Nikе

Марго сидела, прислонившись спиной к низкому подоконнику. Она уже более часа в этой комнате, а разговор только начался. Хозяйка комнаты, миниатюрная молодая женщина, стоит, отвернувшись к окну, и Марго её не торопит. То, что она услышала за последние полчаса, взбудоражило все её мысли. Кажется, и хозяйка комнаты находится в лёгком оцепенении и потому не может продолжать начатый разговор.
Эту хозяйку Марго повстречала однажды на одном из благотворительных вечеров, организованных для беженцев с Ближнего Востока, лавиной двинувшихся в Европу несколько лет тому назад. Амира – так звали миниатюрную сирийку – держалась обычно в стороне, всегда молчала. Марго предложила ей посильную психологическую поддержку, но женщина отказалась. После они виделись регулярно на всех благотворительных вечерах и обедах и постепенно сдружились. Амира, которая была чуть старше умершей дочери Марго, со временем научилась пускать в свою жизнь заботу и внимание, источаемые раненными материнскими чувствами. И вот настал день, когда и Амира решила открыть Марго своё сердце... Она пригласила подругу к себе, и когда та пришла – увидела накрытый стол и торт со свечами.
- У меня сегодня день рождения, – пояснила Амира.
Почему ты мне заранее ничего не сказала? А я думала, что у тебя день рождения в феврале…
- В феврале — мой второй день рождения. А первый сегодня. Мне тридцать три.
- Странно, а я думала, что двадцать девять. Ну, ладно… Это сирийские блюда?
- Нет…, это любимые блюда моего детства. Пельмени, селёдка под шубой.
- Селёдка… под чем?
- Неважно.
Марго принялась пробовать угощения.
- Необычный вкус, но мне нравится. Очень вкусно! Где ты научилась так готовить?
- Я всегда умела… Это русские блюда.
- В Сирии популярны блюда русской кухни?
- Не знаю.
- Прости, Амира, но я не понимаю. Разве ты росла в России?
- Да.
- Интересная подробность. А как же… Ничего не понимаю. А, ты русская, но вышла замуж за сирийца?
- Я русская, но я не вышла замуж за сирийца. Я вообще не была замужем.
Марго растерялась. Амира вынула из крохотной коробки документ и подала его гостье:
- Это российский паспорт. Можешь его открыть, там мои имя и фамилия на латинице. Сейчас я храню его как память, не более…
Марго держала паспорт в руках, растерянно глядя на его содержимое. Она видела написанное на латинице имя, читала его уже двадцатый раз, но ничего не понимала.
- Здесь написано: Ника Ватеева, а ты – Амира Банмулуд. Но фотография твоя. Объясни.
- Я – Ника Ватеева. К Сирии не имею никакого отношения.
- Я или сплю, или схожу с ума.
- Не то и не другое. Это я сошла с ума, когда затеяла всё это.
- Что «это»?…
Амира селя рядом с Марго.
- Возможно, я вновь сошла с ума, когда решилась всё тебе рассказать. Но я доверяю тебе, Марго. Я больше никому здесь не доверяю. Ты взялась помогать мне, совершенно меня не зная, это многого стоит… Я не могу больше носить это в себе, этот груз давит на меня. Могу я рассказать тебе правду?
Марго кивнула и прислонилась спиной к низкому подоконнику, словно ища точку опоры, чувствуя, что откровение будет непростым, а Амира поднялась и подошла к окну.
- Как ты думаешь, почему человек бежит от своего прошлого? – спросила она, стараясь не смотреть на собеседницу.
- По разным причинам.
- Например.
- С прошлым связана его боль, он стремится что-то забыть, не знаю…
- Вот-вот. Боль. Я бежала от боли и стремилась забыть. Но вот парадокс: забыть я ничего не смогла, и боль не прошла. Единственное — я перестала ощущать, что вся моя жизнь — это плата по счетам, что я вечно кому-то что-то должна.
- Что ты была должна и кому?
- Своей семье. Своей идеальной образцовой семье, которой я никогда не была нужна. Прости, я начала, но закончить, видимо, придётся тебе. Если ты этого хочешь, конечно, если тебе интересно, – и Амира протянула Марго толстую тетрадь. – Вот, я написала на досуге.
- Да, конечно, я прочту… Не знаю теперь, как к тебе обращаться.
- Обращайся, как привыкла: Амира. Если возьмёшься читать, можешь забрать её с собой, а сейчас мы будем есть торт.

В тот вечер Марго не решилась открыть тетрадь. Не сделала она этого и в последующие дни, и только ближе к субботе, пересилив себя, откинула обложку и увидела на первой странице сделанный от руки рисунок девочки, стоящей с поникшей головой у балетного станка с котёнком в руках — вероятно, Ника в детстве…

* * *

«Ватеева, где должны быть руки в третьей позиции? Держи голову, девочки, следим за спиной. И… раз, два, раз, два, Ватеева, ноги! Смотри на меня! И... раз, два…».
После очередной балетной неудачи дома Нику всегда ждал скандал. «Неблагодарная! Я делаю всё, чтобы ты хоть чего-то достигла в жизни! Корова неуклюжая!..» Когда Ника была поменьше, она горько плакала после таких слов, свернувшись калачиком на своей детской кроватке. Потом, став постарше, она перестала плакать и просто тихо лежала и думала о том, что вот как было бы здорово закрыть глаза и умереть или улететь куда-нибудь далеко-далеко, лишь бы никогда больше не слышать этих упрёков и не видеть проклятой балетной школы и ещё массу разных школ, призванных сделать из неё непонятно кого. Она не хотела ничего достигать, она хотела просто жить. Жить так, как живут все другие нормальные дети во всех других нормальных семьях. Она предпочла бы, чтобы на неё вовсе не обращали внимания. Она считала, что так было бы гораздо лучше, чем теперь, когда из неё пытаются слепить то, на что она совсем не была способна. Ника любила рисовать и рисовала неплохо, но ей не позволили, ибо мама решила, что художницы из неё не выйдет, а лучше надо петь, поскольку мама в своё время, увы, петь не смогла, зато ей повезло иметь дочь, которая, по её мнению, могла сделать то, что ей самой сделать было не суждено.
Ещё мама любила балет, но её в детстве не приняли в балетную школу из-за лишнего веса, а Ника была тонкой и звонкой, и мама решила, что её дочь непременно станет второй Майей Плесецкой. К большому маминому разочарованию ни вокал, ни балет в Никиной душе отклика не нашли, равно как не нашли его шахматы, плавание и математика. Ни отклика, ни способностей, ни рвения — ничего.
Сама мама не стала ни балериной, ни певицей, зато стала юристом, о чём в своё время так сильно мечтала бабушка Ники. И вот теперь Нике на роду было написано нести на себе этот крест не исполнившихся чужих желаний, и она твёрдо решила, что если у неё когда-нибудь будет дочь, она обязательно станет художницей. Мама упрямо не желала видеть Никиных слёз, продолжая лепить из неё самое себя. Нередко это выливалось в требование блеснуть перед гостями наиболее удачными балетными па или вокальными партиями, и Ника, «блистала» до тех пор, пока случайно не услышала разговор маминых подруг, назвавших её бездарностью, а маму — круглой дурой. Ника имела неосторожность поведать о разговоре маме, после чего последовали истерика и вызов «скорой», и на голову Ники посыпались обвинения в том, что она рассорила маму с её лучшими подругами, которые «мизинца её не стоили». После скандала Ника плакала полночи, а потом до утра с упоением рисовала в своей тайной тетради, которую прятала ото всех за семью печатями. Однако во время очередной уборки мама обнаружила эту тетрадь и отругала Нику.
Ника сильно завидовала старшему её на двенадцать лет брату, которого мама не стремилась скроить на свой манер, а брат по-своему жалел Нику.
Когда Нике исполнилось пятнадцать, ей удалось-таки отвоевать право бросить балетную школу, после чего вновь были истерика и «скорая», но Ника не обратила на них никакого внимания. В ту пору её никто не мог защитить по-настоящему. Редкие беседы с редко бывавшим дома отцом заканчивались одной и той же фразой: «Слушай маму, она знает, как лучше». На Нику ему было откровенно наплевать, равно как и на маму, и на всё, что творилось в доме. Пребывание в кругу семьи для него было сродни пытке, и при первой же возможности он рад был ретироваться. Мама чувствовала себя вольготно среди своих многочисленных подруг, виделась она с ними часто, и после каждой встречи Ника становилась объектом сравнения с дочками тёти Маши, тёти Нины, тёти Таси и так далее. От Ники требовалась стопроцентная успеваемость в школе, «тройки» и «четвёрки» ей не прощались. Иметь «четвёрку» разрешалось только по рисованию, поскольку, по словам мамы, художницы из Ники всё равно не выйдет.
Единственным человеком, который хоть как-то любил Нику, была мамина тётя. Сначала она жалела маму, а потом и Нику. Но тётя умерла, и Ника осталась совсем одна в этом холодном эгоистичном мире.

Когда пришло время поступать в вуз, Нике выбрали МГИМО, в котором ей предстояло выучить арабский язык. И не потому, что он когда-то нравился маме, а потому, что это было необычно и давало маме повод прихвастнуть перед подругами. В университете Ника начала изучать ещё и французский. Это был её выбор, и мама не возражала… Все пять лет учёбы Ника старалась пропадать в университете с утра до вечера, хватая без разбору всевозможные дополнительные занятия, лишь бы реже появляться дома.
По окончании аспирантуры папа пристроил Нику в Министерство иностранных дел, как обычно, без согласия последней. Осмотревшись на своём первом рабочем месте, Ника успокоилась и даже нашла его интересным. И спорить не стала. Она надеялась, что наконец-то в её жизни всё наладится, она сможет стать самостоятельной и на правах взрослой дочери попытается научиться любить свою семью, создав свою, ни от кого не зависящую. Ника жила мечтой встретить свою большую любовь, способной наполнить её существо новыми светлыми чувствами. И однажды она её повстречала и уже лелеяла в душе надежды на брак, но родители всё разрушили. Узнав, что возлюбленный — простой художник без высшего образования и собственного жилья, мама поспешила его отвадить. Она не преминула с ним увидеться и расписать в красках, какая непростая жизнь ожидает его с Никой — изнеженной слабенькой девочкой, привыкшей к комфорту и к тому, что с детства ей всё «преподносят на блюдечке». В итоге избранник постыдно бежал, и Ника, не знавшая правды, впала в депрессию. Когда же правда выплыла наружу, Ника впервые в жизни предъявила маме претензии:
- Хорошо, ты не позволила мне заниматься любимым делом, ты всё всегда решала за меня, но почему теперь ты портишь мне жизнь?!
- Я порчу? Нет, вы посмотрите только! Я порчу! Я спасаю тебя, дурочка.
- От чего? От личного счастья? От желания жить своей собственной жизнью? Ведь ты это сделала не из-за любви ко мне, тебе не нравилось, что он бедный и не дипломат!
- Неблагодарная! Это же всё ради тебя!
Брат больше не жалел Нику. Несколько лет тому назад он женился на женщине, сумевшей сделать его равнодушным и жестоким. Отныне он становился на сторону матери, обвиняя сестру в чёрной неблагодарности и попрании семейных ценностей. Впрочем, Ника эти выпады игнорировала.
После выяснения отношений Ника решила уйти из семейного гнезда на съёмную квартиру, но мама симулировала инфаркт, и, уступив давлению родственников, Ника вынуждена была остаться. Она окончательно замкнулась в себе и ото всех отгородилась, однако, родных это ничуть не тронуло. Напротив, они сочли такое поведение примирением и больше не боялись, что Ника проявит самостоятельность. И Ника не проявляла. Она затаилась, выжидая удобного момента. В то же самое время мама озаботилась поисками удачной партии для своей дочери, и таковая вскоре была найдена: с хорошим положением, но самолюбивая и высокомерная. Родителей это не пугало, поскольку партия рассматривалась не столько в качестве счастливого брака для Ники, сколько в качестве трамплина для карьерного роста её брата. Ника не собиралась связывать свою судьбу с этим человеком, но намеренно не возражала — в её душе зрел другой план. Она долго не могла решиться на отчаянный шаг, ибо, несмотря на страстное желание иметь право самой распоряжаться собственной жизнью, Ника почему-то боялась оторваться от цепко державшего её основания, и как-то раз её даже посетила мысль, что, может быть, всё действительно делалось для её же, Никиного, блага.
Переломный момент пришёл вместе с разгорающимся конфликтом на Ближнем Востоке. Партия Ники в лице сотрудника российской дипломатической миссии была откомандирована подальше от родины для решения более важных вопросов, чем предстоящий брак, и Ника вздохнула с облегчением. Сама она продолжала спокойно трудиться в министерстве без громких успехов, но с уважением и признанием, которые однажды в морозный осенний день и вытолкнули Нику на путь великих свершений.
Тот самый день начался с разговора Никиного начальника с представителем красного полумесяца, прибывшим прояснить детали присутствия российских врачей в разрушенной войной Сирии. Разговор длился долго, и вошедшая в кабинет по вызову начальника Ника стала невольным его свидетелем.
- Да, г-н Новиков, я совершенно согласен с вами по всем изложенным пунктам. Благодарность сирийского народа трудно переоценить.
- Мы отправим ещё одну миссию, как только уладим формальности, г-н аль Вахри. И ещё…, возникла определённая проблема с переводчиком. Мой коллега срочно ищет ему замену. Полагаю, с этим особых трудностей у нас не возникнет.
- Благодарю вас, г-н Новиков, благодарю. Пусть Аллах продлит ваши дни!
Ника дождалась, пока представитель уедет и тут же предстала перед начальником с внезапно пришедшей ей на ум идеей:
- Прошу меня извинить, Николай Степанович, могу я просить вас командировать меня в Сирию в качестве переводчика?
- Вас, г-жа Ватеева?
- Я не подхожу?
- Дело не в этом… Вы же знаете, кого мы туда направляем...
- Но ведь это же госпиталь… Какая разница? И к тому же они просят отправить миссию срочно. Причём это какая-то периферия...
- Периферия, не периферия… Хорошо, я постараюсь вынести это на обсуждение, но ничего не обещаю.
- Для меня это станет очень полезной командировкой.
- Не спорю.

Вопрос был улажен быстро, и Ника занялась подготовкой необходимых документов, не уведомив никого из родных. В день отъезда ей выпала удача покинуть дом без свидетелей. Она оставила записку и потихоньку ушла навстречу своему неизвестному будущему. Ника не знала, как сложится её жизнь по возвращении домой, но была уверена, что так, как было раньше, больше не будет никогда.

– – –

- Разворачиваем, разворачиваем быстро, этого в операционную. Ватеева, скажите ему, что у него осколочное, придётся ампутировать ногу.
В первые две недели Нике ещё ни разу не удалось нормально выспаться. Она удивлялась своей выносливости, часами простаивая в операционной и перевязочной. Поток больных и раненых был нескончаемым, но, несмотря на жуткую усталость, Ника впервые ощутила себя по-настоящему счастливой. Единственным, что мешало ей дышать полной грудью, было впитанное с детства ощущение стороннего надзора, внушавшее Нике инстинктивный страх перед заведомо критичным мнением окружавшего её персонала. Но критики никакой не было, равно как и специального надзора, и Ника постепенно к этому привыкла. Она быстро сдружилась с сирийской переводчицей Самирой. Самира была моложе Ники, но успела за свою жизнь повидать много ужасов и потерь, которые, впрочем, нисколько её не сломили. До войны она окончила переводческий факультет и неплохо владела русским и английским. Ника доверяла Самире, посвящая её в некоторые нюансы своих переживаний, и Самира сочувствовала ей. Ника же сочувствовала Самире, потерявшей за годы войны всю свою семью.
На исходе предпоследней недели своего пребывания на Ближнем Востоке Ника приняла решение задержаться здесь на неопределённый срок, возможно, до конца конфликта. Она донесла эту мысль до начальства и, пусть с трудом и не сразу, заручилась его поддержкой. Сложнее дело обстояло с родными. Мама, узнав о решении Ники, тут же нашла способ с ней связаться:
- Мало того, что ты со своей сумасбродной идеей никого в известность не поставила, ты вообще с ума сошла! Немедленно домой! Как только Миша освободится в Триполи, он приедет и заберёт тебя. Ты не забыла, что у вас намечена свадьба на весну?
- Я не собираюсь выходить за него замуж.
- Что??? Ты дура совсем, что ли?! Ты не сможешь так поступить!
- Мама, ты забыла, что я сама в состоянии решать свою судьбу? Это моя жизнь.
- Жизнь? Да что ты знаешь о жизни? За тебя всё я всегда решала, готовое тебе на блюдечке…
Дальше Ника слушать не стала и сделала всё возможное, чтобы мама до неё больше не дозвонилась.
- Она беспокоится о тебе, – сказала Самира, узнав о разговоре.
- Если бы это было так, я бы завтра же вылетела в Москву. Нет, Самира, это не беспокойство. Она требует моего возвращения, потому что даже не допускает мысли о том, что не может больше управлять мною. Она привыкла, понимаешь? Для неё я как кукла, не знаю, как… её собственность, которой она хочет распоряжаться до самой смерти. Моей смерти. Она боится, что я не вернусь и её планы расстроятся.
- Я думала, у вас девушки более самостоятельные.
- Так и есть. Мне сложно объяснить. Да, я могла бы всё бросить и уехать на другой конец страны, но мне кажется, что моя мать меня везде найдёт. Даже здесь нашла. Не знаю, наверно, я и правда дура.
- Но сюда же ты приехала.
- Приехала… Непросто это… Видишь ли, за меня всю жизнь всё решала моя мать. Я делала то, что хотела она. Мне даже институт выбрали помимо моей воли.
- А кем ты хотела стать?
- Художницей. Я очень люблю рисовать.
- Но если бы ты стала художницей, ты не приехала бы в Сирию, и у меня не было бы такой замечательной подруги! Прости, что так говорю, я просто хотела тебя поддержать. А арабский у тебя и впрямь как у носителя. Это редкость.
- Спасибо, Самира.
- Ватеева! – посиделки были прерваны громким возгласом главного врача. Он быстро бежал по направлению к Нике и Самире, и было очевидно, что бежал он с каким-то срочным поручением. – Ватеева, вам нужно немедленно отправляться с бригадой в часть, поступила информация, что там у них тяжелораненый, транспортировать нельзя.
- Мне там остаться потом?
- Не нужно, в части есть свой переводчик, вам только сопроводить и вернуться. Будьте осторожны, сегодня в той стороне стреляли.
- Я могу тоже поехать? – вмешалась Самира.
- Можете. Давайте, девочки, поторопитесь. Не забудьте взять паспорта и пропуска. Давайте, бегом!
Бригада незамедлительно выдвинулась из госпиталя к месту происшествия, а спустя два часа Ника и Самира в сопровождении двух сирийских военных уже ехали в обратном направлении.
- Сейчас тихо, – сказала Ника, глядя на тянувшиеся вдоль выжженной дороги разрушенные здания.
- Да, тихо, скоро начнёт темнеть, вряд ли они снова начнут… Берегись! – молодой офицер не успел закончить свою мысль. Ника не сразу сообразила, что произошло, догадалась только, что вопреки прогнозу стрельба возобновилась и что надо бежать в укрытие — в один из полуразрушенных домов, которые она только что рассматривала.
В панике, практически не думая, она кинулась вон из машины по направлению к ближайшим руинам, стараясь не слышать свистящих и рвущихся в десятке метрах от неё снарядов.
- Самира, сюда! – Ника чувствовала, что подруга бежит рядом, но не видела её, не оборачивалась, а стремглав бежала туда, где можно было переждать атаку. Очередная взрывная волна накрыла её и бросила на камни, окутав взметнувшимся ураганом пыльной земли, и Ника провалилась в чёрную пустоту.

Туман медленно отступал от глаз, обнаруживая уходящее за горизонт солнце и повисшие в воздухе клубы дыма. Ника попыталась пошевелиться, аккуратно освободив из-под камней левую руку. Тело её слушалось, хотя и двигалось с большим трудом. Сложнее было с головой. Голова гудела колоколом, и Нике казалось, что внутри черепной коробки у неё не мозг, а расплавленный металл килограммов на пятьдесят. Этот груз не позволил ей подняться, и Ника осталась лежать среди камней, стараясь разглядеть, что стало с остальными. Изловчившись и склонив на бок гудящую голову, она увидела, что их автомобиль уничтожен прямым попаданием и продолжает гореть, заволакивая небо густым тёмным дымом, оба сирийских солдата погибли, а поодаль лежит тело, напоминающее очертаниями и одеждой Самиру.
- Самира…, – Ника вновь сделала усилие, и на сей раз ей удалось приподняться. Она подползла на четвереньках к телу, но первые секунды не могла сообразить, как лежит Самира и жива ли она. Не сразу Ника поняла, что Самира убита и что у неё полностью раздроблён череп и посечено осколками всё тело.
- Самира!.. – Ника зарыдала в голос, насколько хватило её сил. Сама она не была ранена, только оглушена взрывной волной и слегка травмирована при падении. Оглядевшись, Ника увидела, что в живых осталась она одна и вообще одна на ближайшие километров тридцать, застряв на полпути между частью и госпиталем. Она не могла решить, что ей следует делать, подозревая, что до утра помощи ждать не стоит, поскольку вдалеке продолжались обстрелы и вряд ли кто-то выедет на их поиски. Девушка сидела возле тела подруги, глядя на уходящую за горизонт дорогу и пытаясь восстановить разбросанные в горячей голове мысли. В конце концов несчастная начала понимать, что если она останется здесь на ночь, то к утру совершенно замёрзнет или попадёт к боевикам в случае их прихода в разрушенный город. Последнего Ника боялась куда больше, чем ночного холода. Мысли мало-помалу стали восстанавливаться, и она решила продвигаться в сторону части, насколько это было возможно, поскольку до части она надеялась добраться быстрее, чем до госпиталя.
- Прощай, Самира, – Ника положила руку на куртку подруги, и её пальцы нащупали прямоугольный предмет, который по немедленному извлечению из кармана оказался паспортом. Кровь залила некоторые страницы, уничтожив фотографию и часть имени. Ника смотрела на паспорт и чувствовала, как в её голове рождается интересная мысль. Она увлеклась этой мыслью, согласившись после недолгого раздумья, что мысль вполне логичная. Свой паспорт Ника спрятала как можно глубже, руководствуясь соображением «если попадусь боевикам — сойду за сирийку». Она вспомнила, что приходившие в их госпиталь сирийцы нередко принимали её за соотечественницу – внешность и идеальный арабский делали своё дело. Ника ещё немного постояла подле Самиры, а потом побрела прочь, с трудом переставляя ослабевшие ноги и спотыкаясь о разбросанные обломки разбитого дома, так и не ставшего для них с Самирой надёжным укрытием.

Солнце быстро садилось, а Ника всё шла по улице вдоль пустых руин, боясь заблудиться и пропустить нужный поворот, ведущий на главную дорогу через пустынную местность к военной сирийской части. Попутно она замечала, что тела Самира и двух военных были отнюдь не единственными в этом маленьком поселении: то там, то здесь Ника видела погибших людей. Она окрестила это место «городом мёртвых» и ни в коем случае не хотела в нём ночевать. Шатаясь и держась за стены домов, Ника старательно ускоряла шаг, но, несмотря на все свои усилия, продвигалась слишком медленно, отчего вышла на главную дорогу уже, когда почти совсем стемнело. Дальше она побрела наугад, ориентируясь по общим очертаниям ландшафта, но вскоре стало совсем темно, и Ника потеряла способность понимать, куда она идёт и где находится. Спасительным прибежищем для неё стал непонятно откуда взявшийся глинобитный сарайчик, и, проникнув внутрь, Ника опустилась на пол и провалилась в глубокий нездоровый сон, не чувствуя ни холода, ни голода, ни опухших, растёртых в кровь ног.

- Здесь женщина!
Нику разбудил громкий мужской голос, и она встрепенулась. Оглядевшись по сторонам, обнаружила, что лежит на матрасе в маленьком помещении, насилу вместившем в себя четверых мужчин в полном обмундировании. Ника молча смотрела на них, пытаясь сообразить, кто это такие, и, прочитав написанный на её лице ужас, один из вошедших поспешил внести ясность:
- Мы не боевики, мы из народного ополчения, подконтрольного правительственным войскам. Как вы здесь оказались?
- Слава Аллаху…, – выдохнула Ника, ловя себя на мысли, что её принимают за сирийскую девушку. – Я и ещё одна переводчица попали под обстрел, теперь я иду к своим.
- Где вас обстреляли?
- В той стороне, – и Ника указала рукой в направлении, откуда по её представлениям она появилась.
- Понятно. А куда идёте?
- В часть к полковнику Д.
- Туда сейчас лучше не надо. Там были бои, и теперь ещё опасно.
- А русский госпиталь в восточной части?
- Я не знаю. Нам надо в другую сторону. Давайте мы отвезём вас в лагерь для беженцев, потом найдёте своих родных и госпиталь. Вы ранены?
- Нет, кажется, только контужена…
Мужчины помогли Нике добраться до машины, сообщив, что сарайчик, в котором она провела ночь, принадлежал небольшой деревне, служившей боевикам перевалочным пунктом последние несколько месяцев.
Прибывшую в лагерь Нику осмотрел врач, после чего её разместили в одной из палаток. Женщины принесли ей чистую одежду, и когда Ника переодевалась, из кармана её куртки выпал паспорт Самиры. Помогавшая Нике женщина подобрала документ и, раскрыв, обнаружила на его страницах кровь.
- Ты не ранена, откуда здесь кровь? – спросила она, глядя на Нику.
- Это кровь подруги, мы ехали рядом. Она погибла.
- Понятно. Потом нужно будет сообщить военным твоё имя, чтобы нашли твоих родных. - Отдыхай, Амира.
Женщина ушла, оставив Нику в полном недоумении. Амира?..
Весь тот день до самого вечера Ника молча лежала на кровати в палатке, охваченная странным чувством, и отбивалась от идей, одна другой фантастичнее. Беженцы её не трогали, полагая, что Никина обездвиженность являлась результатом её контузии, и, ничего не спрашивая, приносили ей воду и еду.
Ника не знала, что ей делать дальше. В голове набатом звучало имя Амиры Банмулуд, и Ника всё явственнее понимала, что судьба дарит ей шанс. Лёжа на кровати в палатке сирийских беженцев, Ника без конца вспоминала своё детство и то, как, свернувшись калачиком, мечтала навсегда уехать из дома подальше от равнодушия и оскорблений. Она временами забывалась беспокойной дрёмой, но, встрепенувшись, просыпалась и обращалась мыслями в своё неизвестное будущее. Ника думала, что если тела уже нашли, то пропавшей без вести сочтут, скорее всего, Самиру, а её, Нику, – погибшей. И совсем не важно, что на трупе нет её документов, там нет вообще никаких документов, зато на Самире – свитер Ники. Ника вдруг вспомнила, что накануне одолжила подруге тёплый свитер, забыв вынуть из его кармана сделанный от руки набросок их госпиталя. Об этом никто не знал, и поэтому все, конечно, решат, что погибшая — Ника. Существовал, однако, риск быть узнанной кем-то из сирийских военных или из своих, но у Ники на этот счёт было припасено оправдание — сказаться потерявшей способность мыслить в результате контузии. Сирийский врач, осматривавший её, может это подтвердить. Почему говорила на арабском? Опять же, контузия, человеческий мозг — загадка. Ведь и нашедшим её военным Ника не сказала, что она россиянка…
Нику пугала эта неопределённость: с одной стороны — жизнь до смерти под чужим именем, с другой — туманное будущее на родине. До утра то одна чаша весов перевешивала в свою пользу, то другая, и в какой-то момент Ника искренне пожалела, что не осталась в том пустом городе навсегда.
Мысли не смогли примириться между собой даже тогда, когда Ника утром шла к палатке представителя Красного Полумесяца. Она так и вошла в палатку, сжимая в карманах не по размеру огромной куртки свои паспорта: левой рукой — российский, а правой — сирийский.
- Ну что, как сегодня вы себя чувствуете?
- Спасибо, уже лучше, – неловко ответила Ника, чувствуя, как дрожат её руки.
- Это хорошо, хорошо. Давайте посмотрим, садитесь. Голова не кружится, нет?
Врач осмотрел Нику, после чего принялся заполнять документ, призванный помочь беженке обрести своё место под солнцем.
- У вас есть какое-нибудь удостоверение личности?
Ника молчала, вцепившись пальцами в оба паспорта. Бешеный ритм сердца то ли отсчитывал последние секунды её настоящей жизни, то ли играл реквием по стремительно уплывающей вдаль мечте. Надо было решать.
- Вот…, – пальцы разжались, и на стол доктора легла тёмная корочка с арабской вязью. Ника закрыла глаза.
- Так…, здесь кровь, плохо видно. Не пойму, Амира или Самира…
- Амира, – быстро ответила Ника, удивляясь тому, как бешеный ритм, стихая, начинает обволакивать спокойствием её душу — мучительная борьба закончилась.
- Вы были ранены? Почему кровь?
- Подруги кровь. Мой паспорт упал…
- Ваши родные живы?
- Нет, все погибли.
- Откуда вы?
- Из восточного Алеппо.
Врач с сочувствием посмотрел на Нику:
- Мои тоже погибли, но я из Идлиба. А чем вы занимались до войны?
- Окончила университет. Я переводчик.
- А во время войны?
- Помогала в одной из миссий Красного Креста. У французов…, – и эту информацию Ника позаимствовала у Самиры — та действительно была переводчицей в миссии, но только у американцев.
- В таком случае я постараюсь вам помочь вновь устроиться в миссию, но для начала нужно сделать новый паспорт.

Так у Ники началась её вторая жизнь. Через некоторое время её паспорт был восстановлен, и Ника стала привыкать к новой для себя реальности. Не всё складывалось легко и быстро. Помимо привычки откликаться на имя «Амира», её ждало испытание в виде общей кухни, на которой женщины по очереди готовили еду на всех. В студенческие годы Ника знакомилась с арабскими блюдами, но теперь поняла, что навыки её были далеки от совершенства. Всё закончилось тем, что женщины сочли Нику не умеющей готовить, и Ника на том успокоилась, пристроившись ученицей к одной из женщин. Она по большей части молчала, боясь ненароком попасть впросак. Впрочем, это молчание никого не удивляло.
Свой российский паспорт Ника хранила как зеницу ока в недоступном для окружающих месте и старалась как можно реже в него заглядывать, дабы не испытывать угрызений совести. Она часто вспоминала Самиру — свою названную сестру, так неожиданно подарившую ей второе рождение, и госпиталь, особенно главного врача. Ника почти совсем не вспоминала о родных, разве что немного и лишь вначале. Она объясняла себе, что своим бегством стремилась оторваться не от семьи, которую так и не смогла простить, а от её эгоизма и ощущения собственной беспомощности. Ника решила попробовать, наконец, прожить собственную жизнь, пусть даже и под чужим именем. Ей столько раз говорили, что сама она не стоит ровным счётом ничего без своих родных и их связей (хотя никто ни разу не дал ей возможности доказать обратное), и теперь Ника всеми силами своего разума взялась разобраться, так ли это было на самом деле.
Поэтому она жила отныне в этом палаточном лагере и, сидя звёздными ночами рядом со своей палаткой, размышляла о будущем, не строя на него никаких особых планов. Она просто жила, быстро привыкая к новому быту и новым людям. Ещё одна трудность, с которой Ника столкнулась в лагере, была религия. Как арабист, она была знакома с исламом и Кораном, но не настолько, чтобы изображать мусульманку. Ника назвалась христианкой, зная, что в лагере проживало несколько христианских семей. Однако и от них она держалась особняком, поскольку совершенно не была сведуща и в христианстве тоже.

Спустя несколько месяцев ей нашли место переводчицы во французской миссии Красного Креста, и Ника благополучно переехала, сменив палаточный лагерь на полууцелевшее во время одной из бомбёжек здание.
- У вас прекрасный французский, м-ль Банмулуд, мои поздравления! – не раз говорил ей французский хирург, с которым Ника работала чаще всего.
- Благодарю, мсье Камбер.
- Вы были во Франции?
- Нет, ещё не довелось.
- А что вы думаете делать дальше?
- Не знаю, закончится война, потом посмотрим.
- Не думали об эмиграции? Родители моей матери тоже когда-то приехали во Францию из Алжира, так что я тоже не совсем француз!
- Алжир? Зачем же вам тогда переводчик с арабского?
- Парадокс в том, что я плохо говорю по-арабски. Очень плохо. Так что, не думали?
Честно говоря, Ника не думала об эмиграции. Она вообще мало о чём думала, удивляясь порой тому, что продолжает воспринимать действительность как игру. Она как будто зависла между небом и землёй, остановившись на полпути из пункта А в пункт Б. Её пугали те редкие моменты, в которые ей хотелось всё бросить и вернуться домой. Ника ругала себя за подобную слабость. И чем сильнее она себя ругала, тем ярче горели мосты, соединяющие её прошлую и настоящую жизни. Поначалу, ещё во время пребывания в лагере для беженцев, она даже мечтала о том, чтобы кто-нибудь из знакомых с нею русских случайно забрёл туда и узнал её, но прошло время, а в лагерь, да и французскую миссию, никто так и не забрёл. В итоге от воскресения из мёртвых пришлось отказаться навсегда.
На исходе лета доктор Камбер уехал, оставив Нике свой адрес и номер телефона на случай, если она вдруг решится эмигрировать во Францию. Ника приняла их с благодарностью, ничего не пообещав, понимая тем не менее, что нужно что-то решать, поскольку её пребывание в миссии висело на волоске. Ника помогала как могла. Она не только служила переводчиком при не говорящих по-арабски врачах, но и участвовала в раздаче еды и одежды нуждающимся, выезжала в лагеря для беженцев.
К началу октября её мысли пришли в мало-мальский порядок, и Ника настроилась на новую волну. С тех пор она смотрела только вперёд и никогда больше не заглядывала в свой российский паспорт. Зачинателем этой волны стал неожиданно подслушанный разговор в одном из лагерей, который Ника посещала на правах члена гуманитарной миссии. Разговаривали четверо мужчин. Разговаривали вполголоса, оглядываясь по сторонам во избежание лишних ушей, не зная, что эти самые уши находились аккурат в полуметре от них за грудой одежды. Из обрывков скупых фраз Ника поняла, что двое из говоривших были агитаторами, пытавшимися уговорить беженцев на нелегальную эмиграцию в Европу.
- Это не опасно, паром отойдёт, как только наполнится. Чем быстрее вы наберёте людей, тем быстрее окажетесь в Европе.
- А сколько это будет нам стоить?
Агитатор назвал сумму, и Ника, услышав её, едва не выронила из рук огромную сумку, из которой до появления мужчин успела извлечь несколько десятков брюк, маек и прочего тряпья, предназначавшихся для обитателей лагеря. Ника испытала шок не только от суммы, но и от того спокойствия и согласия, с которыми она была принята беженцами. «Откуда у них столько денег...» У самой Ники в запасе почти ничего не было. Она смогла накопить кое-какие гроши, но до озвученной суммы ей было как до небес. Тем не менее Ника взяла на вооружение подслушанное предложение и дня три спустя в том же лагере попыталась как бы невзначай разузнать об этом деле подробней. Во время дознания она натолкнулась на одну женщину, заинтересовавшуюся Никиными расспросами.
- Мой брат вербует желающих. У тебя есть деньги? – спросила женщина, отведя Нику в сторону.
Ника назвала сумму своих ничтожных накоплений, добавив:
- У меня есть ещё дорогое украшение, – она сняла с шеи красивый изумрудный кулон на золотой цепочке — подарок бывшего жениха, который она носила сначала по требованию матери, а потом по привычке.
- Дорогая вещь, – согласилась женщина. – Не жалко?
- Не жалко.
- Родные есть?
- Никого нет, я одна.
- А муж был?
- Не было, не успела.
- Ладно. Приходи десятого к семи вечера. Поедете через Турцию.

В назначенный день Ника, собрав свой скромный багаж, явилась в указанное женщиной место, где находились уже порядка ста других беженцев, мрачно ожидавших столь желанного путешествия.
Путь в Турцию занял около недели. Большую часть дороги беженцы преодолели пешком, всякий раз рискуя попасть под обстрел или нарваться на боевиков. Шли под началом нескольких организаторов, шли целыми семьями вместе с маленькими детьми на руках. Ника помогала одной молодой беженке нести её двухлетнего сына. Эта беженка надоумила Нику  спрятать паспорт и сказать, что у неё нет никаких документов. Так делали все путешественники…
Переправившиеся в Турцию при помощи курдских военных беженцы, немного передохнув, двинулись к Средиземному морю, где их ждал тот самый обещанный паром. Однако, добравшись до побережья, они узнали, что капитан парома отказался от рейса, и организаторы занялись поисками нового плавсредства. Отчаявшиеся, уставшие люди разместились прямо на пристани, вызывая сочувственные взгляды местных турок. Некоторые нашли приют в домах наиболее сердобольных. Нику и её новую подругу взяла к себе пожилая турчанка, худо-бедно говорившая на арабском. Она жила в небольшом доме рядом с портом и иногда позволяла себе заниматься благотворительностью — в её жилище часто бывали пришельцы с юга. Войдя в дом турчанки, Ника поняла, что не все бывшие постояльцы покинули своё убежище: на полу гостиной в укромном уголке сидела девочка лет тринадцати, сжавшись в комочек, словно испуганный зверёк.
- Она пришла неделю назад, так и сидит почти всё время, только иногда встаёт. Даже еду ей сюда приношу, – сказала хозяйка, провожая Нику и Зайнеб в их комнату.
- Она говорит что-нибудь? – спросила Ника.
- Нет, я даже не уверена, что она сирийка. Идите сюда, я вас поселю пока здесь, если другие не придут.
Ника и Зайнеб с ребёнком разместились в небольшой комнате с двумя узкими кроватями. Турчанка приготовила им ужин и, покормив девочку, ушла к себе. Среди ночи Ника проснулась и, увидев сквозь приоткрытую дверь спальни сидящего на полу ребёнка, приподнялась на постели и всмотрелась в полутёмную гостиную. Девочка сидела всё на том же месте, прислонившись головой к стене. Ника осторожно приблизилась к ней и, нагнувшись, стала рассматривать её лицо, пытаясь понять, сирийка ли она. «Ты арабочка…,» – прошептала Ника по-русски и испуганно отшатнулась, поняв, что её шёпот разбудил ребёнка. Девочка открыла глаза и не мигая уставилась на Нику, не выражая при этом никаких особых чувств, кроме, возможно, глубоко затаённой душевной боли.
- Её оставили из предыдущей партии. Куда её вести?..
Ника резко выпрямилась от неожиданности. На пороге своей спальни стояла хозяйка дома и молча наблюдала за новой гостьей.
- Мне жаль её, – произнесла Ника.
- Мне тоже жаль, но что я могу поделать… Сдать её в больницу для душевнобольных? Знала бы ты, что с ней творилось, когда она увидела врачей! Нет, пусть лучше будет у меня.
- Она боится врачей?
- Да, иди сюда, – женщина махнула рукой, приглашая Нику к себе. – Есть кое-какие соображения. Брат говорил, не знаю, правда это или нет, но многие рассказывали, что некоторые беженцы пропадают бесследно, и это вроде бы на совести торговцев органами. Говорят, что их крадут для подпольных больниц. А что тут удивительного? Люди идут сотнями, без документов, часто одни, без родственников. Вот эти бандиты и промышляют, – турчанка посмотрела в сторону девочки и добавила совсем тихо, почти беззвучно: – моряки наши, те, кто возит нелегалов, видели в море тела с зашитыми животами. Понимаешь, почему с зашитыми? Органы у них забирают, а тела выбрасывают. Вот и она, может, что-то видела, а, может, и сама была в такой больнице и сбежала. Сирийцы, которые приходили ко мне до вас, нашли её в городе возле рынка и сюда привели. Мой брат спрашивал в полиции, никто её не ищет. Да видно же, что она ничья, пусть живёт здесь, даст Бог, потом и заговорит.
Последние часы перед рассветом Ника провела без сна.

– – –

Спустя несколько дней беженцев, наконец, обрадовали известием о раздобытом плавсредстве. Впрочем, им оказался не обещанный паром, а небольшой катер, рассчитанный человек на двадцать, не более. А желающих ехать в Европу было куда больше... За день до отъезда Зайнеб сообщила Нике, что передумала уезжать и решила остаться в Турции.
- Оставайся, Амира, здесь беженцам дают законные права. Я могу устроиться на работу, и Омар потом здесь в школу пойдёт. Айшель предложила мне пока пожить у неё. Оставайся ты тоже!
- Нет, Зайнеб, нет, я решила ехать, – Ника не хотела менять свои планы, и жизнь в Турции в них никак не входила. – А ты не думала о том, что турецкое правительство может отказаться от таких, как мы?
- Но пока же всё хорошо… И муж мой потом, может быть, ко мне приедет. Оставайся…
- Нет, Зайнеб, я уже решила.
Ника знала, что муж Зайнеб воевал на стороне оппозиции и снабжал семью неплохими деньгами. Это он настоял на том, чтобы Зайнеб с сыном выехали из Сирии. Ника многое узнала об этой войне, однако, старательно обходила все спорные вопросы, ограничиваясь фразой «Я хочу, чтобы Сирия процветала», и с ней всегда все соглашались.
Распрощавшись с Зайнеб, Омаром, Айшель и безмолвной девочкой, Ника поднялась на борт катера и, примостившись в уголке битком набитой палубы, приготовилась к последнему этапу своей одиссеи. Айшель снабдила её продуктами и кое-какой одеждой, и Ника чувствовала себя спокойно и даже немного уверенно. Убаюканная тихим покачиванием на волнах, Ника начала дремать и проспала бы, возможно, до самой Европы, если бы её не разбудили крики пассажиров, смешанные с истошным воплем рулевого. Ника сразу поняла, что с катером что-то не так, ибо та часть, в которой она сидела, сильно накренилась, заставляя людей скользить и падать друг на друга. Ника вжалась в угол и вцепилась в металлический борт, стараясь изо всех сил не угодить под ноги скатывающихся на неё пассажиров. В какой-то момент она не остереглась и, скользнув руками по мокрому борту, упала навзничь, ударившись затылком о чьи-то ботинки. Катер стремительно уходил под воду, и большинство из тех, кто был на его борту уже барахтались в холодном море. Ника не успела опомниться, как вывалилась за борт. Пытаясь удержаться на поверхности, она оттолкнулась ногами от толщи воды, торопясь скорее отплыть от тонущего судна. Кто-то схватил её сзади за куртку, но она отбилась и, оказавшись на безопасном расстоянии от несчастных попутчиков, постаралась хоть немного осознать, что же всё-таки произошло. «Боже, нет, только не это, не так…, пожалуйста...» Плавала Ника хорошо и могла продержаться на поверхности достаточно долго, если бы не конец ноября и не страх перед акулами. Худо ли бедно поборов панику, Ника начала искать глазами хоть что-нибудь, на чём она могла бы закрепиться и дождаться помощи подобно Розе с «Титаника». Но ничего такого рядом с ней не оказалось, и Нике оставалось лишь надеяться на свой крепкий организм. Она не могла понять, в какой стороне находится берег и потому вновь запаниковала. Бедняжка не знала, что капитан катера успел сообщить береговой охране о бедствии и помощь была уже в пути. Спасатели подошли в тот момент, когда Ника готова была впасть в забытье.

Из ста двадцати путешественников спасено было чуть более пятидесяти. Их привезли на греческий остров, кое-как отогрели и разместили в ближайшей гостинице. Местные волонтёры в течение нескольких последующих дней снабжали пострадавших одеждой и даже приняли часть из них под свой кров. Оказавшись на берегу, Ника первым делом кинулась к своим документам, привязанным к её талии и обёрнутым в плотный полиэтиленовый чехол по совету Айшель. На её радость, паспорта оказались невредимы, и Ника вновь спрятали их подальше от людских глаз.
В очередной раз ей предстояло начинать всё заново. В очередной раз она крепко сжимала в руке свой российский паспорт и с грустью смотрела на северо-восток, стоя на краю чужого бушующего моря. Прошедший год многое стёр из её памяти, многое расставил на свои места и многое прояснил. Вместе с тем вся прошлая жизнь казалась Нике теперь далёкой и неестественной, а возвращение к ней представлялось безумством, ещё большим, чем погружение в не принадлежавший ей образ. Поэтому когда волонтёры организовали для беженцев бесплатные телефонные переговоры с родственниками, Ника набралась смелости и позвонила французскому хирургу, с которым работала в Сирии в миссии Красного Креста. Доктор Камбер прибыл спустя три дня на греческий остров и, уладив необходимые формальности, увёз Нику с собой.
- Ну вот, я же говорил, мадемуазель Банмулуд, что здесь вам будет намного лучше.
- А что теперь, доктор Камбер?
- Теперь вам нужно получить статус беженца. Он откроет перед вами многие двери, без него нельзя. Только настраивайтесь на терпеливое ожидание: французская бюрократия нескоро позволит вам вздохнуть свободно.
Ника подала прошение и стала терпеливо ждать. Долгих семь месяцев. За это время ей не раз пришлось объяснять комиссии, как и почему она покинула «родину», что у неё нет родных и прочее, и прочее. Пока длилось разбирательство, Ника жила поначалу в доме доктора Камбера, а после — в волонтёрском центре. На протяжении всех этих месяцев она не имела права работать и существовала лишь за счёт добровольных пожертвований. Всё изменилось к лучшему в середине лета, когда Нике дали статус беженца, начали выплачивать пособие в размере одиннадцати евро в день и предоставили временное жильё.
Так у Ники появилась своя мини-комната с личной мини-кухней по соседству с четырьмя десятками других беженцев.
Оказавшись на завершающем этапе своего перевоплощения, Ника Ватеева подвела итог постигшим её приключениям и сделала вывод, что пережитое стало для неё не чем иным, как доказательством того, что она вполне способна сама бороться за своё место в жизни без чьей-либо твёрдой руки, держащей то самое блюдечко, на котором ей всё подавали и без которого, как оказалось, Ника так прекрасно смогла обойтись. Теперь ей оставалось самое малое — выйти навстречу своей мечте. Спустя полгода после получения Никой статуса беженца новые знакомые помогли ей устроиться помощницей к художнику-мультипликатору. Последний остался доволен её работой.
- Вы могли бы трудиться наравне со мной, – сказал он. – У вас есть документ, дающий вам право на подобное занятие?
- Все мои документы сгорели во время бомбёжки, – ответила Ника, неловко потупив глаза.
- Идеальный вариант для вас — окончить французскую творческую школу, но для людей вашей ситуации это дорого и непросто. Для начала я рекомендую вам сдать экзамен на знание языка, а потом посмотрим. В любом случае можете оставаться моей помощницей и в свободное время заниматься живописью в моей мастерской.
После полученного разрешения Ника надолго закрывалась в мастерской художника и самозабвенно рисовала, не веря своему счастью. Позже этот же художник свёл Нику с известным в городе живописцем, и Ника начала брать у него уроки, издерживая на них из своего небогатого заработка. Она была счастлива. Счастлива, как никогда прежде. Спустя полтора года беглянке удалось выставить свои первые работы, каждая из которых была отмечена подписью «Nik;». «Nik;» – победа, победившая саму себя.

***

- В конце своих воспоминаний ты не пишешь больше о семье, – сказала Марго, возвращая Амире её рукопись, которую читала до глубокой ночи.
- А что мне писать о ней? Я достаточно ссылалась на свои переживания, повествуя о начале новой жизни. Или ты хотела, чтобы я сокрушалась о том, что бросила родителей, причинив им нечеловеческие страдания? Ну да, я живу не своей жизнью по поддельным документам, авантюристка, что ещё сказать!
- Я не об этом…
- Ты осуждаешь меня, Марго?
- Я не имею на это право. Никто не имеет права осуждать. Чтобы судить человека, нужно пройти его путём. У меня была совсем другая жизнь. Я плакала, читая твой дневник.
- Не стоило, моя добрая Марго. Я сама уже давно о себе не плачу.
- Я спросила о твоих родных по другой причине. Ты никогда не думала, что они могли потребовать сделать анализ ДНК, чтобы убедиться, что это ты?..
- Думала, но надеялась, что этого не будет. У Самиры был полностью размозжён череп, и телосложение у нас почти одинаковое… Вряд ли они проверяли. Если её тело нашли, то просто отправили в Россию в закрытом гробу и там захоронили. Парадокс, правда? Она говорила, что всегда мечтала увидеть Россию, а я о Сирии никогда и не думала даже…
Амира сделала паузу, пытаясь пересилить волнение.
- Если ты полагаешь, что я не вспоминаю о своей семье, ты сильно ошибаешься. Я думаю о ней постоянно, особенно здесь, во Франции. Я думаю, почему моя жизнь сложилась так, а не иначе. Я не скажу, что казню себя ежеминутно за то, что наворотила за эти пять лет, но… Мне жаль, да, мне жаль, что всё вышло именно так. Мне жаль, что теперь я живу не своей жизнью. Ты думаешь, я бесчувственна? Я здесь, а мои родители там, убитые горем? Я бы поверила, что они страдают сейчас, если бы хоть иногда видела их любовь ко мне. Я была вещью, способом достижения цели, но не любимой дочерью! Поверь, Марго, мне лучше без них, как и им лучше без меня. Да, я чувствую, что не права, но ничего уже не изменить.
Марго видела, что Амира слишком взволнована, и, подойдя к ней, нежно обняла за плечи.
- Я понимаю, Амира, понимаю, не нужно мне всё это объяснять. Не причиняй себе лишнюю боль. В конце концов, всё случилось так, как случилось. Ты прошла этот сложный путь.
- Я знаю, что большинство людей не поняли бы меня. Возможно, я и сама себя до конца не понимаю. Я прокручиваю в голове миллион вариантов, как я могла бы поступить, если бы осталась в России. Я могла бы, к примеру, порвать со своей семьёй, поставить всех на место, уехать за тридевять земель, чтобы меня никто и никогда не нашёл, — благо Россия большая — но не смогла…
- Но ведь когда ты захотела остаться в Сирии, это было твоё решение.
- Боюсь, моя мать и там не оставила бы меня в покое и сделала бы всё, чтобы я вернулась. Нет, для меня было лучше умереть.
- Но она не всесильна, Амира! Может быть, стоило поговорить с ней?
- Я пыталась. Я много раз пыталась, но она пуленепробиваемая! И знаешь, не верю я, что наши отношения с другими зависят только от нас. Они и от других зависят тоже на пятьдесят процентов, а, может, и больше. Мы не в силах заставить других любить и уважать нас, это выбор каждого, кто с нами общается. И не всегда хорошие отношения обоюдны, далеко не всегда! Что бы ты ни делала, если человек считает тебя ничтожеством, недостойным ни одного доброго слова — тебе его не изменить. Если и должны меняться люди, то все сразу, каждый обязан копаться в своём характере, в противном случае ты хоть вдребезги разбейся — ничего с места не сдвинется…
Амира вновь замолчала, судорожно вытирая скупые слёзы.
- Тебе необходимо написать об этом в своих мемуарах, – сказала Марго, сдерживая нахлынувшие на неё эмоции.
- Ты думаешь? А, может, мне их и издать потом?
- Возможно. Только там не хватает последней главы.
- Какой?
- Знаешь, думаю, мне пора съездить в Россию. Составишь мне компанию?
- Зачем? Что ты надумала?
- Хочу помочь тебе разобраться в твоих жизнях.
- Ты полагаешь?..
- Я ничего не полагаю, просто считаю, что тебе это необходимо. Ну, что скажешь?
- Не знаю. Ты застала меня врасплох.
- Подумай до воскресенья. Мне почему-то кажется, что эта поездка сделает своё дело. 

– – –

Яркие огни за окном освещали проспект, знакомый Нике с раннего детства. Она не видела его целых пять лет, не видела этих огней, не видела  того, что теперь мерцало и крутилось перед её уставшими глазами. С момента приезда Ники в Москву минуло два дня, и она плакала не переставая, старательно пряча свои слёзы от Марго. Ника намеренно отказалась от прогулок по городу, будучи не готовой к встрече со своим прошлым, и теперь сидела одна в комнате, глядя сквозь закрытое окно на родную Москву. Ника ждала Марго, а Марго, в свою очередь, ожидала возвращения переводчика, посланного ею с тайной миссией туда, где прежде жила Ника Ватеева. «Моя подруга разыскивает без вести пропавшую в Сирии свою подругу. Она знает, что та работала вместе с русской девушкой. Мы хотели бы просить вас навестить родных этой девушки и расспросить их. Возможно, они что-то знают, – сказала утром Марго переводчику, сопровождавшему их группу во время экскурсии. – - Вы могли бы съездить к ним? Это очень важно, вы нас очень обяжете...». Переводчик согласился без лишних уговоров, при этом нежелание Амиры ехать вместе с ним Марго объяснила тем, что для последней поездка была бы слишком тяжела.
Переводчик вернулся под вечер. Желая предупредить чувства Ники, Марго решила выслушать рассказ первой и потому ждала своего посланника в холле.
- Та девушка, Ника Ватеева, погибла зимой шестнадцатого. Наши военные успели только забрать её тело, и местность, где это случилось, вновь была занята боевиками.
- Это ужасно… А её родные уверены..., что это была именно она? – осторожно спросила Марго.
- Конечно. Её привезли в закрытом гробу, а личность установили ещё в Сирии. Опознали по одежде. Одно странно… паспорта её при ней не было. Нигде не нашли. Хотя, может, взрывом отбросило куда-нибудь…
- А как родители Ники всё это пережили?
- Я их не застал. Со мной разговаривал её брат. Он очень переживает. Три года назад у него родилась дочь, он назвал её Никой.
- А родители?
Марго уловила в глазах переводчика удивление такой настойчивостью.
- Мать злилась на Нику, что та уехала в Сирию без её разрешения. Я так понял, что она распоряжалась каждым её шагом, а тут такая самостоятельность. Ну, думаю, переживала, конечно. Мать всё-таки. Брат не говорил о её чувствах.
- Да, да, всё-таки мать…
- Правда, муж от неё ушёл, обвинив в смерти дочери. Вот такие дела… Я на стене в гостиной видел рисунок Ники — набросок карандашом. Сказали, что нашли в кармане её свитера после… Знаете, а она неплохо рисовала. Талантливая была девочка. Дома было не всё просто у них, я бы на её месте давно бы на край света сбежал!

- И она сбежала, – прошептала Ника, выслушав Марго.
- Сбежала ли?..
- Сбежала, сбежала…
- Что ты собираешься делать дальше?
- Не знаю… Когда я ждала тебя, думала: вот мой российский паспорт, могу купить билет и уехать хоть на Камчатку — никто не найдёт.
- Так в чём же дело?
- Полагаешь, не хватятся, если Амира Банмулуд не выедет из России?
- Не знаю.
- Могу объявиться дома и придумать историю с потерей памяти. Да всё что угодно можно придумать, лишь бы служба безопасности поверила. Ну а если серьёзно… Говоришь, рисунок мой на стене висит? А ведь раньше они и не заикнулись бы, чтобы хоть что-то повесить… Это всё в прошлом теперь.
- Да, Амира, это всё в прошлом. Теперь надо думать о будущем.
- О будущем… Знаешь, я, наверно, напишу брату и расскажу ему всё… В конце концов, я и его могу пригласить в свою вторую жизнь. Марго, Марго, все ли мы имеем право на вторую жизнь?..
- Только в том случае, если нас не устраивает первая.
- Мне бы хотелось сейчас соединить эти две жизни в одну. Ох, как я этого хочу сейчас! Если бы только я могла начать сначала ту первую…
- И что изменилось бы? Ты ведь сама сказала, что не всё зависит от нас. Если ты просишь вернуть тебе первую жизнь, то должна просить себе и другое окружение или другую себя. А иначе в чём смысл?
- Другую себя? – ухмыльнулась Ника. – Хорошо сказано.
- Я скажу ещё лучше… Знаешь фразу «хочешь изменить других — начни с себя»? Сейчас это стало чуть ли не лозунгом. А что, по-твоему, значит «изменить себя»? Я не говорю о потенциальных алкоголиках, наркоманах, убийцах, насильниках, эгоистах и т.д… Как «изменить себя» тому, кто в принципе не делает никому зла?.. Сделать себя удобным для других, растоптать себя, раствориться в чужих прихотях и требованиях? Нет, дорогая. Порой менять себя надо так, чтобы научиться пресекать хамство, хватать за руку вора, ставить на место того, кто плюёт в твою душу, пользуется твоей добротой и терпением… Ты могла изменить свой мир, научившись хоть немного себя уважать. Не надейся, что своим терпением ты всегда будешь делать людей лучше. Не нужно думать, что доброта — это всегда потакание чужим капризам. Доброта, она ведь тоже бывает разной. И вообще, меняться из-за тебя будет только тот, кто искренне любит и уважает тебя, насильно ты людей не изменишь. Этого даже Бог не делает. Так что решай сама по поводу своих жизней.
- У меня ещё есть время подумать, как ты считаешь?
- Время есть, пока мы живы. Я так надеялась, что эта поездка поможет тебе!
- Думаешь, не помогла? Не переживай, я приму решение перед отъездом. Спасибо тебе, моя Марго, обо мне никто и никогда не заботился так, как ты.

«Пассажиров рейса тысяча пятьсот тридцать два авиакомпании «Аэрофлот — Российские авиалинии» просим пройти на посадку к самолёту...»
- Ты не видела его? Идём, а то опоздаем.
- Подожди секунду, Марго, – Ника изо всех сил пыталась дотянуться взглядом до границы нейтральной зоны и увидеть там брата, которому накануне отправила письмо с курьером из отеля. Она ждала его у входа в терминал, ждала у стойки регистрации и теперь ждала на исходе последних минут своего пребывания на российской земле.
- Идём, а то опоздаем…
- Сейчас, сейчас.
Ника шла к выходу, влекомая Марго, не переставая оглядываться на скопившийся поток пассажиров. Вот ей что-то показалось вдали, и она замерла на мгновенье и, приподнявшись на цыпочки, захотела убедиться, что не ошиблась, но то, что показалось, вскоре исчезло, и Ника больше ничего не увидела. Она обернулась и поспешила за Марго, расстроенная и злая на саму себя. Через несколько минут самолёт взмыл в воздух, и сидевшая в его кресле хрупкая пассажирка с грустными глазами цвета ночного южного неба не знала, что пока она шла к выходу, в здание аэропорта вбежали запыхавшиеся мужчина и женщина. С горьким разочарованием узнав о своём опоздании, они всплеснули руками, и женщина зарыдала, уронив голову на плечо мужчины. «Ника!» – вырвалось из его груди и тут же растворилось в звоне объявлений и людском многоголосье. Мало кто обратил внимание на эту пару, стоящую посреди зала и с глубочайшей тоской смотрящую туда, куда совсем недавно ушла та, которую они надеялись обрести вновь... Однако теперь они знали, что она жива, а покуда она жива, жива и надежда вновь прижать её к своему сердцу, многое понявшему и многое пережившему. «Ника, любимая, вернись!..» А белоснежный самолёт уносил её в лазурное небо навстречу очередной новой жизни.