Часть 1 Через тернии Глава 7 Демон смерти

Глава  7

ДЕМОН  СМЕРТИ

Omnia orta cadunt.
Все, что возникло, гибнет.


I.

Две армии, в общей сложности одиннадцать полноценных легионов, стояли у стен Вечного города в ожидании решения сената. И Помпей, и Красс были вынуждены находиться при штабах собственных войск, потому что согласно римским законам вое-начальник, переступивший городскую черту – померий до вынесения вердикта, лишал-ся права не только на полноценный триумф, но даже на простую овацию.
Сенат не торопился. Председательствовавший в этом полугодии консул Пуб-лий Корнелий Лентул Сура явно затягивал обсуждение претензий обоих военачальни-ков. Возможно, внутреннее чутье подсказывало Суре, чем может обернуться вступле-ние Помпея и Красса в Рим лично для него, Публия Корнелия Лентула. Однако, скорее всего, за действиями консула просматривалась политика все тех же возглавлявших се-натское большинство оптиматов. 
- Какой триумф?! – возмущался законник Катон. – Магн и так буквально лопа-ется от тщеславия. К тому же вынесение решения о триумфе для Помпея явится нару-шением древних канонов республики. Он ведь еще, по сути, не занимал ни одной госу-дарственной должности: не был ни квестором, ни эдилом, ни претором, ни тем более консулом. Следовательно, он не вправе вообще требовать чего бы то ни было.
- А Марк Лициний? – вторил Катону другой консул этого года Гней Ауфидий Орест. – За какие заслуги желает себе триумфа этот финансовый воротила? Да, не под-лежит сомнению, он остановил мятеж рабов. Но и только. Разве он отбил угрозу втор-жения в границы государства внешнего противника? Или расширил территорию рес-публики, завоевав новые земли? Нет, ни того, ни другого. Так за что же, позвольте спросить, предоставлять ему право триумфа? Нет, я совершенно не согласен с подоб-ным решением. Овация, только овация и не более того.
Все это и много другое Гай Юлий передавал Крассу в своих практически еже-дневных визитах в лагерь Марка Лициния.
- Что?! Да они там все просто посходили с ума! – полное лицо Красса до кон-чиков ушей залила багровая краска гнева. – Мне – только овация, а Помпею – триумф или вообще ничего? Значит, по их мнению, я не расширил границы государства. А то, что Магн на территории Испании вел фактически гражданскую войну, а вовсе не завое-вывал новые земли - это не в счет?! А то, что я спас задницы этих зажравшихся свиней, это тоже не в счет?! Да, они слишком легко позабыли, что вытворяли рабы со своими хозяевами в захваченных римских городах! Ох, я бы с величайшим удовольствием по-наблюдал, как Ауфидий вместо того, чтобы вторить Катону, сражался бы с ним за соб-ственную жизнь, а гладиаторы тем временем поджаривали их голые бока факелами. Представляешь, жирный боров Ауфидий и тощий носатый Катон. Ха-ха-ха! – Марк Ли-циний затрясся от смеха. – С таким носом, пожалуй, гладиус Катону был бы совсем ни к чему. Как думаешь, он в состоянии кого-нибудь зарубить своим носом или нет?!   
- Оставь нос Катона Катону, - спокойно отвечал Цезарь. – Я думаю совсем о другом.
- О чем же, если не секрет? – Красс все еще не мог отойти от обуревавших его чувств.
- Тебе нужно встретиться с Помпеем.
- Что?! – начавшее бледнеть лицо финансиста снова покрылось малиновыми пятнами. – Уж от кого-кого, а от тебя я подобного не ожидал. Мне идти на поклон к Магну. Ни за что! Пускай он приходит первым.
- Он не придет, - уверенно заметил Гай Юлий.
- Я тем более!
- Но тогда вы оба просто потеряете время.
- Время для чего? – непонимающе развел руками Красс.
- Слушай меня внимательно, друг мой, - Цезарь отошел к пологу командирской походной палатки, проверяя, не подслушивают ли их, после чего снова вернулся к столу. – Если тебе предложили бы выбирать: большой триумф или большие деньги, то что бы ты выбрал?
- Ну, - Марк Лициний немного помялся. – Наверное, деньги. – И тут же доба-вил. - Однако и слава триумфатора отнюдь не была бы лишней.
- Вот видишь, - удовлетворенно продолжал Гай Юлий, не обращая внимания на существенное добавление друга. – А где сейчас делаются самые большие деньги?
- Где? – зачарованно повторил Красс.
- В Азии, Марк Лициний. В той самой Азии, где Лукулл пока что вполне ус-пешно громит Митридата. А что сегодня мешает тебе получить через своих откупщи-ков эти деньги? Конституция Суллы. Отмени ее, и сразу же появится возможность пе-редать сборы налогов в казну в откуп частным лицам. Понимаешь меня?
- Понимаю, - в глазах банкира загорелся огонек расчета. – Но кто отменит сул-ланские законы?
- Слушай дальше, - усмехнулся Цезарь. – Что сегодня мешает Помпею полу-чить триумф и в дальнейшем претендовать на должность консула и новые победы в войнах, к которым он так стремится? Все та же конституция Луция Корнелия Суллы. Здесь ваши интересы совпадают. А теперь о времени, которое вы оба так опрометчиво теряете. Вы упускаете время для того, чтобы выставить свои кандидатуры на должность консулов будущего года. Став консулами, вы похороните конституцию Суллы, и при этом ваши сокровенные желания будут исполнены! Все просто! – Гай Юлий удовлетворенно хлопнул в ладоши.
Мозг Красса некоторое время оценивал услышанные слова, после чего финан-сист разочарованно протянул:
- Ничего не выйдет. Во-первых, ты слишком переоцениваешь наши возможно-сти. Во-вторых, по конституции Суллы Помпей не может стать консулом без прохож-дения всех предшествующих должностей. Для этого надо отменить конституцию, а для этого, в свою очередь, Магн должен стать консулом. Получается порочный круг. И, в-третьих, он никогда не согласиться отказаться от триумфа. Ты же знаешь Гнея Публия не хуже меня. Нет, ничего не выйдет.
- Нет, выйдет, - внешне Цезарь по-прежнему оставался спокойным, хотя внут-ри него бушевало настоящее пламя досады и раздражения: ну, почему, почему спраши-вается, окружающие, даже самые близкие друзья, так непередаваемо тупы?! Почему приходится тратить так много времени на  то, чтобы объяснить им самые простые ис-тины?! И это те, от кого зависят судьбы Рима! Как грустно!
- Выйдет, - повторил Гай Юлий. – Первое. Встреча с Магном любой ценой! И как можно скорее! Время не ждет! Второе. Я обязательно принимаю участие в этой встрече. У меня к вам обоим есть свое условие.
- Какое? – подозрительно нахмурился Красс.
- Ах, Марк Лициний, ты просто неисправим. Ты видишь подвох даже там, где его отродясь не бывало.
- Зато это помогает мне делать деньги, Гай Юлий, - тут же парировал банкир.
- Условие мое самое простое. Вы становитесь консулами, я с вашей помощью получаю должность квестора в Дальней Испании.
- Хочешь покинуть Рим? – удивленно поднял брови Красс.
- Хочу отдать тебе хотя бы часть долга, Марк Лициний, - улыбнулся в ответ Цезарь. – Дальняя Испания – провинция достаточно богатая, и, насколько я помню, там имеется хорошо разветвленная сеть банкирского дома моего друга Красса.
- Это так, - пристыжено подтвердил Марк Лициний. Еще бы! Он подозревал друга, и в чем, спрашивается?! В том, что тот помимо обрисованных ранее перспектив большого заработка просто захотел вернуть ему долги! 
- Но есть еще и третье, - продолжил Гай Юлий, не обращая внимания на густо залившую лицо финансиста краску стыда. – Катилина. Для проведения наших планов в жизнь нам нужны популяры. И при этом Луций Сергий ничего не должен знать. Ниче-го! Понимаешь? Ровным счетом ничего! И даже не подозревать нас в тайном сговоре. Ему будет достаточно понять, что ты уговорил Помпея поддержать партию популяров, если партия поддержит его на выборах. Плата за сделку – уничтожение конституции Суллы. Популярам это даст возможность восстановить институт цензоров и существен-но подорвать силу оптиматов в сенате. Многие из оптиматов служили диктатору, за-пятнав себя участием в гонениях на римских граждан. Они, безусловно, будут изгнаны из сената, и популяры наконец-то получат некоторый перевес сил. А лично для Катилины появится отчетливая надежда на будущее консульство. Только не оговаривайте его сроки. И не упоминайте моего имени. Если Катилина услышит обо мне, он задумается, а он не так глуп, как может показаться на первый взгляд. Поэтому с Луцием Сергием вы встретитесь втроем, без меня. Ты понял, Марк Лициний?
- Я понял только одно, что со времен хитроумного Одиссея мир еще не видел такого тонкого расчета, Гай Юлий. И я очень рад, что мы встретились много лет назад, как рад и тому, что мы до сих пор вместе.
- Мы будем вместе всегда, Красс, - в голосе Цезаря невольно проскользнули нотки патетики. – До самой смерти, моей или твоей. Верь мне.

*    *    *

Их разговор состоялся уже на следующий день. Каким образом Крассу удалось заманить Магна на встречу с бывшим врагом и соперником на любовном фронте, Це-зарь не выяснял. Он просто подошел к Помпею, протянув тому ладонь для рукопожатия и при этом приобнял Гнея Публия другой рукой, дружески похлопав его по плечу. И не было произнесено ни одного слова вражды, не было сделано ни одного намека на прошлые обстоятельства, не возникло ни одного двусмысленного взгляда. Внешне в палатке беседовали трое друзей.
Гай Юлий снова изложил то, что рассказывал Крассу. Реакция Помпея оказа-лась совершенно предсказуемой.
- Но я хочу этого триумфа, Цезарь! – в голосе Магна зазвучали оттенки извест-ного всей Италии пиценского упрямства. 
- Ты его получишь, Гней Публий. Вот обращение к сенату, которое вам обоим осталось только подписать. Здесь говорится о том, что и у законопослушных римских военачальников наступает предел терпению, а уж у простых легионеров, которые бук-вально жаждут разойтись с давно обещанной наградой по домам, терпение иссякает куда быстрее. Еще немного и вы оба будете не в состоянии удержать собственных солдат от того, чтобы они не явились на форум и силой не заставили господ сенаторов сделать то, что они давно должны были бы совершить под влиянием голоса разума и совести. Думаю, у тебя, Магн, найдется, кого отправить с этим посланием.
- Авл Габиний, - не задумываясь, произнес имя Помпей. – Один из моих лега-тов, достаточно проверенный человек. Разорившийся аристократ. Моральные устои его оставляют желать лучшего, однако он предан мне и идеально подходит на роль посред-ника.
- Отлично! – завершил мысль Гай Юлий. – Вот только в Рим вы его пошлете не ранее, чем переговорите с Катилиной о поддержке популяров. Габиния должен поддержать именно лидер партии и никто иной. Сенат струсит. Поподличает, несомненно, но струсит обязательно. Поподличает в том, что тебе, Магн, достанется триумф, а вот Марку Лицинию, скорее всего, придется обойтись овацией. 
- Это почему? – Красс даже привстал со своего места.
- Потому, - воздел ладонь Цезарь. – Что они моментально захотят вбить между вами клин. Оптиматам не нужно ваше объединение, и они будут противодействовать ему всеми силами. Ничего не поделаешь, друг мой, с какими-то потерями вам обоим придется мириться. Хотя бы некоторое время. Это не бизнес, это – политика.
- Ну, а потом? Потом, Гай Юлий? – нетерпеливо вмешался Помпей. – С чего ты взял, что они позволят победить нам на выборах?
- Очень просто, Гней Публий. Все очень просто. Формально вы распустите обе армии, но задержите их вблизи Рима до окончания выборов. Одиннадцать легионов, ты знаешь это лучше меня, чего-нибудь да стоят.
- О да! – восхищенно воздел обе руки Красс. – Ты, безусловно, прав, Цезарь!
Наполнив три кубка вином, Марк Лициний, роздал их и вытянул вперед левую руку:
- За наш союз!
- За союз! – ладонь Помпея накрыла ладонь финансиста.
- За наш триумвират! – сжал обе руки Цезарь.
Чтобы не возбуждать лишние подозрения Магна, Гай Юлий покинул палатку Красса вместе с Помпеем. Они постояли некоторое время, вглядываясь в ночное небо, перед тем, как разойтись в разные стороны.
- Ты не обидишься, Цезарь? – внезапно спросил Гней Публий.
- Хочешь узнать, как поживает Корнелия?
- Да, - голос Помпея дрогнул.
- Она больна, Магн. Очень больна, - грустно ответил Гай Юлий. – И, поверь моим словам, сейчас ей явно не до мужчин.
- Нужен хороший лекарь?
- Нет, Гней Публий, нужно благоволение богов.
Он передал эти слова Корнелии тем же вечером, привычно обсуждая с ней со-бытия дня, и покрывая поцелуями сухую кожу ее худощавой руки. С каждым месяцем жене Цезаря становилось все хуже и хуже. Кровотечения, правда, прекратились, сме-нившись на необильные, но ежедневные сукровичные выделения, однако при этом на-метилась явная тенденция к росту живота Корнелии. Казалось, она беременна. Но так только казалось. Женщину медленно и неотвратимо пожирал внутренний недуг – ог-ромная и безобразная опухоль, которая увеличивалась, съедая и былую красоту, и жену Гая Юлия.
- Знаешь, Цезарь, - устало повела пальцами Корнелия. – Тогда, много лет на-зад, я совершила одну огромную ошибку: я предала любовь любимого мужчины. Я со-вершила глупость, которой нет прощения, а теперь расплачиваюсь за тот поступок.
- Я ведь простил тебя, любимая, и не нужно об этом, - прошептал Гай Юлий.
- Ты – да, но не простили боги. На время они оставили мне и любовь, и люби-мого мужчину, но зато решили, в конце концов, отнять у них меня.



II.

Все получилось так, как и предсказывал Цезарь. Марк Лициний пригласил Ка-тилину в свою палатку через день после встречи с Гаем Юлием. Оба, и Помпей, и Красс, заручились поддержкой лидера популяров, убедив его, что инициатива выдви-жения в консулы с последующим разрушением конституции Суллы является их проду-манным совместным решением, что самому Луцию Сергию это сулит прекрасные пер-спективы будущего консульства и что именно их тройственный союз послужит восста-новлению свободы и демократии в республике. Ничто так не греет сердце политика, как тонко рассчитанная лесть. Катилина согласился без особых раздумий, после чего военачальники приступили к дальнейшему раскручиванию плана Цезаря.
Авл Габиний явился в сенат в сопровождении центурии вооруженных легио-неров. И сенат струсил. Легату Помпея предоставили право выступить перед отцами города.
- Доколе? – это слово красной нитью проходило через все послание Помпея и Красса. – Доколе сенат будет испытывать терпение тех, кто с оружием в руках защищал республику от раскола, а народ Рима от уничтожения? Стоит ли заседающим в курии узурпировать право на правду? А ведь правда заключается в том, что римский народ уже давно готов предоставить своим спасителям заслуженную ими награду! И как же при этом выглядит отказывающий всем в вынесении справедливого решения сенат? Как стая белых ворон, разжигающая очередной пожар гражданского неповиновения! Отцы-сенаторы, да, мы, Гней Публий Помпей Магн и Марк Лициний Красс, выполняя ваши пожелания, набрали легионы, чтобы спасти республику. Мы обучили их дисциплине и воинским умениям, мы провели их за собой через кровопролитные сражения к победе над врагом, каким бы ничтожным он не представлялся вам теперь издалека, с позиции дней минувших. Они повинуются нам, они присягали нам на верность, нам и народу Рима. Однако даже нашего авторитета может оказаться недостаточно, для того, чтобы сдержать людей, желающих получить заслуженную награду, заслуженные почести и заслуженный отдых, наконец. Внемлите нашему слову, господа сенаторы! Внемлите голосу разума!
Во время всего прочтения письма сотня легионеров за стенами курии отбивала призывный ритм, мерно постукивая рукоятями обнаженных гладиусов по металличе-ским краям щитов.
Угроза, скрытая, но четко обозначенная угроза, возымела свое действие. Сена-торы дрогнули. Шумели, как и всегда, довольно долго. Пытались выдворить Габиния из стен зала заседаний, однако на его защиту встал Катилина. Пытались утопить принятие решения в бесконечных прениях, но легат Помпея заявил, что не уведет солдат до тех пор, пока вердикт не будет вынесен. Не уведет и не даст уйти никому из членов сената.
- Это невозможно! Это противоречит всему! – размахивал руками Марк Каль-пурний Бибул. – Эти двое не могли объединиться никогда! Они же просто тихо ненавидят друг друга! К тому же Магн в политике откровенно глуп, а Красса не интересует ничего, кроме денег: здесь же деньгами особо и не пахнет. Нет, тут что-то не так. Здесь явно просматривается чья-то рука!
- Само собой, - процедил сквозь зубы Катон. – Посмотри только на Катилину. Этот выскочка готов зубами драться и за Помпея, и за Красса, за обоих, заметь, за обо-их. 
- Что делать, - пожал плечами Гортензий, обращаясь к обоим консулам. – На этот раз популяры оказались хитрее нас. Придется принимать решение. Вот только по-следнее ли? Что-то подсказывает мне, что это только начало.
- Начало чего? – удивленно поднял брови Гней Ауфидий.
- Не знаю, но не думаю, что это что-то окажется полезным для нас.
Тем не менее, несмотря на шум и суету, решение все же было вынесено. Как и предполагал Цезарь, решение двойственное, направленное на то, чтобы сразу же разва-лить «союз заклятых друзей», как тут же острый на язык Катон окрестил наметившийся было альянс Помпея и Красса: триумф одному и овация другому. Пускай теперь вцепятся в глотку друг другу!
Однако ничего подобного не произошло. Прошел триумф, прошла и овация. Народ рукоплескал красочным шествиям, наслаждался празднествами и объедался да-ровой едой на улицах. А потом наступило отрезвление. Помпей и Красс выставили свои кандидатуры на должность консулов будущего года. И обе армии, даже будучи формально распущенными, так и не покинули пределов города, обеспечив своим командующим победу, победу полную и безоговорочную.

*    *    *

Разрабатывая программу действий для будущих консулов, Цезарь на время практически полностью отошел от домашних дел. Даже с Сервилией он виделся урыв-ками и то лишь для того, чтобы сбросить переполнявшее его сознание сексуальное на-пряжение. Новости о здоровье жены он узнавал в эти дни, в основном, от любовницы.
- Она держится, Цезарь, и держится прекрасно. Она настоящая римлянка! – не склонная к чрезмерной нежности и экзальтации чувств, Сервилия давала ему точные и правдивые формулировки происходящих событий, не отрывая разум от просчета пред-стоящих политических действий. – Настойка мака, конечно, помогает Корнелии пере-носить страдания, но все равно боль снимается не до конца. За все время наших встреч, она ни разу не поморщилась, ни разу не пожаловалась на что-либо даже мне, самому близкому ей после тебя человеку. Она здорово похудела, стали отекать ноги, и ей при-ходится подолгу лежать, чтобы водянка не нарастала так быстро.
Но даже эти печальные новости не могли заставить Гая Юлия отключиться от дел, чтобы уделить больше внимания дорогому и близкому для него существу. Не сове-туясь ни с Крассом, ни тем более с Магном, он работал, работал и работал, оттачивая шероховатости предполагаемых законов на верном и молчаливом слушателе, на Спу-ринне.
- Для начала – восстановление прав народных трибунов. С этим предложением должен выступить Помпей. Типичному выходцу «из народа» поверят быстрее всего. Тем самым мы снова получаем право на «вето».  Хлопотно, однако ничего не подела-ешь. Это пока единственный способ заткнуть рты наиболее ретивым из оптиматов. Представляешь, готовит, скажем, Гортензий или Катон прочувствованную речь против неважно чего; готовит, ночи не спит. Просит слова, получает его, уже выходит на ора-торское место, и тут поднимается какой-то из трибунов и говорит: «Я налагаю вето на твое выступление!». Вот это будет фурор! 
- Но ведь кто-то из трибунов точно также сможет наложить «вето» и на твой закон, Цезарь, - резонно возразил Спуринна.
- Ты прав, Леонидас, без сомнения, прав. Потому-то я и говорю, что возня с трибунами – дело довольно хлопотное. Нужно держать в узде всю десятку народных избранников, кого угрозами, кого подкупом, кого посулами, но вопрос того стоит.
- Вторая проблема, - продолжал Цезарь, – восстановление института цензоров. Это уже задача Красса. Пускай отстаивает свой законопроект с пеной у рта. Самое большее, в чем его могут заподозрить Гортензий и компания, так это в попытке прота-щить в сенат побольше представителей всаднического сословия. Вот и отлично! Как только стадо проголосует, и цензоры будут назначены, мы тут же подсунем им список из шестидесяти четырех фамилий, начиная с нынешнего консула Лентула Суры: все сплошь «запятнавшие себя репрессиями против граждан Рима сулланцы». Правда, се-нату придется поредеть на шестую свою часть, зато это будут сплошь оптиматы. Нам останется лишь предпринять все необходимые усилия, чтобы заменить их представите-лями своей партии, и перевес для дальнейших действий будет уже на нашей стороне.
- Потом наступит очередь Катилины. Он не связан ни с одним банкирским до-мом и, следовательно, не может быть заподозрен в подкупе ни с чьей стороны. Вот он-то и выступит на защиту интересов Красса с законопроектом по Азии и прилегающим провинциям. Оптиматы, естественно, поднимутся на дыбы, но кто их станет слушать при перевесе сил в нашу пользу. Поорут, поорут и заткнутся. 
- И, наконец, четвертое, - Цезарь слегка перевел дух: теперь, когда намеченный план обрел свои окончательные черты, ему не терпелось начать его претворение в жизнь. – Новая организация судов. Здесь нам нужен только патриций, причем патриций с достойной всякого уважения репутацией. Над этим еще придется поработать, и времени для этого пока вполне достаточно. Выбросим сенаторов из облюбованных ими судебных комиссий. Сократим их число до одной трети, навесив им в спутники представителей всаднического сословия. А для поддержания основ демократии позволим половину этих всадников выбирать плебсу. И тут же, после судебной реформы, нанесем оптиматам решающий удар. Размажем их по стенке, заставим бояться собственной тени. Ведь таких неподкупных дураков, как Катон, в Риме сегодня практически не найти даже с фонарем Диогена. Сейчас-то суды на стороне казнокрадов из числа прибравших к рукам все наместнические должности оптиматов, но что будет после? И тут мы покажем им весь расклад на первом же судебном разбирательстве. Кандидатура для подобного шага уже намечена. Веррес! Наш любитель древностей, наш коллекционер, наш зарвавшийся дальше некуда наместник несчастной Сицилии! Красиво?! А?! – торжествующе воздел руки Цезарь.
- Я немногое смыслю в тонкостях политики, - ответил внимательно слушавший друга Спуринна, – но с уверенностью могу сказать, что предложенная тобой система  очень стройна и в чем-то, несомненно, положительна. Мне непонятно только одно. Что это даст тебе, Гай Юлий? Лично тебе? Ради чего ты забросил дом, больную жену, дочь? Ради политических интересов Помпея? Ради финансовых амбиций Красса? Ради рвущегося к власти Катилины?
Устало откинувшись в кресле, Цезарь потер лоб ладонью, тщательно обдумы-вая свой ответ. «Друзья, - медленно проносилось в его голове. – Сколько их у меня? Скольким людям в моем окружении я могу доверять абсолютно все, о чем думаю? Ав-релия? Добрая, любящая мать, человек, понимающий и принимающий окружающий мир с позиции женщины и матери. Выслушать она может все и, наверняка, не предаст, но вот поймет ли? Корнелия? Единственная женщина, которую я любил и люблю по-настоящему. Однако предавший единожды, всегда вызывает сомнения, как это ни при-скорбно отмечать в отношении близкого человека. Сервилия? Умна, влюблена, как кошка, - Цезарь усмехнулся. – Скорее как тигрица. Может дать дельный совет. Но она чужая мне, и опять же женщина. Красс? О нет! Если бы финансовый гений знал то, как я использую его ради собственных целей! Порвал бы со мной? Может быть. А может, остался бы рядом ради выгоды! Кто знает. Но доверия, абсолютного доверия между на-ми не было, нет и не будет: ни с моей, ни с его стороны. Септимий? Предан и верен, как сторожевой пес. Убьет ради меня, не задумываясь. Однако начни я ему изливать душу, просто не поймет. Его ум устроен по-другому, и ничего с этим не поделаешь. Леонидас? Друг Леонидас, мы были одинаковы в детстве: одинаково думали, одинаково чувствовали, одинаково действовали. Не будь политики, возможно, мы бы так и оставались одинаковыми. Жизнь решила иначе. Чем дальше мы идем по ее дорогам, тем дальше мы расходимся в разные стороны. Сегодня мы мыслим, чувствуем, действуем по-разному. Могу ли я  рассказать тебе, что в списке сенаторов на исключение находится Публий Антоний Гибрида? Ведь это из-за него погиб Марк Юний Брут Старший. Да, убийство, возможно, организовал Помпей Магн. Однако глупый Магн был лишь исполнителем чьей-то злой воли. Нет, не конкретного человека, но группы людей. Ты ведь не поймешь этого. Ты станешь считать, что я просто мщу Гибриде за неудачный исход задуманного мной судебного разбирательства, и только. Могу ли объяснить, что откупщики налогов в Азии – это практические единственная возможность на сегодня уменьшить мой долг Крассу и снова занять у него денег. Мне нужны эти деньги, Спуринна! Без них я политический ноль, а я должен, просто обязан подняться на высшую ступень в иерархии Рима. В этом есть свой тайный смысл, но о нем пока знают разве что боги. Ты же опять заподозришь меня в чрезмерной расчетливости, и не более. Могу ли поведать, что новые суды нужны в конечном итоге именно для того, чтобы держать в узде самых строптивых из оптиматов, чтобы манипулировать врагами, заставляя их делать то, что нужно мне. А дело Верреса, которого, несомненно, кинется защищать его дружок Гортензий, необходимо, чтобы хорошенько щелкнуть последнего по носу, отбив раз и навсегда охоту совать нос в мои дела. Ты ведь обвинишь меня в нечистоплотности, и даже не постараешься понять то сокровенное, что обжигает мне душу. А потому, могу ли я раскрыть тебе все, что думаю? Нет! Нет и еще раз нет! – ответил сам себе Цезарь. – Похоже, я выбрал в этой жизни путь одиночки. Среди людей я всегда буду оставаться один. Они будут рукоплескать мне, будут льстить, будут восхищаться мною и превозносить до небес, но никогда не будут понимать так, как я бы хотел этого. И свои собственные мысли я обречен доверять лишь самому себе, да еще, наверное, богам. И больше никому».
- Ты знаешь, Леонидас, - после затянувшегося молчания произнес Гай Юлий. Он старался говорить ясными для фракийца понятиями, – для каждого мужчины в жиз-ни, и ты это справедливо подметил в своем изначальном вопросе, главное – семья, очаг, дом, который он строит всю свою жизнь. Когда мы заводим семью, мы принимаем на себя ответственность за каждого ее члена. Мы стараемся сделать быт тех, кого любим, сытнее, уютнее, спокойнее. А для этого, друг мой, - увы! – нужны деньги, много денег. Олимпийские дворцы на голой земле из ничего не построишь. Достаток римлянину приносит его должность. Для того же, чтобы пройти путь от низшей до высшей долж-ности, любому из нас требуется преодолеть достаточно много препятствий. И чем более ты выделяешься из общей массы, тем больше препятствий станет на твоем пути. Хочешь ли ты, чтобы мой путь прервался, едва начавшись, чтобы моя дочь, - о жене, к сожалению, я не говорю, ибо боги уже предначертали ее путь, - осталась нищей, а мать на старости лет побиралась по домам более богатых родственников?
- Нет, конечно! – помотал головой Спуринна.
- Тогда, прошу тебя, не задавай мне лишних вопросов. Я решаю свою задачу так, как умею, и не могу поступать иначе. Для движения вверх мне нужно выиграть время и сделать при этом так, чтобы более удачливые соперники не обошли меня на повороте, не затерли своими боками и спинами. Все, о чем я тебе рассказывал перед этим, не просто создаст благоприятные условия для моего личного роста, оно еще и сотворит определенную неразбериху в высших эшелонах власти. И это мне на руку. Пусть борются между собой, пусть подольше выясняют отношения друг с другом. По-добное положение вещей позволит мне, лавируя между политическими монстрами, ос-таваться незамеченным и двигаться, двигаться, двигаться к вершине власти. Это понят-но?
- Это понятно, - вздохнул Леонидас и, помолчав, добавил. – И все же, Гай Юлий, я буду молить богов, чтобы они не дали тебе погрязнуть в политических интри-гах, так и не позволив достичь той вершины, к которой ты так стремишься. И я буду с тобой, Цезарь, буду столько, сколько смогу быть, буду, несмотря на то, что ты не рас-крываешь передо мной все свои мысли. Мне это и не нужно. Ты мой друг, я люблю те-бя и мне этого достаточно. Но даже если когда-либо я пойму, что уже не смогу быть рядом, я все равно буду с тобой хотя и на расстоянии, буду в мыслях, а ты будешь пребывать в моем сердце.

*    *    *

План Цезаря реализовывался с убийственной точностью. Озвученный Помпеем законопроект о возвращении народным трибунам их утраченных прав прошел практически без сопротивления. Оптиматы не заподозрили подвоха и в законе о восстановлении института цензоров. Точнее заподозрили, но слишком поздно, тогда, когда ситуация практически вышла из-под контроля. Список первых исключенных из сената оказался ошеломляющим. Публий Корнелий Лентул Сура и Публий Антоний Гибрида стояли в самом его начале, а до конца списка оставалось еще шестьдесят два сенатора-оптимата. Сложившийся перевес в пользу популяров обеспечил предложению Катилины о передаче на откуп государственных налогов в азиатских провинциях безоговорочную победу, и довольный Красс тихонько потирал руки, незаметно пожирая Гая Юлия обожающим взглядом. Нашелся рупор и для озвучивания судебной реформы. Им оказался один из двоюродных дядей все того же Цезаря Луций Аврелий Котта – типичный оптимат, но разве мог он отказать собственной сестре Аврелии и любимому племяннику?! Законопроект был озвучен и получил одобрение, несмотря на яростное сопротивление Гортензия, Катона, Бибула и их сторонников. Однако и на этот раз «серое кардинальство» Цезаря осталось неразгаданным. Еще бы! Ведь предложения популяров с пеной у рта отстаивал треугольник Помпей – Красс – Катилина, и в нем не было места «какому-то там» Цезарю. О существовании же тайного союза все тех же Помпея и Красса с Гаем Юлием в то время никто не мог и подумать. И даже получение Цезарем должности квестора при наместнике Дальней Испании Луции Антистии Ветере осталось при этом совершенно незамеченным. Однако прежде чем Гаю Юлию удалось покинуть Рим, должно было произойти еще слишком много важных событий.
Первым в этой череде стояла уступка оптиматам. Консулами на следующий год были избраны Квинт Гортензий Гортал и Квинт Цецилий Метелл.
- Почему не я?! – яростно сверкая глазами, задавал Крассу и Цезарю вполне резонный вопрос Катилина.    
- Потому, - в задумчивости покручивая тонкими пальцами палочку для письма, спокойно отвечал Гай Юлий, – что нам нужно окончательно раздавить оптиматов, лишив их малейшей возможности активного сопротивления. Пускай пока радуются. В оставшиеся месяцы консульства Магна и Красса мы раскрутим дело Верреса и поставим жирную точку на репутации их партии. Мы окончательно подорвем доверие плебса к любым инициативам оптиматов. Вот именно поэтому, Луций Сергий, в будущем году и не должно быть консула-популяра. Только и только оптиматы.
- А тебе не кажется, мой расчетливый друг, - с некоторой издевкой в голосе произнес Катилина, – что как только Гортензий и Метелл вступят в должность, они тут же аннулируют все проведенные нами законы.
- Не аннулируют, - все также спокойно произнес Цезарь. – По одной простой причине: практически все десять трибунов следующего года – популяры. Но для того, чтобы заблокировать любые нежелательные инициативы оптиматов, нам достаточно было бы и одного из них с его правом «вето». 
На этот раз Катилине снова пришлось усмирить свои желания, однако Гай Юлий прекрасно понимал, что сдержать Луция Сергия надолго не удастся, что этот рвущийся к власти человек заставит Рим пережить еще не один всплеск политического хаоса, и что пока что этот хаос будет явно на руку ему, Гаю Юлию Цезарю.


III.

Гай Лициний Веррес, оптимат до мозга костей, получил в управление провин-цию Сицилия ровно на три года. Кусок был достаточно жирным и лакомым, и намест-ник принялся «обрабатывать» его еще до прибытия на остров. Так он притянул к суду одного из жителей Галезы по поводу спорного наследства, и несчастный выпутался из тяжбы только путем уплаты одного миллиона сестерций и передачи наместнику скако-вых лошадей, серебряной посуды и драгоценной коллекции ковров.
В дальнейшем Веррес уже не мелочился. Он торговал всем: должностями, пра-восудием, законом, имуществом. Если было выгодно, то он торговал даже календарем. Так однажды он уменьшил в подведомственных землях продолжительность года, при-казав, чтобы январские иды считались мартовскими календами. За время его правления ни в одном из шестидесяти пяти! городов Сицилии ни одно должностное лицо не полу-чило свой пост даром. Подобно царям он дарил доходы с населенных пунктов своим друзьям и любовницам. Получив из казны тридцать семь миллионов сестерций на за-купку хлеба по цене, завышенной им же самим ровно в пять раз, Веррес «скромно» по-ложил эти деньги в собственный карман, отправив в Рим баржи, нагруженные награб-ленным хлебом. В погоне за пополнением своей коллекции картин, статуй и редко-стей, Гай Лициний не гнушался и тем, что обирал храмы. Под благовидным предлогом он даже умудрился отнять у сирийского царя Антиоха предназначенные сенату подар-ки. Он бросал людей в тюрьмы, подвергал порке и другим наказаниям без суда и след-ствия. А некоего Гавия он подверг позорной для римского гражданина казни на кресте. И когда тот в смертельной агонии повторял слова: «Я римский гражданин!», Веррес кричал ему в ответ: «Посмотри-ка теперь сверху на Италию! Посмотри на Отечество! Посмотри на законы и свободу!». Верхом лицемерного стяжательства наместника оказалась развернутая им кампания борьбы с пиратами. Для ее проведения Гай Лициний потребовал от городов Сицилии кораблей, матросов, вооружения и съестных припасов, потом благополучно распродал большую часть полученного и выпустил в море флот, практически лишенный воинов и оружия. Вполне естественно, флот был разбит, большая часть судов досталась «отблагодарившим» Верреса пиратам, сам же наместник как «строгий страж чести римского знамени» приказал обезглавить всех командиров воинских частей.
Вот чью кандидатуру Цезарь подобрал для показательного процесса над опти-матами, прекрасно понимая, что избранный консулом Квинт Гортензий не оставит то-варища в беде и ринется защищать его с высот своих адвокатских знаний, опыта и сла-вы. Но и этого Гаю Юлию показалось мало. Понимая, что Гортензий обязательно попытается привлечь к защите и авторитет другого известного юриста Цицерона, посоветовавшись с Помпеем и Крассом, Цезарь решил не просто заблокировать эту попытку, но откровенно противопоставить Квинта Гортензия и Марка Туллия друг другу, перетянув Цицерона в лагерь популяров. Предложение было одобрено, и Гай Юлий отправился на встречу с Цицероном.   
Гай Юлий шел на нее не в самом хорошем настроении. Домашние дела трево-жили его все больше и больше, ставя возможность скорого отъезда в Испанию под весьма большое сомнение.
Корнелия угасала. Жизнь уходила из некогда крепкого и стройного тела постепенно, ежедневно утекая медленно сочащимися каплями божественного эфира. Женщина практически не вставала с постели, с огромным трудом перенося свой непомерно разросшийся живот из спальни до кресла в перистиле, в котором жена Цезаря проводила все оставшиеся ей дни и часы. Она готовилась к смерти. Готовилась без горестных стенаний, тихо и обстоятельно передавая подросшей Юлии последние материнские наставления, впитывая последние знаки внимания близких: мужа и дочери, Сервилии и верного Септимия, постаревшей и поседевшей свекрови.
Теперь, когда основные политические шаги уже свершились, Гай Юлий ста-рался проводить с Корнелией все свое свободное время. Сменяя Юлию, он усаживался рядом, склонившись губами к бледному виску жены, и нашептывал ей слова нежности и любви, целуя пергаментную кожу и по-прежнему густые темные волосы. Странно! Ее тело таяло на глазах, а волосы все также ниспадали до пояса практически не утратившим своей первозданной черноты покрывалом.
- Еще один глоточек. Ну, пожалуйста, - уговаривал жену Цезарь, поднося к ее рту ложечку с тщательно протертым в молоке козьим сыром, – в него добавили меда. Все так, как ты любишь, Гайя моя.
- Спасибо, милый. Сегодня больше не хочется, - утомленно шепнула женщина со слабой улыбкой. – Твоя Гайя покидает тебя. Хорошо, если бы это случилось до твое-го отъезда в Испанию. Сейчас я молю богов только об этом, потому что не должна свя-зывать тебя по рукам и ногам. В этой поездке заключено твое будущее. Твое и Юлии. Ты ведь будешь для нее хорошим отцом, правда, Цезарь? Ты не допустишь, чтобы де-вочка страдала? Ты сделаешь так, чтобы она была счастлива: и с тобой, и с будущим супругом? Ты ведь выберешь для нее самого достойного, не так ли?
- Так, любимая. Конечно, все будет так, как ты говоришь. Разве может быть иначе?
- Все, что останется после меня, продай. Эти украшения и вещи никому не принесут счастья. Разве что подаренный тобой жемчуг. Он стоит дорого, но он воисти-ну прекрасен. Прошу тебя, раздели его между нашей девочкой и Сервилией. Серви-лия…. Гай Юлий, не бросай ее, не бросай, даже если женишься снова. Она достойная женщина, и она любит тебя. Любит так, как люблю я. Хотя, разве тебя можно не лю-бить, Цезарь?! Или нет, не так! Разве можно любить еще кого-нибудь, кроме тебя?! Коссуция, Лидия, я, Тертулла, Сервилия – мы все были обречены на любовь к тебе, - задумчиво глядя вдаль, прошептала Корнелия. – А сколько нас еще будет?
Цезарь почувствовал, что на глаза его невольно наворачиваются слезы, и в то же самое время ощутил легкое прикосновение пальцев к своему плечу.
- Юлия?
- Нет. Это я, - услышал он знакомый голос Сервилии. – Пора идти. У тебя же назначена встреча с Цицероном. Я побуду с Корнелией до твоего возвращения.
Гай Юлий поднялся с кресла, еще раз коснувшись виска жены мягким поцелу-ем, и быстро вышел из перистиля. Сервилия заняла его место, мимолетным движением губ накрыв кожу подруги там, где только что побывали губы Цезаря. Пост сдан, пост принят!

*    *    *

- Вот уж кого не ожидал увидеть у себя в кабинете, так это тебя, Цезарь! – Ци-церон даже не скрывал своего удивления состоявшейся встречей.
- Надеюсь, ты внял моей просьбе, и сохранил мой визит в тайне от своих при-ятелей? – Гай Юлий пожал протянутую руку и сел, поудобнее устраиваясь в кресле. Им обоим предстояла достаточно долгая беседа.
- Вина? – вежливо осведомился хозяин.
- Ты же знаешь, что я пью только в исключительных случаях, - отрицательно покачал головой Цезарь.
- Раньше было не так, - усмехнулся Марк Туллий.
- Раньше многое было по-другому, - улыбкой на улыбку ответил Гай Юлий, внимательно глядя в глаза Цицерону. – Раньше представители всаднического сословия всегда поддерживали популяров, а теперь вот не всегда и не все.
- Ты намекаешь на меня, Цезарь.
- В том числе, Марк Туллий, в том числе.
- У тебя есть предложения? – адвокаты и политики – люди, достаточно быстро ориентирующиеся в море полунамеков и полутайн.
- Есть, - Гай Юлий изложил все присущим себе кратким стилем, заставив Ци-церона встать из-за стола и начать молчаливо вышагивать вдоль свободной стены каби-нета. Грузное тело сенатора несколько раз проплыло слева направо, отмечая повороты мерным покачиванием не скрываемого туникой объемистого живота. Наконец Марк Туллий остановился, опершись обеими руками о столешницу. 
- Ты же понимаешь, что это разрыв с оптиматами?
- Конечно, - кивнул Цезарь.
- Какими же доводами ты хочешь понудить меня к подобному шагу? Только сразу хочу предупредить, деньги мне не нужны!
- Ну, тут ты не прав, Марк Туллий: деньги нужны всем и каждому. Зато ты прав в другом: в твоем случае речь, бесспорно, идет не о деньгах. Речь о твоем имени. Кто ты на сегодня, Марк Туллий? Прекрасный юрист, но абсолютно рядовой член пар-тии оптиматов. На что ты можешь рассчитывать в дальнейшем? В лучшем случае на десяток-другой громких процессов, которые принесут тебе деньги, но не усилят и без того громкой славы ловкого адвоката. На «пути чести» эти люди не дадут тебе подняться выше должности претора. Для них ты всего лишь удачливый выскочка, всадник, полукровка. Они используют тебя, но не более того. Так было, так есть и так будет, если ты, конечно, не изменишь своей судьбы, прислушавшись к моим доводам. Ты видишь сегодняшний расклад сил. Поверь, он не нарушится, по крайней мере, в ближайшие два десятка лет. Помпей и Красс еще достаточно молоды, чтобы выпустить бразды правления из своих рук.
- Зато они могут поссориться, возродив былую неприязнь, - ловко ввернул ожидаемую Цезарем фразу Цицерон.
- Могут, - снова кивнул головой Гай Юлий, – но не поссорятся. Существуют третьи лица, которые свели их вместе и которые не дадут им разойтись по разным уг-лам. Увы, Марк Туллий, как бы ни хотелось оптиматам подобного разрыва, но ситуа-ция складывается вопреки их желаниям. А посему, единственной реальной возможно-стью для Цицерона стать консулом на сегодня является возможность сделаться популя-ром и выступить обвинителем в деле Верреса против Гортензия.
- Обвинителем?! В деле Верреса?! – удивлению Цицерона не было предела. – Но ведь еще нет никакого дела! И я никогда до этого не выступал на стороне обвине-ния!
- Оно будет, как только я получу твое согласие. Дело Верреса. Беспроигрыш-ное дело. С таким обилием фактов ты сможешь блистать красноречием так, как не бли-стал никогда ранее. Поверь моему опыту: обвинять намного легче, чем сражаться на стороне защиты. Ты покроешь себя настоящей славой хранителя чести римского граж-данина, - Цезарь помолчал, – и сделаешь серьезный шаг на пути к консульству.
- Гарантии, Гай Юлий, каковы гарантии? – после некоторого раздумья спросил хозяин кабинета.
- Слово Красса и слово Помпея.
- Я хочу услышать их лично.
- Ты услышишь их, Марк Туллий, непременно услышишь.

*    *    *

В течение недели слушаний по делу Верреса Цицерон выступал четырежды. И все четыре раза он сорвал довольно внушительный урожай одобрений и рукоплесканий присутствовавшего на заседаниях плебса. Оптиматы были просто раздавлены. Катон удалился уже после первого заседания и не появлялся в суде до самого его конца. Мрачные Бибул, Метелл Пий, Катулл и другие молча слушали, как, прижимая ладонь к груди, Цицерон взывал к новому составу суда:
- Ради бессмертных богов! Что творится у вас в душе, судьи, когда вы сидите здесь и слушаете меня? Я ли не обезумел и больше, чем надо, и горюю о бедствиях на-ших союзников, или страшные эти муки невинных и вас пронизывают такой же болью? У кого же искать союзникам защиты? К кому взывать? За какую надежду держаться в жизни, если и вы их покинете? Идти в сенат? Но зачем? Чтобы сенат приговорил Вер-реса к казни? Это не принято, не сенатское это дело. Искать прибежища у римского народа? У народа всегда есть ответ: есть закон, оберегающий права союзников, а блюстители и стражи этого закона – вы, судьи! 
Единственным, кто до конца остался рядом с обвиняемым, оказался избранный на будущий год консулом Квинт Гортензий. Чтобы подбодрить павшего духом Верреса, он даже обнял проворовавшегося наместника, одобряюще похлопав его по плечу. Однако Цицерон и тут поработал на славу, отрезав бывшему соратнику по партии любые возможности маневра.
- И хоть доныне я немало сделал для римских граждан, я еще больше сделаю в дальнейшем, чем ждут они от меня, если дело вдруг повернется к худшему. Ибо если какая-то сила вырвет Верреса из ваших беспощадных рук, господа судьи, а я считаю подобное невозможным, то пусть сицилийцы оплачут проигранное дело вместе со мной. Я сам разделю с ними скорбь, зная, что римский народ еще до февральских ка-ленд восстановит свою честь голосованием, - в этом месте Марк Туллий сделал много-значительную паузу, продолжив. – Но, клянусь, судьи, ради вас самих, ради нашего го-сударства я бы вовсе не хотел, чтобы такой позор покрыл ваш избранный совет. – Он повернулся в сторону Гортензия. – Поэтому и тебе, Гортензий, я напоминаю, если доз-волено напоминать о чем-либо с этого места: подумай еще и еще над тем, что ты дела-ешь, к чему идешь, какого человека и какими средствами ты защищаешь! Поверь и пойми, ошибка в этом суде дорого тебе обойдется!
Марк Туллий Цицерон получил все то, о чем говорил ему Цезарь: славу побор-ника римской чести и честности и уверенность в том, что сильные мира сего помогут прославленному оратору подняться на самую вершину римской политики. Оптиматы проиграли. Веррес просто не явился на последнее слушание, добровольно удалившись в изгнание, и также добровольно возвратив в казну свыше сорока миллионов сестерциев. Правда, справедливости ради следует заметить, что это были далеко не последние его деньги, но это было не главное. Главным явился достигнутый результат: популяры стремительно выходили на пик своей политической активности, и уже совсем скоро именно Гаю Юлию представилась возможность закрепить головокружительный успех своей партии в уходящем году.


IV.

В череде тех его близких, кому участь уготовила отправиться в странствия по загробному миру до него, Корнелия оказалась не первой. Вдова Гая Мария, доживавшая свой век столь тихо и незаметно, что весть о ее кончине заставила Цезаря вздрогнуть от неожиданности, ушла в царство Диспатера, оставив после себя полупустой дом, небольшую сумму долга мелким лавочникам и семерых рабов. Старость последних убедила Гая Юлия изменить первоначальное решение даровать им свободу, ибо подобный шаг обрекал несчастных на голодную смерть на улицах Рима.
Пока приглашенные им служители культа мертвых обмывали и бальзамирова-ли тело покойной, Цезарь медленно бродил по гулким комнатам в сопровождении до-моправителя тетки, печалясь царившей повсюду нищете и запустению. Сулланские прихвостни постарались на славу, отобрав у одинокой женщины все, что представляло собой хоть какую-то ценность. Теперь он понимал, отчего Юлия никогда не приглаша-ла родственников к себе, навещая их самостоятельно, да и то только в исключительных случаях. Римская гордость. Гордость женщины. Гордость той, что когда-то была спут-ницей первого человека в Риме, не могла позволить, чтобы даже самые близкие ей лю-ди, разделяя ее горечь и страдания, принялись бы вдруг соболезновать ей и пытаться оказывать помощь. Взять милостыню даже из рук родных по крови людей было выше сил той, что некогда могла облагодетельствовать половину Вечного города.
Первоначально Гай Юлий планировал организовать довольно скромные похо-роны, поскольку понимал, что ему просто не наскрести средств на более достойный обряд для любимой им тетушки. Первоначально. До тех пор, пока он не вошел в ларарий, замерев на месте в совершенном изумлении: в доме, где бедность стучалась во все двери, позволяли себе жечь дорогое масло в двух покрытых золотом лампах.
- Мы поддерживаем огонь даже сейчас, - заметив удивление Цезаря, смущенно проговорил старик-управляющий. – Таково было пожелание госпожи. 
Яркий свет озарял огромную мраморную статую Гая Мария, ту, что много лет назад украшала римский форум и была снята по приказу Суллы. Приоткрыв крышку центрального ларя, он обнаружил там великолепно сделанную посмертную маску пол-ководца и семикратного консула, грозно смотрящую на него из-под нахмуренных бро-вей своими пустыми глазницами. И вот тогда-то Цезаря озарила гениальная мысль, об-думав которую, он навестил Красса.
- Марк Лициний, мне нужны деньги.
- Большие? – только и поинтересовался Красс.
- Около миллиона сестерциев. Нужно организовать похороны тетки.
- Не слишком ли много для тетушки? – улыбнулся финансист.
- Для тетушки – да, для вдовы Мария – нет!
- Ты опять что-то замыслил, Цезарь! – восхищенно утвердительно воскликнул Красс.
- Опять, Марк Лициний.
- И что же на этот раз?
- Увидишь. Подожди совсем немного, до похорон осталось меньше пяти дней.
И Красс увидел, и увидел не только он: разыгранный до мельчайших подроб-ностей спектакль увидел весь Рим. Спектакль, окончательно надломивший волю опти-матов к сопротивлению. После похорон Цезарь сказал Катилине и Крассу: «Они еще в состоянии тявкать, но укусить, увы! – для этого в их пасти больше не найдется доста-точного количества острых зубов!». 
Похоронная процессия вышла из дома покойной рано утром. Ярко-синее осен-нее небо служило ей отличной декорацией. Если бы не слепящий глаза свет и излучае-мое тепло, то даже солнечный диск вполне мог бы сойти за удачно исполненное худо-жественное дополнение на заднике театральной сцены. Как и полагалось в подобных случаях, шествие возглавлял распорядитель похорон – десигнатор, за которым шли, ис-полняя погребальные песни, наемные плакальщицы. Все префики были одеты в темные столы, их головы с распущенными волосами покрывали длинные коричневые платки. Ритм женских голосов прекрасно гармонировал с ритмом медленного передвижения процессии по улицам Рима. Выступавший впереди носилок с покойницей архимим в маске Юлии и женском платье буквально излучал собой то гордое смирение, с которым вдова Мария доживала отпущенный богами срок, остававшийся ей до встречи с душой супруга в загробном мире. Сам «Гай Марий» гордо вышагивал рядом с женой в сопровождении двенадцати актеров, одетых ликторами, как и подобало это бывшему консулу.
Как и предполагал Цезарь, первое после долгого забвения появление на публи-ке маски великого человека вызвало у толпившихся вдоль дороги людей бурные руко-плескания.
- Марий! Марий! Марий! – скандировала умиленная толпа. Толпа любит мертвых кумиров. Толпа любит несправедливо забытых и обиженных кумиров куда больше, чем ныне здравствующих и обласканных судьбою политиков. Былые обиды брошены в пыль и преданы забвению, память хранит лишь рассказы о славных героических деяниях тех, кто когда-то творил историю, пусть они даже творили ее кровью собственных соотечественников. Политикам действующим подобное не прощается никогда. Им завидуют, их боятся, их презирают, но мало кто их любит.
Бывший лидер популяров встретил процессию на форуме. Точнее не сам ли-дер, а его статуя, которую по приказу Цезаря вытащили их ларария и вернули на преж-нее место, откуда ее несправедливо низвергнул Сулла. Статуя Гая Мария снова стояла на римском форуме, сурово хмуря брови в сторону тех, кто посмел надеяться перепи-сать историю! При виде мраморной фигуры восторг подогреваемой популярами толпы достиг своего апогея, перекрыв издаваемый префиками заунывный плач.
По знаку десигнатора шествие остановилось. Носилки с телом Юлии заняли отведенное место на форуме. Гай Юлий, одетый в траурную пенулу, вышел вперед, встал рядом с останками и поднял руку, призывая толпу к тишине.
- Народ Рима! Сегодня мы отдаем последнюю дань женщине, чье имя достойно того, чтобы назвать ее истинной хранительницей римских традиций и нравов. Ушла из жизни вдова Гая Мария! – взрыв аплодисментов, пауза. – Ушла тихо и незаметно, ушла так, как прожила она все годы своего вдовства. Жена того, кто одержал победу в войне с Югуртой, того, кто защитил народ Рима от нашествия кимвров и тевтонов, того, кто не позволил разрастись пожару войны с италиками, - Цезарь снова переждал овацию, – женщина, которой по праву рукоплескал римский народ, скончалась в полной нищете и забвении. Кто же в ответе за подобную несправедливость?! – ладонь Гая Юлия, словно невзначай, устремилась в направлении статуи Суллы. – Те, кто и сегодня живет не интересами республики, а лишь собственными интересами, кто думает не о ваших проблемах, квириты, а лишь решает, каким способ лучше набить собственный кошелек! – опуская руку, Цезарь снова будто бы случайно провел ею в направлении стоящих неподалеку Гортензия, Метлла и выглядывавшего из-за их спин Катона. И снова он сделал паузу, пережидая рев толпы. 
- Да, она умерла в полной нищете, но до самого последнего своего вздоха, от-рывая крохи от своего скудного стола, она отдавала их, чтобы сберечь для нас память о своем муже, память о том, кто семь раз! – заметьте именно семь! – становился консу-лом великого Рима! И она сберегла для нас его, - Гай Юлий резко повернулся в сторону статуи Мария, – нашего Гая Мария! Сберегла часть нашей истории!
Последние слова оратора утонули в шквале торжествующих выкриков и руко-плесканий.
- Что же позволило Юлии, не в пример многим, остаться верной традициям и вековым устоям римской нравственности?! – завершая свою речь, обратился к собрав-шимся на форуме людям Цезарь. – То, что она, как и вся наша семья, принадлежит к роду Юлиев, происходящему от самой богини Венеры. Ведь именно поэтому наш род, подобно царям облеченный неприкосновенностью и пользующийся благосклонностью богов, перед которыми он преклоняется, был, есть и будет оставаться верным храните-лем чести и незыблемых законов Рима! 

*    *    *

Корнелия пережила Юлию всего на двадцать дней. В день смерти она попро-сила Септимия принести ей подогретого молока, и тот, отправляясь на кухню, уже знал, что, вернувшись, не застанет жену Цезаря в живых. Слишком не по-живому светлым показался ему сопровождавший просьбу женщины взгляд. Подобные взгляды бывший легионер наблюдал у боевых товарищей, умиравших на его руках от полученных в сражениях ран. И все равно он вздрогнул, когда, протянув чашку с молоком, увидел, что веки Корнелии прикрыты, а грудь ее больше не поднимается в тяжелом дыхании последних месяцев. Он опустился на колени, закрыв лицо руками, и зарыдал, совершенно не стесняясь сбежавшихся на шум слуг и рабов.   
Гай Юлий возвратился тотчас же, как только посланный за ним в сенат раб пе-редал ему записку матери. Всю дорогу глаза его оставались сухими, но кровавыми сле-зами рыдало его защемленное волнами тоски сердце. Четырнадцать лет! Четырнадцать лет, из которых бок о бок друг с другом они прожили едва ли больше половины этого срока. Но зато какими насыщенными выдались эти годы его молодости! Цинна, развод с Коссуцией, свадьба по обряду конфарреации, требование развода со стороны Суллы, отказ диктатору, вынужденная ссылка в Азию, Лидия, счастливое возвращение, Красс и Тертулла, Помпей и Корнелия, Сервилия, Родос и снова Азия, снова возвращение и бо-лезнь жены и вот теперь ее такая ожидаемая и такая ранняя смерть.
Войдя в дом, он не пошел к умершей сразу; он дождался, пока совершавшие свое кропотливое действие служители культа Диспатера не возвратили телу жены при-сущую ей красоту. Исчезла безобразившая Корнелию опухоль. Погребальный саван и надетая поверх него стола оставляли открытыми лишь лицо, ладони и обутые в санда-лии ступни ног. Обычная в таких случаях пудра из мелкой муки оказалась совершенно ненужной. Бледная кожа и без того хранила отпечаток благородного алебастрового от-тенка и улыбчивую тишину спокойного ухода из жизни.
Он просидел подле Корнелии все положенные до похорон семь дней, прерыва-ясь лишь на то, чтобы выпить чашку приносимого Септимием бульона. Днем вокруг сновали какие-то люди, кто-то приходил, чтобы выразить соболезнования, и тут же уходил, не желая нарушать его уединенности, однако по ночам он оставался с единст-венной любимой им женщиной один на один. О чем он думал, для всех оставалось за-гадкой, хотя иногда его сухие губы шевелились, произнося отдельные слова и даже це-лые предложения, но были они беззвучны и потому недоступны слуху окружающих.
«Гость» пришел к Цезарю в ночь перед похоронами. Он прошлепал от двери к ложу покойницы, совершенно не таясь. Невысокого роста, худой, большеглазый, с ог-ромным ртом, из которого торчали вывороченные наружу клыки. Демон смерти. Он положил свою костлявую руку на ладонь Цезаря и, раздувая ноздри, внимательно посмотрел в глаза Гая Юлия. В бездонно-черных зрачках демона явственно отражалось неугасимое пламя подземелий Тартара.
- Зачем ты пришел? – спросил, отдергивая руку, Цезарь. – Уходи!
- Уходи ты! – глубоким хрипловатым голосом ответил ему посланец ада. – Ты и так достаточно пробыл с ней. Теперь наступила моя очередь. Ей ведь давно пора под-готовиться к далекому путешествию.
- Она и так готовилась к нему слишком долго, оплатив дорогу своими страда-ниями сполна.
- Ты чем-то недоволен, Гай Юлий? – расхохотался уродливый человечек. – Желаешь обвинить богов в несправедливости к Корнелии? А насколько справедлив был к ней ты сам? Любил ли ты ее? Или ты любил одну только политику? Похоже, ты заме-нил любовь карьерой, Цезарь. И все эти несчастные женщины были нужны тебе лишь как средство разрядки и не более того. Чего же теперь ты зашелся в страданиях? Со-весть заговорила? Не поздновато ли? Или ты снова играешь на публику, как играл не-давно на похоронах собственной тетки?
- Неправда! – Гай Юлий резко поднялся с кресла, махнув рукой, словно отме-тая все обвинения в сторону. – Убирайся отсюда, урод!
- Урод?! – демон снова засмеялся. – Да, я урод, но урод физический. Ты же, Цезарь, при всей своей внешней красоте, - урод моральный! Ты никого не любишь, ни-кого не ценишь, ни к кому не хочешь привязываться! Ты боишься привязанности, Це-зарь! Привязанность – это обязательства, а ты не хочешь быть обязанным никому. Так проще, так легче, так спокойнее, в конце концов, так живут боги. Ты хочешь быть равен богам, Цезарь? Не слишком ли самонадеянно? Гордыня, Гай Юлий, тебя обуяла гордыня!
- Нет! – дыхание перехватило настолько, что ему пришлось рвануть ворот ту-ники. – Нет! Ты лжешь! Ты хочешь вывести меня из себя, хочешь заставить бежать, чтобы остаться с ней наедине! Но я не отдам ее тебе, не отдам!
Он выбежал из спальни Корнелии с горящими глазами. Тридцать шагов до ка-бинета, тридцать шагов назад, - и вот уже над головой уродца занесен сверкнувший в пламени лампад гладиус. Миг, и наступит развязка! Сильные руки Септимия Корнелия в самый последний момент успели перехватить удар. Удар, направленный в голову ис-пуганно сжавшейся возле ложа матери, не произнесшей за все это время ни одного сло-ва Юлии. Шесть бессонных ночей терзаний превратили двенадцатилетнего ребенка для отца в разговорчивого демона смерти. Цезарь дернулся несколько раз, пытаясь вы-рваться из стального захвата, и обмяк, проваливаясь в накатившую на него пустоту. Вслед за конвульсиями из угла рта привычно вытекла тоненькая струйка слюны, после чего Гая Юлия охватил спасительный сон. 
- Иди отдыхать, девочка, - поудобнее перехватывая Цезаря, как можно спокой-нее произнес Корнелий. – Тебе не нужно видеть этого. Иди и ничего не бойся. Отец не хотел тебя трогать, он любит тебя. Это боги на время похитили его разум. Теперь все будет хорошо.

*    *    *

На похоронах жены он произнес еще одну неожиданную речь. Неожиданную, потому что до тех пор римские каноны допускали прощальное слово лишь над телом мужчины или телом пожилой, прожившей долгую и достойную жизнь матроны, но не над молодой, безвременно ушедшей из жизни женщиной. И снова, вот уже в который раз, Цезарь изменил незыблемые устои древних законов и снова был понят и прощен.
- Есть люди подобные ярким, огнедышащим звездам, - начал он тихим голо-сом, внезапно остановив процессию на форуме. – Своим сверкающим шлейфом они озаряют жизни тех, кто окружает их, кто купается в лучах их славы. Бесспорно, они источают тепло и негу, с ними хорошо и спокойно, но, порою, они могут обжечь и даже испепелить того, кто неосторожно придвинется к ним ближе, определенного богами расстояния. Однако есть и другие, тихие и поначалу незаметные звездочки, свет которых не столь ярок, зато необходим всем и каждому. По этим путеводным маякам мы находим дорогу к дому, они помогают нам в нелегком выборе жизненного пути, они освещают этот путь ровным, не вызывающим сомнений огнем. Именно благодаря этим незаметным спутницам мы сохраняем в себе то, что называем добротой и любовью, честью и честностью, правдой и человеколюбием. Именно в них заключен поддерживающий стержень тех, кого мы считаем людьми с устоявшимися несгибаемыми принципами. Но гаснет вдруг неброское пламя путеводной звезды, и человек оказывается совсем одиноким, дрожащим от страха и холода на полной опасностей дороге, и бывает, что падает он, словно подкошенный серпом колос, и не имеет уже сил, чтобы подняться и продолжить шагать по жизни в одиночестве. – Цезарь перевел дыхание. По его щеке медленно ползла одинокая сверкающая на зимнем солнце слеза. - Корнелия была моей путеводной звездой. Тихой, незаметной, не требующей лишнего внимания, но надежной и верной спутницей моей жизни. Счастлив тот мужчина, подле которого светится нежным огоньком домашнего уюта подобная женщина. Счастлив был и я. Сегодня последний день моего счастья, ибо сегодня дорогое мне создание окончательно переправится через воды Ахерона. Сегодня еще возможно уловить ее угасающее сияние, но уже завтра сгустятся серые облака тумана, и дорога среди них будет представляться пустой, безжизненной и неясной. Боги лишили меня путеводной звезды, и удастся ли мне вновь обрести когда-нибудь подобный свет, известно одним лишь небожителям. А потому, мужчины Рима, осмотритесь вокруг, и если вы увидите впереди себя неясный, мерцающий свет, то не бойтесь и смело идите к этому огоньку. Он ваш! Но берегите его и опасайтесь утратить связь с ним по причине собственного неразумения! Храните, бережно храните свою звезду! 
Он говорил и видел, как беззвучно рыдает Сервилия, как незаметным движе-нием ладони пытается убрать предательскую влагу с глаз Помпей, как прижимает к себе Тертуллу Марк Лициний Красс. И не было на этот раз грома рукоплесканий, но была всеобщая скорбь, и тишиной ее простой народ Вечного города дал понять, что он на стороне Цезаря, он полон сочувствия к Гаю Юлию, он скорбит вместе с ним.

*    *    *

После похорон он провел в одиночестве почти две недели. Наступило время отправляться в Дальнюю Испанию, однако Цезарь все так же просиживал день за днем в своем кабинете. Ел ли он, спал ли, общался ли с окружающими, он не замечал этого, механически выполняя все положенные движения и действия.
Сервилия навестила Гая Юлия на третьей неделе его добровольного одиноче-ства. Сев напротив, она долго внимательно всматривалась в безучастное, осунувшееся лицо Цезаря, после чего произнесла, не называя имени покойной Корнелии:
- Подари мне что-нибудь в память о ней. У тебя же, наверняка, остались какие-то ее вещи.
- Да, да, конечно да, - внезапно встрепенулся Гай Юлий. – Как же я мог забыть об этом?! Она же просила меня.
Он осознанно вышел из кабинета, осознанно впервые за все это время и вскоре вернулся, держа на ладони серебряную цепочку с кулоном в виде земляничных листьев, обрамлявших большую розовую жемчужину.
- Вот, возьми. Она была бы рада.
- Но, Цезарь, это же целое состояние! – смутилась Сервилия. – Может быть лучше оставить ее девочке? Дай мне что-нибудь попроще.
- Юлия будет помнить о матери без всяких подарков и напоминаний, а ты нет. И не возражай мне, - властно поднял ладонь Гай Юлий, к которому явно возвращалась жизнь. – Воспоминания стираются. Даже самые хорошие из них. Всегда лучше, если существует нечто, что в состоянии пробудить их вновь. Эту жемчужину ты будешь но-сить непременно, ну если не носить, то уж любоваться ею наверняка! Так устроены все женщины. А если так, то каждый раз, доставая цепочку из своей шкатулки, ты будешь вспоминать ту, кто носил ее до тебя. И это прекрасно! Ибо все мы живем ровно столь-ко, сколько живы воспоминания о нас. Пускай она живет как можно дольше!
Оба помолчали некоторое время.
- Примерь ее, пожалуйста, - попросил вдруг Гай Юлий.
Жемчужина уютно устроилась в ложбинке между двух грудей. Цезарь поднял-ся с кресла, обошел вокруг стола, опустившись на колени перед сидящей в кресле Сер-вилией, и положил голову ей на грудь, коснувшись розового шарика дрогнувшими гу-бами. Они просидели в такой позе достаточно долго, и единственной вольностью, которую позволила себе женщина, - это почти материнское прикосновение ладонью к волосам возлюбленного.
- Мне хочется умереть, - внезапно произнес Гай Юлий.
- Все, что родилось на этой земле, рано или поздно умирает. Когда-нибудь на-ступит и твой черед, - поглощенная нахлынувшими мыслями ответила Сервилия.
- Я хочу умереть сейчас, - он напомнил ей капризного ребенка, у которого отобрали вдруг любимую игрушку.
- Умирай. Боги даруют человеку жизнь, но бесспорно то, что каждый человек имеет полное право расстаться с ней в любое ее мгновение. Умирай, если хочешь, что-бы глубокомысленно хмыкнул Катон, если желаешь, чтобы, покачав головой, иронично усмехнулся Гортензий, если мечтаешь, чтобы злобно расхохотался недалекий Бибул, если тебе нужно, чтобы твои друзья огорчились, а мое сердце было бы охвачено пламе-нем страдания. Ты хочешь этого, Цезарь?!
- Нет, - он поднялся с колен, внимательно посмотрев на Сервилию, – этого я не хочу, однако я страдаю, - он все еще не желал расставаться со своей «любимой игрушкой».
- Да, ты страдаешь. Страдаешь так, как буду страдать я, когда ты уедешь в Ис-панию, которая давно уже ждет своего квестора. Страдаешь так, как буду страдать я, когда, возвратившись из провинции, ты снова приведешь в свой дом женщину, которую назовешь своей женой…
- Я не женюсь больше! Я никогда больше не женюсь!
- Ах, Цезарь, Цезарь! Какой же ты, в сущности, ребенок. Большой ребенок, живущий своими детскими иллюзиями. Ты же просто не создан для одиночества. Да, ты любишь его, любишь, потому что окружающие достают тебя своими желаниями, просьбами и, главное, своей глупостью. Ты любишь одиночество, потому что можешь предаться своим мыслям, можешь обсудить их с единственно равным тебе человеком – с самим собой. Ты любишь одиночество за тишину и привносимое им в твою бурную жизнь спокойствие. Но, Цезарь, поверь мне: ты и одиночество – вещи несовместимые! Помести тебя на необитаемый остров, и ты будешь строить плот, чтобы снова попасть в мир людей. Заключи тебя в тюрьму, и ты рано или поздно заведешь дружбу со своими тюремщиками, чтобы узнавать, что происходит за пределами твоей темницы. Запри тебя в комнате, лишив всякой возможности общения, и ты медленно зачахнешь от одиночества. Гай Юлий, ты соткан из сплошных противоречий. Ты ссоришься, тут же начиная переживать из-за этого, однако не можешь жить без ссор. Ты вышиваешь узор интриги, моментально погружаясь в бездну терзаний совести, ибо понимаешь, что преступаешь границы дозволенного честью и честностью, но не в состоянии обойтись без интриг. Однако именно в противоречивости и заключена твоя прелесть, Цезарь. Ты не предсказуем, и это прекрасно! Своим поведением ты ломаешь затхлый быт, притягивая к себе все новое, все стремящееся к совершенству, все выходящее за рамки повседневной обыденности. С тобой неспокойно, но нет ничего сладостнее пребывания рядом с тобой! Ты женишься, Гай Юлий, обязательно женишься, женишься потому, что не сможешь вести одинокий и замкнутый образ жизни. 
- Тогда я женюсь на тебе, Сервилия, - от его безразличия не осталось и следа.
- Нет, Гай Юлий, ты не сделаешь этого.
- Я сделаю это, и не подначивай меня, пожалуйста.
- Ни за что, любимый, зачем мне делать это? Но ты действительно не женишь-ся на мне. Во-первых, из-за того, что я слишком хорошо понимаю тебя, понимаю скры-тый смысл твоих поступков и желаний. Может быть, не всегда, однако достаточно час-то мои мысли совпадают с твоими. Во-вторых, из-за того, что этого не допущу я сама. Я не желаю жить на вулкане, Гай Юлий. Лучше я останусь твоей любовницей, твоей верной и преданной женщиной на все времена. Тебе ведь это нужно от женщины, не правда ли, Цезарь? Уверенность в верности и преданности и еще секс, и еще, чтобы она вовремя понимала, когда ей нужно оставить тебя в покое? Да?
Он молчал, подыскивая возражения.
- Ну, вот видишь, - спокойно завершила Сервилия. – И не нужно возражений. Во мне ты можешь быть абсолютно уверен. Ни один римлянин, ни один мужчина во-обще не обладает твоими достоинствами, - она улыбнулась, – как, впрочем, и твоими недостатками. А мне не нужны карлики, мне нужен мой великан, мой титан, мой полу-бог, мне нужен один только Цезарь.
Женщина скользнула из кресла, опускаясь на колени перед мужчиной. Она понимала, что победила его и на этот раз, осознавая и то, что победителем, как и всегда, должен остаться лишь он один. Мужчина же признает себя победителем только тогда, когда видит перед собой победившую его, но рабски покорную женщину. Она слишком хорошо знала это.
- Итак, Испания, мой господин, - вздохнув, с грустью прошептала Сервилия, не поднимаясь с колен.
- Да, Испания, - глядя вдаль, кивнул головой Цезарь.


V.

На этот раз он покидал Рим в сопровождении двух друзей: вместе со Спурин-ной в Дальнюю Испанию отправился и Септимий. Заключенный в урну прах Корнелии покоился в ларарии дома Цезаря, и ничто больше не удерживало бывалого воина в из-рядно приевшихся его беспокойному нраву стенах Вечного города.
Гай Юлий тщательно подготовился к встрече с наместником. Наведя положен-ные справки, он успокоился: Антистий Ветер не принадлежал к числу бессребреников, следовательно, с ним вполне можно было иметь дело и иметь его именно так, чтобы решить свои довольно запущенные финансовые проблемы. В специальном кармане до-рожной сумки Цезарь вез письмо Красса, адресованное в представительство банкирского дома в Гадесе. Другое послание, полное хвалебных отзывов о проницательности и многих других способностях квестора, скрепили своими подписями Помпей, Катилина и все тот же Марк Лициний Красс. Оно предназначалось для глаз наместника.   
Останавливаясь на ночлег в придорожных харчевнях, Цезарь подолгу обсуж-дал со своими спутниками предстоящие действия, поскольку прекрасно понимал, что в одиночку он просто не сумеет уследить за всеми потоками денег для государственной казны. Конечно, он мог довериться финансовым служащим Красса, однако в таком слу-чае пришлось бы смириться с тем, что Марк Лициний будет знать обо всем в подробностях, нисходящих до размеров медного асса, а вот этого Гаю Юлию совсем не хотелось. Нет, он не имел желания обманывать друга, зато отлично понимал, что деньги способны породить зависть даже у купающихся в золоте богачей.
Их разговоры носили далеко не однозначный характер. Септимий Корнелий верил своему хозяину во всем, а потому был заранее согласен с любым его решением. Леонидас выслушивал друга, в задумчивости морщил лоб, после чего мог произнести следующую фразу:
- Все, о чем ты только что говорил, Цезарь, есть не что иное, как обкрадывание государства.
 - Узаконенное обкрадывание, - пожимал плечами Гай Юлий. – Заметь, это не я придумал систему откупов, позволяющую нагревать руки на налогах.
- Само собой, - соглашался Спуринна. – Ты просто уничтожил существовавшее в этом деле препятствие, отменив законы Суллы.
- Не я, а сенат.
- Не цепляйся к словам, - возмущенно разводил руками фракиец. – Ты сделал все, чтобы сенаторы приняли подобное решение.
- Побойся богов, Леонидас! - хитровато прищурившись, шутил Цезарь. – Разве я, простой квестор, могу приказывать могущественному сенату Рима?!
- Побойся богов, Гай Юлий! – вполне серьезно отвечал Спуринна. – Ведь ты задумал и разыграл весь тот спектакль от первого до последнего действия. 
- По-твоему, было бы лучше, если бы, опираясь на законы Суллы, наместники, подобные Верресу, просто так грабили провинции, произвольно решая, какую сумму налога и когда поставить в казну?
- Нет, не лучше.
- Слушая тебя, друг мой Леонидас, я иногда думаю, что ты просто дразнишь меня, прикидываясь ничего не понимающим дурачком.
- Ничуть! Я хочу, чтобы твое имя оставалось честным, а репутация незапят-нанной.
- Чистое белье нынче не в очень большой цене, - сердито барабаня пальцами по столу, отвечал Цезарь. – К тому же у политика просто не может быть чистого белья. Политика – это всегда грязь. И чем выше политика, тем больше в ней грязи. Почему, спросишь ты? Отвечаю. Потому что, когда я управляю только самим собой, я вправе оставаться кристально чистым и честным человеком. В этом случае я отвечаю лишь за собственные поступки и совершенно не склонен обманывать себя. Однако, чем больше людей у меня в подчинении, тем меньше возможностей контролировать их поведение. А двуногие, Леонидас, отчего-то не желают жить в честности. Они алчут зависти, лес-ти, ненависти, им по душе жадность, чревоугодие, сладострастие, гордыня. Наверное, они пытаются подражать богам, не чуждым перечисленным мною порокам. И вот, управляя человеческим стадом, пастух просто обязан хотя бы изредка опускаться до уровня своих овец и коз, иначе он перестанет их понимать, и стадо разбредется в раз-ные стороны. Может быть, Спуринна, я и хотел бы спать на подушке благородства, ук-рываясь одеялом честности, но не могу этого сделать. 
- Чем же тогда ты станешь отличаться от того же Верреса, Цезарь?!
- Тем, что буду брать ровно столько, сколько необходимо, чтобы не пострадали ни интересы государства, ни интересы дела. И еще тем, что взятое я потрачу не на развлечения и утехи для моего бренного тела, не на удовлетворение своих личных потребностей, а на благо все того же государства, в котором рано или поздно, несмотря ни на какие препятствия, я сделаюсь первым человеком.
- Очередная твоя иллюзия, Гай Юлий, - не унимался фракиец. – Пойми, пере-двигаясь по грязной дороге, ты непременно выпачкаешь все свои чистые помыслы…
- Все! Хватит! – неожиданно вмешался в бесконечный разговор Септимий Корнелий. – Пора спать! Завтра нам всем предстоит достаточно долгий переход, для которого вовсе не помешало бы поднабраться сил.

*    *    *

Луций Антистий Ветер внимательно прочитал рекомендательное письмо, от-ложил его в сторону и еще более внимательно всмотрелся в своего квестора.
- Ты прибыл сюда, чтобы заработать немного денег, не так ли, мой финансо-вый бог?
Вопрос прозвучал настолько прямо, что Цезарь даже немного растерялся, по-дыскивая слова для ответа. Впрочем, ответ не потребовался. На поставленный вопрос ответил сам наместник.
- И я хочу того же самого для себя. Думаю, наши желания совпадают. А пото-му обозначим расстановку позиций. Я не вмешиваюсь в твои дела. Это первое. Ты обеспечиваешь девять десятых установленного сенатом налога в казну. Это второе. Ос-тавшуюся часть мы делим поровну, как и то, что тебе удастся выцарапать сверх поло-женного. Это третье. Я изъясняюсь понятным языком?
- Вполне. Остается лишь уточнить, что достанется задействованным в деле банкирам?
- Не беспокойся. Эти сумеют взять свой кусок при любых условиях. Так по ру-кам, Гай Юлий Цезарь?
- По рукам, Луций Антистий, по рукам.

*    *    *

Письмо Луцию Корнелию Бальбу, возглавлявшему испанскую ветвь банкир-ского дома Красса, возымело еще более разительное действие. В течение часа человек из Гадеса скрупулезно раскладывал перед Цезарем таблички с расчетами: государст-венные налоги, поступления в пользу Красса, доля квестора и наместника, маленький личный довесок самого Бальба. Ознакомившись с цифрами, Гай Юлий спросил:
- Каковы гарантии, что все это сбудется?
- Мое слово, - просто и весомо произнес финансист.
И он сдержал свое слово до последней запятой. Бальб обещал Цезарю практи-чески полное погашение долга Марку Лицинию плюс двести талантов чистого дохода. Он выполнил свое обещание. Впервые в своей жизни Гай Юлий возвращался в Рим достаточно богатым человеком. Расставаясь с наместником и гением финансового дела из Гадеса, Цезарь обменялся с обоими крепким рукопожатием, произнеся на прощание:
- Я не забуду тебя, Луций Антистий Ветер! Я не забуду тебя, Луций Корнелий Бальб.