Блеф

Паровоз обдал облаком пара брянскую делегацию, заскрипел тормозами. Он подтащил к Карачевскому вокзалу разные по назначению  вагоны. К   мягкому, на четырех осях, был прицеплен   двухосный плацкартный, затем   следовали теплушки, несколько вагонов с лошадьми и сеном. На открытых платформах были закреплены  два танка с обгоревшими по краям  следами снарядных попаданий – немецкая «четверка», средний танк, утяжеленный затем до «тигра», и   советская «тридцать четверка». Дощатый полувагон с подобием башни для  охраны замыкал состав.

– Господин Павлик! Сюда, сюда! – свесившись на поручнях двери в  первый вагон, но не опускаясь на землю из-за мимолетности остановки, прокричал   высокий пассажир, голос которого трубчевскому бургомистру показался знакомым.
Человеком, который радушно зазывал Павлова в салон,  был редактор газеты «Речь»  Михаил  Октан.
Трубчевский бургомистр  как-то в Орле встретил его в черной униформе  старшего лейтенанта танковых войск вермахта. Павлов был уже наслышан об авантюрном характере редактора, его южных корнях, угадывал в нем даже  черты одесского иудея, и потому счел необходимым  тогда  рассказать о своих наблюдениях капитану Мезлехеру, командиру группы тайной полевой полиции.
Подозрения были развеяны: Октан оказался   офицером  роты пропаганды при  командующем Второй танковой армией генерале Шмидте   с правом свободного ношения формы танкиста. Павлов потратился на две  бутылки французского коньяка для Мезлехера,  чтобы тот   молчал  о прошлом разговоре. Но все только разожгло желание Мезлехера поделиться этой историей с Октаном. Что вскоре и случилось. Циник Октан все воспринял легко, но после этого стал называть  трубчевского бургомистра Павликом, видимо, ассоциируя его фамилию с советским пионером Павликом Морозовым, убитым после доноса на отца.
 
Октан и на этот раз удивил Павлова своей одеждой. Цвет широкого в плечах пиджака  был темно-синим, как  у «соколов Сталина», а  жилетка и брюки  имели голубовато-серый колер  униформы летчиков люфтваффе.   
Редактор попридержал бургомистра в тамбуре, пока остальная  брянская группа не протиснулась в вагон и не заняла отдельное купе.
–  А ты, Павлик, у моего заместителя Самарова разместишься. Здесь все у нас по  рангу –  по чину, как немцы определили. Скучно не будет. А пока к столу, к столу!
Перед тем, как сдвинуть в сторону двери купе Самарова, Октан, не без ехидцы в голосе, спросил:
– По-прежнему предпочитаешь  французский коньяк? Или, как мы, начнешь с других трофейных напитков? А, может,  трубчевским самогоном разгоняться будем? –  Октан задержал веселый взгляд на дорожном бауле бургомистра и показушно дыхнул водкой.

За столиком с лицами пунцовеющей малины  сидело трое. Самаров из орловской газеты был человеком чеховской внешности и тонкой натуры с речевыми оборотами дореволюционного времени. Работник орловского представительства Восточного министерства, как обычно именовали Имперское министерство оккупированных восточных территорий,  Шраммек с круглым значком  нацистской  правящей партии в петлице черного костюма был  ответственным за сопровождение экскурсии в Германию – это было особой формой  поощрения  верноподданнического  русского актива.
Лысый капитан  тыла  Вилли из соседнего  вагона  с отпускниками  пришел сюда по поручению своих «камераден»  разобраться, почему русские заняли мягкий вагон, а им, героям восточного фронта, выделили  плацкарту. Но претензии капитана  утонули в первом же стакане. К появлению Павлова он уже изрядно  набрался на брудершафтах, громко требовал, чтобы к нему обращались только по имени  и на  «ты».
Две пустые бутылки со звоном перекатывались внизу. Третья на столе, со знакомой Павлову зеленой наклейкой «Московской особой», была наполовину опорожненной. Это были спиртовые запасы Октана, которые он сделал однажды для коменданта Орла генерала Гамана на случай торжеств после взятия Москвы. Но праздник не случился. Напоминание об этом могло быть горше водки и неверно понятым. Здесь же содержимое бутылок делало попутчиков  безразличными к этикеткам.

Октан продолжил застолье уже в кругу с  Павловым  фразой "Видит Бог, что русские пьют  не ради пьянства окаянного, а дабы не отвыкнуть", приписывая ее российскому  императору Петру Первому. Но еще до границы с Белоруссией порок равно накрыл готов и славян. В Гомеле, где поезд после Брянска сделал первую остановку, никто не вышел на перрон.

Следующим днем в дороге пассажиры уже стали способны комментировать меняющиеся картины за окном вагона. Разом умолкли, когда  на запасных путях увидели  стащенные к Минску разбитые паровозы и остовы вагонов. Техника была немецкой, явно подорванной диверсантами и партизанами.
Кисло шутили, проезжая выгоревшую после бомбежек станцию Негорелое. Историческое место. Некогда, до сентября 1939 года, здесь был пограничный переход из СССР в Западную Европу: ходили даже поезда Негорелое – Владивосток в одну сторону, Негорелое – Париж в другую.
Окончательное отрезвление пришло в Брест-Литовске, где восточные составы  переводились  на узкую колею европейского стандарта.

Польские железнодорожники в конфедератках  не смогли выдержать натиск немецких отпускников  и откуда-то, из своих резервов, подогнали для них купейный вагон германского предприятия «Фляйшманн».
Октан и Вилли попросили Самарова сфотографировать их напротив  уже отцепленных платформ с подбитыми  танками – советским и немецким, чем их поезд окончательного утрачивал значение   воинского эшелона.
 
Павлов предусмотрительно отказался встать в кадр. Его занимали мысли, как устроить  встречу с дочерью. Первого своего зятя, директора     маслозавода из бывших окруженцев, Павлов  повесил на воротах  этого же предприятия за связь с партизанами. Уже через   пару недель  в новые зятья     к трубчевскому бургомистру прибился немецкий дезертир Хортвиг. Павлова прельщало иметь в родственниках отставшего  от наступающих  сил вермахта немецкого офицера: он таскал его за собой по городу, представляя комендантом и произведя впечатление  на местное население тем, что немец явно заискивал перед ним и угодничал ему. Еще  до возвращения  разбитых  под  Москвой   оккупационных войск  Хортвиг  с русской женой  и выправленным не без помощи Павлова   медицинским освобождением от службы  уехал  в Германию.

Последнее письмо дочери сейчас лежало  в  кармане трубчевского градоначальника. Обратным адресом  было указано почтовое отделение в берлинском Тиргартене, куда следовало пересылать письма до востребования на имя ее мужа. Но о чем писать, если программа пребывания в Германии не была известна даже Шраммеку?

Между тем Октан на беглом немецком языке стал рассказывать Вилли  и нескольким толкавшимся рядом отпускникам  об  общих чертах и различиях двух танков. Но, видимо, акценты были смещены. Павлов, заметив, как быстро Вилли скользнул под вагоны, постарался подальше отступить от этого места. Вскоре у платформ с танками появились фельдъегеря. Старший комендантского патруля с нарукавной повязкой   осмотрел документы  Самарова и Октана, отобрал фотоаппарат и под конвоем повел их на вокзал.
Бургомистр никогда не вступился бы за Октана, этого издевающегося над ним хлыща, пропади тот совсем, безвозвратно. Но Павлов был уверен, что орловские болтуны  вывернутся. Зачем тогда  напрасно терять время, нужное ему в Берлине для поиска дочери?  Павлов хуже, чем Октан, но все же мог как-то изъясняться на немецком языке, и этого хватило объяснить Шраммеку случившееся.

Они вдвоем пошли на вокзал. Недалеко от железнодорожной комендатуры находился телеграф. Пока Шраммек звонил в Берлин, объяснялся с комендантом, Павлов отбил телеграмму до востребования, чем  очень  удивил старого оператора.
– А пану не кажется, что телеграмма, как средство срочного извещения адресата, тем самым теряет свой смысл?

Арестанты были отпущены. Комендант не вернул Самарову фотоаппарат. И это были не все потери. «Герр Доктор», как   Шраммек потребовал у русских впредь обращаться к нему, всем запретил до Берлина выходить на остановках, изъял водочный арсенал Октана, выселил того из своего купе.
       
Ситуация в поезде между тем изменилась. Фляйшмановский вагон  с отпускниками прицепили впереди экскурсантов,  за ними, где-то в середине состава втолкнули вагон-ресторан. Пьяные немцы таскались взад-вперед, иногда с польскими девицами. Временами появлялся Вилли. Он по ходу приторговывал ресторанным пивом, явно не испытывая угрызений совести перед прежней компанией за свой донос. Все у него было на бытовом, мелком уровне. Как показалось  Павлову, Вилли и  позвал-то фельдъегерей тогда, в Брест-Литовске,  не в интересах безопасности  рейха, а с тем, чтобы вновь быть принятым в круг своих «камераден», разместившихся уже  в вагоне помягче.

За Варшавой фруктовые сады сменились капустными полями. Разрозненные дома  крестьян выглядели ухоженными постройками. Только на подъезде к небольшим городкам, местечкам, встречались признаки запустения и бедности. Это давало повод экскурсантам рассуждать о невнимании «сезонного государства» к своим гражданам и ущербности самих поляков. Национальное высокомерие лезло наружу чуть ли не из ушей.
Затем, естественно, перешли к евреям. От них – к менталитету русских. Ничего нового Павлов не услышал. Слова Октана  были вольным  пересказом его же статьи полугодовой давности в  орловской газете о русской литературе. Тогда  суждения были оригинальными: убрать из публичной библиотеки "Войну и мир", чтобы возникающая ассоциация с 1812 годом не подрывала мораль населения, отказаться от   Пушкина и Лермонтова. Предлагалось каждому русскому иметь на своем столе экземпляр "Бесов" Достоевского для представления о натуре  «жидо-большевиков». Сейчас же  Павловым все воспринималось иначе, у Октана было больше от игры актера с заранее отрепетированным  монологом.
Этот  спектакль, безусловно,  мог пользоваться успехом у немецких колонистов. Но Павлов видел миссию Германии в том, чтобы та страна после свержения сталинского режима вернулась в свои прежние государственные границы и строила  равные отношения с новой Россией, сохраняющей историческое и культурное наследие добольшевистской эпохи. Нужны были только другие учителя и другие толкователи Толстого, Пушкина, Лермонтова.

Павлов оставил эти суждения при себе. Он не смог бы переубедить пронемецки настроенного Октана, тем более тогда, когда поезд уже въехал на германскую территорию, аккуратно причесанную, волосок к волоску, со строгим и ухоженным  лицом.

Разнообразие началось с Берлином. Состав, въехав в город с востока, снизил скорость, трамваем заскользил  по кругу среди построек разных исторических эпох и архитектурных стилей, подобравшись  к центру с западной стороны.
– Лертер Банхоф! – Октан восторженно прокричал вслед за проводником  название вокзала.
Арочное перекрытие на мощных фермах над платформой пропускало  тусклый свет и превращало звук механизмов, объявления по радио, дребезжание багажных тележек, радостные возгласы встречающих  в один неразборчивый шум. Только в конце платформы совсем близко к Павлову, шагающему на выход в город, отчетливо прозвучало «Батя!» и  он обернулся.
Телеграмма, направленная по-русски «на авось», вопреки опыту польского телеграфиста, сделала свое дело. На шее Павлова повисла Валя.
Чуть поотстав от делегации, Павлов с дочерью обменивались вопросами о здоровье, условиях жизни. Павлов постарался высмотреть тщедушную фигуру Хортвига. Но за дочерью маячило что-то большое и пестрое.

– А где  Эдвард?
– Что ему сделается этому истерику, чертову кастрату! Со своей мамочкой сейчас плачут, друг другу глаза вытирают: вот ведь не взяла их с собой на вокзал!   
– Зато другого не забыла, – Павлов сделал движение головой, будто намереваясь оглянуться.
– Зигги может стать твоим следующим зятем. Вот привела заранее познакомить. Ты с ним будь поприветливее, мне ведь с ним жить, не тебе. 
Валя подозвала своего спутника:
– О, Валькирия! – внешне похожий на Павлова, но лет на десять моложе,  толстяк Зигфрид в  оливкового цвета форме, шнурованных ботинках с высоким голенищем и  обычной, серой фуражке  пехотного офицера  явно ждал сигнала приблизиться. Это был капитан Африканского корпуса, на что указывала манжетная лента на обшлаге правого рукава. Свастика с непривычно заостренными краями  на фоне    пальмы из блестящей проволоки напомнила Павлову фрезу  для обработки древесины на Почепском лесопильном заводе.   
Зигфрид прилетел в Берлин вместе с фельдмаршалом Роммелем. Старый «лис пустыни» с дизентерией в  острой формой был незамедлительно госпитализирован, а ему, Зигфриду, как старшему офицеру батальона водоснабжения, пришлось пройти в  Тиргартене  неприятную процедуру дознания. Болезнь, в конце концов, объяснилась не плохим качеством питьевой воды, а происками англичан  накануне сражения при Эль-Аламейне. Капитан, не намного отойдя от  дверей  центрального аппарата военной контрразведки, встретил Валентину, сказочно удивился ее имени, посчитал стечение обстоятельств судьбоносным и, воспитанный  в детстве на сагах о нибелунгах в музыкальной интерпретации  Вагнера,  назвал фрау Хортвиг  своей Валькирией.

Обстоятельства  их знакомства, о которых восторженно говорил Зигфрид с Валиным переводом на русский язык, похоже не  волновали Павлова также сильно. Он больше прислушивался к кратким и негромким междусловным пояснениям своей дочери: капитан – состоятелен, щедр, из баронов, большой родительский дом в горах южной Баварии, не пьяница, не бабник, но горяч по-африкански. Последнее Валя произнесла с понятным смущением.  «Ну, дай бог, все сложится. Еще немецким внукам-баронятам порадуюсь», – встреча с дочерью успокоила Павлова.

Октан с любопытством наблюдал за встречей трубчевского бургомистра с дочерью и немецким офицером. В его отношении к Павлову появилось нечто почтительное.

Часом позже, после обеда с обилием колбас и пива в кафе с видом на конную статую «Старому Фрицу», Фридриху Великому, Октан, по просьбе Павлова, с готовностью пересказал ему содержание древнегерманского эпоса о Зигфриде и Валькирии, деве на крылатом коне, переправляющей души павших воинов в небесные чертоги Вальхаллы.   
Павлов пьяно усмехнулся, услышав, что с замужеством  небесные создания опускаются на землю и превращаются в сварливых жен. И они затем, как происходит обычно в земной жизни, оборачивают своих зигфридов в карликов-нибелунгов.

Механизм путешествий был отлажен. Передвижение между крупными городами  Швабии, Баварии, Саксонии, Тюрингии и Нижней Силезии, некогда автономных  немецких герцогств, княжеств и графств,  осуществлялось поездами. После размещения в отелях восточные гости выезжали  в более мелкие населенные пункты на  автобусах  местных отделений Германского трудового  фронта.
Живописные горные ландшафты и пиво разбавляли экскурсии, но не были  их целью. Каждый день на маршруте встречался, по крайней мере, один объект, отражающий  величие «страны победителей»  и ее достижения.

В Лейпциге  автобус въехал во двор   Библиографического института,  занимающего  площадь городского квартала. Крупнейший в Европе издательский комплекс  демонстрировался как место передовых отношений между рабочими и предпринимателями, где сама по себе исключалась возможность  классовой борьбы. На встречу пришла группа пожилых рабочих из ветеранов первой мировой войны, которые  могли выстраивать некоторые фразы на русском языке. Это добавляло веселье во взаимное общение.
Самаров,  из профессионального интереса, попросил представителя администрации отвезти его в типографию. Павлов присоединился к нему. Бургомистр  в свое время приложил немало усилий к воссозданию работы трубчевский  типографии, сохранению  ее шрифтов, станков  и кадров перед приходом немцев. Ему были интересны новые технологии печатного дела.

С громадной  ротационной машины сходили иллюстрированные листы книги Брема «Жизнь животных». Недалеко печатные станки  старым способом нашлепывали цветные агитационные  плакаты. Сигнальные экземпляры были нанизаны на штыри в  стене. Павлов осмотрел плакаты, словно прошел по своеобразной выставке. Враги Германии изображались в образе злобных и отвратительных  чудовищ в ярких контрастных красках,  не в пример тварям из иллюстраций к Брему, где  те представлялись в мягких, пастельных тонах.
Напротив одного плаката Павлов задержался. С ошибками  в тексте  на русском языке и  в изображении российской деревни. На затемненной половине плаката  «Красноармеец – выбирай жизнь или смерть» убитый солдат с несоразмерно  большой звездой на каске тянул к небу скрюченные  руки. На светлой части листа улыбающийся здоровяк в белой рубахе с расшитым воротом, сидя на лавочке у дома,  прижимал к себе жену. У ног молодой пары мальчик со светлыми кудрями в густой траве  играл с козленком. Изображения людей, скорее всего, были срисованы с трофейной книги со сказками  про богатыря Алешу Поповича, сестрицу Аленушку и братца Иванушку. Изба же была во всех деталях неправдоподобной с кустом крупных цветов, которые могли расти только в городском парке.
Примитивный рисунок с примитивной идеей. Если сейчас он вызвал раздражение у Павлова, то какова будет реакция по ту сторону  фронта?  На соседнем плакате, для обращения внутри Третьего рейха,  было начертаны слова, которые, победу  немецкого оружия в Европе увязывали с надеждами бюргеров в войне поправить свое личное благосостояние.

В горной Баварии Павлов иногда ловил себя на том, что внимательно всматривается в лица людей, изысканно одетых с благородной проседью в волосах, будто боясь упустить  случай заранее познакомиться со своими будущими родственниками.
Его окружение также было наблюдательным. Порой  незначительные дорожные случаи приводили экскурсантов в восторг. На одной из старых улочек Вюрцбурга молочник поставил на подоконник белый фаянсовый кувшин и, не дождавшись хозяйки, ушел дальше разносить заказы. Группа восточных гостей остановилась  напротив гадать: украдут или не украдут молоко? В свою очередь,  немецкие прохожие также сбавляли шаг,  с удивлением оглядывали русских. Вернувшийся за деньгами молочник долго не решался переступить порог, недоуменно оглядываясь на людей у дома.

В Нюрнберг экскурсанты въехали железной дорогой поздним вечером. Утром у привокзального  отеля «Вюртембергский двор»  их ждал шикарный  автобус цвета кофе с молоком, с  открытым верхом, мягкими кожаными сиденьями  и широкими  зеркальными окнами. В салоне на первых местах уже сидели трое немцев. Шраммек представил их.
Мюллер и Рихтер из Германского трудового фронта приподнялись, вполоборота повернувшись к экскурсантам. Третий господин, из Восточного министерства  как и сам Шраммек, не шелохнулся. Он был назван странной, наподобие  скандинавской, фамилией Эльгэ. К нему Шраммек относился иначе, с  повышенным почтением,  даже не так, как  если бы он действительно  имел дело со  своим коллегой по работе.
Павлов предполагал, что вместо полной фамилии могли  прозвучать  инициалы русского человека, как один из вариантов зашифровки   секретных людей в письменных текстах. Господин Эльгэ  мог иметь русскую фамилию и выполнять сейчас тайную миссию. Перед началом движения автобуса  безликий Эльгэ  пересел в серый легковой «Опель».

Автобус между тем миновал поворот в центр города и выкатился за его пределы, вскоре въехав на ровный  шестиполосный  автобан Берлин-Мюнхен. Мюллер, который выполнял одновременно роль гида и переводчика, встал рядом с водителем.
–  Вот Курт интересуется, с какой скоростью передвигаются ваши автобусы на российских дорогах?
– По нашим ухабам только немецкие  танки проедут, – явно подыграл зоотехник из Карачева.
–  Курт, давай, жми! – крикнули из глубины салона.
Мюллер, быстро вертя  головой от водителя к пассажирам, начал отчет:
–   Девяносто!
–   Сто!
Вот уже отстал «Опель» господина Эльгэ.
–   Сто десять!
–   Сто двадцать!
–   Сто тридцать!
Мюллер сам прекратил дальнейший разбег автобуса.
–   Генуг, генуг! – что значило настойчивое «достаточно».

На обратной дороге к Нюрнбергу дыхание и прически были восстановлены. В  город автобус въехал  с юго-востока  и сразу  оказался на территории съездов политической партии Гитлера, вмещающей  250 тысяч человек. Само это место, на чем  сделал акцент Мюллер, было создано по эскизам фюрера. Копии античных сооружений, размерами намного превосходящих  оригиналы, были узловыми пунктами громадной композиции. Пергамский алтарь из Малой Азии стал прообразом главной  трибуны Рейха с громадными бронзовыми орлами по бокам. Строящийся стадион на 400 тысяч зрителей напоминал олимпийскую арену в Афинах. Возведенный наполовину зал собраний был подобен римскому Колизею.
Колоссальные   конструкции будущего на руинах прошлого  были для Павлова проектом нереального мира, но уже сейчас  они оказывали свое магическое воздействие. Это была территория искажения смыслов. Здесь вполне правдоподобными казались слова Мюллера о том, что  Германия никогда не позволила бы себе начать строительство таких грандиозных монументов, если бы готовилась к войне, – это миролюбивое государство сейчас вынуждено сдерживать агрессию других стран на их территории.  А какие идеи закрепились бы в Павлове, очутись он  в людском море  перед трибуной, где лучи прожекторов  высвечивали бы только  обожествляемого ими лидера?
Недалеко от масштабных сооружений возводился новый железнодорожный вокзал для массового приема партийных делегаций.
   
Опускались сумерки, но еще были различимы люди с тачками. Светлячками перебегали огни сварки.
Без остановки здесь автобус километра через два  въехал   на площадку городка строителей с вооруженной охраной на воротах. Серый «Опель» господина Эльгэ, потерявшийся на автобане, уже  стоял здесь.
Но это, очевидно, был  уже сектор ответственности Рихтера. С небольшими пояснениями, которые переводил Мюллер, тот провел поздних посетителей по помещениям – спальным, хозяйственным, спортивным площадкам. Везде было немноголюдно, и всегда находился человек, готовый на немецком языке рассказать о своем счастье работать в Германии и учиться работать, чтобы вернуться в  свою страну специалистом. Здесь были молодые люди из девятнадцати государств.
– Русские среди них есть? – Октан и Самаров записывали в блокноты свои впечатления.
– Они там, – Рихтер рукой махнул в сторону Нюрнберга. –  Срочная и важная работа. Разбирают завалы после британских бомб.
 
Городок имел две столовые: просторную, в отдельном блоке  – для рабочих и небольшую, с элементами ресторанного комфорта, –  в отеле для прикомандированных немецких инженеров и мастеров, где восточным экскурсантам  уже накрыли столы с обилием еды и  различных вин из местных виноградников.
Кружки с пивом доставлялись буфетчиком по первому кивку. Через час, как бы само собой вышло, органичной частью этой атмосферы стали девушки в национальных украинских костюмах. Одни песни звучали задорно, другие вышибали скупую слезу. Народные танцы  стали вовлекать  в свой круг все больше экскурсантов. В какой-то момент уже девушки присоединились к застольным компаниям, не отказываясь от вина.

Вот тогда стал заметным господин Эльгэ. Он часто заходил в курительную комнату, поддерживал разговоры на русском языке с московским акцентом, угощал дорогими сигаретами, а затем, как хищник в дикой природе, отсекал от стаи самого слабого «на поедание». Павлов распознал в господине Эльгэ  вербующего человека.
Между тем у гостей появились ключи от пустующих комнат, что придало новый поворот  в отношениях с девушками.

Павлов не разделил восторги своих дорожных товарищей, был раздосадован тем, как заканчивается день больших впечатлений, и предстоящим  долгим ожиданием, пока всех соберут по номерам для  отъезда.
Заметив, как господин Эльгэ направился к своему «Опелю», Павлов напросился к нему в пассажиры,  сославшись на свое плохое самочувствие. Шраммек не возразил.
В дороге Павлов поддерживал у господина Эльгэ интерес к себе, но на подъезде к отелю «Вюртембергскй двор» явно разочаровал его, назвав офицеров абвера из Орла и Брянска, с которыми он  и без того уже плотно сотрудничал под письменные обязательства.

Портье, однако, отказался выдать ключ русскому постояльцу, поскольку все номера  для делегации были оформлены на  Шраммека.
Павлов от отеля добрел до поворота к центру старого Нюрнберга, откуда  тянулся горький запах гари.
На уцелевших после бомбежки улицах горели фонари. Синий свет от них наделял картину разрушенных кварталов фантастическим содержанием. Из расчищенных входов в бывшие пивные подвалы, связанная сеть которых образовывала подземный город, иногда поднимались размытые фигуры людей  и исчезали там.
Выжженную землю во всех предыдущих войнах оставляли за собой отступающие войска. Здесь же была применена иная тактика.  Англичане не стали уничтожать монументальную символику Гитлера на территории нацистских съездов, чтобы оставить Германию без  ее глобальной мечты о мировом господстве. Бомбы не упали на патронные  заводы в черте Нюрнберга, на крупнейший завод концерна МАН, выпускающий  армейские дизельные грузовики и «тигры», первые тяжелые танки вермахта. Жертвами массированных бомбардировок сознательно избирались жилые кварталы, обычное население, которое  между тем определяло  состояние духа нации и ее готовность к сопротивлению.

Павлов  сейчас не мог сознавать, что стал свидетелем первых опытов  реализации новой  идеологии войн, которую вслед за англичанами возьмут на вооружение американцы. И через два с небольшим года тотальные бомбардировки уже полностью разрушат Нюрнберг, более двух десятков других немецких городов.
Трубчевский бургомистр  уже тогда почувствовал с горькой гарью развалин близкое дыхание  неведомого грозного врага и то, как Германия в синем свете уличных огней Нюрнберга теряет свои некогда ясные для него очертания идеального и мощного государства.

Через десять дней  пребывания  в Германии  русские экскурсанты   вновь оказались  в Берлине. После  прощального  приема в центральном департаменте Германского трудового фронта, где каждый должен был заполнить анкету с  вопросами  о своих  впечатлениях, их отвезли  на  скромный Силезский вокзал. На этот раз они были размещены уже в плацкартном вагоне. Сначала все  отсыпались, в своих снах продолжая путешествовать по Германии. После Минска, когда продолжили путь без покинувшего поезд Шраммека, много пили. Возвращение  в  российскую  действительность уже  не было таким   болезненным.
Совершенно пьяный Октан  тем не менее четко надиктовывал  Самарову в ближайший номер орловской газеты путевые заметки,  образные и с правильно расставленными идеологическими акцентами. Карачевский зоотехник говорил о пользе применения методов выбраковки скота применимо к крестьянам, сочувствующим партизанам.
Павлов,  погрузившись в покер, уверенно блефовал со слабыми картами, но вдруг  поймал себя на мысли,  что  уже  проиграл  нечто большее, чем  карточные ставки.


На снимке: Альбрехт  Дюрер. Четыре всадника Апокалипсиса. Гравюра.1496 год.