Крещённые в оцеплении

По мореходской традиции всякий выходной сам по себе являлся веским основанием, чтоб курсанту “загреметь” на какое-нибудь общественно полезное мероприятие. Массовость для подобных миссий представлялась не только мерилом важности, но и залогом успешности. Многолюдность для субботников или парадов уравнивалась с необходимостью поголовного участия всех в делах изначально личных и в некотором роде интимных, как то поход в кожно-венерологический диспансер или, допустим, прививка от менингита.
Об индивидуальном, исполненном коллективно, — данный рассказ. Рассказ, вся суть которого в импликации Льва Толстого: “Если дикарь перестал верить в своего деревянного бога, то это не значит то, что Бога нет, а только то, что Бог не деревянный.”

Крещенский сочельник в 1986 году выпадал на субботу. А для курсантского сознания всякая суббота уже значила какой-никакой сочельник, хотя бы даже сочельник грядущего воскресенья. Посему мчались в роту с лекций пацаны и строили громкие планы о том, как бы и где бы им оттянутся грядущим вечерком. Их порыв охладил вахтенный:
— Не стройте иллюзий. Вас, как самых “достойных”, посылают в оцепление, — сообщил он.
— Что за “ня”, и какого “икса” мы? — срываясь на тавтологию, многоголосо гудел кубрик, как потревоженный улей.
— Лучше кто-нибудь дайте конспект, лекцию переписать? — встречно попросил вахтенный.
Открыв протянутую потёртую тетрадь, узрел: “пристойно и настоятельно установлена несостоятельность устоявшихся религий”. Осмысливая глубокомысленную мысль, вахтенный осведомился:
— Это что — весь “Научный атеизм”?
— Ну да!
— Бога нет и быть не может! Эмпирически доказано Германом Титовым! — отбарабанил кто-то.
— Лучше ты расскажи, что известно про оцепление? — беспокоился другой.
— Чего я могу знать? Прибегал рассыльный. Тридцать человек от роты после ужина строятся и бодрым маршем идут к церкви. Туда, где люди молятся богу, которого как доказано "нет и быть не может".

Надо пояснить, что “оцепление”, как вид массовки с коллективной прогулкой строем, с бесконечным стоянием, с промокшими ботинками, с отмороженными ушами, был весьма знаком курсантам. Новинкой являлась церковь. В Мурманском высшем инженерном морском училище имени Ленинского комсомола с идеологией был полный порядок. Порядок по самое не балуй: ленинская мораль и идеология вбивалась комсомольцам поголовно и повсеместно. Вот и помянутый “Научный атеизм” обязательным образом сопутствовал “Диамату”, “Истории партии”, “Марксистско-Ленинской философии”, “Научному коммунизму”.
Потому никогда доселе о церковном оцеплении мореходцы не слыхивали. Подобное сочетание слов коробило слух, воспринималось комсомольцами, как некая крамола. И вот дожили, самое первое церковное оцепление досталось третьекурсникам 1986 года. Маятник истории только-только, зависнув в неопределённости, начинал своё неизбывное движение к новым, тогда неведомым идеалам.
— Я, кстати, не знал что в Мурманске есть церковь, — произнёс кто-то.
С этим замечанием разговор в кубрике свернул в русло рассказов каждого о своём городе, о местном храме, который по уровню своей архитектуры превосходил все здания, включая даже местный горком партии.
— Только б отремонтировать собор, восстановить…

После ужина строились на плацу. От каждой из пяти рот третьего курса по взводу. Свою группу залётчиков сопровождал ротный, чтоб в дальнейшем передать их офицеру, назначенному ответственным за мероприятие. Знать тогда кэп первой роты, подгоняя своих гавриков, произнёс сакраментальную фразу, запавшую в память:
— Эй, Чеплыжка и Билберам, поторапливайтесь и антенны на шапке заправьте!
“Заправить антенны”, то есть убрать завязочки на форменой шапке внутрь — было самым понятным из замечания командира. Один из опозданцев заметил недовольным голосом:
— Плаксунов, как всегда, скажет что-нибудь непонятное! Хоть бы тогда уточнил, кто есть кто.
— Сдаётся: Билберам — это ты, Абрам, — ответил другу тот, которого будем называть Чеплыжкой.
Наперёд уточню, что данные нелестные прозвища не прижились и использовались для поименования героев только в тот вечер.

Так Чеплыжка и Билберам, подначиваемые на все лады товарищами, оказались в строю. Начальник ОСО давал напутственные наставления:
— Организовано-бл-строем-бл-нах… На Зелёную-нах, на Жилстрой… Лопаты-нах-бл с собой… Проверю лично…
— Разрешите вопрос, — послышалось из строя, — а что делать-то в оцеплении?
Возникла пауза. Шмакалов вероятно и сам задавался вопросом, на кой ляд мы там нужны? Но распоряжение устное, отданное ему по телефону, надо было исполнять. Нашёлся назначенный офицер:
— Цель оцепления: не пускать молодёжь в церковь, рассаду застарелого культа! Комсомольская сознательность, а не дурман религии…
— Отставить! — отрезал Шмакалов. — Есть мнение обратное-ёп… Короче, следить за общественным порядком-бл и, главное-бл, самим этот порядок не нарушать, — сказал, отвернулся вполоборота от строя, как бы от ветра, и ещё прибавил изрядное количество аргументов, звучащих отрывисто. (В музыке данный тип артикуляции носит название стаккато).
Сказанное начальником ОСО возымело действие. В особенности, сочетание слов “есть мнение”, туманно намекающее на верховные компетенции, подействовало на ответственного офицера, как некий магический код. Ему уже ничего пояснять не требовалось.
— Крещение, товарищи курсанты, это праздник! Выражаем общее радушие! При необходимости, указываем гражданским лицам дорогу к церкви. Содействуем, — бодро отчеканил тот.

Улица Зелёная была пустынна. Редкие фонари с трудом разгоняли морозную темень. Деревянные домишки, стоявшие здесь, напоминали деревню в глубинке, никак не столицу советского Заполярья.
Пара десятков проворных фигур в чёрных шинелях принялись разгребать снег. Без того неширокая тропинка к храму, стоящему на самом отшибе, не вместила б торжественный строй курсантов.
Эти пацаны, покидав снег, тут же слиняли под предлогом, что все мокрые. Более сотни оставшихся было предостаточно, чтоб утыкать их неподвижными силуэтами невеликое пространство Зелёной улицы.
Жизни той унылой сторонке оцепление не прибавило.
Ближе к одиннадцати часам вечера стали появляться редкие-редкие прихожане. Как ожидалось, пожилые женщины, все закутанные в бесформенные пальто и шубы. Вышло так, что по незнанию наше оцепление выдвинулось слишком рано. Час, не меньше, курсанты стояли в одиночестве. Коротали время разговорами. Вспомнили про Чеплыжку и Билберама. Посудачили, что всё-таки это значит или, что, по крайней мере, имел в виду Владимир Иванович. Приемлемых разъяснений ни у кого не возникло. Дальнейшие события откроют смыслы командирского изречения. А пока рассказывали друг другу анекдоты.

Вот наиболее невинный из ряда менее политкорректных и более начинённых сленгом.
Звонок из парткома в церковь:
— Батюшка, подсобите стульями, завтра партсобрание — некуда людей посадить.
— Не дам! Прошлый раз дал. Все спинки матюками исписали!
— Ах! Стульев не дадите — не дадим пионеров в церковный хор.
— Не дадите пионеров в церковный хор — не дам монахов на субботник!
— Не дадите монахов на субботник — фиг вам, а не курсанты в оцепление!
— Не будет курсантов — не будет вам молоденьких прихожанок в сауну!!!
— А вот за такие слова, батюшка, можно и партбилет на стол положить!!!
Юморок для мороза, для оцепления — в самый раз!

— Скоки градусив, кто знаит? — спросил голос хохмача из темноты.
— Минус двадцать два градуса мороза ниже нуля по шкале Андерса Цельсия! — следовал ответ по цепочке.
— Дубняк…
Час до полуночи, и безлюдная улица Зелёная наконец оживилась. На удивление, кроме богомольных бабушек, показались фигуристые и развесёлые девчата. Прознав про курсантское оцепление, они намылились, как бы прошвырнуться в эту отдалённую окраину Мурманска. Ну как же, Крещение! Им-то, как раз и требовалось подсказать дорогу, а ещё лучше проводить.
Оцепление поредело.

В полночь, как злобный дед Мороз, нагрянул Олег Андреевич. Говорил же “проверю”. Оценил метким взглядом ополовиненную массовку. Ничего не сказав, торопливо ушагал вниз к мореходке.
А курсанты остались. Они не знали, не ведали ни про всенощный молебен, ни про крещенскую литургию. Они были уверены, что вот-вот выйдет поп и водрузит амбарный замок на свой приход. То и будет сигналом к роспуску.
Чеплыжке уход главного босса на руку.
— Народ, скидываемся! — бросил он клич в толпу.
— Есть на что? — осведомился кто-то осторожно.
— А то-о, — сиял неугомонный Чеплыжка, доставая из кармана шинели первую поллитровку.
— Это как? — удивился осторожный. — В карман бутылка никак не поместится, — и, с любопытством, исследовал шинель товарища.
— Так Чеплыжка ещё и портняжка! — заключил он в итоге.
Один за другим опорожнённые пузыри отправились в сугроб. Тяпнули стоя, на морозе не позаседаешь. Здесь и пришло озарение:
— Так чеплыжками в народе называются рюмочные или бутербродные! Аскетичные заведения, где выпивают именно стоя, без навязчивого комфорта. Выходит ты у нас за чеплыжку!
— Вот откуда только кэп прознал?
Нашлось объяснение и Билбераму.
Тот уже совсем замёрз. Вдавил голову в плечи и, казалось со стороны, шапка его покоится прямо на шинели. Таким манером прятался он от пронизывающего ветра.
Всматриваясь в темноту, поглотившую скалистые сопки, которые начинались прямо за срубом церкви, Билберам предложил:
— Давайте что ли сниматься отсюда. Нафиг мы никому не нужны!
Все повернулись на голос, найдя предложение дельным.
— У тебя нос сизый, — вдруг недипломатично заметил кто-то.
— У самого-то! — огрызнулся Билберам, зная за собой такую слабину.
— Я к тому, что bilberry — это ж вроде черника или что-то в этом роде, — миролюбиво продолжал этот кто-то. — Отсюда и смысл кеповского “билберам”. Но ты-то у нас Абрам!
Все одобрительно засмеялись и двинули в церковь. Хотелось глянуть, что там происходит. Ну и помолиться богу, которого нет и быть не может. Не зря же столько мёрзли…

Дверь храма, обитая дермантином, с клоками ваты, вылезающей тут и там, распахнулась. Пар заклубился в треугольнике электрического света, вырываясь наружу. Курсанты остановились в нерешительности. Переходить порог или нет? Их колебания пресекла сварливой бранью бойкая женщина распорядительница:
— Что встали? Всю церковь застудите, всё тепло промотаете! Давайте быстро туда или сюда! У нас так.
Плахи пола храма, истёртые подошвами, топырились сучками и были мокры от подтаявшего снега, занесённого прихожанами. У самого входа, ввиду чрезвычайной скученности, стоял сколоченный из простых досок большой стол. На клеёнке аляповатого цветочного орнамента лежали баранки, вафли, печенье. В глубине помещения, в неровном свете свечей угадывались образа.
— Чаем напою! Продрогли небось? — уверенно продолжала она.
Не избалованная гостеприимством молодёжь обрадованно заголдела:
— Во, здесь для нас в самый раз!
— Незачем там мешаться.
— Располагаемся!
Распорядительница передавала по кругу обжигающий чай в эмалированных кружках. Хруст сушек-баранок, сдерживаемый смех, звяканье кружек порой заглушали службу. И на курсантов всякий раз цыкали, чтоб вели себя тише. Но, что ж поделаешь: отогревшись, не умели те сдержать распирающие их эмоции. В темпе выпив чай и заглотив по печенюшке каждого вида, высыпали довольные на улицу. Отправились в Систему. Конечно, не строем, а гурьбой.

Однако покинули храм не все, кое-кто остался, и не один. Батюшка предложил юношам покреститься. Молодцы с радостью согласились. В роту крещёные души вернулись только на следующий день, в воскресенье.
Остальные дикари продолжали веровать в своих партийных и комсомольских божков. До поры.

02 декабря 2024 года.