Дядьмиша

          Михаилу снилась дверь. Вернее, так: ему снилось, что он обнаружил в своей комнате ещё одну дверь…
          …В комнату эту он вселился недавно. Она досталась ему после развода с женой. Развод, раздел, разъезд. Жена пожелала остаться в их недавно купленной квартире в многоэтажке, а ему было предложено переехать в бывшее жильё её нового супруга – вот эту самую комнатёнку в старом доме недалеко от реки. Собственно, можно было бы поторговаться с бывшей-то, уж больно неравноценными оказались варианты. Но после того, как жена ни с того ни с сего вдруг объявила, что уходит к другому и уже подала на развод, им овладела странная апатия, словно он внезапно полностью потерял способность испытывать эмоции. Наверно так чувствует себя обречённый на удаление зуб, когда в десну вкололи обезболивающее. Зуб этот, бедолага, даже и не болел, и кариеса у него отродясь не бывало, но его почему-то объявили ненужным и решили заменить модным и более красивым имплантом. Сравнение себя с зубом неожиданно понравилось Михаилу, он усмехнулся, примерив к избраннику бывшей своей, а теперь чужой жены, кличку «Имплант». Заклеймив таким образом соперника, он даже почувствовал облегчение, словно дурацкое словечко одарило его неким моральным превосходством и правом взирать на ситуацию свысока.
          Он даже не удосужился взглянуть на своё будущее жильё, а просто взял отпуск и уехал на неделю из Кашина, предоставив все хлопоты по перевозке вещей, доставшихся ему после раздела, счастливым молодожёнам. Вернувшись, получил от Импланта ключи и записульку с адресом и пошёл осваивать новую территорию.
          Дом показался ему смутно знакомым, что было, в общем-то, неудивительно: наверняка ему случалось – и не раз – проходить мимо, городок-то невелик. Но когда Михаил, открыв скрипучую дверь, шагнул в лёгкие сумерки, повисшие за порогом, и вдохнул терпкий, сладковатый и горький одновременно, воздух старого дома, то запах – потихоньку гниющих столетних брёвен? мышей? сырости? – разбудил где-то в самой глубине его памяти неясное видение чего-то дорогого, но почти стёртого за давностью лет. Дежавю мелькнуло и исчезло прежде, чем он успел осознать его. Пожал плечами и двинулся дальше по неширокому коридору, отыскивая нужную цифру – номер своей теперешней квартиры.
          Комната выглядела совсем маленькой, возможно из-за старинного шкафа, принадлежавшего, скорее всего, ещё купцу, дом этот строившему. Шло время, хозяева комнаты менялись, но шкаф оставался недвижим, как одинокий утёс среди волн, и не удивительно: при его габаритах никто даже не пытался хотя бы передвинуть его. Так он и стоял ровно посередине стены, сильно выдаваясь вперёд, так что при небольшой – квадратов двенадцать – площади комнаты сложно было обогнуть его, не зацепив. На оставшемся пространстве была кое-как расставлена остальная мебель: стол, диван-недомерок и пара стульев. На диване громоздилась пирамида из трёх объёмистых сумок – с такими в весёлые девяностые мотались в Польшу или Китай челноки за дешёвым ширпотребом. Сумки, надо полагать, содержали его личные вещи. А где же?.. Вот он! Вздохнул с облегчением, заметив на столе свой ноутбук, скромно выглядывающий из-за пары кастрюлек, чайника, нескольких чашек-тарелок, и ещё какой-то кухонной утвари, выделенной ему в пользование сердобольной бывшей половиной.
          Вздохнул и принялся разбирать и упорядочивать пожитки.

          Месяца три прошло без событий и перемен. Рана, нанесённая предательством, понемногу затянулась, но досада осталась, а равнодушие во всему происходящему вокруг превратилось в привычку. День за днём пролетал, не принося ни радостей, ни огорчений. Ходил на работу, возвращался к своим пенатам, готовил немудрёный ужин, засыпал под бубнящий телевизор, просыпался, шёл на работу…
          Этим вечером, устроившись на своём узком, чуть пошире вагонной полки, и таком же жёстком диване, он в ожидании сна лениво скользил взглядом по противоположной стене, где в сумерках чёрным пятном выделялся шкаф. Вот ведь дурацкая мебель! Сколько раз, налетев на него, чертыхался и грозился выбросить, но не выбрасывал: рука не поднималась. В бездонной утробе этого громилы помещались и книги, и инструменты, и посуда, и весь его немудрёный гардероб. И куда всё складывать, если выбросить этого неуклюжего, но вместительного великана?
          «Надо бы всё-таки сдвинуть его в угол, что ли…» – уже засыпая, подумал Михаил…

          …Ему снилось, что он передвигает шкаф, упираясь спиной в его чёрный деревянный бок, а согнутой в колене ногой – в стену, и матерно ругаясь при этом, что было удивительно: в обычной жизни он не употреблял обсценную лексику и брезгливо морщился, когда кто-нибудь из знакомых вворачивал в разговор крепкое словцо. Эта разборчивость перешла к нему от матери, всю жизнь преподававшей в школе русский и литературу и превыше всего почитавшей изящную словесность. Но в этом сне он в пылу единоборства со шкафом ругался как последний сапожник.
          Когда победа была одержана и шкаф занял предназначенное ему хозяином место в углу, взору Михаила был явлен кусок стены многие годы скрытый от глаз постояльцев: прямоугольник старинных обоев и – дверь. Обычная, довольно старая филёнчатая дверь, крашеная белой краской, местами уже облупившейся. Ни ручки, ни задвижки, ни замочной скважины.
          Михаил осторожно толкнул дверь – она медленно, со скрипом отворилась. За ней оказалась довольно большая комната. Михаил  огляделся. Насколько он знал, здесь не было жильцов, даже вход – последняя дверь в коридоре – за неимением ключа был заколочен доской, а в окне с мутными от пыли стёклами пророс какой-то упрямый вьюнок, дотянувшийся с земли и проникший в щель между рамой и косяком. И тем не менее комната явно была обитаема.
          Старая мебель – не старинная, а старая, такая была в ходу в дни его детства: кровать, застеленная покрывалом с кружевным подзором, на ней пирамидка подушек под вышитой накидушкой, детская кроватка с решётчатыми стенками, трёхстворчатый шкаф с большим зеркалом вместо средней дверцы, круглый обеденный стол, над ним красный матерчатый абажур с кистями, у стола шесть венских стульев с гнутыми спинками. На миг в душе мелькнуло какое-то неясное видение, совсем как в тот раз, когда он в первые перешагнул порог этого дома, но смутный образ чего-то знакомого растаял, не успев кристаллизоваться и стать воспоминанием.
          На полу, в обнимку с плюшевым мишкой, сидел мальчонка лет трёх. Он, видно, только что плакал, потому что на щеках блестели дорожки слёз. Малыш уставился на Михаила открыв рот и всё ещё тихонько всхлипывая.
          Ну, дела… За три месяца, прожитых в этом доме, Михаил так и не свёл близкого знакомства ни с кем из соседей, «здрасьте – до свиданья» – вот и весь разговор, но что ни у кого из жильцов ни на его, ни на втором этаже не было детишек, за это он мог поручиться!
          – Ты кто? – прозвучал тревожный вопрос маленького человечка.
          – Я дядя Миша, твой сосед. Я вот там, за стенкой, живу, – махнул рукой в сторону своей комнаты. – Ты чего плачешь?
          – Мамы долго нет, – малыш снова всхлипнул, и глазёнки наполнились готовыми покатиться слезами, – я боюсь!
          – Не бойся, я же с тобой! А мама скоро придёт, она, наверно, в магазине в очереди стоит, – сказал первое, что пришло в голову. Заметил брошенную на столе книжку про колобка, спросил, усаживаясь в кресло: – Хочешь, я тебе сказку почитаю?
          Мальчонка кивнул и вскарабкался к нему на колени.
          – А тебя-то как зовут?
          – Михасик.
          – Тёзки, значит, мы с тобой, – улыбнулся, открывая книжку, – ну, Михасик-карасик, слушай… «Жил-был старик со старухою. Просит старик: «Испеки, старуха, колобок». – «Из чего? Муки-то совсем у нас нету». – «А ты по коробу поскреби, по сусеку помети, авось и наберёшь»…
           За дверью, – не той, через которую он вошёл, а за другой, ведущей, очевидно, в коридор, прозвучали торопливые шаги.
          – Мама идёт! – радостно закричал Михасик, соскакивая с его колен.
          Михаил отложил книгу, поднялся и отступил к стене. Ему не хотелось встречаться с матерью мальчугана, мало ли что она подумает, увидев в своём доме незнакомого мужчину, ещё, пожалуй, за вора примет. Толкнул осторожно дверь – и проснулся.
          Полежал немного, вспоминая сон. Михасик-карасик! Так его называла мать, когда он был совсем маленьким. Они тогда жили вдвоём, потому что отец – он работал машинистом на железной дороге – часто и надолго уезжал. И у них тоже был сосед дядя Миша (а попросту – Дядьмиша), который играл с ним, когда мама уходила на работу, а он оставался один и начинал плакать. И ещё были пирожки. Какие-то смешные, но очень вкусные пирожки, их пекла соседка из квартиры напротив. Как же её звали? Нет, не вспоминается! А мама почему-то всегда сердилась, когда он рассказывал ей о Дядьмише, и называла его выдумщиком. Вскоре они переехали на другую квартиру, он больше никогда не видел дядю Мишу и постепенно забыл его. И сейчас бы не вспомнил, если бы не сон. Сколько ему тогда было? Года три-четыре, не больше, а вот надо же – запомнилось. Странная штука – память!
          Глянул на часы – рано ещё! Поворочался и уснул.

          Неизвестно, что сказал бы по этому поводу какой-нибудь учёный сомнолог, но только с тех пор сон о маленьком мальчике, живущем в комнате за стеной, снился Михаилу снова и снова. Не повторялся, нет, события в его снах потихоньку развивались, как если бы он смотрел сериал, и не просто смотрел, но и сам становился действующим лицом. Каждый раз, уснув, он открывал дверь и попадал всё в ту же комнату, и каждый раз, выходя из неё, просыпался. Однажды он попытался выйти из комнаты в коридор, но у него ничего не получилось, то ли та дверь была заперта снаружи, то ли по какой-то иной причине. Впрочем, у снов свои законы.
          – А ты по правде есть, Дядьмиша?
          – Как это? – не понял он.
          – Мама сказала, что я всё выдумываю и тебя нет, потому что за этой стенкой никто не живёт.
          Михаил растерялся. Мама мальчика, которого он видит во сне, объявила его несуществующим! Забавно! Но надо было что-то ответить, и он сказал:
          – А дед Мороз есть?
          Малыш кивнул:
          – Есть. Он мне подарки под ёлку кладёт.
          – Ну вот видишь, и я тоже есть: мы же с тобой играем.
          На этом трудный вопрос был закрыт.

          Так уж выходило, что во всех снах Михаил заставал Михасика одного, когда же за дверью звучали шаги и в замке начинал поворачиваться ключ, он успевал выскользнуть в свою дверь, неизменно при этом просыпаясь. Он не удивлялся такому порядку: Карлсон, живущий, как всем известно, на какой-то шведской крыше, тоже навещал Малыша исключительно в отсутствие домашних. Но как-то раз, открыв дверь, Михаил увидел своего маленького приятеля, сидящего за столом, с пирожком в одной руке и чайной чашкой в другой, а рядом с ним девушку в линялом домашнем халатике, тоже с чашкой и пирожком. Михаил опешил от неожиданности и собирался уже отступить за свою спасительную дверь, но Михасик заметил его и восторженно закричал:
          – Ура! Дядьмиша пришёл! Дядьмиш, иди с нами чай пить, тётя Лёля, она внапротив живёт, пирожков напекла! С лягушками!
          Девушка за столом засмеялась:
          – Не с лягушками, дурачок, а с помидорками! – Повернулась к оторопело застывшему на пороге Михаилу, улыбнулась: – А вы и есть таинственный дядя Миша? Садитесь с нами, сейчас я вам чаю налью.
          От её улыбки ему вдруг стало так тепло и хорошо, что, забыв о неловкости, он подошёл и, сев на свободный стул, спросил только:
          – А почему пирожки у вас с лягушками?
          Тётя Лёля, которой по возрасту никак не подходило важное «тётя», опять засмеялась:
          – Это Михасик их так прозвал, потому что я в начинку кладу нарезанные незрелые маленькие помидоры, а они же зелёные. Ну и сахар ещё. Сладкие пирожки, попробуйте!
          Они ели пирожки с лягушками, запивали их чаем, а довольный Михасик, болтая под столом ногами, гордо лопотал:
          – А мама мне не верит! А дед Мороз есть, и Дядьмиша есть! Ты же видишь, Тётьлёль: он есть, ведь он же пирожок ест, а если кого нет, тот и пирожки есть не может! А мама всегда с капустой печёт, вкусные тоже, но с лягушками гораздо веселее!
          И было так спокойно, весело и вкусно, что не хотелось пускаться ни в какие объяснения. Да и что тут объяснять? Не скажешь же: я, дескать, пришёл с работы и лёг спать, а тут мне снится, как вы чаёвничаете, и пирожки ваши с лягушками такие удивительные, и вообще очень всё удачно сложилось, а то я так сегодня устал, что поужинать забыл… Тем более, что смешливая Тётьлёля в простеньком домашнем халатике, перехваченном в талии узким пояском, с тёмными косами, уложенными на затылке корзиночкой, и озорными карими глазами, вовсе не удивилась его внезапному появлению из-за стены, «за которой никто не живёт», не начала выпытывать, откуда он взялся, а просто налила чаю и предложила пирожок…
          В самый разгар этого безумного – безумно прекрасного! – чаепития в коридоре зазвучали шаги, и тётя Лёля, став вдруг серьёзной, сказала:
          – Вам, наверно, лучше уйти…
          А он ответил, поднимаясь со стула:
          – А можно я опять приду, когда будут пирожки с лягушками? – и добавил, вспомнив, как говаривал почтальон Печкин: – Очень они у вас замечательные!
          Она засмеялась, а он шагнул к своей двери – и проснулся…

          Хороший какой был сон! По-домашнему уютный и тёплый. Во рту всё ещё явственно ощущался вкус пирожков с лягушками. Что-то такое вспоминалось ему недавно… Отличные пирожки у этой тёти Лёли! Лёля… Смешное, какое-то игрушечное имя. А как же будет полное? Ольга? Елена? Ему хотелось, чтобы она оказалась именно Еленой: Ольгой звали его бывшую, которая теперь пекла пироги для Импланта – всегда одни и те же, с рисом и яйцами. А мама делала пирожки с капустой… «Но с лягушками гораздо веселее!» – вспомнилось ему, и он тихонечко засмеялся.
          Итак, в его многосерийный сон добавился новый персонаж: весёлая, приветливая и удивительно симпатичная Тётьлёля, что живёт «внапротив», как сказал Михасик. Не каждый раз, но довольно часто он, открывая во сне дверь, заставал её – неизменно с пирожками и чаем – и радовался этой встрече, как празднику. Наяву сам посмеивался над собой – что может быть нелепее, чем увлечься собственным сновидением? – но ждал прихода вечера, чтобы уснуть и увидеть Тётьлёлю – Елену? Ольгу? – снова. Михаил уже знал, что она только что окончила институт, получила диплом инженера и распределение в родной Кашин на завод электроаппаратуры.
          – Вам надо было не в инженеры идти, а в кулинары, – заметил он как-то за чаем, рассеянно наблюдая, как Михасик возводит на полу башню из кубиков, – пирожки у вас хоть куда, а вот в цеху я вас совершенно не представляю. Да и слово это – «инженер» вам совсем не идёт.
          – А вы кто по профессии? – спросила Тётьлёля.
          – Я… – начал он и осёкся: программист – тогда наверно и слова-то такого не слыхали, – я машинист, на железной дороге работаю.
          – Всё вы врёте, – вздохнула она, – не можете вы машинистом быть, вы же не настоящий…
          – Что значит «не настоящий»? – запротестовал было Михаил. – Я же ваши пирожки ем, значит я есть, спросите у Михасика.
          Но Тётьлёля приложила палец к губам и кивнула на малыша, всё ещё занятого своими кубиками.
          – В той комнате никто не живёт, – тихо ответила она, – нет в нашей квартире никакого дяди Миши. Мне очень жаль…
          – Мой папа тоже машинист! – гордо заявил Михасик, водружая на вершину своей постройки красную звезду. – Он по всей стране поезда водит! Ему скоро новую квартиру дадут! Большую! А когда мы переедем, ты будешь приходить ко мне в гости, Дядьмиша?
          Переедут? И этот удивительный сон перестанет ему сниться? И он больше никогда не увидит смешного маленького Михасика, так похожего на трёхлетнего него самого? И никогда больше…
          Проснулся, холодея от этого «никогда больше». Никогда! Михасик на новом месте скоро найдёт себе новых – настоящих – друзей и постепенно забудет Дядьмишу, приходившего, чтобы он не боялся оставаться один, из-за стены, за которой никто не живёт. Но он, Дядьмиша, запутавшийся в собственных снах, получается, что это он теперь остаётся один? А он даже не успел сказать, что… Да что это, в самом-то деле! Нельзя же всерьёз переживать из-за дурацких снов! Тётьлёля, ты была права, он не настоящий, и теперь вы никогда больше не встретитесь, а он так и не узнает, как же тебя всё-таки зовут: Елена или Ольга… Тётьлёля…
          За окном чуть начинало светлеть. Понимая, что уснуть уже не удастся, поднялся, стал одеваться. Натягивая футболку, больно ударился о проклятый шкаф. Торчит тут посередине, громила чёртов! Давно надо переставить его в угол! Упёрся спиной в чёрный деревянный бок, а согнутой в колене ногой – в стену, и ругаясь в сердцах, как последний сапожник, попробовал сдвинуть эту громадину. Ага, пошёл! Приналёг ещё – и побеждённый шкаф встал на предназначенное ему место в углу комнаты, а Михаил, растирая натруженную спину, упорно смотрел в пол, не решаясь взглянуть на освободившийся кусок стены, повторяя про себя: «Нет там ничего! Нет и не может быть, идиот!»
          Вздохнул, как перед прыжком в холодную воду, поднял глаза…
Перед ним в свете наступающего утра белела дверь. Обычная, довольно старая филёнчатая дверь, крашеная масляной краской, местами уже облупившейся. Михаил осторожно толкнул её, и она медленно, со скрипом, отворилась…