Апата

                Апата (;;;;;)

                Ложь подобна тяжкому удару:
                если рана и заживет, рубец останется.


                Пролог

      Апата – в греческой мифологии богиня лжи и обмана, дитя Ночи (Нюкта), рождённая без отца. У неё есть три сестры: Эрида (Раздор), Ойзуса (Боль) и Немезида (Возмездие). Все эти страдающие женщины, включая Апату, олицетворяют множество негативных черт человеческого существования. Но без них нет мира.
      Апата – лживая, расчётливая и волевая богиня, приносящая людям не только ложь, обман и сопутствующую им ненависть, но и самую страшную боль – предательство. Древние греки понимали, оценивали и даже страшились могущества Апаты, осознавая, что каждый человек хотя бы однажды оказывается в плену у этой богини. Противостоять ей не могут ни люди, ни даже боги. Апата старше их всех. Старше главных олимпийцев Кроноса и Зевса, не говоря обо всех прочих богах – это обстоятельство достойное внимания. Боги её ненавидят, потому что они такие же, как люди, и Апата имеет над ними беспредельную власть.
      Но у любой медали всегда есть и другая сторона.
      Люди много раз в своей жизни лгут, чтобы кому-то помочь или спасти любовь, которая часто нуждается во лжи. Апата помогает им тоже. Во многих мифах и сказаниях о происхождении богов (теогонии) не случайно именно Апата рождает Афродиту – богиню красоты и любви.
      Ложь иногда спасает жизни и может приносить счастье – этому есть немало примеров.
      Изо лжи, в которую мы часто верим, произрастают истины, которыми мы живём.
      Нет ни одного героя, победившего безо лжи, пусть малой и, казалось бы, незаметной.
      Апата сильная богиня – она выдерживает всё. Но сколько обид разрывает её душу – это знает только она одна. Это её секрет, никому недоступный. И только наедине с собой, ночью, срывается с глаз богини поток горьких слёз. Вся боль, накопленная в сердце за день, выплёскивается и уходит вместе со слезами прочь. А днём перед богами и людьми она вновь играет свою главную роль – она будет вновь смеяться над теми, кто попадёт в её капкан…
      
       Вот такая богиня была моей первой любовью. И я счастлив несказанно, что это произошло в моей жизни. И ни на что я это не променяю, никому не отдам и никогда не забуду, что бы ни случилось со мной… 

 

                Апата (;;;;;)

                Любовь часто нуждается
                во лжи и предательстве…

             1. Наперерез 
 
      …Было начало зимы. Я бежал быстро, бежал наперерез, чтоб оказаться на конечной остановке раньше автобуса, на котором уехала ты. Ноги в летних ботинках на коже скользили по ледяной корке тротуара. Шапка сползала на заплаканные глаза. Я задыхался, но не столько от бега, сколько от громких и тяжёлых рыданий. Прохожие, попадавшие мне навстречу, шарахались от меня, ругаясь мне вслед, и продолжали идти по своим делам, долго ворча и шумно вздыхая. Чёрное беззвёздное вечернее небо молчало, а редкие фонари на столбах нервно подмигивали мне. Город хмуро и напряжённо ожидал чего-то, исподлобья наблюдая за мной.
       Всего минуту назад я в ожидании встречи с тобой, испытывая волнующий душевный трепет, шёл к знакомому деревянному дому, где ты жила, и вдруг ты, весело пританцовывая, неожиданно выпорхнула на крыльцо в распахнутом пальто и в окружении трёх молодых ребят. На ходу застёгивая крупные пуговицы, ты что-то неразборчиво сказала своим спутникам, и вы через узкий проход между покосившимися ограждениями палисадников вышли из двора на открытую ветрам улицу. А когда вы уже садились в подошедший автобус, я окрикнул тебя по имени. Но ты, стоя на подножке и весело смеясь у закрывающейся двери, не слышала меня – ты обнимала за шею одного из своих спутников. Дверь через мгновение, как-то странно всхлипнув, закрылась, автобус медленно тронулся и, растворяясь в начавшемся снегопаде, стал исчезать из вида.
       И тогда я побежал наперерез, чтобы успеть на конечную остановку первым... И тогда я стал пугать редких прохожих… И тогда я стал задыхаться от рыданий...  Я в первый раз в осознанной жизни (не в сладком детстве) плакал навзрыд...
       До этого вечера никаких обещаний  и разговоров о верности и тем более о любви у нас с тобой ещё не было – отношения выстраивались  сами собой на логике наших встреч, на выразительности наших молчаний, на происходящих событиях и волнующих догадках… Наверное, мы с тобой ещё не знали необходимых слов для разговоров о любви и верности.  Я был уверен тогда, что никакие слова никогда не смогут выразить тех проснувшихся во мне чувств, которые я испытывал к тебе и которые были сильнее любых слов, сказанных вслух. И то, что случилось в тот не очень морозный зимний вечер, когда я бежал за автобусом, было для меня совершенно неожиданным и жестоким предательством. Наши чувства всегда делают выводы совершенно по-своему, они не особенно верят словам и редко следуют их логике и призывам. Они верят только поступкам. Объятия у закрывающихся дверей автобуса в тот вечер были восприняты моими чувствами именно необъяснимым предательством.
       Так незаметно началась нечестность в наших отношениях, ещё не совсем оформившихся и поэтому – уязвимых чрезвычайно.
      
        А ведь до этого были другие вечера. Ты помнишь?..
        Кто поставил нас с тобой в одну пару на уроке танцев? Учитель, невидимая, но уверенная судьба, звёзды, планеты или кто-то свыше? Мы слушали учителя, говорившего о чувственном языке танцевальных движений, и стояли в паре, не касаясь друг друга. Вечернее небо за большими окнами спортзала, уже мерцая первыми созвездиями, настойчиво приглашало в какую-то грустную сказку. Через две недели в школе должен был состояться новогодний бал. А в этот вечер воспитатели вместе с учителем музыки учили нас бальным танцам. И я, впервые коснувшись твоей руки, потерял тогда чувство реальности. Я никого не видел, не слышал музыку, колени мои не гнулись, разношенные тапочки сваливались с ног и торчащими из подошв гвоздями кололи мне пятки. Не по размеру длинные и широкие рукава вельветовой куртки безжизненно и тяжело свисали с плеч, сковывая все мои движения. Я наступал тебе на ноги, неуклюже и резко двигался, боясь притронуться окаменевшей рукой к твоей талии. Я не знал, куда себя  деть, куда спрятать свою скованность и неловкость, куда спрятать самого себя. Мне было безумно стыдно чего-то, но какое же это было трепетное и желанное волшебство – держать твою руку!
       Когда урок уже заканчивался и когда в конце танца, а это был неторопливый па-де-грас, нужно было поклониться даме, я, еле удерживая себя на ногах, всё же смог, склонив голову, пожать твою тёплую руку, после чего, не помня себя, убежал из зала. Немой и удивлённый взгляд воспитательницы, стоявшей у двери, не остановил меня, и последние шелестящие аккорды виниловой пластинки прозвучали уже без меня. Я долго, до отбоя, закрывшись в классе, сидел на твоей парте, рисовал на вырванных тетрадных листах твои банты из чёрных лент в упругих косичках, твой профиль и грациозно выгнутую кисть руки. А икры твоих красивых ног, их непревзойдённую форму я изображал одной волнующей линией перьевой ручки, восторгаясь необыкновенной красотой этой линии, её волшебной волной и изгибом…
       Я, прижавшись щекой к чёрной наклонной доске твоей парты, старался уловить волнующий запах твоих волос. Какое это было жалящее счастье! Какая сладкая боль дразнила мои чувства!
       Мне казалось по слегка удивлённым твоим взглядам, что ты нашла оставленные мной в твоей парте листки с твоим нарисованным профилем, и это меня радовало. Это открыто говорило о моих чувствах к тебе. Загадочный трепет с неудержимой силой охватывал меня при каждой встрече с тобой. День за днём я видел тебя в классе на уроках, на игровой площадке, в спортзале, в столовой… Всюду я скрытно наблюдал за тобой. Я изучил каждый твой взгляд и по нему мог отличить блеск восторженной радости от снегопада грусти, а искорки волнующих тебя вопросов от сумерек растерянности. Я узнавал твою походку даже на слух – по еле слышному шелесту юбки. Чуть вздрагивающий твой голос я мог отличить из тысячи других голосов.

«Когда я слышу из гостиной
Ваш легкий шаг, иль платья шум,
Иль голос девственный, невинный,
Я вдруг теряю весь свой ум.
Вы улыбнетесь, — мне отрада;
Вы отвернетесь, — мне тоска…».

        Мне хотелось постоянно видеть тебя, слышать тебя, чувствовать тебя, дышать тобой. Я ещё не искал в тебе женщину. Я просто хотел быть рядом и не мог дождаться утра, чтобы за завтраком вновь увидеть тебя, и надеяться, что день этот я проведу вместе с тобой, и что день этот будет длинным. Я ловил себя на том, что во время урока, не слыша ничего, наблюдал за тобой. Не думать о тебе я уже просто не мог. Я плыл в каком-то ласковом сне, в воображаемом мире.
       Я стал ненавидеть ночи, становившиеся всё более томительными и нескончаемыми, потому что ночью ты была далеко от меня.
        В одну из таких длинных почти бессонных  ночей, когда все воспитатели уже ушли по домам, я прокрался к вам – к девочкам – в  спальню. Стоя на коленях у твоей кровати, при тусклом свете синей ночной лампочки я смотрел на обожаемое лицо в сладком сне. Я делал так несколько ночей. Но однажды ты вдруг (помнишь ли?) проснулась и, открыв глаза, увидела меня, но не испугалась и не закричала. Я, стараясь не шуметь, медленно ушёл из вашей спальни, на ходу оглядываясь на тебя. Кто-то из девчонок в вашей спальне, видимо, не спал в это время, потому что утром меня привели к директору школы. На его вопрос о ночном ЧП я ответил «Да - я», а ты подтвердила это, но я был рад, что ты ночью узнала меня. Мне было совершенно безразлично, что обо мне подумали воспитатели и директор. Мне было достаточно того, что ты узнала меня и не испугалась. Теперь ты знала мою тайну… А я знал твою…
        Меня не исключили из школы. Ещё больше, чем прежде, я полюбил одиночество – я нуждался в нём. Фантазии увлекали меня.. Любимым местом стала для меня ИЗО-мастерская, где я закрывался один, представлял тебя рядом и почти осязал прикосновение твоей руки. Будто во сне, погружаясь в какое-то гипнотическое состояние, я обнимал тебя за плечи и целовал твои воображаемые пальцы, ничего не  видел, ничего не слышал. Наслаждение  и страдание, слившись вместе, рождали счастливые слёзы. 

       Те вечера, когда мы готовились к школьному литературному конкурсу на лучшего чтеца, оставили незабываемый и тёплый след в душе. Репетиции наши были наполнены ароматной чистотой, таинственным счастьем и тихой грустью одновременно. Мы тогда уже знали нашу общую тайну, хотя не говорили о ней вслух никогда. Видимо, она должна была оставаться тайной. Оставаясь таковой, она крепко объединяла нас. Мы знали, что мы вместе, и кроме нас никто не должен был знать об этом.
       Мы в ролях учили отрывок из «Русских женщин» нашего великого поэта. Я был генерал-губернатором, а ты – княгиней. Мне казалось, что каждая строчка была написана именно для нас:
 
«ГУБЕРНАТОР:
  - Я отпустить не вправе вам,
  Княгиня, лошадей!
  Вас по этапу поведут
  С конвоем…

КНЯГИНЯ:
   - Боже мой!
  Но так ведь месяцы пройдут
  В дороге?..

  - Под караулом казаков
  С оружием в руках,
  Этапом водим мы воров
  И каторжных в цепях,
  Они как мухи мрут в пути,
  Особенно зимой…
  И вам, княгиня, так идти?..
  Вернитесь-ка домой!

  - О нет! я этого ждала…
  Но вы, но вы… злодей!..
  Неделя целая прошла…
  Нет сердца у людей!
  Зачем бы разом не сказать?..
  Уж я бы шла давно…
  Велите ж партию сбирать —
  Иду! мне всё равно!..

  - Простите! да, я мучил вас,
  Но мучился и сам,
  Но строгий я имел приказ
  Преграды ставить вам!
  Я вас старался напугать.
  Не испугались вы!
  Я не могу, я не хочу
  Тиранить больше вас…
  Я вас в три дня туда домчу…
                Эй! запрягать, сейчас!..»

        В самом ли деле в эти вечера я мучил тебя, княгиня? Мне казалось, что в глазах твоих мучительно светились искорки горячих чувств и волнующих переживаний и за героиню, и более всего за себя. О, каким чудом были для меня эти репетиционные вечера перед общим по школе отбоем! За окнами пионерской комнаты редкими колышущимися огнями начинала вздрагивать от мороза каторжная дорога, а за этими огнями тёмной грудой из свинцовой руды как будто грозил нам с тобой незнакомый и замерзающий город. Вечная луна, краснея огромным диском, всплывала из-за холодного горизонта, но мне рядом с тобой было тепло, и я уговаривал тебя не уезжать от меня в далёкую заснеженную пустыню… Как я не хотел расставаться с тобой в те вечера, ведь до утра могла быть целая вечность, так желаемая мной. Оставайся со мной, Апаточка!

         Когда тайно от воспитателей мы играли всем классом «в почту», я впервые открыто и напрямую спросил тебя, взяв себя в жёсткие клещи и краснея от нахлынувшего стеснения. Я написал тебе: «Хочешь ли ты дружить со мной?». Ты не сразу ответила мне, но ответ всё же пришёл: «Да». Как я был рад! Но радость моя не была долгой – её попытался разрушить наш одноклассник. Он в тот же день ближе к вечеру будто невзначай и как бы по секрету, сообщил мне, что в каникулы вы с ним несколько раз встречались и даже обнимались в парке на скамейке. «А сейчас она с моим другом из нашего двора встречается…» – добавил он и удалился. После некоторых волнующих меня сомнений я решил, что всё это он выдумал – ты не могла предать нашу тайну и обмануть меня! Ты не могла… не могла…
        Душа моя сладко страдала от неизвестного, но желанного чувства. Я не мог спать по ночам, не слышал учителей на уроках. Не ощущал времени, не замечал одноклассников, не видел снегопада, не понимал происходящего. Это было похоже на настоящий наркотик… Одно я остро понимал – ты нравилась мне и всем мальчишкам нашего класса.
        А вскоре наступивший новогодний праздник заставил меня замкнуться в себе и затаить недоверие к тебе и ко всем людям потому, что в спортзале, где стояла новогодняя ёлка, и включали радиолу, ты весь вечер танцевала, и танцевала не со мной. Я после твоего слова «Да» в почтовой записке видеть это не смог и ушёл с праздника в комнату ИЗО-кружка, как в укрытие, и страдал там в одиночестве. Затаившиеся от проснувшегося недоверия к тебе чувства уводили меня в дремучие сны с больными образами.
       «В почту» я больше не играл, но однажды получил записку. От тебя, Апата! Ты заинтересованно спрашивала, куда я думаю поступать после школы и между строк мне слышалось: «Может быть, вместе будем поступать?». И снова вдруг засияло солнце в тёмной комнате ИЗО-кружка. Я снова рисовал твой профиль, твои косички и галстук алого цвета на изящной шее… А чужая луна впервые прошептала мне тогда тайно, что счастье в виде вечно сияющего солнца не бывает долгим, просто не может быть таковым. Но я был уверен, что эта ночная коварная спутница мне жестоко лжёт.

       Была суббота. Вы вдвоём с подружкой-одноклассницей о чем-то разговаривали в классе, а я, собираясь домой на выходные дни, прибежал в класс за учебником. Почему-то сразу кровь хлынула к лицу и щёки мои покраснели – я почувствовал это горячей волной. Неожиданно твоя подружка, обращаясь ко мне, громко сказала: «Вот-вот, кстати... Иди сюда, – и, поворачиваясь к тебе, продолжила, – Ну, говори, почему молчишь?». Ты безвольно попыталась что-то сказать, но не смогла и промолчала, опустив голову на руки. Две слезинки вдруг упали на парту. Боже, я не знал, что мне делать. Щёки мои пылали, сердце больно колотилось в груди, руки искали опоры… Твои слезинки, как глубокий обморок, лишили меня всех ощущений. Подружка продолжала: «Тогда я скажу, – и, обращаясь ко мне, добавила, – Она в новый год танцевала с парнем из параллельного класса – так это он сам к ней приставал. Ты не сердись – она не хотела». Я молчал, я не мог говорить. А ты продолжала сидеть, не поднимая головы, и плакать. Не выдерживая сильнейшего напряжения, я отвернулся, потому что мог тоже заплакать, а для мальчика плакать перед девочками абсолютно невозможно. И я спешно вышел из класса в раскачивающийся потемневший коридор…
        Через несколько минут (коридоры и лестницы всё ещё были для меня качающимися, и поэтому я не мог уйти из школы) та подружка, что была с тобой в классе, нашла меня в раздевалке и дрожащим голосом тихо сообщила мне, что мы с тобой должны встретиться вечером. И уже сквозь свои рыдания назвала место и время встречи, после чего, прикрыв рыдающий рот рукой, убежала…
      
        Я долго утаптывал выпавший искрящийся снег на месте нашей встречи. Вечерние городские огни, окружённые радужным ореолом из-за слабой дымки в воздухе, немного успокаивали и как будто обещали, что первое наше свидание будет для нас счастливым. Где-то далеко слышалась знакомая песня:

                «…Я иду на свидание в первый раз
                И пускай в этот поздний час
                Все увидят нас…»

       Я вздрагивал всем телом, но не от холода, а от того, что начинал подбирать слова, которые должен был сказать тебе при встрече, и не находил таких слов. В разгорячённой голове всплывало только одно слово – «здравствуй». Странное и абсолютно ненужное слово здесь, среди романтичных радужных фонарей и пушистого чистого снега. Хоть я и ждал тебя, но ты пришла совершенно неожиданно. Негромким и уже успокоенным после разговора в классе голосом ты вопросительно и одновременно утвердительно сказала: «Погуляем». От утреннего события с капающими на парту слезами, казалось,  не было и следа. И мы гуляли по вечернему городу несколько часов до позднего вечера. Гуляли в основном молча, изредка перекидываясь ничего не значащими повседневными словами. Ты была смелее меня и говорила больше. Я так остро чувствовал твою близость, что ни о чём не мог думать, забыл все слова и ощущал только незнакомую до сих пор восторженность и затаённость души. Я хотел только одного, чтобы это состояние продолжалось бесконечно.
        Неожиданно для самого себя я вдруг решил рассказать тебе внезапно всплывшую в памяти притчу о Богатстве, Здоровье и Любви, в которой молодая женщина пригласила в свой дом одного из трёх путников – Любовь. Но в дом пошли и два других путника – Здоровье и Богатство. Женщина удивилась: «Я же пригласила только одного из вас – Любовь. Почему вы тоже идёте?». Путники ответили: «Если бы ты пригласила только Богатство или Здоровье, другие два остались бы на улице, но ты пригласила Любовь, и мы идём за нею. Там, где есть Любовь, всегда есть Богатство и Здоровье…». Мне показалось по блеску твоих глаз, что тебе понравилась эта притча. Ты стала что-то уточнять, спрашивала моё мнение об этой притче. И когда ты уезжала домой и стояла у заднего стекла маленького, похожего на детскую игрушку  автобуса, я всё ещё слышал твой голос. Видел твою затерянную в морозных узорах стекла улыбку и прядь волос на лбу. Но автобус вскоре исчез за поворотом и увёз не только тебя, но и мой восторг, и мой самый счастливый день, когда мне захотелось поцеловать тебя, но я не умел и не знал, как это сделать.

«Ты уезжаешь, холодом подуло…
Трамвай последний и последний взгляд…
Как глубоко, как горько ты вздохнула…
Давно и много-много лет назад».

        Тайное счастье долго жило во мне. Поделиться им я ни с кем не мог, да и не хотел. Никто не должен был знать о нашей тайне, завораживающей настолько, что утихало чувство реальности и кем-то выстроенных границ. Я писал стихи для тебя, рисовал твои глаза, губы, косички с бантами, зажигал по ночам свечу и смотрел на звёзды, улетая в их далёкую неизвестность. Я завидовал белому воротничку с заоваленным кружевным краем на твоём школьном платье, потому что он касался тебя, он обнимал твою шею. А нагрудный кармашек твоего фартука так удивительно просто лежал на уже явно обозначившихся упругих бугорках. Замечать это мне было необычайно стыдно почему-то, но было совершенно невозможно удержаться от этого. Колдовское желание видеть это побеждало все остальные чувства. Все движения и формы женского – твоего – тела вызывали в моей душе высокий восторг. Походка, взмах руки, поворот головы, пожимание плечиком, взгляд из-под опущенных ресниц – всё оставалось для меня загадочно-красивым. Этот туман чувственного опьянения преследовал меня и, видимо, стал заметен окружающим… Наша воспитательница несколько раз пыталась говорить со мной на эту волнующую тему, но я от стеснения и неумения объяснить своё состояние не мог что-либо сказать ей в ответ. Не мог я ответить и учительнице по математике, считавшей меня своим лучшим учеником, когда она однажды в классе наедине со мной уверенно говорила: «Ты пойми, я хочу тебе добра. Разные вы люди, не выйдет у вас ничего хорошего. Она живёт для себя и в какой-то момент обманет тебя, предаст. Один мудрый человек сказал, что все мы становимся лжецами, когда нам есть от этого польза. А любовь и предательство не могут жить вместе. Откажись от неё. Ты ещё многих встретишь в жизни. Я про себя могу тебе рассказать, хочешь?» Я только отрицательно покачал головой. Но после такого разговора туман восторженного опьянения не рассеялся, а ещё более сгустился.

        Экзамены и выпускной вечер по поводу окончания восьмилетки состоялись в июне. Школа-интернат заинтересованно готовилась к своему первому выпуску, но мне не очень запомнились эти последовавшие события. Экзаменов я не боялся, а вот выпускной вечер тревожил меня – не случилось бы, как в новогодний танцевальный бал. Я упрямо уговаривал себя не допустить такого. И не случилось – на вручении свидетельств, и на праздничном ужине, и на танцах мы были вместе. На виду у всех! Легко и свободно! Потом всем классом мы гуляли по ночному городу. Короткая тёплая ночь со сказочно-звёздным небом наполняла наши сердца красивой романтикой, тайными надеждами, светлыми мечтами и почти несбыточными желаниями. Наша воспитательница в эту ночь была вместе с нами. Ты знала, что у неё не было своих детей, и что она хотела тебя, оставшуюся без родителей, взять к себе. Но когда мы проводили её до дома, и когда она предложила тебе остаться у неё ночевать, ты отказалась и осталась со мной…
       Как замечательно начиналось лето. Мы были вместе! И неожиданно приобретённая свобода тоже была с нами. А когда ты после некоторых колебаний согласилась поехать со мной в деревню, замечательное незабываемое лето продолжилось, и свобода подарила мне незабываемое время.
       Уговаривал я тебя поехать в деревню не очень долго… Увлечённо говорил тебе, что мы вместе будем готовиться к вступительным экзаменам в техникум, что в деревне тебя уже ждёт маленькая речка с мягкой чистой водой, лодка, в которой мы будем кататься, косогор с дикой клубникой и грибами, клуб с вечерними песенными посиделками и играми в кругу весёлой молодёжи. И сказочные закаты, и поскотина в утренней прохладной росе. Говорил, что пчёлы на пасеке уже приготовили специально для тебя ароматный мёд, которым тебя обязательно угостит старик-пасечник. Тёплый и нежный ветер уже сложил для тебя красивые песни и симфонии, а утренний жаворонок обязательно разбудит тебя и уронит на сердце свои самые сладкие трели. А моя  бабушка уже давно испекла в печке  пироги и, ожидая тебя, посматривает через окно за реку, откуда мы должны прийти к ней в дом. И ты согласилась…
        Маленькую речушку мы перешли вброд, а у дома нас встретила моя тётя. После знакомства с тобой она прошептала мне на ухо: «А чо это за деушка приехала? Родня кака-та?». Я, зная, что она плохо слышит, громко ей ответил: «Мы вместе учились в школе, будем готовиться к экзаменам в техникум». – «Ну, чо, пускай живёт, милости просим…». Бабушка тебе улыбнулась, моя двоюродная сестра подмигнула, и я заметил, что напряжение твоё исчезло. Ты стала собой. Через несколько дней все местные девчонки-соседки уже подружились с тобой и не стесняясь рассказывали тебе свои секреты, старались понравиться и во всём подражали тебе. Ты, городская, была для них богиней. Богиней ты была и для меня.
       По утрам мы около двух часов занимались математикой, потом ещё час – русским языком. Днём немного помогали бабушке по хозяйству, а ближе к вечеру уходили в клуб, где играли с молодёжью в различные игры. Были и такие, которые  предполагали романтические свидания с обниманиями или даже с лёгкими поцелуями. Я помню, когда мы оказались с тобой одни («на совещании»), ты неожиданно поцеловала меня в щёку. И я, ошеломлённый, весь вечер оставался в состоянии полной отрешённости…  Куда звала ты меня? Я видел твоё лицо – оно светилось. Я видел твои глаза – они смеялись и одновременно о чём-то грустили. Казалось, что они что-то затаили в глубине своей и звали, звали.

       Все эти вдохновенные вечера и дни, которые были до того снежного вечера с погоней за автобусом, когда ты уехала от меня в обнимку с молодым человеком, к моему сожалению закончились. Закончилось и совместное лето в деревне, в конце которого тебе по конкурсу (семь человек на место) не хватило баллов для поступления в техникум. Это, я чувствовал, усложняло наши отношения – видеться мы стали намного реже. Я учился на дневном отделении в техникуме, ты – в вечерней школе, работая через день гардеробщицей в каком-то культурном заведении. Письма, пусть даже частые, тоже не помогали нашим отношениям. Живые взгляды ничем нельзя было заменить.

      И уже в начале зимы наступил тот самый вечер, когда я бежал быстро, бежал наперерез, чтоб оказаться на конечной остановке раньше автобуса, на котором ты уехала в окружении трёх молодых ребят. По пути на остановку автобуса, на ходу застёгивая пуговицы пальто и весело смеясь, ты что-то говорила своим спутникам дрожащим от возбуждения голосом. А потом на подножке автобуса у закрывающейся двери обнимала за шею одного из них. Я окрикнул тебя, но ты не слышала. Дверь через мгновение, как-то странно всхлипнув, закрылась, автобус медленно тронулся и, растворяясь в начавшемся снегопаде, стал исчезать из вида.  И тогда я побежал наперерез. Ноги скользили по ледяной корке тротуара. Шапка сползала на глаза. Я задыхался, но не столько от бега, сколько от громких и тяжёлых рыданий. Чёрное беззвёздное вечернее небо молчало, а редкие фонари на столбах нервно подмигивали мне. Город хмуро и напряжённо ожидал чего-то, наблюдая за мной. То, что случилось, было для меня жестоким и необъяснимым обманом или даже предательством. Я хотел ненавидеть тебя, но не мог – я любил тебя. Судьба, видимо, для того и существует, чтобы испытывать нас, наполняя нашу жизнь разного рода преградами, нелепицами, проблемами, а иногда обманом и настоящими бедами.
       Возникшее после погони за автобусом, а вернее – за тобой, угнетённое состояние продолжалось не один месяц. Моя мама, конечно же, заметив это, говорила мне тогда, что девочкам нравится обманывать мальчиков: «Вот и твоя девочка обманула тебя». Говорила ещё, что предают только те люди, которые не любят. Что в жизни надо быть готовым к таким моментам и не принимать их близко к сердцу. А мне не верилось, не верилось, не верилось… И я не знал, что делать, как поступить. Забыть наши вдохновенные вечера и дни я не мог (и не хотел), а вернуть их у меня не было сил, да и понятно было, что в прошлое не бывает возврата.
       Я много раз появлялся у твоего дома, но не входил – мне было почему-то стыдно, будто это я чем-то обидел тебя, будто это я обманул твои надежды. Ходил я к твоему дому от вокзала пешком, потому что не мог заставить себя войти в автобус, где вместе с тобой весело смеялись мои обидчики, ведь они смеялись надо мной.
       Был я у дома твоего и в тот  тёплый мартовский день, день твоего шестнадцатилетия. Мне нечего было подарить тебе, но я приготовил трёхрублёвую бумажку, которую так и не смог тогда отдать тебе в руки – я опустил её в конверте вместе с запиской «С днём рождения» в ваш ящик для почты. Получила ли ты этот подарок? Ты продолжала часто писать мне тёплые письма, не зная, что я видел тебя в тот злополучный зимний вечер с тремя молодыми ребятами в дверях автобуса. Ты просила ответить. А я не мог говорить, я не умел писать – у меня не было слов. И я долго не отвечал.
 

            2. Мудрый конюх

       …Регулярно ездить летом в деревню мне уже не хотелось, но жажда острого ощущения трагического одиночества в этот год твоего постепенного ухода из моей жизни заставила меня поехать туда – там всё напоминало о тебе. И я поехал. Именно там, в начале лета, чтобы избавиться от этих мучительных переживаний, и пришла ко мне шальная мысль покинуть этот мир навсегда. Я присмотрел на конном дворе моток пеньковой верёвки и небольшую кладовку с развешенными хомутами, резким запахом дёгтя и конского пота. Вечером, когда уже все спали, я пробрался туда через окно, спокойно соорудил всё, что нужно. В голове билась только одна фраза, сказанная тобой при нашей последней встрече: «Я не сержусь, но у меня не было другого выхода…».  Именно эту фразу я написал на тетрадном листе и положил на оцинкованный бачок с питьевой водой, вспоминая то время, когда мы были здесь вместе, когда летом (уже после дня твоего шестнадцатилетия) я приезжал к тебе за город в красивый опрятный домик. Ты тогда в одном из последних писем просила меня обязательно приехать…
 
       А до появления такой шальной мысли, холодной весной после зимнего вечера с автобусом от тебя приходило много писем, но это письмо я получил в начале лета, когда уже немного стал приходить в себя. Я уже стал придумывать для тебя оправдания. Ты лишена родительской заботы и ласки, твоей старшей сестре нет до тебя дела, потому что у неё свои проблемы, тебе негде жить и не на что. Все эти трудности, видимо, накопились у тебя в сердце и произвели психологический срыв, который никак не мог быть предательством. Так я начинал думать. В письмах ты спрашивала меня, почему я не отвечаю тебе и перестал приезжать к тебе. А в начале лета ты очень настойчиво просила меня приехать, потому что тебе нужно было сообщить что-то важное, и был указан незнакомый мне адрес очередной твоей тёти, живущей в посёлке за городом, где теперь ты жила. Я не мог больше удерживать себя, и я поехал, волнуясь и проклиная себя за долгое молчание и обиду на тебя.
       Я приехал по указанному адресу и нашёл в маленьком посёлке, состоящем из одной улицы, нужный дом, окружённый пышно разросшимися соснами. Белые оштукатуренные стены, тёмная металлическая кровля, сетчатый забор, палисадник с цветами – всё это придавало домику по неведомой причине немного застенчивый вид. Потом я приезжал в этот домик много раз, и мне казалось, что он не уставал загадочно подмигивать мне слуховым окном на крыше, а сосны приветливо махали мне огромными ветвями, как будто приглашая в свой праздничный летний хоровод. В домике обе комнаты с самой простой обстановкой были чисто и аккуратно убраны. В большой гостиной комнате стоящий у стены старый сервант с резными деревянными вставками, бронзовыми ручками на дверцах и помутневшим от времени стеклом казался угрюмым, но добрым старожилом, участвующим в наших разговорах. Рядом с висевшими на стене портретами женщины средних лет и молодого военнослужащего стоял на деревянной полочке скучающий радиоприёмник «Атмосфера 2». При наших встречах никого в доме не было. Я старательно скрывал то, что видел прошедшей зимой, и делал вид, что ничего не произошло между нами. Мы с тобой, как ни в чём не бывало, подолгу сидели в этой небольшой комнате за столом, пили чай, вспоминали наших одноклассников, строили планы, делились новостями. Зимние события уже казались мне далёким и ненужным миражом. Ты садилась напротив меня на мягкий стул, поджимала под себя ноги и укладывала голову на сложенные под подбородком руки. Я был счастлив от того, что вижу тебя так близко, дышу с тобой одним воздухом, ощущаю твоё нежное тепло. А когда ты ходила за чайником, я по шлёпанью твоих домашних тапочек узнавал затерявшуюся где-то в интернате твою походку. Ты снова была рядом со мной! Как я мечтал об этом и ждал этого. Но почему эти минуты были так своенравно скоротечны?

       Ты зачем-то с неестественной улыбкой на лице рассказывала мне о том, что в школе наш одноклассник пытался ухаживать за тобой. Рассказывала и, мне казалось, наблюдала за мной. Как говорила моя мама, девочки всегда намного хитрее мальчиков… Ты оживлённо рассказывала мне: «Он по выходным дням приезжал ко мне домой и привозил конфеты в аккуратных бумажных кулёчках. Потом садился у стола и, не отрываясь, долго смотрел на меня. Мне даже неловко как-то становилось… В один из таких дней я сказала ему, чтобы он больше не приезжал ко мне, что мне никакой дружбы с ним не надо… И всё…». Рассказывая это, ты как будто хотела что-то спросить у меня, но не спрашивала. Говорила ещё, что до этих приездов с конфетами он дарил тебе полевые цветы, когда вместе с учительницей по географии вы, группа одноклассников, ходили в поход. Я, конечно же, знал кто этот одноклассник – он сам рассказывал мне о встречах с тобой, заметно приукрашивая их и наслаждаясь своим победным превосходством надо мной. Думаю, что он догадывался о моих чувствах к тебе. В ответ на твои признания об ухаживаниях я рассказывал тебе про игру в почту, когда писал тебе откровенные письма и не решался отправлять их, а ты, перебивая меня, заинтересованно спрашивала, почему не отправлял и что я в них писал…

«Как ты ждала моих прикосновений!
Как поцелуев дерзких ты ждала!
Не ведая нахлынувших сомнений,
Сама себе отчаянно лгала.
Как ты мечтала, в неге замирая!
Как ты ждала моих красивых слов!
Твоя душа на берегу у рая
Ждала слепой свободы и грехов».

        С помощью твоей тёти, изображённой на портрете женщины средних лет, у которой ты жила, ты устроилась на работу в какую-то заводскую лабораторию со скользящим графиком (кроме ночных часов). Одновременно ты стала готовиться в начале нового учебного года пойти в десятый класс вечерней школы. Меня это радовало и подавало надежду видеть тебя чаще, помогая тебе в учёбе.
      Иногда, когда я был у тебя в этом лесном домике, тебе нужно было ехать на работу (все смены были для тебя укороченными). Ты опускала ноги со стула и шла одеваться в другую комнату, при этом напевая немного задумчивую мелодию. Я помню её. Потом мы вместе ехали в город и расставались уже у проходной завода, договариваясь о следующей встрече.   
      В один из дней, когда мне нужно было уезжать от тебя, ты вышла проводить меня до калитки, на ходу поправляя загнувшийся воротничок нежно-голубой кофты. Воротничок упрямо сопротивлялся, и ты попросила меня справиться с ним. С большим смущением, ощущая тепло и гладкость твоей кожи, я заставил себя прикоснуться к твоей шее и неожиданно быстро упрямый воротничок почти сам занял нужное положение. Что было со мной тогда и в последующие несколько дней? Я реально на подушечках пальцев ощущал тепло и нежность девичьей кожи и наслаждался этим, испытывая необыкновенный душевный трепет и небывалое счастье! И запомнил это  навсегда, совершенно не задумываясь о том, что под этой атласной кожей может течь отравленная кровь, так внезапно обнаружившая себя в зимнем автобусе.
       Я не вплетал ромашки в твои волосы – не умел. Не дышал тебе в ушко, что жить не могу без тебя – не смел. Не целовал твои губы – боялся. Не приглашал тебя на танец под музыку «Атмосферы 2» – стеснялся. Мне не нужно было ничего, я просто любил тебя до безумия…
    
       Тогда же под влиянием восторженных мгновений и безграничной веры в тебя  я открыл тебе мою небольшую тайну – с фотографии, подаренной тобой ещё в школе, я нарисовал твой портрет. В глазах твоих вспыхнул огонёк любопытства, удивления и радости. Ты просила показать  портрет и даже оставить на несколько дней. Я привёз и оставил.  Скажи мне, где он теперь? Выброшен? Утерян? Или висит на какой-нибудь ненужной стенке, как тот портрет женщины средних лет в лесном домике? Хотя ты уже давно не живёшь там, женщина эта из далёкого времени до сих пор смотрит на меня пронзительным взглядом. Ведь именно она спокойно и заинтересованно сказала мне просто убийственную новость…
       После месячного отсутствия встреч с тобой, потому что нашу техникумовскую группу отправили на весь сентябрь в совхоз на уборку урожая – я невообразимо скучал. По возвращении в город я, не откладывая, отправился к тебе в загородный домик с тёмной металлической кровлей и портретами на стене. Мне нужно было успеть до вечера, потому что вечером, я знал, у тебя занятия в школе. Уже по дороге к тебе я мысленно разговаривал с тобой, расспрашивал о занятиях, слышал твой голос, представлял твои глаза и улыбку. Калитка почему-то была закрыта на недавно приделанный засов. Это было необычно. Около почтового ящика на проводе висела кнопка электрического звонка. Испытывая небольшую тревогу, я позвонил. Из-за тревожного шума ветра в густых сосновых ветвях я не слышал звонка в доме. Но через некоторое время ко мне вышла та самая женщина средних лет с портрета в накинутой на плечи куртке. Это, как выяснилось, была хозяйка домика - тётя. Она каким-то мутным задумчивым взглядом посмотрела на меня. Я, называя её тётей, в нетерпении спросил её о тебе, на что получил довольно длинный ворчливый ответ, и не сразу понял что произошло: «Никакая я не тётя ни тебе, ни твоей знакомой, я мать военнослужащего. Он – на срочной службе, а она, эта твоя …, его ждала здесь, невестой числилась и коротала время пока он, сын мой, вернётся со службы, понимаешь... А теперь вот она сбежала, уже три недели, как её нет здесь, не живёт она здесь больше. Ищи её где-то в другом месте. Я знала, я знала, что она не дождётся моего сына… Она и тебя обманет и сбежит от тебя когда-нибудь… Лгут ведь прежде всего тем, кого, якобы, любят… До призыва они не могли пожениться – ей ещё не было шестнадцати лет.  Сейчас ей уже семнадцатый, но она сбежала, не дождалась…». Женщина средних лет ещё что-то продолжала говорить мне вслед монотонным голосом, а я уже по лесной тропинке с шуршащими грязными листьями уходил к остановке автобуса.
       Настоящий смысл сказанного этой женщиной я понял чуть позже, а тогда отложилось только то, что ты уже не живёшь в этом опрятном загородном домике. И я спешно поехал в завокзальный район, туда, где ты жила раньше, и где, скорее всего, ты могла находиться. Но и там я тебя не нашёл. Дверь мне никто не открыл.
      
       Уже добравшись вечером до своего дома, я вдруг вспомнил слова матери военнослужащего: «невеста», «пожениться», «сбежала, не дождалась» – и происшедшее стало разрушающим смерчем врываться в моё сердце и в мою раненую душу. От тяжести сообщения и от безысходности я холодной ночью в нижнем белье вылез по крутой подъездной лестнице на кровлю нашего дома, лёг на мокрый шифер и, глядя в тёмное беззвёздное небо, безвольно молчал почти до утра. Я не хотел и не мог ни о чём думать. Не мог плакать,  не мог ненавидеть или жалеть – я просто бессильно и расслабленно страдал, ощущая по всему телу жгучие нервные нити…

«Две верных подруги, Любовь и Разлука,
Не ходят одна без другой…»
      
        Утром я снова поехал к тебе. Но дома опять никого не оказалось. Когда уже под вечер я опять постучал в вашу дверь, мне открыла твоя сестра. «Она была, но недавно ушла и не сказала когда вернётся и вернётся ли». – повторяла она, отворачивая лицо и пряча от меня глаза. Я, забыв про учёбу, ездил к тебе больше недели по два-три раза в день – результат был тот же. Я не мог увидеть тебя. Похоже, что твоя сестра покрывала тебя. Она наверняка знала, где ты, но была заодно с тобой. А возможно и прятала тебя в кладовке или в шкафу, когда я стучал в дверь. Сквозь густой и подозрительный обманный туман, чуть-чуть  успокаивая меня, светилась слабая надежда – ты ведь сбежала от военнослужащего из лесного домика, а значит, ты не хотела быть  с ним. Наивно убеждая себя в этом, я продолжал приезжать к тебе. Мне нужно было тебя увидеть, поговорить и, надеясь на чудо, убедить себя, тебя и весь мир, что любовь есть, и что она никогда не умирает. Она должна всегда побеждать. Без любви процветает лишь ненависть и злоба. Мысли мои были только о тебе, но они начинали мучительно склонять меня к убеждению, что дальнейшее существование совершенно напрасно в этом  беспощадно выжженном от любви мире.
       И вот пришла настоящая осень с холодными дождями и мокрым снегом – предвестником болезненного сумрака под сердцем. Наступала зима с её, вернее твоим, очередным  предательством.

       Почти по первому снегу в один из безуспешных приездов к тебе я неожиданно встретил на улице недалеко от твоего дома твою подружку-одноклассницу, которая ещё не так давно плакала вместе с тобой в пустом классе. Она тоже искала тебя и пыталась по адресу найти твой дом. Вместе мы без долгих колебаний и сомнений, как это никогда не случалось со мной, постучали в дверь. Нам открыла пожилая женщина, видимо, твоя настоящая тётя. Мы вошли в маленькую прихожую, и тётя, глядя куда-то мимо нас, грустно сказала, что тебя нет, что ты на дне рождения у какого-то белобрысого охламона. И далее она с придыханиями добавила: «Забыла вас Апаточка. Загуляла. Белобрысый этот каждый день приходит, – и, глядя на меня, добавила, – Я ей напоминала о тебе, говорила, что ты тоже приезжал. А она мне, мол, не твоё это дело – сама разберусь…  Сейчас-то ведь она у него… Не знаю я только где он живёт, а то бы показала вам…». Выслушав такой нерадостный ответ на наш вопрос о тебе, мы с твоей подружкой-одноклассницей направились обратно к вокзалу. Шли пешком. По пути она, не очень переживая (в отличие от меня) о неудавшейся встрече, много рассказывала о себе, о работе, где ей очень нравилось, о новых знакомых и друзьях и, конечно, о тебе. Как вы несколько раз встречались, как тебе трудно жилось, как ты хотела, но стеснялась приехать ко мне. Я плохо слушал твою подружку. Я думал о тебе… Моя душевная тревога усиливалась и постепенно переходила в ноющую боль и тяжёлое отчаяние. Ты ведь знала, что делала, что это причинит мне боль, но почему-то все же делала это. Ты наверняка понимала, что ты была для меня необыкновенной богиней, и это понимание, видимо, давало тебе необъятную свободу в поступках. Где ты была? Что с тобой происходило? 
      
        Я смог увидеть тебя только в середине зимы.
        Ты спроси у меня сегодня – как я жил всё это время, как выжил? Видимо, надежда, всегда умирающая последней, помогала мне, помогал твой силуэт, постоянно удаляющийся от меня, помогали мечты о встрече с тобой и сны, в которых ты всегда была со мной. С незаживающими болями души я в очередной раз подходил к твоему дому, около которого несколько ребятишек что-то строили из снега. Неожиданно одна девочка подбежала ко мне и тихо прошептала: «А её опять нет дома, – и через паузу, – А я знаю, где она. Хочешь, покажу?». Это оказалась твоя племянница, бойкая и подвижная девочка лет семи. Она несколько раз слышала мои разговоры с твоей тётей и, узнав меня, почему-то решила мне помочь. «Только ты никому не рассказывай, что это я тебе показала… Пошли», - тихо продолжила она, и важно зашагала по тропинке в снегу. Она привела меня к деревянному двухэтажному дому, назвала квартиру и, несколько раз оглядываясь, убежала. Наконец-то я, возможно, увижу тебя! Оглядевшись в полутёмном подъезде, я заставил себя позвонить в нужную дверь.
       На звонок долго никто не подходил к двери, за которой слышалась музыка и весёлые молодые голоса. Но всё же дверь, наконец-то, открылась – на пороге стояла ты! Негромкая музыка в квартире как будто усилилась, твои раскрасневшиеся щёки просили прохладных и освежающих прикосновений. Большой белый бант на твоей груди взволнованно трепетал, любимые завораживающие глаза излучали свет чудеснейшей небесной гармонии, которая проникала в душу, оживляя её и пробуждая свет жизни и любви. Но свет этот через мгновение вдруг почти угас. Я, так долго искавший эту встречу, ждавший её, растерялся и не мог ничего сказать, только услышал от тебя: «Здравствуй… Подожди меня на улице – я выйду…». И дверь закрылась…
        Я по скрипучей подъездной лестнице вернулся на улицу, долго ходил по расчищенной от снега площадке у подъезда, не зная куда себя деть, и ждал, ждал, ждал… Ты вдруг выпорхнула из подъезда в распахнутом пальто, без шарфа и платка на голове, щёки твои дышали огнём, волосы взволнованно трепетали от слабого ветра. «Почему ты здесь?» - нелепо спросил я, а ты, кутаясь в широкий воротник пальто, быстро ответила: «Я потом тебе всё расскажу…  напишу… А теперь уходи…». Голос твой дрожал, как скрип быстро удаляющихся твоих шагов по снегу. Ты убежала обратно в дом, и убежала надолго. Я не успел ничего сделать. Ни сказать, что хотел, ни притронуться к твоей руке, ни заглянуть в глаза, ни почувствовать твоё дыхание…  Что происходило с тобой, Апата? Что с нами происходило?..
       Много позже после критических событий и пронёсшегося урагана времени я смог кое-что объяснить себе, но душа и сердце продолжали страдать многие годы, не принимая никаких объяснений – Бог не всегда, только прикоснувшись, быстро исцеляет.
       
       Когда я бывал в тех точках пространства, где мы с тобой когда-то находились или встречались, я всегда испытывал жгучую тоску. Болезненное воображение рисовало твоё лицо, и слышен был твой чуть дразнящий голос. Вспоминалось всё: малейшие интонации, жесты, мимика, походка… Я кем-то был погружён в мрачную мечтательность и предавался ей с такой страстностью, какой никогда не было. Вся жизнь моя будто состояла из сновидений и предчувствий. Я гулял у школы, рисовал на расчищенном асфальте твой профиль, писал на снегу «Я люблю тебя», записная книжка полнилась стихами о тебе, говорил с тобой, как будто ты была рядом. О, если бы ты была на самом деле рядом! Тогда бы чёрная птица, неожиданно появившаяся высоко в небе надо мной, не снижала бы свой полёт и не угрожала бы мне жертвенным падением.

       Я ещё несколько раз приезжал к твоему дому, стоял на улице, смотрел на твоё освещённое дорогое мне окно…
      
       В самом начале весны, находясь в очередной раз у твоего дома, я вдруг увидел, что ты вышла на крыльцо. (Я всегда надеялся на то, что встречу тебя здесь). В руках у тебя был маленький свёрток. Ты направилась к автобусной остановке. Я, стараясь быть незамеченным, пошёл за тобой. Я не следил, я просто хотел видеть тебя и, если позволят обстоятельства и моя робость, поговорить с тобой. Я шёл за тобой и никак не мог решиться себя обнаружить. Через разные площадки мы зашли в автобус, потом я, прячась за пассажиров, скрытно пробрался к тебе и, стоя за твоей спиной, касался щекой твоих выглядывавших из-под платка волос, чувствовал твоё тепло и дыхание. Уже в центре города мы вышли из автобуса, и тогда я тронул тебя за плечо… Я думал, что ты удивишься, но ты, слегка улыбнувшись, осторожно вывела плечо из-под моей руки и совершенно без эмоций сказала: «Здравствуй». Мне показалось, что ты уже знала, кто стоял за твоей спиной в автобусе. Удерживая нервную дрожь, я прошептал: «Послушай, давай помиримся…»  –  «А мы и не ругались…» – «Тогда почему же?..» – «Не знаю… Так уж должно было случиться, наверное… Не ходи дальше за мной, здесь недалеко… Пока…» – «Но я не хочу, чтоб так продолжалось…». Ты наконец-то повернулась ко мне и неуверенно проговорила: «Нет, дорогой, что было, того уж не вернуть…» – «Почему? Почему!..». Ты торопилась и быстро стала уходить от меня. Я лишь услышал: «Долго объяснять, да и надо ли?..»  –  «Постой, не сердись!» – «Я и не сержусь…». И ты исчезла в подъезде большого дома, как будто в густом чёрном тумане кем-то придуманного будущего, оставив мне на память – «Я и не сержусь».
       Скамейка на детской площадке рядом с домом, в котором ты исчезла, была заснеженной и холодной, но я просидел на ней допоздна. В памяти крутились отдельные картинки наших прошлых встреч. Вот мы вдвоём (не с классом) в музыкальном театре, шоколадное мороженое в буфете, тёмно-вишнёвое твоё пальто с каракулевым воротником, серые вязаные рукавички, маленький автобус. Вот в школе вечером в нашем классе репетиция к смотру, тусклая дежурная лампочка, дурманящий запах твоих волос. А ещё – смотр самодеятельности, после которого «Бессмертная соната» звучит только твоим голосом, а ты – в белой кофточке с повязанным поверх воротничка красным галстуком. Твой  волнующийся голос, румяные щёки. А вот и полузамёрзшее  оконное стекло маленького автобуса, сквозь которое видна твоя улыбка. Но автобус увозит тебя, и улыбка остаётся только в памяти. Случайная сегодняшняя встреча и напряжённый разговор. Твои слова в пол-оборота: «Нет, дорогой, что было, того уж не вернуть…». Я сидел на скамейке и ждал, я хотел сказать тебе красивые слова, но ты так и не вышла из этого заколдованного угрюмого дома. Ты осталась там… Я не знал, к кому и зачем ты приехала туда? Но твои слова, сказанные перед уходом в подъезд «что было, того уж не вернуть», не давали мне покоя и настораживали до предчувствия беды. Я не мог не знать о том, что могло произойти в этом заколдованном доме, но это казалось мне совершенно диким и абсолютно невозможным. Я не дождался тебя и с тяжёлыми мыслями уехал от этого дома… А ты осталась там…

         Терзающая меня неведомая сила не оставляла меня. Все было наполнено тобой: время, сны, мечты, память… Избавиться от этого состояния я не мог. А жить с таким грузом становилось невозможно. Я в этот период, в эти мучительные дни всё больше и больше обожествлял тебя, не замечая твоего обмана. Ты светилась настоящей богиней, непревзойдённой и всемогущей в своём ореоле. Я начинал сходить с ума и понимал это, но ничего не мог сделать с собой… Будто околдован я был злым волшебником или опьянён крепчайшим дурманом. Я терял тебя, терял, терял навсегда… И справиться с этим колдовским чарующим дурманом, победить его мне никто не мог помочь. Сам я также был бессилен. Я знал  - это из детства. Так происходило со мной всегда, когда я был побеждён, растоптан, унижен кем-то или возникшими обстоятельствами. Хоть и не очень часто это происходило, но я откликался на это полным параличом всех чувств.
        Во все те мучительные дни, когда я ждал от тебя обещанного объяснительного письма (ведь ты говорила, что напишешь и что-то объяснишь), я понимал - мне уже не найти тебя в затуманенных буднях, да и себя тоже. Выход для меня казался только один…

«…Я не достоин, может быть,
Твоей любви: не мне судить;
Но ты обманом наградила
Мои надежды и мечты,
И я всегда скажу, что ты
Несправедливо поступила».

 Обещанное письмо от тебя так и не приходило, ты не давала о себе знать. Я в заколдованном ожидании тоже был неподвижен, постоянно находясь в жестоких чувственных переживаниях. Так я смог всё же добраться до поздней весны. Неожиданно, а может и ожидаемо, я увидел тебя в майские праздники, когда город был прибран после зимы. Была солнечная погода, и люди выглядели добрыми и отзывчивыми. Я увидел и узнал тебя издалека по твоей неповторимой походке с небольшим покачиванием вперёд-назад. Но ты была не одна. Рядом с тобой гордо шёл молодой человек в тёмных очках, и ты, это было видно, тоже была горда собой – настоящая богиня. Я не посмел вмешаться в вашу идиллию и наблюдал за вами из празднично шумящей колонны демонстрантов. Твой бежевый плащ хорошо гармонировал с цветом, видимо окрашенных, твоих волос, яркая косынка на шее подчёркивала хорошее настроение, а на твоём спутнике было добротное тёмное пальто из кашемира. В руке он держал (модный в то время) переносной магнитофон, и из него слышалась негромкая музыка, растворяющаяся в общем уличном гуле. Как тебе было хорошо, и как мне было плохо!
 «Я не сержусь, я не сержусь… я не сержусь!», – звучало у меня в ушах.
        Богиня, неужели ты забыла те моменты, когда в глазах твоих светились искорки горячих чувств и волнующих переживаний и за княгиню в заснеженном и холодном городе, и особенно за себя? Или когда в пустом классе вы с подружкой-одноклассницей сидели за моей партой и две твои  горячие слезинки упали из опущенных глаз? Я помню эти слезинки. Они много лет сжигают мне сердце…    
      Что заставляло тебя обманывать и предавать наши ещё очень ранимые отношения? Природный инстинкт, жизненные обстоятельства или присущая всем женщинам недоступная тайна? Эта тайна всегда есть в женщинах. Разгадать и познать вашу тайну невозможно, и поэтому она так привлекательна. Она завораживала меня и не давала покоя. Она околдовывала до безумия и мучила, мучила, мучила…

«Не хочу тебя удивлять,
Но я ничего о любви не знаю,
Хочу смотреть на тебя и молчать,
И плакать, когда уезжаю.
Я каждый миг тебя жду,
Хочу, чтобы ты была рядом…
…Иду я по тонкому льду,
Я путник, отравленный ядом».

       Регулярно ездить летом в деревню мне уже не хотелось, но жажда острого ощущения трагического одиночества в этот год твоего постепенного ухода из моей жизни заставила меня поехать туда – там всё напоминало о тебе. И я поехал, возможно, в последний раз. Именно там, в начале лета, чтобы избавиться от этих мучительных переживаний, и пришла ко мне шальная мысль покинуть этот мир навсегда. Я пытался спрашивать у моего деда, изображённого на фотографии, висящей в горнице рядом с иконами: «Как Бога, прошу тебя, сделай так, чтобы я не замечал предательства, чтобы не слышал всхлипов липкого горя, чтобы очерствела душа моя и не умирала каждый раз от приступов лжи и жестокости в этом мире. Сделай это, избавь меня от страданий…». Но дед, скрытно улыбаясь, молчал мне в ответ. Он, наверное, мало знал меня…  Да он вообще не знал меня. Ведь я родился, когда он уже закончил свой жизненный путь. Не мог он уловить  моих душевных терзаний…
       Именно тогда я присмотрел в сторожке на конном дворе моток пеньковой верёвки и небольшую кладовку с развешенными на стенах хомутами, с резким запахом дёгтя и конского пота. Фразу, сказанную тобой при последней встрече «Я не сержусь… Не ищи меня…»,  я написал химическим карандашом на тетрадном листе и положил на видное место. Я был спокоен, неторопливо и отрешённо всё приготовил, но сделать задуманное не успел – в сторожку этой ночью зачем-то пришёл конюх, видимо, посланный мне судьбой. А может быть – и тобою.
       Мы до утра говорили с конюхом, пожилым и мудрым человеком. Я, скрытный по натуре, неожиданно рассказал ему всё про нас с тобой, про мою любовь, тоску и обиду, про твоё предательство и про твоё одновременно заинтересованное отношение ко мне. Я спрашивал у него, как мне жить, есть ли любовь на свете? А он с тёплым спокойствием отвечал мне: «Милок, Бог всегда есть, и любовь есть! Где нет любви, там нет и Бога, ибо Бог и есть любовь. Без любви процветает ненависть». Мудрый конюх удержал мою надежду на лучшее от её неизбежной гибели.
       И я стал жить дальше…


      3.  Седьмой месяц 
 
      …Что ты сделала со мной!? У меня после всех событий, связанных с нами, ещё оставалась слабая надежда, несмотря ни на что оставалась и вера. Ещё не исчезли мечты и желания. Но ты лишила меня всего этого… Ты окончательно победила меня, оказалась сильнее меня – ведь ты богиня, Апаточка. Моя надежда, которая должна была умереть последней, после твоего внезапного признания всё-таки умерла, и то моё состояние, которое было до событий на конном дворе, стало возвращаться ко мне и разрушать мою душу снова, причём сильнее прежнего. Мне не хотелось жить. Ты в неполные семнадцать лет, ещё зимой, вышла замуж… Ты не просто призналась мне в этом, ты по-женски мягко, можно сказать даже демонстративно, в присутствии моего тёзки, смущённо улыбаясь, открыла мне глаза на ваши с ним отношения.

«Всё, как дым, растаяло,
Голос твой теряется вдали.
Что тебя заставило
Предать мелодию любви?»…
    
       А до этого, до твоей окончательной победы надо мной, но уже после событий в деревне и беседы с мудрым конюхом я вернулся в город, где меня нетерпеливо ожидало обещанное письмо от тебя. Поделившись с мудрым конюхом своей угнетённостью и трагическим настроением, я немного вынырнул из пропасти отчаяния, из густого дурмана чёрных мыслей и приехал в город достаточно успокоенным. Надежда тогда ещё не успела погибнуть окончательно…
        Твоё письмо, ожидающее меня, должно было прийти намного раньше, до ночи на конном дворе, но пришло позже… По самым начальным прочитанным строчкам я понял – ты просишь прощения, хотя проснувшаяся гордость не позволила тебе применить простое слово «прости» - в письме его не было. Оно было замаскировано под чьё-то не очень понятное четверостишие, намекающее на веру, обиду и некую тайну:

«Помнишь, сквозь снег над порталом
Готической розы цветок?
Как я тебя обижала, —
Как ты поверить мог?»

        В письме ты много раз называла меня ласковым именем, жаловалась на свою тяжёлую почти беспризорную жизнь, даже называла такую жизнь пошлой и ничтожной. Твоя работа монтажницей на радиозаводе тебя тяготила – не к этому ты стремилась. Написанные карандашом твои слова непривычно прыгали по странице письма и совсем не говорили мне, что ты счастлива. «Наверное, мы оба хотели быть вместе. Я была счастлива только с тобой. Не прогоняй меня, пожалей… Сама себя ненавижу…». А дальше ты просила меня помочь тебе поступить в институт, для чего надо было сначала экстерном сдать школьные экзамены за среднее образование и получить аттестат. Сама на себя ты совсем не надеялась. Ты нуждалась в дополнительных занятиях. И в конце ты просила встретиться, и написала место и время встречи: «Если ты ещё помнишь всё, приезжай. Ты ведь хочешь, чтобы я была счастлива…». Много ласковых и привлекательных слов было разбросано по твоему письму, но даже одного хватило бы мне, чтобы забыть все горькие минуты, окрашенные обманом. Правда, видимо, в том, что когда человек любит очень сильно, то ему тогда и прощать ничего не надо.
      Так устроено в жизни. Вот-вот уж, кажется конец, тьма и холод – но нет, снова свет и потепление…  Мир, ставший на время унылым и серым,  постепенно  преображался. Конечно, я не мог отказать тебе в помощи. Я был счастлив помочь тебе. Тёмная молчаливая Вселенная приобретала блеск и музыку. Это она создала в пустынном пространстве жизнь со всеми её противоречиями, с её серыми и яркими красками, с любовью и ненавистью, с верностью и обманом, с местью и прощением. И она гордилась этим.
        Твоё письмо подарило мне счастье и освободило спрятавшиеся в душе крылья. Как легко мне стало дышать! Неужели ты опять со мной!?
      
        Хотя была уже середина лета, но день, назначенный тобою для  встречи, почему-то был по-осеннему холодным и пасмурным. Сплошные серые облака лежали прямо на крышах домов. В воздухе тонкой паутиной висела водяная пыль, образуя на ткани плаща незатейливый узор из прозрачного бисера. Поэтому площадь была пуста, на скамейках никто не сидел, как это обычно бывало. Как будто природа не хотела этой нашей встречи, но я хотел, я очень хотел.
       К назначенному времени ты не появилась на встречу. Не было тебя и через полчаса, и через час… Но вдруг! Ты бежишь ко мне! Извиняешься: «Сидела, занималась и забыла совсем…». Ты была в том же бежевом плаще, когда тебя сопровождал человек в тёмных очках и с магнитофоном в руке,  из которого слышалась музыка, растворяющаяся в общем уличном гуле. Лёгкая дымка того дня кольнула сердце, но не больно, потому что ты была рядом. Мы торопились уйти от водяного тумана и через два квартала торопливо вошли в тот самый подъезд большого дома, в котором ты не так давно исчезла, будто в густом чёрном тумане будущего, оставив мне на память – «Я и не сержусь». Дверь нам открыл молодой человек. Он приветливо поздоровался и назвал своё имя… Он оказался моим тёзкой! Я был так взволнован и возбуждён ощущением твоей близости, твоим присутствием, что совсем не обратил внимания на этого своего тёзку, тем более, что он сразу ушёл в свою отдельную комнату – по моим понятиям квартира должна была быть коммунальной. Улыбаясь, ты провела меня в другую комнату, хорошо прибранную и опрятную. Попросила меня смотреть в окно и не оглядываться, а сама быстро переоделась в домашнюю одежду. Когда я повернулся к тебе, лицо твоё было озарено невероятно светлой улыбкой – такой улыбки у тебя никогда не было, и письмо твоё тоже не было светлым. Что-то произошло? Одновременно в этой улыбке была заметна некая грустинка. Говорят, что не бывает более заметной лжи, чем лживая улыбка, но твоя улыбка не казалась мне лживой. И глаза твои смотрели так же пленительно, как это бывало раньше, но во взгляде была заметна мимолётная тоска. Меня радовало твоё хорошее настроение. Твоя необычная весёлость меня нисколько не насторожила, хотя я обратил на это внимание.

       Потом ты как-то интересно предложила чай. Ты громко, чтоб слышал мой тёзка в соседней комнате, сказала: «Мальчики, давайте пить чай!». Молодой человек из соседней комнаты откликнулся и вскоре появился. Он скромно сел на диван, положив локти на придвинутый к дивану стол. За чаем ты совсем по-домашнему притворно сердитым голосом говорила мне: «Бери хлеб и варенье… А сахар положил?». Я всё более замечал, что ты как-то странно вела себя, чего я за тобой никогда не наблюдал – была свободной, по-хозяйски распоряжалась, говорила много, двигалась энергично. Я не знал, какие обстоятельства повлияли на тебя и думал, что ты просто повзрослела или очень рада видеть меня. И я тоже старался в поддержку тебе вести себя более открыто и свободно. Поэтому я совершенно не слушал своего тёзку, хотя он, наблюдая за мной, что-то всё время пытался сказать.
        Ты попросила меня привезти тебе мои конспекты, если они сохранились, для ускорения подготовки к экзаменам в школе, и мы договорились, что мы встретимся завтра.
        После этой встречи встревоженные мысли мои как-то хаотично переключались от раздумий о себе к обозначившимся проблемам наших отношений. Я как будто раздваивался. То мне было хорошо, то очень плохо, то я, как будто слепой, не замечал никого, то видел всех насквозь, даже то, что невозможно было видеть. То я слушал себя, то внимал голосу неведомо кого. Эта незнакомая болезнь некоторое время не отпускала меня. Но вскоре я спасительно погрузился в ослепляющее блаженно-трепетное состояние всепрощающей любви. То, что казалось обманом и предательством с твоей стороны, я оправдывал обычным юношеским интересом, желанием и поисками активной жизни, даже некоторым позёрством. При этом я нечаянно заметил, что ты сама была будто бы опечалена наступившей прохладой в отношениях между нами. Всё происшедшее при этой встрече в дождливый день стало выглядеть в моих глазах искренним, обнадёживающим и захватывающим: твоя счастливая улыбка, бег навстречу ко мне через водяную пыль, рассеянную в воздухе, ласковое обращение, зовущие взгляды… 

       Именно в таком состоянии души я приехал на следующий день к месту назначенной встречи, захватив с собой сохранившиеся конспекты. Погода изменилась, и в отличие от вчерашнего почти осеннего дня было по-летнему тепло. Я чуть опоздал из-за транспорта, но ты уже ожидала меня, сидя на одной из скамеек, расставленных вдоль каменного парапета. Подперев голову рукой, ты задумчиво поглядывала на группу возбуждённо шумевших студентов. Я подошёл, и ты сразу оживилась, глаза твои заблестели. Порывы тёплого ветра мягко и как-то заботливо трогали твои волосы, а ты поминутно поправляла их и говорила, говорила… Нам необходимо было пойти в ту школу, где ты предполагала сдавать экстерном экзамены на аттестат зрелости. Меня снова, как и во вчерашней встрече, удивило твоё какое-то новое состояние – напряжённо-радостное. Внешне мне всё было знакомо в тебе – ты была той самой Апаточкой, но что-то новое появилось в тебе, и ты начинала казаться другой, более взрослой и даже независимо-гордой, как молодая женщина. Позже я узнал, почему это так было.
       Когда мы, пришли в школу, то узнали, что по  условиям сдачи экзаменов, мы пришли слишком поздно, а на следующий год заявления будут приниматься только с начала четвёртой четверти в будущем году. Всё откладывалось, как минимум, на год. Это тебя сильно расстроило. Я неумело пытался как-то тебя успокоить, приободрить, что-то говорил о времени для подготовки, будто всё происходит к лучшему… Но у тебя, наверное, были на этот счёт свои соображения, и поэтому ты почти не реагировала на мои слова. (Потом я узнал, что ты думала совершенно о другом). Я проводил тебя до дома. Ты без эмоций сказала, что тебе надо побыть одной и ушла в подъезд. Но в дверях оглянулась и почти прошептала: «Приезжай ко мне…». Дверь захлопнулась за тобой, как будто это была дверь в наше почти потерянное будущее… 

       Я почти до первого снега приезжал к тебе… Относилась ты ко мне всегда ровно и приветливо. Может быть не так, конечно, восторженно, как в первые дни после твоего письма с ласковыми словами, но я понимал, что восторженность со временем всегда затухает и теряет волшебную силу. Поэтому и не ждал от тебя особых эмоций. Ты встречала меня улыбкой, оживлялась, приводила себя в порядок плавными взмахами рук по причёске, по лицу, по одежде – мне было этого достаточно.   Мы проходили в комнату, садились к столу. Ты, как ребёнок, забиралась на диван, по детской привычке подогнув ноги под себя и обнажая белые коленки. Говорили мы о чём-то бытовом, повседневном. Я несколько раз пытался пригласить тебя пойти в кино, но ты отказывалась, ссылаясь на усталость. Тем временем мои конспекты были забыты и лежали в одном из ящиков маленького комода в прихожей.

«Прозрачность листьев, празднично-пурпурных,
Осенний звездопад зовёт к зиме…
Скользят снежинки музыкой бравурной,
Стирая все слова в твоём письме».

      Меня начинало волновать почти постоянное присутствие в твоей комнате моего тёзки. Я не хотел думать, кто этот человек с моим именем, и почему он здесь, но это начинало меня беспокоить своей странностью и вопросительностью. А он улыбался мне и вёл себя совсем по-домашнему, подчёркнуто и с удовольствием показывая заботу о тебе и неостывающее к тебе внимание. Откуда-то издалека стало возникать ощущение, что вы живёте одной семьёй. Но это было просто немыслимо и дико для меня, это было недоразумение и в высшей степени нелепость. И я гнал от себя эти ощущения и подозрения. Я не мог поверить им, хотя само собой стал внимательнее приглядываться к вам. Тебе ведь только недавно исполнилось всего семнадцать лет. Возникшая мысль, что мой тёзка это твой муж, не отпускала меня, а наоборот крепла и реально пыталась лишить меня самообладания. Спросить у тебя напрямую я не решался – боялся обидеть тебя своими глупыми и грубыми подозрениями. Но эта бредовая, на мой взгляд, мысль с окрепшей постоянностью подталкивала меня не просто к выяснению ситуации, а напрямую к подготовке мести. Я придумывал, как разделаться с моим тёзкой, как его жестоко наказать, понимая, конечно, что при этом я и сам мог пострадать. Боги жестоко наказывают за проступки. Но я не боялся страданий, я знал, что чем большие страдания будут терзать мою душу, тем ярче и крепче будет моя любовь к тебе. 
        Так продолжалось довольно долго – до первых зимних снежинок.
      
        …В очередной раз я приехал к тебе с твёрдым намерением разъяснить ситуацию, так как вопрос ваших отношений с моим тёзкой настолько стал мучить меня, что я ни о чём другом думать уже не мог.
       Я решительно нажал на кнопку звонка, дверь мне открыла ты. Вы с моим тёзкой стояли одетыми в прихожей. «О, проходи… А мы только что пришли… Гуляли в сквере… Вот, раздеваемся…», – быстро и суетливо заговорила ты. Мой тёзка помог тебе снять пальто, затем наклонился расстегнуть полусапожки… А ты стояла и смущённо, как бы стесняясь чего-то, растерянно смотрела на меня и говорила, говорила. На тебе было одето платье, а не домашний свободный халат, и при первом же взгляде на тебя мне всё стало совершенно ясно. Я, наверное, нелепо выглядел в этот момент. «Да…  Уже седьмой месяц…» – кто-то сказал мне твоим немного смущённым и дрожащим голосом. Напряженная моя ситуация разрешилась без лишних разговоров и выяснений! А сердце моё разорвалось в клочья!  О как мне было больно! Это была настоящая трагедия. Мой тёзка, менее всего взволнованный создавшейся ситуацией, предложил пройти в комнату и выпить после улицы чаю. «Раздевайся, будем пить чай…». Эти слова ты повторила дважды почти без эмоций, но с оттенком смущения. И я под наркозом отсутствующего разорванного сердца и твоих почему-то спокойных слов безвольно разделся, а потом сидел за столом, пил чай с карамельками, слушал что-то и не слышал ничего. Ты что-то постоянно говорила, а я молчал и смотрел на твоё взволнованное лицо, на поднятые в напряжении брови, на короткую чёлку, на маленькую точку-родинку справа над верхней губой… Видел твои шевелящиеся губы, которые мечтал когда-нибудь поцеловать. Я смотрел и смотрел на тебя, и повторял про себя: «Как же так? Почему?»  Слов других у меня не было… Все слова были забыты. Всё было утеряно. И дальнейшие разговоры и какие-то действия были совершенно бессмысленны.
        В полуобморочном состоянии я добрался до дома и, не дожидаясь вечера и не раздаваясь, уснул в кресле. 
        И только утром я смог кое-что понять… Хотя сердце моё было сожжено и разбито, оно всё же работало и заставляло меня жить.    
      
      Что ты сделала со мной!? Ты окончательно победила меня, оказалась сильнее – ведь ты богиня, Апаточка. Ты была для меня богиней, богиней ты и осталась, но богиней обмана и предательства, хотя, наверное, ты про себя так не думала… Моя надежда, которая должна была умереть последней, после твоего новоявления в образе мадонны всё-таки умерла. Но почему? Почему – обман?
       Неужели это была ты, когда сидя в классе со своей подружкой, роняла на парту горячие слёзы у меня на глазах? Не у тебя ли горели глаза, когда ты была княгиней, а я – губернатором? Неужели это ты, уже замужняя женщина, будучи на четвёртом месяце беременности, писала мне в своём что-то объясняющем письме: «Не прогоняй меня, пожалей… Сама себя ненавижу…». Для чего, почему? А я вновь поверил, и почувствовал крылья в душе... Но…

 «Ты моей никогда не будешь,
Ты моей никогда не станешь,
Но меня никогда не забудешь
И уже никогда не обманешь».

        То моё состояние, которое было до событий на конном дворе, стало неотвратимо возвращаться ко мне и разрушать мою душу снова, причём сильнее прежнего. Моё сознание от ощущения полного бессилия перед огромной волной безответной и обманутой любви уплывало вместе с этой волной в далёкие неземные миры, на границу надвигающегося безумия. Страна первой любви не принесла мне ожидаемого счастья, но, однако, слёзы бессилия и отчаяния были дороги мне своей искренностью и какой-то странной теплотой. Почти реальные видения со временем стали медленно угасать, а тускнеющие огни желанных переживаний постепенно переставали тревожить душу, как у давно не каявшегося грешника.
      Через некоторое тревожное время постепенное осознание невозвратности происшедшего, как с твоим замужеством и беременностью, так и с моей надеждой и любовью, приостановило наступление трагической угнетённости, а возможно и развязки. Я, удивляясь себе, решил каким-то наименее болезненным образом закончить тяжёлую, почти трагическую, эпопею с незабываемой первой любовью к тебе, богиня. В ином случае я мог бы потерять даже то, что хотел сохранить навсегда. То неповторимое, что придавало яркую окраску и вкус жизни, что дразнило желанной болью мои чувства. Всё то, что было связано с твоими слезами, взглядами и улыбками и что навечно должно было сохраниться в памяти и в сердце. Все то, что приводило  меня в восторг, что вызывало невероятно желанное фантастическое чувство обожания, что заставляло меня идти за избранным идеалом, за тобой, Апаточка.
      Я не мог больше приезжать к тебе и поэтому решил написать тебе самое последнее письмо. Я писал это письмо долго. Писал даже не совсем для тебя, я писал его себе самому, укрощая свои чувства и превозмогая свою боль!
      Прочитала ли ты это письмо? Возможно, мой тёзка скрыл его от тебя, волнуясь за твоё здоровье в твоём положении. Я, искренне извиняясь, писал тебе о моей безграничной любви, несмотря на всё то, что произошло между нами. Говорил, что не могу больше приезжать к вам – роль друга семьи для меня абсолютно невозможна. Просил, если сможешь, забыть меня – это помогло бы тебе в твоей дальнейшей судьбе. Я писал тебе: «Но когда-нибудь лет через пятнадцать-двадцать твой сын или твоя дочь, придя поздно домой в весёлом возбуждении, не сможет заснуть до утра, тогда, может быть, ты нечаянно вспомнишь наши встречи и мою любовь. И тогда, может быть, сердце твоё взволнованно забьётся и упадёт в пропасть забытых лет…». Я благодарил тебя за всё и желал тебе счастья.
 
«Но… Женщина забыть не может
Того, кто так любил, как я;
И в час блаженнейший тебя
Воспоминание встревожит!»

       Я просил у тебя прощения за то, что, может быть, грубо вмешивался в твою жизнь, хотя оскорбить любовью невозможно.  Я эгоистически сожалел о том, что никогда больше не увижу тебя.

«Простите мне…
Я знаю: вы не та —
Живете вы
С серьезным, умным мужем;
Что не нужна вам в жизни суета,
И сам я вам
Ни капельки не нужен».


             4. День счастья

      Случилось так, что я был у тебя и видел тебя ещё раз. Удивительно, но ты с того самого дня, когда я впервые увидел тебя (а может быть даже и раньше) обладала какой-то невидимой, но вечной связью со мной. Я надеялся, что эту связь чувствовала и ты.

    …Я осторожно нажал кнопку уличного звонка на калитке, и где-то в доме послышался уверенный голос колокольчика…
     Потом мы сидели за столом, смотрели друг другу в глаза и молчали, как всегда. Полевые цветы, нарисованные на клеёнке покрывающей стол, почему-то тихо покачивали головками, намекая на то, что сложившийся вокруг нас мир может быть неустойчивым и может неожиданно сломаться.
      Ты нарушила молчание и сказала мне: «Знаешь, у меня сейчас второй муж… Первый, твой тёзка, ушёл от меня… У меня пятеро детей – два своих и трое приёмных… Они сейчас кто в лагере, кто в садике… Я работаю в милиции, в паспортном столе… Сегодня выходная…» – говорила ты мне тихим спокойным без выражения голосом, иногда чуть вздрагивающим. Потом подняла глаза на меня, посмотрела, прищурившись, и добавила так же спокойно: «Ты единственный человек, которого я любила в жизни…». Я качнулся к тебе, но ты, открытой ладонью остановила моё движение, чуть склонила голову и совсем тихо сказала: «Тебе нужно уходить – скоро придёт муж… Не приезжай и не ищи меня больше… Прошу тебя»…   
      
      А до этого нашего разговора были другие события.
      Прошло почти пять лет после моего неуклюжего прощального письма к тебе, которое ты, возможно, и не читала – мой тёзка мог его утаить от тебя. За эти годы что-то уже забылось, почти все недоразумения и обиды простились, остальное успело как-то залечиться, или просто вытесниться и замениться на новое, более захватывающее, более счастливое, более необходимое и более живое. Но…
      Совершенно неожиданно, как далёкое тихое эхо, пришло письмо от тебя: «Верни мне мою фотографию, которую я тебе подарила, когда жила за городом в лесном домике», – писала ты. Я с первых строк понял, что это был только повод. На самом деле это была какая-то просьба или приглашение к встрече. И ты указала свой адрес. Я уже учился в АРХе и нарисовал с этой фотографии твой портрет, поэтому был согласен вернуть её тебе. И, конечно, мне хотелось тебя увидеть, несмотря ни на что.
       После занятий в институте я приехал к тебе. Кроме фотографии я привёз тебе несколько тетрадных листов со стихами, написанными для тебя – я продолжал писать о тебе.

«Я к тебе вдруг приду в тишине
Из далёких миров и созвездий,
Из несбыточных грёз, как во сне,
Неожиданно и без известий.

Я тебе ничего не скажу,
Ничего не напомню словами,
Память девичью не разбужу,
И не вспыхнет искра между нами.

Я тебе в душу не принесу
Ветер знойный тех дней отдалённых,
Зимний вечер и осень в лесу,
Первомай и твой взгляд удивлённый.

Я тебя не коснусь рукавом,
Поцелуй не сожжёт твои губы.
На цветочном ковре луговом
Будут петь оркестровые трубы.

Я тебя не встревожу ничуть,
Щёк твоих не коснусь красным ядом -
Ты спокойно продолжишь свой путь
С лёгким вздохом, с рассеянным взглядом».

        Я приехал к тебе в назначенный день по обозначенному адресу. Ты выглядела усталой, рассеянной и безразличной ко всему. По всей квартире громоздились картонные коробки, сумки и чемоданы, перевязанные бельевой верёвкой и багажными ремнями. Мебель тоже была частично разобрана и упакована. Ты сказала, что вы переезжаете куда-то в окрестности чужого большого города, что муж твой, мой тёзка, уже там хлопочет о жилье. Мы сидели на коробках около журнального столика и снова пили чай, как когда-то давно в лесном домике. Ты, не глядя на меня, грустно сказала, что твоя дочь, родившаяся от моего тёзки, твой первый ребёнок, вскоре после рождения умерла от неизлечимого врождённого порока сердца. Это оглушило меня, но я попытался после небольшой паузы что-то сказать тебе утешительное. Я хотел как-то помочь тебе, но не знал как. И чтобы как-то отвлечь тебя, я стал рассказывать тебе сказку о любви. Будто бы один король выдавал принцессу замуж. Но она была влюблена в бедного юношу, обладающего чудным голосом. Он тоже её любил, но король не мог смириться с выбором дочери и запер её в башне дворца. Будто бы в одну из ненастных ночей принцесса проснулась от волшебной песни, в которой юноша сообщал ей, что король приказал убить его. И влюблённые решили вместе расстаться с жизнью, выбросившись из окна башни. Утром под окном башни на скалах обнаружили разбившегося юношу. А принцесса будто бы испугалась и не выпрыгнула из окна – не пришла ещё к ней настоящая любовь, а, возможно, в ней жило большое коварство… Мне показалось, что сказка эта никак не утешила тебя, что ты уже давно знала, что любовь и коварство всегда живут вместе.
       Я узнал от тебя – в этот день, пригласив меня под предлогом фотографии, ты хотела просто увидеть меня и после нашей встречи покончить с собой…
       Неожиданно ты замолчала, подошла ко мне, нежно обняла холодными руками за шею и стала целовать меня в щёки, в лоб, в губы…

«Да, целовала и знала
Губ твоих сладких след,
Губы губам отдавала,
Греха тут нет…»

       После ошеломляющих поцелуев и последовавшей за ними близости ты снова плакала, как тогда в классе, но плакала не от горя и жалости к себе, как это часто бывает с нами, а от того, что душа твоя освобождалась от беды и отчаяния. Я это чувствовал, я это знал… Слёзы твои блестящими алмазами упали на моё сердце, тревожа его острыми вершинами. Всё, что случилось после пламенных поцелуев, случилось, как будто во сне. А сны такие я видел не раз… Оказывается наша любовь не умерла, хотя она почти всегда погибает даже от самой маленькой лжи. Близкая наша встреча упала счастливым обмороком на моё страдающее сердце и позволила мне жить дальше…
        Я смог сумбурно пересказать тебе то, что не очень давно говорил мне о любви и боге мудрый конюх в тёмной и пахнущей дёгтем кладовке на конном дворе. Ты услышала эти слова и отодвинула от себя мысли о смерти. И согласилась с тем, что нам обоим нужно жить и что будет лучше, если ты с этого дня, с этого счастливого мгновения навсегда останешься моей первой, но тайной женой...
   
       Я не хотел оставлять тебя одну, я вообще не хотел тебя оставлять, мне нужно было остаться с тобой, и остаться навсегда, но ты настояла, чтобы я ушёл. При этом искренне заверила меня, что завтра мы увидимся.
       На другой день ближе к вечеру я примчался к тебе снова, но в  квартире уже никого не было, а в притворе дверей была наклеена бумажка с фиолетовыми печатями… Ты исчезла в неизвестность. Ты снова оказалась от меня далеко… 
      
«Ты вдруг исчезла так стремительно,
Так непредвиденно ушла,
И светлый образ удивительный
С собой нарочно унесла».

       Остаток вечера я просидел на скамейке у подъезда уже бывшего твоего дома, спрашивая у входящих в подъезд твоих соседей, куда уехала молодая пара из квартиры на первом этаже. Но никто из них ничего определённого сказать мне не мог. И я уже начинал понимать, что ни один человек в этом огромном мире не сможет мне помочь. Никто, кроме тебя!
       Я бродил около дома до поздней ночи, и мне казалось, что ты вот-вот вернёшься и скажешь: «Я забыла здесь кое-что». А я отвечу: «Ты забыла здесь меня, Апата».
 
        С горечью и одновременно с радостью я вспоминал наши встречи, когда каждое движение твоих глаз, рук, головы, каждый чуть слышимый шорох твоего платья, каждая нотка чуть дрожащего голоса – всё рождало небывалое внутреннее напряжение, восторженность, наслаждение и такие желанные страдания! Как в тумане, проплывали передо мной наши первые свидания, волнующие и заставляющие краснеть взгляды на скучных уроках в школе, снежинки на твоих ресницах и уличные фонари в радужных ореолах. Утренними зарницами вспыхивало лето в деревне с катаниями на лодке. Я хотел долго, как раньше, смотреть тебе вслед и видеть подрагивающие в такт неторопливым шагам две твои косички. Видеть покачивающиеся бёдра и мягко переступающие ноги. Видеть и приходить в восторг от неповторимых и чрезвычайно красивых движений твоего тела, ставшего теперь мне таким близким и дорогим. Я готов был бесконечно наблюдать это видение, чтобы продлить восторг, чтобы как можно дольше испытывать это захватывающее и невероятно желанное фантастическое чувство обожания. Мне было хорошо в этих видениях. Благодатный туман первой влюблённости очарованной мягкостью увлекал меня в состояние сладкого и  тревожного гипнотического опьянения. Я легко и свободно парил в нём. Там жили запахи, звуки и голоса моей первой любви, твои, Апата…
      Забыть тебя я не мог, у меня не хватало сил, а вчерашняя близкая встреча подарила мне высшее счастье, о котором я даже тайно боялся мечтать. Но ты, пообещав мне увидеться, бесследно исчезла в неизвестность… Где тебя искать? Апаточка, где ты? Прошу, отзовись! Я умолял бога, дьявола, всю небесную братию вернуть вчерашний день, чтоб не дать себе уехать от тебя, поверив сказанному тобой: «Увидимся завтра…». 
      
       Примерно через полгода ты отозвалась… Твоя подружка-одноклассница опустила в мой почтовый ящик записку для меня, в которой крупным, но нервным почерком сообщала мне полученное от тебя название городка в окрестностях большого города, где ты стала жить после побега, с припиской твоей уже не девичей фамилии и слов «до востребования». После некоторой паузы (обида ещё жила во мне) я, не желая больше мучить молчанием ни тебя, ни себя, почти полгода каждый день писал тебе письма по этому адресу. Я просил, уговаривал и отчаянно молил тебя покинуть моего удачливого тёзку, вернуться ко мне и навсегда остаться со мной, как это уже намечалось после нашей близкой встречи. Но ответа, даже в виде пустого листа бумаги, я так и не дождался. Почему ты исчезла? Лучше бы ты покончила с собой, как задумала, в тот день нашей близости. Я бы, наверное, легче пережил это, чем то, что в полной и бездушной неизвестности для меня происходило после твоего побега.
      
      Мысль разыскать тебя, во что бы то ни стало, не давала мне покоя. Но реально смогла воплотиться только через семь лет после нашей последней такой горячей и незабываемой встречи. Я уже работал тогда в проектном институте. Случилось многое за эти семь лет. Время незаметно делало своё – лечило, затуманивало воспоминания плотной вязкой пеленой, притупляло чувства, отвлекало повседневными заботами… Но однажды, когда мне вдруг представилась возможность съездить в командировку в тот большой город, в окрестностях которого ты жила, мысль о возможной встрече с тобой снова проснулась и стала активно проявлять себя.
       Я в ускоренном режиме проделал все определённые командировочным заданием дела в одном из проектных институтов того большого города и смог высвободить для попытки встретиться с тобой целый день. Утром я по совету одного из сотрудников института приехал на центральную улицу и обратился в справочный киоск, что около главпочтамта, с просьбой найти для меня твой полный домашний адрес. Фамилию, дату рождения и районный городок я помнил наизусть. Через два часа мне выдали ответ, где был указан полный твой адрес. Имя и отчество на справочном листке были напечатаны твои и дата рождения твоя, а фамилия была совсем другая. Та фамилия, которая была в записке от тебя, и которую я заявил, была взята в скобки. На мой вопрос о незнакомой фамилии женщина в киоске недовольно ответила, что фамилию клиентка (то есть ты) уже несколько лет назад изменила в связи с тем, что был заключён новый брак. Это было для меня новостью, и, как оказалось, не последней.
       С какого вокзала, и на какой электричке нужно было ехать в твой городок, я узнал быстро. По приезду на нужную станцию люди подсказали мне, как и на чём доехать до указанного в справке адреса. Местный автобус привёз меня в новый, ещё не достроенный микрорайон на окраине городка. Дом я нашёл быстро, но не сразу смог войти в подъезд и постучать в нужную квартиру – волнение захватило меня так, что я начал задыхаться. После небольшой прогулки по строящемуся микрорайону, я немного успокоился и, поднявшись на второй этаж, решительно позвонил в квартиру. Дверь открылась, и я уже хотел сказать заготовленное «Привет…», но на пороге стояла совсем незнакомая женщина бальзаковского возраста, и мне пришлось, заикаясь, спросить у неё про тебя. Она приветливо ответила, что вы с мужем сейчас живёте в частном доме, а квартира эта сдана ей в аренду, и, не дожидаясь второго вопроса, подсказала, твой адрес частного дома и как туда пройти – это оказалось совсем близко, «в пяти минутах ходьбы».
       Ваш дом был вторым от начала улицы. На калитке – кнопка звонка. Когда я позвонил, было слышно, как в доме мелодично прозвонил колокольчик. И вот ты вышла и направилась ко мне. Калитка низкая, и я видел тебя. Ты шла той же чуть раскачивающейся походкой, но косички не  подрагивали в такт твоим шагам, потому что их не было. «Заходи… Я знала, что ты меня найдёшь…», – как-то обыденно без особого удивления и трепета сказала ты. Самообладание твоё было убедительным. По плотно утоптанной земле небольшого дворика разгуливали красно-коричневые куры, на низком крыльце стоял эмалированный таз с водой, под навесом справа сушилось бельё. Мы вошли в дом. Несмотря на тёплый летний день, топилась плита, на ней в большой сковороде жарился картофель, и неприятно пахло подгорелым салом.
      Ты была дома одна. По-хозяйски усадила меня за стол, поставила передо мной блюдце с жареным картофелем, а я только тогда, опомнившись немного, вдруг понял, что даже не принёс тебе цветы, о которых много раз думал, представляя нашу встречу – она представлялась мне другой, более волнующей. Но, видимо, годы, прошедшие с нашей близкой встречи сделали своё. Горячие чувства поостыли, и я чего-то даже стыдился. А ты что-то говорила, будто бы сама себе, не глядя на меня и продолжая заниматься домашними делами. Ты мыла посуду, вытирала крошки со стола, выходила кормить куриц, и только потом подсела к столу, подперев рукой голову, как ты это делала всегда. И вот тогда ты мне сказала, глядя на разрисованную полевыми цветами клеёнку, постеленную на стол:
      «Знаешь, у меня сейчас второй муж… Первый, твой тёзка, ушёл от меня – он строил себе карьеру. Это было для него главнее, чем я.  У меня теперь пятеро детей – два своих (девочка и мальчик) и трое приёмных… Они сейчас кто в лагере, кто в садике… А работаю я в милиции, в паспортном столе… Сегодня я выходная…» – ты говорила мне это тихим спокойным чуть вздрагивающим голосом, таким родным и близким. Под ритмичную музыку оглушительно стучащих настенных часов с висящими гирьками ты вдруг подняла глаза на меня, долго смотрела  прищурившись, и добавила так же спокойно и твёрдо: «Ты единственный человек, которого я любила в жизни и люблю до сих пор…». Я качнулся к тебе, но ты, закрывшись от меня открытой ладонью, остановила моё движение, чуть склонила голову и совсем тихо сказала: «Тебе нужно уходить – скоро придёт муж… Не приезжай и не ищи меня больше… Брось ты меня, миленький мой. Забудь, уезжай…  Не терзай моё сердце… Прошу тебя». В этом «Прошу тебя…»  было столько боли и отчаяния, что невозможно было сердцу оставаться невозмутимым, и оно возмутилось – мне стало нестерпимо жарко, в глазах поплыли радужные круги. Я взял твою обращённую ко мне ладонь и стал целовать её, но ты отстранилась и повторила: «Прошу тебя…». 

 «Ты моим никогда не будешь,
Ты моим никогда не станешь.
Наяву меня не забудешь
Но во сне меня не приманишь».

      Я почему-то, как провинившийся ребёнок, встал и, неуверенно шагая, вышел на улицу… Я был в какой-то прострации, как будто под гипнозом точно выполнял твою волю.
      Чуть позже уже в электричке я проклинал себя за слабость, за бездействие, за унизительную подчинённость обстоятельствам. Хотел вернуться к тебе, вышел на какой-то станции, но… не вернулся, а с диким головокружением долго сидел  и плакал в пристанционном сквере. И только поздним вечером я смог уехать в город. После этой встречи я уже больше никогда не видел тебя и не говорил с тобой. 
      Хотя через много лет я всё же приезжал к тебе туда, в пригород, ещё раз, чтобы рассказать тебе о встрече с твоей сестрой. Но домика твоего с невысокой калиткой и гуляющими курами я не нашёл. Микрорайон вырос, и всё было неузнаваемо застроено многоэтажками.

 
     5.  Эпитафия 

      …Я возвращался с кладбища после состоявшихся поминок по моему институтскому другу, преждевременно скончавшемуся от болезни века - онкологии. Прошло ровно шесть лет после его похорон. Аллея, ведущая к выходу с кладбища, была длинная, и я, размышляя о трагедиях, случающихся в жизни, медленно шёл по этой аллее, но вдруг что-то меня остановило. Я огляделся, место это оказалось мне знакомо – я уже был здесь во время похорон этого моего друга. Неужели мне опять послышался тот же что напоминающий голос, что и тогда? Я стал прислушиваться и вглядываться в кресты и могилы, но ничего не мог обнаружить. И тут я увидел, что на старом захоронении со знакомой детской фотографией в керамическом овале установлена новая каменная плита на небольшом могильном камне. На чёрной отполированной поверхности плиты был высечен православный крест и эпитафия:  «…Я к тебе вдруг приду в тишине из далёких миров и созвездий…». Это были две строки из моего стихотворения, написанного после нашего расставания и обращённого к тебе, Апата!..

        Чуть позже я, может быть, расскажу тебе что там, на кладбищенской аллее случилось тогда, а до этого было ещё другое, о чём ты тоже не знала...

        После нашей последней встречи в окрестностях большого города в доме с небольшим двором, где гуляли куры, я долго не мог прийти в себя, в то состояние, которое необходимо было для нормальной жизни без тебя. То, что я больше уже никогда не увижу тебя и не смогу ощутить твою близость, я знал. Никому не доступно возвращение в прошлое. Умом я это понимал, но разбитое сердце не соглашалось с этим, и мне пришлось очень долго договариваться с ним, постепенно снижая градус боли внедрением новых приносящих избавление моментов взамен болезненных очагов. Время хоть и плохо, но помогало мне в этом. Всё, что было связано с тобой, постепенно нехотя стало отодвигаться в туман прошлого, как будто прятаясь за старое мутное стекло. Всё помнилось и виделось, но виделось уже изломано и не чётко, будто стекло было свилеватым – всё находящееся за ним стало иметь искажённые, неправильные и не очень привлекательные формы. Шли годы, и стекло всё больше мутнело, пока, наконец, не сделалось совершенно матовым, то есть изображение за ним угадывалось, но только по общему абрису без нюансов и деталей. Я отдал первой любви всё, что мог, и даже, возможно, больше. Я одел её в яркие одежды обаяния, ласки и нежности, а потом вынужденно спрятал её от посторонних и даже своих глаз далеко-далеко – есть в памяти такие закоулки. Я справился с собой и выполнил то, о чём ты просила меня при последней нашей встрече («забудь, уезжай»), хотя происходило это неимоверно тяжело для меня и длилось долгие годы.
        И вот, после этих долгих лет спокойной размеренной жизни, насыщенной разными событиями, стекло памяти, за которым я прятал тебя, Апата, неожиданно треснуло. Когда в нашу жизнь уже вошёл интернет, я в сети «Одноклассники»  получил сообщение от твоей подружки, с которой ты давным-давно сидела в пустом классе и плакала. Она писала мне в сообщении, что, наконец-то, нашла хотя бы одного из школьных друзей, то есть – меня. Но вообще-то она искала тебя – лучшую свою школьную подругу. Спрашивала у меня, знаю ли я что-либо о тебе – где ты, как живёшь и пр. Я ответил ей, что ничего о тебе не знаю. Мы некоторое время переписывались с ней, а потом она предложила встретиться. Жила она в области, но временно устроилась на подработку в городе, и поэтому могла приехать. Мы встретились, долго сидели в кафе, вспоминали школьные годы и, конечно, говорили о тебе. Ты у неё была самой лучшей подругой, но, когда ты уехала в окрестности большого города, вы расстались навсегда – ни встреч, ни писем и вообще никаких известий друг о друге не было, кроме одного письма с просьбой передать мне от тебя сообщение. Подружка твоя мягко с еле слышными нотками упрёка, торопясь и волнуясь,  говорила мне: «Почему она ничего не сказала? Обиделась что-ли? А на что? Даже не сообщила адрес. Уехала… Просто сбежала. Как-то похоже на предательство. Хотя, я уже знаю, подружки иногда так поступают. Но ведь это бывает тогда, когда у них появляется один предмет обожания». Со временем горечь и обида, видимо, усилились в её душе и она начала искать тебя, чтоб как-то что-нибудь выяснить и успокоить свои чувства. Я помочь ей в этом ничем не мог, хотя я тогда уже знал твой полный адрес, где я побывал и слышал твои слова: «Не ищи меня».
       Я тоже не знал истинных мотивов и причин, почему ты была так непостоянна по отношению к подружке и, особенно, по отношению ко мне. Я не мог видеть и чувствовать тех обстоятельств и тех внутренних переживаний, которые управляли тобой тогда и заставляли тебя так поступать. В одном только я был уверен, что давалось это тебе нелегко, наверное, даже с острой душевной болью и невыплаканными слезами. Сейчас я понимаю, что ты мучилась больше меня и сильнее. Это было заметно тогда – боль твоя отражалась в твоих глазах, в твоём голосе, в твоих жестах… Возможно, я ошибаюсь, но думаю именно так. Хочу так думать.
       Твоя подружка нечаянно коснулась так трудно возведённого мною помутневшего от времени стекла памяти, что оно треснуло. Недолго сопротивляясь, я согласился вместе с ней попробовать найти тебя. Но, переписываясь с разными службами, никаких результатов мы не достигли. Ни от одного запроса никакого ответа и отклика мы не получили… То ли времени прошло слишком много, то ли мы не туда обращались.
       Но окончательно стекло было разбито чуть позже…
    
      Случилось так, что мой друг по институту и коллега по работе не выдержал поединка с болезнью века – онкологией – и скончался в самом зрелом возрасте. Было это в середине осени, природа увядала и плакала мелкими дождями вместе с нами. После прощания на кладбище мне захотелось побыть одному, и я в одиночестве пошёл не спеша по длинной и пустой аллее к выходу. Одинокую сгорбленную фигуру в тёмной одежде на обочине этой аллеи я заметил издалека. Что-то очень горестное было в её застывшей позе. Когда я подошёл ближе, мне стало видно, что на гранитный камень, у которого стояла эта сгорбленная фигура, была прикреплена фотография ребёнка в керамическом овале. По едва уловимому движению губ тёмной фигуры и по её еле слышным звукам я понял, что ею монотонно шепталась молитва или какие-то горестные причитания с прерывистыми и глубокими вздохами. Неожиданно спина этой скорбящей фигуры распрямилась, она подняла голову, повернулась ко мне, и взгляды ваши встретились. Мне вдруг показалось, что в её взгляде и повороте головы промелькнуло что-то уже знакомое мне. Может, это было то, что глаза чуть неустойчиво искали в фокусе объект, или разворот узких плеч обозначил давно забытый знакомый силуэт, или кисти рук, перебиравшие пальцами край тёмной накидки, тайно подсказывали знакомые движения. При этом казалось, будто они невидимо рисовали на одежде откуда-то знакомые мне дорожки. Взгляд мой ненадолго задержался на этой странной фигуре, но аллея, продолжая направлять меня к выходу с кладбища, не остановила меня и заставила пройти мимо. А память моя всё-таки напряглась, пытаясь вспомнить затерянный, но нечаянно возникший здесь, на безлюдной аллее кладбища, образ…
       Неожиданно сзади вдруг послышались торопливые шаркающие шаги, и тихий голос окликнул меня по имени. Я оглянулся…
       Глаза… глаза… Мне были точно знакомы эти глаза. Они явились из прошлого, но тогда они были значительно моложе и подвижнее. Кто же это? Да, я узнал. Это она давно-давно прятала тебя от меня и, пытаясь отвести взгляд, говорила мне, что тебя нет дома и что неизвестно, когда ты придёшь, хотя точно знала, где ты. Это была твоя сестра! Только по глазам я узнал её.
       Тёмная фигура твоей сестры, не сводя взгляда с меня, подошла ближе ко мне и, не здороваясь, проговорила: «Я узнала тебя. Ты мало изменился… Скажи, ты знаешь, где моя сестра, которую ты любил? Что с ней? Скажи мне…». Я ничего не мог ей сказать, потому что сам ничего не знал о тебе, но я тоже спросил у неё: «А Вы здесь, на кладбище, у кого? Чья это могила? Тут Ваш ребёнок?». – «Нет, здесь первый ребёнок моей сестры Апаты». И она заплакала. Я молча медленно подошёл к почти неухоженной могиле, долго смотрел на детское личико в помутневшем керамическом овале, а твоя сестра, стоя у меня за спиной, говорила, всхлипывая и вытирая концами темной косынки слёзы: «Сестрица моя совсем потерялась… Не приезжает, не пишет, не звонит… За могилкой вот я ухаживаю, как могу… Одна я осталась. Муж умер, Дочь где-то на Севере живёт, даже не знаю – где. Тоже не пишет…». Мне вдруг стало настолько жалко твою сестру, твоего ребёнка, изображённого на овале, самого себя, что я тоже ощутил горячую слезу, скатывающуюся по щеке в уголок рта. Чувство утраты нечаянно коснулось и меня, как будто под камнем лежал мой ребёнок, а за спиной всхлипывала ты, Апата, потерянная мною навсегда.
       Преодолевая горячий комок в горле, я пообещал твоей сестре, что, если узнаю что-либо про тебя, то здесь на могиле оставлю ей записку в бутылке. Потом, совершенно обессилевший, наспех пожелал ей здоровья и спокойствия и ушел. На выходе с кладбища, в конце аллеи, я оглянулся, но никого не увидел, а грустная аллея расплывалась в волнующемся тумане и постепенно исчезала.
        Глаза… глаза…  Как были похожи эти глаза твоей сестры, на твои глаза при нашей последней встрече! Я думал, что твои глаза уже исчезли из моей жизни навсегда… Но нет, не навсегда, встреча всё же случилась… Здесь на кладбище – нечаянно и бестолково…

       Именно тогда на кладбище у меня возникло твёрдое желание снова поехать к тебе в окрестности большого города, несмотря на твой давний запрет. Мне хотелось рассказать тебе о встрече с твоей сестрой, с подружкой-одноклассницей, обо всём, что случилось за долгие годы. И, конечно, о почти неухоженной могилке с детским личиком на керамическом овале…
       В скором времени я смог приехать к тебе в тот городок, но домика  твоего с невысокой калиткой и красно-коричневыми курицами во дворе я не нашёл. И многоэтажный дом ваш с квартирой под аренду тоже не смог найти. Микрорайон застроился многоэтажками, всё в нём изменилось и стало неузнаваемым.

       Я не сопротивлялся судьбе и обстоятельствам. Я уже научился принимать всё случающееся в жизни таким, каким оно должно было случиться, как неизбежность и даже как необходимость.
      Когда я, не найдя твоего домика, вернулся из окрестностей большого города, я снова побывал на могилке твоего ребёнка и оставил там, как и обещал твоей сестре, записку о том, что ничего не смог о тебе узнать. Бутылку я положил рядом с могильным камнем, чуть присыпав её землёй и сухими листьями, но так, чтоб её было немного видно. Ещё раз долго смотрел на детское личико в овале, надеясь рассмотреть в ребёнке твои черты, но ничего твоего увидеть не смог.  Только взгляд у девочки был похож на твой – ждущий чего-то. И ушёл, не надеясь больше ни на что – все надежды растаяли. Да и невозмутимое время никогда и ничего не возвращает, как бы мы того ни хотели.

       Но на это кладбище я приезжал ещё раз. Друзья сообщили мне, что там предполагаются поминки по нашему другу и коллеге – шесть лет после похорон.
       С тех пор, как его там похоронили, меня не переставало преследовать какое-то тревожное чувство, потому что тогда, на похоронах, мне показалось, будто кто-то знакомым мне голосом позвал меня по имени, но я не мог отвлечься от происходящего и не откликнулся. Чуть позже, когда траурное действие почти закончилось, я огляделся вокруг, но не заметил никого, кто бы хотел что-то сказать мне. А на обратном пути в аллее, ведущей к выходу, меня окликнула твоя сестра…

       …И вот, прошло шесть лет. Я приехал на это как будто заколдованное кладбище на поминки. После поминок я в грустном настроении возвращался по той же самой аллее, размышляя о своём безвременно ушедшем товарище, вообще о трагедиях, случающихся в жизни. Конечно, я не забыл о могилке твоего ребёнка и искал глазами небольшой могильный камень с фотографией ребёнка. И вдруг я остановился – мне как будто послышался тот же голос, что и тогда, шесть лет назад. Я стал вглядываться в кресты и могилы. И тут я увидел, что на той самой могиле твоего ребёнка рядом со старым могильным камнем с детской фотографией в овале установлена новая небольшая каменная плита. Я подошёл к могиле и остановился, не веря своим глазам. По холмику земли, ещё не заросшему травой, было ясно, что недавно здесь произошло новое захоронение, а на новой могильной плите, кроме высеченного православного креста было крупно написано одно имя, твоё имя. Ниже стояли две даты и ещё ниже, почти у самой земли – эпитафия: «…Я к тебе вдруг приду в тишине из далёких миров и созвездий…». Это были две строки из моего стихотворения, написанного после нашего расставания и обращённого к тебе, Апата!.. Как же так?... Почему?.. Неужели?..  Что же это?..
       Ты встречалась со мной, говорила со мной, может быть, жалела меня, удивлялась мной, и обманывала меня. А я ничего этого не делал – я только любил тебя…
       Я гладил рукой твоё имя на плите – холодный камень мне не отвечал. Я на коленях обнимал плиту – она молчала, не допускала к себе, как когда-то твоя вытянутая ко мне открытая ладонь. Сердце стучало так, что встряхивало всё моё тело. Ничего не мог: ни плакать, ни говорить, ни встать, ни оглянуться… 
       Через какое-то неизвестное время шок стал постепенно проходить, и я заметил, что у камня с фотографией ребёнка под старыми сухими листьями стояла стеклянная банка, закрытая пластиковой крышкой. Всё ещё вздрагивая от болезненного озноба, я открыл банку и достал вложенную в неё записку: «Я нашла её. Она здесь – пеплом в урне». Я закрыл лицо руками, обессиленно упал на холмик, ещё не заросший травой, и тихо, будто про себя, долго, не таясь, плакал…
       
       …Слёзы унесли часть душевной боли, и наступило успокоительное просветление. Я сделал для тебя осенний букет. Наконец-то, я принёс тебе цветы, Апата. Это был первый и, теперь уже последний букет для тебя из поздних печальных лесных цветов и осенних веточек с красными листьями осины… Прости меня за мою неумелую, неуклюжую и застенчивую любовь… Я только мучил тебя…  Не уберёг я тебя, не смог  уберечь…
       Как жаль, что ты не могла слышать меня. Сколько бы я смог сказать тебе сегодня!

       Прощался долго и уходил долго – надо было как-то жить дальше… 

«Она исчезла, как в ночи виденье,
Как будто утренний седой туман…
О, эта осень – сладкое мгновенье
И горькое, как девичий обман».

       Вот такая богиня была моей первой любовью. И я несказанно счастлив, что это случилось в моей жизни. И     ни на  что я это не променяю, никому не отдам и никогда   не забуду…  Даже если я это и захочу сделать, то уже не смогу никогда…



     Эпилог

       Всё рано или поздно  кончается за исключением первой любви. Я продолжаю жить, Апата, и только ты спасаешь меня от одиночества, несмотря на то, что ты очень и очень далеко от меня.

«Погас уж четыре года
Огонь твоих ясных глаз.
Слаще вина и меда
Был нашей встречи час».

       Когда у меня что-то не ладится в жизни или судьба вдруг уводит меня со знакомой тропы, я мысленно обращаюсь к тебе. А иногда просто хочу прийти к тебе, постоять с тобой рядом, помолчать о чём-то нужном, успокоить уставшую душу и вернуть мимолётно споткнувшуюся судьбу на давно выбранный путь.
       Представляю тебя уже поседевшей, но всё такой же красивой и мечтаю услышать твой голос. Но слышу лишь твой счастливый плач после нашей близкой встречи и вижу две слезинки упавшие когда-то на парту и продолжающие сжигать моё сердце.
      И я приду к тебе, ты только не уходи далеко, не исчезай насовсем.
      Я уже иду… Я уже иду…






В тексте использованы стихи:

Пушкин А.С.,  Некрасов Н.А.,  Долматовский Е.А.,
Лермонтов М.Ю.,  Проскурнин М.А.,  Окуджава Б.Ш., Самойлов Д.С.,
Есенин С.А.,  Черубина де Габриак, Добронравов Н.Н..


      
«Апата» и «Локис»  -
две истории об одной большой любви,
истории с придуманными людьми,
истории с обманом и предательством,
с эгоизмом и растерянностью,
со сближениями и расставаниями,
истории со счастьем и мыслями о суициде,
истории с рождениями и смертями,
истории похожие на реальную жизнь,
но не с реальным финалом.