Душа художника

В полупустой мастерской одиноко стоит заброшенный мольберт с неоконченным наброском скалистого берега, давно ожидающий кисти и настроения художника, способных довести его до состояния шедевра. Но ни кисти, ни настроения нет, равно как нет и самого художника. Вторую неделю кряду дверь мастерской остаётся запертой, а работы — нетронутыми, ибо мастера снедает печаль, готовая пошатнуть его и без того вялую гениальность.
- Пятую выставку подряд! Пятую! Нет, я так больше не могу, не могу! – огорчённый мастер, он же Митя Полунников, недавний выпускник небезызвестного вуза, бегает взад и вперёд по большой комнате, запускает руки себе в волосы, стонет и ругается на чём свет стоит. Рядом в кресле спокойно сидит его друг и наставник Пётр Никитович Светличный. Он смотрит на всё это Митино безобразие и, в конце концов, не выдерживает:
- А чего ты хотел? Ну, скажи мне: чего ты хотел?
- Чего? – Митя замирает на месте и резко оборачивается к Петру Никитовичу. – Я художник, дядя Петя. Художник! Я хочу, чтобы мои работы оценивались по достоинству!
- Ну, так они и оцениваются по достоинству…
- Что… вы имели в виду?
Пётр Никитович ответил не сразу.
- Видишь ли…, да, у тебя есть, безусловно, талант, и это никто не оспаривает. Но, понимаешь… Пойми меня правильно. Твои картины пусты, в них души нет…
- Чего нет?
- В картине, Митя, должна быть душа, без неё полотно мертво.
- Что? – Митю затрясло в истерическом хохоте. –В мазне Широкова есть душа, а в моих картинах нет?!
- Митя, – вздохнул наставник, – пойми: душа — это то, чем картина живёт, её дыхание, то, чем она к себе взгляд притягивает. Как портрет без живых глаз — не портрет, так и пейзаж без дыхания — просто… Жизнь в твоих пейзажах не чувствуется, понимаешь ты меня? А надо писать так, чтобы если шторм — то дух захватывало бы, если лето — то травой бы пахло. А у тебя... Я тебе об этом уже третий год твержу — всё безрезультатно!
Митя молчал, тупо глядя себе под ноги. Слова Петра Никитовича с трудом доходили до его амбициозного сознания. Он понимал, что надо что-то менять, но со словами наставника согласиться не мог. Пётр Никитович тяжело вздохнул. Наступила тишина.
- Вы хотите сказать, дядя Петя, что я бездарность.
- Не хочу я так сказать. Я сказал тебе с точностью до наоборот. Ты меня не слышишь, что ли?
- И как же эту... душу найти? – раздалось, наконец, скорбное восклицание.
- Душу? – Пётр Никитович подался вперёд, надеясь обнаружить в говорящем проблески ответной реакции. – В неповторимости… Митя, твоя беда в том, что ты не видишь того, чего и другие не видят. А художник должен видеть. Вот, к примеру, цветок затоптанный: все прошли мимо, не заметили, а живописец заметил и его угасающий аромат, и его обречённость, и покинутость. Увидел и сумел запечатлеть эту нерастраченную красоту. Что-то уникальное есть и в человеке любом, и в пейзаже, и в обычном клочке бумаги… Сумей передать эту уникальность — и у тебя родится шедевр! А прежде чем вокруг себя душу искать, попробуй свою разбудить. Чёрствая душа прекрасного-то не видит. А у художника душа словно струны: едва зацепил — и запела. А твоя всё никак не поёт. Кто ей на ухо-то только наступил...

В тот вечер одинокая мастерская превратилась в обитель гения. В тот вечер отвергнутый талант, вторя гениальным своим праотцам, крушил все свои бездарные начинания. То ли назло самому себе, то ли в отместку своему однокурснику Широкову, получившему признание на очередной художественной выставке.
В итоге учинённого погрома в центре мастерской образовалась живописная груда из обломков мольбертов, клочков бумаги и изрезанных полотен. А на краю всей этой бумажно-красочной кучи сидел, согнувшись в три погибели, бедный художник Митя Полунников и горько рыдал над своей злосчастной судьбой.

– – –

Несколько дней спустя мама Мити Клавдия Семёновна, женщина деятельная и беспокойная, не выдержав творческих мук своего сына, решила увезти оного на дачу к морю. Через день туда же прибыли ближайшие родственники и друзья Мити. Предполагалось, что вся эта весёлая компания вернёт Митю к полноценной жизни, но, увы, надежды Клавдии Семёновны не оправдались. Митя ходил как призрак, и даже грянувший в один из вечеров шторм не смог вывести его из оцепенения.
Наутро, когда стихия окончательно улеглась, стыдливо прикрывая следы своего буйства потоками яркого солнечного света, хозяйка и гости собрались в саду вокруг чайного угощения.
- А где же Митя? – спохватилась Клавдия Семёновна. – Кто-нибудь видел Митю? Митя!
- Гляньте-ка туда! – в ужасе крикнул один из гостей, указывая на фигуру, одиноко стоящую на самом краю невысокой скалы.
- О-ой!… – Клавдия Семёновна, вмиг почуяв неладное, чайкой взметнулась вверх по узкой петляющей тропинке, продираясь сквозь густые колючие кустарники. Вслед за ней устремилась и вся компания.
- Дмитрий, не сметь! – громыхнул, пыхтя, Пётр Никитович, первым вступивший на гладкую скалистую поверхность и прямиком направившийся к стоявшему на ней Мите. – - Не сметь!
Митя повернул на его возглас испуганное лицо и, заметив рядом с ним разнопёрое сборище, удивлённо замер.
- Ты что делаешь?! – пробившись сквозь толпу, Клавдия Семёновна бросилась к сыну, не в силах совладать с двумя противоборствующими в её сердце желаниями: прижать родное дитя к груди или как следует отколотить. Заметивший это Пётр Никитович властной рукой остановил безумную мать, успев в последний момент крепко вцепиться в её роскошный парик.
- Пусть сам всё объяснит, – важно приказал он, строго сверкая на Митю своим пронзительным взглядом.
- Да…, что случилось-то? – Митя бесконечно долго созерцал прибывших, мучительно соображая, какова могла быть причина их появления, и вдруг, не говоря ни слова, начал как-то странно оседать на корточки. – Да вы…, а я…, ну…, – остальные реплики утонули в его хохоте. Митя показывал на обрыв, на плещущееся внизу море, в воздухе выделывая руками всевозможные кренделя, и при виде перекошенных от ужаса лиц хохотал всё громче и громче. Первым в себя пришёл один из гостей. Он несколько раз хихикнул в унисон с Митей, после чего загоготал на весь скалистый берег, заражая смехом застывших на месте паникёров.

ЭПИЛОГ

Наступившая осень оставила позади дачные приключения, и теперь в некогда полупустой мастерской громоздились полдюжины новых мольбертов с набросками всех мастей. Среди них выделялся один, грозивший перерасти в монументальное полотно.
- Работа будет знатная, – констатировал Пётр Никитович, рассматривая каждый штрих Митиного пейзажа. – Не зря весь этот переполох. А как ты догадался?
- Сосед сказал, что с обрыва видна заброшенная деревня, ничего особенного, но по утрам у этой деревни такие краски…
- Хоть бы меня с собой позвал.
- Да не, дядя Петя, я сам решил уникальное поискать.
- Зато какие физиономии колоритные у всех были! Мольберта, жаль, под рукой не случилось. А эта деревенька, знаешь ли, у тебя… Душа в твоих работах появилась. Дома — развалины, а как волшебно смотрится!
Митя улыбался в сторону, бесконечно довольный и счастливый. Из-под его кисти выходило нечто совершенно замечательное: небольшая деревушка приютилась на пологом горном склоне, домишки полуразрушенные, нежилые, поросшие мхом крыши. Но в лучах утреннего солнца вся эта рухлядь вместе со мхом, травами и можжевельником играет такими переливами, что глаз оторвать невозможно.
- Да уж, да уж, человек — соработник Творца, должен уметь творить, хотя бы в собственном мозгу. А у многих бельма на этом самом мозгу — прекрасного замечать не желают. Так, бывает, и на человека смотришь: душонка паршивая, кому она нужна? А поднимешься на скалу да глянешь на эту душонку сверху — а там и не душонка вовсе, а душище! Со своей красотой, неповторимостью… Ну, да ладно, ты пиши, а то опять Широков обойдёт…
И Митя писал. Он писал сутками напролёт, отныне воодушевлённый и уверенный в собственных силах. Через три месяца на очередной художественной выставке его работа удостоилась, наконец, долгожданного признания, и Митя поклялся создать ещё более уникальный шедевр, который, впрочем,  не заставил долго себя ждать…