Морошка Глава 51

            Дома уставшие грибники улеглись в этот день пораньше почивать.  Натоптались в лесу оба за день изрядно сердечные.  Поели сытно, да и айда врозь на боковую уставшими подрыхнуть.  Сладко в собственном доме хозяевам спится, легко и покойно, но что-то всё же мучает Семёна в глубине души.  Он пытается проснуться, встать, но никак не может он осилить своё сонное и земное маетное притяжение.  Дёрнулся от этого неловко и застонал, замычав, как надорвавшийся бык на поле тяжело и надсадно, и острая боль, как наказание за что-то неправедно совершённое им, нарушив бабушкин завет, пронзила всё его крепкое тело и он от этой боли открыл глаза.  Прямо перед ним стоял и лыбился, как подтаявший снеговик на весеннем дворе, друг его закадычный Вовка, заместо ведра у которого на его голове возвышался странный белый колпак, а его глуповато-шаловливая гримаса на лице искажала отуплённую радостью привычную физиономию.

            - Вовка, – протянул ему было руку засоня.

            - Давай просыпайся, кореш, завтракать тебе пора, – пожал флотского краба верный приятель и дамский угодник – весёлый шалопай.

            - Сколько времени? – ответил слабым рукопожатием и больной, всё ещё оставаясь  в объятьях сонных воспоминаний, – где я? – последовал машинальный вопрос.   

            - Как это где? – не понял другана Вован, – в больничке, – ещё шире расплылся он, – и время, как говорится, на горшок сходить, а мы с тобой ещё не ели!

            - Чё есть то, Вов? – пришёл в себя окончательно раненый лежебока.

            - Щас Татьяна принесёт.  Потерпи малость, – последовал обнадёживающий ответ.

            И, в правду, прожевав куриную ножку, похлебав наваристого бульона, болящий тут же повеселел, икнув, и ему помогли приподняться, поправив подушку, и он уже полулёжа, у кормильцев своих спросил.

            - Сколько я всего здесь проспал?

            - Да, считай, двое суток с гаком, – постучал Глушков пальцем по циферблату своих ручных часов «Победа».

            - Не хрена себе, – опешил от услышанного болящий. 

            - Все бока, поди, засоня, отлежал?

            - Отлежал, Володь, отлежал, – признался хворый.

            И словоохотливый балагур – лихой гармонист, и со свадьбы друга в начале тайный, а в последнее время откровенный Танькин ухажёр с удовольствием приступил к главному, для чего и пришёл он, делу и начал тут же выкладывать все свежие городские новости.

            - Ты пока тут, Сёма, в палате лежал, прохлаждался, милиция уже всю ту банду, что напала ночью на тебя, арестовала.  Всех до единого!

            - Да ну... - только и мог выдавить из себя оживший подранок.

            - Вот те и ну, – изобразил расплывшееся мороженое верный приятель, – всех их, до единого тёпленькими, как пирожки из печки на лотке, аккуратненько так изъяли!

            Не простое это дело карманников ловить.  Ушлые щипачи по одиночке то никогда нигде не работают.  Один ворует, минимум два других его прикрывают.  Так оно было и в этот раз на базаре в намеченную субботу.  С раннего утра бродили там в толпе народа вся милицейская городская рать, переодевшись, и пристально за всеми приглядывала.  Одетые под стать операции они высматривали всех, по их мнению, подозрительных юнцов, молча отмечая про себя их особые приметы, кто да как, и во что одет.  Членов этой, подлежащей аресту малолетней банды, оперативники знали, что называется, каждого в лицо.  В школах быстро нашлись их групповые, всем классом на память снятые по окончанию очередного учебного года фотографии, где и красовались в анфас их будущие отщепенцы советского общества.  Оставалось только не спугнуть, этих шустрых, шныряющих в толпе любителей
чужих кошельков на городском торговом рынке. 

            А те, подгоняемые жестоким Клещом, уже наметили первую жертву, но при этом в последний момент почему-то малость струхнули, потому как не было среди них ни ихнего поводыря ушлого Хмыря, ни мутного прыща провокатора Мухи.  Хмырь, понятное дело, в кутузке арестованный загорал, а куда вот их Муха запропастился, было для всех секретом, поэтому то и мучил сумочных стригалей с опаской этот нерешённый вопрос.  Если ещё за Колькой вслед и Муху, по их рассуждениям, легавые замели, то за ночной разбой то им по суду, похоже, припаяют серьёзный срок, понимало молча это желторотое жульё, когда их по одиночке или скопом повяжут менты. 
            
            - Значит, знают они, – холодели от страха щенки, – о сегодняшнем их рыночном то изъятии покупательских кошельков, догадываются они, – не сомневались лихие старатели чужого добра и том, что после этого их паханы Зубило с Клещом сбегут из города, бросив их всех на съедение местным филерам, следовательно, толкаются здесь и сейчас на рынке среди людей переодеты в гражданку ищейки, – отбирала уже последние силы у туповатых карманников пугающая мысль, – караулит их тут на базаре городская уголовка, чтоб всех и сразу спеленать на месте преступления, и вся не долга, – саднела соплями юная душонка подневольных рабов, потерявших берега, оглодышей.   

            Но Клещ гонит подвластную мелюзгу дела воротить.  Нужны деньжата бандюгану, чтобы безнаказанно из города смыться.  И судьба оглоедам подкинула шанс.  Возле лотка с мясом, где образовалась длинная очередь, толпился любопытный люд, вразнобой и сразу все пытались выяснить цену у продавцов, интересуясь, на сколько свеж их выставленный на продажу продукт.  Вот вам и пожалуйте безхозные сумочки и хозяйственные ридикюли манящие намётанный глаз, оставаясь в силу определённых причин совсем без присмотра, 
так как всё внимание у их хозяев было приковано к этому прилавку, где лежали большие и поменьше куски свежесрубленного мяса.  И возле одной, немолодой, но чересчур манерно наряженной, жеманной дамочки дружно сосредоточилась вся блатная ловкая на руку урла шаромыжная.  Они, толкаясь, нарочно скандаля, всей оравой напирали на разбухшую, как на дрожжах возникшую очередь и, крича громче всех, стравливали меж собой толпящихся покупателей ротозеев.

            А Зубило, стоявший в очереди как раз за этой самой расфуфыренной, как попугай и томной фифочкой, незаметно, как казалось ему, протянул свою корявую лапу к избранной им оставленной без внимания женской сумочке.  Ширк слегка заточенной монетной сбоку по ней, и вожделенный кошелёк с деньгами вместе с орудием труда живо исчез в одном из карманов малолетних подельников.  Дело сделано, пора и отвалить, но ту-то и произошло то, чего так боялась, но надеялась на авось, что Бог – не выдаст, а свинья – не съест шобла  насмерть запуганных юных воришек.  Их окружили, скрутили всех до единого взрослые и крепкие мужчины и при тщательном досмотре нашли украденный у дамочки её кошелёк и увезли всю ораву в определённое место.  А  перед этим, правда, подняв высоко, довольно, красивую и дорогую вещицу милиционеры задали свой вопрос. 

            - Чей это буде такой интересный портманет?

            Все вокруг осмотрели свои сумки, откликаясь на призыв.  И та женщина, у которой и был подрезан её ридикюль, округлив глаза, возопила.

            - Мой! – и схватилась за свою изящной работы кошёлку.  Та в самом деле была так аккуратно и тонко сбоку надрезана, не подкопаешься, – ворьё, – закатила она истерику.

            - Успокойтесь, гражданочка, – упредил её вежливый сыщик, – ваша вещица теперь у нас и ваши воры тоже, – пройдёмте!

            - Куда? – испугалась хозяйка кошелька.

            - В отделение, - последовал ей ответ.

            - Зачем? - отвисла разом дамская челюсть.

            - Для дачи показаний, - уточнили для неё.

            - Каких? - прикусила та язык.

            - Свидетельских, гражданочка.  Свидетельских.  Пойдёмте, - предложили вежливо женщине, поощрительно улыбаясь.

            - Но я не видела ничево, - прижала она ладони к груди.

            - И тем не менее, прошу вас, – препроводил её к автобусу идин из оперативников.

            - А мой кошелёк? - возопила опять его хозяйка.

            - Да мы всё вам обязательно вернём, – изобразил на лице щедрый оскал хранитель вещественного доказательства.

            Но Клещ и Зубило при этом остались на воле.  Не видели оперативники, как и кем подрезалась у дамочки сумка.  Засекли они лишь саму передачу кошелька, а посему, сами вожаки организованной ими экспроприации непойманные с поличным поспешили тут же, как можно скорее, убраться с опасного места.  Дома оба урки быстрёхонько собрали свои манатки и уже приготовились было бежать, но как не выпить то на посошок.  Вот Зубило и смотался в стоящий недалеко от его дома продуктовый магазин.  Притащил оттуда пару тёмно-зелёного цвета пузырей водяры, выложил спешно на стол полкило солёной кильки и разлил по стаканам желанный напиток.

            - Ну!  За успех в нашем деле, – нервно всхохотнул, подёргиваясь, Клещ.

            - Какой успех, ты чё, Клещ, спятил? – поперхнулся худосочный подельник.

            - За тот, штоба нас долго искали да не нашли, – налил по второй бывший злостный детдомовский, а ныне и заматеревший вор в законе Паха-Клещ, Шагиморда.

            Выяснив со слов слюнявого Мухи, где обретаются их уголовные вожаки, несколько хорошо вооружённых оперативников заранее окружили означенный дом и затаились там в разных местах, выжидая момента.  Когда же злые на всех и вся за неудачу на толкучке эти улизнувшие оттуда кумовья по ремеслу по одиночке просочились, не солоно хлебавши, до своей берлоги, брать их с наскоку опытные милиционеры не рискнули.  Необходимо было немного обождать, чтобы до конца выяснить все их планы и намерения с одной стороны, а с другой стороны, чтобы не устраивать на улице шумную свару с арестом этих уголовных элементов, поэтому и пропустили, сопроводив тайно шестёрку до самого магазина, поняв, куда и зачем он, этот лагерный дохлятина направил лыжи.  Поддатых то мужичков легче брать в оборот.  И реакция у них уже не та, и уверенность в себе расплывчатая.

            Да и не знал никто из оперативников, есть у них, у этих злостных урок оружие при себе или нет.  Зачем зря рисковать, понапрасну подставляясь под пули?  Не владея полной и исчерпывающей информацией, можно лишнего наворотить.  Поспешишь, как говорится, людей насмешишь, а в данном случае ещё и напугаешь.  Поэтому то и, дождавшись, когда из магазина вернётся с товаром домой посыльный, боевой отряд милиции и приступил, по намеченному ранее плану, к немедленному задержанию преступного тандема.  Все пятеро участников штурма незаметно подкрались к никем неохраняемой избе и разделились.  На улице остался один оперативник приглядывать за окнами со стороны пока ещё безлюдной улицы, а другой аккуратно, одолев забор тихо затаился сзади дома, в его дворе, а трое уже остальных вломились в дом через входную дверь, как таран в лоб к мерзким поселенцам.

            Ворвавшись в избу, ожидавший яростного сопротивления, боевой спецотряд разом окаменел, и застыли на месте, многое повидавшие на свете мужики, застав жутковатую на месте картину.  Посередине неубранной комнаты и заваленного продуктовыми остатками обеденного стола, на котором с краю стояла недопитая бутылка водки и пустой гранёный стакан, рядом с ними лежал, упав лицом вниз, какой-то худой и незнакомый им мужчина, из спины которого угрожающе торчала рукоять большого кухонного ножа.  Пронзив всё тело бедолаги насквозь, нож глубоко воткнулся остриём в деревянную столешницу, лихо припечатав тем самым убиенного к обнятому им столу.  А на полу со спины возле ножек стола одиноко валялся целый, при падении неразбившийся стакан по грязной, давно уже неубиравшейся комнате расплескавший пахучую, невыпитую жидкость.

            - Интересно,– озадачились штурмовики, – и кто бы это мог быть, в доме, вроде бы,  должно находиться двое, но откуда взялся третий?

            Но когда они перевернули переодетый в другую одежду и не успевший остыть ещё труп, им оказался хозяин дома, местный рецидивист по кличке Зубило.

            - Да это же тот, кто Сёме Раскатову со спины бочину подрезал, но и сам схлопотал такой же ответ.  Не рой, как говорится, яму другому – сам в неё попадёшь.  Вот уж лучше то и не скажешь, – подвёл итог узнавший Зубилу участник штурма Василий Потехин.

            Зато Клеща – его ушлого пахана, которого надеялись взять ещё тёпленьким в доме, и след простыл.  Но тут на улице со стороны двора неожиданно раздался громкий хлопок – пистолетный выстрел.  Сразу после этого основная троица в доме сразу же выбежала на улицу и увидела, что их товарищ оставленный там для страховки стоял у выхода со двора и держал на мушке лежащего на земле Клеща, у которого сквозь штанину из бедра как бы нехотя сочилась густая кровь.  Клещ в милицейских кругах Урала был фигура, очень даже известная, и один из присутствующих борцов с преступностью его сразу узнал.

            - Ну здравствуй, Клещ, – ухмыльнулся он, убирая в кобуру свой наган.

            - Здоровей видали, – нагло ощерился убивец подельника.

            - А чё ты тут разлёгся то? – не обратил внимания на хамство представитель власти, – ты здесь не у тёщи на блинах.  Вставай, давай.  Пришла пора платить по счетам!

            - Не могу, – пожалился ворюга.

            - Да ну? – застегнул кобуру его знакомец.

            - Мне надо в больничку, – превозмогая боль, заканючил злостный уголовник.

            - Не уж-то больно? – подошёл к нему другой член ликвидационной группы.

            - Больно, – признался ему пахан Паха Сартаров. 

            - Да ты, я гляжу, никак споткнулся? - удивился вдруг старший наряда.

            - Ага споткнулся, – сплюнул ему в ноги раненый кровосос, – это ваш козёл мне тут в этом очень вежливо помог!

            - И за козла ты нам ещё ответишь, – всхохотнул всё тот же опознаватель, командир оперативной группы , – а пока пакуйте ка его, друзья, – приказал он, улыбаясь себе в усы, – хотя подождите, – присел он рядом с валявшемся на земле мерзавцем, – ты зачем, Клещ, Зубиле приказал морячка то зарезать?

            - Заслужжил, – зло оскалился бывший Щагиморда.
            
            - А подельника то своего пошто угробил?  Он же был твоей верной шестёркой, да и мокруха за тобой, как мне помнится, только всего то раз на зоне и числилась, а, Клещ?

            - Штоб не болтал он, сука, што я тут в городе был!

            - Так ты, што же надеялся ещё и уйти?

            - А то как же, – скривился от боли безжалостный душегуб.

            - Теперь уж точно уйдёшь!

            - Это куда же?

            - На суд и под вышку естественно, – похлопал его поощрительно по плечу старший оперативного отряда.

            - Ахга, – продолжал ёрничать, затягивая время, попавшийся охламон.

            - Да грузите же вы уже этого Ирода, мужики, – поднялся с корточек, отряхиваясь, как от чего-то грязного, милицейский офицер, – хватит.  Погулял этот аспид на волюшке, да и будет с него!

            Двое правохранителей раненого христопродавца, связав ему руки и не церемонясь, подхватили его ловко подруки и поволокли к грузовику, который стоял недалеко от дома в переулке рядом с тем самым продуктовым магазином, куда перед смертью то и смотался убитый Зубило.  На этом то свой рассказ и завершил на мажорной нотке Танькин ухажёр Володька Глушков. 

            - Так што обидчики твои теперь, Сеньша, все получат по заслугам!

            - Нет, браток, ты не прав, – подошёл к друзьям сосед по палате Мишка торпедист с подводной лодки в прошлом.

            - Сень, это кто? – не ожидал замолчавший рассказчик чужого вмешательства.

            - Знакомься, Вовка, мой новый приятель, тоже из наших!

            - Как понять из наших? – не понял старый корефан.

            - Из флотских будет, – отрекомендовал соседа бывший старшина второй статьи.

            - Михаил, – протянул тот гостю руку.

            - Володька, – ответил ему новый знакомый, – и в чём же, Миша, я не прав, – мирно задал свой вопрос недоумённый посетитель больничной палаты.

            - В том, что пацаны то, пацанами, а бандюганы, бандюганами все – сами по себе, а вот кто у этих малолеток их родители? – многозначительно поднял палец житель Хохлов, – вот в чём главный вопрос и суть этого явления!

            - Ну кто, куда и как суть, – засмеялся шалый гармонист, вспомнив старый анекдот про караван верблюдов, – мы проходили.  Знаем!

            - У песок, – парировал собеседник.

            - Хочешь, Миш, я расскажу тебе про суть, – продолжал смеяться Вовка.

            - Ну давай трави баланду, – согласился бывший торпедист.

            И тут в палату неторопливо вошла с небольшим узелком в руках и в белом по верх обвислых старческих плеч больничном халате с серьёзным видом вторая бабушка Семёна, родная баба Таля.  Молча подошла к кровати и тихо всем сказала.

            - Здравствуйте, молодые люди!

            - Здрасте, – ответили ей и Вовка с Мишкой.

            - Здравствуй, дорогая ты моя Наталья Матвеевна, – тепло откликнулся и сидящий в позе пляжного отдыхающего на постели больной.

            - Куришь, Мишаня? – тут же спросил у Сенькиного соседа по палате Вовка друг.

            - Курю, – охотно ответил тот.

            - Тогда пусть наш Семён покамест пообщается со своей, любимой тётушкой, а мы с тобой пошли, морячок, перекурим на улице.  Тебе можно уж туда выходить? – мимоходом поинтересовался Раскатовский дружок у его соседа по палате.

            - Риска для нашей жизни теперь больше нет, а значит, я думаю, можно, – иронично оскалился работник заводского железнодорожного транспорта Панченко Михаил.

            И парочка новых знакомых спустилась во двор больницы, прежде подставив стул к кровати очнувшегося больнушки.


            - Это как же тебя угораздило то, свет мой Семён Аркадьевич? – присела на краешек стула бабка, его родная душа после того, как приятели больнушки подранка плату.

            - Не помню, – улыбнулся натянуто внучатый племянник.

            - И куда саданул тебя этот злыдень? – начала дознание сердобольная бабуся.

            - В бочину со спины справой стороны, – показал подранок рукой по верх одеяла.

            - Вот ведь, штука то какая жизнь, – пустила слезу бабушкина младшая сестра.

            - Ты о чём это, баба Таля, – насторожился бывший матрос.

            - Да всё о том же, – вздохнула, отерев слёзы, старая.

            - О чём?

            - Вот ведь и деда твоего так же, как и тебя будто кто в бок пырнул, когда началась война, – медленно начала свой рассказ памятливая Наталья Матвеевна.

            - А при чём здесь моя бочина и дедов бок?

            - Да при том, – назидательно опечалилась ходячая притча, – что он мог и не ходить добровольцем на фронт, так как был он непризывного возраста и ему к тому же была дана ещё сразу и бронь, как важному специалисту на строительстве тагильского комбината.  И он ещё какое-то время, почитай всё лето и осень, там и работал.  А когда зимой то уже под Москвой стало трудно, он пошёл в военкомат записываться добровольцем.   Но там ево не поняли, заподозрив в измене, и поинтересовались со смыслом.

            - Решили, господин буржуй, сбежать под защиту к немцам, – задал ему там вопрос один шибко умный следователь.

            - И чё ему дед ответил? – напрягся Семён.

            - А он им и высказал, что идёт добровольцем не за красных убийц своих родителей драться, а Отечество своё и семью, которая здесь на Урале остаётся, защищать с оружием в руках, а не отсиживаться, как трусливая крыса в тылу!

            - И ево не посадили за эти слова? – не поверил воин-матрос в запасе.

            - Знали твоево деда, что в посёлке, что на стройке работные люди.  Да не похож он был на предателя, и на фронт он образованный человек просился рядовым солдатом, как и мой разлюбезный Захарушка!

            - И чё? – сгорал от нетерпения дедов внук, желая узнать развязку.

            - Продержали его в кутузке несколько дней, наведя о нём справки, и отправили под Челябинск куда-то на ускоренные курсы обучаться военному ремеслу, а потом присвоили младшее офицерское звание и отправили на войну!

            - А мне бабуля об этом ничево никогда не рассказывала, – признался пострадавший в драке больничный лежебока.

            - Все письма от Евгения Надюше с фронта хранятся у меня, – доложила откровенно родная бабка, – а когда ты поправишься, я тебе их с чистой совестью и передам!

            - А почему же ты раньше их не отдала, баба Таля? – обескураженно откликнулся в ответ на признание единственный племянник.

            - Твоя бабуля мне строго-настрого наказала, чтобы я отдала их тебе, когда ты уже в жизни окончательно повзрослеешь!

            - А я повзрослел? - уточнил вопрошавший.

            - Став отцом, да ещё с таким приветом, конешно, - прозвучало бабкино признание.

            - С каким ещё таким приветом? – нахмурился постоялец больничной палаты.

            - С того света, – последовал ободрительный ответ, – не загинул ты во тьме небытия в борьбе за жизнь свою, как твой героический дед и мой соколик Захарушка.  Не видал ты, Сёма их, не знал ни того, ни другого, а жаль!

            - Не знал, – согласился с гостьей похудевший пациент больницы. 

            - Моего то Захара тоже не сразу же в первые дни после объявления войны вызвали в военкомат.  В августе прислали ему повестку и отправили на Дальний восток, а потом и на фронт уже вывезли эшелоном оттуда.  А твой дед, перед тем, как вернуться на стройку, дома остался, тебя с Александрой поджидая.  Приехала наша студентка с родителем своим повидаться сразу после экзаменов, прихватив с собой мать, и тебя ему на радость показать привезла.  Понянчил он тебя, поносил на руках с недельку, да и отправился мантулить, где бригада его под бронью, трудясь, обреталась.  И, ведь, што интересно, – продолжила тихо бедовая старушенция, – как раз в тот день от, когда деду твоему нужно было идти уже на вокзал, чтобы поехать на эти его скоропостижные курсы, раскололся пополам у вашего дома под правым углом кухонного сруба фундаментный камень, если смотреть со стороны огорода, как будто нарочно взяла эта большая, цельная каменюка и треснула!

            - И чё с тово,? – не воспринял загадку наездник на больничной кровати, – треснула, ну и треснула горная каменюка-валун… 

            - Это дом хозяину напомнил о себе!

            - То есть… – озадачился слегка сказанным оживший подранок.

            - Напомнил ему, мол нельзя дому то без хозяина оставаться, вот и лопнул большой этот скальный булыжник монолит, дескать, вернись, мужик не уходи.  Но не прислушался твой дед Евгений Тимофеевич к этой подсказке, не обратил внимания на верную примету. Получил предписание, собрался сказал на прощание, что идёт воевать за Великую Русь, за Россию-матушку и за самых близких и дорогих ему людей.  Вот тогда я поняла, что мы не свидимся с ним боле.  Мой то Захарушка на Дальнем востоке границу стерёг, а мать твоя в ту пору училась в своём институте.  И бабуля твоя там же с ней тобой дома нянчилась.  Но она сказывала, что Евгений то заезжал к вам туда проститься.  Так я при встрече с Надей и виду о своей догадке не подала, когда она с тобой домой вернулась чтобы не расстраивать её, сестрицу свою и без того уже находящуюся в расхристанном состоянии.  Так оно, так и случилось, как я подумала.  Не вернулся он, дед твой, Сёма, с войны домой, под Варшавой столицей на чужбине лежать на веки остался!

            - А мне моя дорогая Надежда Матвеевна об этом ничевошеньки даже не сказывала, – признался печально повзрослевший внучок.

            - Чево не сказала то? – не поняла признания, увлёкшись рассказом бойкая матрёна. 

            - Про деда.  Про письма ево.  Про польскую столицу Варшаву…

            - А зачем? – взяла сторону бабули её младшая сестра, – это ж, во-первых, её личная память, а, во-вторых, она оберегала тебя от глупых твоих в дальнейшем поступков, вот те и в-третьих, штоб ты знал: то, што тебе очень дорого, храни всегда при себе, племянник, и никогда, никому за зря не рассказывай.  В жизни есть ещё и такие вещи, которые тишины и покоя требует, – скромно подвела итог сказанному родная о нём забота, – иначе всё так, за пустой болтовнёй промотаешь!

            - Чё, значит, всё? - ворохнулся недовольномоской слухач.

            - А то и значит, что и прошлое, и будущее останутся в неведенье тебе в настоящем, – замолчала вдова погибшего солдата.

            - Разве? – усомнился недоверчиво бывший корабельный акустик.

            - Это у раззявы на авось всякие разве да кабы откликаются, – съязвила осерчавшая  старушенция.

            - А не у раззявы на чё авось откликается? – повеселев, отозвался болящий.

            - А у не раззявы авось молчит, – в отличие от Семёна серьёзно заключила мудрая и сердобольная баба Таля.

            - Ну и чё с расколовшейся фундаментной опорой после развала стало потом? –  не подгоняя рассказчицу, нарушил затянувшуюся паузу и вывел из оцепенения замолчавшую было вестницу давних событий поправляющийся родственник.

            - Склеили треснутые каменные половинки мужики из бригады Евгения, те, кто ещё остались дома, накинули стальной хомут и слепили цементом лопнувший булыжник.  Он и до сих пор стоит, не даёт углу просесть!
            
            - А я в детстве думал, что так и задумано было с самого начала, – почесал затылок нынешний хозяин унаследованной усадьбы.
            
            - Не спеши с выводом, Семён Аркадич, – умнее станешь, – грустно улыбнулась его визитёрша в больничной палате.

            - А ты, часом, не знаешь ли, кума, к чему бы это всё могло случиться? – подъехал к своей второй няньке дедовский внук, – ведь, не только для того, чтобы деду напомнить по пути на выход о доме его, который он собрался оставить без своего присмотра?

            - Не только, – услыхал он в ответ.

            - Я слушаю, – более чем серьёзно навострило свои уши заинтересованное лицо.

            - Давно это было, Сеня.  Очень давно, – начала живая копилка семейных архивов, – летом восемнадцатого года, в июле.  Мы тогда с Надей вернулись домой к родным отцу с матушкой под крыло.  Надя из Петрограда, а я из Перми.  И вскоре после нашего приезда, появился в городке со своим небольшим отрядом, который в то время ещё был всего лишь крупным заводским поселением, один из местных злодеев, повстанцев Григорий Забелин на машине с открытым верхом на конной тяге!

            - Как это на конной тяге? – не понял Семён.

            - А так, – пояснила рассказчица, – сам то он ехал, развалясь в машине, а впереди на закрытом кожухом моторе сидел его ординарец, кучер с вожжами в руках, управляя конём запряжённым в оглобли, а его кобылка шла на привязи позади машины.   Гришаня весь из себя в дорогом кожане: куртка, галифе и хромовые сапоги в гармошку, с саблей и наганом в большущей кобуре по бокам, – бандит бандитом.  Одним словом душегуб проклятый.  И стал наводить свой в посёлке порядок!

            - И этот бандит в кожане так же имеет ко мне какое-то отношение? – не воспринял всё это сказанное заводской работяга всерьёз.

            - Имеет, – пробросила между слов бабуся, – и был он, этот злодей, старшим сыном Филарета Забелина – конно-заводского подрядчика, што верховодил артелью трелёвочных волокуш на старом демидовском заводе.  Вывозили они, эти, значит, артельщики с завода прокатную продукцию на станционную эстакаду к погрузке в вагоны!  Крут был Филарет подрядчик на кулак.  За любую малую провинность охаживал по мордам мужиков, считая им зубы.  Много терпели это издевательство мужики да не вытерпели всё же.  Не за долго до революции подтолкнул кто-то из шибко обиженных мужиков Филарета под гружёную прокатным профилем волокушу, а тот, кто правил в это время коняжкой, взял, да и наддал  вслед со всей силушкой тягунка своим кнутовищем.  Вот и порвала Филарета эта тяжёлая волокуша в клочья.  Схоронили супостата, сложив во гроб кости да куски его мяса, молча накрыли крышкой и забили гвоздями сразу, закопав, не отпевая.

            - Жуткая смерть, – вздохнул внимательный слушатель.

            - А старший сын того Филарета Гришка в то время уже заканчивал в Златоусте как раз их тамошнее реальное училище, чтобы, значится, потом принять от отца их семейное дело.  Закончил он, вернулся домой, не застал похороны своего отца и возненавидел всех и вся, не в силах узнать, кто виноват в смерти его тяти.  А тут как раз началась революция. Ну а следом то за ней и гражданская война вскоре разразилась.  Вот и пошёл наш Гришка воевать – безобразить.   Красным мстил, за то, что считал их взбунтовавшейся голытьбой.  Белым шкуру их дубил за то, что сам был не из их высокородного сословия.  А заводских охаживал плетьми за то, что живы были и его не признавали.  В общем жутко куролесил в ту пору супостат Филаретыч по деревням и посёлкам в округе – никого не жалел! 

            - Чё то мне, баба Таля, не интересно про этого Гришку или как там его, слушать все твои скучные россказни, – устало взмолился больной.

            - А ты слушай, милок, слушай и набирайся ума-разума, куманёк, – не согласилась с ним старая, – появился это самый Гришаня в посёлке и встретил там на улице бабку твою, мою старшую сестру.  Увидел гад девоньку и потерял голову.  Сам то он был паря куда уж как баской, чернявый да кудрявый.  Мать то его Ненила была из цыган.  Филарет её силой взял в проезжем таборе у их барона.  И как не пытались тележные кочевники возвернуть в табор свою украденную красавицу – ничево у них не вышло, только ещё больше потеряли своих людей.  Подбил Филарет бедовых деревенских ухарей, ну те и рады были стараться.  Отутюжили табор от с поножовщиной, да и прогнали без песен и плясок остатки их прочь.    Из этих своих помощничков то и сколотил потом Филарет на заводе новую трелёвочную с острасткой команду, держа в страхе артель.  Но я не об этом, – вернулась к своим баранам вдова Чистякова, хранительница семейных драм, – влюбился этот Гришка Филаретов сын в твою бабушку, тогдашнюю девушку и стал её навещать, не давая продыху!

            - В смысле? – обиделся за свою любимую няньку уже уличный Шишак.

            - Каждый день, пока он был со своей бандой в посёлке Гришка главарь появлялся у нас под окнами родительского дома.  То на коне верхом красуется, гарцует, то на машине заявится и гудит в свою клизму – гудок резиновый, дескать, видишь, Надюха, меня, какой я из себя, молодец.  Но не нравился он ей, бабушке твоей этот Аполлон-душегуб.  Потому и не выходила она за ворота к нему никогда на встречу.  И тогда прислал Гришка к нашим то с Надюшей батюшке с матушкой в дом на кануне Покрова дня своих сватов, – перевела дух сказительница.

            - И чё потом? – не удержался как в детстве выросший проказник.

            - Но отказал его сватам наш тятя.  Не побоялся, указал им вежливо на дверь!

            - А чё ему надо было бояться? – слегка напрягся коечный ухажёр.

            - А как же, – на полном серьёзе ответствовала постаревшая хранительница своих и родовых Головановских событий, – у Гришки была и сила, и власть.  Мог он и расстрелять за отказ нашего папеньку, но, видно, не успел, а, может, и не захотел.  Не знаю я, – честно призналась бабушкина сестра, – но только на другой день утром нагрянул к нам в посёлок отряд колчаковских карателей по чьему то доносу.  Уж больно сильно Гришка досаждал и белым своим разбоем.  Вот и прибыл вооружённый отряд, чтобы наказать его.  Да где уж там.  Успел он, цыган из посёлка ночью убраться, прихватив с собой мать, сестру и своего младшего брата.  Спрятался гадёныш в лесах.  А где его скрытное логово находится белые не знали, да и в тайгу далеко соваться побаивались!  Всю зиму после этого было в посёлке относительно спокойно.  Тех, из красных, кого хотели бы каратели расстрелять, так их же ещё раньше от греха подальше из посёлка, как ветром сдуло, а других явных претендентов на расстрел у нас больше не имелось.  Но по весне, в начале мая ушёл этот отряд с рейдом по уральским весям, от красных убегая, сеять смерть, так как уже большевики начали своё победоносное наступление.  А уже в июле то твоя бабуля после покосов познакомилась с твоим будущим дедом, и всё у них пошло на лад, как и полагается! 

           - Значится, бабушка оказалась под надёжной защитой, – зная со слов своей няньки,  какой силой обладал его дед, обрадовался кроватный наездник.

            - И не только она, – потеплела взглядом младшая Матвеевна.

            - А кто ещё?

            - И я, и наши родители, – дополнила Сёмину радость его вторая нянька, – но и в это же самое время, когда у Надюшки то с её Евгением уже наметилась свадьба, и появилась у нас под окнами дома Гринькина мать, да и прокричала на всю улицу, что, ежели он, егерь, не отдаст замуж свою старшую дочь Надьку за её сына Григория, храброго командира, то попомнит он, Мотька Голованов и вся его юбочная семейка недоброе цыганское слово да будет уже поздно.  Но не восприняли её слова всерьёз ни тятя наш, ни жених Надюшки, её Евгений, а зря, – тихо завершила свой рассказ баба Таля.

            - Почему? – аж привстал на постели раненый электрик.

            - Да потому, што раскололась к тому времени страна.  Озлился народ, разорвал все родственные связи.  Одни – за белых, другие – за красных, а третьи, как Гришка – сами за себя, четвёртые же злостные тихушники – супротив всех сразу.  Служили то они и у тех, и у этих, и у других, и у третьих, прислуживали злобствуя и пакостили, проливая кровушку людскую, всем, што своим, што чужим и тем, кто дома сидел, не лез никуда – одинаково.  Время такое было – непростое, - в поминальной молитве склонилась женская голова.


            - А при чём здесь тогда мои дед и бабушка, – не понял свою гостью их внук, шумно нарушив, затянувшуюся паузу в палате, – они то, я надеюсь, никому не напакостили?

            - Вскоре, после того, как родила твоя бабуля мамку твою Сашеньку, – не обратила никакого внимания на реплику своего племянника родная тётка, – заболела Надюша вдруг непонятной болезнью.  Ей дитя кормить надо, а у неё молоко пропало.  Потом поднялся у неё сильнейший жар.  И ничево не могут поделать с этой непонятной хворью ни местный фельдшер, ни привезённый доктор из самого Екатеринбурга, ни местные бабки-знахарки.  Увядала она на глазах твоя красавица бабуля, молодая женщина, то приходя из-за бытья в сознание, то снова проваливаясь куда-то в гнетущую пустоту.  И тогда папа наш по совету фельдшера пригласил одну кормящую женщину из соседней улицы, у которой тогда было молока в избытке, чтобы Санечку, мамку твою малышку кормить, Надюша, будущая твоя бабушка болела.  Шурочка то грудничком постоянно капризничала, находясь всецело под присмотром нашей мамы, прабабки, значит, твоей, и только во время кормления молчала,  так и выросла мамка твоя из чужой, но ставшей родной ей титьки, питаясь.  А кормилицей её была твоего дружка Валерки бабушка покойница, она в тот момент его мать Машу то и кормила, которая была на полгода постарше Сани!

            - Чё?  За просто так вот взяла да кормила? – усомнился в сказанном племяш.

            - За просто так, дорогой мой племянник – это у кумы под глазом синяк, – негромко, но с намёком ворохнулась смешком шаловливая бабулька, – а не за просто – от рубля бери и выше, если есть чево и где взять, – понял?   

            - Да-а… – только и смог выдавить из себя флотский старшина.

            - А было где и чё то взять то тогда? – ужаснулось сердце благодарного потомка.

            - Да! – подтвердила свои слова любящая его единственная тётушка.

            - Слава Богу было и чево, и где, и сколько надо взять у Евгения, – молча сама себе призналась её православная душа.

            - А бабушка как тогда? – поторопил тётку с рассказом нынешний внук тогдашней роженицы. 

            - А так, – осенила чело крестом постаревшая вдова Чистякова, – послал наш папаня деда твоего в одно вогульское стойбище за известной в округе бабкой, которая со слов всё того же народа многое чево в этой жизни знала да умела.  Привёз он её, и начала она свои языческие отговоры читать над лежащей в кровати, как смерть молодухой, а проку то нет от её молитв.  Тогда и говорит, почернев лицом, эта бабка, што очень сильный колдовской приворот сделан на эту женщину и её отливать теперь надо призналась нашему батюшке и дедушке твоему старая шаманка, но твёрдо заверила их, што помочь она сможет!

            - Принесите ведро чистой воды, таз и большую кружку, если есть – приказала она и начала, после тово, как принесли ей всё, што надо было, выгнав всех, окромя меня, из той  комнаты, где лежала пластом больная, своё языческое отливание!

            - Чё, значит, отливание? – не утерпел бывший пострел непоседа.

            - Ты слушай и не лезь вперёд батьки в пекло, – урезонила торопыгу Матвеевна.

            - Не буду, батьку, – ухнул филином больничный торопыга.

            - Так вот, – не спеша, начала старая тётушка, – эта шаманка-ворожея и вся её родня в стойбище при царе ещё были крещены и она имела два имени.  Одно православное, а вот другое – языческое, племенное.  Налив в тазик воды, она попросила меня достать из топки камина немного золы и начала, как крещёная, бормоча себе поднос какую-то молитву, три раза сливать эта бабка из кружки сырую воду, смешивая каждый раз её с золой.  И так она повторила девять раза, вылив воду из таза в огороде на землю.  После этого Надя сразу же и уснула.  На второй день, предварительно расплавив свечку, она уже чуть громче начала читать другую молитву, сливая каждый раз в таз с водой чистую воду из кружки, капая за струйкой воды горячим воском.  И так она проделал семь раз, после чего Надюша так же с облегчением отошла ко сну.  Но лишь на третий раз, когда начала вогульская ведунья уже в перемешку с мёдом сливать в таз с водой тёплую воду из кружки под громкую, пятую по счёту молитву, бабуля твоя задышала всей грудью и открыла, наконец, помутневшие свои глазоньки.  Целых три дня и три ночи корпела, молясь, над ней языческая та чародейка, но она добилась своего.  Пошла милая моя дорогая сестрица на поправку.  И дедушка твой то Евгений Тимофеич так же пошёл на поправку, впервые за всё время Надюшкиной болезни уснул.  Поостерегся бы и ты в будущем то, Сёма, – пожалела бывшего моряка его бывшая радость из далёкого, как слёзы на сладкое подзабытого детства, – и у тебя теперь есть своё дитё, и ево поднимать вам с Капитолинкой надобно в жизнь потом направлять, любя!
            
            - И чё?  Ты хочешь сказать, што чёртово проклятье и на нас с Капитолинкой так же может отразиться,?– усомнился было новоиспечённый папаша.
            
            - Уже отразилось, – осенила себя знаменьем суеверная бабка Таля, – но кто ж ево в этом мире знает, до конца или нет сняла та вогульская знахарка цыганское мстительное то проклятье?  Не ты, ни я не знаем этова, – тяжело вздохнула Сёмкина провидица.
            
            - Ты намекаешь мне, родная, што могёт ещё и остаться хвост от тех, более чем уже полувековых событий? – приподнялся с подушки раненый, но Акула.
            
            - Ничево я не хочу такова тебе намекать, – отрезала строго больничная оказия.
            
            - А, может, это проклятье не только на Головановский род наложено? – напрямую с откровением уточнил больной.
          
            - Может, – покорно согласилась младшая доч добросовестного егеря при царской власт когда-то.
            
            - А сынишку мы своего с женой поднимем, – заверил уверенно свою заботу отец, – будте спокойны, гражданка Голованова-Чистякова, – улыбнулся одними губами Семён, – ну а деда то к чему ты сюда приплела, милая ты моя Боян-былинница?

            - А к тому, што не пошёл бы он тогда добровольцем то на фронт, дед твой Евгений то Тимофеевич, глядишь, и у мамки твоей жизнь пошла бы совсем по другому, а, значит, и у тебя, свет мой Сенечка, всё иначе сложилось бы! 

            - Может быть, может быть… – согласился тот, – но прошлое то не исправишь!

            - Зато будущее сохранишь, – прервала ево, ево ж ходячая подсказка.

            - Чё то ты опять, мать моя, воду мутишь, чё ты хошь мне ещё сказать, – не стал на бабскую уловку поддаваться бывший слухач морских просторов.

            - Перед тем, как занять место в вагоне, твой дедуня расцеловал, простившись, свою любушку жену ненаглядную, бабулю твою и мою сестру и сказал нам с ней на прощание.

            - Бог даст, я вернусь и больше никуда из дому совсем не уеду, - помахав нам рукой со ступенек вагона уходящего поезда.

            - Не любил мой дед, видать, советскую власть, – констатировал внук его.

            - Не праздновал.  Это правда, – согласилась с ним старая, – но и не шкодил из-под тишка, не вредил, а честно везде трудился!

            - Не праздновал, – выдохнул, задумавшись, Семён, – а почему?

            - Потому что расстреляли коммунисты его престарелых родителей!

            - За што? - пожалел мужик незнакомых ему дальних родственников.

            - Только Богу да им, кровавым опричникам революции одним и известно за што, – тихо с болью в сердце развела руками вторая дочь Матвея Голованова.

            - А ну признавайся, тётка Таля, мой дед и твой муж дружили между собой, – как бы в шутку, но на самом деле, более чем серьёзно, с ходу подкатил Раскатов младший к своей разговорившейся посетительнице, – или терпеть не могли друг друга?

            - Да как сказать, – задумалась ходячая кладовая всех семейных коллизий, – видишь ли, Сёма, – начала она издалека, – тятя то наш поздновато женился.  Пока учился да пока с местом работы определился и пока холостяком ухаживал за нашей мамкой, то, да сё – оно на то и вышло в результате, што мы с Надюшкой были поздними детьми.  И когда бабуля твоя выскочила замуж за деда твоего, то родители наши приняли Евгения к себе в семью с распростёртыми объятьями, так как был он сынком старинного отцова приятеля по городу Екатеринбургу.  Когда же я вышла замуж за своего Захара, то папа принял его прохладно, но с пониманием, што это мой личный выбор, а мама не восприняла его совсем, но жалела как сиротинушку неимущую!

            - Ты это к чему? – пристально взглянул на рассказчицу племянник, – радость моя?

            - Про дружбу, – не моргнула глазом Наталья Матвеевна, – став замужними бабами, мы с сестрой до начала войны семьями так ни разу и не посидели за одним, праздничным столом.  Твой дед Евгений всё время мотался с артелью по разным стройкам.  Дома редко бывал, да и то короткими наездами.  А мы с Захаром жили в деревне.  Туда идти или ехать надо.  Но когда я с детьми уже приезжала к вам домой, то Евгений моих деток привечал и особенно отмечал мою младшую Маринку.  Со старшим Серёжкой он всегда разговаривал как со взрослым.  Так вот и расстались наши с Надей мужики, уйдя на фронт, и не друзья, и не враги, но родственники, – завершила своё признание младшая дщерь местного егеря.      

            И сразу же начала, не мешкая, свою не менее длинную, вторую присказку о своём свидании с Сёмкиной половинкой Капитолинкой в роддоме, из которой сей заштопанный постоялец хирургического отделения многое чего для себя узнал.  Узнал он и том, что она его бабка Таля мягко, как могла, чтоб не пугать роженицу, между слов дала ей понять, где сейчас находится её муж, рассказав о его, вызнав у врачей на данный момент, физическом состоянии, тем самым, поведала ей всю правду матку о банкете в забегаловке, и о ночной после этого драке с ножевым ранением.  Так что молодая мама теперь была в курсе всего, что произошло за последнее время у неё в семье, но только тогда вся её уверенность уже в счастливом исходе этой страшной беды, обрела почву под ногами, когда узнала она, что с операцией по спасению её супруга наотлично справился её приёмный благодетель Гущин Юрий Петрович, и новоиспечённая мамаша понемножку успокоилась и взяла себя в руки.  На том то и закончила баба Наташа свои свежие новости на положительной ноте.
            
            - От твоих рассказов то не станет хуже Капитолинке, баба Таля? – близко к сердцу воспринял её известия состоявшийся уже отец.
            
            На что бойкая старушенция с лукавинкой в глазах ответила.

            - Я тут, Семён Аркадьевич, тебе гостинчик принесла, – положила она свой узелок в ногах у родного больнушки, эта повеселевшая вдруг посетительница.
 
            - Чё там, бабуль? – сказал спасибо подуставший пациент.

            - Передали тебе Маринка с Петром литровую банку варенья из сладкой морошки да мы с Валюшкой положили тебе кусок пирога с грибами, который я с вечера ещё испекла, а вот Серёга с Витком прислали, от себя оторвав, домашнего колобка! 

            Колобок – это в народе тогда зашифровывалась под сказочный образ пол-литровая какая либо посудина с крепким, домашней выработки, хмельным напитком.

            - Нельзя мне пока колобка то, родная, – улыбнулся, как раньше бывало, маленький и любящий эту добрую няньку повзрослевший мальчонка Сенька, – никак нельзя!

            - Правда ли чё ли? – опечалилась искренне щедрая дарительница.

            - Честное слово, – ухнул с сожалением усталый ответ.

            - Ну нельзя, так нельзя, – согласилась с его доводом хозяйка гостинца, – так, потом, может, угостишь ково-нить, – и поднялась она, окрестив лоб свой, с больничного стула, – на покойника ты, как я погляжу, совсем не схож, – осталась довольная своим посещением милая сердцу подранка бабуся, – так што мне детям своим от тебя передать?

            - Передай им, конешно, большое спасибо и низкий поклон!

            - Передам, передам, – поклонилась низко добросердечная почтальонша.

            - И тебе огроменное спасибо, дорогая моя, – приподнял руку в прощальном жесте с благодарностью заштопанный врачами мешок с костями, – а гостинчик то свой положи-ка ты в тумбочку, милая Наталья Матвеевна.  Авось и, в самом деле, он пригодится позднее! 

            - Может, што-нибудь ещё передать? – убрала презент подальше от глаз и поставила на место свой стул, уходя, его любимая крёстная, – ты только скажи – я сделаю!

            - Скажу, – улыбнулся Семён.

            - Слушаю, – выпрямилась во весь свой неказистый рост в ожидании посыльная.

            - Люблю тебя, – послал ей моряцкий корешок воздушный поцелуй.

            - Да ну тебя, – отмахнулась, как бы осерчав немного, но довольная сим признанием племяша ещё не такая уж старая бабулька, – ты по делу мне говори!   

            - Тогда передай всем, што, ежели кто из них найдёт возможность ко мне сюда вот в больничную палату заглянуть, то я буду рад встрече с каждым!

            - Обязательно сообщу, – заверила своего подранка любезная нянька, прощаясь, – а Вовку то, дружка твоего позвать мне сюда к тебе или как?

            - Или как, – последовало признание. 

            На том искренне любящие друг друга родственники и расстались, каждый в сердце своём сохранив тепло от прошедшей встречи.

            - А не спроста приходила бабулечка ко мне.  Ой, не спроста,  – засыпая подумал он, владелец, принесённого ему в дар хмельного колобка, – и чё бы это значило?

            Но спать ему Татьяна не позволила.  Как только гостья покинула палату, она тут же разбудила задремавшего соню, воткнула ему укол, дала запить проглоченные им порошки и таблетки и принесла похлебать горячего куриного бульона.  Когда сытый муж подружки откинулся всем телом на высоко подставленную за спину подушку, его кормилица сказала с пафосом довольная собой.   

            - Теперь, ваше сиятельство, вы можете спать сколько хотите! 

            - Вы р-разрешаете? – сыто икнуло в ответ их сиятельство и закрыло глаза, охотно, как дитя, подчинившись этому пожеланию.

            И послеобеденный сон властно завладел Раскатовским уставшим сознанием.