Кто есть Эндрю?

Андрей задержался в футуристической школе, не желая покидать успокаивающий гул её передовых технологий и радость от обучения жаждущих знаний детей. Это не была его жизнь, не по-настоящему, но она была настолько блаженной, настолько привлекательной, что ему было трудно оторваться. Однако, пока он наслаждался её совершенством, мимолетное сомнение промелькнуло в его сознании — было ли это счастье настоящим или всего лишь заимствованным? Под ярким, неземным светом ламп края сцены расплывались, и прежде чем он полностью осознал, что происходит, Андрей оказался на дороге.

Это была дорога, которую он узнал — одна из тех оживленных магистралей, где движение, казалось, никогда не останавливается, машины проносились мимо с ритмом, который казался почти живым. Полоса для автобусов простиралась перед ним, сначала пустая и непоколебимая. Андрей терпеливо ждал, когда появится автобус, но с течением времени автобусы начали проноситься мимо, один за другим, их формы были отчетливыми и четкими, а двигатели ровно гудели. Но ни один из них не останавливался. Он помахал, шагнул ближе к краю, даже закричал один раз, но автобусы скользили мимо, как будто он был невидим.

Спустя некоторое время, с тихим принятием, он начал идти вдоль полосы.

К его удивлению, он не чувствовал усталости. Его шаги были легкими, а походка — уверенной, как будто усилия по продвижению вперед были сняты с его плеч. Дорога простиралась бесконечно вперед, её поверхность была теплой под его ногами, несмотря на сезон. Воздух был свежим, но приятным, а небо — мягким, сияющим синим. Это было то странное время года, когда зима все еще задерживалась, но обещание весны витало в воздухе — момент, готовый к переменам.

Андрей двигался целеустремленно, хотя он не был совсем уверен, куда идет. В его шаге чувствовалось стремление, тихая настойчивость, что он должен куда-то добраться. Но, сколько бы он ни шел, он не мог, казалось, достичь своей цели. Горизонт оставался чуть вне досягаемости, маняще близким, но бесконечно далеким.

Он огляделся во время прогулки. Дорога была знакома, но она казалась другой — тише, мягче, как будто существовала в мире, немного удаленном от того, который он знал. Тепло дня и мягкость света неба окутывали его, как уютное одеяло, сглаживая края его неопределенности.

Тем не менее, Андрей чувствовал тонкое влечение, невысказанное стремление, которое подталкивало его вперед. Возможно, это не было время достигать своей цели, или, возможно, сама цель не предназначалась для достижения — только для преследования.

Мысль осела в его сознании, как шепот, тихий, но настойчивый. Что бы ни ждало впереди, он будет продолжать идти, доверяя дороге вести его. День продолжался, яркий и безвременной, пока Андрей двигался по полосе для автобусов, продвигаясь в неизвестность.

Вдруг Андрей снова оказался у камина. Тепло комнаты обняло его, как давно забытое воспоминание, а мягкое, ритмичное мурлыканье его кошки Лимбы заполнило тихий воздух. Перед ним лежала поддельная газета, резкий заголовок сообщал о смерти Дженни Моррисон. Его руки покалывали от ощущения недавно тронутого снега, и остатки его прилипли к его ботинкам, медленно тая в маленькие лужицы на полу.

Утренний свет пробивался через окно, освещая мир, преобразованный снегопадом. Снаружи пейзаж был сказкой, посыпанной серебром, с ветвями, сверкающими как кристалл, и мягким, нетронутым одеялом белого, укрывающим землю. Это было красиво, но Андрей чувствовал онемение.

Он уставился на газету, затем на открытый ноутбук и, наконец, на Лимбу, которая потянулась лениво, прежде чем снова свернуться калачиком. В нем больше не было отрицания, но не было и принятия. Новость о смерти Дженни больше не вызывала в нем ни гнева, ни печали. Его чувства отступили, оставив за собой пустоту, тихое смирение. Этот день, подумал он, будет просто еще одним обычным днем в его жизни.

В своей повседневной рутине Андрей был историком. Его страсть заключалась в изучении Древней Греции — их традиций, их обычаев, фрагментов, которые они оставили в следе истории. Ему нравилась этнография, и он погружался в истории давно ушедших цивилизаций, представляя себе жизни, которые они прожили, и миры, которые они построили.

Когда он не был погружен в исследования, Андрей посвящал свое время преподаванию. Он читал лекции студентам первого и второго курсов на историческом факультете, делясь своим увлечением прошлым в надежде разжечь подобный интерес в молодых умах.

Помимо истории, Андрей глубоко любил языки, особенно древние. Звуки, письмена, сама суть старых языков завораживали его. Расшифровка их казалась ему открытием двери в забытый мир, и он часто терял часы, углубляясь в тексты, наслаждаясь связью, которую они предлагали с людьми, давно ушедшими.

Что касается любовных отношений, к тридцати трём годам Андрей делил свою жизнь с несколькими женщинами, мимолетными спутницами через зимы его прошлого.

Сначала была Элеонор, вдумчивая и сдержанная искусствовед, которая любила рисовать руины в свободное время. Они встретились на семинаре по классической архитектуре, их общая любовь к античности стала основой их отношений. Вместе они проводили тихие вечера, обсуждая мифологию, гуляя вдоль Темзы или изучая выцветшие карты древних городов. Однако, несмотря на их интеллектуальную связь, Элеонор желала более приключенческого партнера — кого-то, кто будет стремиться к солнечным горизонтам, а не задерживаться в тенях прошлого. Они расстались мирно, их связь угасла в нежной сфере ностальгии.

Однажды дождливым осенним вечером, в такую ночь, когда влажный холод проникает в кости, независимо от того, как тепло ты одет. Андрей и Элеонор сидели у потрескивающего огня в уютном пабе недалеко от Вестминстера, с напитками в руках — глубоким красным вином для неё и тёмным элем для него.

«Я действительно думаю, что ты слишком романтизируешь их, Андрей», — сказала Элеонор с небольшой улыбкой, её карандаш лениво рисовал дуги на салфетке. «Древние греки, я имею в виду. Они не были все философами, которые валялись в тогах, решая загадки вселенной».

Андрей откинулся на спинку стула, дерево тихо скрипело под ним. «И всё же их философия сформировала так много в нашем мире. То, как они мыслили о добродетели, о правлении —»

«О войне», — перебила она, приподняв бровь. «Не забудь эту часть».

«Война тоже, конечно», — признал он, его тон стал примирительным. «Но я полагаю, что именно их идеалы больше всего меня завораживают. Понятие стремления к совершенству, стремление к высшей форме себя».

Элеонор положила подбородок на руку, наблюдая за ним с смесью нежности и раздражения. «У тебя есть способ находить поэзию в обыденном, Андрей. Это одно из тех вещей, которые мне в тебе нравятся. Но иногда я думаю, не хотел бы ты жить среди них, а не здесь, с нами».

Комментируя это, он был застигнут врасплох и замешкался, исследуя её лицо. «Я живу настоящим, Элеонор. Я просто нахожу... перспективу в прошлом».

«Я знаю», — сказала она мягко, её голос был окрашен чем-то неразборчивым. Она протянула руку через стол и положила свою на его. «Но не позволяй теням истории мешать тебе видеть свет перед собой».

Позже появилась Маргарет, живительная лингвистка, чей смех мог заполнить всю комнату. Маргарет любила древние письмена, и они могли часами сидеть, переводя фрагменты забытых текстов, их умы горели общим открытием. Маргарет приносила энергию в жизнь Андрея, вытащив его из его ученого кокона спонтанными поездками в театр и оживленными дебатами за ужином. Но, несмотря на всю свою теплоту и обаяние, Маргарет всегда казалась ищущей чего-то большего, чем то, что могла предложить их тихая жизнь вместе. В конце концов, она выбрала карьерную возможность за границей, оставив Андрея с горько-сладкими воспоминаниями о её остроумии и жизненности.

Они сидели на полу в кабинете Андрея, окруженные ассортиментом древних текстов иLoose papers. Лампа на столе излучала теплый золотистый свет, смягчая края беспорядка. У Маргарет был блокнот, неуверенно балансирующий на её колене, её почерк был аккуратным, плавным.

«Вот здесь», — сказала она, указывая на фрагмент текста, над которым они работали, «это не просто список жертвоприношений. Это стихотворение. Посмотри на структуру — повторение, ритм. Это почти лирично».

Андрей наклонился, его лоб нахмурился от концентрации. «Я вижу, что ты имеешь в виду. У него действительно есть каденция. Но стихотворение о жертвах? Вряд ли это поднимает настроение, не так ли?»

Маргарет засмеялась, её голос разнесся по комнате. «О, Андрей, не каждое стихотворение должно быть uplifting. Некоторые предназначены для того, чтобы быть... почтительными. Или серьезными. Кроме того», — добавила она с озорной улыбкой, — «кто мы, чтобы судить о эстетических чувствах людей двух тысяч лет назад?»

Он улыбнулся её энтузиазму, уголки его рта дрогнули вверх. «Ты всегда находишь красоту в самых странных местах, Маргарет. Я полагаю, это одна из причин, почему мне нравится иметь тебя рядом».

Она наклонила голову, её глаза сверкали. «Одна из причин, да? Какие другие?»

Андрей замешкался, пойманный врасплох её прямотой. «Ну», — сказал он медленно, — «ты приносишь жизнь этим текстам так, как я не могу. Где я вижу факты и историю, ты видишь людей. Истории».

Улыбка Маргарет смягчилась, и на мгновение воздух между ними стал неподвижным, нап;ненным чем-то невысказанным. Затем, засмеявшись, она слегка толкнула его локтем.

«Осторожно, Андрей. Ты начинаешь звучать как одно из моих стихотворений».

С обеими женщинами Андрей делил зимы комфорта и товарищества. Они находили утешение в его спокойном присутствии, притягиваясь к нему, как можно притянуться к стойкой силе древнегреческого героя. Но в обоих случаях их отношения, хотя и теплые и нежные, никогда не углублялись в постоянство семейной жизни. Это было товарищество, а не судьба — мимолетная глава в истории его в остальном одиночной жизни.

Теперь, у камина с Лимой, свернувшейся рядом с ним, и газетой на коленях, мысли Андрея вернулись к женщинам, о которых он заботился, задаваясь вопросом, думают ли они когда-нибудь о нём, когда меняются сезоны. Возможно, они думают. Возможно, нет. В любом случае, день снаружи был ярким, снег нетронутым, и жизнь продолжалась, как всегда.

Андрей схватил свой портфель и отправился в университет. Дорога простиралась перед ним, сверкающая под нежным морозом, который, казалось, кристаллизует саму суть утра. Небо было чистым, незапятнанным синим, тем самым зимним ясностью, которая делала даже пронизывающий холод бодрящим. Мороз, хотя и щипал его щеки и кончики пальцев, нес с собой определенное очарование, остроту, которая оживляла чувства и добавляла немного жизненной силы в день.

Когда он подошел к университету, его величественная форма появилась сквозь свежий утренний воздух, видение вечной грандиозности. Здание было шедевром истории и архитектуры, прекрасным примером викторианской элегантности, смягченной мудростью возраста. Каждый камень, казалось, хранил в себе эхо поколений ученых, мыслителей и мечтателей, которые проходили по его коридорам. Оно стояло гордо и решительно, столь же вечное, как и науки, изучаемые внутри, излучая достоинство, которое напоминало о грации императоров ушедших эпох.

Поднимаясь по каменным ступеням, Андрей позволил себе на мгновение оценить великолепие здания. Арочные окна отражали бледный солнечный свет, в то время как сложные резьбы украшали перемычки, изображая фигуры знаний и открытий. В этом месте была тихая величественность, чувство постоянства, которое напоминало ему о неуклонной приверженности университета просвещению.

Толкая тяжелые дубовые двери, он вошел внутрь, встретив знакомое тепло интерьера. Запах старых книг смешивался с легким привкусом мелкой пыли и ароматом свежезаваренного чая. Великие коридоры, выложенные портретами выдающихся ученых и пионеров, шептали о триумфах и дебатах, о теориях, задуманных и оспоренных.

Студенты суетились, их тихие разговоры были гармоничным фоном к тиканью большого часов в главном холле. Профессора, одетые в твидовые пиджаки и шарфы, двигались целеустремленно, держа в руках охапки бумаг и книг.

Андрей вошел в аудиторию Древней истории, где его ждал мистер Уолтер Спенсер, декан факультета. Декан, человек с авторитетным присутствием, но с легким блеском в глазах, встретил его коротким приветствием.

«Господин Хейворд», — начал он, его тон был взвешенным, — «сегодня к вашей группе присоединится несколько новых студентов. Пожалуйста, уделите минуту, чтобы ознакомиться со списком участников вашей лекции. Некоторые из них имеют репутацию пропускающих занятия. Давайте убедимся, что это не станет привычкой под вашим наблюдением».

Андрей кивнул с легкой улыбкой понимания. «Конечно, декан Спенсер. Я постараюсь их заинтересовать».

С этими словами Андрей взял список и направился в лекционный зал. По мере того как он проходил по коридору, звук его шагов тихо эхом раздавался по каменным стенам. Он не мог не почувствовать тихое чувство цели; его лекции были больше, чем просто уроки — это был шанс вдохновить любопытство и страсть к прошлому в умах его студентов.

Когда он вошел в лекционный зал, он на мгновение остановился, осматривая пространство. Ряды парт тянулись перед ним, постепенно заполняясь, когда студенты входили. Он взглянул на список в своей руке, просматривая имена, чтобы ознакомиться со своей аудиторией.

Вдруг одно имя привлекло его внимание. Чарли Феррелл.

Когда глаза Андрея остановились на Чарли Феррелле в задней части лекционного зала, он почувствовал необъяснимое влечение, колебание признания, которое на мгновение оставило его без слов. Молодой человек поднял руку, когда его имя было названо, его стройная фигура была расслабленной, а тёмные волосы слегка неаккуратными. На короткое мгновение их взгляды встретились.

Взгляд Чарли был уверенным, любопытным, но непринужденным, таким, каким новый студент может смотреть на профессора, которого он встречает в первый раз. Тем не менее, для Андрея это было глубоко беспокояще. Что-то в глазах Чарли — интенсивное и знакомое — вызвало волну признания настолько сильную, что почти оставило его без дыхания.

Сердце Андрея забилось быстрее. Я знаю этот взгляд, подумал он, его разум метался. Я уже видел его. Но чем больше он пытался вспомнить, тем более ускользающей становилась память. Он был уверен, что никогда не встречал этого молодого человека раньше — Чарли был незнакомцем, и всё же, безусловно, было что-то в нём, что казалось болезненно знакомым.

На мгновение Андрей замешкался, не зная, стоит ли обсуждать это чувство или отмахнуться от него. Но затем он вспомнил о лекционном зале, полном студентов, смотрящих на него, и с легким покачиванием головы заставил себя продолжить.

«Спасибо, мистер Феррелл», — сказал Андрей, его голос был устойчив, несмотря на бурю вопросов, swirling в его сознании. Он перешел к следующему имени в списке, но его мысли продолжали оставаться на Чарли.

По мере того как лекция продолжалась, Андрей снова и снова смотрел в заднюю часть комнаты, непонятно притягиваемый к молодому человеку. Кто ты на самом деле? — задавался он вопросом. И почему казалось, что, так или иначе, они уже знали друг друга?

Сдерживая свое беспокойство, Андрей вернулся к делу. Он напомнил себе сосредоточиться на лекции. Ответы, если они были, придут со временем.

Когда лекция близилась к своему завершению, рука поднялась в задней части комнаты. «Господин Хейворд, могу я задать вопрос?» — голос Чарли звучал с вежливой легкостью, привлекая внимание аудитории. «Древние греки играли в футбол?»

Андрей предложил легкую улыбку, рад видеть такой интерес. «Ах, отличный вопрос, Чарли. Хотя древние греки не играли в футбол, как мы его знаем сегодня, у них были свои собственные игры с мячом. Одна из них называлась эпискирос, командная игра, где игроки стремились переместить мяч за определенную линию. Она включала как удары ногой, так и обработку мяча, что-то вроде смеси футбола и регби. Римляне, в свою очередь, адаптировали аналогичную игру, известную как харпастум, которая была сосредоточена на удержании меньшего мяча. Обе игры требовали стратегии и физической ловкости, но были гораздо менее структурированными, чем наш современный спорт».

Он огляделся по комнате, удостоверяясь, что студенты следят за его рассказом. «Футбол, как мы его понимаем, действительно начал формироваться в 19 веке здесь, в Англии, с установлением формальных правил и организованных соревнований. Но те древние игры, хоть и неформальные, можно считать предками того, что мы играем сейчас. Блестящая связь, Чарли».

Чарли кивнул, его выражение было задумчивым. Затем, после паузы, он добавил: «Спасибо, господин Хейворд. На самом деле, я поднял этот вопрос, потому что хотел сообщить вам — я буду отсутствовать на следующей лекции по греческой цивилизации. У меня важный футбольный матч на следующей неделе».

Андрей тихо засмеялся. «Что ж, спасибо за предупреждение, Чарли. Удачи на матче. Возможно, вы сможете представить себя играющим в современную версию эпискироса, пока будете на нем».

Студенты зашумели от смеха, и Андрей вернулся к своим заметкам. Тем не менее, когда лекция закончилась и комната опустела, он продолжал размышлять о Чарли. В этом парне было что-то — непринужденное обаяние, легкое любопытство — что задерживалось в его сознании дольше, чем он мог ожидать.