросить у себя: «А что же ты, чувак, в этой жизни сделал действительно стоящего! громкого! могучего! — без дураков, а???». И тогда отвечу я: «Нет, мудачина, врёшь! Есть у тебя что вспомнить! Помнишь, как ты сделал выставку картин своего кореша Бельца — фантастического молчуна-гения-шизофреника? Как ты нашёл помещение, распечатал и расклеил вместе с ним по городу самопальные афиши, как обзвонил и собрал в маленьком, отнюдь не приспособленном для вернисажей, зале всех городских сумасшедших, пьянчуг и ценителей искусства в одном лице. Их всего-то и оказалось двадцать с небольшим. Но это были те двадцать настоящих людей, для которых такие вещи и затеваются в нашей жизни. И мать Бельца, наверное, единственный раз была горда сыном с тех пор, как он ещё подростком бросил посещать церковь. А считала его совсем уж пропащим, неспособным к 30-ти годам даже жениться, но способным лишь тихо спиваться у компа вечерами, сидя в аське, и стабильно съезжать с катушек от мыслей о наступающей старости. Или как ты, чувак, замутил концерт легендарного джазового саксофониста Сергея Летова. Его записи изданы в как минимум десяти странах мира, а интервью с ним печатают самые авторитетные джазовые журналы планеты. Как он ел у тебя на кухне жареную курицу, пил чай из твоей кружки, а ты от волнения даже забыл подсунуть ему для автографа винил „Полинезия“, на котором он лабает вместе с почившим в бозе Сергеем Курёхиным, и который хранился у тебя в доме с 12 лет. Как в промороженной „Промежности“ выдувал он, стоя в своей „коронной“ позе аиста, неуловимые импровизации, а обогреватель типа „пушка“ развевал во все стороны света его патлы до плеч и окладистую бородищу. И ты навсегда запомнил его стёртые о мундштук до мозолей кровавые губы. Разве мог ты об этом мечтать хоть когда-то? Или как после шестилетних попыток раскрутить свою группу (пинки под зад от рекорд-компаний, убогие зрители в московском затрапезном R-Club — половина из них твои друзья — а в солидные клубы тебя не пускали дальше охранника, рассылка почтой своих демо) ты, наконец, оказался на музыкальном канале „A-One“. У тебя брали там интервью, 17-тилетняя безмозглая ведущая задавала тебе вопросы по типу: „а поклонницы забрасывают вас трусами?“ или „что вы думаете о творчестве Д. Билана?“, а ты просто отвечал, что тебе нравится, когда тебя забрасывают грязными боксерами, а про Билана — сделав тупое лицо, спошлил, что никогда о таком не слыхал. А после отжимался, взобравшись с ногами прямо на студийный диван, и вся съёмочная группа отсчитывала количество отжимов хором. Таким образом, ты убеждал зрителей голосовать за тебя SMS. Там даже целую неделю покрутили в эфире твой, сварганенный опять же друзьями за копейки, видеоклип. Бред, конечно. На нормальную раскрутку клипа надо минимум 5 штук баков — сделают из тебя „звезду“ стабильно. Но у других ведь не было и этого, правда?! Каждый, как говорил Энди Уорхолл, достоин 15-ти минут славы. Или вспомни, как драл ты свою Величайшую Любовь, ночью, на городском ипподроме. И губы её были сладки как медовые соты, и её белеющая во тьме попа с точёными ножками и идеально прилегающими к ним чулками на кружевном пояске и задранной миниюбкой (вы любили экспериментировать, да?) заставляли чувствовать тебя реальным самцом. Этаким конём, взгромоздившимся на свою ****овитую кобылку. Ну и что, что хер от волнения был полустояч, и фары, проезжающих за решётчатым забором, автомобилей могли вас скомпрометировать. Или как ты драл её на заброшенной стройке абсолютно голую, в одних только туфельках и шептал на ушко изящные, как драгоценные безделушки Бенвенуто Челлини, разные гадости и гадкие разности. Разве не было в этом настоящей, инфернальной страсти? Жизни по полной не было? И как, скажите на милость, теперь быть без неё? Без твоей идеальной половинки? Ты думал, что, наконец, уже отметался своё, прошел через кучу никчёмных бабёнок, как проштрафившийся солдат царской армии проходил сквозь строй шпицрутенов. И нашёл! Нашёл, наконец, ту — единственную! Как она вообще смогла пойти на такое — разорвать все ваши невидимые постороннему глазу связи, все эти душевные слияния, которые будут покрепче корабельных якорей? Неужели не могла подождать немножко? Ну, пускай, припугнуть тебя, поиздеваться, уйти на пару месяцев (при том, что ты не мог прожить без неё и двух дней) … ты бы всё понял, исправился, стал бы для неё кем угодно, прогнулся, если хотите — да хоть бы и гендиректором „Дженерал Моторс“ стал! Не слабо, если б знал, что иначе потеряешь её. Насрать на всё, на любые свободы и независимости, стал бы великолепным, хрестоматийным подкаблучником! Только бы хоть разок ещё ощутить шёлк её волос (струящийся меж пальцев рук, как золотой песок), обхватить своими губами её детские пухлые губки, переломить в талии и — засаживать! засаживать! засаживать! — в её махонькую, всю распахнутую навстречу, и подёрнутую мелкой утренней росой розочку-звездёнку… -ы-ы-ы-!!!».

Ровно в 8.00 утра, заспанная, вся наша бригада дружно выползает наружу из цеха. Далее, уже разбившись на подгруппки поменьше, «сослуживцы» поспешают к автобусной остановке — отсыпаться до вечера. Вечером опять в ночное, а после уже, двое суток честного отдохновенья — пьянки-гулянки, в которых забываешь кто ты и что ты. А как иначе? Иначе только с автоматом в руке и на баррикады, если не совсем даун. Иначе только в петлю от жалости к себе и неспособности что-то изменить в жизни. Как пели незабвенные Секс Пистолеты: «…no future for you — just shop in screen!».

Вот уже подкатила на своей ярко-розовой, с пульверизаторными ромашками на боках, блохе-«Оке» начальница цеха. Потрёпанная тётка за сорок с редкими кучеряхами и золотыми зубами, кусающими сигаретину. Один я застыл перед входными воротами, оцепенев, как могильный памятник. Что дальше, ублюдок? Так и будешь продолжать в том же духе? Напиваться, ныть про свою несчастную судьбинушку?! А может, всё-таки попробуешь ещё разок? Эх, раз, и «ещё много-много-много мно-о-о-го раз!», как пел бардище из бардов и всесоюзный театральный урка Вольдемар Высоцкий. Сколько ты здесь уже пашешь? Три месяца? Пора завязывать, чувачелло! Ты изменяешь своим принципам!

И вот я делаю коротенький храбрящийся шаг. Круууу-гом! И тут уже ноги сами собой, как получившие жёсткий электрический импульс самоходные аэросани, несут меня в направлении отдела кадров.

«Заявление по собственному желанию!..» — изрыгаю я бодро на удивлённо вздёрнувшиеся брови-вигвамы кадровички нарисованные химическим карандашом. Вот так, мля! Выкусите, хари! Я — не ВЫ!

НАС ЖДУТ ВЕЛИКИЕ ДЕЛА!!!