Казенная гостиница

Августовский полдень - он как чашечка обжигающего кофе с шариком мороженого. Солнце еще по привычке припекает совершенно по-летнему, и камни булыжной мостовой времен «водяного общества», раскаленные под лучами древнего светила, все еще обжигают твои босые ступни, когда ты поднимаешься лестницей к Китайской беседке, держа за длинные пряжки утомленные прогулкой сандалии. И, казалось бы, ну, лето, как лето. Обычный полдень обычного летнего дня, если бы только не он. Этот самый шарик мороженого. Вернее, прохладный северо-восточный ветер, несущий пыль с арзгирских степей и вздымающий каруселью первые опавшие листья старых тополей. Что ни говори, а еще с конца июля воздух начинает пахнуть осенью. Я всегда становлюсь беспокойной в такие дни, будто перелетная птица перед первым путешествием за семь морей в теплые края, в которых она никогда не была, но которые тихо и вкрадчиво зовут ее, заставляя расправить крылья и взмыть в далекую высь, где бездонная синь неба граничит с бескрайней чернотой космоса. Этот ветер пробуждает в сознании обрывки каких-то смутных воспоминаний о людях и местах, хоть тобою ранее и не виданных, но все же близких и родных.
- Простите, не могли бы вы нас сфотографировать? –  обратилась я к пожилой даме в старомодном приталенном платье с оборками и кружевным зонтом от солнца.
- Отчего же, милочка? С превеликим удовольствием! – она сняла перчатки и подала руку, чтобы взять камеру.
Я притянула к себе сына за влажную теплую ладошку, и мы повернулись спиной к трехэтажному зданию стиля раннего модерна, стоящему через дорогу прямо за нами. Уж больно интересный антураж для фотографии создавал его кирпичный фасад с витиеватой лозой балконных решеток и причудливой готической лепниной. Я, знаете, очень люблю такие старинные здания. С историей что ли. С душой.
Вот, скажем, есть дом на Дзержинского. 1896 года постройки. Подумать только, ведь он точно так же стоял, когда еще мой прадед барышником гонял скот на продажу чуть ли не за Урал, чтоб вернуться обратно с драгоценным товаром - солью. Этот дом стоял, когда моя бабушка собирала овощи с огорода и шла пешком за сто километров в ближайший город торговать на базар. Этот дом стоял, когда мой отец с сестрами прятался от летящих пуль во время боев за освобождение Кавказа. Этот дом стоял, когда в 17 лет я приехала поступать в педагогический институт и в сентябре с первой стипендии купила себе первую майку с "Нирваной". Этот дом стоял, когда мой сын пошёл в первый класс и когда через пять лет он окончит одиннадцатый, этот дом все так же будет здесь. И я очень надеюсь, что этот дом будет стоять, когда родятся мои внуки и правнуки, и один из них напишет ещё пару предложений к этой фразе.
Должно быть что-то, что было всегда. И что будет всегда. Что-то, что помнит руки моего прадеда, когда он ещё был ребёнком. Что-то, чего коснутся морщинистые руки моего правнука, когда ему исполнится 90...
- Не находите ли вы забавным, деточка, - произнесла незнакомка, обращаясь больше к себе, чем ко мне. – что то, что мы считаем настоящим, когда-то для наших детей станет лишь смутным воспоминанием из далекого прошлого?
Я молчала, от неожиданности не найдясь, что ответить.
– Это не моя мысль. Видела в одной хорошей кинокартине, - добавила она чуть погодя, поправляя очки и вглядываясь в экран.
- Любопытное замечание, - вторя ее высокопарному тону, произнесла наконец я, чуть недоуменно вскинув брови и все еще не понимая, к чему она ведет.
- Фотография, которую я сейчас сделала… - пояснила она. - Когда-то ваш сын, глядя на нее, вспомнит этот день и задумчиво скажет что-то вроде: «Как молода была здесь мама!» или «Как изменился нынче город!». Вдумайтесь! Все ваши нынешние тревоги и заботы, суждения и деяния, надежды и чаяния, кажущиеся сейчас такими значительными и важными,  уместятся в эту короткую ничего не значащую фразу.
- Суета сует и всяческая суета! – вспомнила я, окончательно настроившись на философский разговор, речи царя Соломона.
- Вы уж не обессудьте, люблю я помудрствовать с незнакомцами, - словно извиняясь, сказала женщина. -  С домашними ведь об этом как-то не досуг говорить. Они все больше о здоровье моем спрашивают. Да бывает еще соседей обсудим. Или погоду.
Я понимающе кивнула.
Мы стояли, задумавшись, на площадке перед бывшей Казенной гостиницей. Звенел колоколами Спасский собор. Где-то в отдалении дребезжал звонком отправляющийся трамвай. Мелодично журчал струйками фонтан, то взлетающий вверх, то падающий ниц к обрамлявшей его каменной чаше. И тонули в мареве полуденной жары глухие гудки снующих автомобилей. Привычная какофония провинциального курортного городка. 
И вдруг… Какой-то тихий непривычный уху звук заставил меня встрепенуться. Моя новая знакомая тоже чуть вздрогнула, опустила фотоаппарат и отвела взгляд в сторону дороги. Я обернулась. По улице размеренным и неторопливым шагом ехали всадники. В ноздри ударил сильный и резкий запах лошадиного пота. Я замерла в восхищенном недоумении, не отпуская ручонки сына, смотревшего на процессию широко раскрытыми глазами.  Я видела, что хоть все случившееся и до невыносимости захватило его, он, в то же время был, казалось, ничуть не удивлен происходящим. Все потому что дети до определенного возраста воспринимают чудо, как неотъемлемую часть жизни. Для них чудеса повсюду! Чудо – это и новый рассвет, и взмах бархатных крыльев бабочки, и ягодка только что сорванной в саду вишни. Другими словами все то, что пусть и приятно нам порой, но давно утеряло новизну ощущения. Точнее не утеряло… Это мы. Мы его утеряли.
Цоканье копыт звучало в городском шуме, словно тихое тиканье старых часов, которое ты скорее ощущаешь, нежели слышишь. Тик-так. Тик-так. Только вот часы те будто сломались, будто заело что-то в их механизме, заскрипели шестеренки, и время вдруг потекло вспять.
- Я знавала этот бульвар, когда коней и повозок на нем было много больше, чем автомобилей, - произнесла женщина, разглядывая с улыбкой наши восхищенные физиономии. – Эти камни помнят совсем другие времена, милочка. Совсем другие…
Она по-старушечьи качала головой, и я, наверное, только сейчас заметила, что ей должно быть уже очень много лет. Волосы, нетуго убранные в аккуратный узелок на затылке, были совершенно седыми, глубокие морщины изрезали лоб, глаза, смотревшие остро и пронзительно, выцвели и приобрели тот неопределенный оттенок, который можно встретить только у глубоких стариков и новорожденных младенцев. Она была очень красива. Взгляд, речь, сдержанные жесты. Будто картина живописца конца восемнадцатого века. В дорогой золоченой раме чуть потемневшей от времени и растрескавшейся в уголках, но от этого лишь приобретшей еще большую ценность. Не знаю, была ли эта женщина столь же красива в юности, но вот нынешний ее облик я несомненно назвала бы достойным центральных залов Третьяковской галереи.
И кто это придумал, что красота – лишь исключительно спутник юности? С каких времен это повелось? Быть может, еще со времен тех диких племен, что бросали своих стариков, ставших обузой, с обрывов горных ущелий, оставляли слабых младенцев на съедение волкам и перегрызали друг другу глотки за грязный шмат парного мяса? Но если это так, то почему же мы и до сих пор живем по их законам? Смотрим на мир их глазами? Глазами древних охотников и собирателей, глазами зверей, на ступеньку поднявшихся над своими собратьями. Или просто может мы так и остались теми дикими животными, что враждуют из-за жирной добычи и убивают из-за куска плодородной земли? И миллионы лет эволюции не принесли нам ничего, кроме бетонных коробок, заменивших каменные своды пещер? Только теперь мы называем их элитным жильем, а шмат парного мяса – стейком из мраморной говядины.
- Самые дешевые комнаты сдавали на мансардном этаже, - произнесла наша спутница, прервав мои размышления. – В детстве я, знаете ли, была болезненной, и родители часто привозили меня на Воды. И вот, спустя восемьдесят пять лет я снова здесь… Пятигорск не узнать. В нем мало чего осталось от того городка, который я помнила всю свою жизнь, - старушка замолчала. И мы замолчали. Каждый задумался о своем.
В селе, в котором я выросла, была автобусная остановка. Когда-то там останавливался разбитый желтый пазик. Но потом развалили Союз. Автобусные рейсы в село отменили, и остановка тоже потихоньку стала разваливаться. Помню, как приехала туда после долгих лет отсутствия. Новые машины, новые дома с высокими кованными воротами, новая дорога. Вроде ладное все. Красивое. Благоустроенное. Но… чужое! Ехала домой, а приехала в гости. И тут вижу – стоит! Остановка старая стоит. Не снесли. Все та же кладка из белого силикатного кирпича, шиферная крыша да старый вяз. И тут у меня ёкнуло. Дома я! Домой я приехала, родненькие! Домой! Вот это, наверное, и есть Родина! Та самая, о которой пишут напыщенные стихи и громко вещают с трибун. Та самая, ради которой живут и за которую умирают. Родина – это место, которое тебя помнит.
- Вы замечали? – продолжила дама. – Наверняка вы тоже это замечали. Мы ведь совершенно не умеем беречь! Ни себя, ни своих близких, ни старинные фасады из машукского камня. Потому как сломать всегда легче. Разбить, разрушить, вывезти на помойку. А потом из пустотелого кирпича слепить высотку, нашлепать плит из имитации камня и манить туристов скидками и «все включено». Потемкинские деревни, черт возьми. Куда ни глянь, один фарс. Блестящий фантик.
Мы стояли, прислушиваясь к удаляющемуся позвякиванию лошадиных копыт. Такому лишнему в городской сутолоке с несущейся из каждого кафе модной музыкой, неоновыми вывесками, витринами новых магазинов и рекламными экранами на торцах торговых центров. Я смотрела на город, в котором жила почти тридцать лет. Но который так и не стал для меня родным. Я тщетно искала, но не смогла нащупать с ним связь. Она утекала, как песок сквозь пальцы. Исчезала, как удаляющееся позвякивание лошадиных копыт, такое лишнее в городской сутолоке.