День восьмой...

...из которого вы узнаете о древней технике со смешным названием

«Двадцать третье ноября одна тысяча девятьсот восемьдесят первого года.

Вроде бы я всё правильно сделала: только слова, никаких цифр. Что дальше? Не помню, ничего не помню. Вроде бы нужно писать то, что на ум приходит, вроде потока сознания. Может быть я напишу нового «Улисса»? Нет, лавры Джеймса Джойса мне не по плечу (нет, так же не говорят! надо было написать: лавры дают спать спокойно! но исправлять ничего нельзя и «скобки», вроде бы, под запретом, или нет?), скорее я создам второй том «Мертвых душ», ведь когда я испишу этот лист бумаги, мне нужно будет его сжечь. Обязательно, в этом часть смысла и пользы этой странной лечебной техники со смешным названием «пИсанка». Миша сказал, что он знает человека, знакомый которого встречался с каким-то известным дедушкой, который смог «выписать» все свои болезни. Правда, у него это заняло пять лет. Пять лет бумагомарательства! Есть ли у меня столько времени? Не знаю, к счастью. В любом случае, мне нечего терять. Я прикована к постели, но руки и голова работают (вот о голове я зря с такой уверенностью сказала, я постоянно всё забываю), значит, нужно попытаться поправиться и ухватиться за любую соломинку, то есть за ручку и тетрадку. Так, что же дальше? О чем мне писать? О своих многочисленных болячках, которые и довели меня до неподвижности и апатии? О дурной, дырявой голове, которая всё забывает и раздражает Мишу постоянными, повторяющимися вопросами? О том, что из-за никудышней памяти я не могу читать, мне постоянно приходится лезть в начало книги, чтобы вспомнить, а что же там происходило. Что именно мне надо выписывать? Миша втолковывал мне правила, а я все-таки их позабыла. Забавно. Я помню, что я всё аккуратно записывала, но куда делся тот листок бумаги? Придёт Миша, надо будет у него заново всё выведать. Ох, снова расстрою его. Начнет раздражаться и голос повышать. Я понимаю его. Я бы и сама так себя вела, если бы мне пришлось ухаживать за непутевой больной, у которой ветры в голове воют, как голодные волки, и выдувают напрочь любые знания. Миша придёт вечером и спросит, написала ли я всё так, как он велел, как объяснял. Что мне ответить? Соврать? Подумаю. А пока действительно вспомню кое-что. Это воспоминание не дает мне покоя вот уже многие годы. Зачем оно с настойчивостью нищего пьяницы стучится в мою прогнившую память? Оно ведь не просто лёгкое, оно абсолютно не важное, не интересное никому, кроме его свидетелей, которые давно уж умерли. Может быть тот случай, вернее, его легчайший образ, оставшийся в ткани времени, держит в заложниках пса и его хозяев? И в моей воле и возможности отпустить их? Я буду рада, если это так и есть и вспоминаю рассказ моего коллеги. Звали его Сергей. Как сейчас вижу его хитрый, жадноватый взгляд, слышу быстрый говор и громкий смех. Как-то в обеденный перерыв он рассказал о своей собачке — карликовом пуделе Джонике. Собачка была очень чистая, милая и послушная, но жена Сергея — Галина (Боже мой! Я не помню год смерти бабушки, но имя человека, которого я никогда в жизни не видела, память хранит так надежно, словно это ценность, сравнимая с редким алмазом) почему-то запрещала спать Джонику на кровати. Но вот однажды...

— Мы с Галкой решили съездить на рынок. Оделись, вышли из дома, а сумки-то и забыли. Вернулись, тихонько открыли дверь (дочка отсыпалась после ночной смены) и на цыпочках в спальню, а там... Представь человека, уставшего после трудного, напряженного дня. Как он блаженно кидается на постель и даже слегка сопит от удовольствия! Вот именно так и лежал Джон на нашей с Галкой кровати. Вытянулся в струнку и удовлетворенно вздыхал. Я не выдержал, рассмеялся. Ты представь: постель, аккуратно застеленная, подушки накидкой прикрыты, и тут же наша псина. Ещё немного и подлец бы захрапел! Я ему и говорю строго: «Джон! Это что ещё такое?» А он так удивлённо на меня глянул, словно удивился, что мы забыли дома, ведь мы на рынок собирались, и он, подлец, нас проводил и уверился, что его отдыху на мягкой постели никто не помешает. Галка ну ругать его! А мне и смешно, и жену понять можно, она ведь всё стирает, чистоту поддерживает, но и Джоника жалко. Ведь подумать, какие у собаки радости в жизни? Поесть, поспать, голову под ласковую руку подставить, вот и всё! В общем, отстоял я право Джона днем спать на покрывале. Он, конечно, и ночью пытался к нам пролезть, но Галка ультиматум выкатила: мол, или Джон спит на своём месте, или... Ну, ты понимаешь! Закончится у нас с ней вся любовь, и тосковать мне ночи в бане на лавке. Оно и правильно наверное.

Вот и всё моё воспоминание. Почему я так настойчиво прокручиваю этот простенький рассказ в памяти? Чем он так важен для меня или для всего мира? Придёт Миша, спрошу его. Может быть он сможет ответить на этот вопрос. Он умный и память у него в порядке. О чем еще писать? Не знаю. Глаза устали, рука с непривычки еле-еле ручку держит. Наверное, я на этом закончу на сегодня — двадцать третье ноября одна тысяча девятьсот восемьдесят первого года. Надо ли ещё раз писать дату? Пусть будет. На всякий случай.»

— Знаешь, бабуля, это абсолютно нечестно! Что случилось с этой женщиной? Она поправилась? Она сейчас жива? Времени-то много прошло! Кто такой Миша? Эти дневниковые записи словно голая кость, брошенная голодной собаке! Только возбуждают аппетит! Подлец Мичман! Почему он не сделал приписку, не написал хотя бы вкратце, что произошло?

— Меня другое больше удивляет. Эту писанку она должна была сжечь. Помнишь, в самом начале было написано? Почему она это не сделала?

— Сложно сжигать документы, лежа в постели. Наверное поэтому бумага и уцелела.

— Но она могла попросить Мишу сделать это или же взять старую кастрюлю и...

— Взять? Она была прикована к постели.

— Попросить кого-нибудь. Тем более, этот Миша знал правила игры.

— Игры? Ты не веришь в возможность выписать все свои болезни?

— Не верю. Ох, снова в пояснице кольнуло.

Мне, конечно, уже полегче было. Всё-таки уколы и мази помогали, днем я даже Федьку на работу отпустила ненадолго. Дала ему задание заодно в магазины забежать, пирожных и колбасы купить, больную, то есть меня порадовать. Умчался муженек, только его и видела! И его лживое обещание «сбегаю на пару часиков» оказалось... лживым конечно. А то я не знала! Ну, ничего. Вернется, загружу его работой!

— А мне хочется верить в эту писанку. Не зря же ее кто-то придумал! И знание хранил.

— Может быть. Странное воспоминание эта женщина выбрала, согласен?

— Да. Оно такое светлое, лёгкое и приятное. Как такое может мучить?

— Тоже не могу понять.

— А я и говорю, что этот Мичман гад и интриган! Ну, что ему стоило хоть немного дописать? Мы же от любопытства поседеем! Будем гадать, а что же там произошло?

— Возможно, в этом и весь смысл? Нам нужно придумать той больной женщине другую жизнь?

— И что это изменит?

— Да откуда же я знаю? Давай попробуем?

И мы с Лёнькой начали фантазировать! Назвали ту больную Аллой, а Мишу сделали её племянником. Аллу мы «вылечили» и нашли ей мужа, а Мишу женили на медсестре. В общем, увлеклись также, как и тот пёс Джоник. Опомнились от Федькиных слов:

— По-моему, вы оба слегка спятили! Или книжки собрались писать?

Я обиделась, а Лёнька посмотрел на часы, охнул, велел мне восьмое декабря вычеркнуть самой и умчался. Молодые всегда торопятся, старые, впрочем, тоже. Мой Фёдор, к примеру. Тоже вечно пылает и скачет!

— Грей ужин и накрывай на стол. У тебя жена больна, между прочим, — строго велела я Федьке, в календаре крест-накрест перечеркнула почти прошедший день и тихонько вздохнула. Жалко мне было ту Аллу до слёз. Хорошо бы она действительно поправилась. Там, в прошлом.

©Оксана Нарейко