Куда все девается?

                Посвящается Н.Г. 
                и ее замечательным детям


Первое, что я помню уже на этом свете,– белые, мягкие, уютные ляжки. Мамины. Я ложился в это корытце, пахнущее родным телом и засыпал под разговор мамы и брата. Мама обычно молчала и слушала братика. Хотя, по-моему, половину из того, что он говорит, можно пропускать мимо ушей. Или даже выпустить в окно. Ветер подхватит его слова и унесет на вершину тополя или на крышу многоэтажного дома, и они не долетят до тетенек и дяденек, которые в нашем окне такие маленькие (а на улице такие большие) и не разобьются об асфальт, как чашка, которую я бросил один раз с балкона. Я думаю, она (не чашка, а мама) так привыкла, когда слушала папу, а теперь не может отучиться. Может, папу и стоило так слушать, а вот братика – сомневаюсь. А может, и мама не все внимательно слушала, а подремывала, как я. Так вот: лучше времени не было, когда я лежал на мамином брюхе и слушал музыку ее кишок.

Когда братик уходил, мама оставалась только моей. Она смотрела на меня светлыми водяными глазами и улыбалась.

А потом мы начали ездить по нашей квартире. Моя мама – мастер на всякие выдумки. Тогда у нас еще не было машины, и мама придумала ездить на стуле. Она  ставила колено на стул с колесиками, брала меня на ручки и ехала на кухню, или в ванную, где постоянно течет вода и меня суют под струю воды, трут, мнут, возят мылом и тряпками по телу. Гораздо приятнее, когда собачки облизывали, но мама почему-то ругалась. Даже когда у них появились свои  мохнатые детки, они сразу прибегали, если я писал или какал. Теперь они пропали куда-то, и я их не люблю. У них теперь нельзя потрогать глазки, и   носик, и уши, и мне не с кем играть. Потому что мама не дает трогать глазки, и зубки у нее не такие красивые. А братик сразу начинает  драться, и даже выбил мне   зуб. И все отбирает.

Мой любимый предмет в большой комнате – компьютер. Он легко включается, и появляются всякие интересные вещи. Одно плохо: мама и братик меня постоянно выгоняют. особенно брат: он только краем глаза дает посмотреть, когда гоняет на машинках. мама – та ничего, не сердится, только хихикает. Я им подарил красивые картинки: маме – уточку, братику – машинку, себе я нашел зайчика. Но они не поняли, долго  разговаривали сами с собой, сердито, и выкинули из компьютера мои картинки, поставили опять свои – скучные.

После компьютера самое интересное – стул, который вертится. Когда я на него забрался, он стал ерзать туда-сюда, как коленки. А брат подошел и крутанул его. И я, конечно, свалился на пол головой вниз. Мне было больно, а он смеялся, как ненормальный. Мама прибежала, погладила меня по голове, но тоже смеялась. Потом я научился крепко держаться  и теперь я долго сижу, когда братик крутит стул, и не падаю, а наоборот, вся комната закручивается и сама падает.

Но больше мне нравится кататься на автомобиле. Он желтый и красивый. Нашу иномарку (так мама говорит) зовут Запорожец. Дядя , который никак не хотел вылезать из телефона, дал нам покататься на ней за десять тысяч. Но она сначала не хотела кататься, а только стояла и рычала, как мои собаки, и пукала дымом (собаки пукают бесцветным дымом и пахнут хорошо). Но потом братик со своим другом напихали  ей вовнутрь всяких интересных железяк, и мы стали ездить на машине. Мама с братиком впереди, а я с собаками сзади.

Мама боится сидеть за рулем, хотя у нее есть маленькая бумажка - «Права», - а у братика бумажки нет, но он не боится крутить руль. Когда мы ездим, мама с братиком все время играют в одну игру: останавливают машину и меняются местами. А нам с собаками не разрешают выбегать и садиться за руль. Собаки все равно  быстрее всех успевают за руль, но их всегда выгоняют.

Мы целое лето катались на машине, а потом друзья братика (у него много друзей) угнали машину в Металлолом (точно не знаю, где это, но, наверно, далеко). Мама говорит, что оттуда не возвращаются. Наверно, папу тоже угнали в Металлолом. Я не хочу в Металлолом, даже если стану совсем плохим мальчиком.

Зато теперь мы ездим на автобусе. Он большой, намного больше нашей иномарки, и народу в нем целая тыща, или даже сто. Особенно весело ездить в деревню. Там  бывают такие  веселые дядьки: они поют песни и дарят конфетки. А автобус подпрыгивает, и все, кто стоит, валятся то в одну сторону, то в другую, и громко говорят плохие слова, а их никто за это не ругает.

Раньше, когда я был совсем маленький, то я думал, что есть только наш дом. А теперь я знаю, что наш дом – это кубик, он стоит на другом кубике, а в нем тоже живут мальчики, девочки, их мамы и другие родственники. Оттуда к нам приходила улыбчивая тетя с большим животом и маленькой девочкой. И еще одна тетя – строгая. И дядя очень длинный, про которого мама говорила, что он похож на папу. А дядя ходил по комнате, нагибаясь, потому что он мог больно удариться головой о потолок. Между его ногами можно было  пройти пешком. Но он этого не замечал, все говорил, говорил, а мама его слушала, и смотрела на него  текучими глазами, и улыбалась.

Сначала меня учили ходить, а я не понимал, зачем им надо, чтобы я ходил. Но потом понял – чтобы водить меня в детский сад. Это такое место, где собирают всех детей, которых родители не знают, куда деть. А там их сажают на стульчики и заставляют сидеть спокойно. И не разрешают  кричать. Хорошо, когда стульчики стоят у столиков, потому что нянечка приносит вкусную еду и добавку. Можно есть, сколько хочешь. А когда стульчики стоят у стенки – это плохо. Тогда нужно положить ладошки на колени и не смотреть по сторонам. Ильвовна берет книгу и читает про одно и то же – глупых поросят и козлят. Как будто им больше делать нечего – только запираться. Вот бы меня выпустили к волку, я бы знал, что делать. Его можно  запихнуть в большую трубу или подцепить краном и поднять в небо.
Но еще хуже, когда ведут в зал и заставляют маршировать под бубен (хоть бы бубен дали) или, сидя, песни петь. Песни для малышей, никакого драйва. Настоящей музыке слова необязательны.

Теперь моя жизнь улучшилась. Вот как это произошло. Вообще-то Ильвовна меня не сильно доставала. Дергала только на музыкальные занятия или на прогулку. И так я спокойно мог посидеть с игрушками. Она даже мне новые пазлы приносила. И все руками всплескивала: «Как это у тебя получается, мы с дочкой никак собрать не могли». Девчонки вообще пазлы собирать не могут, они отвлекаются.
Пришли к нам в группу   две тетьки и один дядька. Посмотрели на всех строго и ушли в спальню. И туда к ним Ильвовна водила по очереди всех мальчиков и девочек тоже. Привели меня в спальню. А у них игрушек там всяких. А нам не разрешают в  спальню игрушки брать, а им позволили. Ну, я пошел посмотреть, а они меня всякими вопросами глупыми отвлекают: «Как тебя зовут? Сколько тебе лет? Кто твоя мама? Кто папа?»

Во-первых, я слышал, как они мое имя называли. Что они не могут понять, что я это я? Я свое имя знаю. Зовут меня Авдей. Согласен, имя редкое – в нашей группе Саш трое, Дим двое, а Авдей я один. Это мама с папой так придумали, чтобы в рифму к Андрею было (Андрей – мой старший брат, я уже про него говорил). У него-то имя так себе. В нашей группе тоже есть Андрей,  но его зовут как грушу – Дюша. Он совсем маленький, и не умеет делать бокс. Папа с мамой долго придумывали: сначала мама составила список имен, которые ей нравятся, папа тоже, потом они выбрали самые редкие имена, но они звучали не очень хорошо. И тогда они нашли мое имя в книге, и оно хорошо звучало. Оно и сейчас хорошо звучит. Не буду же я незнакомым тетькам  и чужому дядьке объяснять про свое имя.

Во-вторых, сколько мне лет, несложно догадаться. В группе всем по три года, только одной девочке еще не исполнилось, но ее как раз в тот день не было.
В-третьих, мои родители – это мое личное дело. Кто моя мама? Моя мама. Она самая лучшая и самая умная. Она всегда все объясняет – и мне и братику. И понимает меня, даже когда никто не понимает. А про папу не могу ничего сказать – я его не видел. В смысле – живьем. Только в компе. Когда я появился, он куда-то девался, с какое-то свое место. Не в сад, это точно, я там все проверил. Мама меня к нему не хочет отвести, говорит: еще успею, и становится очень грустной. А я тогда говорю: «Мама, ведь я родился, чтобы тебе с  братиком всегда было весело». Она улыбается и иногда дает мне что-нибудь вкусненькое.

Поэтому говорить я им ничего не стал. Но зато спросил, какой марки машина. А они не знают. И еще про шарики спросил, можно ли к ним  привязаться, чтобы стать парашютистом. Они посмотрели, как будто я стеклянный, и ничего не ответили. Я думаю, они не только глупые, но и глухие: все переспрашивали, но так ничего и не поняли. Мамы не было рядом, чтобы им все объяснить.

Я от них отстал и сел поиграть с машинками, а они начали мне картинки показывать, совсем неинтересные, и вопросы задавать, один тупее другого: «Сколько ног у человека, а сколько у собаки? Когда бывает солнце, а когда луна?» На их же картинках все нарисовано, чего они не видят сами? Вот если бы меня спросили, куда все девается, когда я сплю, я бы порассуждал. Или: почему люди не носят хвостов? Не привыкли? Мама мне читала стишок про одного мальчика, которому повезло попасть в магазин хвостов. Но в нашем городе такого магазина нет.

Потом меня выгнали. Ильвовна вошла туда, и они долго громко разговаривали про меня, я даже испугался. Но неожиданно все закончилось хорошо. Теперь я хожу в другой сад – и ко мне с разными глупостями не пристают. Пазлов и конструкторов здесь до фига. Правда, приходят разные тетьки. Одна,  приставучая, все время заставляет говорить одни и те же слова, как будто выучить их не может. Мне больше нравится молодая: она красивая и играет со мной в кубики, мячики и карты. Клевая тетька, я ее люблю. Почти, как маму и братика.

Жалко только, что Ильвовны нет. Она делась куда-то, как папа и собаки.