Болезнь

Болезнь
(самоанализ психического состояния)

Я болен. Я это знаю. Не всё у меня в порядке с организмом (давно нуждаюсь в квалифицированном обследовании и лечении). Но это со стороны не видно. А вот моё поведение, психическое состояние видно всем, особенно моим близким людям. Я стал забывчив, несобран, рассеян, легкораним и сентиментален. Нет, я не рыдаю, видя на экране голодающих и умирающих детей Африки. Но при виде молодых парней, теряющих конечности и жизни в военных действиях в соседнем государстве (скажем так аккуратно по цензурным соображениям), у меня наворачиваются слёзы. А когда вижу хронику, в которой встречаются, обнимаясь, ветераны второй мировой, слёзы текут сами.

Я постоянно забываю и где-то оставляю свои вещи. В магазине, библиотеке, банке. Недавно оставил на терминале свои замшевые перчатки (мягкие, тёплые, в Германии покупал). Очень горевал. И сетовал на того, кто их подобрал. Ведь ёжику понятно, что их оставил какой-то рассеянный гражданин. Не бери чужого! Гражданин очнётся и придёт за своими перчатками. Пришёл. Но их уже кто-то оприходовал. Жена говорит, что если бы у меня кое-что отстёгивалось, то было бы непременно оставлено в общественном туалете. Я в этом не сомневаюсь.

Стол, за которым я работаю, а точней, стучу по клавиатуре и смотрю в монитор, завален книгами, журналами, бумагами. A Textbook of Geology, британское издание (подарок суданского геолога Хасана, эта книга была со мной в геологоразведке в Сахаре), два американских журнала National Geographic (подарок американской подруги), детектив Чейза «An Ear to the Ground» (подарил англичанин, с которым я работал на шефмонтаже), словарь терминологии высшей школы США и много чего ещё, о чём даже я сам начинаю забывать. Конечно, их надо бы убрать куда-нибудь подальше. Ведь мне сейчас они ни к чему. Но я держу их под рукой, под локтем, как предметы, связывающие меня с предыдущей, более активной, жизнью. Моя жизнь мне дорога.

Справа от стола – этажерка. Она заставлена (с недавних пор практически завалена) словарями и учебниками, в основном на английском языке. Словари и книги под столом, на чердаке, в гараже. Правда, там книги не самой первой необходимости и находятся они там лишь потому, что в нашем маленьком домике, когда-то построенном ныне покойным тестем, им нет места.

Книгами завалена спинка дивана, на котором я сплю. Протягиваю руку, что-то отрывочно читаю (на серьёзное длительное чтение у меня нет сил) и вскоре засыпаю, иногда с книгой на лице или животе.
Это не нормально. Но это факт. Такая разбросанность и неорганизованность в вещах (не только в книгах) явно свидетельствуют и моей внутренней сумятице и не совсем нормальном психическом состоянии.

Я знаю, почему это произошло. Причин две. Первая – довольно естественная и нередкая. Это возрастное. Прожив (признаемся честно) бОльшую часть своей жизни и формально завершив карьеру, мне остаётся только оглядываться назад. Цепляние за вещи, особенно вещи из прошлого, это попытка уцепиться за юность, попридержать её поближе к себе. Все замечали, как старики трясутся над своими старыми, давно отслужившими своё предметами обихода. «Давай выкинем это барахло (хлам, рухлядь, мусор)» - предлагают родственники своему ветхозаветному дедушке. «Только через мой труп!» - отвечает старый хрыч. Возможно, этот пиджак дедушка купил на свою первую зарплату. А этой книгой о ветеранах завода его наградил партком за ударный труд накануне очередной годовщины советской власти. Эти вещи напоминают ему о безмятежной юности и славной карьере. Как можно такое отправить на помойку?

Лично я это понимаю. Но в моём случае это лишь косвенный, а не определяющий фактор. Основная причина – это то, что произошло со мной за последние два года. Произошедшее было для меня шоком. Умер отец. Это было очень тяжёлое событие, но не шок, тем более, что отцу шёл девяносто седьмой год. Шоком было то, что последовало за его кончиной. Не хочется полоскать здесь семейное бельё. Скажу лишь, что сестра категорично потребовала очистить и срочно продать родительскую квартиру, хотя родители в своих завещаниях такого не предусматривали.

Ошарашенный, в состоянии полной прострации я выносил вещи из квартиры на помойку. Чашки, ложки, блюдца, трельяж, ковёр, коробочки со всякой всячиной, всё-всё, что составляло жизнь нашей семьи, мою жизнь, я как в бреду сваливаю в мусорный бак и рядом с ним. На мобильный телефон постоянно звонит сестра и истерично подгоняет – скорей, скорей… Ей нужны деньги.

Вспоминаю это как кошмарный сон. Неужели нельзя было сделать это неспешно, спокойно, без нервотрёпки? Я бы забрал некоторые вещи. Никакой ценности они не представляли, но были просто частичкой той жизни. Хорошо, что я нашёл и взял отцовские ордена и медали. Партбилет. Пару самодельных складных ножей и одну, тоже самодельную, вилку из нержавеющей стали с эбонитовой ручкой. Помню, как отец делал (весьма умело, он мужик был рукастый) эти вилки в середине пятидесятых годов прошлого века…

В спешке и сутолоке были потеряны бесценные фотографии родителей в молодости, отцовский фронтовой ремень, моя детская крохотная распашонка, которую мать бережно хранила на самом дне комода. Я видел несколько раз, как она доставала эту распашонку, долго и задумчиво разглядывала её и вздыхала. Я ей в родах дался тяжело…

А ещё много раньше, когда я служил в армии, отец «подчистил» содержимое моего письменного стола. Выбросил мои детские альбомы с рисунками карандашом и акварелью (я хорошо рисовал, Господь отпустил мне эту способность). Когда я женился и пришёл жить к жене, я прихватил с собой потрёпанную книжку «Детское питание». На её страницах, на полях и прямо на тексте, значились мои первые рисунки примерно в пятилетнем возрасте. Жена поступила не лучшим образом. Без моего ведома выкинула мои первые художественные произведения. (Простим её, она это сделала не со зла, а по недомыслию).

Полагаю, что эти многочисленные выкидыши и потери сильно посодействовали моему заболеванию. Имя ему - «накопительство» или даже «захламление» (по-английски называется hoarding). Яркий пациент с этим заболеванием – гоголевский Плюшкин. Я, правда, не дошёл до этой кондиции, но, похоже, к ней двигаюсь.

Мне жалко выкинуть старый, уже неработающий телевизор «Рекорд». Не могу расстаться с магнитофоном «Комета» (двадцати пяти килограммовая бандура, музыкальная спутница моей юности). Я сожалею, что не принёс со старой квартиры лежавший в коридорной тумбочке учебник политэкономии, по которому учился в институте.

Не сохранились мои школьные письменные принадлежности. Я показал бы внукам писчие ручки тех лет в виде деревянных палочек с металлическим пёрышком на конце и авторучки (предел мечтаний советских школьников) в виде пластмассовых трубочек, набиравших в себя чернила через пипетку (модель подешевле) или поршенёк (вариант подороже). Ведь нынешние такие продвинутые дети ничего кроме клавиатуры не видели.

В случае нормальной спокойной эвакуации можно (и нужно было) что-то сохранить на память. Ведь сохранила бабушка жены часы-луковицу своего отца с гравировкой «Павел Буре, поставщик двора Его Величества), старинную керамическую бутылочку с надписью «Мой Капиталъ, 1904 г.», чайную ложечку, на которой просматривается выдавленная дата «1827» (Пушкин ещё был жив!), толстый, мягкий том сочинений Белинского, издание начала двадцатого века (точную дату не помню, книга на чердаке). Что касается дат, то и здесь у меня появился бзик. Теперь, покупая книгу, я на внутренней стороне задней обложки записываю дату и место приобретения. В зале на столе лежит книга «Маяковский детям». Купил когда-то в колхозе для ещё не родившегося сына. Теперь по этой книге разучиваю стихи с внуком…

Да, именно форсированная ликвидация квартиры и всего её содержимого нанесла мне разящий удар по психике, от которого я до сих пор не могу оправиться. Если бы только родители знали, что произойдёт после их ухода. Слава Богу, они даже не подозревали. Судьба их здесь пощадила, по-видимому посчитав, что они и без того прожили жизнь полную горестей.

Жена перестала меня ругать за разбросанные вещи, за потерянные носки, очки, записные книжки. Она молча их находит и мне возвращает. Не корит. Звонит на потерянный мобильник для установления его местонахождения. Надо мной подтрунивает – не с Альцгеймером ли я подружился?

Я на всякий случай проверился через Интернет, проделав несколько тестов на определение умственных способностей. Они оказались невыдающимися, но и совсем безнадёжными их назвать нельзя. Я опасался худшего.

Не зная украинского, я неплохо перевожу с него на английский (помогает знание польского). На прошлой неделе переводил на английский с немецкого, с которым уже много лет не имел никаких дел. С большой радостью переводил бы с японского на английский. Но, к сожалению, платных запросов на такие услуги нет, а заниматься японским на голом энтузиазме мой мозг не хочет. Совсем обленился. …Умственная лень. Сужение интересов. Если раньше я с нетерпением ожидал различные спортивные соревнования и страстно наблюдал за ними, то теперь вряд ли буду смотреть даже олимпийские игры (тем более, что пройдут они без участия России, исключённой из всевозможных международных состязаний). Не волнует меня это. Волнует когда и чем закончится то, что происходит на Украине. Тревожит мысль о том, что люди вроде как привыкают к тому, к чему человек не может и не должен привыкать. Хотелось бы, чтобы скорей, а лучше немедленно, прекратилось убиение людей.

Вот какие мои мысли, чувства и результирующее поведение. Из наблюдений за собой могу заключить, что я болен. Мне надо лечиться. А чем и как – это тема другого анализа.