Медведь, негромко рыча,

 отправлял в пасть кусок за куском
Друзья!
Из Сети.

«Тюменская земля давно стала символом больших перемен и преобразований,
многих селений и стойбищ уже нет, но есть память о них и о людях, в них
живших», написано в одной из книг Еремея Айпина, классика югорской
литературы, певца северного края и народа ханты.
Немного его произведениях,созданных в 70-е и 80-е годы. Это повесть «В ожидании первого снега» (1979 г.)про молодого охотника Микуля из селения Ингу-Ягун, который заинтересовался
нефтедобычей. Сборник рассказов «В тени старого кедра» (1990 г.) раскрывает
разные стороны жизни жителей Югры 70-х годов, а в повести «Я слушаю землю»
(1981 г.) главный герой вспоминает о детстве, осмысляет наследие своего рода". оhttps://vk.com/libhm
Подробнее.
"27 июня  2024 года 76-летний юбилей отпраздновал Еремей Данилович Айпин —
самобытный югорский писатель, летописец народа ханты,
политический и общественный деятель, неравнодушный человек. Он
получил признание не только в России, но и за ее пределами.
Всю свою жизнь Еремей Айпин посвятил родному краю
Вся жизнь и работа Еремея Айпина тесно связаны с Ханты-
Мансийским округом. Он написал более 40 произведений, которые
переведены на многие языки мира. В них можно познакомиться с
настоящим Севером, его людьми, умеющими как никто другой
понимать и любить суровую природу Югорского края. Еремей Айпин,
как представитель малочисленных народов Севера, знает сказания и
верования ханты, их обычаи и традиции.
Еремей Айпин — не только литератор, но еще и политик, который
отстаивает интересы земляков:
— Нужны законы, защищающие мой народ, его право на жизнь!
Еремей Айпин удостоен медали ордена «За заслуги перед Отечеством» I
и II степени и множества других наград".https://86.ru/.
И ещё.
В декабре 2020 года "...заместитель Председателя Думы Югры – председатель Ассамблеи представителей коренных малочисленных народов
Севера, член Команды Югры Еремей Айпин поздравил с 80-летним юбилеем старейшину села Варьёган
Нижневартовского района Полину Казамкину.
Родилась и выросла Полина Васильевна на родовых угодьях Махи-сир (бобра) на Деревянной речке 20 декабря 1940
года, между Старым Аганом и Варьёганом, в традиционной семье ханты.
С ранних лет вместе с мамой она занималась домашним хозяйством и рукоделием. Полина Казамкина умелая хозяйка
и уникальная мастерица, шьёт любую одежду, обувь, работает с мехом и кожей, является опытнейшим мастером по
корневатикам. Она принимала участие в районных и окружных соревнованиях по гребле на обласах, традиционных
фестивалях и ярмарках коренных малочисленных народов Севера.
Несмотря на свой почтенный возраст, югорчанка проводит мастер-классы по изготовлению кукол, пошиву национальной
одежды. Вместе с мужем они воспитали четверых детей, помогали в воспитании и уходе за пятью внуками. Полина
Васильевна награждена грамотами главы Нижневартовского района и главы поселения Новоаганска.
«Благодарю Вас за большой вклад в нашу культуру, сохранение северных традиций, языка народа ханты, работу с
молодым поколением. Добра, крепкого здоровья, благополучия и счастья вам!», – пожелал Еремей Айпин".https://www.dumahmao.ru/.
...Други!
Я только немного знаком с хантами Нефтеюганска и Нефтеюганского района
В 80-е годы писал о них в газете "Нефтеюганский рабочий". Часть очерков потом вошла в мою книгу "Песнь и плач Матери-Земли!".www.ecosystema.ru
Произведения же Еремея Айпина мне нравятся его прекрасными описаниями северной Природы и её детей- лесных жителей-ханты.
В.Н.
******************

Еремей Айпин
Собрание сочинений
в пяти томах

«В ожидании
первого снега»
ПОВЕСТИ
Ханты-Мансийск
ИЗДАТЕЛЬСКИЙ ДОМ «НОВОСТИ ЮГРЫ»


Во втором томе Собрания сочинений угорского писателя
и общественного деятеля Еремея Айпина представлены повести
«У гаснущего Очага» и «В ожидании первого снега» (о верованиях
и обычаях народа ханты).
Повесть «В ожидании первого снега» имела для Еремея Айпи-
на огромное значение. Она помогла ему приобрести тот опыт,
который накапливался в письменной культуре народов Севера
почти полвека. По сути, Айпин перешагнул в литературе сразу
несколько эпох.
Вячеслав Огрызко,
литературовед, критик, Москва

У ГАСНУЩЕГО
ОЧАГА

Еремей Айпин является важным голосом в мировой
литературе. Он пишет с великим мастерством, чуткостью
и пониманием своего народа и культуры. Как коренной
американец, я разделяю его глубокую заинтересован-
ность в благополучии коренных народов всего мира. Бла-
годаря своему творчеству и богатому устному наследию
Хантыйского народа он сделал очень многое для сохра-
нения священных ценностей былого достойного уклада
жизни. Его вклад в наше познание и понимание челове-
ческой природы, того, кем мы являемся и кем должны
быть, поистине существенный. Позвольте выразить наш
искренний восторг и уважение и нашу огромную благо-
дарность.
Скотт Н. Момадэй,
американский писатель,
лауреат премии Пулитцера 1968 года,
Санта-Фе, Нью-Мексико, США
***********
Как родилась эта книга
Элегия для читателя.
Эту книгу я начал писать со дня своего рождения. Так
мне казалось. Но сейчас думаю, что, возможно, она заро-
дилась задолго до моего появления на свет. Ведь ее писа-
ли моя Мама и мой Отец, моя Бабушка и мой дед Роман,
мой Крестный отец, старец Ефрем, и мой прадед Иван.
К ее рождению причастны многие мои сородичи — близ-
кие и дальние родственники, мои Братья и Сестры, Реки
и Озера, Боры и Урманы, Звери и Птицы, Деревья и Травы.
И разумеется, Боги и Богини Земли и Неба.
Мне хотелось рассказать о жизненных основах моего
рода, благодаря которым он дожил до XX века. И не следу-
ет все понимать буквально. Например, в разделе «Осени»
не обязательно речь идет только об осени. Ведь в какое
угодно время года осень может поселиться в душе чело-
века. А неуют и январский холод способны охватить нас
и в жаркий летний полдень. Но в том, что касается истины
10 11
и жизни народа, я до конца старался быть искренним
и правдивым.
Когда я написал первые главы и опубликовал их, то
увидел, сколь многое упустил, сколь многое не расска зал
о моих сородичах, о моей Земле, о моем народе ханты
(в старину их называли остяками или уграми).
И теперь, когда я дополнил и подготовил книгу к перво-
му изданию, понял, что опять многое не вошло в рукопись,
особенно в разделы «Боги и Богини», «Шаманы и Сказите-
ли», «Осени» и «Боли»... Понял, что книга — сейчас она как
младенец — требует роста. И будет расти, не даст мне по-
коя.
Когда я ее закончу и, вообще, закончу ли когда-ни-
будь — не знаю. Возможно, что продолжать и заканчивать
ее придется другому моему сородичу. Но с каждым годом
все труднее и труднее писать эту книгу. Ибо у народа слиш-
ком много потерь и разочарований. У народа отнята Вера.
У народа отняты Боги и Богини. Бесследно ушли и уходят
Великие Шаманы, Великие Сказители, Великие Мастера.
Уходят последние. И вместе с ними уходит Душа Народа.
Вместе с ними уходит сам Народ. Уходит его язык. Уходит
его духовная и материальная культура. И тешить себя на-
деждами не приходится. Тем более если твой народ мал
числом. Тем более если на полпланеты идет нефть и газ тво-
ей Земли. И всем нужен не твой народ, а его Земля.
Итак, эта книга — о народе, утратившем Душу, утратив-
шем Веру. О народе, уходящем из жизни. О народе, обре-
ченном на медленную кончину.
Но жизнь хороша тем, что ни один человек и ни один на-
род до самого последнего мгновения не верит в свою кон-
чину. И если в твоем сердце отзовется боль уходящего и ты
разделишь с ним его боль, то этим ты облегчишь его участь
на пути к вечному и неминуемому покою...
24 февраля 1991 года,
Москва
P. S. У каждой книги своя судьба. У этой — в том числе.
Она должна была увидеть свет ровно 7 лет назад в союзном
издательстве «Детская литература», когда я работал в Вер-
ховном Совете СССР. С тех пор немало воды утекло. Не ста-
ло Союза. Не стало «Детской литературы». И еще много
кое-чего и кое-кого не стало. Многое мы утратили. В бур-
ном водовороте событий у меня просто руки не доходили
до литературных дел. В итоге, когда я хватился, не смог
разыскать не только первый (издательский) экземпляр
рукописи, но и своего редактора и все бывшее руковод-
ство «Детлита». Слава Богу, сохранились третий экземпляр
и иллюстрации нашего изумительного художника Генна-
дия Райшева. Значит, книга выживет.
Я не стал переписывать предисловие семилетней давно-
сти. Перечитав его, я понял, что менять почти нечего. Уточ-
ню только одну строку: «Эта книга — о народе, утрачиваю-
щем Душу, утрачивающем Веру». Хочется, чтобы у народа
все-таки осталась надежда...
Наверное, с годами, несмотря на все трудности и тяготы
переходной для России и моего народа эпохи, я становлюсь
большим оптимистом...
Что ж, это отрадно...
25 февраля 1998 года,
Москва
*************
ВЁСНЫ

День Обретения
Я пришел на Землю в самый долгий день года.
Быть может, поэтому мне кажется, что я помню себя
со дня своего рождения. Помню, как Мама носила ме-
ня на руках. Помню тепло ее добрых, ласковых рук.
Помню трещины и зарубки на стенах домов, где
мы жили, и сосну, что увидел солнечным утром,
впервые выйдя на улицу.
Помню высокое-высокое небо над головой и пе-
релетных птиц, что приносили теплую весну. Птиц,
что приносили изумительные белые ночи. Птиц,
что разноголосым гомоном будили всю округу, бу-
дили весь наш Север.
А за весной приходило лето с очень вкусными
ягодами. Мама и моя старшая сестра Лиза приноси-
ли мне их.
Ягоды бордовые и красные.
Черные и голубые.
Янтарно-желтые и малиновые.
Лунные и солнечные.
Помню, как наступала осень и перелетные птицы
уносили тепло в далекие края. Уходила осень с груст-
ными деревьями — и я ловил первые снежинки
медленно парившие в пронзительно-прозрачном
воздухе...
И первый снег, обновляющий Землю...
Но на этом снегу оставались не мои, а Мамины сле-
ды. Я ходил тогда еще ногами Мамы. Ведь я пришел на
Землю совсем недавно, незадолго до первого снега, —
и на своих ногах еще не держался. Пришел в самый
длинный день года, в пору очаровательных белых но-
чей. Быть может, поэтому все жители нашего селения
решили, что судьба моя будет такой же светлой.
И получил я счастливое имя моего деда по Отцу —
Роман. Его имя отдали мне затем, чтобы я вырос та-
ким же благородным, отважным и сильным, каким
был мой Дед. Его я не видел, он не носил меня на сво-
их крепких руках медвежатника. Дни Деда на Земле
кончились до моего рождения. Но я слышал столько
рассказов о его необыкновенной отваге, что мне ста-
ло казаться, будто я видел его, будто жил с ним ко-
гда-то рядом. Мне казалось: я и он — это один чело-
век. Ведь я помню тяжесть и холодный блеск острия
его копья. Я вместе с Дедом вступал в единоборство
с медведем. В стужу и зной вместе с ним пробирался
по тропам родной земли, по большим и малым ре-
кам и озерам.
Рядом с ним я не знал ни устали, ни покоя...
Мне отдали его имя, чтобы мое сердце стало та-
ким же трепетным и чутким к людской печали
и радости, каким было сердце Деда...
В крестные отцы мне достался столетний старец
Ефрем, родной брат моего Деда. Это чтобы стал я та-
ким же мудрым, как и мой Крестный. И чтобы про-
жил такую же долгую жизнь, стал таким же сказоч-
ником и певцом. Помню, как старец Ефрем еще про-
мышлял зверя и птицу, плел рыболовные морды
и жильники, мастерил всякий промысловый инстумент...
 Я любил наблюдать, как ловко делают все его
руки. Но еще больше любил слушать его песни
и сказки, его легенды и предания. И, слушая их, я
пристально всматривался в его иссеченное време-
нем лицо. Старался отыскать в нем черты моего ле-
гендарного Деда, от которого, кроме имени и добрых
дел, ничего не осталось. Нет даже фотокарточки...
Когда мне исполнилось три года, на Землю при-
шла моя сестра Даша. Ту осень я отчетливо помню —
выезжали на Обь, ловили там рыбу. Помню седого-
ловые волны на обской протоке, светлый-светлый
берег и чистое-чистое небо. А после: зима — лето,
зима — лето. Еще зима и — весна. Вытаявшее на
солнце взгорье на южной окраине Домашнего Бора,
сочная зелень листьев брусники, белый ягель, оран-
жевый ковер опавших игл. Порыжевшие сосны и —
солнце, солнце, неуемное солнце отовсюду и повсю-
ду. Вместе с весной и солнцем пришла моя младшая
сестра Оля...
Это была счастливая пора познания и открытий,
пора обретения людей и себя, Отечества и Мира...
Я пришел на Землю в самый долгий день года.
И был уверен, что вырасту таким же удалым и от-
важным, как мой дед Роман. Что стану таким же
мудрым сказочником и певцом, как и мой Крест-
ный, старец Ефрем. Что оставлю на земле и в серд-
цах людей добрый след, добрую память...
Но прошли годы. И, повзрослев, я понял, что нет
во мне той богатырской отваги, того благородства,
чем был знаменит мой Дед. Нет во мне мудрости
и удивительного жизнелюбия моего столетнего
Крестного, старца Ефрема. Нет во мне той гармонии
и того жизнепонимания, что были присущи моему
Отцу и моей Матери, дяде Василю и многим другим
родственникам моим. Но с годами все острее стан
вится память о счастливом детстве. Размышляешь
о сородичах, о тех, среди кого жил и рос, и вдруг,
словно молния, сверкнет озарение: какие это были
великие люди!
К сожалению, поняв это, осознаешь и другое:
многие уже оставили нашу землю. И теперь лишь из-
редка, остановившись на миг, в суете сует с запозда-
лой болью извлекаешь из глубин памяти поучитель-
ные мгновения жизни наших предков...
А о величии человека следует помнить при его
жизни.
Я слушаю Землю
Вечером, когда солнце повисло на верхушках со-
сен, Мама, понизив голос, попросила меня:
— Не шуми.
— Почему нельзя шуметь?
— Солнце скоро сядет.
— Ну и что — пусть садится!
— Вечером воды и земли засыпают, — пояснила
Мама. — Поэтому нельзя шуметь. Дай им спокойно
заснуть.
— Они спят?
— Да, они устали. Нельзя их тревожить.
Я покосился в сторону заката, спросил Маму:
— А солнце куда уходит?
— Оно тоже идет на отдых.
— А солнце устает на небе?
— Конечно. Вон сколько дел оно делает за день.
— А где отдыхает солнце?
— Наверное, в своем доме... Где же еще?!
Воды и земли, оказывается, тоже спят, уяснил я.
И с олнце уходит в свой дом, тоже спит. Значит, как
и люди, они устают за день.
15
Расспрашиваю Маму дальше:
— А птицы ночью что делают?
— Крылатые птицы тоже засыпают.
— А звери?
— И ногастые звери засыпают.
— И жучки-паучки?
— И жучки-паучки.
Я стал думать, кто бы мог ночью не спать...
— А деревья и травы?
— Разве они не живые? — переспросила Мама.
— Наверное, живые... — протянул я.
— И деревья-травы засыпают, — продолжала
Мама. — Все живое ночью спит. Вот почему нельзя
вечером громко смеяться и разговаривать, стучать
и греметь. Нужно думать о других.
Я стал прислушиваться. И вправду, замолкли
пташки, что весь день весело щебетали в золотистых
соснах возле нашего дома. Наверное, уже уснули
в теплых гнездышках до утра. Только перед самым
рассветом запоют и засвищут. А когда взойдет солн-
це — разбудят меня.
Потом заинтересовался, что делается вдали от
нашего селения — все ли думают о вечерней тиши-
не? Я напрягаю слух, пытаясь уловить все звуки за-
сыпающей земли. Но не слышно речных куликов на
Протоке Болотной Стороны. Замолкли крикливые
кедровки в припроточном кедровнике. На болот-
ных песчаных озерцах, на окраине Домашнего Бо-
ра смолкли горластые халеи — речные чайки. Днем
я хорошо слышал их беспричинный хохот. И ветер-
шалун убежал за дальние реки и озера и затих, за-
таился там — хвоинка не шелохнется на ветвях ста-
рых сосен.
Тишина на болоте на севере.
Тишина на Малом Яру на востоке.
20 2116
Тишина на Большом Яру на западе.
Тишина на Протоке Болотной Стороны на юге.
Тишина опускалась на Гору Осеннего Селения,
где стояли дома людей нашего рода и где мы весно-
вали в этом году.
Угомонились и ворчливые сороки, что каждый
день прилетали к селению. И даже наш белый пес
Харко, кажется, задремал — не звенит цепью, не
подзывает меня радостным лаем.
И я убеждаюсь: все вокруг засыпает, все вокруг
замирает.
Солнце садится.
Мама спрашивает в открытые пока двери — они
закрываются с заходом солнца:
— Ты что там делаешь, Роман? Давно тебя не
слышно.
Я отвечаю:
— Слушаю землю.
Отец с Матерью и сестры о чем-то тихо говорят
в доме. Наверное, припоминают события прошед-
шего дня. Ведь за день случается столько необыч-
ного, о чем вечером обязательно нужно порасспро-
сить родителей...
— Иди домой, Роман, — зовет меня Мама. —
В постели дослушаешь тишину.
И я бегу домой.
Слушая тишину, засыпаю. И вижу, как Солнце,
опустившись за горизонт, открывает двери своего
удивительного дома-дворца. Стены и потолки из
длинных тонких пластин-лучей, отливающих золо-
том. Все сверкает, все горит. Я невольно зажмуриваю
глаза. Солнце входит во дворец и засыпает. Там спят
и дети Солнышка-матери — девочки и мальчики мо-
его возраста. Когда в наш дом входит луч Солнца, ма-
ма говорит, что это Солнышко-матушка протянуло
17
нам свою руку. Если же лучей много, значит, по сло-
вам мамы, это дети Солнца пришли на землю поиг-
рать с нами, со своими ровесниками... Потом я уви-
дел, как Солнце выходило из дворца. Мне показалось,
что наступила зима. «Солнце надело шапку и вареж-
ки к сильным морозам», — говорил Папа. Тогда же,
зимой, я был поражен тем, что Солнце в короне очень
похоже на мою Маму. Я сказал об этом Папе, и он от-
ветил: «Солнце — это мама всех людей. Поэтому, на-
верное, все мамы похожи друг на друга». Мне нрави-
лось смотреть на Солнце в короне и думать о Маме.
И я немного жалел, что летом Солнце никогда не на-
девает свою корону и варежки... Теперь же, выйдя из
дворца, Солнце так ослепило меня, что я тут же про-
снулся.
Было утро. И через окно в стене ласковая рука
Солнца разбудила меня. Это, наверное, чтобы я
поспешил навстречу его детям. Им, видно, одним
тоже бывает скучно. Не с кем поиграть и порез-
виться...
Вечером я провожаю долгим взглядом входящее
в свой дворец Солнце, смотрю на Маму и вспоминаю
о вечерней тишине и о засыпающей земле...
С тех пор прошло немало лет и зим. Все чаще
всплывают в моей памяти наше маленькое селение
в золотых соснах и свято оберегающая вечернюю ти-
шину моя Мама. И засыпающие воды и земли. И засы-
пающие деревья и травы. И звери, и птицы. И засы-
пающее солнце. И я слышу их немой вопрос — один
и тот же, один и тот же...
Кто теперь так же свято оберегает сон таежной
земли?!
22 2318
Птичка на голове
Я очень не любил, когда мыли мне голову. В этом
мало приятного. Я начинал беспокоиться, как толь-
ко заносили в дом большую куженьку — корыто из
бересты. Если меня не купали, а просто в куженьке
намыливали мои волосы, то вода всегда норовила
попасть за ворот. И тут хорошего мало. А если мыло
попадало в глаза, то я начинал вопить на все наше
маленькое селение. Соседи уже знали: это мне моют
голову. Я изо всех сил вырывался из Маминых рук,
но вырваться не удавалось.
Большая разница между сухой и мокрой головой.
Это я хорошо усвоил. После мытья головы не сразу
пускали погулять на улицу. С мокрыми волосами не
поваляешься в песке. Не залезешь на деревце возле
лабаза. Да мало ли дел, которые никак не сделаешь
с мокрой головой. Вот я и старался увильнуть, когда
Мама начинала греть воду для мытья. Но однажды я
по доброй воле согласился вымыть голову.
Мама сказала мне:
— Роман, я вымою тебе волосы так чисто, что на
твою голову сядет птичка!
— Птичка на голову?! — удивился я.
— Да-да, — повторила Мама.
— Птичка садится только на мытую голову?
— Да, только на очень чистую голову!
— Сядет ли? — все же усомнился я.
В доме все прислушивались к нашему разговору.
И тут Папа взглянул на Маму и, озорно усмехнувшись,
неторопливо проговорил:
— Пожалуй, я вымою голову — пусть птички на
меня садятся.
Тут и моя старшая сестра Лиза попросила:
19
— Мама, и мне голову помой — я тоже хочу
птичку!
Чтобы моя птичка досталась другому?! Этого я,
конечно, не мог допустить. Но все же решил подоро-
же отдать свою голову. За самую лучшую птичку, ко-
торую знал. Поэтому спросил Маму:
— Какая птичка сядет на мою голову?
— Наверное, та, что первая увидит твои чистые
волосы.
— Какая именно?
— Та, что ближе всех подлетит.
— А Трясогузка?
— И Трясогузка может сесть...
И я сдался. Мама вымыла мне голову. И я не сопро-
тивлялся, как обычно, и, на удивление соседей, не во-
пил на все селение. Потом с куском черного хлеба,
который бывает очень вкусным только на улице, ме-
ня выпустили погулять. Я чинно расхаживал возле до-
ма и с надеждой смотрел на трясогузок. Которая из
них сядет на мою голову?
Все в этих птичках нравилось мне. И нежная сизо-
белая одежда, и длинный узкий хвост, и округлое чер-
ное пятно под шейкой, и певучая радостная песня. Та-
кие они чистые, праздничные, веселые! Одними из
первых они прилетали с юга и приносили весеннее
тепло... Правда, иногда во мне просыпался охотничий
азарт и, вооружившись луком и стрелами, я пускался
за трясогузками. Но стрелы мои всегда летели куда-то
в сторону и не причиняли им никакого вреда. Я не
унывал и смеялся над своей неудачей. Наверное,
и трясогузки смеялись надо мной.
Мне хотелось прикоснуться к ним. Подержать их
в руках, тихонько погладить нарядное оперение.
Вблизи их рассмотреть получше. Поэтому я нетерпе-
24 2520
ливо ждал, и ждал того мгновения, когда одна из них
опустится на мою чистую голову. Ведь эти чистюли
непременно ее заметят! Не должны они пролететь
мимо! Так я думал, расхаживая под седыми соснами
нашего селения.
А трясогузки были заняты своим делом: собира-
ли шерстинки линяющих оленей — строили гнезда.
Я видел, как они радовались весне, суетились и ве-
село переговаривались. Искоса поглядывали на ме-
ня, но сесть на мою голову не спешили. Наверное,
некогда им, подумал я. И побежал домой, где с гру-
стью пожаловался:
— Мама, они на меня не садятся!
— Погуляй еще, подожди их! — сказала Мама.
— Может, ты плохо помыла мою макушку?
— Нет, я очень хорошо помыла тебя! — уверяла
Мама.
— Так отчего же они не летят ко мне?
— Может быть, ты с луком да со стрелами ходишь?
— Нет, без лука и стрел.
— Ну, иди, жди свою птичку. Да веди себя хорошо...
И я снова шел на солнечную улицу и ждал птичку.
А потом голова незаметно высыхала, я забывал
про Трясогузку и убегал поиграть к друзьям. До вече-
ра я успевал порядком напроказничать. Что-то ло-
мал, разбивал, проливал, протыкал. С кем-то подрал-
ся. Кому-то надерзил. И, укладывая меня спать, Ма-
ма сказала со вздохом:
— Опять нашалил... Когда ты ума наберешься?..
После недолгого молчания она добавила, погла-
живая мои волосы ласковой рукой:
— Макушка у тебя чистая. Такими чистыми долж-
ны быть и помыслы. Чистыми и добрыми. Тогда
птичка обязательно сядет на твою голову...
21
До сего дня я думаю: высоки ли, чисты ли мои по-
мыслы в жизни? Прилетит ли ко мне заветная птич-
ка далекого детства?
Гнездо Трясогузки
Весной прилетные птицы свили себе гнезда.
И вскоре самочки снесли первые яички. Как-то за
завтраком Отец сказал:
— В моем гнезде уже три костяных птенчика!
Это значило — Отец нашел гнездо с тремя яичками
и наблюдал за ним. И тут выяснилось, что у всех взрос-
лых есть на примете птичьи гнезда. И у Мамы, и у мо-
ей старшей сестры Ли зы. Сестра гордо объявила:
— И у меня есть гнездо! Трясогузкино! Там че-
тыре костяных птенчика!
Только у меня не было гнезда. И я тут же пристал
к сестре:
— Покажи, покажи мне свое гнездо!
Сестра сделала строгое лицо и совсем по-взрос-
лому сказала:
— Нет, ты еще маленький!
— Ну и что?
— Тебе захочется прикоснуться к костяному
птенчику.
— Я ж не съем его!
— А костяных птенчиков нельзя трогать руками.
— Почему нельзя?
— Если притронешься к ним — птичка-мама сра-
зу их оставит. И они умрут... Понимаешь, Роман?
Я ничего не хотел понимать и все канючил:
— Покажи, Лиза!
— Нет.
26 2722
— Я их не буду трогать руками.
— Нет.
— Я только взгляну на них уголком глаза.
— И не проси — не покажу! — твердо сказала се-
стра. — Тебе еще захочется поиграть с ними!..
— Не захочется...
— Ты такой шалун — еще утащишь, пожалуй,
костяного птенчика!..
У сестры, конечно, были основания не дове-
рять мне.
Трудно со взрослыми. Что ни сделаю — все
не так!
Не видать мне, наверно, гнезда Трясогузки...
А взглянуть на костяных птенчиков очень хоте-
лось. Но я не стал унывать. Побыстрей позавтракал
и убежал на улицу. Решил сам разыскать гнездо. Лю-
бое, лишь бы там сидела птичка.
Я долго ходил за трясогузками. Они обычно гнезди-
лись под стрехами лабазов и амбаров, в развилинах
деревьев, в брошенных старых куженьках и берестя-
ных кадушках. Я следил за полетом птиц. Потихоньку
подкрадывался туда, куда они садились. И стремглав
бросался туда, откуда они взлетали. Мне казалось, они
только тем и занимались, что летали от одного гнезда
к другому. Я носился за ними, но все впустую. Видно,
и трясогузки смотрели на меня глазами моей сестры
Лизы — не доверяли мне свои гнезда с костяными
птенчиками. Возможно, они правильно делали. Я не
внушал доверия...
Я все слонялся возле дома и построек в поисках
птенчиков Трясогузки. И тут заметил сестру Лизу.
Она замерла у стены старой амбарушки, где храни-
лась всякая деревянная и берестяная утварь. А лицо
у сестры было светлое и таинственно-загадочное.
Я вздрогнул: гнездо Трясогузки!
23
И когда сестра ушла в дом, я подкатил к стене чу-
рочку, взобрался на нее и заглянул в замшелую ка-
душку-берестянку, что боком лежала на крыше. Там
было гнездо Трясогузки. А в гнезде четыре яичка —
продолговатые, ровненькие, с множеством мелких
крапинок, похожих на веснушки на улыбчивом лице
моей родовой сестры Катерины. И мне показалось,
что костяные птенчики тоже улыбаются веснушка-
ми. Обрадовались моему приходу, подумал я.
Я стоял неподвижно и зачарованно смотрел на ко-
стяных птенчиков. Не мог оторвать от них взгляда.
Они были такие хорошенькие, что меня так и подмы-
вало прикоснуться к ним. Но удержался от соблаз-
на — еще не забыл предостережение сестры Лизы
о том, что их нельзя трогать руками. Мне совсем не
хотелось, чтобы птенчики Трясогузки погибли.
Стоял я, наверное, очень долго. Лишь когда птич-
ка-мама с тревожным криком закружила над моей
головой, я очнулся. И перепугался: птичка-мама так
близко подлетала ко мне, что чуть за волосы не хва-
тала, и так тревожно кричала... Я мигом скатился
с чурбачка.
Свою тайну я хранил до ужина. А когда сели за
стол — не выдержал, сказал сестре, что нашел ее гнез-
до. Сначала она испугалась за костяных птенчиков.
Но я сказал, что руками их не трогал, — и она успоко-
илась. Теперь по утрам мы вместе бегали смотреть
гнездо. К амбарушке подходили осторожно, на цы-
почках, чтобы не потревожить птичку-маму. И зами-
рали возле гнезда — забывали обо всем на свете.
Меня захватила тайна превращения шарика-
яичка в живого птенца, в забавного пуховика. И я
с нетерпением ждал этого мгновения.
Между тем незаметно шло время. Весна перехо-
дила в лето. В селении появились первые комары.
28 2924
И вот однажды Мама сказала:
— Скоро птенцы появятся... Они такие неуклю-
жие, забавные, глупые. И такие миленькие — про-
сто слов нет!
Отец неторопливо добавил:
— Как птенцы вылетят из гнезда — комар на
убыль пойдет. Так наши древние говорили. Птенцы
комаров ловят, людям помогают...
Сестра Лиза строго предупредила меня:
— Только руками их не трогай! Слышишь, Роман?!
Если, конечно, хочешь птенцов дождаться!
Сестру Лизу я слушался. Мы все ее очень любили.
И когда Лизу отвозили в школу в русское селение,
мы с младшей сестрой Дашей в голос ревели. Плака-
ла и Мама. После, когда не стало Мамы, Лиза расти-
ла нас — меня и младших сестер. И мы еще сильнее
привязались к ней.
А птенцов я так и не дождался.
Как-то утром сестра Лиза вбежала в дом и дро-
жащими губами прошептала:
— Птенчики погибли!..
Потом она повернула ко мне разгневанное лицо
и тихо спросила:
— Ты, наверно, прикоснулся к ним?!
— Нет! — закричал я. — Я их не трогал!
И, не поверив сестре, помчался к амбарушке. В ко-
сом надломе скорлупы увидел красное тельце. Я по-
чувствовал всем нутром — птенцы тусклые и холод-
ные. Они умерли, не родившись. Может, кто-то при-
коснулся к ним. Может, птичка-мама погибла вдали
от гнезда и уже не могла согреть их своим теплом.
А может, мы отпугнули ее...
За завтраком все молчали.
Молчала Мама.
Молчал Папа.
25
Молчала сестра Лиза. Я видел, что она еле сдер-
живала слезы.
Молчал я.
Даже младшие сестры-несмышленыши при-
молкли.
Все делали молча.
Вдруг по лицу сестры Лизы потекли слезы. Без
всхлипа. Без сопения. Без единого звука.
Я выскочил вон.
Мне было жаль птенцов, которые теперь никогда
уже не наденут нарядные свои одежды-оперения и не
споют свои песни. Мне было жаль их птичку-м аму.
Мне было жаль самого себя. Но больше всех мне бы-
ло жаль сестру Лизу. Ее слез я еще не видел. Все было
впервые...
С того дня я никому не позволял разорять гнез-
да. Чьи бы они ни были...
Вороны Месяц
Каждой весной мы с нетерпением ждали Ворону.
А прилетала она самой первой среди перелетных
птиц. С первым теплом — в начале апреля. И поэто-
му апрель получил имя «Вороны Месяц».
Не только наш дом, все селение радовалось, когда
кто-нибудь сообщал, что видел первую Ворону —
Вурни. Весть передавалась из дома в дом, из селения
в селение.
«Ворона прилетела!»
«Ворона пришла!»
«Ворона из теплых краев вернулась!»
Жила Ворона возле нашего селения. Перелета-
ла с дерева на дерево. Дразнила глупых щенков. Вы-
сматривая себе пищу, ходила важно вокруг таганка
30 3126
в летней кухне. Заглядывала под лежащие на брев-
нышке куженьки и корыта. А иногда, зацепив клю-
вом или лапкой, ухитрялась переворачивать посуду.
Могла при случае утащить кусок мяса или рыбы у не-
расторопной хозяйки. Но даже самые привередли-
вые старухи сквозь пальцы смотрели на все проделки
Вороны.
Ворону в нашем селении любили.
Она всем напоминала хозяйку, которая после
долгой зимы возвратилась домой и теперь обходила
свои владения, придирчиво оглядывая — все ли на
месте, все ли в порядке.
После обхода она важно усаживалась на коньке
лабаза или амбара и подолгу молча смотрела на селе-
ние. О чем она размышляла?! Меня это очень заинте-
ресовало, и я старался разгадать ее думы. Казалось,
что она в это мгновение думала не о птичьих делах,
а о людских судьбах, о моих сородичах. Быть может,
и обо мне думала. Ибо с таким глубокомысленным
видом можно размышлять только о судьбах народов,
о судьбах человечества.
Быть может, любили Ворону и за весеннее теп-
ло. Ведь с ее именем многое было связано.
И первое дыхание весны.
И первые проталины.
И первые ручьи.
И первые оленята.
И первые ростки зелени.
Все — первое.
Наш дом особенно радовался прилету Вороны.
Мама обычно говорила:
— Вот и мы до весны дожили — Вороны дожда-
лись...
И вздыхала.
27
Мне тогда казалось, что, не будь Вороны, мы бы до
весны не дожили. И не наступил бы Вороны Месяц,
и не пришла бы весна. Но ведь Ворона не священная,
а самая обыкновенная птица, каких немало в наших
лесах.
Я пристал к Маме с вопросами:
— Мама, а Ворона хорошая птица?
— Хорошая.
— А почему хорошая?
— Почему?..
Мама оторвалась от шитья, взглянула на меня, а по-
том перевела взгляд на моих сестер и тихо сказала:
— Ворона... рождению человека радуется.
— А как?
— Как люди радуются, так и она...
Я ничего не понял. Поэтому, поудобнее устраи-
ваясь возле Мамы, попросил:
— Мама, расскажи про Ворону...
Мама кивнула на спавшую в покачивавшейся
люльке мою младшую сестрицу Олю и начала свой
рассказ:
— Ворона и приходу твоей младшей сестренки
была очень рада...
Я молча слушал.
По обычаю ханты, говорила Мама, за всеми веща-
ми вновь пришедшего человека — младенца — нуж-
но строго следить. Они всегда должны находиться на
самом чистом и лучшем месте и не попадать туда, где
им не подобает быть. Иначе ребенку станет плохо.
Это касается и тех предметов, которые младенцу
уже не надобны.
Поэтому мокрые стружки из детских люлек ссы-
пали в одно место на окраине селения, в укромном
уголке, под пеньком. Не под деревом, а именно под
32 3328
пеньком. И пенек выбирали не высокий и не очень
низкий, чтобы зимой не заносило снегом и чтобы
был виден в любое время года.
Я вспомнил, что такой пенек есть и у нас, недале-
ко от дома. Туда мы с сестрой Лизой относили мок-
рые стружки из люльки сестрицы Оли. Цап, стружки
из белой обмякшей древесины высохшей на корню
березы, насыпали в люльку под меховую подстилку.
И когда стружки намокали, их тотчас выбирали в не-
большую куженьку, а потом уносили к пеньку. Мама,
отправляя меня со стружками, всегда наказывала
вслед, чтобы я не рассыпал их по тропинке, дабы не
стало плохо нашей малышке.
Стружки насыпали вокруг пенька. Кучка была
ровной и островерхой, как чум. И Ворона, прилетев
с юга, садилась на этот пенек. А в холодные дни опу-
скалась на теплые стружки — лапки свои грела. Ведь
она прилетала первой, в начале апреля, в пору, когда
оттепели сменялись заморозками. Садилась на теп-
лые стружки и говорила:
— Побольше бы детей на Землю приходило, что-
бы было мне где погреть свои лапки!
С такими словами она перелетала с одной кучки
стружек на другую, громко радуясь появлению еще
одного маленького человека, второго, третьего...
При этом весело и добродушно приговаривала:
— Вак-вак, вак-вак, вак-вак!..
И осенью, улетая на юг, она оставляла людям свое
пожелание:
— Пока я летаю, пусть побольше младенцев на
Землю придет — будет мне где погреть свои лапки
весной!
И, как водится, прощаясь, добавляла:
— Вак-вак!.. Вак-вак!..
29
Я, конечно, тут же заинтересовался:
— Мама, а Ворона радовалась моему приходу на
Землю?
— Конечно радовалась...
— Но ведь я пришел в самый длинный день года,
когд а было совсем тепло...
— Ну и что?
— Вороне не надо было греть лапки...
— Да, — согласилась Мама. — Но ты сидел
в люльке осенью, когда Ворона собиралась в теплые
края, и ее лапкам в ту пору было уже холодно. Ты си-
дел в люльке и весной, когда Ворона вернулась из
теплых краев. И когда повалил мокрый снег, а потом
ударил северный ветер и многие перелетные птицы
попятились на юг — Ворона не отступила. Она зна-
ла, что ты согреешь ее лапки...
Теперь, глядя на размышляющую на коньке ам-
бара Ворону, я уверовал в то, что она думает о лю-
дях и обо мне. Разве может не думать обо мне Воро-
на, которую я когда-то согрел?!
А Ворона-бабушка, как бы ей трудно ни было,
все бормотала добродушно:
— Вак-вак!.. Вак-вак!..
Возможно, она, по выражению Отца, нашепты-
вала нам долгую жизнь, долгий век.
Жители нашего селения и селений на нашей ре-
ке почитали и никогда не обижали эту птицу: пусть
она всегда живет с добрым пожеланием маленько-
му народу.
И я другими глазами стал смотреть на непри-
метную серую Ворону, которая радуется рождению
каждого человека Земли.
34 3530
Халей хохочет
Я провожаю взглядом стаю речных чаек-халеев,
что летит с Протоки Болотной Стороны на озеро воз-
ле бора. Над селением стая замедляет полет и враз-
брод, дергаясь, начинает бестолково гоготать и го-
монить.
— Калл эк!1 — крикнет один.
— Каллэк-каллэк! — тут же откликается второй.
— Каллэк-лак-лак-лэк-лэк! — захлебнется хохо-
том третий.
Так стая повисит над селением, а после, все еще
дергаясь и хохоча, лениво уплывает к болоту.
Я бегу домой и спрашиваю у Мамы:
— Халей хорошая или плохая птица?
— Плохая, — не задумываясь, отвечает Мама.
— Почему плохая?
— Над людским горем хохочет...
— А зачем?
— Таким вот он уродился.
И Мама рассказала, что когда осенью халей уле-
тает в теплые края, то кричит, чтобы за зиму многие
люди ушли в Нижний Мир, а весной, вернувшись
обратно, хохочет над тем домом, где не стало чело-
века.
— Вот такая плохая птица халей, — закончила
Мама свой рассказ. — Все норовит посмеяться над
чужим горем — поэтому ханты и не любят его.
Тут мне припомнилось и другое, за что не очень
жаловали халея. Весной, приезжая с рыбалки, Отец
часто привозил испорченный улов: халей, заметив
попавшую в сеть рыбу, тут же проклевывали ей брю-
хо и вытаскивали жирные кишки. Ладно, если бы го-
1 Каллэк — хантыйское название этой птицы.
31
лодные были и всю рыбу съедали. Так нет — только
лакомились.
Отец, рассердившись, иногда подстреливал халея
и подвешивал его на колышке ставной сети — чтобы
другим было неповадно и меньше зарились они на
чужую добычу.
И я ничуть не жалел убитых халеев. Хотя, навер-
ное, это по-своему красивые птицы — с продолгова-
тыми красными клювами, с желто-оранжевыми лап-
ками и в бело-сизом оперении. Но больно они бесце-
ремонны и нахальны. И когда я подрос, то вместе
с друзьями, с двоюродными и троюродными братья-
ми всячески начал травить халеев. А способов трав-
ли было немало.
Мама, узнав о наших проделках, испуганно вос-
кликнула:
— Да разве можно так?! Над живой птицей?!
А потом она добавила, что раз халей живет —
значит, он нужен земле и небу. Иначе не было бы
ему места в жизни лесов и болот, в жизни рек и озер.
Отцу тоже не нравились мои проделки. Когда за-
молкала Мама, он строго говорил:
— Халеев в покое оставь!
Я оставлял их в покое, но ненадолго. При всяком
удобном случае старался чем-нибудь досадить ха-
леям.
В их бестолковом галдеже и хохоте мне чудилось
что-то зловещее, темное, жуткое. Ведь они радова-
лись кончине человека. И казалось, чем меньше бу-
дет халеев, тем больше людей останется в живых, до-
живет до следующей весны. Я не хотел, чтобы жители
нашего селения, милые сердцу родственники прежде-
временно уходили в неведомый Нижний Мир.
И быть может, поэтому я так возненавидел эту
птицу.
36 3732
Только спустя годы, однажды, задумавшись о жиз-
ни вод и земель и всего сущего, понял, что, наверное,
напрасно преследовал и истреблял безобидную пти-
цу. От гибели халеев зла на земле не убавлялось...
Оленей дом
На окраине нашего селения, на песчаной поляне,
стоял оленей дом — оленник. Большой бревенчатый
дом с двускатной крышей и земляным полом. Посре-
дине дымокур, огороженный крепкими жердочка-
ми. А дымили сырые сосновые чурки. Их со всех сто-
рон обкладывали влажным торфом или болотным
мхом — чтобы не горели, а медленно шаяли.
Грязную землю пола постоянно выкапывали и вы-
носили на улицу. Крышу накрывали еще слоем мха
и песка. Поэтому в летнюю жару в оленнике всегда
было чисто и прохладно. А если дымокур работал ис-
правно — и комары не залетали.
Весной, когда заканчивался отел и сходил снег,
оленей отпускали на волю. Они паслись сами. А по-
том наступало время комаров и паутов. И олени со-
бирались в стадо и прибегали к дымокуру. Навер-
ное, это трудное время легче было пережить вместе,
бок о бок.
Олени приходили рано утром.
Дымокур обычно разводил тот из жителей, кто
раньше всех вставал. Если дыма не было, олени тот-
час выскакивали наружу и бежали в селение. И на-
чинали кружиться вокруг наших домов.
— Дыма, дыма просят! — говорила Мама и спе-
шила в оленник.
Бывало, если вовремя не успевали запалить ды-
мокур, олени убегали на пастбище.
33
— Обиделись! — горевала Мама.
— Да, вовремя их не встретили... — подавал го-
лос Отец.
— Обиделись и ушли.
— Они вернутся? — встревоженно спрашивал
я, проснувшись от топота копыт пробежавшего стада.
— Вернутся, придут!.. — успокаивала Мама.
И вскоре олени приходили. И уже до самого вече-
ра, жуя жвачку, стояли или лежали в оленнике. Толь-
ко изредка делали один-два круга по пастбищу, что-
бы немного поесть и попить. И снова возвращались,
как говорил Отец, «комариной рысцой». В это время
года они шагом почти не ходили — их всегда сопро-
вождала туча комаров, мошкары и паутов. Захо-
чешь — не постоишь на месте.
На ночь у дымокура они никогда не оставались.
Садилось солнце — нападали пауты и мошкара.
И олени пускались по своим дальним тропам. Если
уходили далеко, то на следующий день возвращались
поздно. Бывало, надолго задерживались.
В ожидании оленей мужчины рода собирались
у дымокура. Приходили сюда и дядя Василь, и наш
Отец, и родовой брат Никита. Иногда присоединялся
к ним и мой Крестный, старец Ефрем. Кто стоял с та-
бакеркой в руке, кто с трубкой. Курили, вели нето-
ропливую беседу.
Мы, дети селения, неугомонной стайкой вились
возле взрослых.
Обычно дядя Василь спрашивал:
— Олени вечером в какую сторону ушли?
И другие подхватывали:
— Кто видел?
— На Малый или Большой Яр ушли?
— Может, на Колодезный Сор спустились?
— Кто видел? Кто дома был?
38 3934
— Дети, конечно!
— Ну, ребята, кто из вас видел — олени в какую
сторону уходили?
Мы и рады, что нас заметили. Засуетились, зашу-
мели. Но, как водится, один показывал в одну сторо-
ну, второй — в другую, третий — совсем в противо-
положную. Поди разберись, куда ушло стадо.
Взрослые добродушно посмеивались: сами ко-
гда-то с таким же нетерпением ждали оленей.
Дядя Василь предположил:
— Наверное, на болото подались...
На севере, за Домашним Бором, лежало болото
с множеством больших и малых озер. Там когда-то
предки нашего рода держали оленей. На узкой сосно-
вой гриве между песчаными озерками до сих пор сто-
ят стены двух больших оленников из толстых бревен.
По словам Отца, один из них в давние времена по-
строил мой Крестный.
— Да, видно, на болоте остались, — подал голос
мой Отец.
— Ветерок на болоте... — сказал родовой брат
Никита.
— Сдувает комарье...
— И место хорошее, кормовое.
— Главное — их ветром обдувает.
— Вот и не спешат домой.
Мой Крестный, сощурившись от солнца, молча
покуривал трубку, слушая разговор. Потом негром-
ко сказал:
— Да, в старину и место под оленник сами могли
подобрать...
Все притихли, помолчали. Возможно, призадума-
лись над словами Старца.
Наконец дядя Василь, глянув в сторону болота,
сказал:
35
— Сегодня я рано встал. Оленей ждал, дымокур
подготовил...
И мы, дети селения, с нетерпением ожидали ста-
до. Ожидали, чтобы поиграть с оленятами. Чтобы
раньше всех узнать, какие пришли, а какие отстали.
Бывает, что они приходят не все одновременно, а не-
сколькими небольшими группами.
Когда же они вернутся домой?
Но олени все не приходили.
Я поглядывал на седую сосну, где висели бечевки
с пучками оленьей шерсти. Я свято верил в их магиче-
скую силу. Весной, когда оленей отпускали на волю,
их сначала подводили к этой сосне с побелевшей ко-
рой. За длинную шерсть под шеей животных привязы-
вали бечевкой к дереву. Мы чмокали оленей в носы
и в щеки. А кто не мог дотянуться — просил припод-
нять. И дядя Василь поднимал малышей, чтобы и они
с оленями попрощались.
Когда олени уходили — на бечевке оставался пу-
чок шерсти. Они оставляли нам частицу себя. И мы
дружно кричали:
— Помни о пучке шерсти! Не забывай свой дом!
Это чтобы олень в урман не ушел — не пропал
безвозвратно, не погиб, чтобы всегда думал о сво-
ем доме.
Олени посмирнее долго стояли у седой сосны. Не-
которые ложились у дерева и жвачку жевали. Но по-
том все равно поднимались и шли на пастбище. Те-
перь они сами отвечали за свою жизнь, за вольную
жизнь, потому что пасти их было некому: мужчин ро-
да не отпускал колхоз.
Пучки шерсти так и оставались на седой сосне.
Никто их не трогал.
Мама сказала мне, что олени умные. Но больше
понимают и чувствуют они сердцем, а не умом. Те-
40 4136
перь в какие бы земли они ни попадали — их все вре-
мя будет тянуть домой, туда, где они оставили клок
шерсти, оставили частицу себя.
Тогда я свято верил этому: так и должно быть...
Сейчас вспоминаю седую сосну и пучки оленьей
шерсти на бечевках. Вспоминаю, и приходят думы.
Каким узлом, какою нитью нужно связать челове-
ка с домом, с землей, с отечеством, где он родился
и встал на ноги, чтобы не слабела и не рвалась эта
связь?
Каким узлом, какою нитью?..
Киври
За водой ходили под гору, к маленьким колодцам.
Над ними сооружали островерхие навесы из жердей
и болотного мха — домики киври, защищавшие ко-
лодцы от хвоинок и листочков, крошек сосновой ко-
ры и прочего сора. А киври — это и колодец на боло-
те или в низинке на окраине бора, это и прорубь на
озере, откуда берется питьевая вода.
Я охотно ходил с Мамой под гору. Воду носили в бе-
рестяных ведрах. Мама сшила для меня маленькое ве-
дерко. Я смотрел, как она делала это. Кусок бересты,
нагрев на огне, изогнула с четырех углов. Получилась
куженька. Верхний край, приложив с внешней и вну-
тренней стороны саргу — ленту из лыка молодой че-
ремухи, обшила мятым корнем кедра. Папа нашел
изогнутый дугой сучок сосны, обстрогал его, а концы
просверлил сверлом. И кедровым же корнем пришил
ручку к берестяной куженьке. Готово ведерко.
— Помогай Маме, — сказал Отец. — Носи воду!
И я бежал за водой. С Мамой или сестрой Лизой.
Одного меня еще не отпускали к колодцу.
37
В домике киври был берестяной ковшик с дере-
вянной ручкой. Им черпали воду. Лезть ведром в ко-
лодец строго возбранялось. Играть и резвиться вбли-
зи тоже не разрешалось. Единственное, что мне поз-
воляли возле киври, — это испить воды из ковшика.
А вода необыкновенно вкусная.
Сор Осеннего Селения, или Колодезный Сор, пи-
тали неиссякающие родники.
Вечером если Отец приходил усталый, то обыч-
но говорил:
— Свежей бы воды.
И мы с сестрой Лизой спешили к киври, чтобы на-
поить Отца. Иногда на обратном пути нас подзывали
к себе дядя Василь или мой Крестный отец, старец
Ефрем, который вечно мастерил что-то возле своего
дома.
— Дайте свежей водицы! — просили они. — Гор-
ло совсем пересохло.
Испив холодной воды, Крестный кивал мне се-
дой головой и говорил степенно:
— Спасибо, спасибо, крестник-сын! — И всегда до-
бавлял свое пожелание: — Чтобы и тебе, когда дожи-
вешь до моих лет, кто-нибудь поднес свежей водицы!..
А было ему в ту пору около ста лет, и мне он казал-
ся таким же вечным, как наш Сосновый Бор, Прото-
ка Болотной Стороны, Гора Осеннего Селения.
Мы приносили Папе воду, и мне думалось, что она
снимает усталость и приносит человеку хорошие
мысли, хорошее настроение. Ведь возле киври строго
запрещено браниться и говорить всякие плохие сло-
ва. Слово упадет в колодец, и пьющий воду может
проглотить его. Тогда человеку будет плохо. А разве
вы пожелаете зла своему ближнему и вообще людям?
Я и сам чувствовал, как прибавляла мне силы живи-
тельная вода. Вкус ее трудно передать словами. Я улав-
42 4338
ливал и запах талого снега, и сочность спелой клюквы,
и аромат листочков брусники, и едва уловимый дух
только что проклюнувшейся травы, и свежесть болот-
ного мха, и смолистость кедровой и сосновой хвои,
и тонкую прель прошлогодних листьев, и сок от кор-
ней многих трав и деревьев. Тут были и береза, и чере-
муха, и рябина, и шиповник, и смородина...
Это была вода, настоянная на лучших солях земли.
Это был сок таежной земли.
Возможно, поэтому я так любил бегать за водой
под гору, где были колодцы и берестяной ковшик с де-
ревянной ручкой.
Только после, когда я объехал многие земли,
многие города и села, испил воду многих рек и озер,
многих родников и колодцев, я понял, что подобной
той — в киври под Горой Осеннего Селения — ниг-
де больше нет. И — с годами я уверовал в это — не
могло быть...
Гора Осеннего Селения
Наше Осеннее Селение стояло на высокой горе под
сенью седых сосен, на южной окраине белоягельного
сухого бора. Гора тянулась с запада на восток и была,
как боевой лук, чуть вогнута в Домашний Бор. Весь
склон покрывали рыжая хвоя, бордовая брусника,
рассохшиеся шишки.
Гора смотрела на полдень.
Поэтому весной здесь появлялись первые протали-
ны. Туда мы бегали собирать прошлогоднюю брусни-
ку — сморщенную, суховатую, но очень вкусную.
А немного позднее, когда сходил снег, спускались на
сор за клюквой. Сор был чистым и длинным, как гора.
На его окраинах зацветала царица болот — морошка,
39
наша любимая ягода. Она напоминала мне солнце
в ясный полдень — такая же прозрачно-желтая и соч-
ная. Но, к сожалению, созревала только в июле, когда
мы перебирались в Летние Дома на Агане.
Бор был чистым и светлым от белого ягеля.
И еще — необыкновенно звонким. Помню, когда я
впервые закричал в бору, то он долго звенел напевно
и мелодично, словно заиграла хантыйская десяти-
струнная арфа-журавль. И я, пораженный волшеб-
ством бора, замерев, слушал эту мелодию.
Гора смотрела на полдень.
И дома селения тоже смотрели на полдень.
Снизу Гора Осеннего Селения казалась мне вы-
сокой-превысокой. Когда же я стоял наверху, то
сквозь росшие на подножии сосны видел Припро-
точный Лес.
Мама, набрав воды, поднималась на гору сразу,
а мы с сестрой Лизой отдыхали два-три раза. Свои бе-
рестяные ведерки с водой ставили на заранее выров-
ненные на песке пятачки. И мы всегда с большим ува-
жением говорили об этом склоне, где обрывался со-
сновый бор, — Горе Осеннего Селения. Всякий путник,
идущий с пристани, отдавал поклон нашей горе.
Много лет спустя я снова увидел Гору Осеннего Се-
ления. Лесорубы вырубили Сосновый бор. Невдалеке
нефтяники поставили буровую. В первое же лето, ко-
гда жители переехали в Летнее Селение, лихие «ис-
катели» прошлись по лабазам и амбарам. Такое со-
седство пришлось не по нутру жителям, и они навсе-
гда покинули Гору Осеннего С еления. Дома и другие
постройки обвалились и торчали из земли грудами
полусгнивших бревен. Лишь три или четыре лабаза
стояли на курьих ножках — с отодранными дверца-
ми. Из тех, кто жил здесь, осталось две-три семьи. Не
стало моего Крестного, старца Ефрема. Не стало доб-
44 4540
рейшего дяди Василя. Не стало многих моих двою-
родных и троюродных братьев и сестер, дядюшек
и тетушек. Они навсегда оставили землю и Гору Осен-
него Селения...
Такова жизнь. Это можно понять, как бы больно
ни было, ибо ничто не вечно под солнцем и луной.
Хотя многие ушли преждевременно, до срока. Ушли
люди — и Гора Осеннего Селения показалась мне до
обидного маленькой, низенькой. А в моей памяти
была всегда высокой, чистой, светлой.
Я поспешил прочь. Шел, и память восстанавливала
Гору Осеннего Селения из моего детства. Шел, и па-
мять шла со мной. И быть может, я счастливее мно-
гих, у кого не было Горы Осеннего Селения — высоты,
на которую я взбираюсь всю жизнь...
Здравствуйте, родственники!
У меня много родственников. Все жители нашего
селения, до десяти домов, это люди рода Бобра —
мои родственники. Кто старше моего Отца, те прихо-
дятся мне дядюшками и тетушками, кто младше От-
ца — то мои братья и сестры. С ними я играю, озор-
ничаю, а иногда и дерусь. Среди сверстников меня
перебарывает только троюродный брат Архип, сын
дяди Василя. Правда, он на полтора-два года старше
меня. И я все жду, когда появится во мне дедовская
сила, чтобы одержать верх над соперником. Сила по-
чему-то не спешит вселиться в меня. Но я не отчаива-
юсь, жду.
Не зря же дали мне имя моего деда-богатыря.
Есть у меня родственники и за пределами селе-
ния по всей нашей Аган-реке. У Мамы остались де-
ти от первого дома — дочь Федосья и сын Галакти-
41
он. Мои брат и сестра. Брат приезжает к нам не ча-
сто. Он работает «почтовым человеком», возит
почту между двумя большими селениями в разных
концах реки. Зимой — на оленях, летом — на обла-
се. Изредка заезжает домой. Я всегда с нетерпением
жду его: он делает мне игрушки из дерева и бере-
сты, мастерит луки и стрелы, охотно катает на нар-
тах и на обласе.
Возле старшего брата всегда чувствуешь себя
увереннее.
А сестра бывает у нас еще реже. Далеко она жи-
вет, вышла замуж в низовье реки. Но путники часто
привозят нам от нее слово «Здравствуйте!». Мы все
кричим тогда хором:
— Здравствуй, здравствуй, сестра!
А Мама обычно тихо, словно сестра рядом, в на-
шем доме, говорит:
— Здравствуй, дочка! Здравствуй, старшенькая!
Последним, выждав, когда утихнет шум, пода-
вал голос Отец:
— Здравствуй, здравствуй, Федосья!
Мы были уверены, что она слышит нас и теперь
будет здравствовать много-много лет и зим. И мы
в свою очередь с каждой оказией посылаем ей свое
слово-пожелание — «Здравствуй!».
Когда я стал старше, узнал, что помимо кровных
родственников у меня еще есть родственники среди
других народов — это манси, венгры, эстонцы, саами,
финны (хантыйский язык относится к финно-угор-
ской ветви). Кроме того, все люди из нашего рода-си-
ра, главой которого был Бобр, — тоже мои братья
и сестры, дядюшки и тетушки. Об этом мне говорила
Мама. Говорил Отец. Говорил дядя Василь. Говорил
мой Крестный отец, старец Ефрем.
Где вы , люди Бобра?! Откликнитесь!
46 4742
И я, гордый таким родством, наверное, на все
стороны света посылал свое слово-пожелание:
— Здравствуйте, родственники! Здравствуйте!
В те дни зародилось и живет во мне до сих пор
ощущение, что все люди Земли — это мои родствен-
ники.
Последняя Олениха
В тот год мы весновали у Бабушки, на яру рода
Сардаковых. Возле бревенчатой избушки, на чистом
месте, снег горел на глазах — и вскоре появилась
большая проталина. На ней земля в полдень так на-
гревалась под щедрым солнцем, что я украдкой от
Мамы босиком выбегал из дому, чтобы попрыгать на
песке. Оказывается, за зиму я очень соскучился по
теплой и ласковой земле.
Было много солнца. И на красно-оранжевых брев-
нах избушки выступала прозрачная смола. На боро-
вых соснах сверкала и трепетала под ветерком золо-
тистая кора. Под высоким белым яром наша Аган-
река несла голубоватые льдины, и по ним скакали
шаловливые лучи солнца.
В высоком небе ни облачка.
Воздух наполнен ароматами весны.
Пахло сосновой хвоей и смолой.
Пахло теплой древесиной.
Пахло ростками первой зелени.
Нас со старшей сестрой Лизой все время тянуло
на улицу. И почти целый день мы играли на протали-
не перед домом.
Проталина эта приглянулась и нашей оленихе.
Звали ее Стройный Олень, или Стройная Олениха.
Придя с пастбища, она сначала подходила к двери.
43
Мы с сестрой бежали к ней и кормили ее с руки. Ла-
комства — поджаренную чешую, плавники и щучьи
хвосты, головы чебаков — запасали заранее. Знали,
какие рыбьи кости следует давать оленю, а какие нет.
Мама всегда предостерегала нас, чтобы мы не давали
ей щучьи челюсти с острыми зубами — с ними не мог
расправиться даже наш клыкастый пес Харко.
Иногда я выносил Оленихе кусок-другой хлеба.
Делал это тайком от взрослых, поскольку с хлебом
в те годы было туговато. Олениха тянулась ко мне
и, раздувая ноздри, шумно втягивала в себя воздух.
Наверное, ловила запах подовушки — рыбы, разре-
занной на ломтики и зажаренной на колышках у от-
крытого огня. Ловила запах своего любимого хлеба.
Получив же кусок, благодарно кивала головой. Так
мне, во всяком случае, казалось.
Я гладил ее по шее и бокам. Почти до белизны вы-
светляли Олениху весенние ветра и солнце. Мне нра-
вилось, что она становилась такой же светлой, как
и снежно-белый олень. Хотя скоро начнет линять —
и шерсть на ней повиснет клочьями. Зато осенью я
не узнаю ее в новом наряде: шерстинка к шерстинке,
вся она будет сверкать и серебриться на солнце. А на
голове у нее звонкие ветвистые рога. Тогда ее с рук
не покор мишь. Я начну подзывать: «Та-та-таа-а!» Она
издали будет коситься на меня выразительным гла-
зом. И как только я сделаю к ней шаг — пугливая
и осторожная, отступит на два. Тут уж и хлебом не
подманишь, и жареными плавниками и чешуей по-
довушки не подзовешь.
Так бывает осенью. А сейчас, полакомившись,
Олениха не спеша обходила наш открытый, без го-
родьбы, двор, потом ложилась на теплую проталину.
И, прикрыв большие темные глаза, жевала жвачку
и дремала.
48 4944
Так повторялось изо дня в день.
Потом наша Олениха пропала. Не приходила
с пастбища. По таинственным улыбкам взрослых я
понял: они что-то знают об Оленихе, ничего плохо-
го с ней не случилось, просто не говорят. Пришла она
на третий день утром. Да не одна — с маленьким
красношерстным олененочком. Он едва касался зем-
ли высокими тонкими ножками, словно в весеннем
воздухе парил. Но на песке оставались крохотные
ямочки от копытец, — значит, все-таки шел по земле.
Нашей радости не было предела.
— Ох, олененочек! — прошептал я.
— Смотри, смотри! — дергала меня сестра. —
Какой махонький!
— Теперь у нас два оленя — целая упряжка! —
сказала Мама. — Только бы хорошо рос олененок!
— Ах-ах! — закудахтала наша седовласая Бабуш-
ка. — Ах, какой олень!
— Олень вроде ничего, — сдержанно прогово-
рил Отец. — Хорошо на ногах стоит. Крепко стоит.
Даже муж Бабушки, сумрачный и суровый от-
чим нашей Мамы, вдруг улыбнулся и сказал не-
громко:
— Н-да, олень!..
И мы все поняли, что олененок и вправду родил-
ся хороший, точнее, хорошей — ведь это была де-
вочка.
Дочка Оленихи пугливо озиралась по сторонам,
прижималась к боку матери. И при любом неосто-
рожном движении бросалась прочь. Но олениха
успокаивала и подзывала свое дитя ласковым хор-
каньем. А Отец тихонько подкрался к ней и поймал
за ножку. И мы все по очереди чмокнули ее в мордоч-
ку со словами:
— Расти большой!
45
— Расти сильной!
— Расти быстрой!
А мы с сестрой Лизой погладили ее по теплой го-
ловке. Отец выпустил малышку из рук — она отбе-
жала и отряхнулась. Видимо, не понравилось первое
прикосновение человека. Но потом она успокоилась
и вместе с Оленихой-мамой обошла наш двор. Мне
показалось, что они, осматривая строения, тихо пере-
говаривались на своем языке. Показывая на избушку,
Олениха говорила:
«Это дом. Пахнет хлебом, поджаренной рыбой
и теплом. Запоминай, дочка, их запахи».
«А кто в доме живет?» — спрашивала дочка.
«В доме люди живут, — отвечала Олениха. — На-
ши хозяева. Маленький хозяин и маленькая хозяй-
ка. Большой хозяин и большая хозяйка».
«А с белыми головами кто такие?»
«Это старые люди. Наверное, родители наших
больших хозяев».
«А что это за дом на чурочках стоит?»
«Это не дом — в нем нет чувала, а амбар».
«А что в амбаре?»
«Там всякие куженьки, туески, корыта, набирки».
«Для чего они?»
«Для рыбы, для сбора ягод. Пахнут чешуей
и брусникой».
«А тут почему нет стен? Одна только крыша...»
«Это навес. Так и должно быть. Под ним стоят нар-
ты. На таких же мы зимой станем возить наших хозя-
ев. Особенно любит кататься маленький хозяин, ко-
торый каждый день выносит мне разные лакомства.
Это чтобы я зимой катала его на нартах».
«А в высоком доме кто живет?»
«A-а, это ты про лабаз спрашиваешь. Видишь, он
стоит на четырех ножках с насечками — чтобы мы-
50 5146
ши туда не пробрались. Там хранится меховая оде-
жда, подволоки — подбитые мехом охотничьи лыжи,
упряжные лямки и съестные припасы. Обычно там
бывает мука в мешке и сел в берестяных кадушках.
Сейчас, по-моему, мука кончилась — маленький хо-
зяин почти не угощает меня хлебом».
«А что такое сел?»
«Прокопченные чебаки и подъязки, всякая ме-
лочь рыбья. Очень вкусная. Вот подрастешь — и те-
бя начнут ею баловать».
«А это что за зверь такой?» — спросила дочка,
подходя к собачьей конуре.
«Пес наших хозяев. Зовут его Харко. Ты близко
не подходи. Может цапнуть за ножку».
«Я ж ему ничего плохого не сделала!»
«Собаки все хитрые и коварные. При людях они
тихие и смирные, а как хозяева отвернутся — сра-
зу цап!»
«А тебя они кусали, мама?»
«Да. Когда я маленькой была, однажды, помню,
собака отвязалась и долго гоняла нас, оленей, по
пастбищу. Мы догадались — прибежали домой. Тут
хозяин поймал и крепко наказал собаку. А у меня по-
том болели раны на задних ногах. Если нападет на
тебя такая — надо всегда бежать к дому хозяина, —
говорила олениха. — Хозяин всегда выручит!»
Они подошли к таганку, где на открытом огне ва-
рилась уха и кипел наш большой медный чайник.
Дело шло к обеду, и тут хлопотала Бабушка.
«А это что за красный зверь?» — спросила дочка
Оленихи, показав на таганок.
«Это не зверь, это — огонь!»
«Тоже кусается?»
«Да, и очень больно. Пока он под присмотром че-
ловека — за тобой не погонится. Но все равно будь
47
осторожна, не наступай на пепел кострища — копыт-
ца можно обжечь».
«Сколь ко же у нас врагов! А друзья у нас есть?»
«Есть и друзья. Наш маленький хозяин, малень-
кая хозяйка и их родители. Это друзья, понимаешь?»
«Понимаю».
Обойдя двор, они вернулись на проталину, потоп-
тались немного и легли на горячий песок бок о бок.
Мы с сестрой не подходили к ним, смотрели издали,
чтобы не беспокоить зря. Как только приближался
человек, пугливый красношерстный олененок сразу
вскакивал.
Мы с сестрой ломали голову над тем, какое имя
дать маленькому олененку. Ни одно не подходило,
поскольку Малышка пока никакого поступка не со-
вершила. Еще не показала свой характер, не показа-
ла свой нрав. Да и не простое это дело — придумать
имя. Ведь оно должно быть таким же звонким и кра-
сивым, как и сама Малышка. И чтобы обязательно
«пристало» к ней.
— Имя придумали? — спросила мама.
— Нет еще, — ответили мы с сестрой. — Не при-
стают имена к ней.
— Думайте, думайте.
А Папа посоветовал нам:
— За ней внимательно наблюдайте.
— Зачем?
— Она сама подскажет вам свое имя.
Но мы и так почти не спускали глаз с Малышки.
С каждым днем она подрастала и становилась резвее.
Задрав пушистый хвостик, пускалась вскачь по про-
талине. Словно поддразнивала меня — кто быстрее,
кто быстрее! И я удивлялся: только родилась, а бегает
быстрее меня.
52 5348
Было тепло. Границы проталины заметно раздви-
гались — вместе с ними расширялся и мир моих вла-
дений. Я все дальше и дальше уходил от избушки
вслед за тающим снегом.
Шли дни. Малышка подрастала, а имя все не при-
ходило. А потом мы и вовсе забыли об этом. Как-то
днем, покормив Олениху, я забежал домой. Тут сле-
дом влетела Бабушка и крикнула Маме:
— Вера, вашей Оленихе плохо стало!
— Что с ней? Где?!
— Там! На проталине! Беги!
— Зови Отца! — крикнула мне Мама и выбежа-
ла из дома.
Весь дом всполошился. Все забегали, засуетились,
что-то кричали, кого-то звали.
Я тоже выскочил на улицу. Олениха кружилась на
одном месте посреди проталины. Вдруг ноги ее под-
ломились, и она, задрожав всем телом, рухнула на
землю. Забила ногами и, загребая копытами песок,
неловко поползла по кругу. В правую сторону. На пра-
вом боку.
— Может, подавилась! — крикнула Бабушка и гля-
нула на меня. — На подоконнике гвозди лежали. Мо-
жет, с чешуей отдали ей!
— Не давал я гвоздей! — закричал я. — Не было
там их.
— В рот, что ли, ей загляните! — попросила Мама.
Отец приподнял голову Оленихи с закатившими-
ся глазами, подержал немного, а потом осторожно
опустил.
Отец молчал, и все притихли.
Наконец отчим Мамы сумрачно выдавил:
— Все. Кончилась.
И проталина вдруг сузилась до пятачка, на кото-
ром лежала наша неподвижная Олениха. А мы стояли
49
возле нее и молчали. Вокруг нас с горьким плачем но-
силась Дочка Оленихи. Она не могла пробиться через
людскую стенку к своей матери, не видела ее, но по-
няла, что случилось несчастье. Услышав ее плач, мы
с сестрой тоже заплакали. Но Бабушка тут же зашика-
ла на нас и увела в дом.
— По оленю нельзя плакать, — сказала она. —
Утрите слезы.
Мы размазали слезы по лицу и забились в тем-
ный угол.
И нам стало холодно и жутко.
Приходили соседи, люди рода Сардаковых. Взды-
хали, о чем-то расспрашивали Отца и отчима Мамы.
Я сначала улавливал лишь не очень понятные слова:
«фронт», «груз», «червь в сердце», «войны время».
Потом понял, что говорили о нашей Оленихе. У нее
сердца не стало. Олениха нас всю войну везла и из
войны вывезла, говорили взрослые. Иначе бы мы не
выжили и войну бы не одолели.
Последняя Олениха.
Военная Олениха.
А недавно, приехав в отчий дом, я вспомнил ту
послевоенную весну далекого детства. Вспомнил на-
шу последнюю Олениху. Оказалось, что и мой Отец
не забыл ее.
— Да, — сказал он. — Это была последняя Оле-
ниха вашей Мамы. И ты помнишь ту весну?
— Да.
— Война и олений род подорвала...
Потом, встряхнувшись от дум, стал расспраши-
вать о жизни людей Земли, о войне и мире.
И надолго замолк. Видно, в его памяти всплыло, как
он выражался, «войны время», те тяжкие годы, о кото-
рых напомнила ему наша последняя Олениха.
54 5550
Дочка Оленихи
Дочка Оленихи с плачем носилась вокруг избуш-
ки — звала свою маму. Потом ненадолго останавлива-
лась и прислушивалась — не отзовется ли мать ласко-
вым голосом? Но было тихо. И она недоуменно огля-
дывала двор и бросалась то в одну сторону, то в другую.
Отец вылавливал ее и на руках уносил на пастби-
ще, где паслись олени наших соседей. Но Малышка-
несмышленыш тут же, как только ее выпускали, убе-
гала домой. И жалобным хорканьем взбудораживала
все селение. А вскоре потеряла голос — уже не хорка-
ла, а просто хрипела.
Отец смазал ей мордочку кровью Оленихи и сно-
ва на руках отнес в сосновый бор к оленям.
— А зачем кровью ее смазали? — спросил я.
— Это чтобы ее сердце меньше ныло по мате-
ри, — объяснила Бабушка. — Так древние считали.
Так наши предки делали.
Возможно, что и вправду притуплялась боль в серд-
це. Но Малышка-олененок все продолжала звать Оле-
ниху-маму хриплым голосом. Она не находила себе
места ни на пастбище среди оленей, ни дома возле
людей.
Бабушка, завидев ее, говорила:
— Сиротинушка... Опять домой бежит?
— Куда ей еще бежать? — вздыхала Мама.
— Да, некуда, — соглашалась Бабушка. — Крас-
ный олененок никогда не оставляет то место, где те-
ряет свою маму. Как далеко ни увезешь — все равно
бежит обратно.
— Ох, тяжко ей... — печалилась Мама. — Голод-
ная ведь, чем ее кормить?
Молока, конечно, не было. Начали кормить бол-
тушкой из рыбы. Вареную рыбу очищали от костей,
51
потом мяли и заливали ухой. Получалось что-то по-
хожее на молоко. Из деревянной чаши мы поили си-
ротинушку этой жидкой рыбной кашицей. Вскоре
она привыкла к такой пище. С пастбища прибегала
прямо к дверям избушки и ждала, когда вынесут по-
есть. Если мы мешкали, начинала стучать копытцем
в дверь. Видно, сердилась, торопила нас: есть хочу,
давайте скорей. А коль дверь настежь — то без всяко-
го стука просовывала голову в дом. На что Бабушка
всегда махала руками и добродушно ворчала:
— Не впускайте ее в дом. Не впускайте.
— Почему? — спрашивал я. — Может, ей хочет-
ся посмотреть, как люди живут.
— Нельзя оленю в человеческий дом, — стояла
на своем Бабушка. — Плохо ей будет. Нельзя.
Нельзя так нельзя. И я неохотно закрывал дверь.
Теперь Малышка совсем стала ручной. И я целы-
ми днями играл с ней. Говорил, что вырастет она
большой и потянет одну половину нарты, а вторую
половину потянет колхозный олень. Отец говорит,
что осенью колхоз даст нам упряжку оленей. Времен-
но, на зиму. У колхоза тоже мало оленей — часть из
них взяли на войну. Там что-то они возили по тундре
в сторону фронта. И не вернулись... Осенью, по пер-
вому снегу, мы отправимся в зимний дом. Отец ста-
нет ездить на охоту и рыбалку. И я прокачусь с ним
до ворот кораля. А вечером буду выбегать ему на-
встречу, чтобы проехать на оленях до стоянки нарты
возле избушки. А потом быстро слетаю в дом и выне-
су своей любимице разные лакомства, что припасу
для нее за день.
Буду кормить тебя каждый день, говорил я оленен-
ку. Только ты спеши, подрастай поскорей. По сло-
вам Бабушки, скоро появятся комары и пауты. И ес-
ли к тому времени ты не станешь крепко на ноги, те-
56 5752
бе придется туго. Комары и пауты почему-то больше
всех обижают осиротевших оленят. Могут совсем за-
мучить. Я не хочу, чтобы тебе стало плохо. Поэтому
тайком от взрослых буду приносить свой хлеб. Ведь
хлеб намного вкуснее, чем рыбная кашица. Это я хо-
рошо знаю. Особенно свежий.
Ты будешь хорошо расти, говорил я олененку.
Потому что все тебя любят и жалеют.
Олененка каждый звал по-своему.
— Сиротинушка... — вздыхала Бабушка.
— Дочка Оленихи... — ласково и грустно гово-
рила Мама.
Олененок напоминал всем нашу старую Олени-
ху, которая, уходя, оставила память о себе.
— Малышка... — такое имя понравилось Папе.
— Красная Малышка! — сказала моя сестра Лиза.
— Красная! — подхватил я. — Красная!
«Красная», пожалуй, всем по душе. Красная —
значит, красивая, прекрасная, хорошая. Никто этого
не отрицал. Да и шубка у Малышки красная. И всех
оленят, до первой линьки в середине лета, называют
красными. После линьки цвет изменится. А осенью
Малышка, наверное, станет серебристой, как старая
Олениха.
Теперь взрослых мучает один вопрос. Они спра-
шивают друг у друга:
— Выживет ли?
— Не знаю. Совсем еще махонькая...
— Вот если бы чуть постарше была...
— Да, свой желудок еще не подняла.
— Без материнского молока...
— Выживет, если к другой оленихе приучить.
И Мама вспомнила прежние времена. Бывало, ес-
ли олененок оставался сиротой, его приучали к дру-
гой оленихе, у которой есть свое дитя. И она к нему
привыкала и со временем начинала кормить и ра-
53
стить двух оленят. Но у нас нет оленихи. И у соседей
почти не осталось оленей — у кого два-три, а у кого
и вовсе ни одного. Да к тому же соседские олени оби-
жали нашу Малышку. Когда она подбегала к какой-
нибудь оленихе, та сердито фыркала и замахивалась
копытом. Я тут же, в отместку за это, швырял в драчу-
нью щепки и сосновые шишки.
— Ух, я вам задам! — кричал я обидчикам Дочки
Оленихи.
Мы кормили Малышку рыбной похлебкой каж-
дый раз, как только та прибегала домой. И она, при-
выкнув, целый день топталась возле дверей избуш-
ки. А потом у нее стал расти живот. И она как-то за-
метно отяжелела, уже не летела к дому птицей, едва
касаясь земли. Теперь ступала она степенно, как ста-
рый олень, у которого плохо сгибаются суставы. На-
поминала маленького старичка-хлопотунчика — хо-
дила только шагом, вскачь почти не пускалась.
Наверное, тяжко с брюхом, соображал я.
Спросил у Мамы:
— Почему у нее живот таким большим стал?
— У сирот-оленят всегда такие животы.
— Отчего?
— Видишь ли, — объяснила Мама, — она растет
без молока. Ест рыбную болтушку, зеленые листоч-
ки-травки и ягель, а это грубая пища. С ней неокреп-
ший желудок не справляется.
— Может, надо кормить ее чем-нибудь другим?
— Да ничем материнское молоко не заменить... —
вздыхала Мама.
— А живот у нее всегда таким будет?
— Нет, когда она подрастет, живот станет нор-
мальным, как у всех оленей.
— Это хорошо! — обрадовался я. — Ей легче бу-
дет бегать!
Я тут же выскакивал из дома и бежал к олененку.
58 5954
— У тебя все пройдет! — кричал я Красной Ма-
лышке. — Как только подрастешь! Слышишь?! И ста-
нешь так же быстро скакать, как и другие оленята,
которые с матерями растут. Ты не расстраивайся,
Малышка! Все пройдет, все пройдет...
И она тыкалась носом в мой живот, обнюхивала
руки. А я гладил ее по теплой маленькой головушке,
и на моих ладонях оставались красные шерстинки.
В это мгновение я был уверен, что она понимает
мой язык. Понимает все, что я ей говорю.
Но ее огромные глаза оставались грустными-
грустными. И мне, глядя на них, хотелось плакать.
И в словах взрослых я улавливал тревогу:
— Выживет ли?..
— Сколько еще протянет?..
Только суровый отчим Мамы все чаще сводил ку-
стистые брови и молчал, когда шел разговор о Крас-
ной Малышке. И это его молчание меня беспокоило
больше, чем тревога в словах Бабушки, Мамы и Па-
пы и наших соседей. Впрочем, когда с нижнего конца
Яра, с ягельника, где паслись олени, показывалась
Дочка Оленихи, я забывал обо всем на свете — тут
же опрометью бросался к ней навстречу, ловил ее
и чмокал в теплую мордочку.
Наверное, на всем белом свете только я один был
уверен до конца: ничего с сиротой не случится —
выживет. Обязательно выживет!..
Эту мою уверенность видели и взрослые. Бабуш-
ка сказала мне с улыбкой:
— Ты каждую хвоинку с нее сдуваешь, каждую
шерстинку ей поправляешь. Конечно же, она дол-
жна выжить!..
А Мама грустно заметила:
— На твоем лишь дыхании живет...
Но моего дыхания хватило ненадолго.
55
Солнце делало свое дело. Снег почти полностью
сгорел, и проталина стала бескрайней. Река очисти-
лась ото льда. Вернулись на Север стаи перелетных
птиц.
Прогремел первый гром.
Прошел первый дождь.
Появились первые комары. И я их безжалостно
прихлопывал, чтобы поменьше мучили Красную Ма-
лышку. Теперь я провожал ее на пастбище до самого
конца Яра. И утром, если рано просыпался, встречал
там же.
Но однажды Малышка не пришла домой. Солнце
уже поднялось высоко, и мы все, ожидая ее, забеспо-
коились. К полудню Отец отправился на поиск. Вер-
нулся он неожиданно быстро — с Дочкой Оленихи на
руках. Та лежала на тропе головой в сторону дома.
Совсем недалеко, за ближним сосняком.
— Видно, бежала домой и свалилась замертво, —
сказал Отец и положил Малышку на землю, возле
Бабушки.
Мы молча обступили ее. А она такая махонькая,
красношерстная и... неподвижная. И мы с сестрой
тихо заплакали. Но теперь почему-то никто не ши-
кал на нас, никто не говорил нам, что по оленю нель-
зя плакать.
Сквозь слезы я представил себе, как все это про-
изошло.
На рассвете Малышке стало плохо, и она рвану-
лась домой — поспешила к людям. Но не добежала —
свалилась и не встала. И я был бессилен помочь ей.
Это угнетало меня: ни о чем другом не мог думать.
Потом она вернулась и, трепетно легкая и пугли-
вая, ускользающая при каждом неосторожном дви-
жении, долго жила в моих снах...
Так кончился род оленей нашего дома.
60 6156
Пристань
Хорошо, когда у человека есть своя пристань. Хо-
рошо, когда в непогоду есть куда причалить...
Помню, как меня в первый раз повели на при-
стань. Папа поехал ставить сети, и мы с сестрой Ли-
зой пошли его провожать. Нужно было помочь ему
отнести сети, новые поплавки и грузила в берестяных
одежках-покрышках. Мне, правда, дали нести только
маленькую куженьку-черпак. Мал еще, сказали мне,
свой живот до пристани дотащил бы.
Больше всех беспокоилась Мама. Помогая мне
одеться, она наставляла старших:
— Смотрите, чтобы он в воду не упал!
— Будем смотреть! — отвечала сестра.
— Чтобы на мостках не оступился!
— Хорошо.
— Чтобы руки-ноги не оцарапал!
— Ладно.
Маме все казалось, что я еще очень маленький
и на пристани мне делать нечего. Поэтому не хотела
отпускать меня так далеко от дома. В общем-то, она
была права: делать мне на пристани нечего. Но уж
очень я просился туда. Хотелось собственными глаза-
ми взглянуть, что это такое. Как только открывалась
вода, я каждый день слышал от взрослых про Осен-
него Селения Пристань. Конечно же, через нее меня
возили. Но я был настолько мал, что ничего не запо-
мнил. И вот теперь загорелся желанием побыстрее
взглянуть на эту таинственную пристань.
Мама все беспокоилась, напоминала старшим:
— Чтобы комары его не искусали!
— Будем следить.
— Вы такие — за ним не уследите...
— Да куда он денется?..
Папа заметил:
57
— От комаров пусть уж сам отбивается... Никто
его на пристань не звал. Сам напросился.
А Мама, провожая нас, переспросила сестру:
— Ты слыхала, Лиза, что я тебе сказала?
— Слыхала-слыхала, не беспокойся, Мама!
И мы взяли вещи и пошли. По светлой песчаной до-
рожке спустились под Гору Осеннего Селения и оста-
новились у высокого сухостойного пня. К нему при-
слонены слеги. Каждый выбрал слегу по своему росту.
Папа — большую. Сестра Лиза — среднюю. Я — са-
мую маленькую. И, опираясь на слеги, по шатким
мосткам из двух рядом уложенных бревен-сухостоин
двинулись через широкий сор — ровное болото без
больших кочек и деревьев. Весной сор заливало талой
водой, а когда она сходила, мы бегали сюда собирать
клюкву. Сейчас впереди, оглядываясь на меня, шел
Отец. Я — за ним. А сестра Лиза — за мной. Настилы
шершаво-неровные, и по ним было легко идти. Но ме-
стами талая вода приподняла их и расшатала. Поэто-
му раза два я оступился и намочил правый нырик.
— Вот Мама тебе задаст — придешь домой! —
проворчала сестра.
— Как бы тебе самой не попало! — пробурчал я.
— Под ноги смотри!
— А я куда смотрю, по-твоему?
— По-моему, ты, как сова, вертишь головой во
все стороны!
Я-то знал: от Мамы никакой нахлобучки не будет.
Она высушит нырик — и все дела. Поэтому нисколь-
ко не расстроился.
Кончились мостки — и мы прислонили свои слеги
к засохшему на корню кедру. Я потрогал его замше-
лый ствол. Кора давно отвалилась и, наверное, уже
сгнила. А его тело — серое и крепкое — все еще по-
блескивало на солнце. Кедр гордо возвышался над
всей округой. И мне он показался стражем вот этих
62 6358
мостков, клюквенного сора и ближнего леса. От ста-
рости он весь высох и замшел, но продолжал стоять
на своем посту. Так живой он или мертвый? Высох —
значит, умер. Но он стоит и охраняет округу — стало
быть, живой. Разве мертвый может держать слеги
и стоять на страже?!
Такие мысли пришли мне в голову, когда я при-
коснулся к стволу древнего кедра.
— Пойдем, — позвал Папа.
— Он что-то бормочет, — улыбнулась сестра Ли-
за, останавливаясь возле меня.
— Что ты там стоишь-то? — спросил Папа.
— Кажется, со стариком кедром разговарива-
ет, — сказала сестра Лиза.
— Пойдем, потом поговоришь, на обратном пути...
Я оставил кедр и поспешил за Папой.
Мы шли по смешанному лесу. О деревьях я уже
кое-что знал. Знал, что на верхушках мягкохвойных
кедров к концу лета поспеют шишки. Папа принесет
их, я поджарю плоды на костре, чтобы не стало смо-
лы. И начну шелушить. Какие вкусные орехи! Это мое
первое лакомство!.. Я поглядывал и на березы: не за-
был еще вкус сладкого весеннего сока. А елку немно-
го недолюбливал — хвоя у нее больно колючая, до
крови может уколоть. Мама говорит, что это тоже де-
рево нужное — белки любят еловые шишки. Раз кор-
мит белку — пусть стоит себе, думал я про елку, на
почтительном расстоянии обходя ее ветви. А что до
красноствольной сосны — так это наше «домашнее»
дерево. Я смотрел на сосны как на давних знакомых.
Хвоя — для большого черного глухаря, шишки — для
белки, ствол — на стены дома и лабаза, сучья — пища
для теплого очага. Все в дело идет.
Крепко пахло цветущей черемухой и молодой
листвой.
59
Я вдыхал этот терпкий дух леса и радовался тому,
что меня взяли на причал. Тут и про комаров не вспо-
мнишь.
— На тропу смотри, — просила сестра Лиза, ко-
гда я приближался к мочажинам и корневищам на
дороге. — Упадешь ведь!
За руку она меня не могла взять — тропинка
слишком узкая. Рядом была широкая оленья дорога,
но по ней тоже не пройдешь — сплошные мочажи-
ны, ступить негде.
Наконец мы поднялись на поросшую соснами
гриву, и я увидел причал и Протоку Болотной Сторо-
ны. На воде лежала «солнца рука», о которой говори-
ла мне Мама, — золотисто-серебряная дорожка. Она
искрилась и переливалась — ветерок слегка рябил
воду.
Пахло посоленной рыбой и смолой. Пахло нагре-
той древесиной и сосновой хвоей. Пахло мокрыми
сетями и травой.
Пахло рекой.
Вдоль берега лежали перевернутые вверх дном
малые обласки — лодки-долбленки из цельного ство-
ла дерева. Так они отдыхают после плавания, говори-
ла Мама. А на воде покачивались дощатые неводни-
ки — большие лодки из кедрового теса, шпангоуты
у них — из кедровых корней. Неводники тяжелые, их
на сушу не вытаскивают. Мне очень хотелось поси-
деть на лодке, покачать ее на волнах, но сестра Лиза
не пустила, мол, еще в воду упаду.
Папа возился с сетями возле деревянных бочек,
что стояли в тени. Я знал — в бочках солили рыбу.
Когда они наполнялись, Отец на большом обласе от-
возил рыбу на Аган-реку. Там, недалеко от наших
Летних Домов, на Домашнем Острове, был прием-
ный пункт — избушка и длинный высокий склад-
64
лабаз. Рыбу принимал добродушный Кудрявцев-ста-
рик. Его хозяйство называли просто Приемная. Меня
брали туда очень редко, хотя я часто просился — хо-
телось все увидеть своими глазами.
У воды комаров больше, чем в сухом бору. И Папа
выпроводил нас домой. Мы шли теперь одни. И за
каждым валежником и замшелой корягой мне чуди-
лись таинственные лесные существа из сказок и ле-
генд. Я их немного побаивался и поэтому ни на шаг не
отставал от сестры Лизы. И раза два уже наступил ей
на пятку.
— Куда так спешишь? — упрекнула она. — По
моим пяткам все идешь!
Я напомнил ей старинную примету, которую слы-
шал от Мамы: если кому-то наступил на пятку, зна-
чит, ровно через год с тем человеком по той же тро-
пе пройдешь. Разве это плохо, бормотал я.
— Хорошая примета, — согласилась сестра Ли-
за. — Но ты мне пятки оттопчешь.
Потом и вправду мы не раз ходили с ней по этой
тропе. По ней, когда наступило время неводного лова
рыбы, перетаскали вещи на пристань, и на большой
лодке поплыли на Аган-реку, где стояли наши Летние
Дома, наше Летнее Селение. Там тоже было много
интересного и нового. По реке проходили катера
с баржами на буксире, заезжали на обласах и лодках
к нам на чай путники, жители других селений. Изред-
ка посещала нас Красная Лодка — кино показывала
и говорила на непонятном языке о неведомых краях,
путь в которые начинался с пристани.
Все начиналось с пристани.
Отсюда и я начал свой путь в неведомый мне мир.
Бродя по дальним тропам и дорогам, скитаясь по дру-
гим рекам и морям, в мыслях я не раз возвращался
сюда...
II
ЛЕТА
6763
Первая вода
На Пристани Осеннего Селения, когда мы со все-
ми вещами погрузились в нашу большую лодку и от-
толкнулись от берега, Мама смочила забортной во-
дой мою макушку и сказала:
— В будущем году чтобы в это же время ты сел
в лодку!
Потом она капнула на головы моих сестер и каж-
дой пожелала того же:
— В будущем году чтобы в это же время ты села
в лодку!
Напоследок, окинув прощальным взглядом при-
стань и Протоку Болотной Стороны, Мама снова смо-
чила руку забортной водой и, сдвинув платок, прове-
ла ею по своей голове, приговаривая:
— В будущем году чтобы в это же время я села
в лодку!
Лодка наша покачивалась на волне. Никто не
греб. Мы с сестрами тянули руки к смоченным ма-
кушкам, улыбались, радовались дороге. Хорошо на
воде. Хорошо ею омываться. Только Папа не смочил
свою макушку. Он сидел на корме, положив перед со-
бой весло поперек бортов. И, оглядывая причал — не
забыл ли чего, вытащил табакерку.
68 6964
Я, конечно, тут же повернулся к Маме:
— А почему Папа не смочил свою макушку?
— Папа давно уже встретил первую воду, — от-
ветила Мама.
— Когда — давно?
— Ранней весной, когда только Протока откры-
лась.
— А, он ездил ставить сети, — вспомнил я.
— Да, и привез первую рыбу.
— А потом — первую утку...
— Да, и первую утку этой весны...
Мама поправила на моих младших сестрах плат-
ки, усадила их как следует. Потом, глянув на меня,
проговорила:
— Однажды придет время — и ты первым на-
чнешь встречать первую воду. Как Папа, принесешь
своим детям первую рыбу, первую утку...
Когда еще придет это время, подумал я. Сейчас
меня интересовало другое. Я повернулся к Отцу:
— Папа, а ты правда смочил макушку первой
водой?
— Конечно, — как всегда неспешно ответил он.
— Все люди так встречают первую воду?
— Конечно.
— И мой брат Никита?
— И брат Никита.
— И дядя Василь?
— И он.
— И мой Крестный?
— Да, и твой Крестный, старец Ефрем...
Тут Отец спрятал табакерку в карман, опустил
весло в воду и сказал:
— Кажется, ничего не забыли. Ну, поехали...
— Если что и забыли — так не навечно уезжа-
ем, — сказала Мама, берясь за весло. — Поехали...
65
И наша лодка поплыла вверх по Протоке Болот-
ной Стороны, в Летнее Селение на Агане, в Летние
Дома.
Мы с сестрой Лизой все норовили сунуть руку за
борт, поплескаться, поиграть бегущей навстречу лод-
ке волной. Но Мама строго приказала нам:
— Хватит! Священную воду не трогайте!..
И мы на время отвлеклись от воды, занялись дру-
гими играми. Над лодкой солнце. В лицо веет теплый
ветерок. На воде — серебристая, похожая на рассы-
панную чешую, рябь. То справа кедры, то слева. То
слева березы, то справа. И где-то, в деревьях, щебета-
ли невидимые птички.
Когда остановились на недолгий отдых, я сел по-
ближе к Матери и спросил:
— Почему именно такие слова нужно говорить,
когда смачиваешь голову водой?
— Чтобы они сбылись.
— А зачем им сбываться?
— Затем, чтобы в следующем году ты в это же са-
мое время сел в лодку.
— А если я сяду в лодку немного раньше или не-
много позже? Это плохо?
— Нет, почему же. Главное — чтобы ты сел в лод-
ку, то есть до первой воды будущего года дожил. По-
нимаешь? А потом скажешь эти слова — и дальше
живи. И так от одной воды до другой, от одной весны
до другой... Ничего с тобой уже не случится.
После, каждую весну, я стал наблюдать за взрос-
лыми.
Дядя Василь, впервые столкнув обласок в воду и
сев в него, снимал кепку, весело хлопал мокрой пя-
терней себе по макушке и громко, уверенно, с доб-
родушной улыбкой, будто уже заглянув в будущее,
говорил:
70 7166
— В следующем году чтобы в это же время я
в лодку сел!
И, гребнув веслом, отправлялся по своим делам.
А мой Крестный, старец Ефрем, сначала поудоб-
нее устраивался на сиденье, потом снимал остро-
верхую старинную шапку, приглаживал редеющие
белые волосы и лишь затем всеми пятью сведенны-
ми пальцами, смоченными в воде, легонько постуки-
вал себя по самой макушке и негромко говорил сло-
ва-заклинания:
— Ох-хо, в будущем году чтобы в это же время я
в лодку сел!
Так в нашем роду встречали первую воду после
зимних льдов.
Так с этой весны я начал встречать первую воду.
Сажусь в лодку, устраиваюсь поудобнее, опускаю
руку за борт, капаю водой на голову и бодро так го-
ворю:
— Чтобы в будущем году в это же время я в лод-
ку сел!
И делаю так из года в год. На младших сестер, когда
они были маленькими, я тоже капал первой заборт-
ной водой и за них произносил магические слова.
Немного позже я по-настоящему понял мамино
объяснение. Как смочу макушку первой водой, так по-
является уверенность, что обязательно доживу до вес-
ны будущего года, ничего со мной не случится. Про-
живу хорошо лето, осень, зиму. А весной реки-озера
очистятся ото льда, и когда я, в первый раз садясь
в лодку, произнесу эти слова — снова могу целый год
спокойно жить, сам черт мне не страшен. И так мож-
но жить долго-долго. И так можно жить вечно-вечно.
И жизнь никогда не кончается. Только каждую весну,
в первый раз садясь в лодку, надо говорить эти вещие
слова.
67
Ветра Сын
В Летние Дома, или в Летнее Селение, что на бере-
гу широкого Агана, к нам часто наведывался неуго-
монный Ветра Сын.
У него есть отец, которого уважительно зовут
Ветром-Стариком. Ветер-Старик медленно и посте-
пенно поднимался из-за леса, неторопливо и подол-
гу раскачивал тайгу. Неторопливо и подолгу гнал бе-
логоловую волну по большим рекам и большим озе-
рам. Голос его был густым и ровным. А вот дитя его,
Ветра Сын, наоборот, любил попроказничать. Нале-
тит — и исчезнет. Налетит — и умчится, спрячется,
затаится невесть где. Глядь — опять налетает. Вры-
вался он в самые укромные закоулки. В общем, лез
во все дыры.
Перед грозой, бывало, переворачивал он возле та-
ганка котлы и берестяные ведра. Смахивал с уличной
полки куженьки и поварешки. Из-под навеса выхва-
тывал шкуры и легкую летнюю одежду. Валил на зем-
лю вместе с вешалами сети и невода на берегу. Рвал
причальные канаты лодок-неводников, разбивал об-
ласки из кедра, срывал бревнышки с настила крыши.
Такие вихри налетают, что кажется — дом, как пу-
шинку, вот-вот в небо поднимут. Все прощают Ветра
Сыну, кроме дома. Тронул дом — добра не жди. Тут
и женщины начинают ругать его в открытую. А если
он не хочет угомониться, тогда просят мужчин:
— Из ружья, что ли, выстрелите!..
Я помню, как однажды в Летнем Селении мой
Крестный отец, старец Ефрем, в сильный ветер, ко-
торый уже всех допек, вышел на улицу и выстрелил
вверх из своего старого ружьишка.
Я ждал — что же будет?
И вправду, вскоре напор ветра ослаб, а потом он
и вовсе стих. Я, конечно, тут же пристал к Матери:
— Скажи, как мой Крестный ветер остановил?
— Он Ветра Сына наказал.
— А разве его можно наказывать?
— Конечно, когда он очень шалит и не слушает-
ся людей.
— А кого он должен слушаться?
— Хозяйку дома. Она просит: «Ветра Сын, поти-
ше-потише!» Он же будто не слышит, дует себе, по-
дувает... Вот старые люди и наказывают его ружьем.
— А как его наказывают?
— Щеки ему простреливают, чтобы он потише
дул на землю...
Я живо представил Ветра Сына — вот он си-
дит, а вот летает по небу и дует изо всех сил на зем-
лю и людей. Из озорства вырывает с корнем деревья
в лесу, а захочет — и в людских селениях все играю-
чи переворошит-перевернет. Но в летнюю жару, в са-
мое комариное время, я тосковал по шаловливому
Ветра Сыну и по его степенному отцу. Ведь тогда они
единственное спасение — сдувают комаров и осве-
жают кожу. Бывает, изо дня в день такая тишь стоит,
что листочек на осине не шелохнется. В ту пору мне
казалось, что Ветер-Старик с Сыном кровно обиде-
лись на людей и нам никогда не дождаться свежего
дуновения.
Я шел к Матери и спрашивал:
— Ветра Сын теперь совсем перестал приходить
на землю?
— Нет, он залечит свои щеки и опять начнет
дуть, — отвечала Мама.
— А скоро он залечит свои щеки?
— Скоро-скоро, — успокаивала меня Мама. —
С прежней силой начнет дуть и озорничать.
69
— Так он нужен сейчас... — вздыхал я, отмахи-
ваясь от комаров.
Отец тоже, бывало, поругивал Ветра Сына. Но
сколько себя помню, он ни разу не наказывал ружь-
ем небесного разбойника. Почему, это мне до сих
пор неведомо.
Когда люди нашего рода наказывали озорного
Ветра Сына, я жалел его. Наверное, нет ничего в том
хорошего, если не можешь дуть и озорничать. Сиди
с израненными щеками и жди, пока они заживут.
Хоть и на небе, а несладко...
Но такие вещи никогда не проделывали с Гро-
мом-Стариком, что живет в верховьях Салыма.
Гром-Старик
Весной, ближе к лету, когда над нашим селением
впервые подавал голос Гром, Отец с Матерью поды-
мали головы и говорили:
— Здравствуй, Гром-Старик!
И нам, детям, обычно напоминали:
— Поздоровайтесь с Громом-Стариком!
И мы тоже смотрели на небо и здоровались там
с невидимым стариком:
— Здравствуй, Гром-Старик!
Мы молча слушали, как он покрикивал над селе-
нием.
Отец, помолчав, обычно говорил вслух, ни к ко-
му не обращаясь:
— Вот и Гром-Старик пришел...
— Да, вернулся... — поддакивала Мама.
К этому времени я уже знал, что все перелетные
птицы возвращаются с юга. Стало быть, Гром-Старик
тоже откуда-то приходит. Может быть, он улетает осе-
74 7570
нью в теплые края вместе с птицами? Наверное, по-
баивается холода, побаивается зимы. Ведь зимой я
его не слышу. Так где же он зимует?
И я спрашиваю Отца:
— Скажи, с каких земель-небес к нам Гром-Ста-
рик пришел?
Отец молча прислушивается, как бы припоми-
ная, к негромкому голосу Грома, потом говорит:
— Издалека Гром-Старик пришел.
— Откуда — издалека? — допытываюсь я.
— С реки Салым...
— А где эта река находится?
— Далеко, вниз по Оби...
— Он там живет?
— Да, в старину-то, говорят, Отец, Повелитель всех
Громов, там, в верховье этой реки, жил...
Так я узнал, что у Грома-Старика, как и у всех лю-
дей, есть отец. Что Отец Громов жил когда-то в вер-
ховье Салыма на самой высокой сопке. У него были
дети. Их еще иначе зовут Цухи. Как только наступа-
ет лето, они разлетаются по всем небесам и землям.
И на реку нашу Аган прилетают. И на другие сосед-
ние реки — Тром-Аган, Казым, Вах, Юган — тоже
прилетают, тоже приходят. Возможно, они еще со-
всем молодые. Но мы их уважительно называем Гро-
мами-Стариками.
Бывает, как бы переговариваясь, они вдвоем или
втроем подают голос над селением. Значит, они встре-
чаются на небе, ходят иногда одной небесной тропой.
Так я узнал, что Гром-Старик — это добрый бог.
Он летает по небу и зорко смотрит на землю. И как
только увидит злого Духа, который обычно прячется
под деревом, прильнув к стволу, так с грохотом бьет
по нему стрелой. После, говорят, забирает повержен-
71
ного злодея и снова взмывает в небо. На стволе оста-
ется лишь след от его огненной стрелы.
Такие следы-полоски мне приходилось видеть на
деревьях.
Бывает, Гром-Старик после грозы ищет свою стре-
лу и невдалеке от обстрелянного дерева садится на
ветку в облике копалухи. Поэтому после грозы ни
в коем случае нельзя трогать копалуху. Нельзя в нее
целиться, нельзя в нее стрелять. Словом, нужно обхо-
дить ее стороной.
Если Гром-Старик не подбирает свою стрелу, то
люди иногда находят ее наконечник — не то камен-
ный, не то металлический. Обычно стрела, пройдя
по стволу дерева, вонзается в его корни. Если в этом
месте раскопать дерн, то можно найти наконечник.
Он приносит удачу. И люди хранят его в священных
сундуках вместе с домашними богами, хранителями
очага.
Мне, конечно, очень хотелось иметь стрелу Грома-
Старика. Вернее, наконечник. Но сколько ни просил
Отца, он так и не занялся поисками. Почему? Этого я
до сих пор не знаю. Хотя Гром-Старик являлся покро-
вителем и нашего Дома, жил в нашем священном
сундуке в облике птицы. Наверное, копалухи.
Я узнал, что в грозу, когда Гром на небе и ты пря-
чешься от дождя под разлапистым кедром, нельзя
прислоняться к стволу. Ведь так можно ввести в за-
блуждение Грома-Старика, и он примет тебя за зло-
го Духа и ударит огненной стрелой по дереву. Если
же дождь сильный и нигде другого укрытия нет, то
нужно над головой воткнуть в дерево топор или нож
и сказать:
— Гром-Старик, под этим деревом я, человек. Не
трогай меня.
76 7772
И только тогда можно встать вплотную к стволу.
Такого нрава был Гром-Старик из далекого Са-
лыма.
Потом я узнал, что вниз по течению, ниже устья
нашей реки Аган, Великий Ас (так ханты называют
Обь) несет на своем левом боку-берегу другую реку
Салым. По-хантыйски «солхэм» значит «созданная»,
«сотворенная» — в высочайшем смысле этих слов.
После я стал улавливать «Солхэм» в сказках и в древ-
нейших мифах изумительного народного карнавала-
праздника Медвежьи пляски, что устраивался в на-
шем роду каждый раз, когда низводили «в урмане
ступающего». На Солхэме, оказывается, еще в неза-
памятные времена жили боги, а затем поселились
там мои сородичи ханты. Стали их звать «Солхэм
йах» — «Салыма люди», «Салыма народ».
Но в моем представлении там жили не люди, а бо-
ги. Я видел, как в самом верховье реки, на вершине
таежной сопки-горы восседал Отец всех Громов. Ви-
дел, как весной, когда наступало тепло, его дети Духи
расправляли крылья и разлетались по всем Небесам
и Землям. Аганские летели на Аган, юганские — на
Юган, казымские — на Казым. Они зорко следили-
смотрели, чтобы злых Духов было как можно мень-
ше, чтобы те не притесняли людей всех больших
и малых рек, чтобы не взяли верх над человечеством
Земли. Быть может, поэтому каждого Цухи, приле-
тавшего на нашу реку, мы называли Громом с уважи-
тельной прибавкой «Старик»...
Вот каким большим и очень нужным делом был
занят Гром-Старик, приходу которого я вместе со все-
ми радовался и кричал:
— Здравствуй, Гром-Старик!
И я был уверен, что он слышит и мой голос, мое
приветствие. И, летая над нашим Аганом, будет по-
73
глядывать и на меня. И я, под его всевидящим оком,
вырасту удачливым и счастливым.
Поэтому, возможно, я никогда не пугался Грома-
Старика, как бы громко он ни кричал, как бы неисто-
во ни гремел над нашим селением и рекой. Ведь он
всех видит, всех помнит.
Правда, он иногда, видно, увлекшись, забывался.
И если особенно неистово, теряя рассудок, кричал
поблизости от нашего дома, Мама просила Отца:
— Покричи ему, успокой его!.. Пусть детей не
пугает!..
Отец не сразу, выждав некоторое время, подни-
мался и, приоткрыв дверь, словно нашалившему ре-
бенку, кричал в небо сердитым и строгим голосом:
— Эй, Гром-Старик, потихоньку иди! Разве дом
и людей не видишь?! Не пугай детей, потихоньку
иди!..
И, будто услышав человека, небесный старик
умерял свой пыл и вскоре, понизив голос, ворча,
удалялся вместе с тучей восвояси.
Женщины никогда так не обращались к расшу-
мевшемуся не в меру Грому-Старику. Если Отца не
было дома, то Мама просила моего Крестного, стар-
ца Ефрема, чтобы тот приструнил грозного Гр ома-
Старика.
Салым, Солхэм.
Созданная, сотворенная.
Созданная, сотворенная людьми ли, Богом ли?..
И живут там не люди, а боги.
Во всяком случае, о верховье и говорить нечего —
принадлежит оно богам, принадлежит семейству Не-
бесных Громов, что заняты одним делом — истребле-
нием злых духов, истреблением всего нечистого
и злобного на Земле.
78 7974
Сотворенной Реки Человек
В те дни я еще не знал, что спустя годы увижу пер-
вого человека Салыма, первого неземного ханта «Со-
творенной Реки» Геннадия Райшева. Увижу, и мне
воочию придется убедиться, что на этой сказочной
реке, рядом с языческими богами, живут «Солхэм
йах» — Салыма люди, Салыма народ. А немного поз-
же Художник, Сотворенной Реки Человек, познако-
мит меня со своими земляками.
— Это салымские мужики, — скажет он.
Егор Большой.
Илюшка.
Миша Лемпин.
Сергей Петрович.
Ефрем.
Я всмотрюсь в них. Я попытаюсь их понять. Я по-
пытаюсь охватить их мир. И после пойму, что их мир
беспределен. Что каждый из них — сам по себе. Мир.
Мир необъятный. И — удивительное дело — они по-
хожи и одновременно не похожи на казымских,
юганских, ваховских и моих аганских мужиков. Они
и салымские и не салымские. Сотворенные челове-
ком и сотворенные Богом.
Все доступно, и в то же время ничего мне недо-
ступно и непонятно.
Потом я увижу другое. Обыкновенное и необык-
новенное.
Утки.
Утки-деревья.
Красивые женщины.
Болотные бабы.
Берестяные бабы.
Травяные мужики.
75
Рощи-леса.
Все с детства знакомое и близкое. Утки, болота,
трава. Сосны в борах, кедры в урманах, березы в при-
брежьях. Я знал с самого рожденья, что в тайге каж-
дая веточка, каждая иголочка, каждая травиноч ка —
это живое существо. Все они чувствуют тепло и хо-
лод, ласку и боль. У всех есть свое дыхание-жизнь.
Но, оказывается, утка может обернуться деревом,
а дерево — уткой, болото — женщиной, а высокая
трава — мужчиной-охотником. Раньше все это было
только в сказках, лишь в моем воображении. Теперь
же сказка стала реальностью, и я все вижу наяву
и могу к ней прикоснуться.
Весла.
Лодки.
Женщины-лодки.
Мужчины-молоты.
Баба-морошка...
МОРОШКА
Загадка моего детства загадывается так:
— Загадка-загадка моя,
посреди сора,
посреди болота
женщина в красном платке
стоит-красуется.
Что это такое?
— Это морошка! — слышу я восторженные голо-
са своих сверстников.
Мы обожали эту Царицу болот. Она начинала мне
сниться задолго до своего появления на свет, с первы-
ми проталинами на сору-болоте возле нашего Осен-
него Селения, где мы обычно встречали весну. Снача-
80 8176
ла морошка застенчиво приоткрывала свое румяное
личико, а потом быстро наливалась соком, станови-
лась прозрачной и оранжево-золотой, как солнце,
и приподнимала болото своим солнечным светом.
К сожалению, век морошки очень короток. Не
ус пеешь болото перейти — и нет ее, ушла она. «В мох
капнула», — говорил обычно Отец. «Следующим ле-
том вернется», — успокаивала Мама.
Надо непременно дожить до лета, дождаться ее.
Это была самая желанная, самая вкусная ягода
моего детства. Почему? Может быть, потому, что она
красивая. Красивая и похожая на солнце. Идешь по
болоту, а вокруг тебя много-много солнц. И тебе от
них и красиво, и тепло, и весело.
Это была самая желанная, самая красивая ягода
нашей Земли.
Наверное, и Художнику она впервые повстреча-
лась в раннем детстве на щедрых землях Салыма.
Повстречалась и с той поры заворожила Сотворен-
ной Реки Человека...
БОЖКИ-ОЗОРНИКИ
Кони.
Хохотунчики.
Шайтаны.
Идолы.
Верховные Боги, покровители человечества
и многих земель.
Домашние Боги, покровители очага.
Божественно строгие и озорные.
Божки-озорники летают над лесом, ловят птицу
и рыбу, играют в небесные игры, пугают слабонерв-
ных, дерутся и влюбляются. Все как во времена моего
77
детства. Может быть, те же Громы-Старики носились
над своей родной рекой Салым. И Райшев вниматель-
но прислушивался к их голосам, старался понять то,
о чем они говорили. Может быть, подобно моим роди-
телям, Отец объяснял ему, какой Гром нрава кроткого
и спокойного, а какой нрава буйного, необузданного.
О Громах над нашим Аганом Мама и Папа обычно вы-
сказывались вслух, как бы предупреждая нас, чтобы
мы были готовы к встрече: «Сердитый Старик подни-
мается над селением. Громко станет кричать». О дру-
гих замечали: «Этот совсем спокойный. И наверное,
стороной пройдет».
Может быть, тот же Сын Ветра, или Ветер-Старик
по-агански, куролесил над Салымом-рекой. Срывал
крыши с домов, переворачивал обласки и лодки, за-
бирался под навесы и полки, крушил всякую домаш-
нюю утварь в селениях. И возможно, его так же на-
казывали, как и на моем Агане. А может быть, нахо-
дили на него другую управу.
Отец мой часто рассказывал, как расправлялись
с Сыном Ветра наши северные соседи ненцы. Сын
Ветра иногда носился по земле в виде вихря. В стари-
ну, если вихрь подворачивался под руку, ненецкие
шаманы били по нему палкой. И вихрь тотчас угасал
и падал на землю в обличье щуренка с синей чешуей.
А Ветер после этого надолго исчезал. Видно, залечи-
вал рану.
А что делали с синечешуйчатым щуренком — не
знаю. Может быть, ег о высушивали и, как талисман,
хранили в священных кузовках. Ведь щука — это од-
но из ненецких божеств. Может быть, наоборот, по-
быстрее избавлялись от щучьего облика неугомонно-
го Сына Ветра.
Ничего мне неведомо о дальнейшей судьбе по-
верже нного озорника неба.
82 8378
Да, видно, и Сотворенной Реки Человеку в дет-
стве или отрочестве не однажды приходилось стал-
киваться с лесными хохотунчиками и озорниками.
Они, верно, многие годы жили в нем, а затем пере-
брались на его полотна и теперь, не дожидаясь вес-
ны, как в древних мифах, разлетаются по всему бе-
лому свету...
МАТЬ МАТЕРЕЙ
Люди, современники Сотворенной Реки Человека.
Сказительница Анна Митрофановна Конькова из
кондинского рода Картиных, из мансийского рода
Чаек, из древнего селения Евра.
Добра.
Сказочна.
Мудра.
Добра, как женщина.
Сказочна, как богиня.
Мудра, как Мать Матерей...
МАСТЕР
Петр Шешкин, охотник с реки Ляпин, рыбак с ре-
ки Сосьвы.
Художник, скульптор.
Певец, поэт.
Музыкант, исполнитель народных танцев.
Словом, Мастер.
Лукав и талантлив.
Лукав и жизнелюбив.
И никак не хочется верить в то, что он ушел уже
по тропе к покою. Ушел преждевременно. Не хочет-
ся верить, ибо волшебная кисть Творца вернула ему
жизнь...
79
ПЕВЕЦ
Владимир Волдин, поэт, воспевший свою суро-
вую Землю. Поэт, которого Райшев никогда не видел
и теперь уже никогда не увидит. Поэт и человек, ко-
торого помнит Север, помнят сородичи на Иртыше
и Оби, на Ить-Яхе и Казыме.
Певец с недопитой кружкой в руке.
Певец с недопетой песней на устах.
Певец с недо...
Недо...
ИДОЛ И ЧЕЛОВЕК
Человек.
Рядом — «Идол человека».
Два портрета.
Два лика одного человека.
Что я запомню о них?
Человек скажет о своем портрете:
— Это не я!
Человек скажет о своем идоле:
— А вот это я! Вот это похоже!..
Почему?
Может быть, идолы потеснили людей?!
Идолы потеснили все человеческое в человеке?!
Отчего это?!
Надолго ли?!
Наверное, это ведомо лишь одному Творцу, кото-
рый знает о каждом из нас намного больше, чем мы
сами о себе. И мы все, сызмальства приученные
к идолопоклонству, неуютно чувствуем себя без них.
Ни дня не можем прожить без идола...
84 8580
О ЛЮБВИ
Любовь.
О любви.
Любовь и ненависть — единственные вдохнови-
тели творчества. И конечно же, у Сотворенной Ре-
ки Человека все рождено любовью.
Любовью к каждой хвоинке.
Любовью к дождинке, любовью к капле воды.
Любовью к Салыму, любовью к Югану.
Любовью к людям, любовью к жизни.
Любовью к красоте. А что такое красота? То,
что тебя волнует. То, что тебя радует. Это и есть
красота.
Наконец, любовью к женщине.
Все у Творца держится на любви. И лучше него
трудно сказать о любви, поэтому я ставлю много-
точие...
О РАЗНОМ
После я услышу тоже давно знакомое.
Трели дятла.
Сту к копыт бегущих оленей.
Говор оленят в весенней тундре.
Плеск рыбы в реке.
Крик богатыря.
Плач гагар.
Немного позже придут Времена Года.
Белые Зимы с полярными совами.
Светлые Вёсны с оленятами в тундре.
Зеленотравные Лета с косяками рыб. Златолист-
венные Осени с вереницами перелетных птиц.
____
81
И на долгие дни врежется в память лик моей Зем-
ли. И зелень лесов.
И рыжевато-теплая желтизна болот.
И синь больших и малых рек.
И голубые очи озер.
И малиновые зори над моей Югрой.
И закаты, и рассветы.
И рассветы, и закаты...
И все это Жизнь.
Жизнь древняя — в единстве с миром, в един-
стве с гармонией.
Жизнь будущая — с поражениями и надеждами.
Жиз нь настоящая — тронутая кровавыми крас-
ками заката...
СЛЕЗЫ ПРЕДКОВ
«Слезы предков».
Стеклянно-бледно-зеленое.
Что это?
Все понятно.
Бесформенно-лилово-черное.
Кто это?
Все ясно.
Желто-бестелесное.
Кто это?
Тоже все понятно.
Холодное, ледяное, острое.
Что это такое?
С этим тоже все ясно.
Все знакомое, все понятное.
Кому же все это непонятно, тот может проехать по
родине Художника, по притокам Великой Оби, по ре-
кам Пим и Казым, Тромаган и Вах, Аган и Салым,
Большой и Малый Юган. И тогда каждый поймет, что
86 8782
это такое. Проехать надо, желательно минуя лакиро-
ванные села Угут, Казым, Полноват, Кышик и дру-
гие. Я намеренно не заключаю в кавычки определе-
ния сел. Лакированные они в прямом смысле слова.
Для показа. Ибо спустя годы, после проезда очеред-
ной представительной делегации, мне доведется по-
бывать в прогнивших избушках, обшитых тесом и по-
крытых снаружи лаком «заботливым» нефтяным ве-
домством. Потемкинские деревни двадцатого века?
Да. А зачем они? Как и во все века, чтобы блестело,
выглядело прилично. А что там за лакированным фа-
садом — мало кого интересует.
«Слезы предков...»
Я посмотрю на предков, на их слезы. И настой-
чиво забьется-застучится один невольный вопрос:
«Это только ли наших предков слезы?!»
ЖИВОЕ
Стоны, плачи...
Но у жизни, как бы она ни была тяжела, есть и свои
улыбки, удачи, радости. Если долго-долго смотреть на
болото, сотворенное Живописцем, то произойдет не-
что неожиданное. Ты вдруг увидишь, что болото жи-
вое. Почувствуешь запах весеннего багульника. Кому
неведом пьянящий запах цветущего багульника! За-
пах брусничного листа. Запах свежего мха. Запах чи-
стой травы. Сине-голубоватый запах голубики и чер-
ники. Запах клюквы. Смолистый запах редкого сосня-
ка. Белый запах стайки берез. И наконец, запах спелой
морошки.
Ожившее болото. Не чудо ли это?!
А если пристально вглядеться в салымское боло-
то, то увидишь орнамент, свободный орнамент ва-
83
ховских ханты. Женщины Ваха выскабливают та-
кие причудливые линии на кузовках и куженьках
из бересты. Этот орнамент-узор — символ жизни.
Народ сохранил и вынес его из глубины многих ты-
сяч лет.
Если вглядеться, то увидишь все реки и родники
жизни хантыйских родов Райшевых, Молдановых,
Нимперовых, Лейковых, Покачевых, Каюковых. В об-
щем, все родники жизни народа ханты...
Живые родники. Не это ли чудо?!
Живые урманы. Не это ли удача?!
Живой бор. Не это ли радость?!
Живая земля.
Живая Земля Сотворенной Реки Человека.
И по земле, по многим рекам-родникам пойдут
его творения. Сейчас мне припомнилось, как они
пришли на мою родную реку, в дом моего Отца-охот-
ника, никогда не державшего в руках «рисующую па-
лочку». Припомнилось, как они обрадовали нас, как
они оживили наш дом...
О ЖИЗНИ
Жизнь.
Жизнь будущая — с надеждами.
Жизнь настоящая — тронутая кровавыми крас-
ками заката.
Жизнь древняя — в единстве человека с миром,
с отголосками гармонии. Как говорили ханты, задрев-
не-задревняя жизнь, когда только зарождался челове-
ческий род, зарождался род Сотворенной Реки Чело-
века, древнего Угра. Быть может, поэтому он так хоро-
шо помнит все древнее, осознает настоящее и остро
чувствует будущее.
88 8984
Когда смотришь на его полотна, приходит мысль:
такое может сотворить только гений. Добрый, ти-
хий, незаметный. И жаль, что люди узнают об этом
лишь в то время, когда он уйдет от них, когда ему ни-
чего не нужно будет ни от людей, ни от родившей его
Земли, ни от Мира сего...
О ПУТИ К ПОКОЮ
«Путь к покою...»
Все мы рождены для того, чтобы найти путь к по-
кою. К счастью это иль к несчастью, но и читатели
придут к покою, и зрители придут к покою, и я при-
ду к покою.
Может быть, жизнь — это поиск пути к покою?
И возможно, чем раньше осознаешь это, Никому не
миновать покоя. И поэтому, ка к и Сотворенной Реки
Человек, найдя путь к покою, нужно осознанно идти
по нему до конца, как бы ни была тяжела ноша, как
бы ни был тяжек твой крест...
О ВСЕОЧИЩАЮЩЕЙ МОЛНИИ
В то ск азочное время детства, когда я жил среди
добрых богов — хранителей домашнего очага, когда
разговаривал с Громом и Ветром, я свято верил во
всеочищающую силу небесных молний. Теперь же
уверовал и в неземную, нечеловеческую силу моего
сородича, Сотворенной Реки Человека.
Это — раскат Грома.
Это — озарение.
Это — мгновение и вечность.
Это — всемогущий Гром-Старик моего детства.
85
И слова тут бессильны и никчемны. Только нуж-
но смотреть, слушать и молчать. И быть может,
нужно вспомнить свое детство. И будет счастлив
тот, кто отыщет свое место в мире Творца, а затем
в реальном мире, в котором живет... И быть может,
эта книга с крохотной частицей бескрайнего и не-
уемного мира потомка древних Угров раскроет гла-
за человечеству, и люди увидят, в какое время и сре-
ди каких своих сородичей живут. И человечество на
пути к покою поймет, что Сотворенной Реки Чело-
век — это всеочищающая молния над рекой нашей
жизни...
Бабушка
Мне кажется, Бабушку, Мамину Маму, тоже по-
мню чуть ли не с самого рождения. Правда, в моей
детской памяти она то появлялась, то исчезала. Она
с мужем, отчимом Мамы, жила то у нас, то в селении
Лосиного Рода Людей, Сардаковых. Это выше нас по
Агану. Из этого рода был ее второй муж, суровый и су-
мрачный дядя Никита. Он возил почту между Верх-
ним и Нижним поселками. Я его немного побаивался
и при нем старался поменьше резвиться и проказни-
чать. В общем, держался от него подальше. И летом
бегал на улицу поиграть с их пестрым псом по кличке
Ай Амп, что значит «Малый Пес».
Малый Пес, казалось, настроен ко мне более доб-
рожелательно, я приносил ему чешую от подовушки.
А он, повизгивая и помахивая пышным хвостом, пы-
тался лизнуть меня в лицо. И, в отличие от нашего
Харко, сразу исполнял мои команды. Если я просил
левую лапу — давал левую, если просил правую —
90 9186
поднимал правую. А Харко церемонился, чем злил
меня. Возможно, поэтому я чаще бегал играть с сооб-
разительным Малым Псом. И окраска у него была
необычная — белая с палевыми пятнами.
В середине лета, в самое комариное время, когда
обоих псов, ж алеючи, спустили с цепей, они крепко
подрались. И Малый Пес прокусил сбоку шею наше-
му Харко — на белой шерсти выступила кровь. По-
лучилось, что Бабушкин пес одержал верх. Я неодоб-
рительно косился на него — обидно стало за своего
Харко. В отместку за это их опять посадили на цепь.
Не оценили они свободы...
После, когда Бабушка осталась одна, она тоже жи-
ла то у нас, то у младшей дочери Натали в Верхнем
поселке. Натали вышла замуж за довольно зажиточ-
ного ненца. У них были олени. Помню, зимой, проез-
жая по Царской дороге, тетя Натали иногда завора-
чивала в наш дом. Румяная, молодая, в добротной
ягушке, в белых узорчатых кисах, в ярких платках,
с упитанной тройкой в упряжке, она смотрела на
нас, наверное, как на бедных родственников. Прав-
да, много лет спустя они растеряли своих оленей
и все переменилось. Тогда мне вспомнились слова
Бабушки, которая часто повторяла: «Зря собаку иль
человека не обижай — в жизни, бывает, даже к само-
му последнему псу с нуждой придешь!»
Что верно — то верно. В нашем доме никто и не
думал оспаривать Бабушку.
И после ухода Мамы наша Бабушка также продол-
жала жить то у нас, то у тети Натали. Когда она при-
езжала — мы радовались ей. Она готовила нам еду,
обшивала нас и обстирывала вместе с нашей стар-
шей сестрой Лизой. Только мне не нравилось, что
слишком часто и жалостливо она повторяла:
87
— Ох, без опоры-связки горькие сиротинушки!..
Ох, без опоры-связки мои сирые сиротинушки!..
Когда ей становилось, видно, совсем невмоготу,
она говорила:
— Ох, внук Вася мне снится!..
Вася — это старший сын Натали.
После таких слов Отец сам отвозил или с попутчи-
ками отправлял Бабушку в поселок, к Натали. Хотя
своенравная, избалованная жизнью Натали, по слу-
хам, не очень-то жаловала свою старенькую мать. Но
проходило некоторое время — весна, лето, а бывало,
и осень, и когда нам делалось совсем тяжко, отец от
имени детей посылал Бабушке устное приглашение
посетить нас. И мы с этого дня начинали жить ожи-
данием Бабушки.
И приезд Бабушки — конечно же, был праздником.
Но мне почему-то больше запомнилось то, как
Бабушка жила у нас при Маме. Помню, сидит Ба-
бушка на малых нарах, возле чувала. Волосы белые-
белые, как перо халея. Глаза светятся ярким теплым
огнем. Голову держит высоко, спину — прямо. Си-
дит Бабушка перед маленьким столиком — чай пьет.
Сидит, как царица. Высокая. Неторопливая. Граци-
озная. Как теперь я понимаю, в молодости она была
очень красива.
Я подсаживаюсь к Бабушке. Она наливает мне
чай в маленькую чашечку. Пьем с Бабушкой чай, раз-
говариваем.
— Мамина Мама, отчего у тебя голова такая бе-
лая? — спрашиваю я.
— Вот доживешь до моих лет, — неторопливо
заводит речь Бабушка, — и твоя голова станет та-
кой же белой. И тогда ты поймешь, отчего голова
белеет...
92 9388
— Ладно, — киваю я.
— Только не спеши...
— Так-так... А откуда ты, Мамина Мама, на нашу
Реку приехала?
— А приехала издалека. С реки Турм Явэн.
— С Божьей Реки?! — удивляюсь я.
Турм Явэн, или по-русски Тромаган, переводит-
ся как «Божья Река».
— Да, — степенно говорит Бабушка. — У Божьей
Реки есть небольшой приток — называется Пиндер
Явэн. Там я родилась. А Папу моего, то есть твоего
прадедушку по материнской линии, звали Пиндер
Явэн Ики — Пиндера Реки Старик...
— Мамина Мама, а у тебя есть братья-сестры
или ты совсем одна?
— В семье я была самая старшая, — вспоминает
Бабушка. — За мной идет сестра. Голова у нее уже
такая же белая, как и моя. Да ты, Роман, наверное,
видел ее, мою младшую сестрицу?..
— А кто она такая?
— Это мама Иосифа из болотной ветви Лосино-
го рода. Они в верховье Ягурьяха живут.
— Конечно же видел, конечно же знаю ее! —
воскликнул я.
— Вот это и есть моя младшая сестрица...
— Она очень похожа на тебя, Мамина Мама!
— Что ж ты думал: одна грудь нас вскормила.
Одна мать, один отец нам жизнь дали.
— Я не знал, что это твоя сестрица.
— А теперь знай и помни: моя сестрица — это
и ваша родственница, а с родственниками надо
жить по-родственному, Роман.
— Мамина Мама, а братья у тебя есть?
— У меня три младших брата есть... Ох-а, я их
сто лет уже не видела! Ох, хоть одним глазом взгля-
89
нуть бы на своих братьев, на всех своих родичей!..
Какое это счастье!..
— Так в гости бы к ним съездила! — наивно
предлагаю я.
— На чем?! — почти кричит Бабушка. — На од-
ноглазых хорах-быках?!
На «одноглазых» — значит не существующих.
— А колхоз разве не даст тебе упряжку оленей
на одну поездку?
— Колхоз?! — пуще прежнего сердится Бабуш-
ка. — Этот жилодер кому, что и когда давал?! Ну-ка,
скажи!.. Он только жилы из народа тянет!..
Я не знал, что на это ответить. Но знал другое:
почти ни у кого нет своих оленей, а у колхоза есть
стада.
— Память у колхоза короче моего мизинца на но-
ге, — вздыхая и немного успокаиваясь, говорит Ба-
бушка. — Когда колхозу было тяжело, я работала на
него днем и ночью. Была колхозная, как все люди
нашей Реки. А теперь стала старая, колхозу совсем
не нужная...
Бабушка замолкает. Я тоже сижу, молчу. Швыр-
каю чай.
В глазах Бабушки все еще полыхает огонь гнева.
Но постепенно она отходит и, почти совсем успоко-
ившись, говорит мне:
— А ведь ты, Роман, пожалуй, прав: колхоз мог бы
мне упряжку выделить, ничего бы с ним не случи-
лось... Сколько я ему сил и слез отдала!.. Да вот с па-
мятью у него не все в порядке — не помнит, кто ему
делал добро, а кто зло...
— Может, он того... память у него еще восстано-
вится, — осторожно говорю я Бабушке. — Ну, поум-
неет, что ли, и про тебя вспомнит, Мамина Мама...
94 9590
— А-а-а-а!.. — Бабушка безнадежно машет ру-
кой и твердо добавляет: — Если это когда-нибудь
и случится, в чем я крепко сомневаюсь, — то не на
моем веку!
Бабушка делает большую паузу, задумывается
о чем-то, потом поднимает на меня излучающие теп-
ло очи и неторопливо говорит:
— Наверное, мне уж теперь не придется побывать
на моей родной Божьей Реке. Не придется, наверное,
своих братьев и родичей увидеть. А у тебя, Роман,
впереди долгая жизнь. Коль попадешь на мою роди-
ну, обязательно всех моих родственников из рода
Тэвлиных разыщи. Слышишь, Роман?
— Да-да, слышу, — отвечаю я.
— Это и твои, и твоих сестер кровные родственни-
ки. Так вот, разыщешь их, моих братьев и родичей,
разыщешь их детей и, коль я буду жива, передашь от
меня слово «Здравствуйте!». Слышишь, Роман?
— Слышу, — говорю я.
— А коль меня на этом свете уже не будет, — про-
должает Бабушка, — то расскажешь обо мне и обо
всех моих внуках и внучках, то есть о себе и всех
своих родственниках на Агане. Ты меня слышишь,
Роман?
— Да, — глухо выдавливаю я, потому что мне со-
всем не хочется, чтобы Бабушка ушла из нашего
Среднего Мира.
— А потом в свою очередь расспросишь родствен-
ников Божьей Реки о их житье-бытье. Узнай о каж-
дой ветви рода Тэвлиных, поинтересуйся судьбой
каждого человека. А когда вернешься домой, все это
расскажи своим близким и дальним родичам. Чтобы
вы всё знали о своих родственных связях, всё знали
друг о друге, понимаешь?
91
— Ах-а, — киваю я. — Вроде бы понимаю...
— Ладно, подрастешь — все поймешь... — гово-
рит Бабушка.
Мы сидим с ней, пьем чай. Я начинаю расспраши-
вать ее про своего Деда, Маминого Папу. Кто он был
и где жил, кто из его рода остался?
— О, это был мой первый дом... — вздыхает Ба-
бушка.
Она смотрит куда-то вдаль поверх моей головы,
будто в прошлое вглядывается. А я медленно плыву
по волнам ее голоса и многое-многое узнаю. Оказы-
вается, мой дед Савва еще в начале века сосватал
мою Бабушку и привез в свое селение Маут Яун в ни-
зовье нашего Агана. В ту пору это было довольно
большое селение в устье Маут Яуна, левого притока
нашей главной Реки. Там родилась наша Мама.
У нее были две сестры. Обе вышли замуж, но через
несколько лет их не стало. Из жизни ушел и дедушка
Савва. И Бабушка осталась совсем одна-одинешень-
ка. В эти годы пришли русские, стали строить Ниж-
ний поселок, который назвали Интлетовы. Позже
переименовали в Аган. Начали организовывать пер-
вый колхоз. Вот тогда Бабушка и хлебнула лиха.
Ведь поселок возводили совсем рядом с селением
Маут Яун, на противоположном берегу. Всех — ни-
кого не спрашивали, хочет или не хочет, — записали
в колхоз.
Особенно тяжко пришлось вдовам и одиноким
женщинам. Либо оставайся в своем селении и тяни
полный план по рыбе или пушнине, либо подряжай-
ся на перевозку грузов — в основном рыбы, либо пе-
ребирайся в поселок на «русские работы». Это был
самый нежелательный вариант. Жили в общем бара-
ке, где один угол, как выражалась Бабушка, на не-
96 9792
сколько семей приходился. Там Бабушка лес валила,
а потом его на постройку новых домов в поселок во-
зила. Ближе к весне, когда распутица начиналась,
дрова для всех поселковых учреждений пилила, ко-
лола и в длинные поленницы на просушку укладыва-
ла. Летом рыбу потрошила и в больших бочках-чанах
солила. А когда приходил катер с баржой, эту рыбу на
носилках туда загружала, чтобы в город отправить.
Зимой она мерзлую рыбу в мешки затаривала и на
подводы грузила. Тоже для города. Летом еще и на
поле работала — картошку и другие овощи выращи-
вала. Траву для скота косила, а зимой на оленях или
конях в поселок ее возила. На скотном дворе за коро-
вами и лошадьми — тут Бабушка говорит неприлич-
ное слово — ...выгребала...
Вся работа колхозная — тяжелая, ручная, нежен-
ская, вздыхает Бабушка. Кто был послабже — надо-
рвался и умер, кто посильнее — выжил и теперь по-
следние дни свои доживает...
— Это в войну так было? — спрашиваю я.
— И до войны, и в войну, и после войны так бы-
ло и так есть, — сердито говорит Бабушка.
— А я думал: только в войну...
— Ну, в войну еще тяжелее пришлось — хлеба
не было, все по норме...
Бабушка опять поднимает взгляд, смотрит поверх
моей головы в прошлое и опускает на меня веские
слова:
— Тяжелее русской работы на этом свете нет ни-
чего...
И, словно пытаясь взлететь, избавляясь от тяже-
сти, она невольно встряхивает кисти рук. И из неда-
лекого прошлого переводит на них свой взгляд.
93
— Болят? — спрашиваю я сочувственно.
Бабушка, иронически глянув на себя сверху вниз,
усмехается над собой:
— Если начнешь считать боли старых людей —
концов не сыщешь...
Она сделала паузу, потом добавила:
— Поэтому нечего их считать...
При всем при том, как это ни странно, сколько я
себя помню, Бабушка ни разу не пожаловалась на
боли и болезни. Ни разу, помнится, она и не болела.
Охать-то она охала — но больше всего от удивления
и негодования. Реже — от досады.
— А как русские женщины русскую работу тер-
пят? — спрашиваю я Бабушку.
Бабушка призадумывается, молчит. Потом го-
ворит:
— Их за много веков приучили к русской рабо-
те. Так я думаю.
— А кто приучил их?
— Ах, Роман, все тебе хочется знать!.. — ворчит не-
злобиво Бабушка. — Кто-кто?! Наверное, русские муж-
чины приучили. Жизнь нелегкая приучила... Кто еще?!
— А дела у ханты легче, да?
Обычно четко подразделялись эти понятия: у хан-
ты — дела, а у русских — работа. Дела — это и охота,
и рыбная ловля, и выпас оленей, и постройка дома,
и шитье одежды, и уход за ребенком, и многое-мно-
гое другое. В общем, все то, без чего невозможно
прожить...
— Дела у ханты, может быть, и не легче, но они
привычны нам, мужчинам и женщинам, — говорит
Бабушка.
— А кому они непривычны?
98 9994
— Тем, кто не ходил по нашим тропам-дорогам, кто
не знает наш язык и быт, кто не знает нашу жизнь...
— Значит, таким наша жизнь покажется тяже-
лой, да?
— Да, конечно. Как вот мне в поселке...
— О чем ты в поселке думала, Мамина Мама?
— О чем думала?.. Да о многом. Главное, о том,
что человеку нужно. А ханты-человеку нужно, что-
бы Земля с птицами-зверями, с травами-деревьями,
с ягодами-шишками была. Чтобы Воды-реки-озера —
с рыбами-птицами, с рыбами-зверьми были. Чтобы
Дом с женщинами-мужчинами, с детьми-девочками,
с детьми-мальчиками был. И чтобы жил ханты-чело-
век так, как велит ему Солнце, Разум и наш Верхов-
ный Турм...
Бабушка, словно прислушиваясь к своему вну-
треннему голосу, долго молчит. Я же за это время го-
товлю ей новый вопрос:
— Что же дальше было с тобой, Мамина Мама,
в Нижнем поселке — Интлетовых?
Бабушка будто не слышит меня, все молчит. Но по-
том, как бы очнувшись, переспрашивает меня и про-
должает свой рассказ. Оказалось, в ту пору одним из
«почтовых» людей стал дядя Никита из рода Лося. Его
в семейном кругу еще звали «Икэлы» — что значит
«Мужичок» или «Старичок». Так вот, Икэлы сосватал
и привез бабушку в свое селение возле Верхнего по-
селка.
— Таким образом я попала во второй дом, —
вздыхает Бабушка. — А жизнь людей Верховья Реки
была так же тяжела, как и в Низовье. Тут колхоз,
и там — колхоз. Тут неволя, и там — неволя. Одно
и то же и тут, и там. Все одинаково. Только колхозы
назывались по-разному: в Верхнем поселке — имени
95
Кирова, в Нижнем — имени 1 Мая. Но от этого не
легче никому.
— Во втором доме появилась моя младшая дочь
Натали, — вспоминает Бабушка. — Она из речной
ветви рода Лося — родная сестра вашей Мамы. А ва-
ши кровные родственники по Маме, — Бабушка ки-
вает на меня и моих сестер, — это все люди реки Ма-
ут Яун, это все Покачевы из низовья Агана...
— Сколько же у дедушки нашего родственников
было? — задаю я вопрос.
— Кто ж их считал! — удивляется Бабушка. —
Да и грех считать живых людей...
— Ну, а братья-сестры были у него?
— Конечно же были. В самом селении Маут Яун
трое младших братьев вашего дедушки жили. Те бра-
тья своих детей имели. У тех детей — свои дети есть.
И все они — ваши родственники!..
— Сколько же у нас родственников?..
— А разве плохо иметь много родственников?
— Наверное, хорошо.
— Только жить нужно с ними по-родственному, —
напоминает мне бабушка. — По-родственному,
по-человечески!..
— Что же, могут жить и не по-человечески?
— Бывает, родственники близкие, а друг на друга
не смотрят, будто чужие, — говорит Бабушка. — Вот
такое в жизни не годится.
— Я буду смотреть на своих родственников, —
уверяю я Бабушку.
— А, все вы так говорите, пока малые, — ворчит
Бабушка. — А как вырастете — редко кто родствен-
ников вспомнит...
Хотя Бабушка и ворчит, но я вижу, что она доволь-
на моими словами.
100 10196
Многое мне нравилось в Бабушке. Нравилось то,
как она разговаривала с моим Отцом: всегда ува-
жительно, с большим тактом и вниманием. Правда,
и Отец в разговоре с ней держался так же, как и она
с ним. Они между собой строго соблюдали обряд из-
бегания: обращались друг к другу только на «вы», ис-
ключив из лексикона все неблагозвучные и вульгар-
ные слова и обороты речи. Бабушка за низко опущен-
ным платком прятала свое лицо, а Отец, входя в дом,
еще за дверями легким покашливанием предупре-
ждал о своем появлении.
Бабушка никогда сама не ввязывалась в мужской
разговор, если кто-то к нам приезжал. Но ежели
спрашивали ее мнение, она всегда отвечала с досто-
инством, твердо и уверенно, как равный равному.
Сидим, пьем с Бабушкой чай, разговариваем. И хо-
тя на ее столике та же еда, что и у нас, но все у нее
кажется мне вкуснее. Ведь я у нее как бы в гостях,
она меня угощает. Словно невзначай, почти незамет-
но для меня, пододвигает на мой конец столика жа-
ренную на колышке рыбу, есть которую я не соби-
рался. Но она на таком расстоянии, что не взять ее
нельзя. А отодвинешь — хозяйку обидишь. И я беру
рыбу и не замечаю, как от нее остаются лишь реб-
рышки и хребтина. Потом появляется сахарница. Тут
я сахару могу слопать столько, сколько мне угодно.
Ведь я гость — лицо неприкосновенное, почти свя-
щенное для хозяйки. Стало быть, что бы я ни делал,
никто ничего мне не скажет, ни в чем не упрекнет.
Но в то же время я знаю, что нельзя Бабушку остав-
лять без сахара. Знаю, что в гостях нельзя брать по-
следний кусок с тарелки. Знаю, что в гостях нужно
держать себя скромно и солидно, чтобы после твоего
ухода или отъезда о тебе в этом доме отозвались хо-
97
рошо. И поэтому я стараюсь держать себя так, как
и подобает настоящему гостю...
У Бабушки много интересных вещей. Есть у нее
и заварной чайничек с длинной, как у куропатки,
шейкой-носиком. Правда, он поменьше куропатки.
Но такой же белый-белый. Наверное, если эта птица
болот при опасности съежится и притаится в ямке
возле кочки, то в точности напомнит Бабушкин чай-
ничек. Бабушка осторожно берет его двумя руками
и наливает мне чай. И он кажется мне особенно аро-
матным и вкусным.
— Откуда твой чайничек, Мамина Мама? — спра-
шиваю я.
— О-о, он еще с Белого Царя времен! — торжест-
венно произносит Бабушка, оглядывая чайник.
— Как он к тебе от Белого Царя попал?
— Мой Папа — твой дедушка после твоего деда,
Пиндер Яун Старик, — из города привез.
— Из какого города?
— Из Сургута-города.
— Он там с Белым Царем встречался?
— Про то, встречался там он с Белым Царем или
нет, ничего не скажу. А вот о том, как он туда каждый
год на ярмарку ездил, рассказать могу...
— Расскажи...
И Бабушка начинает рассказ. Когда у нее хорошее
настроение, ее рассказам нет конца. Я молча удив-
лялся: все она помнит, все она знает. Наконец Ба-
бушка замолкает. Но у меня для нее уже готов новый
вопрос:
— Чего тебе больше всего хочется в жизни, Ма-
мина Мама?
— Светлого Неба...
Это значит — Жизни, понял я.
102 10398
— Сколько ни живи — все мало, — грустно взды-
хает Бабушка. — Чем дольше живешь, тем больше
хочется жить. Тем Жизнь милее...
— Так вечно живи, Мамина Мама, — говорю
я. — Ведь ты никому на Земле не мешаешь...
Бабушка ненадолго задумывается, потом подни-
мает голову. Ее глаза излучают тепло.
— Конечно же буду жить, — улыбнувшись, уве-
ренно говорит она и, обводя взглядом весь дом —
Маму, моих сестер, меня, добавляет: — Во всех вас
буду жить. Вашими глазами на Солнце и Луну буду
смотреть. Вашими ушами Небо и Землю стану слу-
шать...
И, уловив мой молчаливый вопрос, поясняет:
— А потом... в ваших детях буду жить. Глазами
ваших детей на Светлое Небо стану глядеть...
— А после?..
— После в детях ваших детей буду жить. Их гла-
зами Небо и Землю увижу. Их ушами Мир услышу...
— И так вечно будешь жить?
— Да, вечно буду жить...
И я поверил в вечность ее бытия. Разве я мог пред-
ставить себе жизнь без Бабушки?! Конечно же не
мог. И это, вероятно, было одно из самых прелестных
мгновений детства...
Нани и Порнэ
Вечером у тихого и таинственно мерцающего чу-
вала Мама вспоминала про Нани и Порнэ. В древние-
задревние времена, рассказывала Мама, на заре за-
рождения Человека и Жизни, заспорили между собой
Нани и Порнэ. Заспорили, какой быть Земле и водам.
99
Нани: «Пусть будет по-моему: чтобы одна сторона
реки текла вниз, а другая — вверх».
Порнэ: «Нет, быть по-моему, пусть обе стороны
реки текут вниз!»
И с той поры все реки потекли в одну сторону,
вниз. И воды нашего Агана в том числе.
Я прислушался к шуму медленных вод нашей ре-
ки. Хотелось представить, как воды у одного берега
катятся к устью, а у другого — к верховью. Хорошо
это или плохо? Я чувствовал, что, наверное, хорошо.
Ведь Нани Нэ — это добрая сказочная женщина. Кра-
сивая. Скромная. Тихая. Она всегда желает людям
только Добра. Стало быть, Добрая Фея хотела сделать
для людей что-то хорошее. На всякий случай я решил
уточнить это — спросил у Мамы:
— Что нам вверх идущая вода реки дала бы?
— Как что? — удивилась Мама. — Нам бы жизнь
облегчила.
— Каким образом?
— Надо ехать вверх — переплываешь на ту сто-
рону реки, которая течет к верховью. Надо вниз —
переезжаешь к берегу, где вода идет к устью.
— Не надо против течения лодку бечевой, —
вставляю я.
— Да, мы не мучались бы с бечевой, — подтвер-
дила Мама.
Она-то знала — каково бечевой тянуть лодку про-
тив течения. Мы со старшей сестрой пытались по-
мочь Маме и Папе, когда они выходили на песок с бе-
чевкой. Но нас хватало ненадолго. Лодку надо было
разгонять, чтобы она набрала скорость. Для этого
нужно довольно бойко перебирать ногами. А мы бы-
стро отставали.
104 105100
Я размышлял о Нани Нэ — Нани Женщине. Ее имя
означает Белый Березовый Гриб. Беляк. Гриб этот
мне тоже нравится. Растет на старых березах. В отли-
чие от трутовика, он мягкий, приятный. Иногда мой
старший брат Галактион приносил домой нани-гриб.
Из него обычно делали различные пробки. А в стари-
ну же, сказывают, сушили на трут. С помощью трута
и кресала добывали Огонь...
Мама строго следила, чтобы куски гриба не раз-
брасывали по дому, чтобы они не попадали под ноги.
Мы с братом собирали крошки, мелкие ненужные
кусочки и уносили их в «чистое место», за «спину»
дома, и там высыпали под дерево, куда не ступала
нога человека.
А Нани и Порнэ все спорят, все решают, какой
быть Земле, какими быть водам.
Нани: «Пусть будет по-моему: одна сторона реки
водой течет, другая — рыбьим жиром, звериным
жиром течет...»
Порнэ: «Нет, быть по-моему: пусть обе стороны
реки водой текут!»
С тех слов Порнэ все реки потекли водой, а не
рыбьим жиром, не звериным жиром. И наш Аган
в том числе.
Какое добро Нани хотела сделать людям!
Чтобы все были сыты.
Чтобы всегда были сыты.
Это я понимаю, поэтому ничего не спрашиваю
у Мамы.
Ах, Порнэ, что ты наделала?! Впрочем, ничего
другого от нее нельзя было ожидать. Из сказок я уже
знаю, что Порнэ — из рода нечистой силы, женщина
101
из рода чертей. Бестолковая. Бестактная. Неопрят-
ная. Словом, полная противоположность Нани Нэ.
Женщин, которые все делают шиворот-навыворот,
называют Пор Нэ. Значит, Пор Женщина. Таких же
мужчин иногда могут назвать Пор Ко, что значит
Пор Мужик. Хотя в сказках Пор Ко не встречается,
зато в жизни есть.
Мне не по нутру слова Порнэ, поэтому я спраши-
ваю Маму:
— Почему слова Порнэ верх берут, а слова Нани
Нэ внизу остаются?
— Это чтобы мы, люди-ханты, горе мыкали...
— А зачем это?..
— Такой Горя Век наступил. И в старину, сказы-
вают, такое бывало. Хороший Век сменялся Веком
Болезней, Войн, Большой Воды — Потопом... И сей-
час такое время пришло — человек не может жить
так, как он хочет. Это нельзя, то — нельзя... Разве
это жизнь?!
О том, что «нельзя», — я знал.
Торыму, Верховному Богу, молиться нельзя.
И нашей Аганской Богине молиться нельзя.
Домашним Богам молиться тоже нельзя.
Шаманить — нельзя.
Устраивать Медвежью Пляску-Праздник — нельзя.
Детей в дальнюю школу-интернат не отдавать
нельзя.
В родовых селениях в лесу, на своих угодьях, тоже
жить нельзя. В ту пору всех охотников и рыбаков тя-
нули в поселки, на центральные усадьбы колхозов.
Нарушение этих «нельзя» каралось довольно сурово.
Из районного центра Сургута приезжал «С Малым
Ружьем» — милиционер ли, энкавэдэшник ли, — из-
бирал шаманов и всех других, кто с помощью Богов
106 107102
насылал порчу на Советскую власть и Больших Крас-
ных Людей... Вот и получалось, что наступил Век Тор-
жества Порнэ — все шиворот-навыворот шло...
Те, кого увозили, больше не возвращались. Воис-
тину Страданий Век, вздыхала Мама.
— Когда же кончится этот век? — спросил я Маму.
— Когда-нибудь кончится...
— И тогда слова Нани Нэ возьмут верх?
— Да... Вернее, ее дело, — уточнила Мама.
— А скоро ли придет это время?
— Кто знает... Но после Века Горестей и Печали
придет Хороший Век — Время Нани Нэ...
— Время сказочной Нани Нэ?
— Да...
— Время Добра?
— Да, Время Добра...
В ту пору Добро представлялось мне таким же
хрупким, скромным и нежным, как и лесная краса-
вица Нани. Как и ей, нам всем несладко пришлось
в Век Торжества Порнэ. И поэтому мы все жили ожи-
данием Времени сказочной феи Нани Нэ...
Бабушкина Сестрица
В то лето семья Иосифа из рода Лося летовала
в нашем селении. Говорили, что колхоз повелел дяде
Иосифу порыбачить «одним неводом» с нашим от-
цом. Поэтому он вынужден был сняться с родового
гнезда на Ягурьяхе — делать нечего, что скомандует
колхоз, то немедля и исполняй.
А мы рады гостям и новым соседям.
Они остановились на острове, возле тесового до-
ма моего Крестного. Поставили там берестяной чум.
103
Это временное жилье, на одно лето. Понадеялись,
что в следующем году колхоз оставит их в родовом
селении на Ягурьяхе.
Через день или два старший брат Галактион пе-
редал нам:
— Бабушкина Сестрица просит зайти в гости!
И мы со старшей сестрой Лизой отправились к Ба-
бушкиной Сестрице, дяди Иосифа Маме. Жили они
через протоку от нас, чуть ниже по течению. К сере-
дине лета протока почти пересыхала, и мы перешли
ее вброд.
Бабушкина Сестрица, увидев нас, совсем по-ба-
бушкиному завздыхала и заохала. Она расцеловала
нас и усадила на свою половину чума. Потом, как пе-
ред настоящими взрослыми гостями, поставила сто-
лик и стала нас потчевать чаем. Дело в том, что, когда
дети приходят в гости, их просто чем-нибудь угоща-
ют. А чай и стол специально для них не готовят. Толь-
ко вот Бабушкина Сестрица принимала нас как взрос-
лых. Она расспрашивала нас обо всем. Как мы жи-
вем? Что едим? Что носим? Как себя чувствуют наши
младшие сестры, которых мы оставили дома?
На правах старшей на вопросы отвечала сестра
Лиза. Я сидел по-гостевому, помалкивал, пил чай.
Раскрывая рот лишь в том случае, если напрямую
обращались ко мне. Всё же новые люди, надо к ним
приглядеться.
Вначале я больше всего смотрел на Бабушки-
ну Сестрицу. Удивительно, но она как две капли во-
ды похожа на нашу Бабушку. Не отличишь. Такая же
высокая, седая, стройная. Такая же быстрая и легкая
на подъем. Глаза также светятся теплым огнем. Да-
же говорит она Бабушкиным голосом. Я слышу го-
лос моей Бабушки, которая уже покинула нас, поки-
108 109104
нула Средний Мир людей. Но голос ее звучит. Голос
ее живой. И сама она будто живая. Только живет не
у нас, а в доме Иосифа из Лосиного рода. Почему она
живет не в нашем доме?! Как хорошо было бы, живи
она у нас!..
Так я завороженно смотрел на Бабушкину Сест-
рицу, на частицу нашей Бабушки.
Вскоре я убедился, что в этом чуме она тоже нуж-
на. Вокруг нее вились внучки Лида и Валя, а на меня
ревниво косились. Тянулся к ней и что-то лопотал
младший внук Егорка. Но она отмахивалась от них:
мол, дайте мне с моими гостями поговорить, с внука-
ми моей Старшей Сестрицы. Те нехотя возвращались
на материнскую половину чума.
Бабушкина Сестрица все подливала нам чай.
И мы с сестрой все сидели за столом, потому что нам
не хотелось уходить. Разговор в основном вела хозяй-
ка. Мы только отвечали на вопросы.
Так за чаем Бабушкина Сестрица выяснила, что
одно из самых трудных дел нашей жизни — это ши-
тье одежды и обуви. Сестре Лизе было в ту пору все-
го одиннадцать или двенадцать лет. И она не успева-
ла нас всех пятерых обшивать.
Помню, в какую-то слякотную осень, после перво-
го снега, Лиза со слезами на глазах сидела над подо-
швами моих кисов — зимней меховой обуви во всю
длину ноги. Она никак не могла проткнуть иглой-
трехгранкой толстую, жесткую кожу. А я ходил во-
круг нее, торопил и, возможно, ныл, потому что не
мог выйти на улицу. Это была моя единственная па-
ра кисов...
Погостив, попив чаю, мы собрались домой. Ба-
бушкина Сестрица с внучками вышла на улицу про-
водить нас. На прощание она сказала:
105
— Приносите мне шитье. Я вам что-нибудь сошью.
— Когда приносить? — спросила сестра Лиза.
— Да хоть завтра.
— Хорошо.
— Хоть мои глаза и стали плоховаты, да вот, ес-
ли что сложно, Лидина Мама поможет, — Бабушки-
на Сестрица кивнула на свою невестку, жену сына
Иосифа.
— Приносите, поможем, — сказала Лидина Ма-
ма. — А Бабушка наша напрасно свои глаза ви-
нит — в домашних делах она еще ловчее многих
молодых!..
— Ах, где мои глаза молодости! — вздохнула Ба-
бушкина Сестрица. — Где мои руки молодости!..
Я, конечно же, не знал, где ее глаза и руки моло-
дости. Рад бы помочь, да как?! Лишь бы у нее хвати-
ло глаз и рук!..
Мы с сестрой пошли домой. На переправе через
протоку я оглянулся. Бабушкина Сестрица стояла
возле чума и смотрела нам вслед. И наверное, со-
всем по-Бабушкиному причитала: «Ох, без опоры-
связки горькие сиротинушки! Ох, без опоры-связки
сирые сиротинушки!» При нас она эти слова не го-
ворила, а после нашего ухода вполне могла сказать.
Мне понравилось, что она обходилась б ез жалостли-
вых слов. Становилось не по себе, когда нас слиш-
ком жалели. Возможно, Бабушкина Сестрица знала
об этом, поэтому и пощадила наше самолюбие.
С того дня через пересыхающую протоку мы с се-
строй Лизой стали ходить к Бабушкиной Сестрице,
носили ей шитье. Я не помню, что она шила для моих
сестер. А то, что сделала для меня, — хорошо помню.
Это и новая рубашка, и малица комариная, и подо-
швы к нырикам — летней обуви из оленьей или ло-
110 111106
синой замши. «Вот сошью это, — говорила она, —
и приносите еще что-нибудь. Приносите, пока глаза
мои видят, пока пальцы мои гнутся...»
Так все лето мы ходили к Бабушкиной Сестрице.
Возможно, мои сестры с удовольствием играли
бы с ее внучками. Но нас разделяла протока, и млад-
ших без присмотра никуда не отпускали. А Лида,
старшая внучка Бабушкиной Сестрицы, оказалась
на два года младше меня. Однако в школу мы с ней
пошли в один год, в одну осень, в один класс — под-
готовительный. Видно, уродилась она в свою ба-
бушку. Была такой же живой и быстрой, как и Ба-
бушкина Сестрица. Черты лица такие же приятные,
как и у Бабушкиной Сестрицы. И характером напо-
минала Бабушкину Сестрицу. Помнится, на удивле-
ние всей школе Лида на лыжах обгоняла многих
мальчишек.
Как-то Бабушкина Сестрица устремила свои све-
тящиеся глаза на мою грудь и спросила:
— Роман, что ты там спрятал на груди?
Я стушевался и ничего не сказал. На помощь
пришла моя сестра Лиза. Она пояснила:
— Ничего там нет. Это у него малица такая.
— А я подумала, он там шитье прячет, стесняет-
ся отдать мне, — сказала Бабушкина Сестрица.
— Шитье мы уже отдали вам, — напомнила моя
сестра.
— Помощи стесняться не надо, — проговорила
Бабушкина Сестрица.
Я смущенно улыбнулся. Дело в том, что короткую
меховую малицу перешили мне из старой одежды
уже после ухода Мамы. Но раскроили, видимо, не
очень ладно. На верхнюю переднюю часть пришелся
лоскут шкуры с густой шерстью — поэтому грудь
107
у меня, как говорится, выпирала колесом. Это и при-
влекло внимание Бабушкиной Сестрицы. Стоило ей
глянуть на меня, и она подметила все неполадки
в одежде ребенка.
Солнце стало скупее.
Вечера наполнялись прохладой.
По утрам начал выпадать иней.
Пришла осень.
Семья Иосифа из Лосиного рода собралась к себе
домой, на Ягурьях. Они погрузили свои вещи на боль-
шую лодку-неводник и на веслах стали выплывать из
нашей протоки. На Агане, против течения, они пой-
дут бечевой по пескам. Дня три-четыре будут доби-
раться до дому.
Бабушкина Сестрица сидела в середине лодки
и смотрела на нас из-под платка. Мы с сестрами стоя-
ли на пристани и смотрели на нее. На прощание, от-
давая нам последнее шитье, она сказала своим яс-
ным и чистым голосом:
— Уйду в Другой Мир, и, может, когда и помяне-
те меня добрым словом...
Мы все были ей очень благодарны, но ничего не
сказали. Потому что об этом не принято говорить
в словах. Только грустно улыбнулись. От Бабушкиной
Сестрицы веяло родным, веяло теплом. И рядом с ней
мы не чувствовали себя одинокими.
Прожила Бабушкина Сестрица долгую жизнь.
Долгую и трудную. Спустя несколько лет умерла ее
невестка, Лидина Мама. И на руках у Бабушкиной
Сестрицы осталось четверо сирот. Последняя внучка
была совсем мала. Бабушкина Сестрица всех выра-
стила, старших выдала замуж и стала прабабушкой.
Прабабушкой прожила еще немало лет и зим. После
оставила нашу Землю и наше Небо. Где и к огда меня
112
застала весть о ее уходе из Среднего Мира — до сих
пор не припомню. Где нашла она последнее приста-
нище — в верховье ли Ягурьяха, на реке ли Агане,
в Верхнем ли Поселке, — до сих пор не знаю. Даже
в сознание тогда не пробилось, что не стало ведь Ба-
бушкиной Родной Сестрицы, частицы нашей Бабуш-
ки на Агане.
Ох, коротка человеческая память, коротка!
Ох, поздно просыпается человеческий разум,
поздно!
А ведь она помогла нам выжить...
III
ОСЕНИ
115111
Олени Деда
Шли мы с Отцом по Большому Яру. Заросший
давно возмужавшими соснами, яр с одной стороны
круто нависал над Протокой Болотной Стороны,
а с другой — обрывался над болотным сором. На-
верху, на остром мысу, ямы и рвы под соснами. Это
следы древнего городища, селения Арэх Ях — Пе-
сенных Людей. Так их называют в наших сказках
и мифах.
Мы молча постояли на мысу и, в поисках оленей,
направились в сторону Осеннего Селения.
Была осень. Было влажно. И белый сочный ягель
на обочине тропы, если мы наступали на него, тотчас
же распрямлялся. Тропа, усыпанная оранжевой хво-
ей, зарастала брусничником. У Отца осталось мало
оленей — и они, видно, теперь редко заходили в эти
укромные уголки Домашнего Бора.
Мы шли на восток. Справа, под склоном, тянулся
сор — ровное чистое болото. А слева стлался белый
ягель с кустиками брусники под сенью притихших
сосен. Потом мы подошли к чуть заметному взго-
рью, густо покрытому молодыми соснами. Среди
них виднелись два-три покосившихся столба, по-
116 117112
крытых мхом-лишайником. Отец повернул в ту сто-
рону голову и, замедлив шаг, сказал:
— Зимний дом твоего Деда тут стоял...
Я подошел к столбам. На месте дома осталось
углубление почти квадратной формы — пол и нары.
Все уже давно заросло ягелем.
— А когда тут жили? — спросил я Отца.
— Много лет назад...
— Ты помнишь, как вы тут жили?
— Да, на моей памяти мы здесь жили...
Немного помолчав, Отец достал табакерку, осто-
рожно, чтобы не рассыпать табак, открыл ее. Я же
оглядывал заброшенное селение — нет ли где еще
следов жизни: оленьих рогов и черепов на деревьях,
старых нарт, основания хлебной печи за коралем
и многого другого, что остается после человека на
земле. Но все почти стерто временем, все покрыто бе-
лым ягелем. Ягелем, который так любят олени. И я
спросил Отца:
— А у моего Деда сколько оленей было?
— Когда мы жили здесь, было у Деда около ста
оленей...
— Можно было на них прожить?
— Прожить было можно.
— Когда олений род Деда кончился?
— После того как его не стало — в тяжкие кол-
хозные времена...
Отец снова помолчал.
Хорошее место, подумал я. И пока мы стояли,
мысль моя обежала все четыре стороны света. На се-
вер — бор, болото с реками и озерами, затем большая
река Ватьёган, где древнее селение моего Деда. В сто-
рону Восхода Солнца — белоягельные боры до самого
верховья реки Аган. На полдень — сор болотный,
113
Протока Болотной Стороны, Аган, черные урманы.
В сторону Захода Солнца — бор, Священный Ручей,
снова бор... И возможно, моему деду Роману, кроме
всего этого, больше ничего не нужно было...
— Твой Дед не был ни богатым, ни бедным... —
сказал Отец. — По его словам, и у Прадеда твоего
тоже было столько же оленей. Не много и не мало...
И мы пошли дальше.
Олени Деда когда-нибудь вернутся к тебе, вну-
шал мне Отец, шагая по древней, зарастающей
брусничником тропе. Удачливым он был, скорым
он был. А удача бесследно не уходит, бесследно не
исчезает. Стало быть, дедовская удача достанется
мне, его единственному внуку. Значит, его олени
рано или поздно вернутся на мое пастбище. Так бы-
ло испокон веков. И теперь, шагая за Отцом и слу-
шая его, я уверовал в то, что так будет и в скором
времени.
— Если, конечно, будет у нас Земля, — закончил
свою мысль Отец и повернул голову в сторону Про-
токи, за которой тарахтел вертолет, летавший по
буровым.
Тогда я не обратил внимания на вертолет, беспо-
коивший моего Отца.
Я думал об оленях моего Деда, о его оленьем ро-
де. Был уверен, что придет время — и по этим зара-
стающим тропам побегут олени. Я слышал стук их
копыт, звон их рогов, говор их между собой. Без оле-
ней я не мог представить тогда нашу Землю и чело-
века на ней.
Мы шли с Отцом по тропе. И я слышал, как пас-
лись в бору невидимые олени моего деда Романа...
118 119114
Божий Хлеб
— Наш Верховный Бог-Отец из снега сделал му-
ку, — рассказывает брат Галактион. — Но наступи-
ло лето — и мука растаяла. Тогда снова Он взялся за
дело. Тоже ничег о не вышло. И тольк о на третий раз
Бог сотворил муку. Так люди получили хлеб — ска-
зывали наши древние старцы...
Вопрос: «Хлеб откуда взялся?!» — я сначала задал
Маме. Она отослала меня за ответом к Отцу, Отец —
к брату. А брат вспомнил то, что слышал о первохле-
бе от бабушек-дедушек.
Наверное, хлеб больше всех нуждается в помощи,
размышлял я. Ведь Мама часто говорила: «В помощь
хлебу!» Порса, мелко толченные кости копченой ры-
бы, — в помощь хлебу. Костный жир, вытапливае-
мый весной, — в помощь хлебу. Ягоды летом-осе-
нью — в помощь хлебу. Стало быть, хлебу надо по-
могать. Стало быть, хлеб надо беречь. Хлеб надо
уважать.
Мама уважала хлеб.
Мама берегла хлеб.
ХАНТЫЙСКИЙ ХЛЕБ
Мама обычно пекла нам «хантыйский хлеб» —
тонкие и круглые, как Луна на небе, лепешки. Я лю-
бил смотреть, как она делала хлеб. Вот замешивает
тесто на бульоне или на ухе. Вот обваливает кусок те-
ста в муке — получается шарик с выдровую голову.
Берет горячую сковороду, чуть посыпает мукой и кла-
дет туда «выдровую голову». И ладонью, легонько на-
давливая сверху, разглаживает тесто ровным слоем
по всему дну сковороды. Потом ножом или палочкой
выдавливает на лепешке прямые строчки — тре-
115
угольные ямки, очень похожие на глухариные следы
на песке. Будто Глухарь, красивая и важная птица,
прошел по нашему хлебу и скрылся в своей укромной
лесной чаще. Мне очень нравились «Глухаря следы»
на хлебе. Бывало, Мама доверяла мне нож или палоч-
ку, и я старательно выводил «глухариные следы» —
строчка к строчке.
И на обратной стороне, когда хлеб переворачи-
вали, ставились такие же следы.
— Зачем ты следы на хлебе делаешь, Мама? —
спросил я.
— Наши древние так хлеб пекли, — ответила
Мама.
— А для чего эти следы?
— Чтобы, наверное, хлеб лучше пропекался, до
самого нутра...
— А может, для красоты?
— Может быть — и для красоты, — согласилась
Мама.
— Ведь красивый хлеб вкуснее, да?
— Да, конечно.
Тут Мама сняла со сковороды хлеб и осмотрела его
со всех сторон. Потом, прислонив к колышку и подло-
жив снизу щепочку, поставила хлеб у огня. Теперь
нужно дожарить те края, которые не совсем хорошо
пропеклись.
Хотя хлеб был из ржаной муки, но получался свет-
лым, почти белым, как Луна на дневном небе. Потому
что вывалян в муке и сковорода посыпана мукой. Та-
кой хлеб печется на скорую руку. Или когда нечем
смазать сковороду — нет жира. Обычно же на смазку
идут жирные щучьи потроха. В этом случае тесто кла-
дется в сковороду плоской лопаточкой, а верх раз-
глаживается ложкой, которая обмакивается в чашку
с водой. У такого хлеба корка не светлая, а темно-ко-
120 121116
ричневая. Тут, бывало, я дожидался последней лепеш-
ки. Мама оставляла на дне сковороды кусочки по-
трохов. Они вдавливались в тесто и напитывали кор-
ку свежим жиром, отчего хлеб становился особенно
вкусным.
Есть и третий способ выпекания хантыйского хле-
ба. Тесто кладут на сковородку толстым слоем и, ко-
гда оно пропечется с двух сторон, делают вдоль края,
по всему кругу, надрез. И суровой ниткой разрезают
лепешку на две половинки. Получаются два хлеба.
У каждого с одной стороны корка, с другой — мякоть.
На мякоть ножом наносят косые, крест-накрест, ли-
нии. Потом, прислонив к колышку, хлеб поджарива-
ют на открытом огне. При подсыхании на мякоти на-
чинает вырисовываться своеобразная сетка. Как я по-
нял, сетка заменяет здесь «глухариные следы»...
Выпекая двойной хлеб, хозяйка экономит свое
время.
А сейчас я сижу и жду, когда хлеб испечется.
И Мама отломит мне краюху горячего хантыйского
хлеба из Божьей муки.
С ИКРОЙ ХЛЕБ
Изредка, обычно под осень, Мама выпе кала хлеб
с икрой. Замешивая тесто, добавляла туда свежую
икру. После обычного хлеба икряной казался нам
особенно вкусным. Можно было в мякише разыскать
целые икринки, а на корке — пропеченные. Мы с се-
страми любили икряной хлеб. Он напоминал нам ве-
селую рожицу с забавными веснушками-икринками.
Лежа на кухонной полке, он, казалось, озорно подми-
гивал: «Попробуй съешь меня! Попробуй достань ме-
ня!»
Будто с икрой хлеб был живым.
117
Почему он появлялся в нашем доме под осень? На-
верное, в предзимние дни Мама выкраивала свобод-
ные минуты, чтобы испечь такой хлеб. Ведь остава-
лись позади тяжкое комариное время и хлопотная
пора сбора ягод. Там не до изысканных яств — быть
бы живу. Вся наша семья держалась на Маме. Отец же
все лето был занят с утра до вечера: колхоз требовал
рыбу, рыбу и еще раз рыбу. Только поздней осенью,
перед самым ледоставом, у Отца выпадало несколько
свободных дней, и он мог половить рыбу для дома,
чтобы запастись ею хотя бы на первозимье. Рыбу по-
трошили и подвешивали на вешалах. Становилось
настолько прохладно, что ее не нужно было ни коп-
тить, ни солить. Она и так не портилась.
В эти дни в доме появлялась икра. И мы с сестра-
ми просили:
— Мама, испеки нам марн нянь!..
Марн — икра, нянь — хлеб. С икрой хлеб.
И Мама замешивала тесто, чтобы порадовать
нас веселым веснушчатым хлебом с икрой.
КРОВЯНОЙ ХЛЕБ
Зимой Мама иногда выпекала кровяной хлеб.
В бульон, где замешивала тесто, добавляла оленью
или лосиную кровь. Такой хлеб выпекался на сково-
родке. Получался он строгим-престрогим, черным-
пречерным, как осенняя ночь. От него веяло чем-то
далеким, старинным, сказочным. На вкус он был до-
вольно своеобразным. Но я, помнится, вкушал его
с удовольствием. И на трапезе восседал с видом ти-
хим и смиренным пред строгим ликом этого древне-
го хлеба.
Возможно, наши предки впервые испекли такой
хлеб много веков назад.
122 123118
КОТЛА ДНА ХЛЕБ
Выпекала Мама из белой муки и котла дна хлеб.
Еще называли его котлодонный хлеб, или с жиром
хлеб. Главное тут — котел. И котел не просто с ров-
ным дном, а из хорошего металла. Мама предпочита-
ла котлы времен Белого Царя из «ханты вах» — хан-
тыйского металла, то есть меди. Красноцарские же
котлы из чугуна не годились — хлеб в них пригорал.
Я смотрю, как Мама хлебной лопаточкой уклады-
вает тесто на дне шипящего жиром котла и разглажи-
вает его. А котел шипит, урчит, словно тихую песенку
напевает, похожую на молитву. Проходят мгнове-
ния — и хлеб оживает. Начинает шевелиться и при-
поднимается. Особенно посередине тянется вверх,
словно пытается выскочить из котла. Тут Мама берет
йангк — заостренный прут для приготовления подо-
вушки на открытом огне — и острием проделывает
в хлебе пять–семь отверстий. Из них с шипением
вырываются жир и пар. Хлеб опускается надно и успо-
каивается. И котел продолжает свою ровную песню-
молитву.
Потом Мама переворачивает хлеб на другую
сторону.
И вот из медного котла выходит вкусный ярко-зо-
лотистый хлеб, похожий на солнышко. В доме от не-
го становится светлее и теплее. Это я чувствую и ви-
жу. Это чувствуют и видят и мои сестры. Это же, на-
верное, чувствуют и видят и Мама с Папой.
Солнышко-хлеб.
Чудо-хлеб.
Праздник-хлеб.
Обычно с таким хлебом, собрав на стол все луч-
шее, устраивали пир для домашних богов. Сначала
боги вбирали дух нашей пищи, а потом за стол сади-
119
лись мы, люди. И после таких праздников нам всегда
становилось легко и весело...
К сожалению, котлодонный солнышко-хлеб Мама
выпекала довольно редко. В те послевоенные годы
ржаная-то мука не всегда была, не говоря уже о пше-
ничной мелкого помола, из которой создавался бо-
жественный чудо-хлеб.
РУССКИЙ ХЛЕБ
Делала Мама и русский хлеб. Это немного слож-
нее, чем печь хантыйский хлеб. Вернее, времени
и хлопот нужно побольше. Первым делом на дно
хлебной берестяной кадки Мама ставила закваску.
Выждав день-другой, замешивала туда тесто. Зимой,
завязав верх чистой тряпкой, укутывала кадку теп-
лой одеждой, обычно меховой ягушкой, чтобы тесто
в тепле быстро поднялось.
Помню, впервые я увидел, как делается русский
хлеб, летом, жарким, безоблачным днем. Мы летова-
ли с аганскими рыбаками на дедовских местах на ре-
ке Ватьёган, на берегу огромного, как море, озера
Имнлор. С одного берега не видно другого. Навер-
ное, поэтому дали ему имя, которое в переводе с хан-
тыйского языка означает «Священное Озеро».
На болотистом берегу, в багульнике, стояла из-
бушка. А рядом с ней наш временный «тундэх хот» —
берестяной дом. Между домами на жердинах дрема-
ли нарты. Под кормой одной из них, как мы говори-
ли, сидело эмалированное ведро с тестом. Почему
ведро? Наверное, не привезли с собой берестяную
кадушку.
Сверху, на тесте, выдавливался крест.
— Крестовую метку сделаем, — говорила Мама.
— А зачем? — удивлялся я.
124 125120
— Чтобы видно было, поднимается тесто или сто-
ит на месте, — поясняла Мама.
— А-а-а...
— С крестом, говорили наши древние, хлеб луч-
ше поднимается, — добавляла Мама.
— Значит, крест тянет хлеб вверх? — спрашивал я.
— Выходит, да — тянет, — соглашалась Мама.
— Чудно!..
Чудного, впрочем, было немало. Мы с сестрами
долго не могли понять, отчего поднимается, почти на
глазах растет хлеб, то есть тесто. Тесто еще называли
«сырым хлебом». Помню, теста в ведре было до поло-
вины, когда его отнесли на улицу, в солнечное тепло.
И вдруг оно стало расти, прибавляться, ползти вверх.
Мы с сестрами бегали к нартам посмотреть, насколь-
ко вырос сырой хлеб. Дружно наклонялись головка-
ми к ведру и спрашивали Маму:
— Ну как, хлеб растет, не растет?
— Креста метка есть, нету?
— Насколько хлеб вырос?
— До половины ведра?
— Выше половины, ниже?
— Рас-тет, рас-тет, — ласково говорила Мама,
словно хлеб был живым.
А потом полушутливо-полусерьезно добавляла:
— Не смотрите долго на него — вдруг он испор-
тится!..
— Как испортится? — удивлялись мы.
— Перестанет расти.
— A-а, понятно.
И мы отходили от хлеба, потому что нам совсем
не хотелось, чтобы он перестал расти.
Зимой мы тоже садились возле Мамы, как только
она начинала раскутывать хлебную кадушку. Всегда
интересно смотреть на растущий хлеб. Бывало, упу-
121
скали момент — и хлеб «убегал»: поднявшись, спол-
зал через края кадушки. Тут начиналась настоящая
паника. Мы хватали чашки-миски — что под руки
попадется — и мчались к Маме, к «убежавшему» хле-
бу. Мама деревянной лопаточкой собирала «беглый»
хлеб в миски-тарелки, что мы ей подносили. И лишь
тогда переводила дух, когда полностью подбирала
весь хлеб.
Не чудно ли: было мало хлеба — стало много!
Вырастал хлеб прямо на глазах, за полдня!
Крест, исполнив свою работу, напрочь исчезал. Как
я понял впоследствии, он не только поднимал хлеб.
Была у креста и другая забота: не подпускать к хлебу,
отпугивать от него всякую нечисть — все и вся, что
может повредить человеку, что может повредить на-
шей семье. Ведь хлеб должен приносить нам только
чистую силу, только добрые помыслы в жизни.
В нашем Летнем Селении на Агане кадушку с те-
стом тоже ставили на улице, ничем не укутывали.
Мама поручала мне приглядывать за младшими се-
страми, чтобы они не лезли к сырому хлебу. Случа-
лось, все же они добирались до кадушки, если я нена-
долго куда-нибудь отлучался. Тут они устраивали на-
стоящий «пир». Первым делом, конечно, тыкали
пальчики в тесто и пробовали его на вкус. А потом
играли с растущим хлебом. Я возвращался и не узна-
вал сестер: руки — в тесте, лица — в тесте, волосы —
в тесте. Об одежде и говорить нечего. Я кое-как отта-
скивал их в сторонку и звал Маму. Мама, увидев их,
очень пугалась: поди, наелись сырого хлеба — что
теперь будет с их животиками?! Но, помнится, все
кончалось благополучно. Видно, малыши не столько
наедались теста, сколько измазывались им.
После русский хлеб садили в уличную «нянь
кер» — «хлеба печку» из глины. Пекли в формах.
126 127122
А формы все разные: тут и старые сковороды — боль-
шая и малая, и медный котелок, и эмалированная
миска, и металлическая поварешка без ручки, и ста-
ринная кружка с щербинами, и продолговатые, как
лодки, самодельные посудины из листового железа.
Словом, нет двух одинаковых форм. Значит, нет и двух
одинаковых хлебов.
Это особенно забавляло меня с сестрами. Ведь
каждый хлеб получал свое имя — «Большой Сково-
роды Хлеб», «Малого Металлического Блюда Хлеб»,
«Медного Котелка Хлеб», «Ковша Головы Хлеб». Хлеб
укладывался под уличным навесом, на хлебной пол-
ке. И обычно, отправляя меня или сестру Лизу под
навес, Мама называла имя хлеба, что нужно принес-
ти в дом к обеду или ужину.
В день выпечки хлеба наш дом оживал с самого
раннего утра. Каждому находилось дело. Я помогал
Маме носить дрова. И вскоре хлебная печка начина-
ла клокотать огнем. Пламя вырывалось из дымового
отверстия и устья. Печка очень хорошо должна была
прогреться, чтобы испечь русский хлеб. Она басови-
то гудела и дышала густым дымом. Мне казалось,
она улыбается — так в этот день была довольна сво-
ей жизнью.
Но самое интересное — это посадка и затем выем-
ка хлеба из печи. Сырой хлеб в формах вырастал
вдвое! Разве это не чудо?! Вот так русский хлеб! Осо-
бенно ароматным и вкусным он получался в нашей
старенькой глиняной печке. Недаром я старался, вме-
сте с сестрой помогал Маме. Перед тем как напол-
нить формы тестом, я большим глухариным пером
охотно смазывал их рыбьим жиром. Знал: чем лучше
это сделаю, тем хлеб станет вкуснее.
У печи мы с сестрой Лизой ждали свои хлеба. Мой
хлеб — из медного котелка. Получался он круглым,
123
как мяч. Стоял у самого устья, с правой стороны. Как
только Мама начинала открывать дверцу, я нетерпе-
ливо спрашивал:
— Поспел ли мой хлеб?
— Погоди... — говорила Мама.
— Как он там?!
— Сейчас и до твоего хлеба доберусь, — почему-
то медлила Мама.
— Хорош ли?!
— Хорош-хорош...
Тут и сестра моя забеспокоилась, спрашивает:
— А мой хлеб где?!
— И твой хлеб здесь, — отвечает мама.
— Поспел?
— Да, да!
Наконец мы с сестрой получали свои хлеба. У сест-
ры — побольше, она ведь старшая, у меня — помень-
ше. У нее Ковша Головы Хлеб, у меня — Медного Ко-
телка Хлеб. Мы шли домой. Хлеб был очень горячим,
и я его перебрасывал с ладони на ладонь. Дома его
ставил на стол и любовался им. Подрумяненный, кра-
сочный, он, казалось, сейчас оживет, покатится по
столешнице. Даже жаль было кусок откусить.
У младших сестер Даши и Оли тоже есть свои хле-
ба. У Даши — Кружки Хлеб. А самой младшей Оле
определили хлебушек из самой маленькой формы —
Поварешки Хлеб. Хотя она еще хлеб и есть-то не
могла. Мы со старшей сестрой и для Отца с Матерью
выделяли хлеб. Из большой сковороды — отцов-
ский, из малой — материнский.
Русский хлеб нам нравился. Единственное, о чем
я жалел, — на нем не рисовались «Глухаря следы»,
как на хантыйском хлебе. Поэтом у тайком от Мамы,
когда она ставила формы с тестом на доску, чтобы
отнести их к печи, я, бывало, ставил на хлебах раз-
128 129124
личные знаки. Крестик, кружок, три точки — глаза
и нос хлеба или две палочки — оленьи рога. Хлеб
с тайными крестиками и палочками, мне кажется,
был вкуснее.
Помню строго-таинственное, как море, Священное
Озеро Имнлор, два дома на берегу, высокое небо, жар-
кий солнечный полдень, шепот набегающих волн, за-
пах багульника и — растущего русского хлеба...
ПЕЧИ ДНА ХЛЕБ
Когда Мама спешила и не хватало времени, она
пекла печи дна хлеб, или подовый хлеб. Сначала
она стар ательно выгребала из печи золу, затем бра-
лась за метлу из свежего кедрового лапника. Обма-
кивала ветви в куженьку с водой и вторично обме-
тала дно печи.
Получались те же хантыйские лепешки, с теми
же «глухариными следами». Но потолще и разме-
ром поменьше, чем сковородные. Все они с полную
Луну в зените. Не считая, конечно, двух-трех ма-
леньких хлебцев — для нас, детей, чтобы мы не ка-
нючили.
Я обычно ходил за кедровыми ветками. В метелку
их связывала уже Мама. У меня на это не хватало
сил. Возможно, поэтому мне казалось, что подовый
хлеб был с привкусом кедрового ореха. Ведь и кедр
помогал его выпекать.
ЗОЛЫ ХЛЕБ
Отец рассказывал, что выпекают и зольный хлеб —
в золе костра. Это делается на охоте, если нет сковоро-
ды или котла.
К сожалению, золы хлеб я не едал, не пробовал.
125
ПЕЧЕНЫЙ ХЛЕБ
По словам Отца, на охоте делают и печеный хлеб.
Круто замешивают тесто, затем лепешку из него об-
валивают в муке и насаживают на колышек-йангк.
И пекут на костре, на открытом огне.
Печеный хлеб мне тоже не приходилось видывать.
Мама была строга, когда дело касалось хлеба. Не
разрешала делать дома с хлебом то, что можно в ле-
су, на охоте. Дома все это считалось баловством.
ВАРЕНЫЙ ХЛЕБ
Бывало, Мама потчевала нас вареным хлебом.
Небольшие лепешки из круто замешанного теста ва-
рились в бульоне. В котле с мясом. Они делались из
остатков теста после стряпни.
Закончив выпуску хлеба, Мама обычно сама при-
нималась за посуду, где замешивала тесто. Ножом
соскабливала с хлебной лопаточки, с большого де-
ревянного блюдца или с берестяной кадушки остат-
ки теста. Из них лепились одна или две лепешечки.
И когда Мама варила в котле еду, то осторожно опу-
скала в бульон на мясо последние хлебцы. Таким об-
разом, ни одна горсть муки не тратилась впустую, ни
один кусочек теста не пропадал даром.
Мама знала цену хлебу.
Когда подросла старшая сестра Лиза, то ей Мама
поручала хлебную посуду. Только собрав ножом все
тесто, можно было помыть водой и лопаточку, и дере-
вянное блюдо, и берестяную кадушку. В общем, все,
к чему прикасалось тесто.
После ухода Мамы, спустя годы я вспоминал, как
она пекла хлеб и как относилась к нему. В то лето
колхоз назначил Отца оленьим пастухом. На канику-
лы он забрал меня с собой. И все лето мы кочевали
по Приампутинским болотам, Отец сутками пас оле-
ней вместе с другими пастухами, а я вел хозяйство.
Варил чай и выпекал на сковороде хантыйский хлеб.
Было мне лет десять-одиннадцать. И я вначале само-
надеянно решил: что мне стоит — испечь хлеб! Дело
знакомое, несложное! Но знать — это одно, а сде-
лать — совсем другое. Хлеб у меня получался далеко
не самый лучший. То я его передержу и он подгорит.
То слишком убавлю огонь и хлеб не пропечется. То
жидковато замешаю тесто, и, когда переверну на
сковороде лепешку, она развалится на части. То за-
буду посолить. И я понял, что пекарь из меня нику-
дышный. Но куда деваться-то: испечь хлеб некому,
а есть-то надо... Со временем, правда, лучше пошли
мои пекарские дела.
Закончив стряпню, я брался за посуду. Очень ско-
ро понял, что тесто легче смывать водой, нежели со-
скабливать ножом. Быстрее и меньше возни. Но тут
мне вспоминалась моя Мама. Я знал, что она сказа-
ла бы на это. И я молча тянул руку к хлебному ножу.
Так я постигал премудрости хлебопечения. Так
между делом, как и при Маме, из остатков теста в на-
шем доме стал появляться вареный хлеб.
БОЖИЙ ХЛЕБ
— Почему у Бога с первого раза не получилась
мука? — спрашиваю я брата.
— Кто знает... — отвечает брат.
— Почему у Него во второй раз ничего не вышло?
— Не знаю, — чистосердечно признается брат
Галактион.
— Если муку сделал Бог, то почему ее привозят
русские?!
— Бог сотворил первохлеб, а русские переняли
у Него — стали растить!
Мне хотелось многое выяснить.
— Как же так: Он все знает, все может — а два-
жды у Него ничего не получилось? — усомнился я. —
Разве такое возможно?!
— Спроси у Отца, — говорит брат.
Отец помолчал, потом сказал неторопливо:
— Боги, по словам наших древних, иногда быва-
ют как малые дети...
Я задумываюсь над этими словами Отца. Замол-
кает и задумывается весь дом.
— А дети бывают неразумными, — тихо добавля-
ет Отец. — А дети малые иногда такое вытворяют...
Хоть на третий раз первохлеб сотворил!.. — закан-
чивает Отец свою мысль.
— Вот мы и делаем хлеб из Божественной му-
ки... — говорит Мама.
Повзрослев, я увидел, где и как люди растят хлеб.
Но все равно во мне осталось с детства усвоенное от-
ношение к хлебу как к Божественному творению...
Белый Царь
В нашем доме часто вспоминали Белого Царя.
У нас было немало вещей, связанных с его именем:
«Белого Царя времен медный чайник», «Белого Царя
времен наконечник копья на медведя», «Белого Царя
времен сундучок».
Этот белоцарский сундучок, окованный каким-то
древним металлом, казался мне особенно таинствен-
ным. В нем жили наши домашние боги и богини.
Словом, было много поводов вспомнить Белого
Царя.
Спрашиваю Бабушку:
— Когда ты, Мамина Мама, на глаза попалась?
«На глаза попасть» — значит родиться, появить-
ся на свет.
— О, это было еще во времена Белого Царя, —
отвечает Бабушка.
Спрашиваю отца:
— А ты, Папа, когда на глаза попался?
— По словам твоего Деда, это было уже после вре-
мени Белого Царя, — отвечает Отец. — Будто бы я на
глаза попался в тот год, когда Красный Царь появился.
Позже, выучившись грамоте, я обнаружил в до-
кументах отца две разные даты его рождения. В од-
ном — 1912, в другом — 1917.
Отец пошутил: «Это Красный Царь напутал. Бу-
маги выдали его люди».
Спрашиваю Маму:
— А ты, Мама, во времена какого Царя на глаза
попалась?
— Спроси у Бабушки.
Я к бабушке. Она говорит:
— Мама твоя еще такая молодая...
— ...и красивая, — добавляю я.
— Да-да, — соглашается Бабушка. — И время
здесь ни при чем.
— А я во времена какого Царя на глаза попался? —
спросил я Маму.
— Конечно же во времена Красного Царя.
— Значит, Бабушка — белоцарская, а я — крас-
ноцарский. Так, да?
— Выходит, так.
Я понял: время четко делится на два периода —
белоцарский и красноцарский.
В прошлом остались времена Белого Царя, в на-
стоящем — времена Красного Царя.
Но Белого Царя чаще вспоминали добрым сло-
вом. Вспоминали по тем добротным вещам, что со-
хранились с его времен. Это в основном посуда из
меди, «хантыйского металла». И в каждой семье
имелись и особо ценились «хантыйского металла
котлы» времен Белого Царя. При Красном Царе их
почему-то перестали выпускать. Бабушка его не
очень-то жаловала. Она открыто ворчала: вот, мол,
Красный, котлы-то делать никак не научится. У крас-
ноцарского котла из чугуна то ушко отвалится, то
дно, то ручка перегорит-переплавится. А коли все
остается на месте, то хозяйки большой радости тоже
не получают. Другим мучаются — пища в нем при-
горает.
Не выдерживали красноцарские котлы суровой
таежной жизни.
Так говорили не только о котлах и других предме-
тах быта, но и об орудиях промысла. Я это знал, по-
этому спросил Бабушку о другом:
— Мамина Мама, расскажи, как вам при Белом
Царе жилось?
— Как жилось?.. — задумчиво переспрашивает
Бабушка.
— Да, расскажи...
Бабушка, помолчав, медленно говорит:
— Вольно жилось...
Снова помолчав, она добавляет:
— Свободно жилось...
Потом, после паузы, уверенно говорит:
— Белый Царь не мешал нам жить!..
— Как это не мешал жить?
— Мы жили так, как хотели...
— А как вы хотели жить?
— Как хотели?.. — задумчиво переспрашивает
Бабушка.
Она снова замолкает, будто припоминает, как
жили при Белом Царе. А потом неторопливо начина-
ет рассказывать про житье-бытье в те времена.
Оленей пасли — никто не мешал.
Зверя добывали — никто не мешал.
Рыбу ловили — никто не мешал.
Зимой в Сургут-город на ярмарку ездили, пуш-
нину туда возили.
Порох-дробь, муку-крупу, сукна-ткани на одежду
покупали.
В городе в Божий Дом — так церковь называли —
можно было сходить. Никто не запрещал — хочешь,
молись русскому Богу. Никто не запрещал — хо-
чешь, вернувшись домой, молись в Священном Яру
хантыйскому Богу. Никто не запрещал — хочешь,
у своего очага молись домашним богам и богиням...
Если ты шаман, можешь взять бубен и шама-
нить — никто тебя не тронет.
Если ты князь-урт или из княжеского рода, можешь
спокойно спать — никто тебя не арестует и в тюрьму
не посадит.
Если у тебя есть земля и ты живешь на ней — ни-
кто тебя с насиженного места не сдвинет, никто твою
землю и твой дом не разрушит.
Мы жили так, как хотели. Мы жили так, как было
задумано нашим Небесным Торумом-Отцом.
И Белый Царь не мешал нам жить...
Я живо представил себе Белого Царя. У него бело-
золотистая, как у Солнца перед зимней непогодой,
корона-шапка на голове. Белые, наверное от седины,
волосы. Белая борода. Белая шуба будто бы из шкур
белого оленя. Белые варежки из белого камуса. Бе-
лые унты-кисы тоже из белого камуса. Белый Царь во
всем белом. На то он и Белый. А белый цвет — цвет
жизни. Это я знал почти с рождения. Ведь недаром
слова «Нэви Горум» означают и Небо, и Верховный
Бог, и Жизнь. «Нэви» — значит «белый». И поэтому
казалось, Белый Царь тесно связан со всем миром че-
рез свою белизну.
Спрашиваю Бабушку:
— Где Белый Царь?
— Его уже нет на этом свете, — ответила Бабушка.
— На твоей памяти он из Среднего Мира ушел?
— Да, я крепко те годы запомнила, — сказала Ба-
бушка. — Его вместе с семьей на окраину нашей зем-
ли привезли. В Тобольск — город на Иртыше-реке.
Потом их всех кончили. Его самого, его дочерей-сы-
новей, его жену. Их всех в Нижний Мир до срока от-
правили. Ах-ты-беда, ах-ты-беда!.. — испуганно за-
причитала Бабушка.
Вдруг, словно от удара, она вся сжалась. Стала ма-
ленькой, как ребенок. Вскинула веки и тут же опустила.
Наклонила голову и уголком платка провела по глазам.
После на ощупь, будто ослепла, принялась разыскивать
табакерку на нарах. Приняв щепотку табака, она выпря-
милась, сложила руки на коленях и замолкла. Прошло
сколько-то времени. Наконец она взглянула на меня
и виновато, чуть заметно улыбнулась. И я понял, что
она успокоилась и теперь можно продолжить разговор.
Поэтому я тихо спросил:
— Кто их... в Нижний Мир отправил?
— Те, кто хотел занять место Белого Царя.
— Что им за это было?..
— А ничего, сказывают люди...
Бабушка помолчала мгновенно, потом вскинула
горящие огнем глаза к небу и громко произнесла:
— Но Небесный Бог накажет их! Когда-нибудь
непременно накажет. Такие дела даром не пройдут...
Бабушка опять тяжело вздохнула.
Тут вмешалась Мама, сказала мне:
136 137132
— Ты бы, Роман, на улицу сходил погулял...
— Сходи узнай, какая завтра погода будет, —
предложил мне Отец.
Я начал неохотно собираться на улицу. Ведь мои
вопросы еще не кончились, я о многом хотел расспро-
сить Бабушку. Особенно о старине, о давно минув-
ших годах. Она, словно почувствовав это, сказала:
— В старину, так пожилые люди считают, нам
лучше жилось...
Помолчав, добавила:
— При Белом Царе мы своею жизнью жили.
У нас была свобода!..
С последним словом «свобода», вбитым Бабуш-
кой в мою память, я и вышел на улицу.
Красный Царь
Сейчас мы на Красного Царя сидим, утверждала
Бабушка. Его век наступил. Но взрослые о его делах
говорили неохотно, полунамеками, которые я не все-
гда понимал. Если вели о нем речь, то понизив голос,
как бы с оглядкой. Только Бабушка не боялась Крас-
ного Царя. Открыто и громко ругала его.
Спрашиваю Бабушку:
— Мамина Мама, чем Красный Царь отличается
от Белого Царя?
— Ох-х, — вздыхает Бабушка. — Да всем отлича-
ется, всем!
— Чем именно?
— Красный Царь все запрещает. Богу молиться
запрещает. Шаманить запрещает. По старинным об-
рядам свататься и выходить замуж тоже запрещает.
В своих селениях в лесу жить запрещает...
133
— Где же жить?
— В русские поселки тянет, в одну кучу всех.
— А что не запрещает?
— Слава Богу, дышать еще не может запретить.
— Чего же он хочет?
— Хочет, чтобы мы жили по его бумагам. В посел-
ке по-русски жили. Чтобы в колхозе жили. Чтобы его
«красным богам» поклонялись. Чтобы его головой
жили, его головой думали.
— Что хорошего он сделал для людей?
— Ох-ох, — вздыхает Бабушка. — Что на это ска-
жешь?
Она молчит, молчит. Потом говорит:
— Вот что на это скажу. Скольких людей он за-
брал на войну и не вернул? Скольких людей на лесо-
заготовки забрал и покалечил? Скольких людей —
шаманов и нешаманов — в Темный Дом-тюрьму по-
садил, а потом кончил. Всех сожрал. Хороший Царь
может такие дела творить? — спрашивает Бабушка.
— Нет, конечно, — отвечаю я.
— Хороший Царь разве станет малолетних детей
отнимать у родителей?
— Как это отнимать?
— В школу-интернат увозить, в поселок.
— Нет, наверное, — говорю я.
— А он детей увозит, — сердится Бабушка. — Вот
подрастешь, Роман, и тебя в интернат увезут, от до-
ма оторвут. А потом в поселке из тебя сначала Мало-
го Красного сделают, после — Большого Красного1
.
Там тебя не научат промышлять зверя, ловить рыбу,
пасти оленей. Не научат строить дом и лабаз, масте-
1 Так у нас называли соответственно комсомольцев-пионеров
и большевиков-коммунистов.
138 139134
рить нарту и облас. И позабудешь ты родной говор,
своих родителей, своих богов. Разве это жизнь? Раз-
ве тебе хочется уезжать из родительского дома?
От этих слов у меня заныло сердце. И я решитель-
но сказал:
— Я никуда не поеду!
Бабушка печально улыбнулась, вздохнула:
— Тебя и спрашивать никто не станет!..
Я чувствовал, как у меня тревожно билось сердце.
Мне совсем не хотелось уезжать из дома. Я не мог
представить себе жизнь без Мамы и Папы, без сестер,
без нашего Харко. Без нашего таинственно шепчуще-
го леса. Без нашей тихо журчащей реки. Мне стало
очень грустно. И я долго молчал. Потом спросил Ба-
бушку:
— Почему он Красным называется?
— Красный цвет любит.
— В красных одеждах ходит?
— Говорят, у него красная метка есть, — говорит
Бабушка. — А красный цвет у нас не любят. Это цвет
тревоги, цвет крови, цвет беды. Вот он и прославил-
ся кровавыми делами. Горя век, страданий век на-
ступил...
— Этот век имеет ли конец?
— Конечно имеет конец, — сказала Бабушка. —
На смену горестному веку всегда приходят лучшие
времена.
Наши древние так говорили. И в старину, сказы-
вают, такое случалось. Наступали тяжкие времена
войн, голода, болезней. Народ мучился, страдал. Но
потом лучшие дни возвращались...
— Чье время придет после Красного Царя?
— Кто знает. Может, снова время Белого Царя
вернется.
135
— Но может наступить и время царя другого
цвета?
— Конечно может.
— А почему люди побаиваются Красного Царя?
— Потому что его люди могут посадить в Темный
Дом любого человека. Сказал одно кривое слово —
и нет тебя. Скольких людей нашей реки он уже кон-
чил? Разве сосчитаешь всех до срока отправленных
в Нижний Мир?
— Ты же говоришь про него кривые слова?
— Говорю.
— Не боишься?
— Я уже старая, свое отжила, — с грустью гово-
рит Бабушка, потом, тряхнув седыми волосами, на-
смешливо добавляет: — Пусть мою голову берет, ес-
ли от этого ему легче станет...
Мне вовсе не хотелось, чтобы Бабушка кому-то
отдавала свою голову. Пусть даже Красному Царю.
Возможно, поэтому я решил еще кое-что выяснить
о нем. Спросил:
— Где живет Красный Царь?
— На Нижней Земле, в стороне Захода Солнца.
— Как его зовут?
Бабушка призадумалась на минуту, потом сказала:
— У него нет имени.
— Как так?
— Красного Царя нет.
— Как нет?! — воскликнул я.
— Белый Царь был человеком, а Красный — это
не человек...
— Как это — не человек?! — еще больше уди-
вился я.
— Это... просто место...
— Пустое место?
140 141136
— Да нет. Просто красные своего Царя называ-
ют не «царем», а каким-то другим мудреным сло-
вом. У меня язык не поворачивается, — призналась
Бабушка.
— Так есть на этом месте человек?
— Есть.
— За Царя?
— Да. Он как бы не Царь, а за Царя, за Красного.
— Как его зовут?
Бабушка призадумалась, прежде чем ответить:
— Знающие люди сказывают: сначала за Красно-
го Царя был Ленин, а потом его место занял Сталин.
А про него ты слышал от взрослых...
Конечно, слышал. О нем говорили приезжие из
Верхнего поселка. О нем говорили приезжие из
Нижнего поселка. Передавали его слова: это сказал,
то сказал... А Бабушка опять призадумалась. Сидит,
молчит. Поверх моей головы устремила взор куда-то
вдаль, в сторону Нижней Земли. Потом, как бы опо-
мнившись, перевела глаза на меня и, размышляя,
проговорила:
— Жизнь такая пошла, что, может, и нет его. Мо-
жет, и вправду это пустое место. Без Царя сидим...
Колхоз
Красный Царь и колхоз придумал, рассказывает
Бабушка. И все стало колхозным. И олени, и звери-
птицы, и озера-реки, и боры-урманы, и люди. В об-
щем, вся жизнь стала колхозной.
— И мой Папа стал колхозным?
— Да.
— И моя Мама?
137
— Конечно. Все время ее требуют в Поселок на
колхоз работать.
— И ты, Мамина Мама, колхозная?
— Я-то?! Да колхоз из меня всю кровушку высо-
сал! — сердится Бабушка. — Ох-хо, теперь я никому не
нужная!.. Среди вас, пожалуй, одна я не колхозная...
— Что, я тоже колхозный?! — удивляюсь я.
— А как же!
— И мои сестры — тоже?
— А что ж ты думал!
— Значит, мы не Мамины и не Папины?
— Пока вы под крылом Мамы и Папы. А как вы-
растете — на колхоз хребет начнете ломать. Вернее,
вас заставят ломать хребет. Кто добровольно на та-
кое пойдет?..
— А если я не захочу быть колхозным?
— Тебе-то как раз туго придется, — говорит Ба-
бушка грустно. — Колхоз ждет не дождется, когда ты
вырастешь. Ему нужны молодые да сильные мужчи-
ны. Как вцепится — не выпустит, пока всю кровь не
высосет.
Наверное, от этих слов я заметно посмурнел, опе-
чалился. Поэтому Бабушка, чуть помолчав, улыбну-
лась мне и бодро сказала:
— Не вечно же горя-страдания веку быть. Может,
на твою взрослую жизнь лучшие времена придут...
Утешение не очень-то большое. Может, лучшие
времена придут. Может, и нет.
— Колхоз — это человек? — спросил я Бабушку.
— Нет, не человек.
— А что же это такое?
Бабушка, подумав, объяснила:
— Колхоз — это место... где людям придумыва-
ют тяжелую и бессмысленную работу.
142 143138
Что такое тяжелая работа, я мог себе предста-
вить. А что такое работа без смысла — нет. Поэтому
спросил Бабушку:
— А какая работа без смысла?
— О, колхоз много таких работ придумал, —
вздохнула Бабушка. — Колхоз много начудил...
Вот взять картошку, говорит Бабушка. На нашей
земле она не росла, мы ее не едим, а колхоз застав-
ляет выращивать ее. Коров и лошадей мы не пасли,
а нас принуждают крутить им хвосты. Дерьмо, —
Бабушка называет более неприличное слово, — за-
ставляют за ними выгребать. Летом для них надо на-
косить, зимой — завезти его в Поселок на оленях.
Сколько людей и оленей мучает колхоз. Ведь на этой
земле испокон веков мы пасли только оленьи стада,
сокрушается Бабушка. А коровы и кони — это дело
обских ханты. Оленей у них нет, зато травы — сколь-
ко хочешь... Взять другое дело — Поселок. Колхоз
всех людей насильно сгоняет в Поселок. Как там вы-
жить — никто не знает. Свежей рыбы нет. Свежего
мяса нет. Ягоды негде брать — до ягодников далеко,
ехать надо. А ехать не на чем. Огонь «подкормить»
тоже нечем — дров нет, поблизости все вырубили,
особенно сушняк. Опять же подвозить на чем? У лю-
дей ни оленей, ни лошадей нет. А как до угодий до-
браться? Многих людей сорвали с родовых селений,
свезли в Поселок, свалили в одну кучу. Лишь бы на
колхоз работали, свою хребтину гнули. А жить —
живи как знаешь!
Я хорошо помню, как нас в Поселок «тащили».
Всеми правдами и неправдами. И как отчаянно со-
противлялись Мама с Папой. И они выстояли, не сда-
лись. Может быть, поэтому мы и выжили. Всех, кого
сняли с родовых селений, кому обрубили корни, по-
139
стигла печальная участь. Кто спился и потерял чело-
веческий облик, кто сам себя жизни лишил, кого
кончили, кто до последней нитки обнищал и дожи-
вал свои дни в сгнивших избушках — «подаренных»
правительством в 1953 году.
Каждому народу Бог придумал свою пищу, рассуж-
дает Бабушка. Кому — картошку, кому — рыбу, ко-
му — мясо. Каждому человеческому роду Бог угото-
вил свое жилище, продолжает Бабушка. Кому — из
камня, кому — из дерева, кому — из травы. Каждой
земле Бог дал семена-плоды. Одной — чтобы растить
хлеб, другой — диковинные заморские фрукты, тре-
тьей — бруснику-клюкву, чернику-морошку. А крас-
ноцарский колхоз все смешал, сердито говорит Ба-
бушка. Все на свете перепутал. И вынудил людей де-
лать бессмысленную работу.
— Понял, какая работа без смысла? — спросила
Бабушка.
— Понял, — ответил я.
Мы помолчали. Потом я спросил Бабушку:
— А наш Харко тоже колхозный?
— Он вроде бы не колхозный.
— Значит, вы вдвоем с Харко от колхоза сво-
бодные?
— Погоди... — Бабушка начала рассуждать: —
Харко помогает твоему Отцу добывать зверя и пти-
цу. А Отец твой все сдает в колхоз. Получается, что
и Харко на колхоз работает. Стало быть, он тоже
колхозный...
— Есть у нас вообще что-нибудь не колхозное? —
удивился я.
— Не знаю... — проговорила Бабушка. — Раньше
у каждого рода были свои угодья и пастбища. По-
том колхоз объявил их своими, колхозными. Каж-
144 145140
дая семья имела оленей. А потом они все потихонь-
ку колхозу перешли. Колхоз богател, а народ все
беднел...
Что колхоз богател, обирая людей, я знал. По осе-
ни Отец получал от него упряжку оленей. Среди них
попадались и наши, за что-то отнятые колхозом. По-
мню темношерстную важенку Йим Саркэлы. Я под-
кармливал ее рыбой и чешуей от подовушек. И у ме-
ня сердце ныло оттого, что олениха была нашей,
а стала колхозной, то есть ничейной. И пастухи в ста-
де, наверное, не очень хорошо обращались с ней, по-
тому что она не принадлежала им.
Я слушал голос Бабушки — то спокойный и рассу-
дительный, то резкий и сердитый. Странно выгово-
рила она слово «колхоз». Делила его на две части:
«кул» — по-хантыйски черт, дьявол и «воз» — нарта
с тяжелой поклажей. Первое слово издавна было
в языке, а второе принес колхоз, когда на оленьих
упряжках начали возить сено, дрова, мерзлую рыбу
и мешки с пушниной. По-бабушкиному получалось:
колхоз — это «дьявола воз с непосильной поклажей».
Люди тянули его, надрывались и умирали. А тех, кто
не хотел впрягаться в этот воз, объявляли «шамана-
ми», «кулаками» или «врагам и народа». Их сразу же,
по словам Бабушки, «в Темный Дом садили». Навер-
ное, поэтому Бабушка не любила вспоминать то вре-
мя, когда вдовой тянула колхозную лямку в Нижнем
поселке. А если и вспоминала, то при этом на ее гла-
за наворачивались невольные слезы.
Вот таким был «дьявола воз»...
После, повзрослев, я увидел, что колхоз, как выра-
жалась Бабушка, «смешал и перепутал» все не только
на нашей Реке, но и во многих других селах и горо-
дах. Вся страна напоминала один большой колхоз без
истинного хозяина...
141
Коска Большой,
или Колхоза Глава
У колхоза был Глава. Звали его Коска Большой.
Получил он колхоз в сорок первом году. И запи-
сали в него все имущество колхоза: одну телегу, од-
ну заезженную клячу и обитый железом ящик с ам-
барным замком. А в ящике том — колхозная печать
и невесть каким образом завалявшиеся три рубля.
Все. Больше — ничего. И сказали начальники рай-
она новому председателю: руководи, веди колхоз
к светлому будущему, недаром тебя обучали этому де-
лу на курсах. Верно, в районном центре Сургуте его
месяц продержали на учебе. Правда, из практических
навыков дали только один: научили расписывать-
ся на бумагах. Если он никуда не спешил, то широко,
размашисто, на всю страницу выводил свою фами-
лию: «Казамкин». Если же времени не было, то у него
получалось «Казамки» или «Казамк». А коль совсем
торопился, то на ходу ставил «Каз» или «Каза».
Так что у колхоза было только одно название, ко-
торое ни к какому месту не приложишь. Оно не мог-
ло никого ни согреть, ни насытить.
И тут началась война. Наступили суровые и тяж-
кие времена. И Коска Большой потянул колхозную
лямку. Тянул ее и в зимнюю стынь, и в летнюю жару.
Тянул ее и в весеннюю распутицу, и в осеннюю сля-
коть. Тянул ее днем. Тянул ее ночью...
— Колхоз вытянул, а свой первый дом — нет... —
вздыхает Бабушка.
— Что с его первым домом случилось? — спра-
шиваю я.
— Он потерял свой первый дом.
— Очаг погас?
— Да, огонь очага погас...
146 147142
— Огонь его первого дома поддерживала твоя
двоюродная тетушка, — припомнила Бабушка.
...Заболела она, хранительница очага. Будто бы
с ума сошла. И повелел русский лекарь, чтобы Коска
Большой отвез ее в Сургут-город. Тогда по Реке хо-
дила Красная Лодка. На ней они и пустились по те-
чению вниз, в неведомый город-селение. Много ли,
мало ли времени прошло, Коска Большой вернулся
в Поселок один. Сел, опустил голову — молчит... Со-
брались родственники.
Спрашивают — молчит.
Притронулись — молчит.
«Слезу на него положили» — молчит.
Молчит, будто омертвел заживо. Никого не ви-
дит и не слышит.
И тогда его свояченица Степанида утерла слезы
и побежала в детский садик. То ли кто надоумил ее,
то ли она сама догадалась — примчала на руках его
самого младшенького Леньку. И пустила мальчика
перед отцом на пол. Малыш только начинал вставать
на ноги — и держался неуверенно, больше ползал.
И тут, посидев на полу и осмотревшись, он пополз
к отцу. И, что-то лопоча, по отцовой ноге начал ка-
рабкаться на колени.
У Коски Большого что-то заклокотало внутри. Сна-
чала он давил в себе, отчаянно сдерживал звук. Но
клокот наконец вырвался из его груди. И он, судо-
рожно схватив малыша, прижал его к себе и зарыдал.
Зарыдал на весь Поселок. Зарыдал на всю Реку. И лю-
ди поняли, что его малыш остался без мамы. Что две
его дочери тоже остались без мамы. Что не стало хра-
нительницы его очага... И об этом он не смог сказать
в словах.
Так погас огонь его первого дома, где была хозяй-
кой наша двоюродная тетушка. Я ее, конечно же, не
143
помню. Она жила за пределами моей памяти. Я при-
ходился ровесником ее младшему Леньке. С ним мы
вместе потом пойдем в школу и подружимся. А его
отец, Коска Большой, часто заезжал в наш дом. На-
верное, поэтому я помню его с самого раннего дет-
ства. Был он очень быстрым и подвижным. Только
что в доме сидел, чай пил. Глядь, уже на улице, оле-
ней ловит, упряжку запрягает. Или в бору, на пастби-
ще его голос слышится — умчался за отбившимся от
стада оленем. Говорил он также быстро и резко, чет-
ко отпечатывал каждую фразу. Никогда за словом
в карман не лез. Видно, его ум такой же скорый, как
и его слова и дела.
Он был нашим родственником. И мы уважитель-
но называли его «Большой зять-старик» — ведь он
один из самых старших зятьев рода. И весь род со-
блюдал с ним обряд избегания — и женщины, и муж-
чины, хотя тетушки нашей, «дочери рода», уже не
стало. В таких случаях обычно «мирились» с зятьями.
Ритуал довольно простой. С женщины срывали пла-
ток, а мужчин рода и зятя проводили по разные сто-
роны користого дерева, и обряд объявлялся утратив-
шим силу. Много лет спустя кто-то из наших сороди-
чей предложил провести ритуал «примирения». Но
Коска Большой отказался, сказав:
— Этот древний обряд не нами придуман, со-
блюдать его мне нетрудно, и пусть он будет...
Не нами придуман — не нам его отменять, поня-
ли и согласились с этим люди нашего рода.
Так он и остался до конца жизни «Большим зя-
тем-стариком» жителей всего среднего течения Ага-
на. Никто и никогда больше не заикался о ритуале
«примирения».
Он все тянул колхозную лямку. Зимой часто ездил
на оленях в Сургут-город. Вызывали, как он выражал-
148 149144
ся, останавливаясь у нас, на разные «собрания», «со-
вещания», «заседания» и прочее. Летом плавал туда
на обласке или на попутных катерах. Оттуда он при-
возил бумаги. Потом начинал делать то, что требова-
ли эти бумажные листы. Так появились «колхоза оле-
ни», «колхоза коровы», «колхоза пони». Так колхоз на-
чал садить картошку, морковь и редьку, сеять овес.
Немного позже в Поселке построили ферму для «кол-
хоза лис» и «колхоза песцов». С оленями, хоть и кол-
хозными, люди как-то мирились — дело привыч-
ное, знали, как пасти. Но переехать в Поселок и идти
в скотники, звероводы и косари никто не хотел. Тем
более дергать сорняки на колхозных полях и огоро-
дах. Но глава колхоза Коска Большой говорил:
— Война требует!
Мол, куда тут попрешь.
После войны он объяснял:
— Русские начальники требуют! — И показывал
рукой вверх: — Район требует!
Как-то, возвращаясь из Сургута, он заехал в наш
дом чай попить. За столом мой Отец предложил:
— Там, наверху, надо бы сказать — зачем нам
все это, зачем зря людей мучают...
— Кто меня там спросил?! — возопил Коска Боль-
шой. — Кто меня там слушает?!
Отхлебнув чай и поставив блюдце на стол, он так-
же резко добавил:
— Там одно — план! План выполнил — хорош,
не выполнил — плох!
— Так ведь тянут-то нас не туда...
— Ясное дело: не туда! Да что поделаешь?!
— Да, делать нечего...
Потом в наше селение пришло новое слово «само-
обложение». Якобы добровольно собирали деньги на
покупку колхозного катера. Однако никто не спраши-
145
вал, хочет иль не хочет человек отдавать деньги за ка-
тер. Просто в конторе удерживали нужную сумму —
и никаких разговоров. Собрали деньги, купили катер.
Правда, с деревянным корпусом, как у обыкновенной
лодки. На моториста и капитана выучили ненца Иуси
Аули. И катер стали называть «Аули-тррр». «Аули-
тррр» поплыл в Сургут-город. «Аули-тррр» сел на
мель. А о «самообложении» долго еще вспоминали.
Что это такое — «самого себя обложить»?! За что?!
С какой стати?! Кто придумал?! Конечно же Колхоза
Глаза, Коска Большой. Это он тянет жилы из народа.
И как водится, люди по-разному относились к нему.
Кто ругал его в открытую, кто — за глаза, кто — про-
сто помалкивал. А что колхозную лямку тянул ис-
правно, это признавали все.
Колхозную лямку тянул, а вот семейную упустил,
говорили люди. Лишился он второго дома. Умерла
жена вторая, оставила ему малолетнюю дочку.
Ни одна весть не проходила мимо нашего селе-
ния. Особенно о родственнике Коске Большом, Кол-
хоза Главе, или Колхоза Старике.
Вздыхала Бабушка.
Вздыхала Мама.
Молчал Отец.
После, когда меня взяли в школу, однажды учи-
тель на уроке заметил:
— Колхоз наш богатый, да от него... мало пользы
народу, — и потряс газетой, в которой сообщалось,
куда колхоз перечислил свою прибыль.
Между тем Коска Большой, или Константин на
русский лад, все тянул свою лямку, нес свою ношу.
И наконец настал день, когда районные начальники
сказали ему: хватит, отдай колхоз грамотным да мо-
лодым, сейчас другие времена наступили. Грамота
нужна. И он отдал колхоз. И отдавал колхоз не без
150
грусти. Потому как теперь было что отдавать. Отдал
три стада оленей. Отдал стадо коров и табун коней.
Отдал звероферму с лисами-чернобурками и голу-
быми песцами. Отдал катер с деревянным корпусом.
И кроме прочих мелочей счет, на котором был мил-
лион — немного обидно — без шести рублей. И ста-
ло грустно. Ибо расставаться с нажитым всегда не-
легко. Особенно если это нажито тяжелым трудом.
Так он вытянул колхоз.
Так он прошел по тяжким годам.
Возможно, как и время, бывал он безжалостным
и жестоким. Возможно, бывал он правым и непра-
вым. Времена-то какие пережил... Все было. Всяко бы-
ло. Но мне крепко врезались в память его слова. Огля-
дываясь назад, в гряду ушедших дней, он не однажды
говорил:
— Бог видит: по колхозному делу ни одного че-
ловека энкавэдэшникам не отдал. Ни одну душу не
сгубил...
И это была сущая правда.
IV
БОГИ И БОГИНИ
153149
Матерь-Покровительница
Она живет в высоком терему среди сосен Свя-
щенного Бора.
Помню, как меня в первый раз подвели к ней.
Отец приподнял меня на руки и сказал: «Поздоровай-
ся!» И я поцеловал Ее куда-то в шелковистые платки
и шали — под их множеством был скрыт Ее лик. Но я
все равно смотрел на Нее с трепетным восторгом.
Я впервые прикоснулся к Ней. Вот Она — нашего ро-
да и нашей Реки Матерь и Покровительница.
Самая красивая.
Самая добрая.
Самая таинственная.
Всесильная.
Могущественная.
Всевидящая.
Всеслыш ащая.
Только позови — на помощь к тебе спешащая.
Вот Она — протяни руку и прикоснись к Ней.
И я потянулся к Ней ручонками и прикоснулся к Ее
одеяниям. И почувствовал, как ко мне заструилась
и сила, и здоровье, и удача. И прояснилась голо-
ва, и в голове остались одни светлые мысли и думы.
154 155150
И это первое прикосновение к Ней осталось во мне
навсегда...
Потом Отец сказал мне: «Поздоровайся с Вонт-
Ики!» Вонт-Ики значит «Урман-Старик». Старик
в выдровой шапке, отметил я про себя. Мне показа-
лось, что Он строго взглянул на меня. Но это нисколь-
ко меня не испугало. Я знал, что Он добрый. И понял,
что это муж нашей Матери-Покровительницы. И ког-
да Отец поднес меня к Нему, я без всякой боязни по-
здоровался с Ним.
После Отец шепнул мне: «А теперь с Божьим Сы-
ном поздоровайся!» Божий Сын был в лисьей шапке,
чуть сдвинутой на затылок. И казалось, с веселым
озорством смотрел на меня. Я почувствовал в Нем
почти своего ровесника. Правда, Он немного старше
меня. Возле Него в углу много-много стрел с метал-
лическими наконечниками. Отец пояснил мне, что
Он охотник и любит выслеживать зверя и птицу. Ме-
ня же пока на охоту не берут. Стало быть, Он старше
меня. Сходить бы с Ним на охоту, подумал я. Его-то
уж удача, наверное, не минует. И весело поздоровал-
ся с Ним.
Отец опустил меня на пол.
И мы исполнили первый обряд приветствия.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Потом повернулись по солнцу и уселись на оленьи
шкуры на полу. Отец негромко стал разговаривать
с Хозяевами терема. То он обращался к нашей Мате-
ри-Хозяйке Реки, то к Старику, то к их Сыну.
Отец просил в основном здоровье и удачу.
Я сидел на мягкой, чистой шкуре и оглядывал те-
рем и его Обитателей. Они восседали на широкой
полке вдоль передней стены. Справа от меня — вели-
151
чественная Матерь-Покровительница. По Ее правую
десницу — Урман-Старик, рядом с Ним — Божий
Сын, возле которого в углу угнездились стрелы. На Их
коленях возвышается ровная гора самых разноцвет-
ных тканей. Дары гостей, понял я.
Между тем Отец закончил беседу. Мы поверну-
лись по солнцу, и он подвел меня к выходу. Выходили
по обряду: лицом внутрь терема. И по лестнице с се-
мью ступенями-зарубками, на которых лежали мо-
неты, спустились на землю.
Мама исполняла обряд приветствия возле кост-
ра, на улице. Женщинам нельзя было приближаться
к терему. Только малышей, моих младших сестриц,
Отец на руках сносил поздороваться с Хозяйкой на-
шего рода и Реки.
Была зима.
И возле терема было свежо.
Было чисто и бело.
Было тихо.
Ни иголочки не шелохнется на священных соснах.
И казалось, все наши слова и молитвы беспрепят-
ственно доходили до Хозяйки Реки, до Ее Небесного
Отца, до всех больших и малых Богов Семи Слоев Не-
бес и Семи Слоев Земли.
А вскоре перед теремом на высокой полке о четы-
рех столбах задымились кружки с горячим чаем
и блюда со скромными таежными яствами. Пар стру-
ился прямо в небо. Это хороший знак. Я уже со слов
взрослых знал, что Боги берут только дух пищи и пи-
тья. Кроме этого, им ничего не нужно. Поэтому на
праздник старались готовить все погорячее. С па-
ром, с духом.
Отец встал перед высокой полкой и, скинув ка-
пюшон малицы, устремив взор на открытую дверь
терема, громко и торжественно, в полный голос на-
156 157152
чал призывать за праздничный стол Матери-По-
кровительницы всех Богов, которых он знал по-
именно.
Слушали все: и белые снега, и безмолвные сос-
ны, и люди, и Боги.
Так начался праздник.
И мы приступили к исполнению главного обряда.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Отец все призывал таинственных гостей. И про-
сил у них здоровье и удачу. Здоровье и удачу для сво-
их детей, для Мамы, для своего Дома, для себя. И его
слова уходили в открытую дверь терема, в небеса
и в сосны, в белые снега, во все стороны горизонта.
И во всех нас появилась уверенность, что мы будем
здоровы и удачливы. Что наш Дом станет сеять толь-
ко добрые вести, только славные вести. Что Отец
каждый раз возвратится с добычей — и с речных за-
поров, и со следа крылатой птицы, и со следа нога-
стого зверя...
Мы сделали небольшую паузу, присели перед
праздничным столом. Поджидаем Тех, Кто запазды-
вает, Кто спешит к нам издалека. Ведь на праздник
Кто-то летит, Кто-то едет, Кто-то идет пешком. Ско-
рости у всех разные, поэтому нужна остановка, пау-
за, чтобы подоспели опаздывающие.
Выждав некоторое время и обменявшись десятком
фраз, мы встали и неторопливо завершили обряд.
Повернулись по солнцу.
153
В костер подложили сухие дрова — и весело за-
играл огонь.
Поговорили о том о сем. Потом опустили на зем-
лю полку-стол и неторопливо сели за трапезу.
Отец за столом припоминал разные истории из
жизни Богов.
А я думал о Матери-Покровительнице. Я уже знал,
что у Нее есть Отец — Нум Торум, Верховный Бог.
А мама Ее — это Сидящая Матерь, или Земля-Богиня.
В древние-задревние времена Она жила на небе в до-
ме своего Верховного Отца. И пред самым зарожде-
нием человеческой жизни родители отправили Ее на
нашу Реку. Чтобы Она оберегала воды. Оберегала
земли. Оберегала леса. Оберегала людей. На среднем
течении нашей Реки Она встретила спутника жизни
Вонт-Ики и обосновалась здесь, в Священном Бору.
Так Она стала Матерью-Покровительницей на-
шего рода.
Так Она стала Матерью-Покровительницей на-
шей Реки.
Ее терем открыт для всех. К Ней может прийти
каждый народ, каждый человек, каждый гость. Но
только с мужчиной из нашего рода. И когда мужчина
рода уходит из жизни, Она полностью обновляется.
На новом месте. В новом тереме. Среди новых свя-
щенных сосен. Но в этом же Священном Бору.
В нем все священно. И деревья, и мхи-травы,
и ягель, и вода в Божественном Ручье, и вода в Урии
Божественного Ручья, впадающего в Главную Реку.
И поэтому Мама строго-настрого наставляла, чтобы
без надобности я не сорвал здесь ни одной веточки,
ни одной хвоинки и листка со священных деревьев.
Все священно...
После трапезы мы еще немного побыли у костра.
158 159154
Посидели, поговорили. Потом исполнили обря-
ды прощания.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И собрались домой.
Короткий зимний день подходил к концу.
Спускались сумерки.
Я сидел за спиной Отца, слушал скрип полозьев
и смотрел на сосны Священного Бора. Душа моя ли-
ковала и пела. Весь я наполнился необъяснимой бод-
ростью. И народилась во мне вера, что вечными на
этом свете являются наша Матерь-Покровительница,
Священный Бор, Божественный Ручей, Мама и Папа,
мои сестры и я сам. Я был счастлив. И это счастье рас-
пирало меня.
Мы часто ездили к Матери-Покровительнице.
Разумеется, тайком от красных.
Ездили весной, когда Священный Бор скидывал
зимний наряд, и в нем было особенно чудесно
и свежо.
Ездили летом, когда в соснах Священного Бора
висела таинственная первозданная тишина.
Ездили осенью, когда Священный Бор покрывал-
ся сочной брусникой и в суровом предзимье стано-
вился чутким и трепетным.
Ездили зимой, когда Священный Бор дремал под
снегами, но все видел и слышал.
И каждый раз я наполнялся теплом, добром и не-
объяснимой силой. Немного позднее понял: это же
получали здесь и все мои сородичи, люди нашей Ре-
ки. Понял и другое. Пока жив мой народ, пока жив
наш род, пока жив я, пока жив хоть один мужчина ро-
да, будет жива и наша вечно обновляющаяся и зано-
во нарождающаяся Матерь-Покровительница...
155
Посвящение Богу
Когда наша малышка, младшая сестра, немного
подросла и стала садиться, Мама с Папой повели та-
инственные разговоры. Часто упоминали слова «по-
священие» и «пора», «время настало». Я ничего не мог
понять. И вот Отец позвал в дом моего Крестного,
старца Ефрема. Старец степенно вошел и, как приня-
то, сел спиной к переднему углу. Он провел тяжелой,
но ласковой ладонью по моей макушке. И, называя
меня «мой крестничек», полушутливо-полусерьезно
поговорил со мной. Расспрашивал о моих заботах
и моей жизни, будто мы с ним давно не виделись. По-
том он взглянул на нашу малышку Олю и спросил
у Мамы с Папой:
— Было ли знамение?
— Было такое дело, — ответил Отец.
— Было, — подтвердила и Мама.
— Каким образом?
— Богиня являлась к матери малышки, — сказал
Отец.
— Да, Она сама являлась, — добавила Мама.
— Стало быть, это Ее желание? — уточнил Старец.
— Да, так получается, — сказал Отец.
— Если так — то так... — в раздумье проговорил
Старец.
— Может, по этому делу, Старый Человек, твой
ум туда-сюда походит... — предложил Отец.
— Далеко ли мой ум уйдет! — иронично усмех-
нулся над собой Старец.
— Их слово ты все-таки лучше нас слышишь, —
и Отец чуть заметно кивнул вверх, на Небо.
— Хм-мм...
— Может, ободообразное дерево в руки возь-
мешь? — сказал Отец, подразумевая бубен.
160 161156
— Ладно, так обойдемся...
И Старец, прикрыв глаза левой рукой, чуть опу-
стив седую голову, задумался. Это он свой ум туда-сю-
да гоняет, понял я. Немного посидев, он отнял ладонь
от лица, выпрямился и сказал:
— Да, как будто Ее ум такою тропою идет!.. Ведь
эта малышка — Ее Земли. Эта дочка — Ее Реки...
— Так-так, — проговорил Отец. — Верно...
Отец повесил в переднем углу новый платок и от-
рез белой ткани в несколько аршин. Мама распелена-
ла малышку из дневной люльки и передала ее в руки
Старцу. Старец, повернувшись лицом в передний
угол, посадил малышку на правое колено. Она, что-то
лопоча, тянулась к сединам Старца. Видно, у нее по-
явился соблазн подергать их. Мама же хотела при-
влечь внимание малышки к переднему углу. И, пока-
зывая на платок с белой тканью, говорила дочке:
— Смотри, красота!.. Ну, глянь-глянь!..
Я тоже стал тыкать пальцем в угол, говоря сест-
рице:
— Там, там красивое! Глянь-ка, глянь!..
Старец, не обращая на нас внимания, откашлял-
ся, выпрямился и, высоко подняв голову и устремив
взор в передний угол, торжественно и негромко об-
ратился к Покровительнице нашей Реки и нашего
рода:
— О-о-о, этого ягельного Агана на долгой середине,
Этого рыбного Агана на долгой середине
Сидящая наша Агана-Матерь-Богиня,
На этой твоей Воде рожденной,
На этой твоей Земле на глаза попавшей,
На образ Солнца похожей,
На образ Луны похожей
Этой твоей доченьки-дитяти
Душа-тень
Тебе вручается!..
157
В кисть как следует возьми,
В длань как следует возьми!..
Долгой жизни нашепчи,
Долгого века нашепчи!..
От некоего ноги несчастья,
От некоего руки несчастья
За одним-двух деревьев тенью
Стороной пронеси!..
От некоего пожирающего духа,
От некоего кусающего духа
Охраняя-защищая,
Имей ее!..
Прекрасного Солнца ей определи,
Прекрасной Луны ей определи!..
Эти слова, эти вести
Как следует увидь,
Как следует услышь!..
Старец начал тихо. Но голос его все набирал и на-
бирал силу. И последние слова он во всю мощь лег-
ких послал Покровительнице Реки. Старец помол-
чал немного, дух перевел. Потом снова поговорил
с Богиней. После этого трижды повернул нашу сест-
рицу по солнцу и посадил на колено.
— Вроде бы так... — проговорил Старец.
— Вроде так... — подал голос Отец.
— Если есть еще какие слова, можешь добавить
их, Глава Дома, — обратился Старец к нашему Отцу.
— Будто бы все сказано...
Отец от белой ткани оторвал ленточку и передал
Старцу. Старец завязал ее за прядь волос на затыл-
ке нашей сестрицы. Мама пригладила рукой белую
ленточку и забрала малышку.
— Пусть носит, пока держится, — сказал Старец,
показав глазами на белую ленточку. — Сами не сни-
майте.
— Хорошо, пусть будет, — согласилась Мама.
162 163158
Отец поправил висевший в переднем углу пла-
ток, вопросительно глянул на Старца, спросил:
— А платок, наверное, на Нее нужно надеть...
Речь шла, конечно, о Хозяйке Реки.
— Да, в Ее дом отвезите, на Нее наденьте, — ска-
зал мой Крестный.
— А белая ткань, наверное, в нашем остается... —
уточнил Отец.
— С Домашними Богами в священном сундуке
храните.
— Так скажи...
— Пусть там живет.
Старец помолчал, потом медленно, взвешивая
каждое слово, пояснил:
— Все это в память о Посвящении...
— На Удачу-Здоровье малышки! — сказала Мама.
— Да, на долгую Жизнь, на долгий Век малыш-
ки! — сказал Старец.
— На солнечный Век, на лунный Век! — сказал
Отец.
— Верно, на то и делаем это древнее дело... — про-
говорил Старец. — На удачливую-здоровую Жизнь
малышки, на Жизнь новых людей...
— Так-так... — кивнул Отец.
Я понял, что Отец все знает. Знает, как и что нуж-
но делать. Знает, какие слова нужно говорить. Но
сейчас все это должен был исполнить мой Крестный,
старец Ефрем. Он шаман. Он старый и мудрый чело-
век. Поэтому его голос лучше доходит до Верхнего
Мира, мира наших покровителей.
Потом Мама накрыла стол и всем налила чай. За
чаем Мама с Папой вели неторопливый разговор
со Старцем о житье-бытье. Больше, конечно, гово-
рил Старец, отвечал на вопросы. Все внимательно
159
и с уважением слушали его. Прошло еще сколько-то
времени. Наконец Старец собрался домой. Он
встал, повернулся по солнцу и на прощание сказал
внушительно:
— Пусть малышка солнечным следом идет, лун-
ным следом идет!
— Пусть!.. — сказал Папа.
— Пусть будет так! — сказала Мама.
И Старец ушел.
Посвящению больше всех радовалась Мама. Она
светилась весь день. Казалось, и в доме стало светлее,
солнечнее, теплее. Она пояснила мне, что у каждого
человека есть Бог-Хранитель. У женщин — Богини,
у мужчин — Боги. Они есть у Мамы, Папы, у моего
Крестного, у меня, у моих сестер. В общем, у каждо-
го человека, у каждого ханты. Только у нашей малыш-
ки до сего дня не было Богини-Хранительницы. Но
теперь и у нее появилась своя Покровительница-
М ать, которая будет оберегать-защищать от всех не-
счастий и бед.
После, когда малышке нездоровилось, Мама всег-
да призывала на помощь ее Богиню-Хранительницу,
Хозяйку нашей Реки. «Уголок своего глаза сюда пош-
ли, — тихо нашептывала Мама. — Твоей и нашей
доченьке-дитяти помоги!.. Ее плачи-боли уйми! Ми-
мо хвори-мори пронеси!..» И сестрице, казалось
нам, становилось намного легче.
На то Она и Матерь-Богиня, чтобы помогать сво-
им детям в трудную минуту.
Мы все в доме верили, что нашей малышке с такой
Покровительницей предопределены долгая жизнь
и счастливая судьба...
164 165160
Мой Бог-Хранитель
И у меня есть Бог-Хранитель. У Него много имен,
зовут Его по-разному.
Тот, Кто Где-то Рядом.
Быстро Ездящий Старик.
Золотой Царь-Старик...
Но особенно часто Его вспоминают по имени
Тот, Кто Где-то Рядом...
Он хранит меня от всех невзгод. И, охраняя-защи-
щая, ведет меня по жизненной тропе.
На всех празднествах в честь Домашних Богов
Отец в молитвах-приглашениях всегда напоминал
обо мне:
— О-о-о, Тот, Кто Где-то Рядом,
На Тебе посвященном Романе
Уголок Своего ока держи!..
Прекрасной Луны, прекрасного Солнца
Ему определи!..
Прекрасной Луны, прекрасного Солнца
Ему пошли!..
Отец делал многозначительную паузу. Словно вы-
жидал, чтобы его слова-молитвы безо всяких помех
дошли до слуха моего Верховного Хранителя. Потом,
обведя взглядом весь дом, Отец добавлял:
— О-о-о, Тот, Кто Где-то Рядом,
Ты тоже сюда сисэмта,
Ты тоже сюда волэмта!1
Мы все на Тебя сидим,
Мы все на Тебя живем!..
1 Слова «сисэмта» и «волэмта» употребляются только по отно-
шению к богам и означают приблизительно «Явись, струей воды
прихлынь».
161
После Отец приглашал других Богов и Богинь Неба
и Земли. Среди них и Богинь-Хранительниц всех моих
сестер и Мамы. У нас у каждого свой Хранитель-Бог.
У женщин — Богини. У мужчин — Боги. Сейчас, впол-
уха слушая Отца, я думал о своем Покровителе. По
сказкам и мифам я знал, что Он — младший сын на-
шего Верховного Бога Нум Торыма. У него есть семь
родных сестер и шесть родных братьев. Сам Он седь-
мой, самый младший.
В древние-задревние времена, когда еще на земле
не было людей, Он жил на соседней реке Вах. Жил на
вершине высокой горы. Жил в доме-тереме, ко торый
сам Он построил. Ловил рыбу. Охотился на гусей.
Охотился на глухарей и белок. Охотился на соболей.
Ездил торговать в города.
Он был удачливым охотником. Однажды взял
след шестиногого лося. Но лось о шести ногах ока-
зался таким быстрым, что стрела не могла достать
его. И тогда Тот, Кто Где-то Рядом, сказал лосю: «Ес-
ли я тебя не догоню, то в пору зарождения кедровой
шишке подобной куклы, в пору зарождения сосно-
вой шишке подобной куклы1 кто ж тебя догонит?!»
И Он долго-долго, по всей земле, гнал шестиногого.
И наконец догнав, обрубил лосю задние ноги вместе
с туловищем. С тех времен лоси стали ходить на че-
тырех ногах. А следы от лыж-подволок Бога-охотни-
ка — две идущие рядом светлые полосы — отпечата-
лись на звездном небе, и люди стали называть их
Млечным Путем.
(«Будь лоси на шести ногах — ни один земной
охотник не догнал бы их, — заметил Отец. — Ни
один земной охотник не добыл бы их».)
1 «Кедровой шишке подобная кукла, сосновой шишке подоб-
ная кукла» — так иносказательно называют перволюдей Земли.
166 167162
Плавал Он по рекам, ловил рыбу.
В те времена в низовье Агана, недалеко от устья,
почти на всю ширину реки лежал подводный мамонт-
чудовище Утки-Морянки. Мамонт-чудовище мог лод-
ку вместе с людьми проглотить. Мог целое селение
подмыть и свалить в реку. Мог сушу превратить в во-
ду, а воду — в сушу. Тот, Кто Где-то Рядом на этом леж-
бище приставил к голове мамонта-чудовища меч
и нырнул с одного берега и, как ни в чем не бывало,
вынырнул возле другого.
Так Он жил на земле.
Был Он большим озорником. Сказывают старики,
озорства ради решил Он испытать свою силу. Под-
нялся на вершину высокой каменной горы и взялся
руками за небосвод. Ноги Его по колени ушли в ка-
мень, но движение неба Он остановил. Останови-
лось Солнце. Остановилась Луна. Остановилась Все-
ленная. Остановилась жизнь. Почувствовав нелад-
ное, Верховный Бог-Отец вышел из Небесного Дома.
Смотрит, Младший Сын держит небосвод. Увидев
Отца, тотчас же Сын отпустил небосвод и накинул на
плечи родителя соболью шубу, а на голову опустил
соболью шапку. Знал, озорник, на что шел. Знал,
озорник, чем Верховного Отца умилостивить. Ста-
рый Бог будто бы только усмехнулся и молча в свой
Небесный Дом удалился.
Когда приходила война, Он был воином-богаты-
рем. Брал боевой лук и меч, надевал воинские до-
спехи и седлал коня. Все, даже самые древнейшие
мифы говорят, что в сражениях Он всегда одержи-
вал верх.
Так Он жил на земле.
Охотился.
Ловил рыбу.
Озорничал.
163
Ходил по тропе войны.
Строил дома-теремы.
Влюблялся в богинь.
Многое вокруг напоминает о Нем. Я смотрю на
елку. Это самое высокое дерево на наших землях.
Сказывают, когда-то в древние-задревние времена
Он взял елку за макушку и вытянул к небу. С тех пор
елка стала главенствовать над всеми деревьями
в лесу. С тех пор она тянется к Солнцу. А на самой ее
верхушке ровная, без боковых отростков-ветвей, по-
хожая на рукоятку, заросшая иглами кисть — за нее
мой Бог-Хранитель вытягивал елку в небесную высь.
Осталась лишь отметка от Его руки.
На свете Он самый скорый, самый быстрый.
Мгновенье — и Он здесь. Мгновенье — и нет Его, Он
уже на другом конце Земли. Мгновенье — и Он в не-
бесах. Иначе Ему нельзя. Ведь в мгновенье ока, как
только подумали о Нем, — должен прийти на по-
мощь человеку. Поэтому и дали ему второе имя —
Быстро Ездящий Старик...
Как Он ездил?!
Как Он летал?!
Сверкнет белым золотом — Он здесь. Сверкнет
черным золотом — Его нет. Озарятся небеса живым
золотом — значит, Он там. Посыплется золотой огонь
с небесной выси — это Его След, говорят люди. Сам
Он уже за Шестое Небо, за Седьмое Небо вознесся,
а след оставил для людского ока, людской молвы...
Он самый младший в семье. И я вижу Его вечно
молодым и озорным. Я знаю: Он бог, а боги не ста-
реют. Просто люди из уважения добавили к Его име-
ни слово «старик»...
Он жил на земле в древние-задревние времена. До
появления кедровой шишке подобной куклы. До по-
явления сосновой шишке подобной куклы. Он жил
168 169164
здесь в ту пору, когда земля населена была Богами.
Потом Он ушел на Небо. И Верховный Отец поручил
Ему охранять Землю и Людей Земли. И теперь по не-
бу, на коне, объезжает Он Землю. Смотрит, все ли
в порядке, все ли ладно у Людей Земли, не нуждается
ли кто в Его помощи... Он все видит. Он все слышит.
Он всегда «Где-то Рядом» с человеком. Он всегда «Где-
то Рядом» со мной. Я это чувствую. Возможно, Он
в реках и озерах. В океанах и морях. В урманах и бо-
лотах. В травах и деревьях. Словом, всюду вокруг...
Вот таков Тот, Кто Где-то Рядом — мой Хранитель,
мой Покровитель. Меня еще младенцем посвятили
Ему. Он хранит мою душу. И, защищая-охраняя от
всех невзгод, защищая-охраняя от всех нечистых сил,
ведет меня по жизненной тропе. С таким всемогу-
щим и молниеносным Покровителем мне уготована
удачливая и хорошая жизнь. Ведь в любую трудную
минуту, как только о Нем я подумаю, — в мгновенье
ока Он придет на помощь. Стало быть, только вовре-
мя Его нужно позвать.
В это я свято верил во младенчестве.
Верил в детстве и в отрочестве.
И верю теперь.
Матерь-Огонь
Огню в нашем доме поклонялись все. Огонь — это
Матерь наша, а без Матери разве возможна жизнь че-
ловека? Особенно на Севере, в наших снегах и льдах?
Конечно же нет. Может быть, поэтому у нее много
ласковых имен — и Тувэт-Анки, и Най-Анки. Послед-
нее значит Огонь-Матерь, Огонь-Богиня. Ведь Най
переводится и как Огонь, и как Богиня, Молодая Кра-
сивая Женщина, Добрая Девушка...
165
К Огню очага мы относились как к Богине, живу-
щей в нашем доме, рядом с нами. Протяни руку —
и она приласкает тебя, обогреет. Она тебя и горячим
чаем напоит, и вкусной подову шкой угостит, и аро-
матным бульоном порадует.
Мы пред ней в долгу тоже не оставались.
В день Праздника Дома перед Богиней Огня Отец
ставил маленькую сосенку в платке. Платок запаса-
ли заранее, когда отец ездил в поселок. Там он поку-
пал платки и, наверное, про себя говорил: «Это для
хозяйки дома. Это для дочерей. А это для Богини до-
ма — Огня...»
Сосенка в красивом платке стояла перед Огнем
чувала. Самой сосенки не видно было. Казалось,
платок держится на трепетном пламени Огня. Миг-
другой — и он шагнет в пламя и взлетит в небо, уне-
сется ввысь.
Но пока еще время не настало — платок был на
месте.
Мы все поворачиваемся к Огню. И Отец медлен-
но и торжественно произносит:
— О, домашнего Дома
Золотая Богиня Огонь-Матерь,
Этот Дом
И этого Дома утварь,
Всех Дома Богов-хранителей,
Всех детей-малышей,
Всех взрослых и малых,
От духов-нечистей
Охраняя-защищая,
Имей!..
И мы все, стоя, кланяемся Огню.
Мама кланяется с моей младшей сестрой на ру-
ках и тихо говорит малышке:
— Смотри, у Огня-Матери тоже есть дети. Вон
как бегают-резвятся. Так вот они играют...
170 171166
Я перевожу взгляд со столика с пищей и кружкой
чая на Огонь. И, кажется мне, вижу: не языки пламе-
ни резвятся, а дети Матери-Огня, мальчики и девоч-
ки, мои сверстники...
Отец косится на нас, потом поднимает голову
и, обращаясь к Огню, добавляет:
— Если вдруг
Неразумные дети
К тебе
Придут-приползут,
Ты своею рукою
От себя
Отстрани — отведи!..
Мы кланяемся, а потом поворачиваемся по солн-
цу. Снова кланяемся.
Отец говорит с Огнем.
И Мама говорит с Огнем.
И я думаю об Огне.
И сестры, наверное, думают об Огне.
Когда сделали семь поворотов по солнцу, остано-
вились. Отец сказал:
— Кажется, пора настала.
Мама сказала:
— Кажется, да.
Отец взял платок и поставил его в пламя Огня. Мы
трижды негромко прокричали ритуальные слова:
— Во-о-о-во-о-во!
— Во-о-о-во-о-во!
— Во-о-о-во-о-во!..
Матерь-Огонь осторожно взяла платок.
— Ну, кажется, все, — сказал Отец.
— Да, она хорошо взяла платок, — сказала Ма-
ма. — Высоко подняла. Пусть носит... Пусть нас по-
мнит...
167
За ритуальный стол мы сели со светлыми лицами.
Было приятно, что у нас есть такая ласковая и добрая
Покровительница, к которой можешь в любую мину-
ту обратиться. И пища, дух которой взяла Золотая
Богиня Огня, показалась нам всем особенно вкусной
и питательной.
Теперь я понял, почему Мама не разрешила бить
по огненным головешкам, играть с Огнем, бросать
в Огонь сломанные иголки и другие острые предме-
ты. «Больно Огню-Матери», — говорила она. Или ти-
хо просила: «Не обижай, Огонь-Матерь». Я слышал
боль в ее голосе, поэтому переставал хулиганить.
Бывало, Отец привозил Богине Огня отрез на сак.
Тоже снаряжали сосенку или ветку другого какого-
нибудь дерева. И посередине, на месте пояса, пере-
вязывали лентой. Будто стояла сама Богиня, поддер-
живаемая трепетным пламенем. Стояла, слушала
слова людей, а потом, сделав шаг, в золотых искор-
ках и бликах медленно уплывала ввысь к своему не-
бесному отцу Нум Торуму.
В нашем доме не забывали священную Покрови-
тельницу очага. Как тут забудешь, если каждый
день с нее начинался, если каждый день, как гово-
рила Мама, на нее сидишь...
После, когда не стало Матери, я подолгу сидел
у чувала и молча смотрел на Огонь. И Матерь-Огонь
мне что-то успокоительное шептала, по-матерински
ласкала и грела. Так я узнал, что Золотая Богиня Ог-
ня похожа на м ою Маму. И быть может, я с великою
надеждою и терпением ждал того мгновенья, когда
из пламени шагнет ко мне моя преждевременно
ушедшая Мама...
172 173168
Золотая Богиня Дома
Когда Отец был в отъезде и мы оставались одни,
то вечером, укладываясь спать, Мама говорила нам:
— Спите спокойно, с нами Огонь-Матерь...
Но Огня я не видел. Лампу на ночь тушили — бе-
регли керосин. Гас и Огонь в чувале. И дом наш к утру
довольно крепко выстывал. Бывало, в холодные ночи
питьевая вода в куженьках покрывалась корочкой
льда. Зная это, Мама укрывала нас с сестрами лучши-
ми меховыми ягушками.
Вроде бы ночью Огня в доме не было. И на мой
недоуменный вопрос Мама ответила:
— Ты не видишь Огонь-Матерь...
— Почему?
— Я укладываю ее, когда ты уже в постели...
— Ты Огонь укладываешь спать?
— Да. Когда Папы нет, мы спим с Огнем.
— А как это ты делаешь?
— Дождись вечера, посмотришь.
— Ладно, — согласился я.
Почему же я ни разу не видел, как Огонь уклады-
вается спать, подумал я. Впрочем, это было немуд-
рено. Ведь когда я засыпал, Мама еще бодрствова-
ла. Она вечно что-то делала, никогда без работы не
сидела: то шила, то выделывала шкуры, то плела ни-
ти из сухожилий оленя или лося. Утром же, просы-
паясь, я видел, как она уже хлопотала по дому. Было
такое впечатление, что она вообще не ложилась
спать.
Вечером я сел у чувала и стал дожидаться, когда
Мама управится со всеми делами по дому и уложит
спать Огонь очага.
— Сейчас, уложу Огонь, — сказала наконец Мама.
Я придвинулся поближе к чувалу.
169
Мама взяла обугленную палку-кочергу и осто-
рожно разгребла золу чувала, затем собрала в эту
ямку-раскал огненно-красные угли и небольшие го-
ловешки с огнем и, ласково глядя на них, тихо по-
просила:
— О-о, милая Огонь-Матерь,
Наши души, нашу плоть
Охраняя-защищая,
Имей их!..
И медленно прикрыла золой угли с живым Огнем.
Потом поправила головни у стенки чувала.
— Все, теперь мы с Огнем, — сказала Мама.
— Огонь не погаснет? — удивился я.
— Огонь в золе до утра будет жить...
— Да. А потом что?
— Утром ночевавший в золе Огонь обязательно
нужно поднять.
— Почему?
— Так наши предки делали. Если Огонь уложен
спать, то утром его разбудить нужно.
— Я увижу это?
— Вставай пораньше — и все увидишь...
Наверное, в этот вечер я заснул сразу же, как толь-
ко добрался до постели. Ведь я был уверен, что в до-
ме, где ночевал живой Огонь, никто не посмеет оби-
деть меня. Никто не посмеет тронуть меня! Хотя Отца
дома нет, но зато есть Огонь-Матерь, защищающая
нас от всех неведомых темных сил. Так, возможно, ду-
мали и мои сестры. Им тоже спокойно спалось в доме
с живым Огнем, в доме под добрым крылом Огня-Ма-
тери. И Мама была довольна тем, что ночные духи-
нечисти обходили стороной ее дом и детей.
Утром, едва открыв глаза, я вскочил и поспешил
к чувалу. Мама уже хлопотала возле очага. Она раз-
174 175170
гребла кочергой золу, вывернула наружу остатки
вчерашних огненных углей и головешек. Только чер-
но-серый пепел увидел я. И больше — ничего. А Ма-
ма все тихонько ворошила золу. И наконец, в самой
глубине, в затаенном уголке ямки-ложа, выискала
несколько огненных искорок Огня.
Жив Огонь очага.
Мы все невольно улыбнулись.
И загудело веселое пламя в чувале.
Из маленькой искорки переночевавшего в золе
Огня. Сколько надежд вселяла в нас Золотая Богиня
Дома!.. Сколько надежд она оправдала!..
О-о, Золотая Богиня Дома,
Наши души, нашу плоть
Охраняя-защищая,
Живи!..
Огонь лечит меня
Если у меня болела голова, Мама бодро говорила:
— Потерпи, сейчас вылечим...
Уложив меня в постель, она кончиком лучины бра-
ла из чувала Огонь. И, что-то шепча, обводила Огонь
вокруг моей головы. Потом она тихо говорила:
— Огонь-Матерь взяла твою боль... Теперь не-
много поспи...
Перед моими глазами долго еще трепетало, слов-
но плавало по волнам, маленькое пламя лучины. По-
том пламя превращалось в красивую Богиню Огня.
Она ласковым взором согревала меня, и я вскоре за-
сыпал. Снилось мне что-то теплое, светлое, мягкое.
Проснувшись, я уже напрочь забывал про головную
боль. Наверное, добрая Богиня Огня и вправду заби-
рала мою боль.
171
Когда я подрос и стал размышлять, спросил
у Мамы:
— А что ты шепчешь маленькому Огоньку лу-
чины?
— Разговариваю, прошу помочь тебе.
— Какими же словами это делаешь?
— А слова такие:
Милая Огонь-Матерь,
Внучонка головку
Оздорови-излечи!
Внучонка боль
Отними-возьми!
Внучонка головку
Хорошей сделай!..
— И она слышит твои слова?
— Да, конечно.
— А если боль не пройдет?
— Тогда я обведу Огонь вокруг тво ей головы не
три раза, а больше.
— Еще три раза?
— Нет, семь раз.
— Почему семь раз?
— Потому что семь — наше священное число.
— A-а... — говорил я и призадумывался.
Значит, три — это малое священное число, раз-
мышлял я. А семь — большое или среднее священ-
ное число? По словам Отца, самое почитаемое чис-
ло — это три семерки. Правда, тогда я еще толком не
знал, сколько всего будет, если одну семерку взять
три раза.
Мама и сестер моих лечила Огнем, когда они жа-
ловались на головную боль. Впрочем, случалось это
не часто. Но лечение Огнем запомнилось. И одна-
жды, почувствовав боль в животе, я сказал Матери:
176 177172
— Пусть Богиня Огня мой живот полечит!
— Погоди, может, без нее обойдемся, — сказала
Мама.
— Кто же вместо нее полечит меня?
— Сейчас что-нибудь придумаем, — вздохнула
Мама.
Она сняла с меня малицу и положила руку свою
на мой живот. Я ощутил тяжесть и тепло ее ладони.
Немного погодя почувствовал, как тепло входит
в меня. И боль будто стала притупляться. Потом я не-
заметно задремал. И приснилось, как Богиня Огня
прикоснулась ко мне. Она улыбалась, и я чувствовал
чудные прикосновения ее руки. После в ее облике я
уловил знакомые с самого раннего детства черты мо-
ей Мамы. Она на моих глазах оборачивалась моей
Мамой. И у меня рождалось щемящее чувство тоски,
будто я давным-давно разлучился с Мамой и не видел
ее. Я страшно соскучился по ней. С этим чувством я
проснулся и прибежал к Маме.
— Как твой животик, Роман? — спросила Мама.
— Хорошо моему животику.
— Нет боли?
— Нет. Боль взяла сначала Богиня Огня, а потом
ты, Мама.
— Вот и хорошо, — улыбнулась Мама.
Руками лечили нас с сестрами и Мама, и Папа. Па-
пину руку тоже помню. Руку тяжелую, мозолистую,
теплую. И грела она по-другому, чем Мамина рука.
Тепло отцовой ладони проникало в меня медленно, не
спеша, как все, что делал он в жизни. Мне казалось,
что и он, как и Мама, про себя призывал на помощь
всесильную Богиню Огня.
Про Богиню Огня мы никогда не забывали.
Если ночь заставала нас в пути и мы устраивались
на ночлег без шалаша, Мама, уложив меня с сестра-
173
ми в постели, обращалась к Огню. Начиная с самых
младших, она обводила Огнем на кончике лучины
наши головы и шептала:
— Милая Огонь-Матерь,
Этой твоей внученьки
Душу-плоть
Охраняя-защищая,
Имей ее!..
Когда наступал мой черед, Мама говорила:
— Милая Огонь-Матерь,
Этого твоего внучка
Душу-плоть
Охраняя-защищая,
Имей ее!..
Все засыпали. Засыпал и я. И не то во сне, не то на-
яву слышал тихий шепот. То ли дремлющего леса ше-
пот, то ли охраняющей-защищающей нас Бабушки-
Огня шепот. Если все мы, малые, внуки ей, то, стало
быть, она наша Бабушка. А Бабушка ведь не спит, она
нашептывает сказки и убаюкивает.
Огонь охраняет-защищает нас в ночи.
Огонь, как Бабушка, убаюкивает нас.
Огонь лечит нас, как шаман.
Наш старший брат Галактион, возивший почту ме-
жду Верхним и Нижним поселками, однажды, при-
ехав домой, сказал:
— В старину, говорят, на больное место Огонь
ставили.
— Расскажи, как Огонь ставили, — попросил я.
— Кусочек трута кладут на тело и поджигают.
— И боль уходит?
— Да, — сказал брат.
Мы сидели у чувала и смотрели на Огонь. Брат
рассказал историю, которую слышал в детстве. Буд-
178 179174
то бы в старину у одного старого деда очень болел
живот. И он взял кусок трута с сосновую шишку
и сказал людям: «Люди, поставьте мне Огонь. И креп-
ко держите меня, сколько бы я ни кричал. Не отпу-
скайте, пока не сгорит трут». Люди ему сказали: «Да
кто же такой большой Огонь ставит?» Дед отвечал:
«Я выдержу Огонь с сосновую шишку. Ставьте ско-
рее!» Раз такое дело — поставили ему Огонь, унося-
щий болезни. Сколько-то времени дед терпел, а по-
том взмолился: «Отпустите, мочи нет!» Но поскольку
он строго-настрого наказывал не отпускать, то люди
держали его, чтобы избавить от боли-болезни. А трут
все шаял-горел. И наконец, Огонь провалился ему
в живот. Вот как закончилось это лечение. В старину
и такое случалось.
— Наши предки тоже немало глупостей дела-
ли, — усмехнулся брат.
— Это чтобы мы умнее стали, — заметила Мама.
Я тут же к ней с вопросом:
— Правда, Мама, что Огонь ставят?
— Правда.
— А мне почему никогда Огонь не ставила?
— У тебя нет таких болезней, чтобы Огонь ста-
вить.
— А у кого они есть?
— У старых людей, у взрослых.
— Им ставят?
— Да, детям очень редко ставили Огонь и в ста-
рину.
— А кусок трута какой величины нужно брать?
— Совсем маленький кусочек — величиной с би-
серинку.
— Ни больше, ни меньше нельзя?
— Почему же, можно. Смотря что за человек,
что за болезнь...
175
Мне очень хотелось увидеть, как это делается. Как
Огонь бьет по боли человека. Как Огонь исцеляет че-
ловека от невидимых глазу недугов. «Не спеши, как-
нибудь и на это посмотришь», — успокоила меня Ма-
ма. В те дни я почувствовал все исцеляющую силу
Богини Огня, что была и ласковой Матерью, и доб-
рой Бабушкой. Богиня, подобно сказочной фее, мед-
ленно уходила в пламя — и в доме оставался лишь
Огонь. Но как только мы обращались к ней, она при-
ходила к нам из пламени.
Мне казалось, что я всегда буду здравствовать
под неустанным оком Огня-Исцелителя.
Огонь исцеляет Наси
С верховья Агана в наше селение приехал Наси.
Вообще-то его полное имя Афанасий. Но в роду Ка-
замкиных все звали его Наси. Он женат на дочери
одной из ветвей нашего рода Бобра, поэтому прихо-
дится нам зятем.
На его правой щеке, недалеко от уголка рта, круг-
лое синее пятно. Со слов взрослых я знал, что, еще
когда Наси был молод, в него на охоте случайно вы-
стрелило ружье, и он, окровавленный, кое-как доб-
рался до дома. Добрался до дома и выжил. Хотя был
еще нестарым, но голова его давно побелела. Может
быть, она побелела в тот день, когда он получил си-
нее пятно. Как-то, разговаривая с моим Отцом, он
спросил:
— Тесть-старик, вы когда-нибудь ставили Огонь?
— Да, приходилось. Правда, давно, когда мой
Отец еще был здоровым.
— Не поставите ли мне Огонь?
— На какую болезнь?
180 181176
— Суставы в плечах у меня болят. Огонь помогает.
— Не знаю, поможет ли моя рука...
— Больше-то ставить Огонь некому.
— Так-то оно так.
— Может быть, попробуете?
— Если вы настаиваете, зять-старик, то попробую...
— Хуже не будет, попробуем, тесть-старик...
Весь этот разговор я слышал, потюкивая молот-
ком. Мама дала мне работу — на дне большого дере-
вянного блюда размельчать соль. Соль у нас всегда
была изжелта-серая, крупнозернистая — для посол-
ки рыбы и котла. Для других же нужд ее измельчали
молотком. Этим в основном занимались дети. Но ра-
бота довольно однообразная и нудная. И сейчас,
услышав разговор взрослых, я тотчас же отставил
блюдо. Надо ведь посмотреть, как ставится исцеляю-
щий Огонь!
Между тем Отец и Наси сделали из березовых гни-
лушек шесть заостренных коротких палочек. Затем
достали трут, нарезали крошки чуть меньше бисери-
нок, приготовили спички. Кажется, все готово. Наси
снял рубашку, показал на правое плечо.
— Сначала сюда нужно поставить Огонь, — ска-
зал он.
— Сколько? — спросил Отец.
— Три. С Божьим ликом.
— Знаю.
— Чтобы на сухожилие не попало.
— Хорошо.
— Если на сухожилие попадет — Огонь не дер-
жится, отлетает.
— Старые-то метки есть?
— Есть, вот они. И если на большую боль-болезнь
Огонь попадает — тоже не держится, отлетает.
— Ладно, посмотрим, как получится.
177
Над суставом, на правом плече Наси, Отец поло-
жил кусочек трута. Затем поджег заостренный ко-
нец березовой палочки-гнилушки, что тотчас же за-
шаяла-загорелась. Большим и указательным паль-
цами прижал кожу с двух сторон трута — и придавил
его сверху горящим концом палочки. Кусочек трута
тоже зашаял.
Вспомнив рассказ старшего брата Галактиона, я
ждал, когда люди возьмутся за Наси, чтобы не дры-
гался он, не дергался, пока Огонь лечит его. Но никто
не прикоснулся к Наси. И я понял, что никто не соби-
рается удерживать его. Я же подумал, что если он
взбрыкнет, то все его лечение Огнем пойдет насмар-
ку. Но он, сложив руки на коленях, спокойно сидел.
А трут все шаял-горел. Раз только Наси вздрогнул
всем телом. Но Отец удержал Огонь на его плече.
— Больно? — спросил кто-то.
— Да нет, — сказал Наси. — Просто Огонь бьет
внутрь, в сустав.
— Так и должно быть?
— Да, это Огонь бьет боль.
— Терпеть-то можно?
— Можно, — спокойно сказал Наси.
Когда трут сгорел, Отец сделал небольшую пере-
дышку. Потом он запалил второй кусочек, а после —
третий. Наси иногда вздрагивал, но Отец удерживал
Огонь. Вот и дотлел последний кусочек трута. Отец
сдул обуглившиеся остатки. На плече Наси осталось
три коричневых пятнышка от Огня. Это Божий лик —
два ока и нос.
Все, как бы разом, облегченно вздохнули.
Потом такой же Божий лик отпечатали и на ле-
вом плече. Снова остались коричневые пятнышки
на теле — глаза и нос.
Огонь прибил боль в суставах Наси.
182
— Хорошая у вас рука, тесть-старик, — сказала
Наси моему Отцу.
— A-а, — вздохнул Отец.
— Боль прибита, — говорил Наси, поглаживая
плечи. — А если рука худая — Огонь не держится,
боль не уходит.
— А боль насовсем уходит? — спросил кто-то из
мужчин.
— Если боль вернется, опять Огонь поставим, —
сказал Наси.
— Да-да, ведь Огонь рядом...
Я старался не пропустить ни одно слово, ни один
жест. Мне казалось, что, когда вырасту, с помощью
всесильного Огня смогу избавить от боли всех мо-
их сородичей, всех людей, кто в этом нуждается.
V
ШАМАНЫ
И СКАЗИТЕЛИ
185181
Голос Бубна
(В поисках Истины Истин)
Впервые я услышал голос бубна в руках моего
Крестного, старца Ефрема...
Бубен вошел в дом через потолочное окно. В зим-
нем доме моего Крестного приподняли оконную льди-
ну: мужские руки сверху подали — мужские руки вни-
зу бубен приняли. И водрузили его на верхней полке
задней стены, под самым потолком. Пусть с холода
согреется, сказал Старец.
В чувале пылал огонь.
Потрескивали дрова.
Люди в доме, ведя негромкую беседу, неспешно
поужинали. После ужина женщины убрали посуду,
а мужчины закурили. Посидели, поговорили. Потом
спросили Старца:
— Ну, Старый Человек, та пора не настала ли?!
— Как знаете... — медленно проговорил Старец,
попыхивая трубкой. — Настала так настала...
Тут мужчины заговорили между собой:
— Кто ободообразный согреет?
— Кто возьмется?
— У кого желание есть?
— Смотрите, у кого лучше получится...
186 187182
— Сначала надо ободообразного снять с полки...
В разговоре обычно не пользовались словом «бу-
бен» — «куйп». А говорили о нем иносказательно —
ободообразный или ободообразное дерево.
Между тем ободообразного сняли с полки, выта-
щили из матерчатого чехла и поднесли к чувалу.
В чувал поставили сухие сосновые поленья. Весело
заклокотал огонь. И мужские руки начали греть бу-
бен. Сейчас не помню, кто именно делал это в тот
вечер. Может быть, дядя Василь. Возможно, мои
троюродные братья Никита или Михаил. Возможно,
кто-то другой. Но ободообразного грели. Сначала
с одной стороны — внешней, потом — с внутренней.
А затем, поставив на ладонь левой и вращая по кру-
гу правой рукой, — подставляли живительному ог-
ню бока бубна.
И огонь вселялся в бубен.
И чем больше его грели — тем он звончее стано-
вился.
Бубногреющий время от времени взмахивал ко-
лотушкой — пробовал на звук, дошел бубен иль
еще не дошел.
А Старец молча сидел по-мужски, скрестив и по-
добрав к себе согнутые в коленях ноги, посреди глав-
ных нар у задней стены. Сидел и курил свою трубку.
Отрешенный от всего мира, он будто не слышал и не
видел того, что происходило в доме.
Мужчины снова заговорили между собой:
— Как бы кто посторонний не подъехал...
— Собаки, поди, дадут знать...
— Да, услышат, залают.
Вопросительно глянули на Старца, сказали:
— Может, Старый Человек сначала пошлет глаз
вдоль нижней и вдоль верхней дороги...
— Да, хорошо бы глянуть...
183
Старец молча продолжал курить трубку, будто
ничего не слышал.
— Посторонние-то ладно, вот как бы русские не
нагрянули!
— Ну, поди, пронесет...
— Никто будто бы не собирался...
Смолкли мужчины.
Бубногреющий подошел к Старцу и сказал:
— Кажется, дошел... Кажется, вот его мера...
— Коль дошел, так дошел... — проговорил Ста-
рец и протянул руку.
Старец взял бубен левой рукой и подержал его на
весу. Потом переложил бубен в правую руку, снова по-
держал на весу, а затем переложил в левую. И не спе-
ша, перехватывая правой, трижды повернул бубен по
солнцу. И только после, приподняв его на уровень ли-
ца, выдержав нужную паузу, взмахнул правой рукой.
— Ов-в, — сказал бубен.
— Ов-во-в, — проговорил бубен вторую фразу.
— Ов-вов-во-о-о-о-о!.. — зазвенел-заговорил бу-
бен то ли голосом золотистым, то ли голосом сереб-
ристым.
Зазвенел-заговорил бубен после третьей фразы,
после третьего прикосновения палочки-колотушки
с коротким мехом.
Я слушал голос бубна.
Весь дом слушал его.
Казалось, целебный звон входил в меня. Входил
в дом. Входил в сосны и снега за стенами дома.
И устремлялся в бездонное небо. И возможно, дохо-
дил до звезд и Луны.
Звенел бубен.
Разговаривал бубен.
Не знаю, сколько прошло времени. Но звук ста-
новился все ниже, все глуше. Наконец бубен про-
188 189184
тяжно вздохнул и замолк. Старец протянул его буб-
ногреющему. Тот молча взял его и, поправив огонь
в чувале, принялся снова подогревать у языков пла-
мени.
После второго подогрева бубен зазвенел с новой
силой.
А вскоре в помощь ободообразному запел и Ста-
рец. Начал негромко. Но, подобно бубну, песня все
набирала и набирала силу. Чем дальше — тем звуч-
нее. Чем дальше — тем напевнее и шире.
И наконец Старец слился с поющим бубном. Не
разобрать: где его голос, а где голос бубна. Где его
песня, а где песня бубна. Где его тень мелькает, а где
тень бубна. Он стал таким же звонким, легким и стре-
мительным, как и бубен. В такт каждому взмаху бе-
лая, как снег, голова старца откидывалась назад. Впе-
ред-вниз-вверх-назад. Вперед-вниз. Вверх-назад.
Лишь заиндевелой травянистой кочкой взвивалась
его седина. Казалось, вот-вот он взлетит-взовьется со
священным бубном в руках-крыльях.
Взлетит, взовьется, улетит в неведомые выси. Под-
нимется в небесные выси. Поднимается в божествен-
ные выси. Поднимется, воспарит за Истиной, за Уда-
чей, за Здоровьем для меня и моих сестер, для моего
Отца и Матери, для всех моих сородичей.
И он взлетел.
После третьего ли подогрева...
После четвертого ли подогрева бубна...
Он легко оторвался от сиденья.
Вышел на середину дома.
И вместе с бубном взвился до потолка.
И закружил-полетел по солнцу.
И неистово зазвенел бубен.
И яростно загрохотал бубен.
И Старец взлетал и опускался.
185
Взлетал и опускался.
И мужчины, и женщины в голос закричали, в такт
закричали:
— Вов-в!..
— Вов-в!.. — откликнулся бубен.
— Вов-в!.. — откликнулся огонь в чувале.
— Вов-в!.. — откликнулись четыре угла дома.
— Вов-в!.. — откликнулись стены старого дома.
— Вов-в!.. — откликнулся лед потолочного окна.
— Вов-в!.. — откликнулся дом.
И я в неудержимом восторге негромко закричал:
— Вов-в!..
— Вов-в!.. — отозвались сосны в бору.
— Вов-в!.. — отозвались снега в бору.
— Вов-в!.. — отозвались звезды над домом.
— Вов-в!.. — отозвалась Луна в тучах.
— Вов-в!.. — отозвалось Небо.
— Вов-в!.. — отозвалась Земля.
А Старец все летал, все кружил по солнцу. Все ле-
тал, все кружил, не касаясь земли.
— Вов-в!..
— Вов-в-в-в!.. — отозвалась Вселенная.
Я клокотал от восторга.
Клокотало мое тело.
Клокотала моя душа.
Мой Крестный, как я узнал впоследствии, летал по
неведомым и таинственным шаманским путям-доро-
гам. Распутывал-развязывал злым ли человеком,
злым ли духом затянутые-перетянутые, путаные-пе-
репутаные вязки-узлы, чтобы нам лучше жилось, что-
бы нам легче дышалось... А кричали Старцу, чтобы он
не потерял ориентир, не потерял Землю, не потерял
обратную дорогу. Чтобы возвращался к людям, воз-
вращался к нам. Душа его витала где-то далеко-дале-
ко. Душа его витала где-то высоко-высоко.
190 191186
Наконец он услышал наш зов:
— Вов-в!..
— Вов-в!..
— Вов-в!..
Движения его замедлились, голос бубна убавил-
ся. Закончив последний круг по солнцу, медленно
и плавно, под негромкий говор бубна Старец опу-
стился на свое место. А бубен, успокаиваясь, словно
оленья упряжка, подъезжающая к дому, все убавлял
и убавлял темп. И наконец умолк, с сожалением
вздохнул.
Бубногреющий тут же подхватил его.
Пятый ли, шестой ли раз погрелся бубен.
И снова запел. Снова заговорил.
И Старец запел. И Старец заговорил.
Дом слушал. Дом внимал каждому его слову. И те-
перь уже никто не вспоминал о русских. Вернее,
о красных. Ибо под словом «русские» прежде всего
подразумевали красных. Это они строго-настрого за-
прещали шаманить и поклоняться богам, за что своей
жизнью расплатился не один человек. Взрослые часто
вспоминали, как красные «шаманов уносили». Мно-
гих уважаемых и мудрых людей Реки унесли. Унесли
навсегда. И Старца, моего Крестного, тоже уносили.
Пожалуй, он один выжил и вернулся. «С Божьей помо-
щью», — говорил он с протяжным вздохом. Однако,
вернувшись домой, Старец не отрекся ни от Бога, ни
от шаманства. И когда люди, доведенные до отчаяния
неудачами и болезнями, просили пошаманить, он ни-
кому не отказывал. Шаманил и сном, и топором,
и бубном, и мухоморами. В шаманском деле был, по-
жалуй, мастером на все руки. Лишь два вида хантый-
ского шаманства не видел я в его исполнении: с помо-
щью ютта — заклинаний-повторений определенных
187
слов и с помощью резания оленьих сухожилий. Разу-
меется, сушеных.
Видно, ни тюрьмы, ни лагеря не смогли поколе-
бать его веру в Бога и в свою шаманскую силу. А на-
оборот, укрепили эту веру. Иначе, без веры, вряд ли
бы Старец выжил и вернулся. И, приняв все муки
земные, теперь он уже никого не боялся и на пороге
столетия шаманил, просил для людей удачу и здоро-
вье. Больше всего шаманил по двум поводам: на уда-
чу на охоте или рыбной ловле и на выздоровление
больного. И очень редко, обычно в Священном Яру,
брал в руки бубен, чтобы доставить душу жертвенно-
го оленя тому или иному Богу или Богине...
После, спустя годы, разные лекторы-пропаганди-
сты внушали мне, что «шаман — это враг народа». Но
я не верил ни одному их слову и в душе, возможно,
посмеивался над ними, несчастными от своего неве-
жества. Оказывалось, как правило, что ни один из
них не встречался с живым шаманом. Ни разу, ни при
каких обстоятельствах... Разве можно назвать врагом
моего Крестного, если он приносит людям удачу
и здоровье?! Если он ищет для народа пути к добру!
Если он ищет для народа пути к Истине Истин!..
Седьмой ли, восьмой ли раз погрелся бубен.
Седьмую ли, восьмую ли песню завел старец
Ефрем.
Седьмой ли, восьмой ли танец-полет начал мой
Крестный.
В тот в первый раз, когда я услышал голос бубна,
не помню — на удачу ли, на здоровье ли он взялся за
ободообразное дерево. Не помню, на чью просьбу он
тогда откликнулся. Не помню, кому нездоровилось,
к кому пришла неудача. Но во мне остался голос пер-
вого бубна. Осталась первая песня, первый магиче-
192 193188
ский танец-полет нашего Старца. Я был очарован его
таинственным миром, куда меня неудержимо влек-
ло, влекло, влекло. И до сих пор во мне осталась на-
дежда, что когда-нибудь я смогу заглянуть в тот мир,
где удалось побывать моему прадеду Ивану, моему
деду по отцовской линии Роману, моему Крестному,
старцу Ефрему, и многим другим моим родственни-
кам и сородичам.
Сказки моего Крестного
По вечерам мы обычно собирались в доме дяди
Василя, где жил мой Крестный отец, старец Ефрем.
Мы приходили к нему, и друзья тыкали меня в бок
и шептали:
— Сказку проси! Он твой Крестный отец!..
Я придвигался к Старцу и громко — он стал ту-
говат на ухо — просил:
— Крестный мой, нам сказку расскажи!
— Сказку? — медленно переспрашивал он.
— Да-да, сказку! Сказку!
— Да сказки давно покинули мою старую голо-
ву, — отвечал Старец.
Я недоверчиво косился на его белую как снег го-
лову и лукаво тянул:
— Может, одна коротенькая осталась, а, Крест-
ный мой?!
— Коротенькая?.. — переспрашивал он.
— Да-да, коротенькая сказочка!
— Что толку от коротенькой — ведь мало вам
будет...
— Послушаем. Может, потом другая найдется.
— ... — кряхтел Крестный.
189
Пошушукавшись с друзьями, я подступался к Крест-
ному с другой стороны, просил:
— Крестный мой, может, легенда найдется какая?
— И легенду разве так сразу найдешь... — отве-
чал Крестный.
— Мы согласны и на легенду, коль сказки нет.
— Да-а... — неопределенно тянул Старец.
Он сидел на своем обычном месте посреди глав-
ных нар, что вдоль передней стены. Провел рукой по
лицу, поправил накинутую на плечи старую ягушку
и, пошарив возле себя на лежанке, неторопливо
проговорил:
— Вот трубка моя куда-то запропастилась...
— Сейчас поищу! — откликался я.
— И кисет вечно из-под рук уходит неведомо
куда...
— И кисет отыщем...
Я мигом отыскивал трубку с кисетом и пода-
вал ему.
— Вот спасибо, Крестничек мой, вот спасибо! —
благодарил он.
И, помолчав, непременно добавлял свое поже-
лание:
— Чтобы и тебе, когда доживешь до моих лет,
кто-нибудь подавал трубку и огонь!
«Это я должен дожить до ста лет!» — удивлялся я.
Он неторопливо набивал табаком трубку, нето-
ропливо раскуривал ее и, сделав две-три затяжки,
говорил, словно вслух размышлял:
— Стареет моя голова... Уходят мои сказки...
На это нам нечего было возразить.
Потом, еще несколько раз затянувшись дымом
и помолчав, спрашивал:
— Может, загадку поискать?
194 195190
— Загадку-загадку! — хором радовались мы. —
Загадку, дедушка! Согласны на загадку!
— Ладно, одну загадку вот в памяти разыскал, —
соглашался Старец.
Мы все разом затихали. А он, не спеша, скрип-
нув трубкой, выдавал:
— Загадка-Загадка моя,
посреди бора
длинный хвост
лежит-покоится.
Что это такое?
Мы все на минуту-другую замолкаем и задумыва-
емся — что это такое? Потом начинаем отгадывать.
Каждый выдает свое. Но все невпопад. Наконец кто-то
кричит:
— Тропинка!
— Тропинка-тропинка! — хором подхватыва-
ют все.
— Молодцы! — кивал Старец белой головой. —
Верно, тропинка это.
Пыхнув трубкой, он загадывал новую загадку:
— Загадка-Загадка моя,
поверх мшистой валежины,
поверх травянистой валежины
две сестрицы
косятся-косятся,
а друг дружку увидеть...
не могут.
Что это такое?
Снова на мгновенье замолкаем, потом кричим
вразнобой, кому что взбредет в голову. Каждому хо-
чется первым отгадать трудную загадку. Азартно бле-
стят глаза. Слышится громкий шепот. Но Крестный
молчит. Значит, еще не попали в точку, не сообразили,
191
что это за валежина, что это за сестрицы в загадке.
Мы начинаем оглядываться на родителей — не помо-
жет ли кто? Не подскажет ли? Вечерами возле старца
Ефрема собирались и взрослые: наши отцы и матери,
старшие братья и сестры, тетушки и дядюшки. Когда
начиналась сказка, они замолкали и слушали с таким
же интересом, как и дети.
Крестный мой молча, покуривая трубку, ждет от-
гадку. Кто они такие — две сестрицы, которые никак
не могут друг дружку увидеть? Мне становится жаль
этих неведомых сестриц: живут рядом, самые близ-
кие родственницы — и вот такое наказание. Не мо-
гут друг на дружку глянуть. И что за валежина меша-
ет им? Почему она мхом-травой заросла? Ну и ну.
Кажется, все перебрали, а ничего не подходит.
Что же все-таки это такое?! А Крестный невозмути-
мо молчит, лишь трубкой попыхивает.
Наконец кто-то из взрослых показал рукой. И ра-
достный возглас сообщил:
— Две сестрицы — это глаза!
— Верно! — соглашается Крестный.
Мы начинаем вращать глазами и убеждаемся:
и вправду одним глазом другой глаз никак не увидеть.
Вот тебе и сестрицы! Близко, рядом, а не увидишь.
Разве что зеркало поможет.
— А валежина что? — спрашивает Крестный.
— Это — нос! — кричим мы радостно. — Вале-
жина — это нос, нос!
— Верно! — кивает Старец. — Все-таки излови-
ли отгадку.
— Изловили!
— Молодцы, хорошо!
Нам особенно приятна похвала Старца.
Возвращаются и те ребята, которые бегали за от-
гадкой в соседние дома. Но, увы, опоздали. Мы по-
196 197192
бедоносно поглядываем на них, перешептываемся,
укладывая в памяти загадку.
Наконец замолкаем в ожидании сказки.
А Крестный, прикрыв усталые глаза, молча поку-
ривает трубку. Потом, очнувшись от дум, тихо го-
ворит:
— Вот тут в памяти одну небольшую сказку из-
ловил...
И в дом неторопливо входила сказка.
Мы вплотную придвигались к сказочнику и, за-
быв обо всем на свете, замирали со сказкой в ушах.
Она завораживала и взрослых. Если приходили сосе-
ди что-то попросить, то они говорили только шепо-
том, словно боялись вспугнуть сказку. А бывало, мах-
нув рукой на свои дела, оставались «на сказку».
Слушал весь дом. Слушал, затаив дыхание, не про-
пуская ни одного слова...
Такова была сила сказки моего Крестного.
Впрочем, он только говорил, что «сказка неболь-
шая». На деле же она оказывалась такой же длинной,
как и его жизнь. Он не трогал сказок коротких. На-
верное, знал, что мы сами выудим их у наших родите-
лей, у тетушек и дядюшек. Он сказывал нам древние
мифы, о которых мало кто слышал. Из них я узнал,
что такое Земля и как появились на ней люди, звери
и птицы, травы и деревья, реки и озера. Узнал, что
есть Верхний Мир, где живут Боги. Есть Средний
Мир — для людей. И есть Нижний Мир, куда переби-
раются люди после окончания жизни в Среднем Ми-
ре. Узнал, что в давние времена Боги устраивали сра-
жения между собой. И отзвуки тех битв остались в на-
званиях созвездий, в названиях многих сопок, рек
и озер Среднего Мира. А после и человечество Земли
не раз пускалось по неразумной тропе войны...
193
Что такое Средний Мир, в котором мы живем?
Это островок в пространстве, сообщает нам миф. Это
островок Земли в пустоте.
Все, что есть в этом мире, — все объяснимо, все
имеет свои истоки.
Я слушал неторопливое повествование. И мне
уже казалось, что все изначальное в жизни связано
с моим Крестным отцом — мудрым старцем Ефре-
мом. Со сказкой на устах он представлялся мне цен-
тром Среднего Мира, центром Земли и Неба, цен-
тром Вселенной.
Много его сказок я выучил. И когда в нашем до-
ме собирались мои сверстники, а сказочника не бы-
ло, я пересказывал им древние мифы моего Крест-
ного. А коль один раз повторил сказку — уже не по-
забудешь ее до конца своих дней. Так говаривали
наши старики.
После, впервые увидев в школе глобус, я пора-
зился: мой Крестный был прав. Прав, хотя ни разу
глобуса не виде л. Земля — это шар в пространстве.
Просто он называл ее островком... А немного позд-
нее первый космонавт, облетевший нашу планету,
еще больше утвердил меня в другой мысли моего
Крестного — во Вселенной есть разумные существа.
Просто мой Крестный называл их Богами... Прав он
был и насчет Нижнего Мира — ведь все мы, живу-
щие на этом свете, в конце концов уйдем в землю.
Прав мой Крестный: жизнь вечна, ибо мы просто
переходим из одного физического состояния в дру-
гое. Но след наш остается. И остаются наши сказки.
Как останутся и сказки моего Крестного — частица
его души, частица его жизни...
198 199194
Старик Месяц
Огненно-медный лик Луны медленно выплыл
из-за боровых сосен. И весенние снега, и вечерние
облака, и дома, и люди — все стало таким же огнен-
но-пурпурным, как и восходящая Луна. Когда я впер-
вые увидел огромный круглый лик Луны, то спросил
у Мамы:
— Это кто?!
И Мама ответила:
— Это Старик Месяц.
— Откуда он на Небо попал?
— С земли, конечно.
— А как он попал туда?
— Это лучше спроси у своего Крестного.
— А он знает?
— Конечно. Он все знает...
— Ладно, спрошу у Крестного.
Старик Месяц. Пораженный его живым румянцем
и огненной величиной, я показал на него пальцем.
Мама строго сказала мне:
— На Старика нельзя пальцем показывать.
— Почему?
— Палец этот заболит.
— Отчего заболит?
— Есть такая примета древних, — пояснила Ма-
ма и, повернувшись к Старику, добавила: — Он не
любит, когда в него пальцем тыкают... Вообще, кому
это понравится?..
Строгий, видно, Старик, подумал я. Надо с ним
ухо держать востро. Мне вовсе не хотелось, чтобы за-
болел мой указательный палец. Обеспокоенный
этим, спросил у Мамы, что теперь будет с моим ука-
зательным пальцем. Она сказала, что на первый раз
Старик простит меня. Ведь я показал пальцем по не-
195
знанию, а не с умыслом оскорбить его. Впредь я это-
го не стану делать и с большим уважением буду отно-
ситься к небесному Старику.
После этих слов Мамы я совсем успокоился.
Оказывается, Старик похож на человека. Он пони-
мает меня, соображал я. Совсем как у людей на земле.
И это еще больше утверждало меня в мысли, что все
небесное и земное — взаимосвязано, едино, цельно.
Значит, и я могу жить на земле и на небе. Ведь и Ме-
сяц-Старик жил когда-то на земле. Быть может, при-
ходится мне родственником...
Как он попал на небо?!
Это меня необыкновенно заинтересовало. И вот
мой Крестный отец, старец Ефрем, рассказал древ-
ний миф о происхождении Луны.
В одном городе-селении жил Человек, сын Главы
города. Пришло время — его женили. Но в первую
же ночь он проснулся оттого, что жена выдавлива-
ла из его носа кровь. Во вторую ночь — то же самое
повторилось. В третью — то же. И так из ночи
в ночь. На сколько же хватит моей крови, подумал
Человек. И что же меня ждет, когда кончится моя
кровь?.. Еще какое-то время прошло. Наконец Че-
ловек сел на коня и поехал куда глаза глядят. Долго
ли ехал, коротко ли — увидел город. Остановил ко-
ня возле дома, вошел в дом. Там жила женщина. Он
остался в этом доме. Жил-жил и однажды спросил
женщину:
«Каков твой век?»
Женщина показала на сто железных топоров
в углу дома и сказала:
«Когда затупятся лезвия у этих ста топоров — то-
гда мой век кончится...»
После этого Человек сел на коня и поехал дальше.
Долго ли ехал, коротко ли — снова увидел город. Во-
200 201196
шел в дом. В доме жила женщина. Он стал жить в ее
доме. Жил-жил и однажды спросил женщину:
«Каков твой век?»
Женщина показала на триста железных топоров
в углу дома и сказала:
«Когда износятся лезвия этих трехсот топоров —
тогда моему веку придет конец...»
Услышав это, Человек сел на коня и поехал даль-
ше. Долго ли ехал, коротко ли — увидел дом. Привя-
зал коня, вошел в дом. В доме его встретила обли-
ком на Солнце похожая, на Луну похожая женщина.
Она столик ему поставила, накормила-напоила его.
Тут Человека потянуло на сон. Прилег на бок и тот-
час же уснул. Проснувшись, он вспомнил про коня:
ведь его нужно накормить и напоить. Солнечная
Женщина, Лунная Женщина вывела Человека из до-
ма. Но там, где он привязал своего коня, увидел лишь
иструхлявшие копыта и иструхлявший череп.
«Где же мой конь?» — спросил он Женщину.
«Это все, что осталось от твоего коня», — отве-
тила она.
«Сколько же я спал — сто ли, тысячу ли лет
и зим?..»
«Это уж сам определи...» — сказала женщина.
Куда же я теперь без коня, подумал он. И вслед за
Женщиной вернулся в дом. И зажил в доме. Много
ли, мало ли времени утекло — и вот его с неодоли-
мой силой потянуло в отчий дом. Женщина поняла
его с полуслова. Они вышли из дома. И она пошла за
дом — и, подведя к нему нового коня, сказала:
«Не знаю, сумеешь ли живым вернуться... Не знаю,
сумеешь ли здоровым вернуться...»
«Да хочется след отца-матери разыскать...»
«Не знаю, сумеешь ли сохранить свое дыхание...
Не знаю, сумеешь ли сберечь свое дыхание...»
197
«Да все же поеду...»
«Коль поедешь — что же, езжай...»
И Солнечная Женщина привязала к хвосту его ко-
ня мешочек с золой, а на все четыре ноги надела свер-
нувшуюся свитком бересту. И Человек сел на коня
и поехал. Долго ли, коротко ли ехал и наконец начал
узнавать знакомые места. Но, оказывается, он так
долго ездил, что город, где жили его отец и мать, уже
давно сровнялся с землей, а земля заросла травой-де-
ревьями. Только на месте отчего дома возвышался
небольшой бугорок. Человек слез с коня и стал ковы-
рять носком этот бугорок. И неожиданно оттуда вы-
скочила первая жена — та, что выдавливала кровь из
его носа. С криком «Дорогой мой муженек, иди ко
мне!» — кинулась к нему. Он же вскочил на коня
и поскакал в сторону своего последнего дома, к Сол-
нечной Женщине. Но женщина из потустороннего
мира не отставала от всадника. Она с криком и воем
неслась за ним по пятам. И когда он скакал по тому
месту, где стоял в прошлом другой город, который то-
же уже сровнялся с землей, из бугорка бывшего дома
выскочила вторая женщина — та, чей век длился сто
топоров. Теперь обе женщины с воплями мчались за
всадником, звали его к себе. Затем из бугорка на мес-
те своего дома выскочила третья женщина — та, чей
век длился триста топоров. И теперь три женщины из
потустороннего мира неслись за ним. И хотя он гнал
коня изо всех сил и конь летел галопом, но женщины
все равно настигали его и уже тянули руки к коню.
Одна схватила конский хвост — но в ее руке остался
мешочек с золой. Другая схватила коня за правую но-
гу — да в руке оказался свиток из бересты. Третья
хвать коня за левую ногу — опять в руке береста. Так
и хватали бересту. Тут показался родной дом. И Чело-
век послал вперед мысль: «Милая моя, спасай меня!»
202 203198
И Солнечная Женщина уловила его мысль и выскочи-
ла на улицу, схватила Человека за правую руку и ногу.
Но он не успел соскочить с коня, потому что с другой
стороны схватили его за руку и ногу преследователь-
ницы. И начали женщины тянуть его в разные сторо-
ны. Никто не хотел уступать. Тянули-тянули и нако-
нец разорвали Человека посередине. Три женщины
со своей половиной тут же с радостным визгом, хохо-
том и воем ринулись прочь. И сгинули бесследно.
А Солнечная Женщина занесла свою половину Че-
ловека в дом, скатала из того, что ей досталось, ма-
ленького ребенка, посадила его в люльку и стала ка-
чать, лелеять, растить. Ребенок рос, вырастал, взрос-
лел. Но взрослым пробыл всего трое суток. Затем
начал убывать и вскоре превратился в неразумного
младенца. Она снова принялась качать его, лелеять,
растить. И он снова оставался взрослым только трое
суток. Затем все началось сначала. Она качала его,
лелеяла, растила днем и ночью. И наконец от уста-
лости уже не могла поднять руки.
И тогда она сказала:
— Если бы мне досталась твоя половина с серд-
цем, я бы сделала из тебя Человека. Но мне доста-
лась половина без сердца — и я ничего не могу по-
делать...
Она скатала шарик из того, что ей досталось,
и вышла на улицу. И со словами: «Я не смогла... Так
пусть тебя Небо растит и лелеет!» — бросила ша-
рик вверх.
И шарик этот стал Луной. Сначала он растет, за-
тем трое суток остается взрослым, а после начинает
убывать. И так из месяца в месяц, из года в год, из
столетия в столетие. И люди из уважения назвали его
Стариком Месяцем, а он по ночам стал освещать
Землю своим изумительным светом.
199
А Солнечная Женщина, по версии древних, не за-
хотела жить на Земле без любимого Человека. Она
ушла в Небо и стала Солнцем.
Мне было до слез жаль Человека из сказки. И, что-
бы не разреветься, я долго молчал. А после потребо-
вал у взрослых ответа:
— Почему ей досталась половина без сердца?
Скажите!..
Взрослые переглянулись между собой, помолча-
ли, потом объяснили:
— Если бы ей досталась половина с сердцем, то
не было бы сказки.
— И не было бы Луны. Понимаешь?!
Но я ничего не хотел понимать. Мне не нужна бы-
ла сказка. Мне нужен был живой Человек, который
жил бы рядом со мной на земле. И пас бы оленей,
ходил на охоту, ловил рыбу. А взрослые этого не до-
пускали...
Я м ного думал о Человеке пострадавшем. И одна-
жды понял, что женщины из мифа — это силы добра
и зла. Эти силы непременно должны были столкнуть-
ся и, столкнувшись, разорвали Человека пополам.
А впоследствии я понял и то, что в каждом человеке
есть два начала — светлое и темное. С годами одно
из них берет верх, и оставшуюся часть жизни чело-
век живет либо на свету, либо во тьме, и все его дела
и помыслы идут уже по определенному руслу. Раз-
мышляя об этом, я все чаще думаю: кому достанется
мое сердце? Светлому ли, темном у ли началу?..
ЛЮДИ МЕСЯЦА
Чистый и по-детски доверчивый лик Старика Ме-
сяца так мне понравился, что я смотрел не отводя
глаз, как он, путаясь в ветвях сосен, поднимается в ве-
204 205200
чернее небо. Казалось, он так близко, что протяни ру-
ку — и прикоснешься к его теплому лицу.
Миф утверждал, что на Луне отпечаталось лицо
Человека пострадавшего. Вернее, та половина, что
досталась Солнечной Женщине. Видно круглое тем-
ное пятнышко — правый глаз Человека Земли, став-
шего Месяцем. Видны половина носа, половина рта.
Словом, видна правая сторона его лица...
Немного позже я услышал другую версию о тем-
ных пятнах на Луне. Будто бы Старик Месяц забрал
к себе еще двух людей Земли. Я отчетливо видел на
правой стороне Луны очертания человеческой фигу-
ры. Человек чуть наклонился вперед, тянет руку к си-
дящему слева товарищу. Внизу, между ними, круглое
отверстие проруби.
Легенду о том, как эти двое попали на Луну, по-
мню смутно. Ее рассказывала соседка, тетя Аксинья,
мать моей родовой сестры Катерины и брата Андрея.
Помнится, она говорила, что людей Месяца видит не
всякий живущий на земле. Это зависит не от зорко-
сти глаз. Бывает, человек даже с очень острым зрени-
ем не может разглядеть лунных людей, детей Неба.
Их узреет только тот, кому судьбой предначертана на
земле долгая жизнь.
Помнится, я был рад тому, что старая тетя Акси-
нья хорошо видит лунных людей. Стало быть, она не-
мало лет проживет на земле. Потом с тревогой спра-
шивал Маму, спрашивал Отца: видят ли они лунных
людей? И с замеревшим сердцем ждал ответа. В едь
теперь я знал секрет, о котором, возможно, они ниче-
го не подозревали.
Меня же самого в ту пору совсем не волновало то,
какую жизнь мне предопределила судьба — долгую
ли, короткую ли, ведь существование Неба и Земли
я не представлял без себя. Главное — я мог рассма-
201
тривать лунных людей: их фигуры, протянутые друг
к другу руки, бездонную пасть холодной проруби.
Я отчетливо их видел и мог с ними поговорить. Это
же дети Земли, мои сверстники, попавшие на Небо.
Может быть, из моего рода. Значит, мои близкие
родственники.
В ГОСТЯХ У СКУПОЙ СНОХИ
После ужина я попросился на улицу, чтобы взгля-
нуть на Старика Месяца. Он уже поднялся высоко
в небо, и свет его стал густым и голубоватым. От ог-
ненной красноты не осталось и следа. Если в начале
вечера только голова его была видна из-за горизонта,
то сейчас он весь предстал предо мной и пред людьми
Земли.
Возьми сколько хочешь лунного света!..
Мне всегда казалось, что чем дольше я стоял под
Луной, тем больше лунного света уносил с собой
в дом. Словно Луна насквозь просвечивала меня,
и лунный свет надолго оставался во мне.
Вскоре я заметил, что с каждым вечером Старик
Месяц все позже и позже стал выходить на свою не-
бесную тропу. В начале полнолуния он появлялся
чуть ли не с первыми сумерками. А теперь!.. Я замет-
но заскучал, ожидаючи его. До полуночи надо сидеть,
ждать его. А меня спать отправляют. Поздно, говорят
родители, ложись, не то утро проспишь. А кому утро
хочется проспать?
Спрашиваю Отца:
— Где же Небесный Старик?
— Задерживается, — отвечает Отец. — Он в раз-
ное время вверх поднимается.
— Где задерживается?
— В народе говорят: «зацепляться» начинает.
206 207202
— За что? За подводную корягу?
Обычно, говоря слово «зацепляться», подразумева-
ли подводную корягу, подводный зацеп, который не-
мало хлопот доставлял рыбакам летом и зимой. Коль
уцепится за невод — так нескоро выпустит.
— Не за корягу, конечно.
— А за что же?
— Да у него свои дела, — говорит Отец и перево-
дит взгляд на Маму.
Я тут же к Маме. Она, конечно же, знает, где за-
держивается Небесный Старик.
— В гостях он задерживается, — говорит Мама,
не откладывая шитья.
Так я узнал еще одно сказание о Старике Месяце.
У Старика три сына, говорит Мама. После полно-
луния он начинает их навещать. В первый вечер идет
в дом старшего сына. Гостеприимная и расторопная
старшая сноха встречает гостя, быстро готовит ему
угощение, кормит и поит его. И тот, не задерживаясь
попусту, поднимается на небесную тропу, чтобы осве-
тить Землю и Небо.
Второй вечер Старик проводит в доме среднего сы-
на. Средняя сноха особым радушием и гостеприимс-
твом не отличается. Она долго размышляет, что при-
готовить гостю, чем его угощать, чтобы и свекра не
обидеть, и себя в накладе не оставить. Сноха все при-
кидывает, все мешкает, а время-то идет. Вот Старик и
задерживается, с опозданием выходит на свою тропу.
На следующий вечер Старик приходит в гости
в дом младшего сына. Младшая Скупая Сноха, недол-
го думая, повесила варить в котле голову старого хо-
ра, самца оленя. Голова жилистая, твердая. Сколько
времени-то варить ее надобно!.. Вот Старик и сидит,
ждет, томится. На Земле уже ночь. Темнота окутала
селения, леса, реки и озера. Давно наступила пора на
203
тропу выйти, тьму развеять, пути-дороги людские
осветить. А он все котел ждет, все сидит в гостях.
Ведь солидному гостю никак нельзя уходить, не до-
ждавшись стола. Обычай не велит.
— Когда Старик Месяц начинает задерживаться
за горизонтом, люди говорят: это Скупая Сноха по-
весила варить для свекра жилистую голову хора, —
закончила Мама. — Не скоро он выйдет на небес-
ную тропу...
Я живо представил, как Старик поглядывает на по-
толочное окно, покашливает, волнуется, что опазды-
вает на небесную тропу. Опаздывает со светом для
людей. А хозяевам хоть бы что. Ладно, Скупая Сноха,
а сын-то куда смотрит? Неужели не видит, что Месяц-
отец торопится по своим делам?
Спросил у Мамы:
— Почему сын Старика не поторопит свою жену?
— Где это видано, чтобы мужчина вмешивался
в женские дела?..
— А что такого?..
— Каждый должен делать прежде всего свое
главное дело...
Наверное, Мама права. Вот Отец стал бы указы-
вать ей, что и как сварить для гостей, что и как сшить
для зимы. Это выглядело бы просто смешно.
Время шло. Приходили и уходили дни и ночи.
Из вечера в вечер все дольше и дольше задержи-
вался за горизонтом Старик Месяц. А потом наступи-
ла ночь, когда он совсем не вышел на свою небесную
тропу. Стало темно. Выйдешь из дома — хоть глаз
выколи, ничего не видно. Так будет до следующего
полнолуния.
В те дни детства я все мечтал чем-нибудь досадить
Скупой Снохе, которая задерживала лунный свет для
людей Земли.
208 209204
СТАРИК В ДОМЕ
Зимой вокруг Старика Месяца иногда появлялся
светлый круг.
— Что это такое? — спрашивал я.
— Это Старик Месяц дом себе построил, — отве-
чал Отец.
— А зачем ему дом?
— Это к морозу.
— Он видит морозы?
— Да, он заранее знает, какая будет погода.
Все верно, соображал я. От большого мороза спа-
сет только хороший дом. Вот Старик заблаговремен-
но и начинает строить его. Знает, что нужно делать
к зимним холодам.
Я не забывал воспользоваться своими новыми
знаниями. Лунными вечерами если замечал на небе
светлый круг, то, возвратившись в дом, солидным
голосом, подражая взрослым, приносил весть:
— Старик Месяц дом построил.
Взрослые обычно также серьезно откликались:
— A-а, так скажи...
— Значит, мороз близко видит...
— Что же, холода так холода!..
Дом у Старика Месяца бывает разной величины. То
большой, то средний, то маленький. Обычно по его
размерам Отец определял степень и продолжитель-
ность ожидаемых морозов. Так было в полнолуние.
Но дом строил и растущий Месяц, и убывающий
Месяц. Прежде всего Отец объяснил мне, что расту-
щий Месяц смотрит влево, а убывающий — вправо.
Рожки у него повернуты влево или вправо.
Месяц в росте — рожки влево.
Месяц на ущербе — рожки вправо.
Спрашиваю Отца:
205
— Месяц в росте построил дом — что видит?
— Буран.
— Месяц на ущербе строит дом — что видит?
— То же самое. Видит ненастье.
Все правильно, размышлял я. Где укрыться охотни-
ку от свирепого бурана? Конечно же в доме. Какая
охота в такую погоду? Какая рыбалка? Ни в мороз, ни
в буран нет охоты. И на рыбалку не поедешь. Не успе-
ешь лунку выдолбить — она льдом покрывается в же-
стокий холод, снегом заносится в пургу. Сиди дома,
пережидай. Делай что-нибудь другое. Пром ысловые
снасти чини, мастери ловушки и нарты. В доме всегда
найдется дело для хозяйских рук.
Старик Месяц умный — сам готовится к морозам
и буранам и людей предупреждает, думал я. Забот-
ливый Старик, внимательный Старик. И еще больше
зауважал я этого скромного и трудолюбивого Жите-
ля Неба, моего сородича из далекого прошлого.
Собака Старика Месяца
Весной Месяц на небе заметно бледнел. Навер-
ное, мягкий свет белых ночей оттеснял его с весен-
него небосклона. И казалось, все жители нашего се-
ления забывали о нем до самой осени. Ведь летом по
нему ничего не определяли, и он, словно чувствуя
свою ненадобность, уходил на отдых. О нем вспоми-
нали под осень, когда дни становились заметно ко-
роче, а ночи — длиннее и темнее.
Помню, как-то на вечерней заре мы возвращались
с рыбалки на большом неводнике. Плыли вниз по
Агану, в сторону заката. И сидевший на корме брат
Галактион заметил над лесом новорожденный Ме-
сяц. Он был тонким и красно-медным, как ручка на-
210 211206
шего котла. Родовой брат Андрей, работавший весла-
ми на носу лодки, тоже повернул голову. И мы втроем
долго смотрели на ломкий полукруг Месяца. Смотре-
ли как на диковинку, как на чудо. Будто бы уже целую
вечность не видели его. Потом вспомнили примету
древних: у того, кто первым заметит новорожденный
Месяц, родится сын. На это брат Галактион лишь чуть
заметно улыбнулся. У него уже подрастал сынишка
Тихон.
Так Старик Месяц возвращался к нам. Так он на-
чинал напоминать о себе в предосенние сумеречные
вечера.
Я размышлял о том, что за зиму он очень уставал
и поэтому ему нужно отдохнуть летом. Зимой он мно-
го работал.
Зима...
Вечером никто не входил в дом, не взглянув на
Старика Месяца.
Помню, как-то зимним вечером, вернувшись
с улицы, Отец сказал неторопливо:
— Месяц-Старик очень коротко привязал свою
Собаку — большие холода видит!
Я тут же встрепенулся:
— У Месяца-Старика есть собака?
— Есть, есть...
— А где она?
— Разве я тебе не показывал?
— Нет, конечно.
— Ладно, как-нибудь покажу, — пообещал Отец.
Я понял, что Отец сейчас на улицу не пойдет, не
удовлетворит мое любопытство. Но меня так заин-
тересовала таинственная Собака Месяца-Старика,
умеющая предсказывать погоду, что я тут же подсел
к Маме и спросил:
— Мама, а ты знаешь Собаку Месяца-Старика?
207
— Да каждый ее знает.
— Покажешь мне?!
Мама перевела взгляд на огонь чувала и сказала:
— Вот пойду кормить Харко — покажу.
— Когда?
— Сварится его котел — и пойдем.
— А это... Собака Месяца не убежит, пока мы со-
бираемся?
— Нет, никуда не убежит.
Я едва дождался котла Харко. И когда Мама вста-
ла и взялась за дужку котла, мигом вскочил, оделся
и вышел на улицу вслед за ней.
Сочный свет Луны лежал на боровых соснах во-
круг дома, на неошкуренных жердях кораля, на рыб-
ном сарае, на нартах и на хрустко-звонком снегу.
Мы с Мамой, выйдя из дому, попали в поток лун-
ного света и, потеряв земное обличье, стали вдруг
лунными людьми. Удивительно и ни с чем не срав-
нимо это ощущение! Я словно превращался в лун-
ный свет, и его поток уносил меня сквозь настоящее
и прошлое в неведомое будущее. И, оторвавшись от
Луны, я уже самостоятельно витал в пространстве
среди миров и был независим от времени, от Луны,
от земной жизни... Быть может, это длилось всего
одно мгновение. А может быть, очень долго...
Потом сквозь лунный свет я увидел звездное не-
бо. И услышал голос Мамы:
— Найди самую ближайшую от Месяца звезду!
Я поднял голову и быстро разыскал эту звезду.
Она молча смотрела на меня, и я чувствовал ее при-
стальный взгляд.
— Вот это и есть Собака Месяца — самая ближай-
шая к Старику звезда, — сказала Мама.
Она немного помолчала, а затем пояснила: если
Старик коротко привязывает свою Собаку — это
212 213208
к большим холодам, далеко — к оттепели, на среднем
расстоянии — к умеренной погоде, когда не очень хо-
лодно и не очень тепло.
— Вот так Собака Месяца! — воскликнул я в вос-
хищении. — Сколько она, наверное, знает тайн...
— Да, многое знает, — согласилась Мама. — Вы-
соко она, далеко ей видно кругом.
Я завороженно смотрел на удивительную звезду,
неразлучную спутницу Луны. А имя-то какое приду-
мали ей — Собака Месяца! Наверное, это имя дал ей
древний охотник: ведь собака — самый верный и на-
дежный друг человека в тайге.
Сколько же всяких тайн знает эта высокая звезда!
Наверняка помнит всех моих предков, всех моих род-
ственников, живших когда-то на Небе и на Земле...
Наверное, на моем лице появилось сожаление,
поэтому Мама сказала, успокаивая меня:
— Вот подрастешь, выучишься и, как эта малень-
кая звездочка, узнаешь многие тайны Неба и Земли...
— Когда же я подрасту! — вздохнул я. — Так дол-
го ждать...
Я начал разыскивать на небе знакомые созвездия.
Вот Большая Медведица, или, по-нашему, Ногастый
Зверь, Лось. Вот Малая Медведица. Вот Звезда Вечер-
ней Зари. К этому времени я еще знал и Звезду Утрен-
ней Зари. Она появляется на востоке перед утренней
зарей. Первый признак нового дня. И вот прибави-
лась к ним звезда Собака Месяца...
Вернувшись с неба на землю, я подбежал к конуре
нашего большого белого пса Харко и весело спросил:
— А ты можешь предсказать погоду, как Собака
Месяца?
Харко, быстро отряхнув свою снежно-белую шу-
бу, подпрыгнул выше меня, пытаясь лизнуть в лицо,
209
и, широко разевая возле самого моего носа пасть
с крепкими клыками, сказал радостно и важно:
— Ав-вав, ав-вав!..
Наверное, я не понял его, потому что ответил так:
— Какой глупый — ничего не знает!
На что пес не обиделся нисколько: а, подпрыг-
нув, радостно повторил:
— Ав-вав!.. Ав-вав!..
— Он не глупый, — сказала мне Мама. — Он зна-
ет не меньше Собаки Месяца. Только вот говорить
по-человечески не может. За ним нужно наблюдать,
если хочешь что-то узнать. Он многое предчувству-
ет, многое может предсказать...
И, словно уловив смысл этих слов, Харко солид-
ным голосом подтвердил:
— Авв-вавв!.. Авв-вавв!..
Впоследствии я убедился в этом: собака охотни-
ка знает не меньше Собаки Месяца. А может быть,
и больше. Ведь собака охотника на земле, всегда ря-
дом с хозяином — и погоду предскажет, и об опасно-
сти предупредит, и на помощь человеку придет.
Тут Мама позвала меня, и мы вернулись в дом.
— Видел? — спросил Отец.
— Видел! — так же кратко ответил я.
Засыпая, я думал о Старике Месяце и его Собаке.
Старик добрый, соображал я. Когда видит мороз, при-
тягивает к себе Собаку, маленькую звездочку. Это что-
бы ей теплее было возле хозяина. А в хорошую погоду
отпускает ее подальше — пусть бегает и резвится на
воле. В непогоду же прячет ее за спину — прикрывает
от холодного ветра, от бурана. Добрый Старик. С таки-
ми мыслями я и заснул. Ночью мне приснился Старик
Месяц. Он поднялся из-за горизонта, чтобы отдать
свой щедрый свет людям Земли, чтобы осветить их
214
пути-дороги, чтобы с помощью своей верной Собаки-
спутницы показать им, что ожидает их в грядущем.
Он был удивительно похож на моего легендарного де-
да Романа — ведь тот был таким же добрым и щедрым
к людям Земли...
Старик Месяц что-то говорил мне и улыбался.
Хорошо так улыбался. Правда, проснувшись утром,
я не смог вспомнить его слова. Но улыбка его оста-
лась во мне...
В те годы я узнал немало примет явлений приро-
ды, Солнца и Месяца, звезд и Земли. Позже, поселив-
шись в городе, где над головой только тусклое небо
и тусклые звезды, я многое растерял, многое поза-
был. Но по сей день в зимний вечер я, по старой при-
вычке, не вхожу в дом, не взглянув на доброго Стари-
ка Месяца и его верную спутницу...
VI
ЗИМЫ
217213
Углеголовый Человек
Отец уехал в поселок. Мы остались одни. Каждое
утро, просыпаясь, я спрашивал Маму:
— Папа сегодня приедет?
— Не знаю, — отвечала Мама. — Вряд ли при-
едет. Еще рано...
— Тогда я сделаю Углеголового Человека, — ска-
зал я.
— Ну, делай, — не очень охотно разрешила Ма-
ма — ей не нравится, когда слишком часто беспоко-
ят священный огонь чувала-очага.
— Я спрошу его только про Папу, — сказал я.
— Спроси-спроси, может, он что знает, — кивну-
ла Мама.
— Углеголовый Человек все должен знать, —
уверил я Маму.
И я принялся делать Углеголового Человека.
А делается он так.
Я взял сосновое полено, отщипнул от него лучи-
ну. Разломил ее посередине — получились две па-
лочки. Одну отложил в сторону, а другую обстрогал
со всех сторон, концы же заострил. Потом сделал по-
яс — стружки ровным кольцом оставил пониже «та-
218 219214
лии». На заостренную макушку насадил уголек —
это голова.
Так родился Углеголовый Человек.
Я поставил его перед огнем чувала, в песок. Те-
перь он стал как бы нашим домом. И от него я начал
рисовать палочкой пути-дороги, ведущие во все сто-
роны света. При этом говорил ему:
— Человек с Угольной Головой, вот это дорога
вверх — туда уехал мой Папа. Вот это дорога вниз, ве-
дет к нижнему поселку Аган. Там, в низовье, живет на-
ша старшая сестра. Вот это дорога на болото, на Оку-
ней Черпающую Речку. Там у нас морды стоят, Папа
часто привозит оттуда окуней и щук. Вот это тропа на
пастбище. Там наши олени пасутся, туда они вечером
уходят. Вот это Прорубная дорога к проруби на озер-
ке, оттуда мы воду привозим. Вот эта тропа к собакам.
Там наш пес Харко в собачьем домике живет...
Вот, кажется, все тропы-дороги, что начинаются
у нашего дома. О них должен знать Углеголовый Че-
ловек. И теперь я прошу его:
— Человек с Угольной Головой, свой глаз по
верхней дороге пошли. Узнай, приедет ли сегодня
мой Папа...
С этими словами кончиком щепочки беру огонь
очага и поджигаю стружки-поясок Углеголового Че-
ловека. Пламя охватывает его с пояса до угольной го-
ловки. Сейчас он узнает, когда мой Папа вернется до-
мой...
Когда Отец уезжал куда-то, мы всегда ждали его
с нетерпением. Особенно из поселка. Ведь он приво-
зил привет от старшей сестры Лизы, которую с осени
забирали в школу-интернат. По ней мы очень скуча-
ли. Она присылала нам маленький кулечек конфет,
красивые цветные бумажки или кусочки фольги
и другие небольшие подарки — для наших с младши-
215
ми сестрами игр. Отец расскажет, как там старшень-
кая живет и учится, какие слова она просила нам пе-
редать. Слушая его, Мама обязательно всплакнет.
Видно, она больше всех скучает по старшей дочке.
Отец привезет всем гостинцы и разные новости.
Как люди живут, какого зверя-птицу добывают. Кто
и с кем породнился. Кто недавно пришел на нашу Зем-
лю, а кто оставил ее...
А Человек с Угольной Головой вращает в пламени
черной макушкой. Это он так шаманит, говорила Ма-
ма. Округу осматривает, глаз по всем дорогам отправ-
ляет, узнает, с какой стороны гость приедет. Ведь ког-
да долго не бывает гостей, я делаю Углеголового Чело-
века, рисую на песке тропы-дороги и, поджигая его,
прошу:
— Посмотри, не едет ли к нам путник-гость?
Правда, он иногда указывает на собачью тропу.
Это значит — не жди в этот день путника-гостя.
Разве что наш пес Харко отвяжется и прибежит до-
мой. Но это случается очень редко. И к тому же какой
он гость? Он хозяин.
А шейка Углеголового Человека малиново нака-
лилась. И он так же водит головой, как и мой Крест-
ный отец Ефрем, когда тот шаманит и кивает в такт
бубну. Потом Углеголовый замирает. И я, затаив ды-
хание, замираю вместе с ним. И наконец он падает
в ту сторону, куда была наклонена угольная головка.
В сторону болота, в бездорожье.
Я смотрю на останки своего пророка и молчу. Мне
все понятно, все ясно.
Мама, сидящая с шитьем в ближнем к чувалу уг-
лу, спрашивает:
— Ну, что тебе сказал Человек с Угольной Го-
ловой?
— Он сегодня Отца не видит, — отвечаю я.
220 221216
— Может, Отец ночью будет ехать и к утру сле-
дующего дня доберется до дому, — говорит Мама,
как бы успокаивая меня.
— Тогда надо сделать нового Углеголового Чело-
века, — предложил я.
— Зачем?
— Пусть он пошлет глаз в завтра.
— Да вряд ли он увидит завтрашний день... —
засомневалась Мама.
— Не дойдет его глаз до завтра?
— Пожалуй, не дойдет.
— Ладно, завтра его снова спрошу про Отца, —
соглашаюсь я и отдаю огню очага то, что осталось
от Углеголового.
Вечером я засыпаю с мыслью, что утром сделаю
нового Человека с Угольной Головой, который упадет
на дорогу, приводящую Отца в дом. Так он предскажет
приезд Отца, предскажет будущее, заглянет на день
вперед. Всего только на один день. И вдохнет в меня
и в наш дом надежду...
Теперь мне жаль, что в моем доме нет чувала
и нет живого огня. И мои дети не могут сделать Чело-
века с Угольной Головой и спросить его о моем воз-
вращении из дальних путей-дорог.
Развеивающий золу
Старик-Мороз надолго обложил наш дом холода-
ми. Холода стояли неделю. Может быть, две недели.
А возможно, и больше. Мне казалось, что холода стоя-
ли только вокруг нашего дома. Стояли и зорко следи-
ли, чтобы к нам оттепель не пришла. Когда они со-
всем надоели и стало невмоготу, Мама предложила:
217
— Золу огня надо развеять, оттепель попросить...
— А в нашем доме есть кому золу выносить? —
живо откликнулся Отец.
— Поищем... — сказала Мама.
— Кто у нас в оттепель на Землю пришел?
— Кто? Старшенькая, Лиза, пришла к нам в се-
редине зимы, в самые холода...
— Да, ей нельзя. Она оттепели не дозовется. На-
оборот, могут еще большие холода прийти.
— Средняя дочка, Даша, пришла к нам в Месяц
Голых Деревьев, осень была. Но тогда еще снег не
выпал...
— Да к тому же она мала еще — куженечку с зо-
лой до улицы не донесет.
— Вот младшая, Оля, весной к нам пришла, снег
еще лежал. Она могла бы оттепель попросить...
— Она могла бы холод укротить, — согласился
Отец.
— Вырастет — оттепель нам попросит...
Мама сидела с шитьем. За кожаный ремень, вде-
тый в ногу, она качнула люльку со спящей моей
младшей сестрой.
Отец строгал основы к новым подволокам —
охотничьим лыжам, подбитым снизу шкурой. Вид-
но, холода ему тоже порядком надоели. На охоту не
пойдешь — снег слишком «шумный», к лисе или пес-
цу не подберешься. Что ни задень — все звенит, хру-
стит, шумит. На рыбалку ходить тоже нет смысла —
все леденеет-замерзает на ходу. Поездки по разным
делам? Оленей жалко. В сильный мороз у них дыха-
ние «короткое». К тому же в такую погоду они очень
быстро «теряют мясо», то есть тощают. Их беречь
надо. Мало у нас оленей — в хорошую-то погоду на
полные упряжки не хватает.
Поэтому Отец никуда не ездит, занимается до-
машними делами. Почти каждый день он помогает
Маме заготовлять дрова. Ведь огонь в чувале у нас
горит теперь с утра до вечера. Огню много «пищи»
нужно.
Огонь в чувале гудел ровно и басовито. Я прислу-
шивался к его голосу. Мне казал ось, что он иногда
ворчал на Старика- Мороза: «Когда же ты отступишь
от нашего дома? Вон, спина и бока у Чувала стали
огненными, как у меня. Если ты не отступишь, они
ведь скоро начнут осыпаться. Слышишь ли, видишь
ли это, Старик-Мороз?..»
Но в открытую никто в доме не бранил Старика-
Мороза. Все понимали, что середина зимы — это его
время, теперь он хозяин. Ругай не ругай, а как счита-
ет нужным, так и делает.
Я молча слушал разговор Отца и Матери о золе
и оттепели. Значит, есть способ, как убавить мороз,
как вызвать оттепель. Только нужен человек, кото-
рый смог бы это сделать. Раньше я ничего подобного
не слышал. Оказывается, и с холодом, если он всем
надоел, можно справиться, можно прогнать его. И я,
конечно же, заинтересовался, предложил:
— Я могу развеять золу. Разве мне нельзя?
— Но ты же родился летом, в самый длинный
день, — сказала Мама.
— Значит, мне нельзя?
— Золу должен развеять тот, кто родился в отте-
пель, — пояснила Мама.
— Только в оттепель? Только зимой?
— Желательно при снеге. Может, весной, может,
осенью. Словом, оттепельный человек должен вызы-
вать оттепель.
— А я, значит, летний?
— Летний.
— Значит, слишком теплый?
— Да.
Я призадумался. Стало быть, если я развею золу, то
станет чересчур тепло. Может быть, даже лето насту-
пит. Но посреди зимы вряд ли лето придет. Лето не
посмеет сунуться в зиму. Тогда что же? Наступит сля-
котная пора? Но лучше несколько дней слякоти, чем
бесконечный холод. В большой мороз меня не пуска-
ют поиграть на улице. Даже помогать Маме носить
колотые дрова мне не разрешают. Говорят, двери дол-
го открытыми держу, в дом много холода напускаю,
сестер заморожу. Так что потепления я давно жду. По-
этому сказал:
— Раз некому, может, все-таки мне попробовать
развеять золу?
— Можно, конечно, — согласился Отец.
— А если слишком станет тепло, то пусть сестра
Лиза вынесет золу и попросит немного мороза, —
придумал я уловку, чтобы оправдать свое желание.
— Ладно, — сказала Мама. — Будешь сегодня
Развеивающим Золу, просителем оттепели.
Мама в небольшую куженьку набрала золу из топ-
ки чувала и отдала мне. Но одного меня не отпусти-
ли — вдруг куда в сугроб завалюсь. Пошли вместе
с Мамой. Она прихватила «собачий котел», чтобы за-
одно покормить нашего Харко.
На улице, над нашим домом, висела удивительная
тишина. Лишь скупой лучик грустного зимнего солн-
ца тихонько звенел от холода в морозном воздухе. Да
Харко, увидев нас, выскочил из конуры и загремел
цепью. Как водится, он сказал «ав-вав» и лизнул меня
в щеку. Потом, тряхнув белой густой шерстью, на-
бросился на еду. Он был весел, и, казалось, только
ему одному все морозы нипочем. Правда, когда при-
шли большие холода, я предлагал забрать его домой.
224 225220
Но Мама сказала: «Какой же он пес, если с людьми
начнет жить? У него свой дом есть...» Так он и живет
всю зиму в своем домике на травяной подстилке.
А золу надо развеять на чистом месте, сказала Ма-
ма. И при этом, как и наши предки в старину, нужно
говорить такие слова:
Мороз — прочь, прочь, прочь!
Я — оттепельный человек.
Оттепель — ко мне, ко мне, ко мне!
По тропе, ведущей на пастбище, я прошел за ко-
раль.
И там, на чистине, начал высыпать золу с гром-
ким призывом:
Мороз — прочь, прочь, прочь!
Я — оттепельный человек,
Оттепель — ко мне, ко мне, ко мне!..
Пока сыпалась зола, я все повторял:
Мороз — прочь, прочь, прочь!
Я — оттепельный человек,
Оттепель — ко мне, ко мне, ко мне!..
Огонь нашего очага дымчатым хвостом подни-
мался в небо. Казалось, он согревает всю округу —
и мерзлые сосны, и звонкие снега, и дальнее болото,
и высокое чистое небо. И конечно, наш дом.
Возвращаясь с Мамой в дом, я видел, как над на-
шим чувалом висела белая струйка дыма, уходившая
прямо в небо. Подобно дымчатому хвосту золы, каза-
лось, и Чувал пытается согреть весь мир, все про-
странство вокруг.
Через день или два и вправду потеплело — Ста-
рик-Мороз отступил. Тогда я был уверен, что это по-
действовала зола нашего очага. Это она согрела всю
221
округу. Теперь думаю, может, просто пришло время
оттепели.
После, когда не стало Мамы, мы зимовали в доме
дяди Василя. Там золу развеивали уже другие мои
сверстники, которые были ближе к зимним оттепе-
лям, чем я и мои сестры. Теперь же, с годами, мне ка-
жется, я встречаю все меньше оттепельных людей,
что, как в детстве, согревали бы мою душу, моих со-
родичей, людей Земли и весь окружающий нас мир...
Гость с Болотной Стороны
Послышался скрип полозьев и хруст снега под
копытами оленей. Все в доме оживились. Харко не
лает. Значит, свой, хозяин едет.
— Отец приехал, — сказала Мама. — Иди встре-
чай!
Я тотчас накинул на плечи ягушку и выскочил из
дома-зимовья.
В свете Луны, низко висевшей за боровыми сос-
нами, в кораль въезжала упряжка Отца. Я побежал
ему навстречу, вскочил на правый полоз и проехал
несколько шагов до остановки перед домом. На нар-
ту сесть некуда. На ней поклажа, прикрытая кумы-
шом — мужской глухой одеждой мехом наружу, что
надевается поверх малицы.
— Что привез, Папа? — спросил я, когда нарта
остановилась и Отец стал распрягать правого при-
стяжного.
Он ездил проверять морды на Болотную Сторону,
на нашу Окуней Черпающую Речку. И обязательно
должен что-то привезти. Но ответил он не сразу, по-
медлил, зубами развязывая недоуздок. Только раз-
мотав узел, неспешно проговорил:
— Рыбу привез.
226 227222
— A-а, — сказал я. — А какую рыбу?
— Окуней Черпающая Речка только одну рыбу
имеет...
— Окуня?
— Окуня.
— A-а, — сказал я. — И больше ничего?
Я суетился вокруг Отца, пытался помочь ему отпу-
стить оленей. Расстегивал костяные пуговки на сбруе,
подтягивал лямки к «носам» нарты, куда олени укла-
дывались на ночь. От меня, пожалуй, было мало тол-
ку. Но я знал, что отцовским рукам с холода расстеги-
вать лямки труднее, чем моим рукам из теплого дома.
— Зверя привез, — ответил наконец Папа на
мой последний вопрос.
— Какого зверя? — встрепенулся я.
— Болотной реки зверя.
— Где он?
Отец, как всегда, не спешил. Сложил лямки и вож-
жу на нос нарты, потом поднял кумыш, сказал:
— Вот он.
На амдере — шкуре, подстилаемой на сиденье, —
возле мешка с окунями, поджав лапки, словно дрем-
ля, лежал зверь. Отец снял веревку, связывавшую ве-
щи, поднял его на руки. Я несколько мгновений мол-
ча стоял и зачарованно смотрел на зверя. Шубка — сак
из темного длинноволосого меха. Короткая мордоч-
ка. Хорошо помню усы — они торчали в разные сто-
роны. «Что же это за зверь? Не ошибиться бы...» —
помнится, соображал я.
— Ну, чего стоишь? Поздоровайся с гостем! —
подбодрил меня Отец.
Я подошел ближе, прикоснулся рукой к темной
шее зверя и чмокнул его в мордочку возле черного
пятачка носа.
223
И тут я загорелся тихой радостью. Я заулыбался.
Глаза мои, наверное, заблестели, заискрились.
— Понесу? В дом я понесу? — спросил я Отца.
— Погоди, — сказал Отец. — Без одежды его
нельзя в дом вносить.
— Какая одежда нужна?
— Сак или малица. Или другая какая одежда...
Я мигом слетал в дом, принес ягушку. В нее, как
человека, завернул зверя. Из ворота торчала лишь
мордочка.
— Ну, донесешь ли? — спросил Отец.
— Попробую, — бодро сказал я.
Я взял в охапку гостя и засеменил в дом. Но, од-
нако, через несколько шагов почувствовал, что но-
ша моя сползает вниз и в руках остается пустая
ягушка. Тяжеловат для меня гость. Но отец, видно,
предвидел это и оказался рядом, не дал зверю при-
коснуться к земле — подхватил и помог мне внести
его в дом. Там положили его в большую чистую ку-
женьку.
Мама оглядела гостя и поздоровалась с ним —
тоже чмокнула в мордочку.
Обряд приветствия мне понравился. И я поманил
к куженьке сестренку Дашу. Она с любопытством
и опаской глянула на зверя, а вплотную подходить
не стала. Тогда я притянул ее поближе и, ткнув носи-
ком в зверя, велел:
— Поздоровайся с Гостем! Это — Гость!..
Видно, торчащие жесткие усы укололи ее, она
оттолкнулась от куженьки и сказала:
— Кака... — И, опираясь ручкой о край нары, по-
спешила к Маме в сторону чувала.
— Он хороший, он не кака! — возразил я сестре,
поглаживая его шею и спину.
228 229224
Я немного испугался того, что он обидится и боль-
ше в наш дом не придет. Нужно, чтобы он хорошо ду-
мал о нас. Но Мама успокоила меня, сказала, что он
на неразумных малышей не обижается.
Весь вечер я ходил вокруг Гостя с Болотной Сто-
роны. Разговаривал с ним, поглаживал его темную
шубку, поправлял лапки и усы. Вполуха слышал, как
Мама с тревогой в голосе спросила Папу:
— Как ты его добыл?
— Луком. Луком-самострелом, — ответил Отец.
— A-а, — с облегчением вздохнула Мама.
Отец стал рассказывать, где и как насторожил лук-
самострел, по каким лункам, какими путями-тропа-
ми ходил зверь.
Впоследствии я узнал, что одна из самых печаль-
ных примет — это выдра, пойманная мордой. Зверек
попадается туда редко. Но если попался — значит,
к кончине человека.
Потом настала ночь — и я уснул. Утром, проснув-
шись, я тотчас же вспомнил про веч ернего Гостя
с Болотной Стороны. Но он уже снял свою шубку.
Под потолком лежал на перекладинах-вешалах, су-
шился в правилах.
Мама говорила мне, что у выдры очень высокая
честь. Поэтому ни одна косточка зверя не должна по-
пасть к нашему псу Харко. Все отвезут в лес, в чистое
место. В доме останутся лишь его хвост и голова. По
древнему обычаю, я старательно зачернил углем его
макушку. Это чтобы спустя многие-многие дни он
с новым мехом, с темным, как уголь, мехом еще раз
навестил наш дом...
225
Сорока стрекочет
Сороку в остяцких селениях не любили. Поэтому
зимой, когда она прилетала к нашему дому, я не прочь
был запустить в нее палку или ком снега. Она, видно,
знала, что ее недолюбливают, — человека близко к се-
бе не подпускала, всегда недоверчиво косилась на ме-
ня. И я никогда не мог попасть в нее. Обычно,хохот-
нув надо мной, она взлетала и садилась на жердину
кораля. Оттуда, повертевшись немного, перескакива-
ла на колышек, а потом снова на жердину. При этом
она все посмеивалась, похохатывала надо мной, будто
дразнилась:
«Иди догони, поймай меня!.. Иди догони, пой-
май меня!..»
А потом, как бы подводя итог, разражалась сме-
хом-стрекотом:
«Черта с два догонишь!.. Черта с два поймаешь!..»
И взлетала на сосну или совсем улетала куда-то
в бор.
Но я на нее нисколько не обижался. Наоборот, она
забавляла меня своими скоками-поскоками и безза-
ботным ворчанием-хохотом. Особенно зимой, если
мы жили одни и мне не с кем было играть на улице.
Сорока, словно товарищ по игре, разговаривала со
мной, развлекала меня.
Вернувшись в дом, я начинал расспрашивать Маму:
— Почему сороку все недолюбливают?
— Потому что она болтлива, — отвечала Мама.
— А еще почему?
— Потому что нескромна.
— Еще почему?
— Легкомысленная — без причины хохочет.
— Ну а еще почему?
— А разве тебе этого мало? — спрашивала Мама.
230 231226
Я призадумался: мало это или много? Болтлива,
нескромна, легкомысленна. Может быть, и не мало.
Детей, которые долго и бестолково шумели, взрослые
останавливали словами:
«Не трещите, как сороки!»
Кому хочется быть сорокой? Никому.
Кому хочется быть нескромным и легкомыслен-
ным? Никому.
А в колхозные времена, когда людей вынуждали
поклоняться каждой бумажке и по всякому поводу
человеку велели: «Заявление пиши», старики нашей
Реки перевели по созвучию «заяв-ление» как «сев-ло-
ни». «Сев» — сорока, «лони» — выемка, щербина, пу-
стота. То, чего нет. Вот и стали говорить: «Сев лони
пиши!» Получалось: «Сорочью выемку, сорочью пу-
стоту пиши!»
Кому хочется быть сорочьей пустотой? Никому,
конечно.
Поразмыслив немного, я спросил Маму:
— Значит, от сороки никакой пользы нет?
— Почему же нет?.. Кое-что она знает.
— Что именно знает?
— Может, по словам наших предков, приезд го-
стей предсказать.
— А как предсказывает?
— Возле дома начинает трещать-стрекотать.
— Надо посмотреть, правда ли это, — сказал я.
— Понаблюдай и узнаешь, правда ли это, — про-
говорила Мама, не отрываясь от своего шитья.
Но дом наш стоял в стороне от Царской дороги,
и гости к нам заезжали не часто. И сорока где-то но-
силась по своим сорочьим делам, не навязывалась
к нам со своими пророчествами. Так в ту пору, по-
мнится, мне и не удалось убедиться в том, что сорока
227
предсказывает приезд гостя или любого посторонне-
го путника.
После, спустя многие годы, я поехал из города на
свою родину, к Старику Отцу. В Верхнем поселке, ку-
да прилетел н а самолете, мне дали упряжку оленей,
и по знакомой Царской дороге я направился в родное
селение. Переехав нашу родовую реку Юхан-Ягун,
в бору справа, среди редких сосен, я увидел зимний
дом. Как тут мимо проедешь, коль, предупреждая хо-
зяев, залаяла собака? И я завернул к дому.
В корале меня встретил мой троюродный брат
Михаил. Тут же вышла из дома его жена Федосья,
моя сноха.
— О, гость из города, — сказал брат Михаил. —
Заходи в дом, нельзя тебе без чая уезжать.
Я привязал вожжу к нарте. Тем более что до отца
тут оставалось совсем немного — меньше долготы
одного оленя.
В доме поговорили о новостях, о житье-бытье,
о том о сем.
Наливая мне чай, сноха Федосья сказала:
— О приезде дальнего гостя я узнала с самого
утра. То есть о твоем приезде.
— Каким образом узнала?
— Утром я уличную печь затопила, чтобы хлеб ис-
печь. Тут сорока прилетела. Вот весь день и стрекота-
ла она вокруг меня. Я твоему брату сказала — гость
будет. Притом дальний.
— Да, было такое дело, — подтвердил брат Михаил.
— А как узнала, что дальний? — заинтересовался я.
— Как? Да уж больно настойчиво и долго стре-
котала сорока, — улыбнулась сноха. — Это же ста-
рая примета ханты...
— А ближних гостей она не предсказывает?
232 233228
— Ну, к ближним гостям она вообще может к дому
не прилететь. А если и прилетит, так может молча ска-
кать по коралю. Или стрекотнет раз-два и замолчит.
— Все предсказывает, совсем как шаман, —
улыбнулся я.
— Женский шаман, — пошутил брат. — Только
для женщин все узнает...
— Шутишь, — сказала мне сноха. — А сорока пе-
ред самым твоим приездом порхала возле хлебной
печки. Может, и сейчас еще не улетела...
И точно, когда после чая мы вышли на улицу, со-
рока скакала по верхней жердине кораля у хлебной
печки. Сейчас она молчала, скосив озорные бусинки
глаз на хозяев. Видно, была довольна, что ее пред-
сказание сбылось.
— Она? — спросил я.
— Она-она, — подтвердила сноха Федосья.
Я попрощался с хозяевами и тронул упряжку.
Сорока проводила меня до Царской дороги.
И, сверкнув блистательно-белым брюшком и иссиня-
черным хвостом, исчезла в соснах. Наверное, верну-
лась к дому.
Я ехал и думал о сороке.
В городе в наш двор иногда прилетают сороки из
ближнего леса. Я наблюдаю за ними из окна. Они ска-
чут, подбирают крошки, садятся на крыши. Навер-
ное, они стрекочут, переговариваются о чем-то ме-
жду собой. Через стекло я не слышу их голоса: они,
городские, будто немые...
Я с грустью смотрю на них.
Смотрю с грустью потому, что они не могут, как
в детстве, предсказать, когда в мой дом придут же-
ланные гости. Те, лесные, сороки были прозорливее
и милее моему сердцу...
229
Костный жир
Вспоминалась мне Нани Нэ и зимней весной, то
есть ранней весной, когда появляются ее первые при-
знаки, подтаивает снег, задувают теплые ветры... То-
гда Отец заносил в дом кости лося или оленя. С ран-
ней осени Мама собирала в углу «рыбьего дома» ко-
сти. Если даже Отец не добывал лося, все равно кости
накапливались. То соседи с Нижнего или Верхнего
Домов угостят нас олениной. То родственники при-
шлют с попутчиком кусок лосятины с костью. То с ри-
туального праздника на Священном Яру Отец приве-
зет нашу долю. Ни одну косточку не выбрасывали.
И — много ли, мало ли — к весне они накапливались
в углу «рыбьего дома».
Отец заносил в дом большую куженьку и уезжал
по свои делам. Мама расстилала в углу мешкови-
ну и, прижав коленом черенок, устанавливала топор
лезвием вверх. Потом бралась за деревянную коло-
тушку и кости. Прежде чем приставить косточку
к острию топора, Мама внимательно ее осматривала.
Видно, определяла, как лучше ее расколоть. И лишь
после этого ударяла колотушкой — принималась за
дробление костей.
— Это что ты делаешь, Мама? — спрашивал я.
— Кости бью.
— Зачем?
— Костей жир будем делать.
— Как это?
— В котле, на малом огне.
— А зачем костей жир?
— В помощь хлебу, в помощь пище...
— А-а...
234 235230
Тук-тук, стучала Мама. И измельченные косточ-
ки укладывала в куженьку поменьше, а после —
в котел с водой.
— Разве тебе жира не хочется? — спрашивала
Мама.
— Конечно хочется! — признавался я.
— И твоим сестрицам жир нужен, — добавляла
Мама.
— Они же совсем еще маленькие!
— Ну и что?
— Зачем им жир — ведь ничего еще не понима-
ют? Им что жир, что вода!
— Жир нужен, чтобы они здоровее росли, чтобы
быстрее росли!
— Ладно, — соглашался я. — Им тоже дадим жиру.
Я смотрел в котел. Котел медленно-медленно, как
бы нехотя, дразня меня, закипал. И также медленно
всплывали первые жиринки, что затем разрастались
в желтые лужицы. Лужицы превращались в озерца.
И потом озерца тоже как бы нехотя соединялись про-
токами-рукавами и сливались в одно большое круг-
лое озеро. Тогда Мама бралась за поварешку и, на-
брав золотистый жир, сливала его обратно в котел.
— Ну, что, готово ли? — нетерпеливо спрашивал я.
— Нет, еще не готово, — отвечала Мама.
— Скоро ли поспеет?
— Вот еще покипит немного...
— Обязательно кипятить надо?
— Да, костей жир надо хорошо проваривать.
А котел все булькал себе потихоньку, булькал — не
спешил, ведь весенний день длинный. Постепенно
исчезали пена и накипь — и золотистое озеро стано-
вилось прозрачным и ясным, как солнышко на небе
в безоблачный полдень. Вот теперь Мама начинала
выбирать жир в небольшую чашу. Потом она малень-
231
ким кусочком хлеба снимала пробу, после чего я по-
лучал блюдце с жиром. Мы ели жир, макая в него
хлеб. Если не было хлеба, макали в него мясо.
Костный жир казался мне очень вкусным. Лишь
наевшись, я чувствовал, что он с горчинкой. Но это
нимало меня не смущало.
Младшие же сестры особого интереса к жиру не
проявили. Сестра Даша, попробовав хлеб с жиром,
сморщила носик. Было видно, что ей не по нутру вкус
этого необычного лакомства.
Жир быстро замерзал. И, чуть подогрев чашу, Ма-
ма снимала его в форме твердого круга. Теперь его
можно было есть как хлеб. При этом вкус изменялся,
будто это не тот жир, что я ел, макая в него хлеб.
На другой день мы с Мамой захоронили выварен-
ные кости. Их вынесли за кораль, через выход у «рыбь-
его дома» и там, на границе бора и болота, в укром-
ном месте меж двух кочек, в небольшой ямке, сложи-
ли и накрыли снегом. Обратно возвращались каждый
со своей пустой куженькой.
— Почему так далеко от дома мы унесли кости? —
спрашивал я Маму.
— Нельзя, чтобы лосиные кости валялись везде
и по ним ходили люди и хвостатые.
— Почему нельзя?
— Честь у него высокая.
— Такая же высокая, как и у Чернолицего?
— Ну... чуть поменьше, чем у Чернолицего.
Я на мгновенье задумываюсь. В нашем доме ниче-
го так просто не выбрасывалось. Даже рыбья чешуя
и кишки, не говоря уже о глухарях и других зверях
и птицах, замораживались в «рыбьем доме». Потом
отец увозил все это в лес на приваду. И часто добы-
вал там песцов и лис. Вспомнив об этом, я напомнил
Маме:
236 237232
— Отец мог бы увезти кости в лес, для приманки.
— Так ведь зима-то кончается — какие приманки?
— Да-да, время охоты кончается, — соглашаюсь я.
— И от вываренных костей проку мало.
— Какой прок нужен?
— Ни запаха у них, ни аромата.
— Ну и что?
— Любой зверь прежде всего улавливает запах...
— Да, теперь мне понятно.
Мы возвратились домой.
В доме, казалось, стало веселее. В доме был огонь,
была пища, был костный жир. В доме было все, что
поддерживает жизнь. Жизнь в нас.
И мне вспомнилась Нани Нэ. Если бы, думалось
мне, все вышло по ней и одна сторона реки текла
жиром, то отец, съездив на Аган, к нашему Летнему
Селению, привез бы нам немного речного жира. То-
гда бы, казалось мне, ни один народ, ни одна семья,
ни один человек, у которых в запасе нет ни лосиных
или оленьих костей, не испытывал бы голода, не
знал бы нужды...
Порса
Вспомнилась мне Нани Нэ, когда в деревянной ча-
ше я толок сушеные кости от копченой рыбы. Сидел
и тюкал молотком — тук-тук-тук. Легко рассыпались
от одного удара рыбьи плавники и головы, а хребти-
ны и ребрышки были менее податливы. Сижу и —
тук-тук-тук, как дятел на сушине. Работа довольно
однообразная, и мне быстро наскучивало тюкать. Но
знал, что, кроме меня, это делать некому. Мама це-
лый день то еду готовит, то шьет, то стирает, то се-
стер моих баюкает, кормит и обмывает. А Папа в ле-
233
су — то на охоте, то на рыбалке. Вот и приходилось
мне волей-неволей работать молотком. Если не я, то
кто же будет помогать моей Маме?! Младшие сестры
еще не могут поднять молоток, а старшая в школе-
интернате, в поселке.
Для разнообразия придумал что-то вроде игры: по
косточкам определял, от какого вида копченой рыбы
они остались.
— Это сел, — бормотал я. — Села косточка...
Сел — самый простой вид копченой рыбы, делает-
ся из мелочи, обычно чебаков и подъязков. Нужен
всего один прорез над хребтиной от головы до хвоста.
Потом этим прорезом рыбка вставляется в коптиль-
ную желину и коптится вниз головой. Летом я часто
наблюдал, как Мама готовила рыбу к копчению. Сни-
мала чешую, вспарывала и одним движением — ост-
рием ножа на разделочной доске — прорезала. Я же
нанизывал рыбу на саженную желину. Но больше
всего мне нравилось прорезать спинку, да плохо это
у меня получалось. Мама охотнее доверяла мне ко-
стяной нож из лопатки оленя, которым снимали че-
шую. Снимать чешую — дело нехитрое, считал я. Хо-
телось же научиться тому, чего не умел, что не очень
охотно разрешали.
Когда сел коптили, я тоже помогал Маме. Сидел
у коптильни и следил за огнем, чтобы он горел ровно
по всей длине и ширине навеса. Если где-то пламя
поднималось высоко, я брызгал туда воду из кужень-
ки. Когда старшая сестра Лиза была дома на канику-
лах, мы вместе с ней сидели у огня. Обычно поджари-
вали кедровые шишки и рассказывали сказки. А Ма-
ма вечно носилась между коптильней и домом. Чаще
всего ее отвлекали наши младшие сестры. Но, быва-
ло, Мама приносила чайник и мы всей семьей распо-
лагались вокруг огня. И тогда нам становилось весе-
238 239234
ло. В ожидании горячей рыбы мы шутили и смея-
лись. Словом, с Мамой было нам хорошо.
Теперь, тюкая молотком, я вспоминал, как сел
коптили. И был рад тому, что и я принимал участие
в заготовке зимних припасов.
— А вот это пуоки, — бормотал я. — Рыбка-то
была покрупнее.
Пуоки готовились в основном из подъязков — го-
ловы у них отсекались, а по бокам делалось много
различных надрезов и насечек. После рыбки нанизы-
вались на желину и коптились хвостами вниз.
Тут мне ничего почти не разрешали делать. Мол,
надрезы нужны точные, а насечки — глубокие и ров-
ные. Иначе пуоки невозможно будет есть — останет-
ся костлявой и непрокопченной.
— Это — пиндер, — говорил я себе. — Большая
была рыба...
На пиндер шли крупные язи. Они готовились по-
чти так же, как и пуоки. Но бока пиндера покрыва-
лись самыми витиеватыми украшениями, словно
подол девичьей ягушки-шубы. Тут было множество
таинственных знаков, магических рисунков и орна-
ментов, сотворенных рукой нашей Матери. Быть
может, поэтому за столом моя рука в пе рвую оче-
редь т янулась к пиндеру. И возможно, творя эти зна-
ки, Мама вкладывала в них свои молитвы-пожелания,
чтобы мы все, принимающие эту пищу, были здоровы,
счастливы, веселы. Чтобы всех нас, принимающих эту
пищу, обходили стороной болезни, несчастья, печали.
И наконец, чтобы все мы, принимающие эту пищу,
были сыты и довольны...
Сижу и — тук-тук-тук молотком.
Копченую рыбу укладывали в берестяные короба
и уносили в лабаз для продуктов, находившийся не-
далеко от Летнего Селения. Это хранилище имело
235
свое имя — «Протоки Бока Лабаз». Он стоял под
большим кедром на берегу узенькой протоки, по ко-
торой бежали к Агану воды Древесного Урия и Дре-
весной реки. Зимой Папа на оленях привозил оттуда
короба. Мы с ними довольно быстро расправлялись.
Как я заметил, сел и пиндер любили все: и люди,
и олени, и наш пес Харко. Оленям, правда, достава-
лись кости. Для Харко, если ему не было другой еды,
тоже варили кости в специальном «собачьем котле».
Часть костей Мама приберегала на дне коробов.
И вот я сижу, тюкаю молотком эти кости. Получается
темно-коричневый порошок — мы называем его
«порса».
— Кто придумал порсу? — спрашиваю Маму.
— Наши древние придумали, — отвечает Мама.
— Зачем?
— Когда наступал голод — ели порсу.
— И часто голод приходил?
— Часто ли, нечасто ли, но старики рассказыва-
ют про такие времена...
— Это когда война бывает?
— И когда война приходит, и когда неурожайный на
зверя-птицу год приходит, и когда болезни приходят...
Я все тюкаю потихоньку по дну деревянной чаши.
Между делом расспрашиваю Маму:
— А сейчас нам зачем порса?
— В пару к хлебу, в пару к пище, — говорит Мама.
— Война давно закончилась, да?
— Нельзя сказать чтобы давно...
— Сейчас ведь не время голода?
— Но и не время удачи...
— А какое время?
— Трудное... Еще совсем недавно была норма на
хлеб...
Мы немного помолчали. Потом снова заговорили.
240 241236
— Ладно, — решил я. — Помогу хлебу!.. Сделаю
ему пару!..
Улыбнулась Мама.
— Если устал, — сказала она, — поиграй, отдохни...
— А завтра что?
— Завтра, если будет у тебя сила, еще порсу по-
бьешь...
Сначала я охотно макал хлеб в порсу и ел. Все-таки
новое блюдо. Но вскоре она приелась, видно. Да и на
вкус показалась мне горьковатой. Но Отец, вернув-
шись вечером с охоты или рыбалки, подвинул к себе
миску с порсой и макнул в нее хлеб.
— Это Роман столько порсы набил сегодня, —
сказала Мама.
— У него более удачливый день, чем у меня, —
улыбнулся Отец.
— Да? — удивилась Мама.
— Я за весь день ничего не добыл, а Роман —
вон сколько!..
— Верно, — заулыбалась Мама. — У него —
удачливый день!..
Был я рад, что накормил дом. Был рад тому, что
Мама с Папой говорили обо мне как о взрослом. По-
сле этого я еще более старательно крошил порсу —
тук-тук-тук. Совсем как дятел на кремнистой сухаре.
Вспоминалась и Нани Нэ. Если бы слова щедрой Лес-
ной Феи брали верх в жизни, думалось мне, тогда раз-
ве пришлось бы мне стучать молотком?!
Все сижу и — тук-тук-тук.
Прислушиваюсь к стуку. И улавливаю тихий го-
вор многолетней деревянной чаши и старика-молот-
ка о Лесной Фее Нани Нэ, обо мне и моих близких,
о жизни нашего рода и людей Земли.
Чем внимательнее слушаешь — тем больше
узнаешь...
237
Бобра хлеб
Помню, когда сестры особенно канючили, Мама
извлекала из самого потаенного уголка баранку или
кусочек сахара, сладкий пряник или печенюшку.
И все делила между нами троими: мной или моими
младшими сестрами. Я, конечно, раньше всех съедал
свою долю. А потом лисой вился вокруг сестер, просил
дать откусить разок. Если малыши не соглашались, я
шел на хитрость.
Обычно подсаживался к сестре Даше, делая удив-
ленные глаза, показывал рукой на потолок или куда-
нибудь в угол и говорил:
— Даша, посмотри, что там такое?!
— Где-где? — спрашивала она.
— Там-там — посмотри! — тыкал я пальцем в по-
толок или в угол.
Малышка поднимала глаза. Но ни на потолке, ни
в углу ничего, конечно, не было — ни жучка, ни пау-
ка, ни птички. Я же, улучив момент, откусывал у сест-
ры кусочек пряника или печенюшки.
— Там нету ничего, — разочарованно говорила
сестрица.
— Там что-то было, — уверял я.
— А где же оно?
— Наверное, убежало. Или улетело. Ты получше
посмотри!..
Но сестрица смотрела на меня уже с недоверием.
К младшей сестрице Оле я подбирался по-другому.
Она обычно сидела в дневной люльке, запеленатая до
пояса. Руки у нее были свободны — и она играла,
а в правой руке держала пряник или баранку. Я са-
дился возле люльки и начинал с ней играть. Бренчал
цепочками, бубенчиками, колокольчиками. Потом
находил какую-нибудь игрушку, которую она не виде-
242 243238
ла или давно забыла. Я поднимал над ней новую иг-
рушку и говорил:
— Оленька, посмотри, какую игрушку я нашел! —
И бренчал игрушкой, чтобы привлечь ее внимание.
Сестрица поднимала глазенки. Я в это время
раз — и откусывал у нее кусочек пряника или баран-
ки. А потом давал ей игрушку в руку — дело сдела-
но, пусть теперь играет.
Так я отвлекал внимание сестер и охотился за
чем-нибудь вкусным в их руках.
Бывало, малыши ничего не замечали — и такие
проделки мне сходили с рук. Но иногда я попадался,
и они поднимали вопль — тогда я мигом отскакивал
от них. И делал вид, что я здесь ни при чем. Мама
в таких случаях очень сердилась на меня. Разве мож-
но обижать малышей, спрашивала Мама.
— А что они так медленно едят? — ворчал я.
— Они же маленькие, — говорила Мама.
— Может быть, они не очень хотят есть, — пред-
полагал я.
— Они так же хотят есть, как и ты, — сердилась
Мама. — Посмотри, сколько у тебя зубов?
Я тянул руку ко рту, шевелил языком. Зубов —
полный рот.
— Много... — отвечал я.
— А сколько зубов у младшей сестрицы?
— Не знаю...
— У нее только четыре зубика.
— Четыре так четыре...
— Разве она может догнать тебя с четырьмя зу-
биками?
— Нет, конечно, — соглашался я.
— Поэтому не обижай их, младшеньких...
Впрочем, младшая сестрица Оля с четырьмя зуби-
ками лакомилась чем-либо чисто символически. От-
239
грызала от баранки маленькие крошечки, как белоч-
ка. Вернее, белочка и то больше добывала себе пи-
щи. И когда Мама усыпляла младшую, все равно ее
доля доставалась нам с сестрой Дашей.
При этом Мама говорила нам:
— Вот вырастут у младшей сестрицы зубики —
тогда поделитесь с ней тем, что у вас будет!..
Мы согласно кивали.
Отец изредка ездил в поселок и привозил нам го-
стинцы. Больше всего, пожалуй, мы радовались ма-
ленькому хлебу — круглому, сладкому, мягкому. На-
зывали его «махи нянь» — «бобра хлеб». Как я позже
узнал, по-русски он называется пряником. Но в те
времена пряники были для нас необыкновенными
бобра хлебами. Ведь Бобр — родоначальник нашего
рода. Может быть, поэтому его хлеб нам казался та-
ким вкусным и питательным.
— Почему бобра хлебом его назвали? — спраши-
ваю Маму, показывая на пряник.
— Не знаю, — отвечает Мама. — Давно, навер-
ное, так назвали его.
— А где Папа берет бобра хлеб?
— В лапке.
Лапкой, или лавкой, называли и поселок, и мага-
зин. То есть это место, где находится лавка или мага-
зин. Наверное, еще во времена Белого Царя ханты
взяли это слово у русских и сохранили до сего дня.
— А кто выпекает бобра хлеб?
— Русские.
— А почему не бобры?
— Хм-м!..
Мама озадаченно замолкает.
— Может быть, в древние-задревние времена наш
родоначальник Бобр первым выпек этот хлеб?! —
спрашиваю я.
244
— Возможно, да. В сказочные времена, когда
только зарождалась жизнь на Земле...
— В сказочные времена?
— Да, в сказочные.
Я рад тому, что наш родоначальник Бобр все-та-
ки имеет отношение к махи нянь, бобра хлебу.
Бобра хлеб привозила нам сестра Лиза, когда при-
езжала на каникулы из Верхнего поселка, из Верхней
Лавки, где она училась в школе-интернате. Хлеб бобра
привозил и старший брат Галактион, доставлявший
почту от Верхней Лавки к Нижней, в поселок Аган.
Мы всегда радовались бобра хлебу. И Мама, раз-
деляя между нами лакомства, всегда говорила:
— Не обижайте самых младших! У них меньше
всех зубиков!..
И когда Мама покинула нас и ушла из нашего
Среднего Мира, и когда мои младшие сестрицы Даша
и Оля плакали особенно горько и безутешно по Маме,
я, вспомнив Маму, гладил их по головкам, как это де-
лала Мама, вытаскивал из потаенного угла запрятан-
ный на черный день бобра хлеб и уговаривал сестриц:
— Дашенька, откуси от моего бобра хлеба кусо-
чек — только не плачь! Только не плачь!..
— Оленька, откуси от моего бобра хлеба кусо-
чек — только не плачь! Только не плачь!..
Я уговаривал моих сестер не плакать. А в моих
глазах стояли слезы — и я старался не выпустить их
на щеки, чтобы мои сестрицы не видели их и не
плакали...
VII
БОЛИ
247243
Белый Вожак
Весной, когда дорожные колеи потемнели под
солнцем и осели, мы покинули зимнюю избушку. Но,
не доезжая Осеннего Селения, где обычно все люди
нашего рода встречали лето, Отец завернул свою
упряжку влево. И на весновку мы остановились на
Гриве Малого Яра. Это был пологий склон Домашне-
го Бора, смотревший прямо на полдень. Поэтому снег
на Гриве давно сошел, и земля быстро прогревалась,
и на проталинах заблестели плотные зеленые листоч-
ки брусники. А внизу, под горой, длинное кочкастое
болото-сор с редкими сосенками. Болото, насколько
хватал глаз, уводило «вверх» и «вниз», то есть на во-
сток и запад — так считали по течению Агана, нашей
большой реки.
На болоте к нашему приезду только высокие коч-
ки сняли свои снежные шапки, а в низинах еще белел
снег.
Вслед за нами приехали мой Крестный отец, ста-
рец Ефрем, и мой троюродный брат Никита с женой.
Видно, Отец заранее договорился с ними о совмест-
ной весновке на этой Гриве.
248 249244
Я очень обрадовался новым людям и новому ме-
сту. Но особенно был рад Крестному — тут теперь на
целую весну хватит сказок.
Когда показалась упряжка, которой правил се-
дой старец с откинутым за спину капюшоном ма-
лицы, Отец сказал мне:
— Твой Крестный едет...
И я сразу же побежал к старику...
— A-а, здравствуй, мой крестничек! — сказал он,
завязывая поводок на первый копыл нарты. — Ну,
пойди, мне свое лицо поднеси...
Я подошел, и он, обдав меня крепким запахом
табака, кольнул жесткой щетиной в щеку.
— Ох-а, ты уже совсем большой стал, — прогово-
рил он, оглядывая меня. — Наверное, уже зверя-ры-
бу искать ходишь?
Я помолчал немного, а потом неохотно признался:
— Нет, еще не хожу. Папа не хочет брать меня
с собой...
— Это почему же не берет?
— Говорит, мал еще. Подрасти надо немного.
— Ох уж, эти взрослые, — вздохнул Крестный. —
Вечно что-нибудь придумают...
— Да, да, — кивнул я. — То говорят: холодно, до-
ма сиди. То говорят: слякоть, дома сиди. А летом го-
ворят: комары...
— Ладно, не расстраивайся, — успокоил меня
Крестный. — В твоем возрасте время быстро идет.
Расти большой!..
После паузы он поинтересовался:
— А лук и стрелы у тебя есть, Роман?
— Есть, — ответил я. — И лук, и стрелы есть.
— Лук и стрелы — это хорошо, — сказал он. —
Это совсем хорошо. Значит, вырастешь хорошим
охотником...
245
Потом он достал кисет и начал раскуривать труб-
ку. А я стал осматривать упряжку. Мое внимание сра-
зу же привлек вожак — среднего оленьего роста бе-
лый бык. Но чисто-белым назвать его, пожалуй, бы-
ло нельзя. Быка словно окунули в болотную трясину,
а потом забыли хорошо помыть. И на его белой шубе
остались бурые разводы — и на боках, и на спине,
и на ногах. И даже на голове и ушах виднелись следы
бурой болотной воды.
— Как его зовут? — спросил я.
Крестный взглянул на вожака, пыхнул трубкой,
потом неторопливо ответил:
— У него два имени. Одно — Белый. Другое —
Вожак.
— Белый Вожак!
— Можно и так, — согласился старик и грустно
добавил: — Это мой последний олень...
Тут я показал на среднего и правого пристяжно-
го упряжки и недоверчиво спросил:
— А это чьи олени?
— Это олени моего внука и твоего брата...
Речь шла о моем троюродном брате Никите,
в доме которого зимовал Крестный.
По рассказам взрослых я знал, что у моего Крест-
ного когда-то было на пастбище немало оленей. Его
семья могла жить безбедно и каслать большим арги-
шем — кочевать большой группой упряжек — с од-
ного места на другое. Вспомнив это, я спросил его:
— А где твои остальные олени?
— Ушли, — медленно сказал он.
— Куда ушли?
— Куда ушли... — эхом откликнулся он и замолк.
Я понял, что ему не хочется говорить об этом.
Он молча выкурил трубку и принялся распрягать
оленей. Чтобы они не разбредались далеко по весен-
250 251246
нему насту и первым проталинам, их выпускали с де-
ревянными колодками на передних ногах. Мне хоте-
лось помочь Крестному, и я суетился возле его нар-
ты, разыскал деревянный молоток, подавал колодки,
прибирал упряжные ремни.
Но когда я принес колодку для Вожака, Крестный
без всяких раздумий отложил ее в сторону. Поймав
мой вопросительный взгляд, он пояснил:
— Этот старикан и так никуда не уйдет. От оле-
ней и людей...
И он отпустил Вожака без колодки.
Тот и вправду далеко не уходил, постоянно был на
пастбище, вблизи дома. Вместе с другими оленями
приходил к чуму и, пережевывая жвачку, дремал на
теплой проталине возле хозяина. А хозяин, мой Крест-
ный, сидел на своем излюбленном «мастеровом» ме-
сте, и руки его непрерывно работали. Он строгал
жильник для весеннего запора, плел рыболовные мор-
ды, мастерил нарты. И вокруг него вырастала гора
вкусно пахнувших стружек. Мне нравилось говорить
с Крестным, валяться на свежих стружках, вдыхать их
смолистый дух. Белому Вожаку, наверное, тоже нра-
вился запах свежей древесины.
— Два старых опять рядом, — сказала Мама.
— Вдвоем-то веселее, — откликнулась тетя Фе-
досья, жена брата Никиты.
— О чем-то говорят, что-то вспоминают, навер-
ное, — улыбнулся брат Никита.
— Да, им есть что вспомнить, о чем поговорить, —
промолвил Отец.
Они и в самом деле, словно два старых добрых
друга, мирно беседовали.
— Устал за зиму, наверное, да? — спрашивал-
размышлял человек-старик.
Олень-старик, жуя жвачку, согласно кивал головой.
247
— Тепло вот пришло, — продолжал человек-ста-
рик. — Теперь легче тебе жить. По Гриве ходи, где сне-
га нет. Ягель-то из-под снега вытаял. Вот тебе и пища.
По Гриве ходи да ешь...
Старик олень, прикрыв выразительные большие
глаза, все кивал головой.
— Рога свои побыстрей делай, — говорил человек-
старик. — В том году у тебя хорошие рога были. Та-
кие же большие и красивые делай в это лето, чтобы я
осенью без труда мог накинуть аркан на твои рога...
«Ох, хозяин-старик, лукавишь ведь, — размыш-
лял, наверное, олень-старик. — По осени-то за оленя-
ми молодые бегают, твои внуки и правнуки. Ноги
у них быстрые, руки ловкие — за десять шагов аркан
набрасывают. Тут не только рогатого, но и безрогого
поймают. Оглянуться не успеешь. Знаю я твоих вну-
ков и правнуков. А если хвостатых пустят — так и во-
все никуда не убежишь. Со всех концов пастбища,
куда ни направишь копыта, — назад заворачивают.
С таким противным визгом-лаем носятся эти хвоста-
тые — уши бы мои не слышали!»
— И глаза мои плоховаты стали, — говорил хозя-
ин-старик. — Считай, скоро все на ощупь начну де-
лать. Вот еще строгаю, разные вещи мастерю. Это
все по старой привычке. Руки, считай, многое по-
мнят. Можно сказать, все помнят. Правда, пальцы не
такие ловкие, как в молодости. Ноги в суставах пло-
хо гнутся и часто ноют. Особенно по ночам.
«Да, верно, глаза твои совсем постарели, — согла-
шался олень-старик. — Это я знаю. Когда ехали сю-
да, ты вожжу отпустил и сказал: „Ну, Вожак-старик,
меня вези. Ты дорогу знаешь. Глаза твои лучше мо-
их. Потому как ты намного моложе меня“. Эти твои
слова я помню».

— Рога расти, шерсть расти, — просил человек-
старик. — Лето длинное. Пастбище старинное, родо-
вое. Тут все оленьи беговые тропы твои предки про-
ложили. Это пастбище тебя вскормило, на ноги по-
ставило. На этой Гриве вот в такой же весенний день
ты в этот мир пришел.
«Давно ль это было?»
— Да, считай, весен семь-восемь назад.
«Да, немало снегов с тех пор ушло... Мы оба с то-
бой уже старики. А тебе сколько же?»
— Я, считай, уже девять десятков весен-лет хожу
по этой земле.
«Девять десятков?..»
— У тебя олений век, а у меня — человеческий.
Ты так же стар, как и я. И поэтому твои весны равня-
ются моим девяти десяткам.
«Выходит, мы с тобой ровесники?»
— Да, ровесники.
Так подолгу они обменивались мыслями-думами
на «мастеровом» месте, на теплой проталине Гривы
Малого Яра. В это время мы старались не беспокоить
их. Пусть роднятся, говорили взрослые. Пусть свои
разговоры ведут.
По вечерам Крестный охотно рассказывал сказ-
ки. Мне казалось, что в его голове лежали, смотанные
в аккуратные клубки, сотни сказок и сотни песен
Медвежьего Праздника. И он потихоньку разматы-
вал их. Я же в свою очередь старался, слушая, сматы-
вать их в клубки и укладывать в голове.
Песни Медвежьего Праздника он исполнял обыч-
но днем, когда сидел за работой. А сказки — только
вечером. Если я просил сказку днем, он всегда отка-
зывался:
— Днем нельзя сказки рассказывать.
249
— Почему нельзя?
— Кто днем за сказку возьмется — тот облысе-
ет, — улыбался Крестный. — Разве ты хочешь быть
лысым?
— Не хочу, — быстро отвечал я.
— И я не хочу, — говорил он и встряхивал своей
сединой.
Его довод мне казался убедительным, и я замол-
кал. Мне вовсе не хотелось, чтобы мой Крестный
облысел.
Дни стояли ясные, солнечные — и снег уходил
незаметно.
На Гриве, на тропе, песок так прогревался к по-
лудню, что можно было бегать босиком. В бору по-
являлись похожие на невиданных зверей и птиц
причудливые проталины, на которых охотно пас-
лись олени. Днем они приходили домой, и отец или
брат Никита счищали налипший на колодки снег.
А потом, поразмыслив, меняли колодки — что потя-
желее, доставались беспокойным, «ходячим» оле-
ням, что полегче — смирным. Только Белому Вожа-
ку моего Крестного ничего на ногу не надевали —
доверяли...
Но однажды Белый Вожак не пришел домой со
всеми оленями — куда-то исчез. Брат Никита обошел
пастбище — и не разыскал его. На другой день мой
Отец сходил на поиски — и он вернулся ни с чем. Во-
жак как сквозь землю провалился.
— По черной земле где его искать? — говорил
Отец. — Это по снегу просто — по следу бы отыскали.
К тому времени проталин стало больше, чем снега.
— Куда же он исчез? — размышляла Мама.
— Может, Чернолицему попался, — предположи-
ла тетя Федосья, имея в виду медведя.
254 255250
— Появись Чернолицый — так он бы всех оле-
ней погонял! — возразил брат Никита. — Без раз-
бора! Он такой!..
— Это так, — сказал отец. — На пастбище он бы
быстро наследил.
— Наверное, заболел Вожак и до дома не может
дойти, — проговорила Мама.
— Да, похоже, заболел мой старикан, — согла-
сился Крестный.
— Поди, где-нибудь на проталине свалился, —
вздохнула тетя Федосья. — Лежит бедненький...
— Надо еще раз пастбище обойти, — предложил
Отец.
И они с братом Никитой еще раз по всем направ-
лениям прочесали сосновый бор — основной ягель-
ник домашних оленей. Но нет Вожака. Ни следа, ни
тропы. «Вниз взяли, вверх взяли!» — говорят в таких
случаях охотники.
Мне казалось, что меньше всех волновался сам хо-
зяин оленя — мой Крестный. Его лицо с крупными
и резкими чертами по-прежнему было невозмутимо.
После утреннего чая, как всегда, он садился на свое
место, выкуривал трубку и брался за нож или руба-
нок. Будто показывал, что все в жизни идет своим че-
редом...
На третий или четвертый день, под вечер, два во-
рона, хватая друг друга клювами, полетели за боло-
то-сор, к кромке припроточного леса. Летели они не
высоко и не низко.
— Они что-то видят, — сказал Отец. — И утром
в ту же сторону летели.
— Может, они Вожака нашего деда нашли? —
отозвался брат Никита.
— Похоже — да.
251
— Сходить, что ли, посмотреть?
— Сходи.
Они помолчали, вглядываясь через верхушки со-
ровых сосенок в дымчатую даль, где виднелась кром-
ка большого леса.
— На сору вода... дай мне сапоги, — попросил
брат Никита.
— Возьми, — сказал Отец.
Брат Никита надел латаные-перелатаные резино-
вые сапоги моего Отца — такой роскоши в ту пору
в селении ни у кого больше не было — и, забавно пе-
рескакивая с одной кочки на другую, как тетерев на
весеннем току, пустился через сор к припроточному
лесу. Видно, сапоги все-таки изрядно пропускали та-
лую воду, что скапливалась в обледеневших выбои-
нах между кочек.
Я долго наблюдал за смешно скачущим братом,
с нетерпением ожидая, какую же весть он прине-
сет. Слонялся по Гриве, поскольку делать ничего не
хотелось. Всех, казалось, мучило одно — жив ли Бе-
лый Вожак?
Вскоре брат вернулся. И мы узнали, что Белый
Вожак Крестного погиб. Лежит за сором, на опушке
припроточного леса.
Мама и тетя Федосья тяжело вздохнули. Отец с бра-
том стали собираться за сор. Крестный молча раску-
рил трубку, посидел в раздумье, потом сказал:
— Значит, его время пришло... Хороший Во-
жак был...
Помолчал, подымил трубкой, затем добавил:
— Увел мой аргиш в ту сторону, откуда нет воз-
врата... Увел...
Я вглядывался в его обветренное, изрубленное
морщинами красивое лицо. Как и прежде, оно оста-
256 257252
валось непроницаемым, будто ничего не случилось.
Только не пел Крестный песни и не рассказывал сказ-
ки. И теперь дольше обычного, прикрыв грусть в гла-
зах, сидел на «мастеровом» месте, посасывая потух-
шую трубку. Быть может, он размышлял о тех днях,
что предстоит прожить без Вожака, без Белого Вожа-
ка уходящего аргиша...
А это без малого десять лет...
Когда снег полностью сошел, оставшихся оленей
отвели в Осеннее Селение, где в оленьем доме под
присмотром дяди Василя они должны пережить тяж-
кое комариное время. А мы перебирались в наше Ве-
сеннее Селение на Древесном Урии, оставляли на зи-
му лодки, обласа и другие летние вещи.
Шли пешком, каждый со своей поклажей. Сначала
вышли на тропу брат Никита с женой и с моим Крест-
ным. За ними пустились и мы. Мама несла за спиной
в люльке мою младшую сестру Олю, родившуюся на
Гриве в эту весну. Отец взял на руки мою среднюю
сест ру Дашу и сказал мне:
— А ты, Роман, на своих двоих пойдешь. Рук на
тебя нет...
И я в первый раз в жизни пустился в такой даль-
ний путь на своих ногах.
Как я узнал впоследствии, то было в девятую по-
слевоенную весну.
Плач гагар
В детстве, на наших болотных озерах, я слышал
плач гагар. Вернее, тогда это называли не плачем,
а стоном. Я стоял на берегу огромного, как море, озе-
ра. Может быть, это было родовое озеро нашего деда
Романа — Светлой Воды Озеро. Возможно, то был бе-
253
рег соседних озер. То ли Холодной Воды Озера, то ли
Бубна Озера, то ли Большого Вирсани или Малого
Вирсани Озер.
Я услышал странные звуки, скользившие по озер-
ной воде. Долго прислушивался к ним, пытаясь по-
нять, что это такое. Потом, так ничего и не поняв,
спросил у Мамы:
— Мама, что это такое?
— Это гагара стонет, — ответила Мама.
— А почему она стонет — ей плохо?
— Гагара стонет к непогоде, — объяснила Ма-
ма. — Ненастье видит.
Стоял безоблачный, солнечный день. Ничего,
как мне показалось, не предвещало плохой погоды.
Поэтому у меня возник новый вопрос:
— А как же гагара узнала о непогоде?
— Просто чувствует.
— Значит, ей плохо становится, да?
Мама немного подумала, помолчала.
— Может, ей и не очень плохо, — сказала Мама
наконец.
— Зачем же тогда стонет?
— Она хочет предупредить тебя, человека, о на-
двигающемся ненастье. Ты же сейчас ничего не подо-
зреваешь о плохой погоде, которая идет к нам.
— Ничего не знаю, — согласился я. — Ведь сей-
час погода хорошая.
Возможно, тогда я впервые задумался о том, что
связывает мой Бобровый род с родом Гагар.
А Мама рассказала, что мы слышим стон малой
озерной гагары. Перед ненастьем она переворачива-
ется в воде на спину, вытягивает шею и начинает
стонать, словно перевернувшийся на обласе человек,
взывающий о помощи.
258 259254
Однажды мы плыли по озеру под вечер, в первых
сумерках. И неожиданно, совсем недалеко от нашей
лодки, перевернувшись, застонала гагара. Мой стар-
ший брат Галактион крикнул:
— Не стони, не зови ненастье!
На что гагара ответила легким бульком — ныр-
нула. Затем вынырнула подальше от лодки и снова
застонала. Она будто бы оправдывалась: что я могу
поделать — коль ненастье надвигается, коль непо-
году вижу.
Отец рассказал легенду о гагаре. Когда-то она бы-
ла человеком, имевшим большое стадо оленей. И он
очень гордился и хвастался своим богатством. Бегал
за своим стадом и кричал:
— Ох, какой я богатый! Мои олени, мои олени!..
Ох, какой я богатый!..
Долго ли, коротко ли так бегал и кричал — никто
не знает. Но однажды стадо оленей, напуганное хищ-
ником, развернулось и налетело на человека. Он
упал — и олени пробежали по нему, втоптали его
в землю, в яму меж болотными кочками. Весь он стал
плоским — спина вдавилась в грудную клетку, ноги
сплющились, а копчик вывернуло. По земле теперь
человек ходить не может, а кое-как ползает на брюхе.
Только в воде стало ему удобно нырять и плавать.
С той поры он в озера ушел, гагарой обернулся. Вот
вам и богатство, огромное стадо оленей!..
Но тем не менее к гагаре относились, как и ко
всему живому, с уважением. Нельзя гагару обижать.
В гневе она безрассудна и страшна. Захочет и посре-
ди большого озера путнику облас проткнет своим
острым клювом. Попробуй доберись до берега! Она
делает вид, что ныряет в сторону, а сама подплывает
подо дно или к борту обласа и наносит удар. Мои ро-
255
дители иногда вспоминали не то легенду, не то быль
о том, как некто пострадал от мести гагары. Чем-то
человек обидел ее, и она проткнула ему легкую
долбленку из кедра.
Вспоминали и другую историю. Будто бы в стари-
ну, очень давно, одна пожилая хозяйка дома привяза-
ла к концу длинной жердочки клюв гагары. И этим
клювом, сидя за шитьем, подгоняла ленивых и стра-
щала слишком озорных ребят. Видно, припомнив
это, взрослые иногда говорят нерадивым детям:
«Нет на тебя гагары клюва!»
Весной Отец привозил гагар, попавших в сети.
Видно, они ловят рыбу там же, где и рыбаки. Из шкур
гагар шили женские сахи-шубы, а из двух крыльев,
сплетя корнем, делали красивое опахало-веер. Летом
такими веерами мы раздували дымокур и обмахива-
лись в жару и от комаров.
В пору моего детства гагара стонала только пред
ненастьем, чтобы предупредить людей о надвигаю-
щихся бурях-грозах. Не помню точно, сколько птиц
собиралось вместе, но не больше двух-трех. А позднее
у Сотворенной Реки Человека я увижу семь гагар.
Семь гагар в кругу черных нефтевышек, на черной
воде, задрав к небу долгие шеи, заплачут...
Семь стонов.
Семь клювов.
Семь голов.
Семь шей.
Семь тел.
Семь молитв.
Семь плачей.
Семь гагар.
В кругу.
В кругу черном.
260 261256
В кругу нефтяном.
В кругу заколдованном.
В кругу заколдованном нефтевышек.
Есть ли выход из круга?!
Есть ли?!
Мне давно не попадалась живая гагара. Живая.
С песней.
Со свистом.
Со стоном.
С клювом.
С красивыми крыльями.
Мне давно не попадалась гагара. И я не знаю, что
с ней сейчас происходит. И у Отца своего, сидящего
в опустевшем родовом селении на среднем течении
Агана, не спрашивал, что делается с гагарой на на-
ших болотных озерах-морях. Возможно, если бы
спросил, как и о Глухаре, он бы ответил:
«Гагары род кончился».
Я не спрашивал и ответа не знаю.
А нефтевышка безмолвна.
Нефтевышка глуха.
Нефтевышка тяжка.
И дух ее тяжек.
Мне давно не встречалась гагара. Может быть, по-
этому я так отчетливо слышу семь молитв, семь пла-
чей семи гагар Сотворенной Реки Человека.
Семь плачей перед семью ненастьями.
Семь плачей перед семью бедами.
Слышите ли вы, люди?..
257
Древняя птица Глухарь
Глухарь.
Глухарь над бором.
Глухарь над зеленым бором.
Глухарь над синим бором.
Глухарь над золотым бором.
Глухарь над оранжевым бором.
Глухарь над малиновым бором.
Глухарь над красным бором.
Что это? Глухарь на утренней заре?
Глухарь в синий полдень?
Глухарь на закате дня?
Или, быть может, Глухарь в крови?..
Красный, кровавый, окровавленный.
Раненый Глухарь над раненым бором?
Глухарь на излете?
Последний взмах.
Последнее движенье.
Последний вздох.
Величественная птица Глухарь.
Древняя, как ханты.
Мудрая, как манси.
Вечная, как...
Вечная ли?..
Пролетят годы.
Утекут Весны.
...На среднем течении Агана, в нашем родовом се-
лении, сидит мой Отец. Сидит мой Отец, обложенный
со всех сторон железными и бетонными дорогами,
нефте- и газопроводами, нефтяными вышками и неф-
тяными поселками-городами. Его лучшие ягельные
боры вырублены. На его лучшие реки-воды пущена
жирная пленка черной нефти.
Сидит мой Отец в опустевшем родовом селении,
и по ночам скачут по его лицу отблески факелов Са-
мотлора с полуденной стороны.
Сидит мой Отец и молчит.
262 263258
Сидит мой Отец и думу думает свою.
В прошлую осень, в самое глухариное время, я
приехал к нему и спросил:
— Сколько глухарей добыл, Отец?
Он помолчал и, не отводя взгляда с полуденной
стороны, глухо сказал:
— Глухарь кончился.
Усохнут Лета.
Потом он припомнил, как в первые годы, когда
проложили геологи и нефтяники дороги через кедро-
вые урманы и сосновые боры, машины нещадно по-
били глухариный род. (Отец ни разу не употребил
слово «люди», а именно «машины».) Машины поби-
ли. Глухарь птица умная, а тут совсем оглупел от неф-
ти — садится на дорогу и прямо из-под колес подби-
рает гальку. Сами же машины похвалялись, что за од-
ну поездку набивали полный кузов.
Так кончился глухариный род.
Может быть, теперь нужна другая картина?
Глухарь над черным бором.
Возможно, к кому-то придет мысль, что это Глу-
харь в ночи, Глухарь над ночным бором. А возмож-
но, нужен перевертыш. Это будет точнее. Картина-
перевертыш. Сверху черный бор, а под ним — Чер-
ный Глухарь.
Глухарь на крестовине.
Что это?
Может быть, Глухарь со своим крестом? Не с чу-
жим же крестом он взбирается в небо или уходит
в землю...
Захлебнулся жидкой грязью Осени.
А мой Отец все сидит в нашем некогда многолюд-
ном родовом селении лицом на полуденную сторону.
Сидит, и его мысли-думы ходят вперед и назад во
259
времени, вверх и вниз по течению нашей реки. Хо-
дят-бродят его думы-мысли и опять возвращаются
к нему, так и не найдя, не зацепив ни одного своего
ровесника-сородича ни вниз до устья, ни вверх до ис-
тока Аган-реки.
Сидит, как ханты говорили, с высохшей головой.
Сидит с высохшей бородой.
Сидит один-одинешенек.
И никуда-то он не хочет уезжать, хотя со всех
сторон нефтевышки подступают все ближе и ближе,
и глаза плохо стали распутывать следы лесных зверей.
О чем он думает? Может быть, о Земле?
Разве покинешь родную Землю в беде?!
Разве покинешь вскормившую тебя Землю в горе?!
Разве покинешь Землю, которую любишь?!
Может быть, он думает о себе и о Реке.
Он — хозяин Реки.
Он — старейшина Реки.
И он спасет и Реку, и Землю, и Глухариный Род.
Глухари.
Роды.
Между тем окоченеют Зимы...
Глухарь о двух головах.
Что это? Загадка Сотворенной Реки Человека?
Возможно — да.
Возможно — нет.
Весной, когда сходил последний снег, Мама взды-
хала:
— Ах, до следующего снега бы дожить!
Осенью, когда земля надевала белую шубу, а реки
покрывались льдом, Мама говорила со вздохом:
— Ах, до следующего лета бы дожить!
А однажды она бодро сказала:
— Как глухари, считать надо: до следующего ле-
та доживем...
264 265260
Я это услышал впервые, поэтому спросил:
— Глухари считать умеют?
— Да, — сказала Мама.
— А как они считают?
— Очень просто...
И она рассказала, как Глухарь попал в слопец-ло-
вушку. Лежит Глухарь в ловушке, под бревнами, а го-
лова снаружи осталась. Увидел он сосну с пышной
хвоей и думает: «Ох, какая прекрасная хвоя на этом
дереве — вот в будущем году-то поклюю, вот мне
пища будет».
Как я понял позже, спустя годы, у Глухаря, даже
в ловушке, под бревном, оставалась хотя бы надежда.
Великая надежда на жизнь.
А ведь у Глухаря могло быть две головы. Одна в ло-
вушке, а другая снаружи, на свободе, на воле. Живи,
дыши. Смотри на сосны, на хвою. И машинам, чтобы
изничтожить глухариный род, пришлось бы сворачи-
вать каждый раз не одну, а две шеи. Вдвое больше.
Тогда, может быть, машины замаялись бы и бросили
свое гнусное дело...
Надежда.
У Мамы тоже была надежда. Она надеялась на
жизнь.
Но время было тяжкое.
Время.
Послевоенное.
Голодное.
Холодное.
Колхозное.
Советское.
Социалистическое.
Предкоммунистическое.
Энкавэдэшное.
261
Противошаманное.
Противобожье.
Противочеловечье...
И уйдут шаманы и сказители...
И осиротеют Боги и Богини...
А у Мамы была надежда. Но сама она не выжила,
не выбралась из того времени. Как теперь я пони-
маю, она сгорела. Она сгорела от любви к нам, как
выражались наши старики, к своему выводку. И мы
все, согретые ее любовью, выбрались из того време-
ни, выжили. Но какой ценой?..
Может быть, и сегодня нужно иметь две головы.
Одну для ловушки, другую — для воли. Одну для
машин, другую — для надежды. Без надежды какая
жизнь?!
А Отец мой все сидит в своем опустевшем родо-
вом селении, сидит и думы думает свои. О чем? Мо-
жет быть, о вечности бытия. О том, что уходит и что
остается. И с чем остается человек?..
А величественная птица Глухарь в скором буду-
щем останется, наверное, лишь на полотнах Творца.
Промчатся дни и годы.
Утекут Весны...
Усохнут Лета...
Захлебнутся жидкой грязью Осени...
Окоченеют Зимы...
Уйдут из Среднего Мира шаманы и сказители.
Уйдут навсегда.
За ними уйдут люди.
Уйдут народы...
Осиротеют Боги и Богини...
И останутся лишь одни Боли...
266 267262
Боль Земли
Когда Мама случайно задевала землю острием то-
пора, она быстро ровняла порез, закрывала его щеп-
ками и хвоей. Я вспомнил: то же самое делал и Отец,
если его топор нечаянно соскальзывал с дерева.
Я спросил у Мамы:
— Что все это значит?
— Это рана на теле Земли, — сказала Мама.
— Рана?
— Да, ни в коем случае нельзя оставлять раны.
— Почему?
— Больно Ей...
— Больно? — удивился я.
— Да. Если случайно поранишь Землю — Сидя-
щую Матерь, нужно сразу же полечить рану.
— Как же полечить?
— Нужно заровнять порез, чтобы побыстрей за-
живал.
— Ты мне раньше этого не говорила, Мама.
— Я тебе еще о многом-многом не говорила,
Роман.
— Расскажешь?
— Конечно же — будет время, многое узнаешь.
Я уже знал, что нельзя часто повторять священное
имя Той, что держит нас: Земля!.. Только в особо зна-
чительных случаях, на больших торжествах-празд-
никах, а также в критическую минуту, когда взыва-
ют о помощи, — вот тогда называют Ее этим высо-
ким именем — Земля! А в повседневной жизни зовут
просто Сидящей. Наверное, от частого употребления
изнашивается имя, тускнеет, соображал я. Поэто-
му детям и не разрешают попусту повторять его. И са-
ма Она, коль услышит, возможно, бывает недоволь-
на этим...
263
Я вспомнил слова Матери о том, что у всего
живого есть душа. Есть душа у человека. Есть ду-
ша у дерева. Есть душа у травиночки и цветка.
Есть душа у Земли. А все, у кого есть душа, чувс-
твуют боль.
Сейчас меня интересовала Земля. Поэтому спро-
сил у Мамы:
— Ей очень больно?
— Конечно. Помнишь, ты палец себе порезал?
— Помню.
— Помнишь боль?
— Да, помню.
— Вот и Сидящей так же больно, — грустно про-
говорила Мама. — Только мы не чувствуем Ее боли...
Я живо представил себе Сидящую: вот Она, вели-
чественная Женщина-Красавица, а мы, люди, живем
и бегаем по Ее плечам. И, по неразумности своей,
иногда причиняем Ей боль, приносим страдания. Но
Она — казавшаяся мне одновременно и человеком,
и Богиней — прощает нам многие обиды. Ведь Она
такая же добрая и справедливая, как и моя Мама.
И понимает, что дети могут и пошалить. Недаром на-
зывают Ее Сидящей Матерью. Стало быть, все люди
Земли — Ее дети...
Я взглянул на свою Маму. И мне пришла мысль:
моя Мама чувствует боль Сидящей Матери, боль
Земли. Если и не до каждого человека доходит эта
боль, то моя Мама наверняка чувствует ее. Когда она
острием топора задевала Землю, я видел на лице Ма-
мы боль. И поэтому спросил тихо:
— Мама, а ты чувствуешь боль Сидящей?
Она внимательно посмотрела на меня, помолча-
ла немного, затем тихо и задумчиво сказала:
— Может быть, иногда и чувствую...
268 269264
Тогда мне еще неведома была чужая боль. Позже,
размышляя об этом, я понял, что корень всех корней
жизни находится в Земле. Корень дерева, само дере-
во, плоды дерева, жучки-паучки, звери и птицы, че-
ловек... Все взаимосвязано, все держится на одном
корне, и корень этот уходит в Землю. И поранивший
Землю поранит и корень всех корней. И замахнув-
шийся на корень прежде всего замахивается на себя
и на человечество. Но боль изначальную чувствуют
немногие, а конечную — почти все. Ибо каждый за-
мах потом обязательно откликнется...
Я слушал Маму. Потом в мою голову пришла дру-
гая мысль. И я спросил:
— Мама, а разве лопатой мы не причиняем Ей
боль?
— Нет.
— Отчего так — ведь лопата острая?
— Когда для нужного дела мы копаем или стро-
им — Земля только рада этому.
— За это Она не сердится на человека?
— Нет, не сердится.
— Она умная?
— Да, Она знает, если человек задумал разумное
дело... Она все знает, все понимает!..
И я стал думать о разумном и неразумном в жиз-
ни Земли.
А Мама стала мне объяснять, почему нельзя де-
лать больно нашей Земле. Все люди-народы, все зве-
ри и птицы, деревья и травы на Земле живут. Всех
Земля держит. Всем дает жизнь Священная Земля...
А если поранишь Ее и Она обидится насовсем — тог-
да где жить?! Как жить?! Не станет Земли — не ста-
нет жизни... Вот поэтому и нужно беречь Землю. Вот
поэтому и нужно думать о Ней ежедневно, помнить
о Ней до последнего мгновения.
А вскоре пришло это последнее мгновение —
и Мама ушла в Землю...
После я с завистью смотрел на тех, у кого были ма-
мы. Мне казалось, что в них не было того священного
трепета, с каким нужно подходить к матери. Ибо они
не знали, не представляли, каково это остаться без ма-
тери в детстве. Расти без матери. Жить без матери...
При Маме мир был одним, а без Мамы стал со-
всем другим...
Мама ушла в Землю.
Мужчины нашего рода с черными лицами рубили
Землю. Рубили оледеневшую январскую Землю топо-
рами. Рубили Землю молча. Мы со старшей сестрой
Лизой сидели у костра и смотрели на них без слез. Мы
давно выплакали все слезы. Мы сидели одни. Млад-
ших сестер не взяли, ибо самой младшей было семь
месяцев от роду, и ее кормили жвачкой. Она сидела
в люльке, а обычай строго-настрого запрещал приво-
зить сюда детей в люльке. Мы сидели у костра. А муж-
чины рубили Землю. И мы видели, как мерзлые ко-
мья падали на черный снег. Рубили ту Землю, кото-
рую так любила наша Мама и в которую она уходила
преждевременно. Ее не стало утром, после восхода
солнца. По примете ханты, смерть после восхода —
это преждевременная смерть.
Рубили Землю нашей Мамы. И нам было больно.
И во мне до сих пор жива эта боль...
В ОЖИДАНИИ
ПЕРВОГО СНЕГА
Повесть
272 273
1
Когда Луна прилета гусей и уток «растаяла»
и под неумолчную песнь талых вод подкралась к тайге
Белая Ночь, когда охотники, пряча в лабазы старень-
кие дробовики, еще бредили весенней охотой — таеж-
ное селение Ингу-Ягун всколыхнула нежданная весть.
И хотя жители селения давно перестали удивляться
всему, что творилось вокруг, эта новость все же нару-
шила их покой. Такого в селении еще не случалось.
Когда лет десять тому назад здесь впервые призем-
лилась железная птица — зовут ее самолетом, — охот-
ники помоложе осмотрели ее со всех сторон, потро-
гали руками, но отозвались сдержанно: «Неплохая,
наверное, птица — тайгу с нее хорошо видно». Астари-
ки решили: «Верховный бог ханты Нум Торум не про-
тив этой железной птицы, иначе как она ввысь подня-
лась?» И даже разрешили молодым охотникам летать
на ней в город.
А в позапрошлом году тут новая «птиция» появи-
лась. По-русски она называлась длинно и непонятно:
экс-пе-ди-ци-я... Старики дали свое название. Птиция
эта землю дырявит, черную горючую воду ищет, имя
которой — Нефть. Люди новый поселок построили.
От Ингу-Ягуна на оленях езды — одна трубка мерка!1
Таежные жители гостеприимны. Не отворачивают-
ся от тех, кто селится рядом: живите, устраивайтесь—
тайга большая, зверь-птица есть, рыбы в озерах-реках
всем хватит. Мы вам не мешаем — вы нам не мешай-
те. Пусть злые ветры-метели не заметают тропу между
нашими селениями, поживем да начнем ездить друг
к другу чай пить.
Но на третье лето из дома в дом быстрой белкой
поскакала, проворным горностаем шмыгнула весть:
молодой охотник Микуль Сигильетов, внук знамени-
того медвежатника Кавахн-ики, от древнего промыс-
ла отрекся, свой охотничий инструмент бросил, зем-
лю предков — священную землю — дырявить станет.
В птицию, говорят, ушел, помощником землебурителя
сделался! Где это видано, чтобы охотник землю бура-
вил?!
Селение Ингу-Ягун небольшое, всего три родовых
фамилии ханты: Сигильетовы, Казамкины да Сардако-
вы, да ненцы Айваседы. Все с рождения знают друг дру-
га. И каждый считает своим долгом принять участие
в судьбе другого: коль не делом, так словом.
— Микуль, видно, слишком глазастым стал, —
ворчали старухи, выделывая шкуры. — Ученье вино-
вато. Целых восемь классов окончил. Вот и пошел ис-
кать такое, на что бы глаза пялить, а ведь и глядеть-то
не на что: на железо, что ли, с дурным духом?! Одна
лишь вонь от него. И сгнить-то толком не может, одна
ржа: ни человеку, ни божьей твари какой... Опять же
семью бросил — бабка полуслепая, мать да три се-
стренки. Главным кормильцем после смерти отца
1 Обычно через каждые двенадцать — восемнадцать киломе-
тров делается остановка, чтобы олени отдышались и поглотали снег,
а каюр раскуривает трубку.
274 275
был, потому и в армию не забрали, отсрочку дали. Кто
теперь семью кормить будет? Вот нынче молодые ка-
кие, раньше такого не было, нет.
Так и эдак судили ингу-ягунцы. Не знали, как быть.
Ворчали старухи. Вздыхали седобородые старики.
— Ох, разгневается всемогущий Нум Торум, нака-
жет ингу-ягунцев! Ох-хо-хо! Накажет. Большой водой!
Большим дождем! Ветром свирепым! Громом, огнем
накажет! Мор падет на рыб и зверей. Голодать будем...
Ох-хо-хо, не миновать беды!..
Пошли старики к деду Кирилле Казамкину, само-
му мудрому в селении старцу. Это он в тридцатых
годах организовал в Ингу-Ягунe колхоз и много лет
был его председателем. Он и сейчас, хоть и стар со-
всем, промышлял зверя и птицу капканами да сил-
ками. Сам управляющий промохототделением Иван
Филатыч Троянов ходил к нему за советом: на каких
угодиях лучше начать промысел рыбы и зверя, ка-
кой ожидается год — урожайный или неурожайный,
какая будет вода — большая или малая. Многое знал
и помнил дед Кирилла, умудренный долгими летами
жизни...
Пришли старики, задымили трубками, сокрушают-
ся, головами качают:
— Слышишь, Кирилла, скоро род охотников совсем
кончится: старики помрут, молодые в птицию сбегут.
Тропы охотничьи зарастут травой-кустами. Что такое
тайга без охотника?! Уж и грех сказать, что такое! А че-
ловек без тайги, а?! Как быть, Кирилла?
Дед Кирилла поперхнулся дымом, тряхнул белой,
как перо халея2
, головой, откашлялся и снова затянул-
ся — так ничего и не сказал.
Вошел Иван Филатыч. Старики накинулись на него,
будто нашли виноватого:
2 Xалей — речная чайка.
— Ты зачем отпустил его на железную работу, Иван
Филатыч?!
Тот тяжело, по-стариковски вздохнул, почесал бле-
стящую лысину, сказал:
— Не надо было отпускать — он мне план давал!
Но верно мыслит стервец: ежели соседи отыщут нефть,
нам туго придется. Такое тут начнется — звериного
духа ни одна лайка не учует. Тогда надобно бросать
промысловое дело, всем в нефтяники подаваться.
А у нас там уже свой человек! — и управляющий хитро
сощурился.
— Ну, это еще когда будет! Может, этой черной
воды тут и вовсе нет — откуда ты знаешь?! Зверя надо
в тайге выслеживать, рыбу ловить. А черную воду где
промышлять надо — кто знает? В каком месте землю
сверлить — кто знает? Наши мудрые предки ведать
не ведали, кто живет в Нижнем царстве, кроме умер-
ших. По сей день ни один охотник не видел ее, черную
воду, а слухов пошло шибко много. Напрасно ты, Иван
Филатыч, парня не удержал, напрасно!
— Силой разве удержишь! — заговорил Иван Фила-
тыч. — Все одно — время летнее, не сезон. Пусть пора-
ботает. Осенью-то, по первозимью, так и так вернется,
не устоит. Как устоять? Охотник... — Иван Филатыч
покосился на стариков, подумал — кажется, последние
слова весомо прозвучали, верят таежники в первози-
мье. Чуть помедлил и, усмехнувшись, добавил: — Вот
вернется Микуль и скажет, есть ли нефть в Нижнем
царстве или нету. Коли есть — так своими глазами уви-
дит, коли нет — так и разговоров не будет.
Закряхтели старики, засомневались, а вдруг нефть
заколдует, заворожит парня — кто знает, какими чара-
ми она обладает!
— Разве у тайги, у троп охотничьих, у первозимья
слабее чары? — возразил Иван Филатыч. — Пройдешь
276 277
один раз по первой пороше, на всю жизнь запомнишь!
На веки вечные приворожит! Я вот сколько помню,
из молодых кто хоть год поохотился, потом уж не ухо-
дил никуда. Если сразу после школы в город не подал-
ся, в тайге осядет, не уйдет. Так и Микуль... Пусть по-
куда побегает.
— Это верно, — согласились старики. — Большая
у тайги сила!
А дед Кирилла слушал, дымил трубкой. Молчал.
— Ты-то что думаешь, Кирилла? Что-то твоего сло-
ва не слыхать? — говорят старики.
Дед не спеша вытащил изо рта трубку, повертел ее
в руке, сказал:
— Что я-то думаю?.. Прав, думаю, Иван Филатыч:
пусть парень поработает. Доживем до первого снега,
там видно будет. Так я думаю!
Подивились старики его словам, но перечить
не стали: ум деда Кириллы ходил верными тропами,
никогда не блуждал.
Вечером к тетке Анне, матери Микуля, нагрянули
гости. Опять о Микуле разговор был.
— Что я могла сделать?! Не маленький ведь... Своя
голова — свои думы, сам себе хозяин... — оправдыва-
лась перед ними Анна.
...Народилась над тайгою Белая Ночь. Тишина и по-
кой на земле. В эту пору никто не тревожит птичьих
гнездовий, не пугает зверей, кормящих детенышей...
«Когда человек приходит в Белую Ночь — большая
радость, — говорят в народе, — а когда уходит...»
2
Люди отвоевали у древнего бора клочок земли, где
столпились, как отбившиеся от стада олени, железные
домики — два оранжевых, три голубых и один на от-
шибе — деревянный, некрашеный. Напоминают они
парт авыл, нарту-ларь для продуктов, только вместо по-
лозьев два толстых бревна, и на них, чуть выше челове-
ческого роста, жилой домик с окошечками и обрубком
трубы на крыше. В сторонке навес, крытый не бере-
стой, как у рыбаков, а черной смоленой бумагой — то-
лем. Оттуда идет запах вареного мяса — наверное, там
готовят еду. Дальше — большая, в два человеческих
роста, белая бочка с круглой крышкой наверху, куда
тянется затоптанная лесенка. За ней, Микуль сразу уз-
нал по картинкам в журналах, — грязно-серая грома-
дина буровой вышки. Таежные сосны по пояс ей. Стоит
словно исполинский истукан, опутанный железными
прутьями-кандалами, чтобы не убежал от людей. Вор-
чит и чихает сизым дымком дизелей, притаившихся
над навесом. Там, видно, сердце буровой. За вышкой
речушка с темной водой и светлыми бережками. И бе-
резовая рощица, бегущая к буровой.
Возле вертолетной площадки болотце с чахлыми
сосенками. За ним большое озеро с лесистыми остро-
вами. Между речушкой и озером — сосновый бор
с плешиной в пятачок, где неожиданно взметнулась
к небу вышка.
«Хорошее место, — отметил Микуль, будто, выби-
рая место для буровой, геологи думали больше о ры-
балке или охоте. — Бор, река и озеро — все под рукой».
К нему бросилась свора разномастных собак, они слов-
но учуяли в нем охотника: не рычали, а ластились, но-
ровили лизнуть лицо.
— Где тут начальник живет, покажи? — спросил
Микуль у молодого высокого рабочего в замасленном
комбинезоне.
— Начальник?! — парень внимательно оглядел
Микуля, неопределенным жестом показал за спину,
на восток. — Ты что, оттуда?
278 279
В том направлении, куда указал парень, находилось
родное селение, и Микуль утвердительно кивнул:
— Оттуда, оттуда... Из Ингу-Ягуна.
Парень неожиданно громко рассмеялся, захлопал
себя по животу:
— Ну, чудак, ну насмешил: «Начальник!» Видно, что
оттуда. Главного тут называют не начальником, а мас-
тером! Понял — мастер! Вон в том балке живет наш
Кузьмич, топай туда прямым курсом!.. Стой, стой! —
вдруг закричал парень, протягивая руку. — На работу,
да? Будем знакомы — помощник дизелиста Верезов-
ский!
«Веселый тут народ, железный, — подумал Микуль,
ощутив крепкое пожатие рабочей руки. — Так от него
машиной и тянет. Вот только смеялся чему — ниче-
му, ничего смешного нет. Просто любит посмеяться?..
А домики эти, значит, и здесь, на буровой, балками зо-
вут. Нет, «дом» лучше звучит, теплее, уютнее, а что та-
кое «балок», от «балки», что ли? А вот «мастер» — хо-
рошо! И на хантыйском языке есть такое слово — это
человек талантливый, особенный: нарту сделает кра-
сивую и удобную, обласок выдолбит легкий, изящный,
при нужде сошьет себе малицу и кисы, а зверя высле-
дит в таком урмане, где охотник «немастер» нипочем
не отыщет следа... Посмотрим, какой у них Кузьмич—
мастер, наверное, все может — и вышка сердитая слу-
шается его».
Микуль поднялся на высокое крыльцо.
Человек, сидевший посреди балка на корточках,
резко повернул на скрип двери по-детски румяное
лицо с пухлыми щеками и ровным бархатным голосом
спросил:
— Новенький, что ли?!
— Да. А вы... мастер? — с сомнением поинтере-
совался Микуль — уж больно молодо выглядит!
— Ну... Вот иглу выронил, рукав зашить надо, —
проговорил тот, продолжая шарить рукой по полу.
— Да вот же игла! — помог Микуль, а про себя от-
метил: «Наверно, стесняется носить очки, а видит не-
важно».
— А ты глазастый, оказывается! — одобрительно
улыбнулся мастер. — Глазастые нам нужны — давай
направление. Не работал на буровой?
— Нет... я охотник.
— Нет — научим, будешь нефть искать. Я, брат,
тоже люблю охоту. Так вот... сначала будешь помогать
такелажнику. Нужно с вертолетной площадки мешки
с глиной перевезти к вышке. Иначе пойдет дождь —
и все размокнет.
«Кто такой такелажник? — думал Микуль. — Ведь
я в этом такелажнике ничего не понимаю».
— А потом день-другой будешь помогать плотни-
ку. Видел, у нас вместо столовой просто навес. Вот его
надо обшить тесом, а то комары не дадут житья, в про-
шлое лето чуть не загрызли, поесть негде будет.
— Я ведь не такелажник! Как же так — я хочу бу-
рить! — заволновался Микуль, и тут он немного схи-
трил, добавив: — И не плотник я, не мастер!
Он всматривался в лицо собеседника и думал, что
глаза у него вроде честные, бесхитростные, а сам будто
бы хитрит — не хочет допустить новичка до «железной
работы», боится, наверное, как бы охотник не натво-
рил чего-нибудь.
— Ты хоть выслушай до конца! — перебил ма-
стер. — На буровой ведь не работал — так осмотреться
должен. Сходи на вышку, посмотри, что к чему, вни-
кай в суть дела. А потом я тебя в лучшую вахту запишу,
и не по третьему разряду, а по четвертому— верховым
будешь. Обстоятельства так складываются, место осво-
бождается, так-то! Пойдем, покажу, где жить будешь.
280 281
«Не шибко на мастера-то смахивает! — подумал
Микуль, выходя из домика. — Сколько годов нужно,
чтобы все «железное дело» узнать?»
— Голубые и оранжевые — это мужские балки,— по-
казывал по дороге Кузьмич.— Деревянный — женский,
там лаборантки и тетя Вера, наша «комендантша».
Мужчинам туда вход заказан. Тетя Вера у нас строгая.
Кузьмич открыл дверь крайнего домика. В полу-
темном тамбуре железная печка. Вокруг нее сапоги,
ботинки и домашние тапочки. На гвоздях грубая бре-
зентовая одежда и оранжевые гладкие шапки, вроде
чугунных котелков, в которых жены охотников любят
варить мясо — быстро вскипает вода. Двери слева
и справа. Кузьмич толкнул левую.
В небольшой комнатке две полки внизу и две
наверху.
— Занимай вон верхнюю полку, — сказал ма-
стер. — Внизу тут наш шеф-повар спит, Жора. А на тех
дизелист Ракович и помощник его Верезовский... Да,
что надо будет — приходи, сейчас тетя Вера белье при-
несет, зайду к ней.
С постельным бельем пришла женщина лет соро-
ка пяти. Светлые вьющиеся волосы собраны пучком
на затылке. Черты лица жесткие, суровые. На лбу и во-
круг полинявшей голубизны глаз прочно угнездились
морщины. Вся ее фигура сухонькая и подвижная, по-
девичьи легкая. Голос ее звучал в маленькой комнатке
неожиданно резко и властно:
— Чтоб не лез в комнату в грязной спецовке, чтоб
окурки и спички не бросал на пол. Белье меняю ровно
через две недели... как всем. В чью вахту записали?
— Пока никуда...
— Значит, к Алексею Ивановичу, раз сюда посели-
ли, повезло — добрый бурильщик! — при этом лицо ее
посветлело.
На Микуля посыпались вопросы: кто? откуда? же-
нат ли? Кто родители? Потом, как бы извиняясь за из-
лишнее любопытство, тетя Вера пояснила:
— Я, считай, тоже местная, жила в Ингу-Ягуне.
— Всех я там знаю, но вас не помню — где вы рабо-
тали? — заинтересовался Микуль.
Лицо тети Веры стало опять строгим и жестким, по-
молчав, она нехотя ответила:
— При колхозе... Кассиром. Тебя еще не было, дав-
но это было, давно... — и медленно, словно с тяжелой
ношей, вышла на улицу.
«Что-то я много болтаю, — подумал Микуль. —
Обидел человека — это плохое начало. В тайге удачли-
вей начинал всякий сезон...»
Но, выйдя на улицу, он забыл про свою досаду, так
ему не терпелось после стольких рассказов увидеть
все самому. Недаром в родном селении его называли
Глазастым. Осторожно поднялся на скользкий от гли-
нистого раствора «пол» вышки — мостками называют.
В уши ударил недовольный рокот дизелей: они будто
злились на новичка. Никогда не слышал охотник тако-
го неприятного шума.
Вышка четырьмя железными ногами, уходящими
под деревянный «пол», вросла в землю. Здесь, когда
стоишь на полу, вышка напоминает очень высокий
охотничий чум, только основание не круглое, а квад-
ратное. На середине, где должен быть таганок, — ме-
таллическое возвышение — ротор с дырой в центре,
где стальные длинные зубы зажали трубу. Сверху
на толстых проволочных веревках опустилась неболь-
шая железная загогулина с выемкой и болтающейся
на шарнире «челюстью».
Подскочил паренек, завел элеватор-загогулину
чуть ниже утолщения на конце трубы и резко захлоп-
нул челюсть-крышку. Стоявший у столика с разными
282 283
рычажками усатый бурильщик, еще не старый, но,
кажется, самый главный в смене, нажал на педаль
под столиком — «зубы» тотчас же разжались. Затем он
надавил на длинную железную рукоятку — барабан,
в два или три человеческих обхвата, стоявший между
двумя ногами, выплевывая искры, стал наматывать
на себя проволочную веревку. Взревели дизели, вздрог-
нул пол — и элеватор-загогулина, все увеличивая ско-
рость, потянул трубу вверх. Когда она остановилась,
бурильщик, словно волшебник, нажал на какую-то
кнопку, — сердито фыркнув, выскочили замасленные
«клещи», крепко обхватили трубу и, вращая, отвинти-
ли ее. Снова подскочил паренек с длинным металличе-
ским крючком, зацепил трубу и оттянул ее свободный
конец в угол. Наверху кто-то невидимый освободил ее
от элеватора, и она замерла внутри «чума», будто по-
ставили ее отдыхать. Пошла следующая труба.
Все это Микуль уловил в несколько мгновений:
у охотников развита зрительная память, нет у них ни
записных книжек, ни карт — все, что увидел и услы-
шал, надо запомнить.
«Ловко работают!» — только успел подумать Ми-
куль, как к нему подбежал молодой рабочий с озабо-
ченным загорелым лицом и закричал в самое ухо:
— Уйди! Зашибет!
На Микуля ползла бледно-рыжая труба. Он быстро
отскочил в сторону и огляделся: хотелось узнать, зачем
она приползла сюда. От «пола» вышки до земли поло-
гий бревенчатый помост, по нему маленькая лебедка
тросом и подтянула сюда эту трубу. Теперь возле нее
остановился другой рабочий и начал старательно из-
мерять ее рулеткой — Микуль молча взял конец ленты
с нулевой отметкой, чтобы помочь парню. Тот между
тем вытащил блокнотик и что-то записал там коро-
теньким карандашиком, — наверное, длину трубы.
Микуль не стал его отвлекать расспросами, незачем
мешать человеку делать свое дело. И так понятно, тру-
бу приготовили для того, чтобы нарастить ее на другие
трубы, когда начнут их опускать.
Но тут усатый бурильщик стал делать Микулю
какие-то знаки. Оглянулся: в белом, как запорошенная
лунка на льду, круге беспокойно пританцовывала чер-
ная, с острым наконечником, стрела. Луки с такими
стрелами настораживают на выдр. Здесь она что-то го-
ворит бурильщику, а он, Микуль, закрыл ее своей голо-
вой. Потом еще кто-то попросил посторониться. Куда
ни сунься — всюду не на месте.
В этом царстве ревущих машин, труб, стальных
канатов, в бесконечном звоне и скрежете железа при-
вычно, по-хозяйски сновали чумазые парни в перепач-
канных робах и резиновых сапогах.
И тут появилась мысль: «В тайге-то лучше: чисто,
спокойно и тихо. Ни грязи тебе, ни мазута, ни грохота.
Куда я попал?»
Три года назад, шестнадцатилетним мальчишкой,
Микуль начал промышлять зверя. Год был суровый, не-
урожайный на зверя-птицу. Тогда он преследовал лису
с капканом. Жгучий ветер выжигал слезу. Казалось,
за тем кустиком или бугорком покажется обессилев-
шая лиса, но ее все не было. Хотелось вот так же плю-
нуть на все и убежать домой. Но там уже нет отца, его,
Микуля, ждут с добычей. Глотая слезы, он шел по следу.
«Тогда, — думал Микуль, — я не повернул назад,
не отступил, а ведь было всего шестнадцать. Конечно,
начало всегда нелегкое. Вот и сейчас: идешь по этим
скользким грязным мосткам буровой, и мир вокруг
кажется таким же скользко-зыбким и неустойчивым,
как эти мостки, вот-вот свалишься». Но падать Микуль
не привык — он охотник из старинного промыслового
рода.
284 285
Как и в ту самую трудную первую охотничью
зиму, по шатким деревянным ступенькам полез
на вышку.
«Прав Кузьмич, с наскоку этого истукана не возь-
мешь, наверху мешать некому, надо сначала осмо-
треться как следует».
На середине вышки на площадке, обшитой со всех
сторон тесом, помбур отмыкал челюсть загогулины
и ставил трубу в угол. Микулю понравилось, как он
ловко, будто играючи, управлялся с тяжелыми труба-
ми, они покорно, одна к одной, становились на отдых.
Отсюда ничего не видно, кроме «пола» вышки.
Чем выше он поднимался, тем невесомее, казалось,
становилось тело. Одинаково он любил небо и тайгу.
Если бы он пошел в армию, то попросился бы в летную
часть. Но и тайга была для него родной матерью. Мог
ли он ее не любить? И вот он, Микуль, сын Неба и Тай-
ги, уже на «седьмом небе». Ему сказали, что так назы-
вается самая верхняя площадка буровой.
Хотя высота не ахти какая, сорок метров, но тайга
как на ладони.
В углу, облокотившись на перила, стояла девуш-
ка — такое у нее милое и вместе с тем строгое лицо!
Ветер играл ее темными волосами, как озерной водой.
Невысокая, стройная, она похожа на хантыйскую де-
вушку, только глаза огромные и голубые. В них тайга,
залитая плавленым золотом солнца и небесной сине-
вой. Одинокие сопки, с горделиво взметнувшимися
ввысь пиками елей и кедров. Светло-синие чаши озер,
где разбредшимся стадом белых оленей паслись берез-
ки. Ярко-рыжие болота, пугливыми лисами убегаю-
щие от буровой. На горизонте все терялось в голубом
легком мареве.
В ее глазах было все. В них не было только его, ново-
го помбура. Она не замечала его. От этого Микуль еще
больше растерялся, не зная, что делать — то ли уйти, то
ли остаться.
Тут она отвела со лба невесомую прядь волос, удив-
ленно вскинула длинные черные брови, спросила
без всякого интереса:
— Новенький?
— Но-венький, — выдавил Микуль и не узнал свое-
го голоса.
— На заработки? — она в упор посмотрела на него
и, насмешливо сощурившись, ждала, соврет или нет.
— И на заработки, — пробормотал Микуль. — Зара-
ботать тоже надо...
— Через месяц-другой сбежишь! — все тем же рав-
нодушным голосом вынесла она свой приговор. — Ко-
мары заедят, потом холода пойдут. Всякие тут быва-
ли...
— Комары? Мороз? — Микуль улыбнулся, и робость
его прошла. — А домики ваши, как их называете, бал-
ки, для чего? На охоте, бывало, под кустом спишь —
и то как дома...
— Охотник?
— И охотник, раз в тайге родился. А теперь вот
с вами...
— Значит, первый? Настоящий ханты-охотник! —
девушка внимательно взглянула на неуклюжего коно-
патого парня с темным обветренным лицом.
Но Микуль пошел было вниз: к чему пустые разго-
воры? На охоте целыми сутками не разговариваешь,
привыкаешь к молчанию. Однако надо было еще по-
знакомиться — девушку звали Надей.
Внизу слазил под мостки, осмотрел зацементиро-
ванное устье скважины. Основание вышки добротное,
крепкое, словно эта махина пустила корни в таежную
землю на сотни лет и рычит дизелями дни и ночи, как
настоящий хозяин.
286 287
Заинтересовался мутной буроватой водой: откуда
и куда бежит по желобкам?
Тут на помощь пришла Надя, которая как раз про-
бегала мимо. Она объяснила, что раствор вытаскивает
из скважины измельченную долотом породу. А она, ла-
борантка, во время бурения следит за раствором: с по-
мощью специальных приборов определяет удельный
вес, водоотдачу, вязкость. Без раствора невозможно
бурить. Все она рассказала толково и просто. Микуль
уже смотрел на нее с уважением, думал: «Хоть и жен-
щина, а понимает... Раствор, значит, — это кровь буро-
вой, не может она жить без крови». После встречи с На-
дей он убедился, что буровую просто так не оставишь.
Надя, сама не ведая того, своим презрительным «сбе-
жишь» отрезала путь к отступлению. «Посмотрим, кто
первый уедет!» — бормотал Микуль.
— Ты, Сигильетов, как ревизор, — добродушно вор-
чал мастер Кузьмич. — Сразу все хочешь узнать.
— А почему я был удачливым охотником, зна-
ешь? — отозвался Микуль. — Потому, что тайгу хоро-
шо знал.
— Учиться тебе надо, в нефтяной бы техникум —
тайга никуда не уйдет от тебя.
Микуль решил пообедать. В столовой под брезен-
товым навесом, где стояли длинный стол без ска-
терти и плита, каморка-склад для продуктов и хо-
лодильник, хозяйничал парень лет двадцати пяти,
по-южному смуглый, со смолисто-черной шевелю-
рой, проволочно-жесткой и неопрятной. Во всем об-
лике его одновременно и кроткая почтительность,
и надменное высокомерие, и равнодушие ко всему
окружающему.
— Что будем есть? — спросил повар, едва кив-
нув. — Накормлю, как в лучших ресторанах. Бывал
в ресторанах-то? Нет? А я когда-то работал...
Под навесом никого не было, Жора явно скучал.
И теперь был рад случаю поболтать с новеньким.
— Зачем же бросил? — машинально спросил Ми-
куль, думая о своем.
— Зачем все бросили, зачем сюда приехали, зна-
ешь? Вот за тем и я приехал! И ты, и я. Все!
— Строить приехали все, нефть искать, — просто-
душно объяснил Микуль, вспомнив уроки ингу-ягун-
ского учителя Александра Анатольевича. — Я знаю
в лесу всех зверей и птиц, а вот нефти ни разу не ви-
дел! Всякому охотнику интересно узнать, какой такой
зверь есть — нефть!
— «Строить», «нефть»! — презрительно протянул
Жора. — Я приехал — тут совсем не вигодно, одни ко-
мары! Думаешь, я строил, нефть искал?! Я с комаром
воевал прошлое лето! Вот погоди — скоро их совсем
много будет, в уборную не дает сходить! Разве жизнь
это, а?!
— Комары здесь недолго, самое большое, месяц,
потом их мало будет, — сказал Микуль. — Тут как бо-
лота просохнут — и комару конец. Это на больших ре-
ках, где нет болот, они долго живут, рано появляются
и поздно исчезают. В старину в комариное время на-
рочно в болота уезжали, пережидали там.
— К черту, домой поеду! Море, Одесса, женщины —
эх, совсем немного осталось! А здесь работа тяжелая,
помощник в отпуске. А людей сколько? Четыре вахты
по шесть человек, потом три лаборантки, тракторист,
сварщик, уборщица. Да еще мастер, его помощник
и механик! Тридцать три человека в бригаде — и все
бегут! Жора, корми! Жора, волком есть хочу! Жора
раньше всех встает, позже всех ложится. Комары, ску-
ка, невигодная жизнь! Поживешь — и сам убежишь!
И женщин нет, а была у меня вигодная женщина! —
Жора аж зажмурился от удовольствия.
288 289
«Вигодно» было его любимым словечком, осталь-
ные слова выговаривал чисто. Но когда очень вол-
новался, в его говоре слышался южный акцент. Дю-
жего помбура Гришу Резника считал «вигодным
мужиком» — давал выручку, ел за двоих. И работал
соответственно. А вот помазок Верезовский «неви-
годный». Тощий, длинный, он не любил засиживаться
у Жоры.
— А что это, помазок? — спросил Микуль.
— Помазок? Дерьмо работа — это кто дизеля под-
мазывает. Помогает дизелисту! — пренебрежительно
фыркнул Жора. — Скоро все узнаешь!
«Ну, Микуль, если хочешь ладить с Жорой, навора-
чивай побольше — все будет в порядке!» — усмехнулся
про себя охотник, вполуха слушая Жорину болтовню.
Но есть не хотелось: мясо было, видимо, баноч-
ное — не свежее и совсем безвкусное, мясом не пахнет.
Подлива показалась горькой, с тошнотворным запа-
хом пережаренного лука. А вермишель и вовсе напом-
нила траву, которую едят только гуси. И чай без арома-
та, железом отдает — речная вода и та вкуснее.
— Слушай, друг, а шапку ондатровую или выдру
можно найти, ты охотник? — понизив голос, спросил
Жора.
— Ты же домой хочешь ехать, зачем тебе зимняя
шапка? Я слышал, там жаркое море, где Одесса. Не зря
же туда перелетные птицы идут.
— Там тоже зима есть и холод есть.
— Какая же зима, если вода не замерзает? Птицы
где плавают? Или еще дальше летят?
— Может, и летят, не знаю. Но ведь хорошая вещь
везде ценится!
Уходя, Микуль решил успокоить Жору:
— Комаров в этом году немного будет — вода ма-
ленькая. Потерпи до осени, на охоту вместе сходим!..
«Солнце смотрело назад» — уже скрылось за ле-
сом, а на верхушках сосен все еще играли оранжевые
лучи.
«Завтра будет ясный день», — машинально по охот-
ничьей привычке отметил Микуль. Хотя сегодня он
ничего не делал, но грохот железной вышки вдавливал
его в землю: болела голова и отчего-то ныли плечи,
а в нос бил нетаежный дух буровой.
3
Мастер Кузьмич после обычного вечернего обхо-
да буровой, убедившись, что все в порядке, вернулся
в свой балок. Шло бурение. У пульта самый опытный
бурильщик Алексей Иванович Шишков, за него бес-
покоиться нечего. В ноль часов смена вахт, заступает
молодой бурильщик, вот за тем еще нужен глаз да глаз.
Надо будет посмотреть, как он там. А сейчас можно
и подремать до двенадцати, соображал Кузьмич, вре-
мя еще есть. Только он прилег на полку, как дверь рас-
пахнулась и на пороге бесшумно вырос новый помбур
Микуль Сигильетов. Увидев его взволнованное, блед-
ное лицо, Кузьмич понял — что-то случилось. Спро-
сить не успел.
— Зачем его убили?! Зачем?! — прошептал Микуль,
опередив вопрос мастера. — Зачем убили?! Он столько
лет прожил!..
— Кого убили?! — вскочил Кузьмич. — Кто убил?!
Авария?!
— Старика! Он столько лет прожил...
— Какого старика? Где?
— На буровой!
— Да говори толком! Кого? — крикнул Кузьмич, ув-
лекая Микуля к выходу.
— «Кого, кого», — сказал: Старика! Унцых-ики!
290 291
— Унцых?! — поперхнулся Кузьмич. — У нас нет та-
ких! Ты что чепуху несешь?!
— Старика... Дерево... — пытался растолковать Ми-
куль. — Унцых — сосна, дерево! Старик, ики, двести
лет прожил!..
— Вон что! — облегченно вздохнул Кузьмич. — Ну,
с тобой, Сигильетов, не соскучишься! Нет, не соску-
чишься! А до кондрашки запросто доведешь! Кон-
драшка запросто хватит!..
Кузьмич достал «беломорину», чиркнул спичкой
и так затянулся, что сразу полпапиросы превратилось
в пепел. Потом он бросил окурок, кивнул Микулю
на открытую дверь балка — мол, заходи. Закрыл дверь,
чтобы комары не летели на свет, опустился на скамью
и устало попросил:
— Расскажи все по порядку про старика, который
двести лет прожил...
Микуль сел на жесткую деревянную табуретку, по-
молчал, к чему-то прислушиваясь, потом тряхнул голо-
вой и начал свой рассказ.
...Вечером Микуля, одуревшего от грохота и креп-
кого духа буровой, потянуло в тихий сосновый бор —
отдышаться и прийти в себя. Но его остановил за-
вал, да еще какой! В жизни таких завалов в тайге
не видывал! Озадаченно топтался возле огромного,
в два обхвата, пня унцых-ики. Большой и тяжелый
пень бульдозер вырвал с корнями из земли и приволок
к высокому завалу из покореженных и расщепленных
сосен. Приволок, да, видно, не сумел закинуть наверх,
сил не хватило. Вот и оставил тут, чуть вдавив в завал.
Тело Старика, разрезанное на куски, белыми ссади-
нами выглядывало из нагромождения сучьев, стволов
и оранжево-темных корневищ. Сосны, что помоложе,
вырваны с корнями, и машина вместе с ягелем сгреб-
ла их и присыпала песком. Потом бульдозер еще не раз
прошел по площадке, собирая обломки сучьев, сосно-
вую хвою, кору.
Микуль смахнул песок и куски ягеля с неровного
спила на пне, видно, пилили бензопилой с четырех
сторон. Напомнил он стол, за которым свободно уме-
стилась бы семья из четырех-пяти человек. Микуль
наклонился и начал считать годовые кольца на пне.
Досчитал до ста и остановился — прикинул, сосна
прожила более двухсот лет. Два века! А гляди-ка —
даже сердцевина еще живая, ни дупла, ни трухи. Вот
так унцых-ики! Железо столько не выдержит. А тело
у Старика белое, словно впитал весь солнечный свет
за два столетия. Ячея3 крупная, с золотисто-смоля-
ными ободками. Всем соснам сосна! Хороший бы об-
ласок-долбленка получился, если кедра или осины
под рукой нет.
И кора у Старика светлая, почти белая, как бере-
ста, — не под одним дождем и снегом выстоял. А сколь-
ко белок лакомилось семенами его шишек! Сколько
нужно сил, жизнелюбия и доброты, чтобы прожить
столько лет и остаться таким чистым и светлым! Два
столетия стоял, а не взял даже червь древесный.
Микуль на борах не раз встречал таких долгожите-
лей и всегда останавливался, с удивлением рассматри-
вал могучий ствол и крепкие ветви с золотисто-желтой
чешуей. На макушке обычно гнездился орел или дру-
гая крупная птица. Земля под кроной усеяна старыми
шишками. Микуль остановится, послушает его тихий
голос, который не спутаешь ни с какими другими зву-
ками тайги. И по той давней привычке Микуль вы-
прямился и прислушался. Сначала он слышал только
сердитый рокот буровой, затем в рокот влился едва
различимый стон убитой сосны. Чем больше Микуль
3 Ячеей на дереве ханты называют расстояние между годовы-
ми кольцами, которые смотрят при выборе лесины на обласок.
292 293
напрягал слух, тем явственнее становился стон. Те-
перь сюда влился глухой многоголосый плач всех уби-
тых и покалеченных деревьев, старых и молодых.
Тут Микуль почувствовал, как сосновые иглы кале-
ными стрелами впились в сердце... Он медленно попя-
тился, затем повернулся и помчался в домик мастера
Кузьмича.
...Замолчал Микуль, опустил голову, подумал: если
Кузьмич не слышит этот стон, то не поймет его и чего
доброго на смех поднимет. И он угрюмо, исподлобья
глянул на мастера, но лицо Кузьмича было серьезным.
— Да, с тобой не соскучишься, — повторил Кузь-
мич. — Задал задачку!
— Что задача? — откликнулся Микуль. — Лучше
скажи — зачем Старика напрасно убили?
— Да не убили, а спилили, срубили — точнее будет.
— Нет, убили! — упрямо повторил Микуль. — Ру-
бят, когда человеку надо дом строить или слопцы-ло-
вушку на бору насторожить. Тогда рубят. А тут убили
и выбросили. Разве в тайге можно так делать?!
— А буровую куда поставишь без площадки? Вышке
требуется чистое место.
— Зачем такая большая площадка? Тут еще таких
четыре великана можно поставить! Смотри — какой
бор! — воскликнул Микуль. — Золотой бор! Тут сколь-
ко сосен с шишками, ягеля, сколько грибов и брусни-
ки будет! Тут в хороший год за день тридцать — сорок
белок возьмешь! Сосну убиваешь — где белка будет
шишковать?! Сейчас Старик стонет, зимой белка будет
стонать, а потом охотник!..
— Тут инструкция, все предусмотрено. Например,
вдруг случится пожар на буровой, близко лес — заго-
рится. Поэтому лучше лишний десяток сосен сгубить,
но зато бор будет в безопасности, понимаешь?! —
Кузьмич пристально посмотрел на Микуля, словно
хотел убедиться, понял ли новый помбур. Но, уловив
в глазах собеседника неподдельное огорчение, убе-
дившись, что тот и вправду слышит стон убитой сосны,
тихо спросил:
— Очень жаль... сосну-то?
— Жалко все-таки, — в тон ему ответил Микуль и,
увидев озабоченное лицо мастера, вдруг понял: тот
убитую сосну тоже жалеет. И он почувствовал в масте-
ре почти единомышленника, во всяком случае челове-
ка, который понимает или пытается понять его, Ми-
куля, только что пришедшего с таежной охотничьей
тропы, живущего еще думами и заботами о тайге.
И, словно угадав его мысли, Кузьмич стал припоми-
нать свое детство, послевоенные годы, когда многое
держалось исключительно на дровах, на тайге: и ото-
пление городов и сел, и пароходы по Иртышу и Оби...
Микуль сразу понял, к чему клонит мастер, сегодня
буровая одну сосну убьет, завтра — тысячу спасет, она
пришла на помощь тайге. Все это Микуль знал и при-
нимал разумом. Но сердцу все равно было больно.
— На буровую ты не имеешь зла, — закончил Кузь-
мич. — Это хорошо.
— Если бы держал зло, не пришел бы сюда, — от-
кликнулся Микуль. — А сосну...
— Хорошее дерево — сосна! — перебил Кузьмич. —
Я тоже люблю сосновые леса. Может быть, еще и от-
того, что фамилия моя от сосны идет — Соснинский.
Не будешь ведь плохо относиться к дереву, которое
дало тебе фамилию.
— Значит, ты из рода сосны! — обрадовался Ми-
куль, словно встретил старого друга, пояснил: — Зна-
чит, твоим предкам когда-то в старину очень помогла
сосна. Может, беду отвела, может, в неурожайный год
от голодной смерти спасла. Легенду не помнишь, поче-
му род от сосны пошел?
294 295
— Нет, не помню. Давно когда-то прапрадед мой
из Вологодчины сюда попал, таежником стал.
— Из одной земли мы, — проговорил Микуль.
— Да, выходит, земляки, — уточнил Кузьмич, взгля-
нул на часы и закурил.
Микуль подумал, что, наверное, уже поздно и мас-
тер хочет спать. Он быстро поднялся и шагнул к двери.
Вышел из балка с легким сердцем, будто поговорил
с давнишним знакомым, с которым жил душа в душу.
Хотел поругаться за погибшего Старика, а получилось
совсем наоборот. Видимо, чует Кузьмич, что у друго-
го на уме, соображал Микуль, иначе не затеял бы та-
кой разговор. Чудной мастер — ведь мог бы сказать:
не мешай, приходи в другой раз. Ан нет, не сказал.
Хорошо, если он дела свои на завтра не откладывает,
хорошо!
Микуль никогда не делал поспешных выводов, это-
му учили и дед, и отец. Это одна из главных заповедей
настоящего охотника. Но сейчас подумалось, что ма-
стер похож на редкого оленя-вожака, который в любую
непогоду отыщет дорогу и приведет к жилью, не свер-
нет в сторону и не будет петлять. Он тянет нарту с че-
ловеком, тянет упряжку усталых оленей и бежит до по-
следнего вздоха, пока не свалится замертво. Другим
оленям ходить с ним в одной упряжке трудно... Может
быть, мастер из таких вожаков?
Остановился Микуль в задумчивости: сквозь глу-
хой рокот буровой он все еще слышал стон погибшей
сосны. Постоял и решил успокоить Старика, погово-
рить с ним: «Унцых-ики, нунг мары лилынгки вулын.
Ар хатл кот пумны нокнам анымто, ар пумынг юм сам-
ны ингкат еньло, арпыкт юхит-помытны лилат мые.
Нок анымто муцы, ар ехлины потылто — энты паво,
ар лоньсь-явнгк вуин — ылы энты путо, тарьм вотны
паны наинг пайны ири мыно.
Нунг мары яха мосмин вулын. Нухланны лукт тух-
рексыт, нунг певла лангкит анмыслыт. Нунг охпытахе
тыхилны энты ий-кат курык мок нок анымтын, энты
ий-кат поры морты воих, нунг нухланны ниньчит.
Нунг пырена кичлыт нявремла паны мокмокла. Лых
ий мыта коны кер ная энты понлат, чу мавылат буро-
вой ях кинцы газ кернам мынл. Нефть паны газ тэм
юхит-помыт лахтилта рангиплыхн. Яхим волт, яхим
ит кулха лилынг. Нунг, Унцых-ики, атым номыс ал тоя.
Нунг мары тэм яхимны лолинг пырс вусын, пырена ар
им вер кийн. Нунг энты имнам лилынгки вулын, энты
имнам...»4
Микуль был уверен, Старик поймет его, а раз пой-
мет, то беспокоить напрасно не станет. Он еще посто-
ял немного и пошел в свой домик, похожий на парт
авыл, — хотелось спать.
4
Ночью Микуль долго ворочался на жестком матра-
се — сон, словно пугливый вэрты сос5
, не шел к нему.
Да, мало кто в тайге, где жила обросшая лишайником
и мхом многовековая тишина, осмелится подойти к бу-
ровой, которая стонет разъяренно при солнце и при
4 Старик, ты долго жил на этом свете. Немало солнц тебе да-
рили свое тепло и тянули ввысь, немало дождей тебя своей теплой
водой поили и умывали, немало деревьев и трав тебя своими соками
вскормили. Пока ты рос, много морозов тебя морозили — не заморо-
зился, много снегов на тебя падало — ты не стал сосулькой ледяной,
много громов и ветров ты видел — не тронули тебя. Ты был нужен
жизни. Ты хвоей своей глухарей угощал, твои шишки белок расти-
ли. Гнездо на твоей вершине не один выводок орлов грело, на ветвях
твоих не одна стая перелетных птиц отдыхала. После тебя твои дети
и внуки остались, но они в печке уже не умрут, вместо них газ будет
гореть, что ищут люди буровой. Нефть и газ пришли на помощь дере-
вьям и травам. Ты, Старик, в уме плохое не держи на нас. Ты оставил
на земле много добра, ты не напрасно жил, не напрасно.
5 Вэрты сос — колонок.
296 297
луне, ноздри разрываются от тяжелого запаха солярки
и резины, ресницы слипаются от пыли и смрадного ды-
хания машин. Отяжелела голова, будто ее залили свин-
цом. Все тело стало словно чужим — не подчинялись
человеку собственные нос, глаза и уши. Они просились
в тайгу, в тишину, где нет этого монотонного шума. Не-
мой шум, ничего не говорит, — значит, у вышки нет
языка?! Ветер разговаривает, дождь поет, тайга плачет
или смеется. Их говор доступен человеку, они всегда
предупреждают об опасности. А здесь машина не дает
даже вздремнуть: Микуль перевернулся на другой бок,
но сон оранжевым колонком убегал в сторону родного
Ингу-Ягуна и звал, манил туда.
Да, в роду Сигильетовых не знали буровых, но хоро-
шо понимали язык тайги. Так стоило ли охотнику бро-
сать дедовский промысел?! Стоило ли сходить с прото-
ренной охотничьей тропы?! Почему до него, Микуля,
ни один ханты не уходил на буровую?!
Микуль вздрогнул: так заскрежетало на вышке, что
задребезжали стекла на оконцах. Но соседи в домике
даже не проснулись, и охотник успокоился: наверное,
так и должно быть...
Но мысль убежала, испугалась тоже: о чем, о чем...
А может быть, виноват школьный учитель Александр
Анатольевич? Вот он... Неторопливо входит в класс и,
вышагивая на длинных журавлиных ногах, медленно
протирает очки, надевает их. И когда он на мгновение
замирает перед классом, его старческое морщинистое
лицо становится добрым и привлекательным. Вот он
подходит к стене и начинает перекраивать небольшую
физическую карту области: таежные урманы разреза-
ет трасса железной дороги, стрелами вклиниваются
в болото нефтепроводы, через реки перешагивают мо-
сты, в непроходимых дебрях рождаются новые города.
Послушаешь — сказка, да и только!..
Внизу на каком-то непонятном наречии забормо-
тал Жора. Поворочался и так захрапел, что заглушил
стон погибшей сосны.
...Говорил учитель, словно горел неожиданно
вспыхнувшим костром, после которого не остается
головешек — одни угли, малиново-жаркие и долгие.
Лицо учителя — помолодевшее, взгляд устремлен куда-
то далеко-далеко. В эту минуту он необыкновенно
красив: красота его скрывалась в глазах и теперь хлы-
нула оттуда родником... Хорошо говорил учитель, ни-
чего не скажешь! Только рассказы его оставляли в душе
какую-то смутную тревогу. Вроде бы радость должна
рождаться, а тут беспокойство одно. Отчего бы это, а?!
А время все бежало, бежало, не зная остановок.
И до тихого Ингу-Ягуна дошли отзвуки большой
стройки, а затем появились и геологи. Исподволь, не-
заметно подкралась мысль: отчего коренные ханты,
как и встарь, продолжают жить только охотой и рыбал-
кой? Отчего они остались в стороне от больших дел?!
Ведь главное — то будущее, которое строят геологи!
И взяла обида, что ханты, хозяин этой земли, оторван
от главного! Где же руки охотника, привычные ко вся-
кому труду?..
В затянутое марлей окошечко стал вползать смрад
жженой резины и перекаленного железа — на вышке
что-то жгли. Микуль закашлялся. А соседи, на зависть
ему, сладко посапывали.
Да, нелегко оторваться от проторенных предками
охотничьих троп. Нелегко, если ты всю свою жизнь ды-
шал лучшим на земле воздухом, настоянным на тон-
ком аромате травы, пил чистейшую прозрачную воду
таежных родников, по утрам ловил самые щедрые
и теплые лучи восходящего солнца, плавал по лесному
озеру, куда упало голубейшее в мире небо — нет голу-
бее того неба!.. И все это надо променять на буровую,
298 299
которая напоминает Манкв-ики из сказки — страшно-
го богатыря-людоеда, друга русской Бабы-Яги: и глаза
есть — моргают в светлом сумраке Белой Ночи равно-
душными фонарями, из закопченных труб-ноздрей
вырывается крепчайший смрад, грязными лохмотья-
ми черной бумаги сползает на песок борода-навес,
а ненасытная пасть, оскалив ротором губы, глотает
бесконечную кишку труб, и сотни ведер глинистой
воды спаивает ему лаборантка Надя. От его вздохов
дрожит земля. И железные арканы вздрагивают от на-
пряжения — ими Манкв-ики притянут к поляне; мед-
ведем-шатуном рычит, на свободу рвется.
В соседнем домике хлопнула дверь — кто-то вышел
до ветру.
А если вырвется и люди не смогут с ним совладать,
что тогда будет?! Железо не дерево, не знаешь, с какого
бока подойти — то греет, то холодит, то «кусает». Пом-
нится, в детстве увидел на отцовской упряжке круглую
блестящую бляху, такую красивую, что захотелось по-
пробовать на вкус: лизнул — и на холодном металле
осталась кожица языка. Это надолго отбило интерес
к железу. Теперь вот надо привыкать к «железной ра-
боте». А хватит ли терпения? Не «укусит» ли железо,
как в детстве «укусило за язык»?! Не рано ли подался
из родного селения?
Может быть, слишком понадеялся на то, что здесь
пройдет то «нефтяное» беспокойство, которое не да-
вало покоя на охоте. А тут невозможно ужиться рядом
охотнику и буровику: одному нужна первозданная све-
жесть и тишина таежного бора, а другому — «черная
вода» земли, которую зовут нефть. А на что она охотни-
ку, эта нефть?!
Возможно, жил бы сейчас Микуль в своем Ингу-Ягу-
не, не случись беды со старым учителем Александром
Анатольевичем.
В тот день, в начале Ворнги-тылысь6
, вернувшись
с промысла, Микуль узнал, что тяжело заболел учи-
тель: все повторяли малопонятное слово «прободе-
ние». Микуль не поверил: в его понятии вечными и не-
изменными были тайга, Ингу-Ягун, старенькая школа
и седой учитель с посошком, потому что он за всю свою
жизнь, не считая родных, не видел ничего дороже
и милее сердцу. И вдруг!.. Но учитель лежал на посте-
ли голубоватым, умирающим апрельским снегом. Во-
шел сельский фельдшер, бывший его ученик, и тихим
голосом сообщил, что геологи дают вертолет и его,
учителя, отправляют в больницу — время еще есть.
Старик пошевелил пересохшими губами, потом внят-
но, как на уроке, повторил: «Геологи... не дождался...
геологов...» Лицо его покрылось испариной и глаза вы-
плеснули мучительную, тоскливую боль, которая ста-
ла вливаться в Микуля: ему показалось, что учителю
больно не от «прободения», а оттого что вот «учил-учил
нефти» и никого не выучил, не задел за живое. Учени-
ки его становились хорошими охотниками, есть врачи
и учителя, один стал даже журналистом, а вот никто
не хочет стать нефтяным человеком. А они так нужны
сегодня этой земле! Тогда Микуль и решил для себя —
посмотреть, кто они, буровики и геологи?
В начале Луны нереста ночи светлы и коротки. Ми-
куль почувствовал, как луч солнца ударил в стену тес-
ного дощатого домика, балка. Солнце уже проснулось,
выпорхнули, наверное, и птицы — не слышно их, шум
машин «съедает» их песню. Как хорошо просыпаться
по утрам от птичьих голосов! Проснешься и лежишь
с закрытыми глазами, слушаешь, узнаешь, какая пти-
ца поет. Если ты родился в лесу и у тебя хороший слух,
ты всегда поймешь птиц и определишь, какая сегодня
будет погода: дождь ли ожидается, снегопад ли, ветер
6 Ворнги-тылысь — месяц Вороны, соответствует апрелю.
300 301
ли будет или тишь, ясно или пасмурно. Настоящему
охотнику птицы подскажут, чем ему заняться, по сле-
ду какого зверя пойти, где ждет его удача. Только надо
чувствовать тайгу так, как чувствуешь свое тело.
На вышке глухо застонала труба — кто-то бухал
по ней тяжелым молотом, который зовется здесь ку-
валдой. Эхо отзывалось на живых боровых соснах, на-
литых тугой пахучей смолой. Стон убитых деревьев
растворился в этом грохоте.
А если немой рокот буровой отнимет главное богат-
ство охотника — острый слух, машинный чад — обоня-
ние, пыль — зоркость глаз?! Как быть тогда?! Охотник
без ушей и глаз — не охотник. Плохо, однако, дело: кто
знает, станешь ли настоящим буровиком? И каким чу-
тьем они, разведчики, ищут нефть? Неужели только
с помощью машин? Может, как у охотника, у них тоже
есть особый нюх? Как постичь тайну их железной ра-
боты? И по плечу ли это ему, Микулю?
Над крышей домика, по черному проводу бежал
огонь буровой — электричество. Микулю показалось,
что он бежит по его телу — с тихим нудным жужжани-
ем щекочет кожу на спине. В Ингу-Ягуне движок рабо-
тал только зимой до десяти часов вечера. Аздесь...
Вдруг все-таки буровая убьет в тебе охотника?!
Но почему же должна взять верх буровая: может быть,
охотник победит ее? Ведь она живет на таежной земле,
значит, является частью тайги. А тайга всегда подчиня-
лась охотнику, когда он становился на выдровые под-
волоки7
. Она, вышка, крепко связана железными арка-
нами и слушается буровиков. Нет, нет, надо научиться
«железному делу», чтобы управлять вышкой и остаться
хозяином этой земли. Чем ты хуже других?!
7 Подволоки — широкие охотничьи лыжи, которые снизу для
ходкости «подволакиваются» лосиным камусом, лошадиной или
выдровой шкурой.
В домике стало светло как днем — солнце залезло
в полог Микуля. Не помнит он бессонных ночей: в лесу,
бывало, голова до подушки не доходила, как засыпал.
А тут мычат, пыхтят машины, отгоняют пушистого
теплого колонка, носителя сна. Когда же пугливый зве-
рек привыкнет к шуму и подружится с гигантом-вы-
шкой?!
5
Надя Васильева любила буровую во все времена
года: и в игривом буйстве весны, когда вместе с пер-
вой зеленью, под ласковыми лучами солнца, оттаивала
и расцветала она во всей своей красе — дизели ворча-
ли добродушно и мягко, как сами буровики, опьянен-
ные теплом и пронзительной весенней свежестью;
и в божественные белые ночи, когда комариная армия
перекрывала шум машин и бесшабашные помбуры пу-
скали соленые шуточки в адрес дьявола и самого бога;
и в хмурые осенние рассветы, когда березы и осины
осторожно обклеивали кусочки железа золотистым
листком-конвертом с рифлеными краями. Но осо-
бенно любила буровую зимой, когда вышка замирает
в снегах словно сказочный богатырь — в сосульках,
в куржаке, в необыкновенно тонких узорах, в облаках
белого пара — будто хочет согреть промерзшую тайгу
своим дыханием.
Она часто спрашивала себя, отчего ей пришлась
по душе зимняя буровая? Ведь самое тяжкое время для
нефтеразведчиков — это крещенские морозы, когда
густеет глинистый раствор, промерзают насквозь все
механизмы и буровики начинают говорить низкими
сиплыми голосами. Отчего эта трудная пора прино-
сит какое-то необъяснимое удовлетворение, чувство
полноты жизни?! Может быть, оттого, что зимой здесь
302 303
остаются самые яростные и преданные разведке люди,
что трудности отвергают всех временных, случайных.
Потом, когда проработала на буровой год и поступила
на заочный факультет индустриального института,
вдруг почувствовала, что увлекла ее не только красота
Севера с его седыми зимами, сумасшедшими белыми
ночами и осенними кроваво-красными сполохами
в полнеба, поразил ритм жизни этого таежного края.
Все здесь менялось на глазах. Где еще увидишь та-
кое?! И люди здесь все на глазах: сразу видно, чем ды-
шит человек, потому что в этом суровом крае слово
не расходится с делом. За год в бригаде побывало не-
мало людей: одни долго не задерживались, другие
оставались насовсем. Надя считала, что насквозь ви-
дит всех, кто приезжал на буровую. И нового помбура
Микуля, скуластого невысокого крепыша с лихорадоч-
ным блеском глаз, она приняла было за обыкновенно-
го «летуна», которого интересуют только рубли. Но,
присмотревшись, поняла, что глаза его горят от жадно-
сти к жизни, ко всему новому...
Вспомнилось, как сама первый раз увидела буро-
вую. Это было три года назад: приехала на зимние
каникулы из города в отдаленную нефтеразведоч-
ную экспедицию, где начальником геологического
отдела работала тетя. По вечерам приходили мо-
лодые геологи, и почти всегда разгорались спо-
ры о перспективах края, о новых месторождениях
и о многом другом. Надя с интересом всматривалась
в возбужденные задорные лица, старалась по ин-
тонации голоса постигнуть суть вопроса и узнать,
кто прав, кто не прав. Но все-таки многое не по-
нимала — нужны были знания. Именно тогда она
с удивлением обнаружила, что у всех геологов одна
причуда — одержимость, какая-то необъяснимая
приверженность к своему делу. И когда тетя собра-
лась в командировку, напросилась и она посмотреть
буровую. В иллюминаторе — снега и леса, снега
и озера, снега и болота, снега и реки, снега и снега.
И ни единой души — глушь и дичь! И вдруг — струей
белого дыма рванулась навстречу вертолету вышка,
легкая, невесомая в морозном воздухе.
Время на буровой мерили четкими рабочими сме-
нами. Буровая не останавливалась ни на мгновенье —
вахта сменяла вахту в любой буран и холод. Ей все
было нипочем.
Вдаль, на Север, до самого Ледовитого океана не-
тронутые безмолвные снега, а здесь передний край,
разведчики идут вперед и вглубь, туда, где еще никто
не бывал...
В городе, который теперь показался суматошным
и взбалмошным, приснились снега дикие, девствен-
ные. Потом, после выпускных экзаменов, курсы лабо-
ранток, снова тетя, буровая, вступительные экзамены
и торопливая рука институтской секретарши на зачет-
ной книжке в графе специальность: «Геология и раз-
ведка нефтяных и газовых месторождений». Да, геоло-
гия, разведка! Есть ли звучнее и краше этих слов, если
ты только вступаешь в жизнь и у тебя все в будущем?
Если ты знаешь, что геолог — это не только первоот-
крыватель, это посредник между природой и обще-
ством, служит и тому, и другому. И от того, насколько
он хорошо знает свое дело, зависит в наш век жизнь
и природы, и общества. Это самые чистые и правиль-
ные люди — иначе, если ты не таков, ты не почувству-
ешь дыхания земли, не уловишь ее пульс. Тогда ты
не сможешь стать настоящим геологом, потому что
никогда не сделаешь ни большое, ни маленькое откры-
тие — земля не доверит тебе свои тайны.
Таким геолог представлялся Наде в тот год, когда
она поступила в институт и мать четким учительским
304 305
почерком писала длинные тревожные письма, где про-
рочила дочке блестящее будущее педагога и просила
одуматься: городской ли девчонке быть геологом?
Но девушка настояла на своем, и со временем образ
геолога не померк, а становился более конкретным,
живым: каждый человек, появившийся на буровой,
вносил новое, все лучшее, что в нем было. И вот пер-
вый раз пришел человек, далекий вроде бы от «геоло-
гии» и «разведки». Что он может дать геологу?!
Сегодня она сама подошла к нему, недоступная и хо-
лодная, как январское солнце, строго осведомилась:
— Сигильетов, вы встали на комсомольский учет?
Покажите билет! — и помягче добавила: — Я комсорг.
— В порядке все, — пробормотал Микуль, удивлен-
ный столь требовательным тоном комсорга. — Билет
в домике... В балке.
— Покажете. И чтобы взносы вовремя! — и пошла
своей легкой, независимой походкой.
Микуль подумал, что и фигура у нее под стать харак-
теру: хорошо подогнанная спецовка болотного цвета
делает ее еще более строгой и... красивой.
Отряхнув глиняную пыль, он поспешил на верто-
летную площадку, где его ждал тракторист.
С детства его научили любить всякий труд. В тайге
люди надеются только на свои руки-ноги. Вчера об-
шил тесом столовую. Топором и ножовкой владел сыз-
мальства — навесил двери, прорубил три окна. Внутри
с электриком поставили вентилятор от «Кировца»,
включишь — ни комарика, все сдувает. Жора долго
прищелкивал языком, обнимал Микуля, потом огрыз-
ком мелка на дверях вывел корявыми буквами:
Ресторан «Шарошка».
Шашлык. Харчо. Люля.
Все есть, что душа хочет!
Всех ждет директор Жора!
Рабочие весело хлопали новичка по плечу:
— Ай да плотник, ты нас от комаров избавил, мо-
лодчина!
— Жора, корми его первым! Если бы не Микуль, за-
грызли б тебя комары!
— Когда Жора в долгу оставался? — ворчал по-
вар. — Жора ничего не забывает!
— Да, по дереву ты мастак, — сдержанно похвалил
за ужином Кузьмич. — А вот как с железом?..
— Ты, кажется, и не собираешься приобщить его
к железу, — насмешливо сказала Надя. — А по дереву,
видно, тебе надо поучиться... у него!
— «Приобщить, приобщить»! — передразнил ее
Кузьмич. — Всему свое время, доберемся и до главно-
го!
— Сладит и с железом, — неожиданно сказала тетя
Вера. — В его годы человек всюду к месту, не то что мы,
старики...
От такой работы осталось радостное ощущение.
Надо бы матери написать, как устроился, чтобы не пе-
реживала за него. Но не любил писать письма, поэто-
му отложил до первой вахты.
Кузьмич сдержал свое слово: на другой день он
отправил Микуля седьмым членом вахты на смену.
Седьмой — лишний, в вахте всего шесть человек. Ми-
куль сначала помогал помазку, заправляли отдыхав-
шие дизели — их под навесом много, одни работают,
другие отдыхают. Потом помогал буровому рабоче-
му, «подсвечнику» — крючками подтягивали висев-
шую трубу в угол, бурильщик на что-то нажимал —
и труба опускалась и становилась на попа. Работа
вроде бы простая — успевай только поворачиваться.
Но грохот «забивал» уши, машинный дух перехваты-
вал дыхание. Когда становилось совсем невмоготу,
Микуль бросал грубые брезентовые рукавицы и бежал
306 307
в светлый сосновый бор. «Это тебе не белку стрелять,
не соболя выслеживать! — беззлобно посмеивались
помбуры. — Железо-то кусучее, злое, пуля охотничья
его не берет!»
Микуль лежал неподвижно на влажном белом яге-
ле, оглушенный и ослепленный, и ждал, когда свежесть
и покой мудрого бора вернут ему силу, способность
дышать, слышать, видеть, наконец, способность жить.
Ведь бор не оставит его в беде?! Кто поможет, если
не бор?! Потом, придя в себя, возвращался на буровую.
Понял, что хорошо придумал Кузьмич, поставив его,
пусть даже седьмым человеком, в вахту — одно дело
зверя промышлять, совсем другое — нефть.
Вечера, по-таежному тихие и грустные, нагоняли
печаль. Если не собирались на чаепитие у Кузьмича,
Микуль от непонятной тоски поднимался на вышку.
Сегодня встретил здесь Надю. Что тянет ее сюда, сооб-
ражал Микуль, может быть, она тоже мечтала стать пи-
лотом и любит смотреть на тайгу.
Солнце опустилось уже наполовину... На округу на-
бежала тень — тайга, потемневшая и посуровевшая,
притихла. Лишь на вершинах дальних сопок да еще
тут, наверху, играло солнце. Но через минуту и оно
провалилось за горизонт. В прощальном солнечном
сиянии плавали лишь редкие высокие облака. Нако-
нец погасли и они.
Надя украдкой покосилась на Микуля. Этот молча-
ливый парень вызывал интерес. На буровой таких еще
не бывало. Он не прикидывался бесшабашно-веселым
остряком, не играл влюбленного по уши красного мо-
лодца, не сыпал комплиментами. И в то же время с ним
не чувствуешь того напряжения, которое возникает
в разговоре с малознакомыми мужчинами. Можно
просто стоять и молчать — и все равно с ним хорошо.
И ей вдруг стало тревожно, стало совсем не все равно,
что он, привыкнув к буровой, может утерять ту почти
детскую свою искренность и чистоту души, которые
так удивили ее.
Микуль покосился в сторону соснового бора, нере-
шительно взглянул на девушку и наконец тихо спросил:
— Надя, ты слышишь, как стонут сосны в бору?
— Стонут? — переспросила девушка, вскинув бро-
ви. Но, помолчав, ответила серьезно: — Нет, я слышу
только песню старого бора.
— Тебе хорошо...
— Они жалуются только сильным, кто им может по-
мочь, — прервала Надя. — А меня не хотят тревожить,
наверно, деликатные, они!
— Да, они тихие, — подтвердил Микуль и высказал
свое опасение: — Мне кажется, я все думаю, они бы-
стрее меня отсюда выживут, чем буровая, чем ее ма-
шины! Раз такое случилось, по таежным обычаям кто-
то ответ должен держать. Без этого нельзя.
Тут он вспомнил и рассказал случай в под-
тверждение своим словам. Лет шесть назад в низовье
реки Ингу-Ягун появился лесоучасток, его люди руби-
ли и сплавляли лес. Все шло так, как намечали, только
на начальников им не везло. Первый и года не прора-
ботал — умер от какой-то непонятной болезни, вто-
рого взяла река в половодье, третий погиб на охоте.
Словом, что ни год — новый начальник. И старики
решили: причина гибели в том, что лесоучасток вы-
рубил много деревьев и еще больше сгубил напрасно
молодого подрастающего леса. Будущий лес напрасно
сгубил. По древним преданиям, чем больше человек
уничтожает живых юх-пом8
, тем короче становится
его жизнь. Поэтому ханты еще с малолетства внушают
детям, что надо беречь деревья и травы, нельзя их на-
8 Юх-пом — устойчивое словосочетание «деревья-травы». Жи-
вые — значит, сырые, не засохшие.
308 309
прасно убивать. Оттого-то в прежние времена охотни-
ки на дрова рубили только сушняк, а жерди для чума,
если путь предстоял дальний, разбирали и ставили
под кроной разлапистого дерева — они пригодятся
тому, кто здесь потом остановится. Оленеводы же та-
кие жерди всегда возили с собой, потому что часто ко-
чевали. Если они хорошо оструганы и легки, то пере-
ходили от поколения к поколению и служили человеку
немало лет. Да что жерди, даже рогульки для чайника
и заостренные палочки для подовушки9 охотник при-
берет на кострище, а если когда поедет еще этой до-
рогой, то обязательно остановится здесь покормить
оленей, переночевать. Значит, не будет лишний раз ру-
бить молодые деревья!..
— Вот не думала, что твой народ так почитает дере-
во! — удивилась Надя. — Обычно чего у человека мно-
го — то он мало ценит!
— Здесь ведь все от дерева идет, — сказал Ми-
куль. — Поэтому, видно, и дерево уважают! Нe будь
леса, что бы охотник делал?!
— Да, — задумчиво протянула Надя, помолчав. —
Но, думаю, сосны твои умные и должны понять, что ты
пришел на буровую, чтоб найти нефть, чтоб облегчить
жизнь тайги: и людей, и деревьев...
— Наверное, поймут...
— Значит, ты еще услышишь их песню.
Но песнь таежного бора еще не скоро пришла к Ми-
кулю и не скоро оттеснила стон убитой сосны. Но все
же он был благодарен Наде, которая будто бы подари-
ла ему эту песнь. Потом, когда бы он ни вслушивался
в шум сосен, всегда вспоминался ему Надин голос.
Ему уже казалось, что это поют не сосны, а Надя. Го-
лос ее успокаивал и вселял надежду на что-то большое
и светлое.
9 Подовушка — распластанная и поджаренная на костре щука.
— Пора на грешную землю, Мик, — предложила
Надя и стала медленно спускаться по крутой деревян-
ной лестнице.
Небо будто залило расплавленной медью: оно
то светлело, то, сгущаясь, темнело снова. И тайга,
и озера, и болота, и буровая — все вокруг стало медно-
розовым.
6
Неделю спустя, утром, Микуль в новой чистенькой
спецовке ждал завтрак за дощатым столом. У плиты
гремел кастрюлями Жора. Тут же вертелась Света, его
помощница — смуглая хрупкая девушка. Она только
вчера вернулась из отпуска и не узнала столовую. Густо
пахло свежей древесиной, проемы окон затянуты мар-
лей. Комарье тщетно штурмовало эти белые пятачки.
— Как хорошо-то стало, Жорик! — восхищалась
Света, искоса глянув на Микуля.
— Ты что так рано, Мико? — пробурчал Жора. —
На вахту, что ли?
— Не видишь, — Микуль показал взглядом на оран-
жевую железную шапку, она лежала на скамье рядом
с кепкой. — Только что каску не надел!
— Э, брат, работать не спеши, быстро устанешь. Уж
я-то знаю. Ты за меня держись, я тут главный. На пустой
желудок — какая работа! Вот останетесь без обеда...
— Слов нет — ты у нас, Жора, всему голова, — под-
хватил с порога Алексей Иванович, человек лет сорока,
худощавый, с пышными пшеничными усами. Микуль
видел его у пульта. — Здорово были! Ну как, Жора,
комаров-то не стало тут?
Алексей Иванович сел напротив Микуля, снял пят-
нистую от раствора кепку.
— К нам записали? Верховым? — спросил Микуля.
310 311
— Да. Попробую...
— Ну, добре! Посмотрел тут, что к чему? — он оки-
нул охотника оценивающим взглядом. — Значит, вы-
соту любишь?! Это неплохо, неплохо... Но лучше, если
она тебя полюбит.
В светло-серых глазах Алексея Ивановича вспых-
нули лукавые огоньки. Резче обозначились лучики
морщин. «Наверное, любит посмеяться», — решил
Микуль.
Пришли дизелисты Ракович и его помощник Вере-
зовский. Оба в замасленных куртках. Ракович — круп-
ный статный парень, но медлительный и молчаливый.
Кепка сдвинута на самые брови. Взгляд из-под козырь-
ка тяжелый, настороженный.
Верезовский же — малый длинный и вертлявый.
Говорит он быстро и отрывисто, с неизменными нот-
ками ехидства в голосе. Но все, видимо, привыкли
к этому и не обращали на него особого внимания.
После них появился первый помбур Гриша Рез-
ник, плотный, кряжистый, словно молодой, набрав-
ший силу кедр, который возвышается среди берез.
Поздоровался он глухим, но приятным и мягким го-
лосом:
— Здорово! А Костик где? Я ж поднял его, опять, на-
верное, завалился!
— Это на него похоже, — заметил Верезовский. —
Надо бы водицей...
Тут в столовую вихрем влетел Костик, буровой ра-
бочий. Лицо у него круглое, розоватое, с нежной, как
у девушки, кожей. Глаза большие и по-детски чистые,
с длинными густыми ресницами. Во всем его облике
что-то свежее, не тронутое еще жизнью. Говорил он,
казалось, за всех сразу, без умолку.
Костик первым расправился с завтраком, отодви-
нул от себя пустую тарелку. Подсел к Микулю.
— Ты, Микуль, плохо знаешь наших людей, вот
слушай. Это Ракович — конкурент Жоры. У него где-
то ведерный чугунок с деньгами припрятан. Зачем?
Никто не знает. Кепку его не трогай. Медведь, видать,
скальп содрал, хотя на охоте он отродясь не бывал.
Молчит как ротор, разговаривает только со своими
дизелями...
Микуль вспомнил железное возвышение с зубас-
тым отверстием — ртом, куда опускают трубы. По рас-
сказам он уже знал, что раньше бурили ротором, — он
вращался, гудел, а теперь — турбобуром, ротор непод-
вижный, молчаливый.
Ракович никак не отреагировал на болтовню Кос-
тика.
— Рядом с ним Верезовский, — продолжал Ко-
стик. — Помазок, дизеля подмазывает. В дизелях он,
как и я, ни бум-бум, а сидит в тепленьком местечке
под навесом — ни раствора, ни ветра. Хорошо устро-
ился. Но я еще выведу его на чистую воду.
Верезовский, который обычно, как и Костик, за сло-
вом в карман не лез, сейчас спокойно работал ложкой,
словно о нем и речи не было.
— А Гриша... — Костя помолчал. — Это наш силач
и ангел. На нас ему наплевать, у него собаки в друзьях
ходят. Не ест, не пьет, все жучкам скармливает. Скоро,
пожалуй, тощать начнет. Если бы не собаки, был бы,
наверно, сильнее всех дизелей Раковича. Увидишь,
когда насос поломается.
Костик выбрался из-за стола, подошел к прикури-
вавшему Алексею Ивановичу и, полуобняв его за пле-
чи, сказал:
— А это наш бурила! Папаша наш... Да, чуть не за-
был — и мой лучший друг! Правда, Алексей Иванович,
я твой лучший друг? — Костик с напускной кротко-
стью взглянул бурильщику в лицо.
312 313
— Только вчера ты клялся в любви Светочке, —
ехидно напомнил Верезовский. — А сегодня вот Алек-
сею Ивановичу...
— А разве нельзя любить всех людей сразу?! —
встрепенулся Костик. — Я, может, и Гришу люблю,
и тебя, Вереза... Хотя стой! Я свои рукавицы в твоем ин-
струментальном ящике нашел — как они туда попали?
— Сам же и сунул туда, го-ло-ва! — парировал Вере-
зовский. — Теперь виновных ищет! Загляни еще в ем-
кость с соляркой!
— Что я там забыл?
— Может, там свою каску найдешь, которую на про-
шлой неделе посеял!
Но тут Алексей Иванович поднялся, направился
к двери, — все, пора на вахту.
Вышка была в двухстах метрах от кухни. Шли
гуськом за Алексеем Ивановичем по узенькой троп-
ке. Шли степенно, неторопливо. Словно за буриль-
щиком тянулась веревочка с крепкими, давно про-
веренными узлами. И в первую очередь развяжется
там, где узел слабее: каждый отвечал за те два-три
шага, что отделяют его от другого. Костик и тот при-
умолк, шаг его стал твердым, тяжелым. Микуль шел
последним, видел всю цепочку и неожиданно почув-
ствовал, что этих людей связывает не только общее
дело, но что-то еще, более прочное. Она, эта связь,
угадывается в молчаливой угрюмости дизелиста
Раковича, в ехидных насмешках помазка Верезов-
ского, в глуховатом голосе сильного, широкого ду-
шой первого помбура Гриши Резника и теплом, лу-
каво-проницательном взгляде Алексея Ивановича,
бурилы...
Вахта разошлась по своим местам, Ракович и Вере-
зовский нырнули под закопченный навес, где пыхте-
ли дизели. Алексей Иванович у пульта разговаривал
с бурильщиком ночной смены. Гриша ушел к насо-
сам, а Костик принялся распекать бурового рабочего
за грязь на мостках.
Микуль по узкой лестнице поспешил наверх.
С площадки верхового хорошо видны ротор, ле-
бедка и часть мостков. Люди внизу совсем крохотные,
суетятся как муравьи. Голова Костика плавает в бу-
рой луже глинистого раствора. К нему подходит кепка
Алексея Ивановича. Из-под навеса показалась замас-
ленная беретка Верезовского, крутанулась на месте
и шмыгнула обратно.
Наверх поднялся Гриша Резник, помог надеть Ми-
кулю предохранительный пояс.
— Ты тут выше всех, — говорил Гриша. — Сидишь
как в гнезде, со всех сторон закрыто — защита от всех
ветров.
— К чему летом такая защита, ветров-то не бывает?
— Зато осенью будет дождь, слякоть, мокрый снег.
— Разве до осени не закончим?
— Кто знает, если аварий не будет — должны сдать
скважину, осталось всего полторы тысячи. А может,
и зиму прихватим — раз на раз не приходится.
— Какие аварии? — спросил Микуль.
— Разные бывают, запорешь дизеля, вот и авария.
Приходится сидеть и ждать, когда новые поставят,
а время-то идет, не видать ускорения.
— Ускорения?
— Да, надо раньше срока сдать скважину — вот это
и есть ускорение.
— А пояс-то, пожалуй, будет мешать мне, — сказал
Микуль. — Ты меня будто в упряжку запряг — весь
в ремнях, как работать?
— Так ты сам в упряжку разведчиков впрягся! — за-
смеялся Гриша. — Теперь не говори, что не можешь
тянуть! — Потом он серьезно добавил: — Мешать
314 315
не будет, а польза есть. Высота вон какая, если выпа-
дешь из люльки — повиснешь на поясе, ничего с тобой
не случится... На сорок второй скважине был случай:
верховой без пояса работал, чуть было не разбился. Хо-
рошо, не растерялся, по свече10 сполз. Я вот третий год
на буровой, всякое случалось. Свалился один верховой
на ротор, на железо — разбился, голова была дурная,
сам виноват. Но ведь за него люди отвечают— буриль-
щик в первую очередь, мастер, так-то.
Гриша прошел в люльку, крохотную площадку,
словно сиденье обласка между двумя распорками, с де-
ревянными бортами до пояса. Помахал бурильщику:
давай, мол, я готов. Перед ним остановилась загогули-
на — элеватор с трубой. Гриша захлестнул ее толстой
веревкой, притянул к люльке и оттолкнул «челюсть»,
которую зовут крышкой элеватора, сказал:
— Теперь свечу надо завести на палец и поставить
рядом с остальными. Если она плохо станет — надо
связать, а то завалятся все свечи, когда их много наста-
вишь. Если плотно подойдут к стоящим, вязать не нуж-
но. Вот штимки...
«Странный народ, бурильщики, — подумал Ми-
куль. — Все надо другими словами называть: бечев-
ка — «штимка», железная балка — «палец».
Между тем Гриша давал последние советы новому
верховому:
— На силу не надейся — тут все железное, силой
не возьмешь, надо хитростью, головой. Элеватор, как
ты называешь «загогулина», со свечой раскачивается...
Когда качнется в твою сторону — тогда и подтягивай
к люльке и крепи узел каната за выемку на борту. Лови
момент! Если будешь ворочать силой — полсмены
10 Свеча — две бурильные колонны, соединенные вместе. Когда
идет подъем инструмента, колонны (трубы) отворачиваются парами
и ставятся внутри вышки.
не выдержишь. Когда привыкнешь — все будет нипо-
чем. Ну-ка, попробуй сам...
Микуль отцепил свою первую свечу, трубу, похо-
жую на гигантский хорей Манкв-ики, и повел ее вдоль
борта. Свеча в его руках трепыхалась многопудовым
стальным телом, словно живая. Ему казалось, что
она не хочет даваться в руки вчерашнему охотнику.
Скользкий конец свечи он держал крепко, но середина
вибрировала, ходила волнами из стороны в сторону.
И наконец захлестнула предыдущую свечу.
— Шайтан бы ее взял! — в сердцах выругался Ми-
куль, чувствуя, как покрылись липкой испариной спи-
на и виски.
— Отведи в сторону и поставь снова, — раздался
за спиной спокойный голос. — Не торопись. Ну, вот,
порядок! За борт не очень-то переваливайся. Смотри,
когда блок идет вниз, чтобы не задел тебя.
Спокойствие Гриши передалось Микулю. Хорей
Манкв-ики в его руках уже не капризничал, он поста-
вил его на место. Перед люлькой ожидала очереди но-
вая свеча. «Быстро подает!» — мелькнуло в сознании.
Поставил еще три свечи. После каждой облегченно
вздыхал, словно после удачной добычи: тут хоть воздух
чище, чем внизу.
— А шея у Алексея Ивановича не болит? На каждый
хорей задирает голову, — спросил Микуль.
— Это он, брат, за тобой следит, когда ты свечу сни-
мешь и когда ему майнать и вирать надо. Когда он
с опытным верховым работает, сюда почти не смотрит.
Знает, сколько времени надо, чтобы снять или вста-
вить свечу. Вот ты с ним сработаешься — и он не будет
тебе снизу показывать свои запорожские усы. В об-
щем... слаженность в работе. А шея вряд ли болит —
нефтяник старый, привычный, около двадцати лет
на Севере. Так что за него не переживай...
316 317
Свечи поднимались одна за другой. Микуль то-
ропливо открывал крышку — «челюсть» элеватора
и заводил их за железный палец. Он сразу же забыл
о наставлениях Гриши — хватал свечи как попало,
думать было некогда. Усталость оттесняла все мыс-
ли. Микуль двигался в люльке как робот. Пот засти-
лал глаза, но смахнуть его было некогда. Время слов-
но остановилось. Внизу уже вместо усов бурильщика
он увидел румяное мальчишеское лицо Кузьмича.
Мастер, как рыба, разевал рот: видно, что-то кри-
чал, но дизели глушили голос. Он пожимал плечами
и, покрутив головой, брался за рукоятку. Потом вер-
нулся Алексей Иванович, и Кузьмич занял место Ко-
стика.
Поднялся Гриша и отправил Микуля обедать. Тот
даже не снял пояса, отцепил защепку с кольца и весь
в ремнях поплелся в столовую.
Когда они с Костей вернулись на вышку, турбобур
был уже поднят. На мостках лежало снятое долото —
две шарошки были без шипов, ровненькие, хорошо от-
полированные. Третью заело — не крутилась совсем,
нижней половины нет — начисто «съел» грунт. Трудно
представить, что эти шарошки были из самых твердых
сплавов, какие только знает человечество.
— Давай трехшарошечное! — скомандовал Кузь-
мич.
Микуль приволок тяжелое долото, похожее на вы-
вернутое бурей корневище сосны.
— Видал, Микуль, как шарошки поработали! —
похвастался Костик, словно это была его работа. —
Бывает, еще сильнее изнашиваются и отваливаются
от долота. Мы их магнитом выуживаем, как на ры-
балке!
— Как можно — полтора километра! — не поверил
Микуль. — Врешь, однако, Коска!
— И не вру — спроси, у кого хочешь! — обиделся
Костик. — Если там железяка лежит – бурить невоз-
можно! Вот и приходится лезть туда...
После смены долота начался спуск инструмента:
свечи наворачивали друг на друга и спускали в сква-
жину. Микуль прикинул, что на тысячу пятьсот метров
нужно примерно шестьдесят свечей, шесть – десят
хореев Манкв-ики. На три тысячи метров — больше
сотни надо. И эти железные кишки надо поднимать
и спускать через несколько часов, чтобы сменить про-
масленный кусок железа — долото. И так каждый
день: подъем — спуск — бурение, подъем — спуск —
бурение. А разве нельзя с одним долотом пробурить
скважину от начала до конца?! Зачем делать лишнюю
работу? Зачем попусту убивать время? Тут, пожалуй,
умом можно тронуться...
И работа на буровой показалась ему пустой и бес-
смысленной. На охоте проще: одно из двух — удача
или неудача.
В четыре пришла вечерняя смена.
Мылись по пояс, затем докрасна растирались
холщовыми полотенцами. Потом Микуль взобрал-
ся на свою полку. Все тело гудело, и он сразу же
провалился в теплую пустоту, мягкую и приятную.
Видно, пушистый сон-колонок, который убежал
в первую ночь, теперь не боится шума буровой,
привыкает помаленьку. Но как ни крепко спал он,
а от собачьего лая проснулся: сразу определил, что
собака увязалась за белочкой, которая, перескаки-
вая с дерева на дерево, уходила от преследователя.
Микуль повернулся на другой бок, но прерывистый
нервный лай не дал задремать. Прибежал Костик,
крикнул:
— Вставай, Микуль, скоро ужин!.. Меня вот днем
не тянет на сон, по утрам — другое дело, проснуться
318 319
не могу. А знаешь, скоро твой земляк приедет, рог мне
привезет.
— Какой земляк?
— Степаном зовут, рыбак, на моторке ездит. Про-
шлый раз он возил нашу вахту на рыбалку, невод у него
есть.
После ужина по обыкновению усаживались на лав-
ке у стены, курили и вели неторопливые беседы. Гриша
кормил собак: называл пса по кличке и бросал кусок,
но его перехватывали более нахальные и нетерпели-
вые, и начиналась свалка. Гриша немедленно водворял
порядок, отчитывал провинившихся и начинал зано-
во.
Микуль, выходя из столовой, отпихнул подвернув-
шуюся под ноги собаку, сердито цыкнул на нее.
— Ты что, не любишь их? — удивился Гриша. — Ты
ж охотник...
— Не нравятся мне такие собаки, — ответил Ми-
куль. — Охотничьи лайки, как только кончается охота,
всю весну и лето на привязи сидят, потому что...
— То охотничьи, а эти — совсем другое дело, эти
свободные, куда захотят — туда и понеслись! — пере-
бил Гриша.
Рассердился немного Микуль, что не дали ему сло-
во сказать, ведь в тайге сначала один говорит, а потом
другой. Если голова на месте, никуда нужное слово
не убежит, поэтому остановил Гришу:
— Дай мне слово сказать...
Да, охотник всю весну и лето собаку на привязи дер-
жит. А почему держит, знаешь? Да потому, что сейчас
пришла в тайгу Белая Ночь — время покоя и тишины.
Птицы рек и озер теребят перья на своих грудках, что-
бы в гнездах, где лежат яйца, было мягко, тепло, уютно.
Они своей одежды не жалеют, до осени с голой грудкой
будут летать, чтобы только птенцов вывести. Гнезда
в дуплах, в кустах багульника, на болотных кочках от-
крыты семи ветрам и семи дождям, открыты семи
клыкам и семи когтям! Если тебе не совестно смотреть
в светлые глаза Белой Ночи, бери яйца с теплого гнезда
и глотай их, пока хруст скорлупы не ударит тебя по уму
и сердцу. Если, конечно, они у тебя есть...
В дупле старого дерева соболиха прячет своих еще
слабых детей; под корневищем толстой сосны лиса вы-
копала нору для своих лисят; на неокрепших долгих
ножках лосята и оленята семенят за своими матеря-
ми. Они пока беспомощны, у них нет еще ни крепких
зубов, ни тяжелых рогов, ни острых копыт. Их можно
взять голыми руками, если тебя не смущают глаза Бе-
лой Ночи. Охотник-таежник всегда чувствует на себе
взгляд Белой Ночи, у него никогда не поднимется рука,
чтобы обидеть живое. Летом у него и ружья-то нет, ле-
том он не охотник, летом он рыбак, а рыба добывается
не ружьем. Но и летом снится ему зима, и он ревниво
стережет покой и тишину тайги, он знает свои земли
и воды, много раз убеждался: что Белой Ночью посея-
но, то он осенью и зимой пожнет. Таков закон приро-
ды, таков закон тайги. Поэтому он на страже тишины
и покоя, поэтому он и прячет ружье, поэтому он дер-
жит свою лайку на привязи. Он знает, что власть, ма-
гическая сила Белой Ночи не действует только на хво-
статых11
.
Сказал Микуль свои слова и умолк. Призадумались
и буровики, не спешили с ответным словом. Только
Гриша не заставил себя долго ждать, воскликнул:
— Да мои жучки дальше кухни дороги не знают! Где
им до гнезд и птенцов?!
— Вчера на озере норы ондатровые рыли, — вспом-
нил Микуль. — И на бору сегодня за белками гонялись.
11 «Хвостатыми» охотники называют собак, когда не хотят уни-
зить достоинство того, о ком говорят.
320 321
— Не без греха твои жучки, Гриша! — вмешался
Кос тик. — Я тоже слышал, кого-то они облаивали!
— Привязывать их надо, — жестко сказал Ми-
куль. — Нельзя так оставлять. Ведь осенью нам самим
на охоту захочется, все мы тут теперь вроде хозяев.
— Да сожрут их комары заживо! — крикнул Гри-
ша. — Не выживут на цепи!
— Выживут! — веско сказал Микуль. — Ни одну
собаку еще комары не заели! Только цепь должна
быть такой длины, чтобы собака могла вырыть себе
нору. На цепи летом она обычно всегда делает такое
жилище. Или хозяин роет яму своей лайке, сверху
закрывает досками и песком, оставляет вход. В жару
там прохладно, нос в песок — и никакие комары
не страшны!
— Гриша, лопату в руки и давай делай фатеры сво-
им жучкам! — засмеялся Верезовский. — Если не хо-
чешь, чтоб их комары заели.
— Да за что же им такое наказание? — возмутился
Гриша. — Они еще ни перышка из лесу не приносили!
— Еще принесут! Принесут! — уверил Микуль. —
Увидишь.
Заспорили буровики: вредят ли собаки тайге, са-
жать их на цепь или нет. Алексей Иванович предло-
жил повременить, до первого, так сказать, греха, что-
бы, как он выразился, вещественное доказательство
было — разоренное ли гнездо, пойманная ли птица, за-
гнанный ли зверь. Как только это обнаружится, сразу
всех собак на цепь.
Микуль понимал, что не так-то просто поймать со-
баку с добычей, ведь не станешь бегать по ее следам.
Позднее у него появилась привычка: он осматривал
морды собак, приглядываясь, нет ли на них следов
крови. Псы, живущие возле помоек, неопрятны, со-
всем не следят за собой. Разве сравнить их с охотни-
чьими лайками, которые после кормежки обязатель-
но «умоются» и залижутся шерстинка к шерстинке,
не отираются у ног каждого встречного, знают себе
цену.
Вернувшись в балок, Микуль снова лег — после
вахты спина, руки и ноги словно одеревенели и тупо
ныли. Казалось, проспит он до самого утра, но не тут-
то было. Ночью ему снились таежные птицы и звери,
часто будил собачий лай. Проснувшись, слышал толь-
ко шум дизелей. Дивился упорству, с каким буровая
с самого начала все отворачивалась от него: то гнала
прочь сон-колонок, то сосну старую натравила и вот
наконец до собак добралась. А что преподнесет она
завтра?! Но Микуль уже нащупал тропу, с которой
опытного охотника не собьешь.
7
Не прошло и недели, как Микуль молча положил
на стол Кузьмича двух полумертвых окровавленных
лисят. Мастер невесело покосился на своего трехме-
сячного, черненького, без единого белого пятнышка
щенка Чомбе, который спасался от комаров под столи-
ком с рацией. И теперь хозяин без слов хотел убедить
всех, что его щенок здесь ни при чем. Затем он перевел
взгляд на Гришу Резника, тот сказал, что давно уже вы-
рыл яму-нору, а за других он не ответчик. Но тут выяс-
нилось, что почти все собаки на буровой — без хозяев.
Чуть ли не каждый, кто приезжал на буровую, приво-
зил с собой пса, а когда увольнялся, обратно не заби-
рал, оставлял его здесь. Вот и развелось их...
С первой же вахтой, улетающей на отдых, решили
отправить собак на базу.
Микуль облегченно вздохнул. Ему даже показалось:
бор и болото, озеро и река впервые посмотрели на него
322 323
с благодарностью, признали в нем таежника. И он
с легким сердцем отправился на озеро ловить окуней.
На крохотной несмоленой лодчонке причалил к бе-
регу Степан. Он заглушил подвесной мотор, выпрыг-
нул на песок. Степану уже давно перевалило за сорок,
но суховатый, жилистый, он все еще был по-молодому
подвижен и ловок. Не спеша вымыл в речной воде
руки, сполоснул заросшее щетиной лицо, пригладил
спутанные волосы, шейным платком, которым отма-
хивался от комаров, вытер угольно-черные, колючие
глаза и лишь затем выпрямился, пристально вгляды-
ваясь в вышку, словно прикидывал, на какую глубину
просверлили искатели нефти его землю, что тут изме-
нилось в его отсутствие. Потом, уже не оглядываясь,
направился в балок Алексея Ивановича.
— Кер12 сделал? — спросил он хозяина, поздо-
ровавшись.
— Кер давно ждет тебя, Степан!
— Пусть бог даст тебе семь сыновей!
— Э, Степан, ты такое своему врагу пожелай, — ус-
мехнулся Алексей Иванович. — А я все же тебе друг.
Давай, пошли чай пить!
Хозяин наполнил кружки крепчайшим, почти чер-
ным чаем.
— Глухарей в этом году много будет, думаю, — ска-
зал Степан, сделав первый глоток.
— Откуда знаешь?
— Выводков много. На песках следы уже есть, —
значит, матери глухарят обучают.
— Свозишь на охоту к себе, ненадолго?
— Возьму, Лексей, ты хороший человек и плохой
охотник.
— Поэтому и согласился? И хитер же ты, Степан!
Значит, беру отгул на недельку. Скажи, в какое время
лучше всего?
12 Кер — печка.
— Осень скажет, когда надо на охоту идти.
— Опять хитришь, друг, — засмеялся Алексей Ива-
нович. — Будто сейчас не знаешь, какая будет осень?!
— На зверя хочешь?
— Где мне на большого зверя, на глухаря хочу.
— Середина сентября — самое время, думаю.
— Степан, а как называется глухарь по-хантыйски?
— Лук.
— Лук?
— Не так сказал, Лексей. «У» короткий-прекорот-
кий — лук! Как будто вовсе нет «у», а на самом деле
есть, только прячется... Вот-вот, еще короче, немного
получается.
— Учитель бы из тебя неплохой вышел, Степан.
— На это, наверное, голова хорошая нужна, — от-
ветил Степан. — А в моей голове одни звери, птицы
да рыба. Да еще реки, озера, тропы — сплошной лес.
Кого теперь это интересует?! Никого, думаю...
— Так уж и никого?!
— Живу я тут, глаза видят, уши слышат, куда де-
нешься?!
После чая Степан вытащил из мешка сорогу с сере-
бристой чешуей — твердую, насквозь провяленную.
Протянул бурильщику:
— Попробуй, не пересолил?
Тот очистил рыбину, откусил со спинки:
— Хороша, Степан, в самый раз. Эх, пивка бы сей-
час!
— Понравилась — хорошо, тебе привез, возьми ме-
шок!
— Спасибо, Степан!
В балок влетел Костик, с порога закричал:
— Здорово, Степан! Почему так долго не показы-
вался?
— У меня выходных нет, как у вас тут.
324 325
— Переходи к нам — и у тебя будут!
— Э, старая сказка.
— Рога привез?
— Котелок твой, Коска, наверное, продырявился,
починить надо малость.
— Почему, Степан?
— Сколько тебе говорить: рога еще сырые, рано.
А говоришь — ты сибиряк!
— Ловко он тебя, Костик! — поддел Алексей Ивано-
вич.
Но Костик ни на кого не обижался.
— У меня новость для тебя, Степан! — заговорил
он. — Ты вот все твердил, что никто не придет к нам ра-
ботать. А теперь твой земляк работает у нас!
Степан вопросительно взглянул на бурильщика.
Алексей Иванович кивнул.
— Зови его, если по-нашему понимает, поговорю
с ним, — сказал Степан.
— Пойду я, печурку... кер приготовлю! — прогово-
рил бурильщик, поднимаясь. — Ты кури пока здесь!
Степан распотрошил три «беломорины», высыпал
табак на страницу раскрытой книги, затем оторвал
кусочек газеты и начал сворачивать цигарку заскоруз-
лыми, непослушными пальцами. Табачное крошево
сыпалось на его перепачканные мазутом штаны, но он
не замечал этого.
Микуль остановился около порога, поздоровал-
ся. Голос его прозвучал неестественно громко и бо-
дро, и он приумолк. Из-за облака дыма Степан мол-
ча оглядел его с головы до ног, словно воочию хотел
убедиться, правда ли настоящий охотник перешел
на железную работу. Лицо его не выражало ничего,
и трудно Микулю понять, о чем он думает. Наконец
жестко спросил, кто его отец, из каких мест. Микуль
ответил.
— Ма нунг чече вуим!13 — нахмурился Степан. —
Крепкий был медвежатник!.. А ты пошто охоту бро-
сил? Рыбалку пошто бросил, а?! Разве ты не сын охот-
ника? Разве тайгу не любишь?!
Микуль, не ожидавший такого напора, растерялся.
— Скоро охотников не будет, тайга пустая будет —
зачем тебе «железная работа»? Может, денег много
надо?! Они тебя сманили?! — напирал Степан. — За-
чем тебе «черная вода»?!
— Зверей в тайге все меньше становится, это ты
лучше меня знаешь. Что делать охотнику, когда совсем
без добычи останемся? — как бы оправдываясь, за-
говорил Микуль. — А «черная вода» тоже чего-то сто-
ит — ненужную вещь не стали бы искать, знаешь ведь?
— Про завтрашний день уже думаешь?! — не то
с осуждением, не то с одобрением произнес Степан. —
На мой-то век, поди, рыбы-зверя хватит, землю дыря-
вить меня не заставишь, нет.
— Стариков никто и не заставляет.
Степан помолчал, приглядываясь к земляку. Потом
сказал:
— Ладно. Поживем — увидим. Ты, парень, помоги
мне товар в лодку снести. Я тут у Жоры продукты беру.
В свой поселок далеко ехать. Зачем зря бензин жечь?
Степан взял пустую канистру, помятую с боков,
с облупившейся краской.
— К мастеру, однако, зайти надо.
Кузьмич встретил его приветливо, как старого
друга.
— Как дела, мастер? До черной воды не добрал-
ся? — первым делом поинтересовался Степан.
— Нет пока, но доберусь!
— Нет тут нефти, зря стараешься!
— Откуда знаешь, шаманил, что ли?
13 — Я твоего деда знал!
326 327
— Не шаманил. Так знаю.
— Что нужно, Степан, — бензин, масло? — Кузьмич
поглядел на канистру.
— Солярку надо.
— Зачем? Мотор заправлять?
— Нет, не мотор. Ночи темные осенью — лампа
не хочет работать.
— А я думал, ты мотор свой под солярку приспосо-
бил.
Степан слышал о новом моторе. Сильный, на соляр-
ке работает.
— Внук мой, может, на таком моторе ездить
будет...
В балок к Кузьмичу заглянул Верезовский. Увидев
рыбака, усмехнулся, как всегда, с ехидством.
— Все государство грабишь? А, Степан?
— Сам ты грабишь! Я — нет! — неожиданно вспы-
лил Степан. — Ты государственный, я нет? Так чей я,
чей?! — лицо его посерело, стало свинцово-тяжелым.
Пальцы, сжимавшие ручку канистры, побелели, как
береста.
— Да шутит он, шутит! — поспешил загладить
вспыхнувшую ссору Кузьмич. — Ты же его знаешь,
Степан...
Но Степан не унимался. Все бормотал проклятия
в адрес обидчика. И даже солярка, которой Кузьмич
щедро наполнил канистру, не радовала его. И только
когда подошел Алексей Иванович с самодельной пе-
чуркой в руках, Степан чуть успокоился. Он взял печ-
ку, повертел, прикинул вес — не тяжела ли для охотни-
чьих странствий. Кажется, нет, но хвалить не спешил.
Когда убедился, что сварена она на совесть, железо
стоящее, не ржавое, скупо улыбнулся:
— То, что надо охотнику. Пошли, однако, ехать
пора.
— Ты чем недоволен, Степан? Не нравится, что ли,
кер? Зря... Я в печках толк знаю... Затопишь, как в бане
будешь сидеть.
— Хороший кер. — Степан заторопился на берег.
Ветхая самодельная лодчонка стояла чуть выше
пристани, где берег был чистый. Мотор тоже под стать
лодке — невзрачный, старенький, собранный из двух
моторов.
Степан откинул брезент, сложил вещи на настил
с темными кружочками от недавно прошедшего дож-
дя и укрыл их тем же куском брезента.
Кузьмич попрощался с ним за руку. Степан сказал:
— Жди зимы. На охоту пойдем. Ты мне друг, я тебе
друг. Только, смотри, речку не порти, нефть не пускай.
Попортишь — всю буровую сожгу! — ни по лицу, ни
по голосу Степана невозможно понять, в шутку это
сказано или всерьез.
— За нефть в речке мне и без тебя по шапке да-
дут! — развел руками Кузьмич.
— Тебе нефть есть — идет зарплата, нет нефти —
тоже деньги получаешь. А у меня есть рыба — сытый,
нет рыбы — живи как знаешь.
— Иди к нам, устрою.
— У тебя все одно — глина да железо. Скучно, что
за жизнь?
— Заводи, — сказал Алексей Иванович. — Нам спе-
шить некуда, посмотрим, как твой мотор работает.
— Когда заведу, оттолкните лодку, — попросил Сте-
пан. — Мотор, того, вредный! — Он перебрался на кор-
му и пробормотал: — Долго отдыхал, работай теперь!
Вытащил кожаный ремешок из куженьки14
, служив-
шей ящиком для инструментов. Ремешком он заво-
дил мотор, стартера не было. Рванул шнурок — мотор
чихнул сизым дымком. Дернул еще — нет даже чиха,
14 Куженька — сосуд из бересты.
328 329
мотор висел куском холодного железа. Степан снял
пиджачок.
— Как ты бензин разводишь? Может, масла больше
нормы? — спросил Алексей Иванович.
— Мало — нельзя — быстро износится, где потом
достану машину?
Мотор завелся на больших оборотах и взревел не-
ожиданно резко в вечерней тишине. Лодка скрылась
за поворотом. Стало тихо. Глухо ворчала буровая.
Но к ее шуму настолько привыкли, что и не замечали
его. Микуль смотрел на волну реки и думал, что лодка
по ней прошла маленькая, а она долго не может успо-
коиться.
Волны тоскливо лизали песчаный берег.
Буровики направились к домикам — пора на боко-
вую. А Микулю совсем не хотелось спать: оранжевый
колонок, как и в первую ночь, запривередничал —
бежит и манит в таинственные сумеречные урманы,
на тихие лесные озерца, на малохоженые таежные
тропы и поляны, которые плавают в светлой Вечно-
сти Белых Ночей. Истаяла Луна нереста — с болотных
озер, с нерестилищ рыба начала опускаться в большие
реки для нагула. Со «взрослой» листвой, со стаями ко-
маров и мошкары, с безветренными и знойными дня-
ми заступила Луна запоров. Отнерестилась рыба реч-
ная, а карась на закрытых водоемах только приступил
к своим игрищам.
Разгар Белых Ночей. Солнце на часок опускается
за прибрежные березки и снова начинает свой путь,
чтобы за короткое теплое лето вдохнуть жизнь в дере-
вья и травы, в реки и озера, в больших и малых обита-
телей тайги.
Микуль в бледных сумерках бродил по сосновому
бору: вот на таком же бору стоит Ингу-Ягун, только
ягель там не такой богатый, как здесь. Что там дела-
ется сейчас? Всего месяц прошел, как уехал, а этот ме-
сяц показался годом. После вахты кое-как добирался
до своей полки — железо выматывало все силы. И ра-
ботал, кажется, впустую — нет никакой добычи, нет
«черной воды», нефти нет! Вдруг вот целый год про-
работаешь — и не будет нефти? Сколько сил, време-
ни, пота! — и все впустую. На охоте как: один день,
ну, два не добудешь ничего, на третий будет добыча,
всегда прокормишь себя и семью. Тут, говорят, нефть
добыл не добыл, а деньги все равно дают. А зачем мне
деньги за пустую работу?! Ведь я ничего не даю? Нет
«черной-то воды»? Если я целый день ходил по лесу
и ни зверя, ни птицы не подстрелил, ведь в Ингу-Ягу-
не никто мне за это деньги не даст — понимают люди:
впустую охотился, а пустота ничего не стоит. Тут вот
зверя не промышляешь, «черную воду» не находишь,
рыбу не ловишь, а зарплата идет, чудно как-то получа-
ется, не по-ингу-ягунски! Правильную ли дорогу вы-
брал? Ведь охотнику всегда нужна удача, без удачи он
не может жить. И на что ему жить! А здесь как быть?—
удачи-то совсем не видно. А в Ингу-Ягуне в это время
года, бывало, ездил за карасями. Возьмешь самую что
ни на есть ветхую сеть — и то, пока ставишь, пойма-
ешь с десяток ярко-огненных чудо-карасей. Потом
сядешь в ожидании янтарной ухи у дымного костра:
и по тайге бредет осторожная тишина, и всем телом
чувствуешь всевидящие глаза Белой Ночи, и небо ку-
пается в синеве озера, и замирает все живое, прислу-
шиваясь к неслышному голосу природы, и останавли-
вается время — ты в мире вечном и незыблемом, и сам
становишься вечным и незыблемым. Это мгновение
не подвластно времени, оно не может умереть, как
не можешь умереть и ты.
И сердце вздрогнет и запоет бессмертную песню
Земле и Жизни.
330 331
Если ты однажды пережил такое, ты навсегда попа-
даешь под чарующую власть необъятной тайги. И где
бы потом ни был, тебе будет сниться эта необыкновен-
ная ночь, и тебе неудержимо захочется пережить ее за-
ново.
Микуль натыкался на бородатые стволы, опьянен-
ные густым и горячим воздухом смолистого бора.
После отъезда Степана потянуло на вольную таеж-
ную жизнь: хочешь рыбы — садись в обласок, на охо-
ту надо — бери ружье — и в укромные лесные чащи.
Захотел есть — разложи на берегу маленький костер.
А тут все по расписанию — и на работу, и с работы,
и на обед. А у Степана худо-бедно, а приволье. Куда же
он денется, когда охоты и рыбалки не будет? И Микуль
не выдержал — на другой день не вышел на вахту.
Всю буровую обшарили, нигде его не было.
— Сбежал наш охотник — куда человеку лесному
железо! — ораторствовал Верезовский. — Я так и знал,
что сбежит!
— Много ты знаешь! — ворчал мрачный Кузь-
мич. — Смотри лучше за собой, как бы сам не рванул
с буровой...
— Не видать тебе, Жора, ондатровой шапки! — сме-
ялся привередливый помазок. — Шапка-то тю-тю!..
Знаю, зачем ты вокруг него ходил...
Только Надя, словно знала какую-то тайну нового
помбура, уверенно сказала:
— Никуда он не сбежал, придет!
Микуль явился на третий день со связкой огромных
золотых карасей, сдал их обрадованному Жоре, по-
шел на работу. Вахта держалась с ним так же просто,
как и раньше. Только Верезовский с какой-то ехид-
ной усмешкой поглядывал на него, но этого помазка
другим никак не представишь, всегда такой. А Надя
будто избегает его, Микуля, ни разу с глазу на глаз
не оставалась, и от нее веет если уж не зимним, то,
наверняка, осенним холодом. Микуль все ждал глав-
ного разговора, а его нет и нет. Молчит бурильщик
Алексей Иванович, молчит мастер Кузьмич. Что у них
на уме?! Может быть, ждут вместо него нового помбу-
ра?! И как только тот приедет, его сразу же выгонят?
Тогда почему же не говорят ему об этом? В Ингу-Ягу-
не, если человек что-то сделал не так, ему сразу ска-
жут в лицо, ничего таить не будут. Ведь надо же было,
не выдержал! И словами-то это не объяснишь, как слу-
чилось. Сманила тайга, сманила Белая Ночь! Но они
же и вернули. Вернули и новую таежную силу вдох-
нули в него. Силу, настоянную на горьковатом запахе
дыма, на терпком аромате листьев и трав, на свежести
утренней росы и вечнозеленой хвои. Да разве все объ-
яснишь словами?.. А может быть... мастер Кузьмич
и Алексей Иванович понимают его, Микуля, так же,
как он понимает Тайгу и Белую Ночь?! Ведь человека
лишь тогда ни о чем не спрашивают, когда чувствуют
его душу и знают его мысли. Зачем напрасно спраши-
вать, если заранее известно, что он скажет. Только
не каждому это дано, ох, далеко не каждому. Может
быть, одному из тысячи... Теперь Микуль ждал: если
с ним заведут главный разговор, значит, он ошибся.
Но прошел день, другой, третий, и он совсем успоко-
ился. А однажды на вышке он сам напомнил Алексею
Ивановичу о карасях, но тот отмахнулся, мол, рабо-
ты много, как-нибудь позже потолкуем. Он подумал,
что Алексей Иванович тот, один из тысячи. И мастер
Кузьмич, видно, тоже. Не во всем еще разобрался Ми-
куль, многого еще не знал. Не знал и о том, что в день
его возвращения в балке мастера Надя настаивала
немедленно созвать открытое комсомольское собра-
ние и обсудить проступок комсомольца Сигильетова.
332 333
Кузьмич молча выслушал и вопросительно посмотрел
на Алексея Ивановича, который на буровой был се-
кретарем партийной группы. Его мнение оказалось
противоположным: никаких собраний не устраивать,
ведь Микуль, по всей вероятности, хотел уйти, а раз
вернулся, значит, много думал и сделал правильный
вывод, а собрание может все испортить, лучше побе-
седовать с ним попозже, когда все забудется, все пере-
мелется. Кузьмич согласно кивнул: так, пожалуй, бу-
дет лучше, и ребят надо предупредить, чтобы не лезли
ему в душу. Улыбнулся он Наде, пояснил: это не про-
гул у Микуля, понимаешь, комиссар?! Тут все гораздо
сложнее, подумай, каково ему принять и переварить
такую махину, как наша буровая? Не каждому это
под силу, не каждый выдерживает здесь, а ему, шаг-
нувшему к нам с охотничьей тропы, наверное, вдвой-
не, втройне труднее. Наше дело — помочь ему, пони-
маешь, комиссар!
Надя все понимала, но считала, что комсомольское
собрание лучше бы подействовало и на него, и на дру-
гих разведчиков...
Всего этого не знал молодой помбур Микуль Сиги-
льетов, не знал, что здесь, на буровой, его судьба мно-
гих тревожила, о нем думали и беспокоились не мень-
ше, чем в его родном селении, потому что тут работали
люди, которые видели немного больше и смотрели впе-
ред немного дальше, чем жители Ингу-Ягуна. Многое
еще не знал вчерашний охотник Микуль, многое ему
еще предстояло узнать, многое открыть.
8
Через девять суток вахте полагается трехдневный
отдых на базе. С буровой вахта Алексея Ивановича вы-
летела в час дня. Ребята приоделись — все в чистень-
ких куртках и шляпах. Костик всю дорогу не умолкал:
подсаживался в вертолете то к одному, то к другому,
сиял весь, как хорошо отполированная шарошка. Даже
вечно мрачный Ракович будто посветлел лицом. Дово-
лен был и Микуль, с каким-то трепетным волнением
ждал встречу с Ингу-Ягуном, нетерпеливо поглядывал
в иллюминатор. Возле его ног прикорнул рыженький
щенок — заманили в вертолет последних бродячих
псов буровой, теперь выводки зверей и птиц обретут
тишину и покой.
Кашлянул Алексей Иванович, мечтательно прого-
ворил:
— Первым делом мы с тобой, Гриша, в баньку схо-
дим — ну и попаримся, а!
— Ошибся, Алексей Иванович, — сказал Гриша. —
Сегодня не придется, мужская-то баня завтра, в пят-
ницу!
— Ах, черт, ведь верно! — огорчился Алексей Ива-
нович. — Придется потерпеть, вечно у наших хозяй-
ственников какие-то фокусы!
— Первый день буду спать, — сказал Костик. — Вто-
рой — в кино, третий — танцы и кино.
— Я займусь фотографией! — сообщил Верезов-
ский.
— Я домой поеду, — вставил Микуль. — Пожалуй,
на рыбалку схожу.
— Найдется, что делать! — заметил молчаливый Ра-
кович. — И про рыбалку не вспомнишь!
За разговорами не заметили, как и прилетели.
На базе, поселке нефтяников, в центре двухэтажные
дома из бруса. На окраине, на высоком берегу таежной
реки ютились дощатые, вросшие наполовину в землю
балки. Пыльные, короткие улицы, строящиеся дома,
гул тракторов, гудки катеров на причале. И знойный
раскаленный воздух.
334 335
В общежитии комендантша открыла комнату, по уг-
лам четыре кровати, застеленные свежим бельем. Стол,
стулья: было чисто и уютно по сравнению с буровой.
Костик сбегал в поселок, узнал, что ни танцев, ни
кино нынче нет. И в бане— женский день... Ребята при-
уныли. Микуль хотел было уйти, до Ингу-Ягуна еще да-
леко, когда доберется? Но Костик остановил его:
— Обожди... Отметить надо... — Он извлек из кар-
мана бутылку коньяка, поставил на стол. К столу при-
двинули две кровати — стульев не хватало. Гриша раз-
лил коньяк в разнокалиберную посуду.
— Ну, хлопцы, за добрый отдых, — провозгласил
Алексей Иванович. — Как работали, значит, так и от-
дыхать треба. А на работу вы молодцы, грех жаловать-
ся на вас.
— За нефтяных королей! — закричал Костик.
Микуль выпил вместе со всеми и сразу почувство-
вал, как свинцовой тяжестью наливается тело.
Алексей Иванович вскоре поднялся из-за стола:
— Ну, хлопцы, пора и до хаты, а завтра жду в гости,
как договорились, обновим фатеру.
— Вишь, Алеше Ивановичу квартиру дали в новом
доме, — сообщил Костик, наклонившись к Микулю. —
Обмоет с нами, а если приедет жена... если приедет—
справит новоселье, все честь честью.
— Уж тебе, Петушок, на новоселье не бывать! —
ехидно ухмыльнулся Верезовский.
— Нет, тебе не бывать! — огрызнулся Костик. —
Как же без меня-то, я обязательно там буду!
— А вот и нет! — тянул свое Верезовский. — Я по Бе-
резову знаю его жену — стр-рогая!
— Ну и что?
— Стр-рогая! Если приедет, лично я сомневаюсь,
чтобы приехала. Если приедет, такого шалопая, как
ты, и на порог не пустит! Пить не умеешь.
— Нет, это ты...
— Эй, кочеты кубанские... — Гриша взялся было
за гитару.
— Я сибирский! — перебил его Костик.
— А, все одно, — отмахнулся Гриша. — Кончай пе-
тушиться. Споем...
— Нет, лучше к Марусе! Гитару с собой бери... —
не унимался Костик.
Шли шумной толпой по леску довольно долго, на-
тыкаясь в светлых сумерках на деревья. Говорили все
сразу, не слушая друг друга.
Микуль нащупал в кармане бутылку, хотел выта-
щить, но не мог. А она, проклятая, все время тянула его
куда-то в сторону. Ему казалось, что ребята идут твер-
до, ему же мешала переставлять ноги пузатая бутылка.
Наконец пролезли в низкие двери и очутились
в комнате. Микуль плохо соображал, куда они пришли
и зачем. Но девушки, хозяйки дома, ему понравились.
Симпатичные.
Заиграла музыка. На столе снова появились бутылки.
— Хлопцы, за разведчиков!
— За нефтяных королей!
— За бурилу!
— За женщин!..
Верезовский пустился в пляс. Вот уж не думал Ми-
куль, что этот долговязый помазок может так лихо от-
плясывать. Он носился вокруг танцующих, налетал
на них, сбивал с ног. Выкрикивал частушки таким го-
лосом, словно старался перекрыть шум буровой.
Высокая блондинка обняла Костика за шею и что-то
говорила ему. Она то и дело встряхивала его за плечи,
отчего голова парня моталась из стороны в сторону.
Он обмяк и чудом держался на ногах.
Гриша с улыбкой на широком лице топтался возле
девушки с длинными распущенными волосами.
336 337
Микуль видел перед собой колышущееся тело весе-
лой толстушки и думал, отчего у нее на платье такой
большой вырез? Он так далеко уходит вниз, даже не-
прилично смотреть. Буровику, нефтяному разведчику,
может, и полагается такое, и может, это помогает ему
в поисках нефти, а вот охотнику никак нельзя — уда-
чи не будет, все звери и птицы в тайге отворачиваться
станут. На календаре сейчас июль, до первого снега
еще далеко, — может, еще на охоту вернусь, удача мне
нужна, удача... Может, материи на вырез-то не хвати-
ло?! — вон какая блестящая ткань, наверное, дорогая
и редкая. В Ингу-Ягуне никто не носит такого платья,
и комары не дадут такое надеть, мигом искусают. А по-
дол зачем такой длинный, мешает ходить — надо отту-
да перешить кусок на грудь.
Мысли шли вразброд — толстушка, буровая, Ингу-
Ягун, ожидание первого снега. Все смешалось в голове
Микуля, ни за одну мысль не мог уцепиться — откуда
и зачем попал сюда?
Только ладони чувствовали туго обтянутую талию,
теплую и податливую.
Комната все больше наполнялась музыкой, топо-
том, звоном.
Один Ракович сидел безучастно за столом. Печаль-
ные глаза, не мигая, смотрели в одну точку на скатер-
ти.
Микулю захотелось спать. Он приткнулся к стенке
и тут же провалился в черную пропасть.
Проснулся он весь в поту. С трудом отыскал пиджак
и рванулся из комнаты. В коридорчике чуть не наско-
чил на Костика. Тот безмятежно спал на полу.
Влажный воздух раннего утра освежил Микуля, он
выбрался из лабиринта улочек и проулков и побрел
в общежитие. В комнате был только Ракович.
— Трещит башка-то? — спросил дизелист.
— Есть малость. А ребята где?
— Придут...
«И с чего это разговорился молчун?» — соображал
Микуль.
— А у тебя как голова-то?
— Я же почти не пил. И тебе не советую увлекаться,
вчера лихо опрокидывал. Этим тут никого не удивишь.
— Сам-то ведь тоже...
— Меру свою знаю, хотя нельзя мне пить. Иногда
приходится с ребятами за компанию, неудобно отка-
зываться.
— Копишь деньгу...
Глаза Раковича жестко блеснули, помедлив, он про-
цедил сквозь зубы:
— Да, коплю...
Наступила неловкая пауза. «На кой черт я ввязался
в этот разговор», — пожалел Микуль. А Ракович вни-
мательно разглядывал его, будто впервые видел. По-
том отвел глаза и заговорил, тяжело отвешивая слова:
— А ты чужие слова повторяешь. Да, коплю, я ско-
пидом. Много мне надо, много. Но я ненавижу деньги,
ненавижу! Мусор, в огонь бы все! Все! В огонь! До ко-
пеечки! Будь они прокляты!..
Тут он прервал себя и отрывисто спросил:
— Ты любил когда-нибудь? Знаешь, что это такое?
Микуль опешил — с таким напором накинулся
на него Ракович. Голос дизелиста звенел на пределе —
вот-вот лопнут связки. Глаза горели огнем. В комнате
стало жарко.
— Не знаю, — неуверенно проговорил Микуль. —
Так, нравились девчонки... Но у меня никого еще
не было.
Ракович молчал, словно выпустил свой внутрен-
ний заряд, который накапливался много лет и нако-
нец прорвался неожиданно для него самого. Он как-то
338 339
сник, будто надломился. И когда совсем успокоился,
сказал глухо:
— В армии я служил в южных краях. Все шло нор-
мально, уже домой собирался, а тут... ну, знаешь,
влюбился. Да так, хоть... Родился-то в деревне, в Бело-
руссии. Мать там у меня. Ждет. А тут... потерял, коро-
че, голову. Она вроде тоже любит. А отец ни в какую.
Вернее, отчим. Смотреть на меня не хочет. Говорит,
за такого-то?! Одни казенные штаны, да какой он муж-
чина? Что у него за душой? Ничего! А у меня на самом
деле ничего, кроме казенных штанов да хатки в дерев-
не. Выходит, будто бы и не человек уже. Ну, я ему руки
свои показываю, вот, мол, мое богатство. А он смеет-
ся: говорит, руки в наше время ни при чем, если башка
неважно варит. Говорит, вот положи мне тут столько-
то, тогда я увижу, что ты за человек. И даже предла-
гал устроить в одно место: мол, быстро и наверняка.
Но тут такое зло взяло меня! Такое зло... Мог бы что-
нибудь натворить, но пронесло. Другой бы на моем
месте покончил сразу, тут же: плюнул бы на все и мах-
нул домой. А у меня, видно, кишка тонка, не хватило
храбрости. Хотя, думаю, здесь дело не в этом. Но все же
временами находит что-то — и я сам себя презираю.
А в этом мало приятного, я тебе скажу. Да, зло взяло!—
и я решил ему доказать, если есть крепкие рабочие
руки, ты еще не последний человек, не пешка. Глупо,
может быть, все получилось, но иначе я не мог. Махнул
сразу сюда, третий год работаю без отпусков и проче-
го. Как три будет — уйду.
— Сбежал бы с ней! — воскликнул Микуль. — В тай-
ге ищи не ищи — все равно не найдешь! Я знаю та-
кие места, где не только человек не ходил — медведь
не ступал. Надо ружье, собаку, избушку...
— Я что... да она... видишь ли, все же родитель, вы-
растил.
— А она-то как, пишет?
— Как же, я только за тем и летаю на выходные,
чтоб на почту сходить.
— А после... потом куда? В тайге останешься?
— Не знаю, куда она захочет... А я тут к peбятам при-
вык. Не смотри — пьют, это они от безделья. Прилете-
ли на отдых, а сунуться некуда, фильмов нет, танцы—
и то раз в неделю. А ребята молодые, кровь играет,
развлечься надо, вот и убивают время. Когда обзаве-
дутся семьей — остепенятся. Ребята у нас хорошие...
Ракович посмотрел на часы.
— Заболтались мы с тобой, шестой час, давай
вздремнем, что ли.
Микуль проспал до обеда. В комнате никого
не было, когда он проснулся. Во всем теле тошнотвор-
ная противная слабость, словно вернулся с того све-
та. Хотел пойти пешком в Ингу-Ягун, но не решился.
Какими глазами он будет смотреть на земляков? Что
сказать матери? Что делать с сестренками, которые не-
пременно повиснут на нем. Нет, лучше в другой раз...
Сходил на почту, отправил матери деньги. Вер-
нувшись, снова лег, задумался о вчерашнем дне.
На буровой эти парни могут работать всем на за-
висть — не нужно подгонять! А вот на базе каждый сам
по себе, никому нет дела до него. Может быть, так
и должно: главное — проходку дают, а там... На такой
отдых лучше вообще не летать, на буровой, в тайге ве-
селее.
Микуль задремал.
...Прилетели на буровую через три дня, утром. Зава-
лились спать: выходные измучили всех.
Микуль избегал встречи с Надей. Ему не хотелось
попадаться ей на глаза.
А в сосновом бору около буровой было чисто и све-
жо. Очень чисто и очень свежо.
340 341
9
В ночную смену, когда идет бурение и занят лишь
один бурильщик, иногда можно выкроить несколько
свободных минут и как следует перекурить. Благо, ма-
стер не может всю ночь находиться на буровой.
Гриша убежал к насосам, Ракович копался у дизе-
лей, остальные курили. Помазок Верезовский зевнул
со скучающим видом, покосился на Микуля и небреж-
но сказал:
— А ты охотник-то не промах, всех в дураках оста-
вил — вон какую деваху заграбастал, а!
— Ты небось завидуешь ему, Вереза? — поддел его
Костик. — Сам бы не прочь...
— Это я-то завидую? — приподняв плечи, обижен-
но спросил Верезовский. — Я с женщинами цацкать-
ся не люблю. Я быстрый, чтоб раз — и все было ясно!
На то они и бабы.
— Ты не только в дизелях ни черта не смыслишь, ты
еще и завистник!– прицепился к нему Костик. — За-
видуешь, что вот Микуля за прогул только на комсо-
мольском собрании пропесочили, считаешь, сухим
из воды выскочил. Тебе бы только выговор, а у самого
аж за ушами трещало, когда карасей уминал.
— Не о том я сейчас, про баб толкую, — огрызнулся
Верезовский.
— Ишь, какой шустрый! — притворно удивился
Кос тик. — Все ему в одну секунду.
— Ты, Костик, еще молод, — наставительно по-
учал помазок. — Однажды поймешь — если не пошу-
стришь, никогда первым не будешь. Придется... объед-
ками с чужого стола питаться.
— Дурак! — пробурчал Костик.
— Не думай, что ты первый, — Верезовский повер-
нулся к Микулю. — Тут бывали и побойчее тебя. Она...
Микуль вспыхнул, подскочил к Верезовскому.
Тот, ошарашенный ударом, замер на месте. Но по-
том, опомнившись, сжал кулаки, набычился и пошел
на противника.
Костик, перепуганный насмерть таким оборотом
дела, бегал вокруг них, пытаясь разнять, и кричал:
— Гриша, помоги! Гриш!..
Первым прибежал Ракович, растащил парней. По-
доспел и Гриша.
— Что, руки чешутся? Занять нечем? Или продрог-
ли, погреться решили, петухи? Я вас мигом согрею —
марш по местам!
После смены Алексей Иванович подозвал Микуля:
— Кулаки, брат, не дело, никогда у нас такого
не было и, думаю, не будет больше. Верезовского
не слушай — не со зла, больше от скуки мозолит язык.
Слова всегда сильнее.
Микуль молча выслушал бурильщика. Да, на охоте
все было проще. А тут надо понять внутренние пружи-
ны поступков и суждений товарищей. Знать, кого при-
нимать всерьез, а кого в шутку.
Спустя несколько дней Верезовский сказал с на-
пускной грубостью:
— Ты... ну, забудь этот случай. Характер у меня
дрянь — прилипчивый какой-то.
Микуль понял, что тут не обошлось без Алексея
Ивановича.
Теперь он часто думал о Наде, и от этих мыслей го-
лова шла кругом. Отчего это мысли бегут к ней? Поче-
му она одна идет на ум? В Ингу-Ягуне тоже много кра-
сивых девушек, но ни одна из них не заставила сильнее
забиться сердце охотника. Может быть, был слишком
занят, некогда было думать о них? А вот Надя... Она
и похожа на ингу-ягунскую девушку — немногослов-
ная, проворная в работе, и не похожа; у нее много дум
342 343
в голове. И думы все крепкие, основательные— вот за-
хотела стать геологом, значит, станет геологом. Ничто
ей не помешает, все она может: женщина, а сильная.
Ему же, Микулю, никак не совладать с собой: с одной
стороны чистая тайга, тихий Ингу-Ягун, сестры, мать
и бабушка, с другой — таинственная «черная вода»,
загадочная лаборантка Надя, любимый учитель Алек-
сандр Анатольевич. Каждая сторона тянет к себе —
куда же деваться охотнику. Да тут еще сердитый голос
буровой, еда с запахом железа, дымный и пыльный
воздух, свечи, хореи Манкв-ики, бессмысленно бега-
ющие вниз и вверх. Опять же старики охотники в Ин-
гу-Ягуне: придешь раньше времени с буровой — за-
смеют, мол, железо победило его — и пойдет молва
про Микуля, как об охотнике несерьезном, у которого
«слово некрепкое». В селении не любят таких людей.
Вот если вернется к первозимью, все рады будут, никто
не осудит — человек вернулся на свои угодья, где уже
«поспел» и зверь, и птица... Да, хорошо Наде — у нее
мысли не разбегаются, по одной тропе за геологами
идут.
Но теперь он видел в ее глазах не только весь мир,
но и себя. Это много для Микуля значило — в первый
раз увидеть себя в глазах любимой девушки.
А ведь на недавнем комсомольском собрании она
выступала так, что от одного ее вида Микуля проши-
бал пот, — словно он был ее первейшим врагом. Но,
однако, пронесло — сделали строгое предупреждение.
Опять же Алексей Иванович слово сказал, себя при-
знал виновным, что не ознакомил новичка с трудовой
дисциплиной на вахте.
Вскоре Микуль сделал еще одну оплошность, как
он считал, чуть ли не преступление. Все началось
с нового бурильщика Уханова. К новичкам всегда при-
глядываются — что за человек, чем дышит? А Уханов
понравился всем. Правда, буровую он не оглядывал
с любопытством — сразу видно, бурильщик бывалый.
Не привлек его внимания и могучий сосновый бор,
на который засматривались все, впервые прилетав-
шие на эту скважину. Не заметил он и речушки с берез-
ками. Только на вышке задержался его равнодушный
взгляд. Сонные серые глазки оживились, остро блесну-
ли, словно наткнулись не на мазутную вышку, а на вол-
шебное дерево с необыкновенными плодами.
— Два года работал бурильщиком, а всего мне двад-
цать три! — сказал он Кузьмичу.
«На подъем вроде бы скорый, — с удовлетворением
отметил мастер, всматриваясь в его маленькое кост-
лявое личико, покрытое едва заметной сеточкой нерв-
ных морщин. — Только вот... Всего двадцать три, а по-
смотришь — старик».
— Отдохни, а с четырех на работу, там опытный бу-
рильщик, пройдешь испытание.
— В главке меня приняли, а не в экспедиции!— с на-
жимом на первое слово начал Уханов. — Могу сразу!
— Насколько я знаю, в главке нет буровых, — спо-
койно заметил Кузьмич. — Может, сейчас поставили?
— Ладно, уговорил! — поморщился Уханов. —
Я к слову сказал, зачем, подумал, время убивать на ис-
пытание.
Оказался он парнем общительным, веселым в меру.
Быстро сошелся со всеми, знакомство с кем считал
не лишним. Смотрел на всех свысока, пренебрежи-
тельно. Но ему простили высокомерие — он знал мно-
жество анекдотов, умел их рассказывать. А в таежной
глуши особый спрос на хорошего собеседника.
— Дружочек! — фамильярно, подстраиваясь
под его тон, спросил Верезовский. — Скажи, как ты до-
гадался променять теплый край на холодный? Что, так
сказать, побудило на столь благородный поступок?
344 345
— Зависть к тебе! — рассмеялся Уханов. — Ты тут
деньги лопатой гребешь и ордена получаешь! Карман
не дырявый и почет, не много ли?!
— Ошибся адресом, дружочек! — хихикнул пома-
зок. — У меня нет ничего! А больше ничем не интере-
суешься?!
— Думаешь, за туманом приехал? — воскликнул
Уханов. — Нет, братец, прошли те времена!
— Кто тебя знает, может, говоришь одно, думаешь
другое. Может, подвиг какой совершить мыслишь...
Трудовой или...
— Насчет трудового я не против! — откликнулся
новичок. — До работы я дюже злой, люблю работать.
— А дома чем плохо было? Работа везде одинаково
ценится! — спросил Микуль.
— Не скажи... У нас там жмут нефтяников. Вкалыва-
ешь, аж весь в мыле — получишь прилично. А на следу-
ющий месяц, смотришь, увеличили норму, расценки
не те. Пуще прежнего надо вкалывать, чтобы опять же
прилично вышло. Оборудование то же самое, старое,
производительность на нем не повысишь. Потом уж
мы умнее стали — давали столько, сколько надо, чтоб,
значит, не срезали. Тут ведь нет такого?
— Что твое, то твое.
— Выходит, и вы не туманы тут ловите! — Уханов
обвел всех торжествующим взглядом. — А я-то думал:
романтики тут все. Батеньки, кричу, куда я попал?!
А строители как? Я братана привез, плотником устроил.
— На этот раз не прогадал, — ответил Костик. —
Наше от нас не уйдет, знаешь пословицу...
— Что там пословица! — фыркнул новичок. – Я вам
лучше анекдот расскажу новенький, со смаком. Зна-
чит, так...
Рассказывал он мастерски. При этом сам смеялся
сухим продолжительным смешком.
Вечером, раздеваясь, Костик вспомнил новичка:
— Складно врет, приятно слушать!
— Мало ли что он болтает! — усмехнулся Алексей
Иванович. — Лишь бы знал свое дело. Может, будет не-
плохим бурильщиком, хватка у него есть. Суетлив, так-
то по молодости, со временем пройдет.
— Дергается туда-сюда, как на пожаре! — заметил
Микуль.
— Хочешь, чтобы сразу ровно заработал! — заме-
тил старый бурильщик. — Такого не бывает, опыт со
временем приходит, когда руку набиваешь. Когда-ни-
будь он поймет — от спокойной работы толку больше,
чем от спешной. Вот тогда станет настоящим буриль-
щиком. На словах это не объяснишь. Спешка ведь тоже
бывает разумная, когда человек один делает свое дело.
А когда все зависит от многих людей — надо обмозго-
вать, что к чему, как все лучше устроить.
— А как же вы?
— Думаете, я в рубашке родился? Нет, меня тоже
время научило. Если двадцать лет держишь ручку тор-
моза — к чему-то должен прийти. Хочешь не хочешь!
Так ведь?
— Байщик он первого сорта! — сказал Верезов-
ский. — Только психоватый какой-то: орет почем
зря!
— Но у него хватка есть — это главное. А что орет —
так все мы не ангелы!
— Я ангел! — сказал Костик.
— Спи, ангел, — пробормотал Алексей Иванович,
укладываясь спать. — Може, ангельша приснится. Или
рано тебе такие сны видеть?
— Приснится — я тебя на помощь позову, Алексей
Иванович! — засмеялся Костик.
— Куда меня, старика! Вон молодые есть — Гриша
или Микуль! — сказал бурильщик. — Спи.
346 347
А из соседнего балка доносился хохот — это Уханов
развлекал свою вахту.
Новый бурильщик, казалось, ничего плохого не сде-
лал Микулю, но отчего-то не лежала к нему душа. Он
напоминал таежного зверька норку, шустрого, смыш-
леного, но притронься — мигом палец откусит. Может
быть, причиной неприязни послужило ружье Уханова.
Микуль считал, в тайге имеет право ходить с ружьем
только охотник, потому что охота его кормит и поит.
А тут Уханов извлек из рюкзака разобранную одно-
стволку и пачки патронов. Старательно, как бывалый
охотник, почистил и собрал ружье, пояснил: у кореша
в поселке перехватил на всякий случай — кричу, в тай-
гу еду, как без оружия, ну, он и уступил до осени. Буро-
вики пустили ружье по рукам, рассматривали, словно
никогда не видывали такую диковинку.
— Не сезон ведь, зачем тебе ружье? — спросил
Алексей Иванович.
— Как зачем? — удивился Уханов. — Тайга все же,
я слышал, тут зверей полно, сами под пули прут!
— Не летом же...
— Вы все тут в меховых шапках небось щеголяе-
те! — воскликнул новый бурильщик. — В ондатро-
вых! выдровых! лисьих! А я, значит, жди? Непременно
к зиме шапку справлю!
— Жалко, Гришиных жучек отвезли, — вздохнул
Микуль. — Если б они были, тогда бы точно шкуру до-
был!
— Что такое?! — заволновался Уханов. — Ружье
паршивое?!
— Удачи не принесет. Загляни в ствол — уви-
дишь! — нехотя сказал Микуль и вышел из балка.
Уханов озадаченно заглянул в ствол, повертел ру-
жье, пробормотал:
— Кривой, что ли?!
Буровики снова осмотрели ружье и заспорили:
одни говорили, что ствол и вправду кривой, видно,
погнулся в рюкзаке, другие уверяли, что ружье в по-
рядке.
— Ружье-то держал в руках? — поинтересовался Ве-
резовский. — Сам-то не видишь какое?
В армии я на «отлично» стрелял, из автомата, ко-
нечно! — серьезно ответил Уханов и тут же предполо-
жил: — Аль кореш подшутил, специально подсунул, а?
— Точно. Ты, верно, не пообещал ему шапку!
— Наш охотник Микуль собаку на этих ружьях съел,
раз сказал, — значит, не будет удачи!
— Это мы еще посмотрим, — пообещал Уханов. —
Все в нашей власти, кричу — и удача тоже!
Через три дня, когда Микуль на озере выискивал
место для ловли окуней, в одном из заливчиков раз-
дался выстрел. Микуль поспешил туда. Навстречу ему
из прибрежных кустов вышел Уханов и крикнул воз-
бужденно:
— Смотри — одним выстрелом уложил — вот тебе
и паршивое ружье, кричу! — и бросил Микулю под-
стреленную утку. — Все в нашей власти!
Микуль долго вертел его добычу, пощупал клюв
и перепончатые лапки, затем с крыла вытянул большое
перо с синеватым мокрым корнем и стал внимательно
разглядывать его, не обращая внимания на бурильщи-
ка. Тот сразу же почуял что-то неладное: недоверчивые
быстрые глазки следили за каждым движением Мику-
ля, радость на лице сменилась тревогой.
— Что, что? — нетерпеливо бормотал он. — Что на-
шел? Из «Красной книги»?
Когда лицо Уханова вконец вытянулось от напряже-
ния, Микуль тихо и мрачно сказал:
— Хлопунец, — и едва не расхохотался в лицо неза-
дачливому «охотнику», но сдержался: понимал, если

рассмеется, то Уханов уйдет, значит, не поговоришь
с ним.
— Кто, кто? — не понял Уханов. — Хлопунов?!
Из «Красной книги»?
И Микуль, подавив смех, принялся объяснять ему,
что это утенок, который еще не летает, не окрепли
крылья, бегает по воде, хлопая крыльями, — поэтому
и хлопунцом называют, только хлопает.
— Ну и что — все равно мясо! — пробурчал Уха-
нов. — Все равно утка!
— Мясо?! Да оно такое водянистое, склизкое — мя-
сом не пахнет! Какое там мясо!
— Чучело сделаю! — нашелся бурильщик.
— И чучело не сделаешь! — обескуражил его Ми-
куль. — Посмотри: корни перьев синие еще, мокрые,
хрящ только образовался, не окостенел — сгниет чу-
чело, не успеет высохнуть!.. Настоящие охотники ни-
когда не бьют хлопунцов. И ты... Птиц рано стрелять
и зверей рано стрелять, сейчас линяют они, шерсть об-
новляют, никакую шапку не сошьешь... Лучше не по-
казывай на буровой: смеяться будут, хлопунцом могут
назвать — нехорошо будет, неудачу ружье принесет,
а тебе разве нужна неудача?
— Куда теперь его деть? — озадаченно спросил Уха-
нов.
— Не знаю, — Микуль пожал плечами. — Пойду
окуней ловить, хорошо клюет здесь... А тебя я не видел,
ты другой дорогой возвращался.
...Время бежало, и Микуль с каждым днем все
больше втягивался в «железную работу». Теперь
Алексей Иванович не беспокоился за него, реже по-
казывал ему снизу свои пышные усы — почти не смо-
трел. Сегодня у Алексея Ивановича разболелся зуб
и он улетел на базу. Вместо него вышел Уханов. И Ми-
куль порадовался тому, что придирчивый, жадный
до работы бурильщик не может упрекнуть его ни
в чем.
Вахта вышла в утреннюю смену. Сначала бурили,
потом подняли инструмент и сменили долото. Лебед-
ка искрила и жалобно стонала. Уханов решил утереть
носы «старикам»: поднять и опустить инструмент
и чтобы осталось время на бурение. Может, организо-
вать соревнование по вахтам, соображал он, это непре-
менно встряхнет их, начнут шевелиться. А то бренчат
наградами — что им надо? Вообще-то они заслужили,
ничего не скажешь, это не конторские крысы, а нефтя-
ники, разведчики! Но все равно не много выдают, а ин-
струмент хороший, новый, можно производительнее
работать.
Микуль смахнул пот, скинул беретку — новый бу-
рильщик жмет, жарко стало. И вправду, видать, у него
есть хватка! И вот когда в очередной раз верховой за-
щелкнул крышку элеватора и потянулся за новой све-
чой — люльку так тряхнуло, что он чуть не вывалился
из нее. Присел, машинально вцепился в бортик. Гля-
нул вниз: над ротором темные полукруглые мазки,
будто вырос вдруг лесной цветок, только черный, зло-
вещий. Секунда — и все пропало! Под люлькой рас-
качивался пустой элеватор. Необыкновенная тишина
давила на уши.
«Где люди, где свеча? Откуда этот черный цве-
ток?» — лихорадочно соображал Микуль. Зажмурился
до боли в глазах и снова глянул вниз. Там по-прежнему
никого не было. И он помчался туда. На лестничной
площадке притормозил: две фигурки, бодаясь голо-
вами, норовили заглянуть в пусто чернеющую пасть
скважины. Микуль припустил еще быстрее.
— Тю-тю свечки... в скважину улетели к моей пра-
бабушке, — хмуро сказал Костик.
— Зови мастера, — промямлил Уханов.
Был он мертвецки бледен. Верхняя губа мелко дро-
жала, и он закусил ее. Стал он теперь неприятным
и жалким, от былой самоуверенности не осталось
и следа, словно подменили его.
Мастер Кузьмич с непокрытой головой мчал-
ся к вышке. Растоптанные тапки чудом держались
на ногах. За ним Костик сапожищами поднял пыльный
веер, который волочился следом. Спешили сюда и сво-
бодные от вахты рабочие.
Кузьмич коршуном влетел на мостик.
— Правда?! — выдохнул он с надеждой и мольбой,
пригвоздив Уханова к ротору потемневшими глаза-
ми. — Сколько свечей?
— Четыре... и турбобур, конечно, — пробормотал
бурильщик.
Стало тихо. Кузьмич поднес к глазам руку с часами,
долго смотрел на циферблат. Потом, подавив вздох,
сказал:
— Пишите объяснительные, идите... сейчас смена
придет.
Вся вахта вслед за Ухановым спустилась с мостков.
Когда подходили к балкам, бурильщик мрачно выда-
вил:
— Пишите, как было. Чтоб ничего лишнего. Слы-
шите: как было!
Никто не ответил.
Кузьмич обшарил карманы — искал папиросу,
которую только что держал в руке. Ее нигде не было,
а портсигар остался в балке — идти туда не хотелось,
надо побыть одному. Тут он обнаружил папиросу в зу-
бах — это неожиданно обрадовало его и немного успо-
коило. Нашел спички и задымил — старые шлепанцы
втаптывали сизый пепел в мазутно-грязный песок.
Спина покрылась испариной, а в голове не было ни
единой мысли. Но это быстро пройдет. Точно такое
же состояние испытывал, когда вернулся после неф-
тяного техникума в Воркуту и жена категорически за-
явила: «Хрен редьки не слаще — никуда не поеду, сам
ищи-свищи свою нефть, раз к дяде в Джанкойскую экс-
педицию не захотел!» И он убедился, что никакие до-
воды про перспективные-неперспективные районы —
главные козыри разведчика — не помогут, если уж
упрется, то амба! Но жена женой, а как быть, если трех-
летние дочки-близнецы снятся каждую ночь?! Если
из двадцати семи почти десять отданы разведке, если
после техникума уже не удовлетворяли масштабы Вор-
кутинской экспедиции на уголь, если за Уралом, поч-
ти рядом, такие кладовые, такие возможности!.. Если
смысл жизни разведчика — в открытии месторожде-
ния — большого ли, малого! Если... Но влажная майка
на спине отрезвляет, и все становится на свои места.
Да, первая большая авария... На втором году работы
мастером. В Воркуте было проще — работал помбуром
и скважины на уголь не такие глубокие... Вспомни, по-
раскинь мозгами, Петр Кузьмич Соснинский, с чего на-
чинал в таких случаях твой отец, у которого вся жизнь
прошла на буровой. С технической стороны всякий бу-
рильщик знает, что рекомендуется делать. Надо, чтобы
верили мастеру, верили в его знания, в его силу. И на-
чинать надо с себя... Разведка не обходится без аварий.
Если ты настоящий разведчик, ты всегда рискуешь,
без этого не бывает. Только опытный мастер сводит
возможность аварий к минимуму, но и тут могут быть
исключения. Главное — как можно быстрее выйти
из аварийного положения. Если сделаешь это вовре-
мя — считай, все простят, а на твоей совести бригада,
люди... Сейчас на свечу навернут трубу-переходник,
в него — метчик, потом спустят все свечи. Метчик дол-
жен попасть в ствол улетевшей трубы — буровой ин-
струмент начнут вращать, и метчик врежется в свечу.

Если все будет удачно — можно поднимать. К делу, ско-
рее к делу...
Кузьмич втоптал окурок в песок и поднялся на мо-
стик.
— Думаешь, зацепит? — спросил бурильщик Кош-
каров, мужичок осторожный и хитроватый.
— «Зацепит, зацепит»! — передразнил Кузьмич
и, подойдя к нему вплотную, вдруг резко спросил: —
А что ты думаешь? Может, магнитом тянуть, а?
— Да... я ж не против...
— Помалкивай — раз не против!
Официальное время связи с экспедицией только че-
рез два часа — надо успеть выяснить причину аварии.
И Кузьмич вернулся в свой балок, просмотрел объяс-
нительные записки.
— Черный цветок? — удивленно спросил он Мику-
ля. — Придумал тоже...
— Но я же видел!
— Со страха тут что угодно увидишь! — вставил
Костик. — Я сам чуть штаны не попортил. Такой про-
тивный звук был — аж мозги просверлило, будто бом-
ба падает. Уханов кричит — ложись! А сам рванул
от пульта. Ну, думаю, человек он армейский, знает,
что делает. Ну, и скатился я с ротора, чуть лоб не рас-
шиб. Пронесло. Звук чертов пропал, поднимаю голо-
ву — нет Уханова. Думаю, может, зацепило его свечой
и в скважину уволокло. Жалко все-таки — анекдот-
чик хороший. Потом вижу — выполз откуда-то. Вся
рожа в растворе, самому черту не брат, умора, хохо-
тать некому было. Сообразил я, что свечи улетели.
Ну, думаю, прошибут свечки землю и в Америке вы-
скочат. Хорошо, Уханова с собой не уволокли, вот бы
американцы подивились на него, чумазого... Но я все
же не удержался и спрашиваю его: «Надя, что ли, рас-
твором угостила? Как она там?» Он, конечно, отпра-
вил меня куда следует. Но я не в обиде: очень уж он
смешон был...
С Костиком серьезно говорить нельзя. Тут такое
на душе, а он знай себе смеется. Привык, наверное,
к железу. А Микуль вот все еще не может привыкнуть,
все шишки на него валятся — авария, драка, прогул,
потянул черт на рыбалку, на карасей несчастных.
Ночью Микуля вдруг словно озарило: «Может,
я плохо захлопнул крышку элеватора, поэтому све-
чи убежали в отверстие земли — скважину? Уханова
считают виновным потому, как бурильщик, отвечает
за все. И он все торопил, торопил — разве в этом его
вина? Что же делать? Если их не вытащить — надо,
говорят, начинать новую скважину. Почти две тыся-
чи метров пропали. Это, наверное, как две тысячи бе-
лок! А может, и дороже — вон как побледнели Кузь-
мич и Уханов, потемнел лицом Гриша, стал костлявее
и злее Верезовский, помрачнел «директор» Жора... Мо-
жет, как раз подбирались к нефти и тут... Сколько, од-
нако, сил потратили, сколько потной воды ушло! И все,
может быть, из-за одного человека — крышку прокля-
тую плохо закрыл! Тогда, выходит, я виноват...» При-
вязалась эта мысль и не давала покоя: скреблась, скре-
блась, отпугивала сон-колонок. Надо, видно, сказать,
что Уханов не виноват, а виноват он, Микуль. Но стоит
ли об этом говорить?! Кто, кроме него, верхового, зна-
ет, что виноват он?!
С детства Микуль не знал лжи и сейчас подумал, что
предкам легче было прожить честно, поскольку тог-
да не знали ни буровых, ни нефти, ни аварий, ни раз-
ведчиков. Но тут пришла мысль, что они, как Микуль,
не учились грамоте, не читали книг, вроде бы спрос не-
большой, а тем не менее...
Микуль вышел из балка, все равно не уснуть.
Ночь теплая, темная и мягкая. Тихо урчит буровая.
Выцветшими от дождей стенами белеет женский ба-
лок. Надя, верно, спит, как младенец, улыбается или
хмурится во сне. Кажется, впервые помирились тайга
и буровая. Помирились ненадолго, до утра, но какая
тишина и покой! И со всем этим придется расстаться.
Пожалуй, с позором прогонят. И Надя будет смотреть
насмешливо, со скрытым презрением, как в первый
день. Стоит ли рисковать? Кто узнает, что именно он
совершил аварию? А Наде ведь не соврешь... И оран-
жевый колонок не вернется к человеку с нечистой со-
вестью, не вернется.
Мастера Кузьмича он разыскал на мостках и, обре-
ченно вздохнув, выложил все, о чем думал.
— Чудак ты, чудак! — удивился Кузьмич. — Как
с открытым элеватором бурильщик поднял свечу? Как
бы наращивал ее, а? Свеча вывалилась бы прежде, чем
он успел поднять. Думаешь, если мастер, так только пе-
ребирает бумажки и кричит в радиотелефонную труб-
ку. Я, брат, на буровой сам прошел путь от буррабочего
до мастера, так что не забыл еще, чем дышит верховой,
бурильщик, дизелист. Так-то вот, друг любезный...
А виноват здесь Уханов, спешил, не дал хорошую на-
тяжку — блок с элеватором раскачивался и задел па-
лец. Не видел, что ли, согнулся палец-то!..
«А ведь верно, — подумал Микуль, — как же я рань-
ше не догадался об этом. А еще верховой! Считал, что
все уже знаю».
Наутро буровая завертелась чертовым колесом. На-
грянули всевозможные комиссии, крупное и мелкое
начальство, специалисты по авариям, технике без-
опасности, противопожарной системе. Никто из ра-
бочих не знал толком о них. Буровая словно вот-вот
должна взлететь в воздух, и эти специалисты призва-
ны предотвратить катастрофу. Во главе этой армии
главный инженер Покровский, круглый маленький
крепыш, необыкновенно энергичный и быстрый. Бу-
ровики любили его за преданность разведке, за твер-
дый нрав. Про остальное, что не касалось разведки,
молчали...
Прилетел и выздоровевший Алексей Иванович,
спокойный и неторопливый.
— Ну, что, хлопцы, заварили кашу? — спрашивал
он, натягивая спецовку. — Что носы-то повесили?
Авось не полегчает от этого. Кузьмич, наверно, вино-
ват: молодой еще, вот и нагнал тоску. А она, други, пло-
хая помощница разведчику, плохая...
— Теперь полегчает! — уверил Костик, и рот его
растянулся в улыбке.
Все смешалось на буровой: в одну смену выходи-
ли сразу две вахты, не замечали, когда уходит солнце
и приходит Белая Ночь, когда наступает время ужина
и завтрака — «директор» Жора всегда на месте, на-
прочь забыли про отдых и выходные дни, не искали
ни правых, ни виноватых, не замечали ни комаров,
ни мошкары — не до того было: надо спасать скважи-
ну. Буровая, как один богатырь-разведчик, боролась,
по выражению тети Веры, с той «нечистой силой, что
свечи уволокла в преисподнюю».
Противники пока были равные — ни та, ни эта сто-
рона не хотели уступать. Борьба становилась все оже-
сточеннее.
...Микуль отшвырнул каску в угол площадки: се-
годня он окончательно убедился, что работать в ней
невозможно. Голова — будто надутый шар. Каска за-
девает все, что поблизости, и при этом гулко звенит.
И кажется, что звенит голова, которая совершенно пу-
ста. Тут и взаправду можно тронуться.
Снизу прибежал Костик, тоже в каске.
— А где твоя каска? — закричал он. — Тебе тут хоро-
шо — никто не видит, а я там попробуй сними..
— Там что, делать нечего?
— Ну да! — съехидничал Костик. — По тебе соску-
чился, вот и прибег!
— Немного опередил, я сам хотел спуститься к тебе!
— А? Не видишь — совещаются! — Костик махнул
рукой вниз. — Вот я и смылся на минутку. Этот По-
кровский знаешь какой — он из нас все жилы вытянет!
И не уедет, пока аварию не ликвидируем.
На мостках около главного стояли Кузьмич и Алек-
сей Иванович. На Покровском мешковато сидела
новая синяя телогрейка. На коротко остриженной
макушке круглая черная беретка. Левую руку держал
в кармане, а правой энергично жестикулировал, будто
рубил фразы. Сверху совсем круглый — чистый коло-
бок из детской сказки.
— Нас заставил проклятые котелки надеть, а сам
без каски стоит. Давай спустим ему на голову кусок
глины, сразу наденет, — предложил Костик. — Пусть
узнает, каково в этом котелке! Ведь настоящий буро-
вик надевает каску два раза за смену— когда на работу
идет и когда обратно.
— А если череп пробьет? Не надо, где такого главно-
го потом найдешь?
— А пусть не бегает за моей сестрой Зинкой. Усамо-
го, говорят, жена есть и дети.
— Лучше скажи, что там про аварию слышно — вы-
тащим или нет?
— Обязательно, а если нет, передвинем буровую
и рядом новую скважину начнем. Покровский так ска-
зал.
Тут Костику помахали, и он умчался вниз. А Микуль
вспомнил черный цветок, что несколько мгновений
висел над ротором в день аварии. Он знал теперь, что
это был след свечи, которая, вращаясь, уходила в сква-
жину и оставляла черные круги. Но ему показалось,
что это было видение нефти в образе черного цветка—
из земных глубин нефть подала свой знак только ему,
верховому. Может быть, новое месторождение, такое,
как Самотлор?..
А несколько дней спустя длинная металлическая
трубка — грунтоноска — принесла из двухтысячной
глубины керн, плотно спрессованные куски песчани-
ка и глины с бьющим в нос ароматно-чистым запахом
бензина... После этого многопудовые свечи показа-
лись Микулю послушными и легкими.
...В девять вечера зацепили улетевшие с турбобу-
ром свечи. Начался подъем инструмента. Лебедка
не искрила, поднимали с большими предосторожно-
стями, не дай бог метчик плохо нарезал резьбу и свечи
снова отвалятся. Кузьмич и Покровский не отходили
от вышки. Но все обошлось благополучно.
Уханову объявили выговор. Поспешил, конечно, го-
ворил он, до работы дюже злой, но невезучий. Да еще
это чертово ускорение подгоняло! Поспешил, а не то
показал бы, как надо работать — тут всесоюзный ре-
корд можно поставить!..
Вскоре он перевелся в другую бригаду, разведчики
сразу же позабыли о нем, только изредка вспоминали
его анекдоты.
Поутру мастера Кузьмича разбудил отчаянный
вопль: «Вай-вай, мама!» Тут вопль перешел в истош-
ный вой, будто кого-то жарили на костре. «Кого там
черт...» — пробормотал Кузьмич. Его словно сдуло с по-
стели — в одних подштанниках бросился на помощь.
Вылетел из балка и остолбенел: в окно кухни наполо-
вину влез огромный бурый медведь. Похолодел Кузь-
мич. Но надрывный стон из кухни отрезвил его— надо
358 359
спасать повара Жору. Мастер крутанулся на месте —
чем бы огреть незваного гостя, но под рукой ничего
не оказалось. «Собаку, Чомбе!» — сообразил мастер
и кинулся в балок.
Жора встал минут пять назад, сонно гремел кастрю-
лями, потом зажмурился и так растянул рот в зевке,
что-то хрустнуло. Открыв глаза, окаменел: мохна-
тая лапа разрывала на окне марлю и тянулась к мясу,
лежащему на столе. Жора выронил нож и метнулся
в дальний угол, где стояла плита. Вскочил на нее и за-
вопил благим матом. Но тут, опрокинув сапожищами
кастрюлю с жирным вчерашним борщом, засколь-
зил, потерял равновесие, затрепыхался, будто карась
на сковородке, и скатился на пол под дружный звон
кастрюль и бачков.
Медведь, негромко рыча, отправлял в пасть кусок
за куском.
Кузьмич вытащил на улицу щенка, остальные соба-
ки запропастились куда-то. Стал науськивать на мед-
ведя. Но щенок задрожал пуще хозяина. И как только
тот выпустил его, бросился под балок и жалобно завыл.
Микуль, чуткий к собачьему лаю, тут же проснул-
ся и понял — что-то случилось: щенок под полом выл
хрипло и прерывисто, словно хотел замереть, врасти
в землю, но в то же время от страха не мог молчать.
Микуль быстро оделся и выскочил на улицу.
Обрадовался медведю, будто старому приятелю,
удивился: «Жору грабишь, озорник ты этакий! Не по-
боялся пекла — ай да пупи!15 Тоже пришел на «желез-
ную работу». Медведь маленькими подслеповатыми
глазками покосился на охотника, заурчал тихонько,
что значило «не мешай», и продолжал свое дело.
У охотника мелькнула озорная мысль: копье. Ведь дед
15 Пупи — медведь: так называют его только опытные взрослые
охотники, но не женщины и дети.
Ковахн-ики всю жизнь ходил на медведя только с ко-
пьем, ружья на буровой все равно не было — не сезон.
Микуль кинулся к кухне: там, за углом, под бревныш-
ками, когда обшивал навес, в куче разного хлама видел
железный прут с заостренным концом — чем не копье!
Он начал раскидывать пустые ящики, щепки, добрался
до «копья», потянул — но один конец запутался в про-
волоке.
Медведь угрожающе рыкнул — «не подходи».
Кузьмич метался из стороны в сторону, размахи-
вал руками, как крыльями ветряной мельницы. «Жив
ли повар? Почему не слышно? Что делать с медведем?
Как прогнать?» Он был похож на сумасшедшего: по-
собачьи лаял на медведя, рычал по-львиному, бараба-
нил по дну тазика кулаком, как шаман в бубен, дабы
взять зверюгу на испуг. Но медведь и не думал бросать
свою добычу: видел, что человек безоружен, — значит,
не опасен.
Зверь лакомился сочащейся кровью говядиной,
предназначенной на обед.
Когда Кузьмич уже совсем вышел из себя и готов
был кинуться на медведя с кулаками, из балка выско-
чила лаборантка Надя с ковшиком воды. Сообразив,
в чем дело, Кузьмич влетел в женский балок, вырвал
горячий титан и пулей вылетел обратно.
Тетя Вера, прижав руки к груди, смотрела вслед мас-
теру и шептала:
— Спятил, что ли... Осподи, осподи, спятил... Оспо-
ди, опять лает!
Но Кузьмич опоздал, медведь с воем мчался к лесу.
«Вот это девушка! — с уважением подумал Ми-
куль. — Настоящая жена охотника!»
— Ошпарила?! Молодец! — радостно закричал
Кузьмич. — Вот молодчина, золото, а не лаборантка!
— Где Жора? — прервала его Надя.
Они ринулись в кухню: у плиты на полу, гремя по-
судой, корчился повар.
— Ай, Жорочка, живой!
— Душа не живой, зад не живой! — простонал до-
блестный повар.
— Укусил?! — побледнел мастер.
— Не, не укусил!
— Кажется, он обжегся! — заметила девушка.
Они взяли повара под руки и повели в балок.
Тут прибежала вахта, работавшая в ночную смену.
Встали рабочие, поднятые суматохой. Увидев повара,
все оживились:
— Жив, братцы! Жив!
— Раз жив, завтрак будет!
— Мишку зря упустили, шашлычок бы...
С повара сняли штаны и уложили его на полку. Кузь-
мич смазал ожоги.
— Слава богу, легко отделался!
Жора неожиданно заерзал на месте, запричитал,
порываясь встать.
— Бруки, бруки... новые бруки!
— Радуйся, голова на месте! — проворчал мастер —
Медведь из тебя шашлык чуть не сделал, а ты— бруки,
бруки...
— Два глазочка на твоих брючках! — порадовался
Кос тик. — Это подарочек от мишки. Ты все хорохорил-
ся: «Я охотник!» — вот он и пришел.
— А брюки он надел ради новой лаборантки! —
улыбнулся Верезовский.
— Теперь амба! Смотреть на тебя не станет, опо-
зорился! — подвел итог Костик. — Может, «Москвич»
спасет положение?!
— Пошли вы все... — выругался Жора.
— Эх, не помогли тебе брючки, Жора! — притворно
вздохнул Верезовский. — А Кузьмич, гляди-ка, успех
имеет у женщин — все утро в одних подштанниках бе-
гает, и ничего!.. — он покосился на мастера, который
все еще был в кальсонах.
— Небось сами дрыхли, когда медведь мясо жрал?
— Вай, болит! — задыхался Жора. — Как спать, как?
— Ничего, на брюхе полежишь, полегчает, — успо-
коил Кузьмич.
— Хорошо — не надо по утрам будить! — протянул
Верезовский. — Я его по утрам с трудом поднимаю.
Медведя и то быстрее разбудишь...
Несмотря на ожоги и попорченные брюки, Жора
стал героем дня. Провалялся до обеда, а ужин пригото-
вил сам. За ужином и рассказывал про утренний визит
медведя:
— Я его, значит, вилкой в морду тыкаю, тыкаю!
А он вилку лапой — съел, наверное. Я кричу — уби-
райся, убирайся, черт! И ножом его, он и нож украл.
Руку чуть не откусил, все лезет, все рычит. Тогда я его
мясом...
— Выходит, ты, Жора, сам ему мясо скормил, а? Вот
так директор...
— Не я кормил, он сам ел...
— Не хватало, чтоб ты ему еще и разжевывал!
А на плиту, Жора, тоже медведь тебя посадил, а?!
— Он мясо жует и дверь тянет, я кастрюлю хотел...
— Ну, понятно — ты его борщом хотел угостить!
Рабочие от души смеялись, похлопывали повара
по плечу. А Жора вовсю старался и каждый раз, разу-
меется, добавлял что-то от себя, не повторялся...
— Если придет еще, я вас шашлыком кормить
буду! — уверял Жора. — Теперь не испугаюсь! Знаю,
что делать.
— Надо было мешок ему на голову надеть, когда
в окно сунулся, — поучал Алексей Иванович. — И по-
вел бы в амбар, завяз бы он в растворе, справился бы!
362 363
Вечером, когда Микуль и Надя сидели на берегу ре-
чушки и в наплывающих сумерках прислушивались
к мелодичной песне воды, девушка вдруг тихо спро-
сила:
— Ты зачем так близко к медведю подошел? Он
мог...
— Он же смирный! — улыбнулся Микуль. — Не хо-
тел он драться.
— «Смирный»? — изумилась девушка. — Откуда ты
знаешь, что он смирный?
— У него уши были! — удивился Микуль тому, как
это можно не знать, «злой» медведь или «смирный».
— У всех зверей уши, разве на них написано, какой
он.
— А у медведя иногда не бывает ушей, — принял-
ся объяснять Микуль простую истину. — Если ушей
не видно, прижаты к голове, — значит, он вред сделать
хочет, не отступит: кто-то один победит — или он, или
человек. А если уши видны, торчат в стороны, — зна-
чит, не тронет...
— А мне так страшно было! — призналась Надя. —
На уши совсем не смотрела... Я ведь медведя только
в зоопарке видела. Там он такой добренький, забав-
ный!
— Он и в лесу добрый, только очень сердится, когда
его ругают или дразнят!
Через три дня после этого случая была зарплата.
Жора вернулся с базы возбужденным, веселым.
— Ты, Жора, сверкаешь, как самовар моей праба-
бушки! — заметил Костик.
А под вечер в лесу за столовой кто-то взревел нече-
ловеческим голосом.
— Медведь... — Кузьмич схватил дубинку и помчал-
ся в лес.
Остальные, похватав, что под руку попало, кину-
лись за ним. На ходу выясняли, кто бы это мог так
кричать.
— Видел я, Жора туда подался!
— Жора?! Не может быть...
— Быстрей, медведь повара украл!
— Со страху, верно, орет!
— Да быстрей вы, черти нерасторопные! — подго-
няла мужиков тетя Вера. — Сожрет его окаянный!
— На кой черт он полез туда? Сидел бы у плиты!
— Шашлычка захотел, на охоту пошел!
Микуль, подхваченный криком «медведь», бежал
вместе со всеми, хотя и видел: собака, которую Гриша
тащил на поводке, не чует зверя.
В подлеске соснового бора они наткнулись на по-
вара. Вокруг огромного трухлявого пня, низко накло-
нив голову, ползал Жора. Он всхлипывал и самыми
последними словами поносил кого-то. Под мышкой он
крепко зажал пустую банку, а грязные руки мяли, кро-
шили, перемешивали с песком бледно-зеленоватый
ягель. Вдруг Жора метнулся к ямке между корневища-
ми и принялся яростно копать ее скрюченными паль-
цами. Светлый боровой песок летел на развороченный
ягель, на кусты, на гнилой мшистый пень. Будто кол-
дун, повар все глубже и глубже вгрызался в бор: до-
брался до ярко-оранжевого песка, который кровянил-
ся в его руках, запекался сгустками.
Тетя Вера схватила его за руку, ласково позвала:
— Жора!.. Пойдем отсюда, Жора!..
Он мутными глазами уставился на нее, словно впер-
вые увидел, и силился понять, кто эта женщина.
— Да помогите же, олухи! — закричала она.
Тут все загалдели разом и бросились на помощь. По-
ставили повара на ноги.
Только к вечеру узнали суть происшедшего.
364 365
— Деньги у него медведь сожрал! — сказала тетя
Вера.
— Деньги?! — удивились рабочие. — Какие это
деньги?! Как они туда попали?! — все повернулись
к ней.
— Что уставились-то? Давно не видели? Деньги.
Сложил в целлофановый мешочек свою получку, а ме-
шочек — в банку из-под варенья и в яму под пнем зако-
пал. На базе сберкасса закрыта была. А этот паршивец,
видишь, учуял сладкое-то. Выкопал и сжевал деньги
с мешочком. А может, проглотил сразу же, кто знает.
Следы там остались, а денежки пропали.
— А зачем он их там прятал? — удивился Костик. —
У нас на буровой, кажись, ничего не терялось...
— Пожара боялся! — ответила тетя Вера.
— Резонно! — заметил Верезовский. — При мне
несколько балков сгорело. Деревянные зимой хорошо
горят.
— Умнее всех оказался, однако...
— Молчи! — отрезала тетя Вера. — У человека горе,
а он...
Кузьмичу стали приносить деньги в «медвежий
фонд», на другой день мастер вручил их Жоре. Но тот
вскоре уволился и уехал.
Без Жоры на буровой стало скучно и неуютно —
как-никак «директор» «Шарошки» развлекал бурови-
ков, рассеивал скуку в таежной глуши.

Заступила в свои права Луна спелой ягоды.
 Давно переспела и «капнула» в мох царица болот — янтарно-
головая морошка, побледнела и сморщилась сладкая
голубика. Набрала силу бордовая брусника на сосня-
16 Луна спелой ягоды — август.
ках и огненноглазая рябина в затихшем чернолесье,
а голосистые кедровки, припасая орехи на долгую хо-
лодную зиму, от зари до зари прославляли божествен-
ное дерево — кедр. Олени рысцой носились по борам,
гонялись за жирными аппетитными грибами, щедрым
даром этого времени года. Сурты хорыт17
, готовясь
к любовным играм, окостеневшими рогами терлись
о стволы сосенок — снимали с них бархатную кожицу.
На них бесстрашно таращили глаза еще глупые вывод-
ки рябчиков и глухарей. По утрам уже выпадал иней,
и лес становился звонким и чистым, манил в таежные
дебри.
Микуль жадно втягивал запах прелой листвы, с то-
ской посматривал на озолоченное заречье, поблек-
шее болото, посвежевший сосновый бор... Взять бы
ружье — и... Но он подавлял в себе это желание. Он
теперь знал: здесь, на буровой, он как бы в упряжке.
Если один плохо тянет — тяжесть ложится на плечи
других. Нет, Микуль не привык отлынивать от рабо-
ты, сваливать ее на других... Он крепился изо всех
сил, хотя беспокойство, будто осторожный горно-
стай, закрадывалось в душу. Даже ночью он чувство-
вал, как с Севера, из-за далеких болот надвигается
на тайгу осень, а за ней — день первозимья, самый до-
рогой для охотника день. Вот и снятся уже легконогие
олени, хрусткие серебряные снега, Новый год и де-
душка Ковахн-ики. Упряжка его мчится за звездами,
обгоняя быстрые ветры, деревья и снежный вихрь.
Застоявшиеся олени, словно крылатые птицы, парят
в облаках. В их гордых рогах запуталась круглоликая,
умытая декабрьским морозцем Луна. Она чуть пока-
чивается в такт оленьему бегу. И охотник не решается
поднять хорей, боясь зацепить ненароком небесное
светило.

Он спешит, он очень спешит в свой таежный Посе-
лок. Сегодня весь день наряжали в школе елку. А вече-
ром, когда опустятся сумерки, зажгутся фонари и во-
круг елки пойдет хоровод, поскачут зайчики, медведи,
лисы и другие неведомые звери-птицы.
Среди них, конечно, будет и его внук Микуль, спря-
чется за «лицом» какого-нибудь зверя. Но дед, на то
он и следопыт, все равно узнает внука среди детворы.
Поглаживая седую бородку, будет сидеть у стены сре-
ди охотников и смотреть, как резвятся дети. Уши ло-
вят негромкую музыку, детский смех, серебряный
звон елочных игрушек и шелест снежинок за окном.
Ему уже видится, как после праздника внук принесет
ему диковинный кулек с подарками Деда Мороза и он
умчит мальчишку в свое охотничье зимовье, чтобы
во время каникул учить его языку тайги.
Так было в прошлый год, так будет и в этом году!
Старик взглянул на звездное небо и тихонько запел.
У него было три думы, три песни. Первая дума-песня
уводила его назад, в далекое прошлое. Вот в такую же
гулкую прозрачную ночь он вытащил отца-охотника
из медвежьей берлоги, куда тот провалился в темно-
те, до восхода луны. Потом затащил его обратно, ибо
в тайге не выжить без огня, а в берлоге хорошая под-
стилка. Сидел и ждал утра и не знал, что ждет Дня Но-
вого Года. В его народе тогда и слухов не было, что есть
такой праздник — Илып Ол Хатл18
. Знали только, что
в середине зимы медведь просыпается в берлоге, сосет
«большой палец», поворачивается на другой бок и сно-
ва засыпает до весны.
Вторая дума — это песня о себе. Вот рождается День
Нового Года, вот я мчусь на упряжке белых оленей
за этим днем, вот я мчусь так быстро, что подгоняю
хореем золотую Луну. Но я, видно, все старею, все ста-
18 Илып Ол Хатл — День Нового Года.
рею, старею: сегодня бежал за огненной хитрой лисой
и совсем позабыл про День Нового Года, но лиса вдруг
напомнила мне о нем, и я бросился домой запрягать
оленей — спасибо лисе! Пусть и она, и заяц, и белка,
и соболь проворный встречают и провожают этот
большой день. А я встречу этот день с внуком у краси-
вого и веселого дерева, которое зовут елкой.
И третья дума — это песня о внуке. Он учится в са-
мом Большом доме Поселка, который, как и человек,
имеет два имени — Школа-интернат. Он, внук, уже
одолел строчки-следы в толстой мудрой книжке «Бук-
варь», и теперь ему все под силу...
Тут он оборвал свою думу-песню, повернул старче-
ское лицо к небу — Курынг-воих19 почти над головой:
скоро приедет на звездной упряжке День Нового Года.
Старик взмахнул хореем — олени рванулись впе-
ред. Далеко, между стволами сосен, замаячили огни
Поселка. Там он услышит продолжение думы-песни
о внуке...
Удивился Микуль: до Нового года вон сколько дней,
а надо же, зима уже напоминает, чтобы он вернулся
на дедовскую тропу. А дед? Мудрый был старик, обо
всем у него своя песня, а какую бы песню он сложил
про буровую, про внука, который ушел на «железную
работу»? Ведь он много понимал и смотрел на жизнь
как на восходящее солнце — в тайге становилось все
теплее и светлее.
Тут с грохотом распахнулась дверь, и в балок во-
рвался Костик.
— Микуль! — заорал он радостно. — Я лосей убил!
С большими рог-гами! Пойдем, разделать надо, ты
умеешь! Тут, недалеко, на бору. А рога-то, рога! Вот ка-
кие, глянь!

— Настоящий охотник так не кричит, — спокойно
заметил Микуль. — Есть удача — хорошо, нет удачи —
ничего не сделаешь, не показывай радость и горесть,
при себе держи...
— Не могу я держать! — вопил Костик. — Первый
раз я лося убил. А рога-то! Жора не угостил шашлы-
ком — я вас накормлю.
Микуль отыскал свой острый охотничий нож, сунул
за пояс топорик, чтобы срубить жерди для переноски
мяса, и вышел из балка.
Собрались все свободные от вахты рабочие и двину-
лись за Костиком. А тот, не чуя под собой ног, захлебы-
ваясь, рассказывал:
— Их там было десятка полтора, смотрю, бегут
прямо на меня. Ну, я сначала испугался, про тозовку
забыл, рябчиков выслеживал. Потом вспомнил — рва-
нул сплеча — хлобысть! — не попал, руки тряслись.
Потом еще, еще — только щелкать успевай. А они уже
близко. Тут я свалил одного, потом еще двух. Меня аж
в жар бросило! В такой азарт вошел, в такой азарт!
Кончились патрончики, а лоси-то убежали, не то бы
я всех перестрелял, на год бы мяса хватило! Во... я вам
не Жора!
— Ты же рябчиков даже не приносил... — кряхтел
Алексей Иванович. — Посмотрим, посмотрим, что ты
добыл!
— Мне тоже что-то не верится в твою удачу, Ли-
рин, — сомневался Кузьмич. — Когда-то и я ходил
на лосей, знаю, как их берут.
— По-моему, он там Гришиных жучек перестре-
лял! — вставил Верезовский. — С радости они рогаты-
ми показались. Эти рога ему уже на собственной голо-
ве снятся, свихнулся совсем!
— Сами увидите, если не верите! — кричал Ко-
стик. — Вон, за теми кустами.
— Ты бы заместо лосей Жориного денежного мед-
ведя разыскал, раз такой лихой охотник, — пробасил
Гриша Резник. — А что лоси — они не рычат, когтей
у них нет!
— Доберусь и до мишки! — пообещал Костик. —
Когти есть, зато рогов у него нет! Рога — мне первей-
шее дело!
Микуль молчал. А когда увидел добычу Костика —
трех подстрелянных почти в упор оленей — двух важе-
нок20 и олененка, у него перехватило дыхание. На уши
тяжко давила тишина. Только глаза бессмысленно ры-
скали по поляне, перескакивая с туши на тушу. Оста-
новились на оленихе с белой отметкой на лбу. Она за-
мирала на мгновение и снова начинала бить копытом
по кроваво обнаженному корневищу сосны. В глазах,
все еще выразительных и живых, металось опроки-
нутое небо, а на ресницы сползала предсмертная ка-
пля — в ней билось далекое беспомощное солнце.
Рука сама собой потянулась к топорику.
— Ты дерьмо охотник! Дерьмо человек! — Микуля
словно прорвало. — Пошто домашнего оленя убил, а?!
Пошто стрелял, говори?! Где твои глаза? Где твой ум?!
— На лбу не написано...
— Как не написано?! Как?! Слепой, что ли?! На ухе
написано: видишь, видишь — пос21 есть! Левое ухо —
пос, правое ухо — пос! Видишь, а? Пошто ружье подни-
мал? Пошто не думал, а?! Где оленя возьмешь, а?! Где...
— Деньги...
— Трактор купи, вертолет купи, а оленя где возь-
мешь, а?! Трактор — пои, корми, вертолет пои, корми,
олень сам кормит человека! У трактора шкура есть?—
нет! У оленя — есть! У трактора мясо есть? Нет у трак-
тора мяса, у оленя есть! Худой ты, однако, человек,

Коска! Сердце худое, ум худой, весь худой... У какого
лося ты видел такие рога?! Лосиный рог в твою... не по-
лезет, а этот в самый раз подойдет...
— Да, Костик, отмочил ты номер почище Жоры, —
покачал головой Кузьмич. — Как-то теперь расхлебы-
вать надо.
— Я... хотел... — пробормотал Костик, опустив го-
лову.
Алексей Иванович молча теребил усы. Остальные
тихонько переговаривались: как быть?
— Сначала надо похлебать, а потом уж расхле-
бывать! — предложил Верезовский. — Зачем добру
пропадать? Где наш охотник-то? Не хватила его конд-
рашка?!
Но Микуль уже давно плюнул на все и умчался
прочь. Потом, немного успокоившись, вспомнил, что
ни один буровик, пожалуй, не умеет по-настоящему
разделывать оленя. Чего доброго, начнут с внутренно-
стей, все перепачкают, а шкуру уж обязательно попор-
тят — кто лучше охотника управится с этим делом?!
Опять же... сыщется хозяин — совхоз ли, колхоз, —
шкуры всем нужны, из них сошьют малицы, шубы,
кисы. Может, это Степановы олени?! Вот так удружи-
ли! Метка есть — хозяин найдется...
И Микуль вернулся на проклятую им поляну: бед-
ных оленей все равно теперь не оживишь.
...В последние дни ходил он хмурый, ни с кем не раз-
говаривал. На вышке тоже кое-как разворачивался:
словно лопнула в нем какая-то пружина, без которой
на «железной работе» выстоять невозможно. Опять
снились Ингу-Ягун, дед и лесные звери-птицы в перво-
зимье. И каждую ночь две важенки и олененок, только
живые.
И опять заартачился оранжевый колонок, напу-
гали его крепкие думы-раздумья: куда ты смотрел,
таежник, когда под боком убивали домашних оленей?
На то ты и хозяин, чтобы следить за порядком в тайге.
А может, на каждую буровую определить охотника, ко-
торый смотрел бы, чтобы не обижали зверей и птиц,
не портили реки и озера? Он бы учил буровиков, по-
казывал им, где домашний олень, а где лось. На какого
зверя в какое время года ходить, и добывал бы для бу-
ровой рыбу и зверя — порядка в тайге больше будет...
Раньше об этом он, Микуль, не думал, вот и не сберег
доверчивых оленей, не сберег. На его совести они,
мало рассказывал буровикам о тайге. Но кто мог пред-
положить, что есть человек, который оленя от лося
не отличит?! Даже слепой по шагу определит, какой
зверь идет. Эх, есть же люди!.. Вот взять Степана, ведь
недалеко живет, его бы сюда, на буровую. Дело дурное,
сжечь можно быстро, но от этого река не очистится,
олени не оживут, умершие деревья и травы не зацве-
тут! Значит, надо раньше думать об этом: вчера— о се-
годняшнем дне, сегодня — о завтрашнем. Может, тог-
да больше начнут уважать друг друга буровая и тайга?!
Когда уходил ты из Ингу-Ягуна, Микуль-охотник,
ты думал, что тайга — это один мир, а буровая — со-
всем другой. А на деле, оказывается, буровая не может
жить без тайги: она брезентовой трубкой пьет воду
из реки, вырывает с корнем столетние сосны, ее люди
любят полакомиться мясом таежных зверей и птиц,
рыбой озерной. И даже пустить корни — нужен клочок
таежной земли. Выходит, вроде бы и сошел с охотни-
чьей тропы, да недалеко ушел...
Тяжелела голова у Микуля от дум, надо бы в Ингу-
Ягун, посоветоваться, поговорить с Александром Ана-
тольевичем, чтобы все стало на свое место.
А лес все тянет к себе, шибко тянет.
Сегодня Надя позвала его по грибы. Что ж, хоть это
дело и не мужское, Микуль рад и без ружья побродить
по тайге: чуял, с ружьем пойдешь, так раньше недели
не вернешься. А тут все-таки Надя, рядом с ней всегда
как-то спокойней.
Август со всех сторон обступил буровую. В эту пору
лучше золотистых сосняков нет уголка. Яркоголовая
брусника вышила на светлом ягеле дивные узоры,
словно искусная умелица-хантыйка прошлась иглой
по шкуре белого оленя: ступить некуда. Микуль дергал
Надю за рукав, показывал:
— Смотри, смотри — тут целая картинка из сказки:
вон чум, нарты, а вот это лук со стрелой! Видишь?!
— Я чум настоящий не видела, — призналась Надя.
— Покажу, когда будет зима! — пообещал Ми-
куль. — А канг22 все-таки вкуснее, грибы не то. Каж-
дому свое: грибы белкам и оленям, канг — человеку.
Смотри, в развилке дерева гриб — это белка сушит, зи-
мой есть будет. Нельзя ее обижать — вот и не трогали
грибов наши предки, белкам и оленям оставляли.
— А бруснику звери не едят разве?
Немного подумав, Микуль пояснил:
— Медведь любит бруснику, рябчики-глухари тоже
едят, бурундук ест. Но брусники-то много — всем хва-
тит, а грибов мало!
— Ох и хитрец же ты, Микуль! — засмеялась
Надя. — Успел уже придумать?
— Не я придумал, тайга так придумала.
Влажный ягель не крошился под ступней, как в лет-
нюю жару, а сжимался мягкой губкой. Следов не оста-
валось — словно в сказке, парили по воздуху. Иногда
сходились плечом к плечу, но вдруг спохватывались —
грибники так не ходят — и быстро расходились.
— Ой, в какую глухомань пришли, буровую
не слышно! — забеспокоилась Надя. — Мы не заблу-
димся тут?!

Микуль огляделся, повертел головой, показал:
— Там наш дом!
— А как узнал?
— По солнцу.
— Солнца ведь нет, за облаками оно! — удивилась
Надя. — Как же определил?
— Ну... это... я чую, где солнце, если даже его не вид-
но. А ты разве не чуешь?
— Нет, я не узнаю. Давай, ты покрутись, я тебе за-
крою глаза, и скажи, где солнце? Хорошо?
Микуль не решался пошевелиться: удивитель-
ные руки у этой девушки — пахнут свежей брусникой
и солнцем, белым грибом и духами и еще чем-то таким
родным и близким, что он вдруг позабыл, зачем и от-
куда взялись эти руки.
...Быстрокрылой гагарой пролетело время, уже ве-
чер стал наползать на тайгу.
Солнце, просунув в рваные облака короткие мед-
ные лучи, закатилось за горизонт, исчезли резкие
тени. Свет в лесу мягкий и ровный, а воздух густой-
прегустой, словно стал вдруг осязаемым. Надя оста-
новилась у старой дуплистой сосны, прислонилась
к замшелому стволу и закрыла глаза. За кроной
дерева скрылось бледнеющее небо. Под деревом
сухо и тепло. Таежный воздух мягко обнял притих-
шую под сосной пару, опьянил ее своей свежестью
и чистотой.
Микуль слушал тишину. Ничто не нарушало ее:
даже дыхание девушки — настолько оно было лег-
ким. Ему показалось, что он один, ее нет рядом. И все
это только сон. Микуль поспешно подвинулся к ней,
плечом ощутил кору старого дерева и лишь потом —
на расстоянии — тепло ее руки, но чувство отрешен-
ности от всего мира не проходило. Он все-таки один
под мудрой сосной, Надя же часть его, она — это он.
И ничто в мире больше не существует. И никого, и ни-
чего до них не было.
«А теперь знаешь, где солнце?! — мысленно спроси-
ла девушка.
«Знаю», — он словно угадал мысль-послание и при-
тянул ее к себе.
Она видела, как попятилась старая сосна. За ней ри-
нулся весь сосняк. Из белесой дымки выплыли звезды.
Они смотрели на нее и молчали. Молчали они столе-
тия и, может быть, еще столько же будут молчать. Бу-
дут мудро смотреть на землю. Но и они вдруг забегали
все быстрее и быстрее, оставляя за собой горящие се-
ребром линии. Потом небо пропало — остался лишь
светлый вихрь обезумевших звезд.
Медленно возвращались звезды. Сосны загадочно
шептались меж собой. Было светло и легко, как бывает
легко и светло только после первого поцелуя.
По вечерам собирались у мастера Кузьмича. Ско-
ротать вечер приходили все свободные от вахты. В по-
мятый чайник высыпалась пачка чая, отчего напиток
получался черным и горьким. Тетя Вера приносила
конфеты и пряники.
Сегодня было многолюдно. Микуль играл в шах-
маты с Гришей. Дизелист Ракович молча наблюдал
за игрой. После поездки на базу Микуль как-то неза-
метно подружился с ним и часто забегал под навес,
смотрел, как тот ухаживает за своими сильными рабо-
тящими машинами. Они были словно живые — у каж-
дой свой голос, свой характер, даже аппетит разный.
Ракович взялся учить его машинному делу и оказался
толковым учителем — объяснял все коротко, самое
главное. И Микуль уже научился запускать дизель.
Сейчас Ракович «болел» за своего ученика. Ког-
да тот делал неправильный ход, он приподнимался
и кряхтел, но не подсказывал.
Алексей Иванович возле столика с рацией шуршал
газетой. Надя Васильева на скамье у окна крутила руч-
ку транзистора. Остальные сидели с кружками чая. Ко-
стик пил и причмокивал:
— Ну и чай-еок!.. Давно не пивал такого!
— Что екаешь, запечный егерь? — зацепился Ве-
резовский. — Вот приедет Степан, таким чайком уго-
стит — екнуть не успеешь!
— У тебя что, душа за меня болит?! — насмешливо
спросил Костик. — Спасибо, спасибо. Не ожидал!..
— Дай тебе бог егерского здоровья еще на один по-
ход! — не остался в долгу помазок. — Давай кружку
быстрей, люди ждут!
— Ишь, «люди ждут»! Приспичило — сбегай за сво-
ей, недалеко!
На их перепалку не обращали внимания.
Тетя Вера машинально поправила прядь светлых
волос, осторожно развернула конфету. Не поворачи-
вая головы, спросила Кузьмича:
— Петя, скажи, сробел перед главным-то?
— Как сказать, ведь первая авария была, — ответил
Кузьмич, почесав затылок. — Тут не только сробеть
можно...
— Кому нечего терять — тот не робеет! — вставил
Костик.
— А я думал, прошибут свечки землю да выскочат
в Америке! Анекдотчик, думал, Героя получит!— ехид-
ничал Верезовский. — А я, может, медальку какую —
рядом все же стоял, под навесом. А Костику, не сомне-
вался уж, наверняка орден бы дали, поскольку он еще
ближе был к бурильщику, нежели я... Вообще-то, ему
и теперь кое-что выгорит за егерский подвиг!..
— Балаболка, о людях бы подумал! — с упреком ска-
зала тетя Вера. — Хорошо, никого не задело...
Микуль всегда садился так, чтобы видеть боковым
зрением Надю. Сегодня она весь вечер молчала: за-
думчиво слушала музыку, рассеянным взором сколь-
зила по лицам бурильщиков, думала о чем-то своем,
далеком и недоступном. Ее синие глаза подернулись
легкой дымкой, как лесное озеро в раннее утро. Ми-
куль встревоженно поглядывал на нее, забыв про шах-
маты. Гриша недовольно ворчал, дожидаясь хода.
Передавали последние известия. В балке притихли,
прислушиваясь к голосу диктора, в который вплетал-
ся надрывный стон дизелей на подъеме инструмента,
тонкий визг лебедки, печальные вздохи помрачневше-
го бора и далекий прощальный крик первых перелет-
ных птиц.
Потом, когда закончился выпуск известий, Костик
искоса глянул на транзистор и, с необычной для него
угрюмостью, сказал:
— Будь моя воля, я бы в Чили направил свечки, чтоб
прямо на Пиночета выскочили — уж тут бы он не от-
вертелся, за все б расплатился!
— Он же, кровопивец, по сей день по земле хо-
дит, — заволновалась тетя Вера. — Поганец... такой-
сякой! — ввернула она крепкое словечко. — Я газеты
читать не могу, как увижу его дьявольскую кличку,
сразу гитлерюгу вспоминаю. Мне семь лет тогда было,
все помню. От отца даже карточки не осталось... Заму-
чили, ироды...
Уголком платка тетя Вера смахнула навернувшуюся
слезу и поспешно вышла. Все молча чего-то ждали. Мо-
жет быть, ее возвращения. Но тетя Вера не приходила.
Алексей Иванович отложил газету и проговорил,
ни к кому не обращаясь:
— Приехал бы скорей Степан, что-то в тайгу тянет.
— Да, с ним легче взять Жориного медведя, где-то
недалеко обитает, я следы видел, — отозвался Кузь-
мич.
— Ну, теперь его просто так не возьмешь — дюже
ценным стал, Жорин-то крестник!
— В тайге такого зверя еще не бывало...
— Возьмем и этого... У нас теперь свой егерь име-
ется... От вахты освободим, за мишкой пошлем... Нам
шкуру, денег мешок, ему — медвежьи рога! — усмех-
нулся Верезовский.
— У медведя нет рогов!
— Ну, за это время-то выросли!
— Да, деньги бы, конечно, не повредили — мы бы
тут такой медвежий праздник устроили!.. — сказал не-
обидчивый Костик. — Никогда не видел медвежьего
праздника ханты!
— Тебе только праздники подавай, — пробасил
Гриша Резник, осторожно передвигая шахматную фи-
гуру сильными, пропахшими железом пальцами. —
А про работу и не вспомнишь, а надо бы нажать— не-
много осталось, на новую скважину уже тянет!
Микуль взглянул на него и подумал, что вот кому
«не повредили» бы деньги — знал по рассказам, что
у Гриши на шее мать, куча сестер и братьев в далеком
городе Харькове. Вот кому больше всех надо помо-
гать...
— Я вот привыкаю к одному месту, не хочется по-
том уезжать, — сказал Кузьмич. — Хотя понимаю:
ускорение, новая площадь, новые надежды... и все-
таки жаль... Каждая буровая хороша по-своему: у каж-
дой своя история, свои радости и огорчения. На следу-
ющей скважине уже не будет медведя, Жоры, Степана.
Там все пойдет по другому кругу...
Наступила пауза, словно пришло время прощания
с буровой, и каждый припомнил, чем же знаменательна

была эта скважина в его личной жизни, что было хоро-
шего и плохого, с кем подружился, а с кем рассорился.
Да, каждая скважина в непроходимой глуши оставляет
свой неизгладимый след в памяти, человек открывает
в себе что-то новое, в себе и окружающих людях.
Тишину нарушил Верезовский:
— В тайге сейчас сыро, я люблю тепло!.. Вот порабо-
таю малость и отгрохаю себе дом!..
— Прямо дворец! — встрял в разговор Костик. —
Клумбы с цветочками, сад, гараж — словом, частник
первого сорта!
— А хотя б и дворец! У меня никогда не было своего
дома, все по приютам таскался!
— Сирота, что ли?
— Нет. Отец нашел себе другую, а мать... — он
вдруг густо покраснел, чего с ним не случалось ни разу,
но врать не захотел или понял, что поздно уже, поэто-
му сказал: — Мать... тоже нашла. Вот и стал я... ничей...
воспитанник государства... Построю дом совсем но-
вый, найду себе жену раскрасавицу...
— И где ты отгрохать хочешь? Во Львове? — поин-
тересовался Кузьмич.
— Может, и во Львове, пока не знаю. Вообще-то
не очень тянет туда, хотя женщины там — первый
сорт... Здесь таких нет!
— Еще бы, тут Сибирь! — поддел Костик. — А я все
гадаю: зачем это ты весь Союз объехал, каждый год от-
пускные на ветер пускал! Оказывается, ты площадку
для своего дворца ищешь?! Теплое местечко, значит,
высматриваешь?! Ну и ну, тоже помешался, выходит,
на дворце-то. Сам же сейчас признался: тепло любишь.
— Да, только в холод тепло люблю! — примири-
тельно сказал Верезовский. — Без холода тепло ника-
кого значения не имеет.
— Давай в Ингу-Ягун, лучшего места все равно
не найдешь! — предложил Микуль. — А там лес рядом,
делай дом, какой тебе нравится.
— Ты, я смотрю, все языком строишь, — заметил
Алексей Иванович. — Когда руками-то начнешь?
— Боюсь ошибиться. Вот ты, Алексей Иванович,
на Севере работаешь лет двадцать, но я-то знаю, пере-
рыв был. Уехал к себе на Кубань, а через год бросил го-
родскую квартиру, вернулся обратно в свою экспеди-
цию. Чего не хватало, ведь все было...
— Ну, я ведь охотник заядлый! И рыбак тоже... Мо-
жет, из-за этого и вернулся...
— Ой ли, только из-за этого?!
— Мне, пожалуй, на боковую пора! — Алексей Ива-
нович поднялся, так и не ответив на вопрос. — Будьте
здоровы, хлопцы, заболтался я с вами.
— Всем, кто старше сорока, марш спать! — шутливо
скомандовал Кузьмич.
Но таковых не оказалось, бурильщик Кошкаров
ушел еще раньше.
— Расстроили мы нашу матушку с этим Пиноче-
том! — вздохнул Кузьмич.
— Кто знал, что она примет так близко к сердцу!
— На вид-то вон какая боевая — одно слово: тетя
Вера!
— Говорят, у нее никого нет, совсем одна.
— Надо бы зайти к ней, успокоить...
Разошлись в двенадцатом часу.
На небе ни звездочки — облачно, поэтому ночь
была особенно темной. Лампочки на буровой горели
неровным желтым светом, размытым пеленой поды-
мающегося тумана. Буровая засыпала.
Микуль вышел вместе с Надей. Рука ее была холод-
на, как снег.
— Что с тобой? — спросил он. — Ты как зима.
— Ты видел сумасшедшие звезды? Вот и я сегодня
как сумасшедшая звезда. Хочется улететь куда-нибудь
далеко-далеко на неизведанную планету или сгореть
на лету. Только красивым ярким пламенем. Ты согла-
сился бы сгореть вместе со мной, а?!
— А зачем гореть-то, для чего?
— Да ты бы, пожалуй, и не загорелся! — тихо
засмеялась Надя. — Ты негорючий какой-то, тяжелый.
Мне все кажется, что убежишь ты в свою тайгу. И ни-
чем уж тебя не вытянуть. Из-за меня ведь не уходишь,
правда?
— Не знаю, — тихо ответил он. — Пойдем лучше
на вышку, на небо!
— Сегодня нет звезд, нечего там делать. — И ласко-
во добавила: — Иди лучше спать, дурачок негорючий,
завтра рано вставать.
Попрощались, и она ушла.
Микуль долго не уходил: ну и женщина — никогда
не думал, что слово «дурачок» может быть таким ла-
сковым и милым! Вроде что тут особенного, а вот поди
ж ты!..
Подходя к своему балку, Микуль услышал негром-
кий разговор. В темноте ничего не видно. Потом сооб-
разил, что около столовой, с полуденной стороны сто-
ит тесовая скамья, оттуда и доносился голос тети Веры:
— Когда все это кончится? До каких пор я буду тво-
им хвостом, я ж не девочка, а ты все тянешь, тянешь...
Вот уеду, и ты меня больше не увидишь. Знаешь, слов
на ветер не бросаю. Стыдно людям в глаза смотреть,
бегаем, как дети...
— Через две недели решится, вот увидишь, все бу-
дет хорошо. Теперь дети выросли, раньше я из-за них
не мог...
— А если она приедет?
— Не приедет!
— Ты любишь ее?
— Не говори глупости.
Микуль опомнился и бесшумно нырнул в свой ба-
лок. Теперь он понял, отчего тетя Вера, когда меняла
белье разведчикам, оставляла самые чистые и отутю-
женные простыни и наволочки только одному чело-
веку — Алексею Ивановичу. Лежал Микуль на своей
полке, сон не шел к нему. Надя!.. Странная девушка,
зачем-то захотелось ей к звездам, будто на земле у че-
ловека мало дел. А для звезд есть космонавты, пусть
они и занимаются небесными делами. Странная
девушка. Стоишь рядом с ней, и каждый раз голова
идет кругом, словно от одуряющего запаха цветущей
черемухи, таежных цветов и трав, то будто ослепило
тебя оранжевым светом утренней зари, то оглушила
тебя лесная песня. Хорошо рядом с ней, но и страш-
но: что делать ему, Микулю, когда ее не будет рядом?
И от этой мысли становилось грустно и тревожно.
Вот и у Алексея Ивановича, который немало повидал
в жизни, тоже что-то не так, как должно быть. Видно,
крепко он полюбил этот край... Вот и жена не поехала
сюда. Стоит ли жалеть? Ведь от здорового и крепкого
дерева никогда не отвалится здоровый сук, отвалится
мертвый, с гнилью внутри. А о трухлявой, сгнившей
ветке жалеть никто не будет, если отвалилась — де-
рево здоровее станет... Они, Алексей Иванович и тетя
Вера, чем-то напоминали Микулю дедушку с бабуш-
кой. Те никогда не ссорились, жили, как говорится,
душа в душу, понимали друг друга с полуслова. А мо-
жет, и вовсе без слов обходились, помнится, совсем
мало разговаривали. Сразу после завтрака дедушка
садился возле чума, плел ли морду, мастерил ли на-
рту или обласок, поднимал его с места только ба-
бушкин голос: «Икиэй, шай еньча юва!» — «Юлым,
юлым!» — отвечал дедушка, вставая и откладывая
свою работу.
После обеда он снова брался за дело, и до вечерне-
го чая они уже не встречались. Хорошо, должно быть,
если люди понимают тебя без слов, хорошо с такими
людьми и жить, и работать.
А думы все шли одна за другой, казалось, конца им
не будет. Уже засыпая, он слышал, как Алексей Ивано-
вич осторожно пробирался на свою половину.
Осень яростно ворвалась в тайгу: побила листву
на осинах и березах, взъерошила желтые травы и блек-
лые кусты, заторопила перелетных птиц в теплые края.
Месяц суровый и беспощадный. Недаром в кален-
даре охотника-ханты он значится «Месяц умирания
листьев и трав» — многое умирает до весны, многое —
насовсем.
Сохатые сменили свои шубы, и олени осеребри-
лись — солнце играло на их светлых боках. Подошло
время брачных боев, скоро самцы начнут подавать го-
лос. Все идет своим чередом.
Микулю казалось, до первозимья ему не выдер-
жать: зовет, зовет к себе осенний лес, снится каждую
ночь. Как быть?! Подошли выходные дни, а лететь
на «бесшабашный» отдых в поселок совсем не хоте-
лось, и Микуль, Алексей Иванович и Костик отпра-
вились на охоту. В Степаново становье приехали
в сумерках. Бревенчатая избушка — слепая, без окон
на передней стене — стояла разинутой пастью к реке.
За ней, как на страже, застыли два лабаза на курьих
ножках, один бросался в глаза гордой белизной стен,
другой — побит временем, серый, незаметный, с ро-
сточками зеленого мха на кровле. Слева от избушки
навес, крытый берестой.
— Я еще ни разу не ночевал в такой избушке,— объ-
явил Костик. — Наверное, и сны особенные снятся, как
в терему.
— Ишь, барин сыскался! — удивился Алексей Ива-
нович. — Привезли его, как министра, — всю дорогу
спал. А теперь его накорми, спать уложи да еще и сон
царский подай!
Микуль сначала наотрез отказался брать с собой
Костика — никак не мог простить «подвига» в бору,
но Алексей Иванович уговорил, дескать, парня надо
обучать таежному делу, чтобы глупостей больше не де-
лал. И Микуль в конце концов согласился — глядишь,
и впрямь на пользу охота пойдет, а то даже обидно: ро-
дился и вырос человек в Сибири, на Оби, а в тайге, как
гость, ничего не знает...
Жена Степана, скуластая, неулыбчивая, с жесткими
жилистыми руками, молча приготовила ужин. На не-
крашеный стол желтого кедра поставила деревянную
миску с дымящимся мясом и кружки с бульоном. Сте-
пан отыскал в изголовье связку деревянных ложек в ко-
стяных ножнах, положил возле стола и торжественно
произнес:
— Ку-шай-те!
Началась неторопливая вечерняя трапеза. Хозя-
ин хрипловатым голосом рассказывал лесную быль.
Алексей Иванович слушал вполслуха. Он вспоминал,
как ему предлагали пищу. В войну, когда бродяжничал,
с жалостью — иногда кусок становился поперек горла.
Жена — равнодушно, теща с одолжением, друзья —
с нарочитой грубоватостью. На торжествах и вечерин-
ках с преувеличенной любезностью. Каждый вклады-
вал в приглашение дополнительный смысл, только
надо быть внимательным: одни подчеркивали свое
превосходство и независимость, другие — широту
души, третьи — свою значительность. Но вот так, как
Степан, — никогда. Он сумел вложить в одно это сло-
во — кушайте — все богатство своей души. Пожалуй,
«сумел» не то слово. Он и не старался «вкладывать»
какой-то особый смысл. Это у него от природы...
Гостям постелили новые лосиные шкуры, пахну-
щие осенью, прелой листвой, сухими травами, кедро-
вой шишкой и смолистыми буйными ветрами, обша-
рившими все укромные лесные уголки.
Засыпали под шаловливые всхлипы северного ве-
терка, заигрывающего с закопченным глиняным чува-
лом.
. На ночь хозяйка не закрыла трубу.
Утро выдалось солнечным и тихим.
— Долго спали, — сказал Степан, указав на солнеч-
ный лучик, — солнце вон уже руку в окно просунуло,
на улицу зовет.
— Чувал виноват — пел всю ночь, усыплял нас! —
оправдывался Микуль, удивленный тем, что он, охот-
ник, мог проспать такое утро. В тайге такого с ним
не случалось, значит, буровая виновата, привык про-
сыпаться к началу работы.
— На охоту, что ли, сходил? — удивился Алексей
Иванович, заметив на столе блюдо со свежим глухари-
ным мясом.
— Да, утро больно хорошее было, тихое, с инеем.
Тут недалеко песчаник есть, копалуху с глухарем под-
стрелил.
— Меня почему не разбудил, Степан? — вскочил
Кос тик.
— Шибко хорошо спал, как разбудишь — жалко.
— Ты бы, Степан, не поднял его, — засмеялся Алек-
сей Иванович. — По части сна он у нас чемпион, пер-
вое место держит на буровой.
25 Чувал — очаг в виде камина из жердей и глины.
— И вовсе не первое! — запротестовал Костик. —
Первое у Жоры было! — Повернулся к Степану: —
На лося идем сегодня?
— Сегодня нельзя.
— Почему?
— Так надо, — уклончиво ответил охотник. — Се-
годня рябчиков стреляй, уток стреляй, рыбу лови...
— А нельзя-то почему? — не унимался Костик.
— Дух нехороший из тебя не выветрился,— шепнул
Степан, хитровато сощурившись.
— Какой еще дух?
— Буровой, машинный дух, к большому зверю
не подойдешь — далеко чует.
Ответ, кажется, вполне удовлетворил Костика.
На всякий случай поинтересовался:
— Завтра-то можно?
— Завтрашний день скажет — можно или нельзя.
— Ну, Костик, берданку в зубы — и метеором
по тайге, если хочешь увидеть живого лося! — посове-
товал Микуль. — На большой скорости машинный дух
быстрее выветрится.
— Ты одолжи у сынишки Степана лайку на всякий
случай! — со смехом поучал Алексей Иванович. —
На поводок и за пояс — вечером хоть домой приведет,
не то вертолет вызывать придется...
— В вас дух этот тоже сидит! — незлобно огрызнул-
ся Костик, бросив быстрый взгляд на друзей. — Вам
тоже выветриваться надо!
— Нам Степан какой-нибудь другой способ предло-
жит, не так ли, Микуль?
— Дымом будем окуриваться! — поддакнул Ми-
куль. — Особым дымом из пихтовой коры.
— Я тоже хочу окурения дымом! — не сдавался Кос-
тик.
— Ладно, хозяин сам решит.
После завтрака Степан вручил Костику старую бер-
данку и сказал:
— Только совхозных оленей, однако, Коска, не стре-
ляй, такой грех не делай.
У Алексея Ивановича и Микуля были свои ружья.
Степан изредка поглядывал на безоблачное небо
и таинственно молчал. Видимо, еще не пришло время
«большой охоты». Только на следующий день охотник
велел гостям собираться в тайгу.
...Лось прихрамывал на левую переднюю ногу. Рога,
о шести отростках каждый, стали вдруг помехой. Два
дня назад он содрал с них бархатную кожицу, и теперь
они были еще сыровато-красные, с бледной сукрови-
цей. Эти дни лось провел в сумрачном ельнике: тверде-
ли рога — тяжелела голова. Весь он, начиная с могучей
шеи, наливался бешеной силой, которая будоражила
кровь и затмевала сознание. Он ждал. Ждал того мгно-
вения, когда, накалившись до предела от неведомого
томления, протрубив свою утробную, устрашающую
песню любви и низко опустив тяжелые точеные рога,
выплывет на лесную поляну навстречу своему сопер-
нику.
И тогда заговорят рога.
Рога, рога!.. Сколько на них было надежды! А те-
перь рога задерживают бег, цепляются за стволы со-
сен. Надо вертеть головой, чтобы пронести их в густо-
лесье. А боль все усиливается.
Капли крови тонули в бордовом брусничнике. По-
гоня не давала зализывать раны.
За деревьями мелькают охотники.
Тяжело, с присвистом дышал Алексей Иванович.
На ходу скинул кепку, переложил двустволку в правую
руку. Покосился на Микуля, подумал: «Бегает ниче-
го». За ними хлопал голенищами сапог Костик. Он со-
пел носом и что-то бубнил. Видно, ругался. Все кусты
и веточки норовили зацепить его, задержать, больно
хлестнуть по лицу. Под ноги подворачивались пни,
корявые сучья, замшелые валежины. Он размахивал
Степановой малопулькой как палкой, которая случай-
но оказалась в руке, и ему невдомек было избавиться
от нее. Да она и вправду не нужна пока: лес слишком
густой — стрельба бесполезна.
Микуль оглянулся: далеко позади мелькала серая
малица Степана.
Когда они рванулись за раненым лосем, Степан пы-
тался удержать их. Но потом махнул рукой. Теперь же
разрыв между лосем и тройкой заметно увеличивался,
а Степан все ближе и ближе, вроде наддал немного.
Первым не выдержал Костик: скинул сапожищи
и припустил босиком. Сначала ощутил необыкно-
венную легкость. Но под сосной рассохшиеся шишки
прожгли пятки — хоть ревмя реви, хоть возвращайся
за сапогами. Тут он запнулся и с ободранными ногами
свалился под куст. Здесь-то и настиг его Степан. Он
молча бросил наземь Костины сапоги и побежал даль-
ше.
Вскоре отстал и Алексей Иванович.
В неширокой ложбине, заросшей кустарником,
Степан и Микуль выстрелили почти одновременно.
Сохатый споткнулся и упал.
— Жирный попался, — сказал Степан. — Раны пер-
вые жиром затянуло, далеко убежал.
— Теперь горе-охотников надо разыскивать, —
вздохнул Микуль.
...На четвертый день Микуль и Костик на вертком
обласке возвращались на буровую. Алексей Иванович
остался еще на недельку поохотиться на глухарей.
Костик болтал без умолку: у него уйма впечатле-
ний. Микуль же рассеянно слушал, скользя взглядом

по берегам, оголенным сентябрем. Охота оставила
в душе неприятный осадок, будто бы и не охотился во-
все. Загнали раненого лося, пристрелили. Но больше
всего смущали его неуспевшие затвердеть рога. Сколь-
ко надежды возлагал на них сохатый. И вот взяли его
вроде как «безоружного», беззащитного. Словом, не-
честно поступили.
Как профессиональный охотник, Микуль знал,
что охота бывает хорошей или плохой, независимо
от добычи. Помнится, во второй промысловый сезон
ходил за соболями. Зверек попался необыкновенно
шустрый, смышленый. Перескакивал с дерева на де-
рево угольно-черной молнией — аж резало в глазах.
Раз Микуль загнал соболя под косматое корневище
старой валежины, расставил сети вокруг. Теперь надо
выманить зверька из-под коряги. Это оказалось делом
нелегким. И только под вечер охотник обнаружил, что
соболь оставил его в дураках, через дуплистый ствол
валежника выбрался наверх и был таков.
Микуль несколько дней гонялся за ним. Его по-
ражали необыкновенная хитрость и изворотливость
зверька: словно шло состязание кто кого. Тогда они
были почти на равных. Даже, пожалуй, старый соболь
в чем-то превосходил малоопытного следопыта. По-
явился азарт, непреодолимое желание перехитрить
Уголька — так назвал он соболя, который обучал его
промысловому делу, раскрывал многие секреты тай-
ги. Именно с этой зимы он полюбил все, что давалось
с трудом. Трудное приносило радость.
И сейчас, может быть, его тянуло на буровую оттого,
что там ничего легко не возьмешь. Теперь он охотился
на нефть. Она скрывается в недрах земли и, наверное,
как Уголек, хитрит, переползает с пласта на пласт. Она,
говорят, дороже Уголька, ее не видно, поэтому и взять
ее в тысячу раз труднее, тут нужны знания.
Когда-то Степан сурово спросил: «Почему охоту
бросил?» Сейчас Микуль не стал бы говорить о буду-
щем, а ответил бы кратко: «Я такой же охотник, как
и ты. Только ты охотишься на зверей и птиц, я —
на нефть!» И, пожалуй, еще добавил бы: «Моя охота
труднее!» И Степан бы все понял. Может быть, вчера
он специально устроил легкую охоту для приезжих?
«Или со мной что-то случилось: стал старше, что ли?
Может, «буровой дух» в меня вселился?! Костику же
охота понравилась».
Неожиданно он поймал себя на том, что за эти дни
соскучился по шуму дизелей, «седьмому небу», по та-
инственно мерцающим огням вышки и веселым сбо-
рам у Кузьмича, по запаху солярки и теплого масла.
Но признаваться в этом никак не хотелось, не могла же
буровая так быстро «сломить» его, жителя тайги?! По-
том стал оправдываться тем, что на буровой все-таки
нужен хозяйский глаз таежника, настоящий друг зве-
рей и птиц, лесов и болот. Что возьмешь с буровика, ко-
торый не отличает лося от оленя?! Иной, может, и по-
нимает умом, что хорошо и что плохо, да руки делают
свое дело, не слушаются. Тот же Коска— если бы у него
патроны не кончились, он, может, все стадо перестре-
лял бы. А спроси: «Зачем?» — не знает...
Подумал еще: может, во всем виновата Надя? ВСте-
пановой избушке она снилась ему то в августовском
лесу под соснами, то на мостках, вызывающе красивая,
с родинками раствора на веселом лице, то на «седьмом
небе» вышки в развевающейся на ветру красной ко-
сынке. А в прошлую ночь ее пленили звезды — они не-
слись с ней в неведомую пустоту Вселенной. Тоскливо
сжалось сердце — Микуль проснулся и до утра не мог
сомкнуть глаз. Она тянула его на буровую. Без этой
девушки жизнь казалась пустой и бессмысленной. За-
копченная невзрачная вышка связала их в один узел.

Теперь он хотел, чтобы узел этот не ослабевал и чтобы
никто не выпал из связки...
Микуль налег на весла — за бортом вспенилась
вода. Река смотрела на него безмолвно и сурово.
На пики таежных елей спустилось солнце — кончилось
Время большой охоты. И тайга снова замерла в ожида-
нии восходящего солнца.
Из-за поворота выплыла буровая.
В полдень шалый северный ветерок крылатой лай-
кой погнал на ингу-ягунское небо стада рваных обла-
ков. Утихомирился он лишь к ночи, когда плотно, бок
о бок, уложил серебристые облака на ночевку. А на-
утро, проснувшись, ахнули жители Ингу-Ягуна: зима
пришла.
— Олынг цохт пит! — говорили они друг другу вме-
сто приветствия. — Первый снег выпал!
— Олынг цохт юхит! — отвечали встречные. —
Первый снег пришел!
Заскрипели дверцы лабазов, захлопали крышки
сундуков, вытаскивали охотники давно приготов-
ленные ружья, легкие таежные малицы из неблюй
,
расшитые орнаментами кисы. Выкатывали из-под ла-
базов крепкие ездовые нарты для каслания в дальние
боры и болота, расправляли упряжные ремни и плете-
ные кожаные арканы. Получит охотник две-три упряж-
ки промхозных оленей и умчится в свои угодья, где
испокон веков промышляли зверя и птицу его деды
и прадеды.
Озабоченный Иван Филатыч, управляющий пром-
охототделением, носился по селению, провожал охот-
26 Неблюй — шкура оленя, снятая в августе, когда шерсть корот-
кая (ненец.).
ников на промысел, давал последние советы и настав-
ления. В суматохе он примчался к дому Микуля и лишь
на крыльце опомнился, что хозяина нет. Украдкой
оглянувшись, не увидел ли кто, он поспешил прочь.
Но, однако, ничего не скроешь от дотошных ингу-ягун-
ских стариков, вечером в доме деда Кириллы зацепи-
ли-таки Ивана Филатыча:
— Ты скажи, где наш Микуль, Иван Филатыч! Гово-
рил, к первозимью, мол, придет. Пришел? — спраши-
вали ехидно старики. — Нешто мы без Микуля пушной
план одолеем?! Наше хозяйство всегда первое место
в районе держало!
— Где — на нефти! — примирительно сказал Иван
Филатыч. — И у меня на душе все же спокойнее было,
когда на одного охотника больше. И за угодия его
не боялся, знал, в надежных руках, все в порядке будет,
а теперь!..
— Ох, да ладно, нашел о чем плакаться?! — сбави-
ли тон старички. — Да ты слыхал ли, кем на буровой-то
стал наш Микуль?! Неужто не слыхал?! Да он же стал
вторым... слышь, вторым помощником этого... как его,
землебуритель-то который...
— Бурильщик, — мрачно подсказал Иван Филатыч.
— Во-во, вторым помощником бурильщика стал.
Потом и первым будет, а там, глядишь, и сам буриль-
щиком станет! Никто еще из ближних селений таких
высот на «железной работе» не достигал! — старики
вскинули седые головы.
— Чего-то вы больно быстро другую песенку затяну-
ли! — усмехнулся Иван Филатыч. — Помнится, весной,
когда Микуль уехал, вы совсем другое мне говорили!
— Это когда было! Сколько лун прошло?! А ты,
Иван Филатыч, раньше времени не умирай! — отве-
чали старики. — Поживем — увидим, как нам даль-
ше быть! Что ни говори, у Микуля настоящее чутье
392 393
охотника, верной тропой идет. Он раньше нас почу-
ял, где теперь главная тропа жизни проходит. А что
охотников не будет, так это ты напрасно. Эта горючая
вода всех интересует, да не все рискнут пойти на нее.
Молодые-то шибко интересовались рассказом Мику-
ля, а ведь пока никто не ушел. Она, нефть-то, кажись,
медведя напоминает — каждому охотнику, особенно
молодому, хочется пойти по его следу, да не каждый
на это отважится.
— Жди, надейся, — проворчал Иван Филатыч. —
Придет время — и остальные потянутся!
— Все-то охотники не уйдут, шалишь! Не отпустит
тайга...
— Думаете, я против нефти? — осердился вдруг
Иван Филатыч. — Думаете, я не понимаю, что нефть—
помощник человеку?! Да ведь в чем дело? — нефть-
то рядом с охотником никак не уживется. Нет, нет,
не уживется. Знаю, как будет: пойдут дороги, нефте-
проводы, нефтепромыслы... Погубят наши ягельные
боры, промысловые угодия... Пойдут самозваные
«охотники», которых и сейчас уж немало шастает
по лесам. Подорвут запасы зверей и птиц. А боровая
дичь? И так уж на убыль пошла. Вот тогда мы с вами по-
другому запоем!
Поднялся Иван Филатыч и, выходя из дому, вздох-
нул:
— Эх, если бы все в согласии да в ладу!..
Помолчали старики, посипели трубками, затем дед
Кирилла неторопливо проговорил:
— Крепко Иван Филатыч надеялся на возвращение
Микуля. Надеялся, да, видать, напрасно.
— У хорошего хозяина каждая мелочь в хозяйстве
на счету, а об охотнике и разговора нет...
Посидели старики, выкурили еще по трубке, хозя-
ин предложил по кружке чая. Тянули крепкий охотни-
чий напиток, разговор пошел о предстоящем сезоне,
об урожае на зверя-птицу. Ходил разговор по далеким
рекам и озерам, по дремучим урманам и топким бо-
лотам и снова вернулся к Микулю. И никак толком
не могли решить, совсем сошел он с охотничьей тропы
или нет. Верно, что белку-соболя он теперь не промыш-
ляет, но зато промышляет не менее важного зверя —
Нефть. И живет, по его словам, среди неплохих людей,
нефтяных охотников. Он столько о них рассказывал,
что теперь, пожалуй, каждый житель Ингу-Ягуна знает
и мастера Кузьмича, который, словно вожак в упряж-
ке, каким-то чутьем угадывает путь к нефти; и земле-
бурителя Алексея Ивановича с добрыми улыбчивыми
глазами; и молодого нефтяного охотника Коску, кото-
рый бредит лосиными рогами; помнят и самого силь-
ного человека на буровой Гришу Резника; и длинного
ехидного помазка Верезовского. А одного охотника,
Раковича, Микуль даже в Ингу-Ягун приводил. При-
глядывались к нему жители, придирчиво рассматри-
вали нефтяного человека и в конце концов признали:
хороший охотник, говорит мало, как таежник, напрас-
но слов на ветер не пускает, степенный, неторопли-
вый, с таким и на медведя идти можно — не растеря-
ется, не подведет. Словом, серьезный охотник. Такой
человек за пустое дело не возьмется и с полпути об-
ратно не повернет. Может, и Микуля тем оправдывали
отчасти, что несподручно как-то настоящему охотни-
ку бросать начатое дело. Найдет нефть, увидит ее соб-
ственными глазами, тогда пусть и возвращается с до-
бычей.
Пили старики чай, смолили обгорелые трубочки,
до мельчайших деталей восстанавливали события по-
следних Лун, связанные с уходом Микуля на поиски
черной воды. А потом, хотя и без того уже знали, все же
поинтересовались у матери Микуля
— Что в последний приезд твой Микуль говорил?
На уме у него что?
— Что на уме?! — нефть! Вот что у него на уме! —
ответила тетушка Анна и нахмурилась, словно ста-
рики были виноваты в том, что ее сына заколдовала
таинственная неведомая нефть, помолчав, сказала: —
Говорит, как только увижу эту нефть, потрогаю ее ру-
ками, так сразу и вернусь в Ингу-Ягун. Да что-то сердцу
моему не верится, чтобы он скоро вернулся. Он ведь
упрямый, пока не увидит, и вправду не воротится.
С детства такой, что поделаешь. А если нету тут этой
нефти, так и вовсе в дальние края подастся с нефтяны-
ми людьми, пока своего не добьется!
Вздохнула мать, поправила платок на голове, го-
рестно добавила:
— Погубит его черная вода, погубит!.. В последний
раз домой приехал, слышу, во сне бормочет, женское
имя все говорит. Раньше не бывало такого... Видать,
не только черная вода сынка-то приворожила... Ви-
дать, взяла его сердце какая-то женщина нефтяная или
железная... В селении нет девушек с таким именем.
На стороне корни пустит — совсем тропу охотничью
забудет!
— Лучше бы, конечно, ему здесь невесту сыскать,
из охотничьего рода, — проговорил дед Кирилла. —
Но ты, Анна, шибко не переживай, не пропадет твой
Микуль. Весной чего я боялся, знаешь? Я боялся, что
уйдет к нефтяным людям и нос от нас отворотит, за-
будет сородичей. Есть и такие. А он, Микуль, не таким
оказался. Нутро-то чистое, крепкое, без трухи и гнили.
Такой, где бы корни ни пустил, свою тайгу, селение,
людей своих не забудет. Коль найдет нефть и вернет-
ся – хорошо, коль не вернется – так ведь земле нашей
и нефтяные охотники нужны, что ни говори, а без них
теперь никуда, далеко не уйдешь. Так я думаю...
— Пусть так будет! — сказала женщина. — Твоя го-
лова всегда правильный путь находит!
Старики согласно кивнули: женщина истину ска-
зала.
Немало Лун прошло с того дня, как Микуль ушел
из Ингу-Ягуна, но не сбылись пророчества старух:
и комаров было не больше, чем в другие годы, и оленей
в стадах не поразила копытка, и медведи, будто назло,
не беспокоили их, и неожиданные заморозки не по-
били преждевременно листья и травы, и рыба в реках-
озерах не перевелась вдруг, и птицы перелетные
не улетели до срока в теплые края. И Пай-ики
, слуга
и вещая птица Нум Торума, и тот не грозил затяжны-
ми дождями, обошел Ингу-Ягун стороной. И теперь,
в день первого снега, старухи вынуждены были при-
знать, что сам Нум Торум, выходит, не против «желез-
ной работы», не против черной горючей воды. А раз он
не против, то и говорить не о чем.
...Родился день первого снега, и в селении ста-
ло светлее. Сосны и кусты, вплотную подошедшие
к окраине Ингу-Ягуна, на ветви-руки натянули рука-
вицы из камуса белого оленя, на макушки накинули
узорчатые капюшоны, расправили теплые малицы,
расшитые тонкими орнаментами по опушке. По бе-
лым крышам бревенчатых домиков скакала белобо-
кая сорока и стрекотала на все селение. Но стрекот ее
не резал слух, а, приглушенный первым снегом, мягко
плыл по-над Ингу-Ягуном, словно мелодичная таеж-
ная песня.
Родился день первого снега, и на промысловую
тропу вышло на одного охотника меньше. Но от этого
не стало темнее в душах ингу-ягунцев: они знают, если
человек идет в жизни верной тропой – его ждет впере-
ди большая удача.
27 Пай-ики — бог Неба, гром у ханты.
***************
Словарь хантыйских
и русских (сибирских) слов
и выражений

Амдер — шкура-подстилка на сиденье нарты.
Анас — нартовый обоз при каслании.
Ас — хантыйское название реки Обь.
Большой Красный — большевик, коммунист.
В Урмане Ступающий — иносказательное название
медведя.
Зимняя весна — ранняя весна, когда снег только на-
чинает подтаивать.
Зимняя осень — поздняя осень, когда выпадает пер-
вый снег.
Ики — старик, мужчина, дядя.
Ими — женщина, тетя.
Йим — хорошо.
Йом — черемуха.
Кисы — зимняя меховая обувь до паха.
Кевл, кеуль — ковшик.
Красная Лодка — агитлодка в 1930–1950-е годы на Се-
вере.
Куженька — корыто из бересты.
Куйп — шаманский бубен.
Лабаз — амбар на курьих ножках.
398281
Летняя весна — поздняя весна, когда полностью схо-
дит снег.
Летняя осень — ранняя осень, когда появляется пер-
вый желтый лист на деревьях.
Лынгал — хантыйское название реки Иртыш.
Макодан — дымовое отверстие чума.
Малый Красный — комсомолец.
Меми — так дети называют медведя.
Набирка — берестяная посуда для сбора ягод.
Най — огонь; в фольклоре — красивая молодая жен-
щина.
Неводник — большая лодка из кедрового теса, шпан-
гоуты у нее — из кедровых корней.
Нижняя Земля — так в разговоре называют запад.
Нырики — летняя замшевая обувь до колена или
выше.
Нэ — женщина.
Облас — лодка-долбленка из цельного ствола дерева.
Ободообразный, или ободообразное дерево, — так
иносказательно называют шаманский бубен.
Подволоки — охотничьи лыжи, подбитые снизу мехом.
Подовушка — рыба, обычно щука, разрезанная на
ломтики и зажаренная на колышках у открытого огня.
Патымка, патомка — строганина из мерзлой рыбы.
Порса — блюдо из толченых рыбных костей.
Родовой брат (сестра) — двоюродный или троюрод-
ный брат (сестра).
Сарга — лента из лыка молодой черемухи.
Сак — черпак для чистки лунок ото льда.
Сел — копченые чебаки и подъязки.
Сор — ровное болото без больших кочек и деревьев.
Сухара — высохшее на корню дерево.
Та-та-та-а! — так подзывают оленей.
Туйс — табакерка.
Туесок — коробка из бересты.
Урия — речной залив, старица.
Урт, орт — князь, военачальник.
Халей (от хантыйского «каллэк») — речная чайка.
Цухи — в хантыйской мифологии дети Грома-Ста-
рика.
Цап — стружки из белой обмякшей древесины высох-
шей на корню березы; насыпаются в люльку под мехо-
вую подстилку.
Чернолицый — иносказательное название медведя.
*******************
Заметки
о прозе Еремея Айпина
Своей самой сокровенной книгой хантыйский проза-
ик Еремей Айпин считает повесть «У гаснущего Очага»,
которая в свою очередь выросла из цикла новелл «Я слу-
шаю Землю». По сути, именно благодаря им Айпин об-
рел имя писателя.
Я помню, как в начале 80-х годов эти новеллы обсуж-
дались в Оренбурге на семинаре молодых прозаиков
Урала и Западной Сибири. Издатели тогда требовали
от начинающих авторов «производственную» прозу, со-
циальные конфликты и романтических героев. В конеч-
ном счете издатели добились поставленной цели, выпу-
стив по итогам оренбургских «посиделок» коллективный
сборник «Тепло чужого очага».
Естественно, в нем оказалось достаточно много си-
юминутной чепухи, что не очень-то даже скрывал в сво-
ем кратком вступительном слове лучший рассказчик
времен застоя Сергей Залыгин. Но вот, сказав какие-то
обязательные вещи про героику с романтикой и загово-
рив наконец просто о литературе, Залыгин первым де-
лом выделил новеллы Айпина. А ведь не за актуальность
старый мастер похвалил молодого ханты, а главным об-
разом за необычное видение мира и нетривиальность
мышления.
Если же вернуться к социальности, то замечу, что Ай-
пин никогда не стоял в стороне от наболевших проблем
своего народа. Ему не надо объяснять, что такое нефть
и газ. Студентом Литературного института он почти все
летние каникулы подрабатывал у самотлорских нефтя-
ников. Одно время писатель был даже верховым на буро-
вой. И вообще из него мог получиться, как утверждают
ветераны Усть-Балыкской экспедиции, неплохой буровой
мастер.
Впечатления студенческих лет легли в основу «диплом-
ной» повести Айпина «В ожидании первого снега». Одна-
ко в печати это произведение особого резонанса не вызва-
ло. Хотя писатель затронул в нем очень серьезные вещи.
Он чуть ли не первым заговорил о необходимости гармо-
нии в отношениях между нефтяниками и потомственны-
ми таежниками. Беда была в другом: Айпину не удалось
вылепить образ запоминающегося героя. Может, поэтому
критика не почувствовала авторской боли за судьбу со-
племенников. Ее умилило иное — выход молодого ханты
из дремучей тайги и его приобщение к современным не-
фтепромыслам. Литературная обслуга запела гимн про-
грессу, не заметив, что именно прогресс привел к исчезно-
вению многих древних охотничьих родов.
Однако хантыйский писатель аллилуйю не принял.
Он вдруг бросил перчатку целой когорте всемирно при-
знанных зачинателей литератур народов Севера. Айпин,
к примеру, не захотел прорубать «окно в большой мир»,
к чему стремился в его возрасте чукча Юрий Рытхэу,
усердно доказывавший своими первыми книгами, будто
чукотская цивилизация менее своеобразна, нежели куль-
тура европейских народов. Не устраивала Айпина и по-
зиция Ювана Шесталова, умилявшегося в повести «Тайна
Сорни-най» бездумной добычей черного золота на родо-
вых землях мансийского народа.
По существу, Еремей Айпин на рубеже 70–80-х годов,
когда жизнь потомков гиперборейцев принято было изо-
бражать только в радужных красках, первым из писате-
лей Севера предложил в повестях «В тени старого кедра»
и «Я слушаю Землю» переосмыслить исторические собы-
тия двадцатого века. По тому, как он воспел в лирических
рассказах своего крестного — столетнего старца Ефрема,
можно догадаться, какую ненависть у него всегда вызы-
вали интернаты, отлучившие северян от их традицион-
ных ценностей. Ефрем учил мальчишку знать меру всему
в тайге, не уставал напоминать ему, что все живое на Зем-
ле происходит от одного корня. А что дали детям охотни-
ков интернаты?
«Когда меня первый раз забирали в интернат, — вспо-
минал как-то Айпин, — я буквально рыдал. Мы жили
в юртах на берегу Агана, до ближайшего поселка Варье-
ган от нас было километров шестьдесят. Я не представлял,
как смогу до зимы прожить без матери, отца и крестного.
Говорить на родном языке нам в интернате не разрешали.
Если у кого хоть слово невзначай вырывалось хантыйское,
ребенка ставили в угол. Оленя мы видели только на кар-
тинках. Когда на каникулы я возвращался в наши юрты,
то целую неделю вспоминал, как правильно ставить сна-
сти. Кому от такой учебы польза была?»
После окончания в 1976 году Литературного инсти-
тута перед Айпиным встала проблема — как вернуть со-
племенникам утраченные ценности? Ему казалось, что
достаточно реконструировать забытые мифы — и все
вернется на круги своя. Но десять лет, проведенные в Хан-
ты-Мансийском окружном центре народного творчества,
убедили его в тупиковости избранного пути.
Чтобы древние сказания заново ожили, Айпин в сере-
дине 80-х годов надумал построить на семи холмах Хан-
ты-Мансийска возле Оби национальный заповедник,
куда с огромным трудом перевез из аганского урмана
сруб отцовской избы. Но современники это не оценили.
Какие-то музейные постройки порубили на дрова, что-то
просто подожгли. В общем, музей под открытым небом
не получился. Значит, ключ к спасению ханты надо ис-
кать не в этнографических материалах, а в чем-то другом.
(Вот еще одно отличие Айпина от «классиков» северных
литератур.) После долгих раздумий хантыйский прозаик
пришел к мысли о необходимости создания этнических
заказников или заповедных зон, по форме в чем-то схо-
жих с современными резервациями для индейцев в Кана-
де и США.
Я уже не говорю о том, что входить в литературу Айпи-
ну было куда трудней, нежели «классикам», которые за-
явили о себе миру еще на рубеже 50–60-х годов. Наша кри-
тика первые книги хантыйского писателя воспринимала
сквозь призму уже накопленного Хеджером, Рытхэу, Сан-
ги, Шесталовым и Ледковым солидного художественного
опыта. Но этот опыт не во всем подходил для Айпина. Хотя
бы потому, что он, ханты, воспринимает мир несколько
по-другому, нежели чукчи или нанайцы.
И здесь нелишне напомнить, что к середине 70-х годов
ханты серьезных литературных традиций почти не име-
ли. Первые публикации Г. Лазарева, Р. Ругина, П. Салты-
кова, М. Шульгина, В. Волдина, Д. Китаева, носившие
во многом ученический характер, еще не давали основа-
ния говорить о какой-то сложившейся литературной шко-
ле. При этом надо добавить, что все перечисленные авто-
ры писали на шурышкарском или казымском диалектах,
а ханты Агана имеют совершенно другой язык, и на нем
до Айпина никто своих книг не сочинял.
Практически все видные представители младопись-
менных литератур в свое время учились на факультете
народов Севера в Ленинградском педагогическом ин-
ституте им. А. И. Герцена и проходили языковую прак-
тику у крупнейших североведов. Написав первые произ-
ведения на родном языке, они, за редким исключением,
не знали проблем с переводами. Североведы помогали им
квалифицированно делать подстрочники и потом знако-
мили их с выдающимися мастерами слова, которые эти
подстрочники изящно обрабатывали.
Айпину в этом плане не повезло. В Литературном ин-
ституте он занимался в семинаре прозы у Бориса Бедного,
который мог оценить только рукописи на русском язы-
ке. Знатоки сургутского диалекта в Москве отсутствова-
ли. Айпину поневоле пришлось собственноручно делать
и подстрочники, и переводы всех своих вещей. Так он об-
ретал собственный стиль.
Замечу, во многом схожий с Айпиным путь, причем
независимо друг от друга, прошло сразу несколько свер-
стников хантыйского писателя, в частности ненка Анна
Неркаги, эскимоска Зоя Ненлюмкина, юкагир Геннадий
Дьячков, а уже в наше время заложенные Айпиным тради-
ции подхватили коряк Юрий Алотов, ханты Татьяна Мод-
цанова и эвенкийка Галина Кэптукэ.
К слову сказать, в отличие от Владимира Санги, Юва-
на Шесталова и других известных писателей-северян,
Айпина не убаюкала серия одобрительных откликов, по-
явившихся в печати после выхода его книг «В ожидании
первого снега» и «В тени старого кедра». Он сразу уловил
фальшь в писаниях критиков, которые восторгались со-
знательностью молодого ханты, сошедшего с охотничьей
тропы и радостно ринувшегося на буровую.
Отказавшись от романтического подхода в изображе-
нии современной Сибири, Айпин вдруг обратился к судь-
бе своего отца, всю жизнь проохотившегося на Агане. Он
решил посмотреть, как нефть изменила традиционный
уклад и психологию хантыйского кочевника. И что оказа-
лось? Айпин увидел отца в заколдованном треугольнике.
С одной стороны, старому ханты преградила путь буровая,
с другой — всю живность отпугнул нефтепровод, а с тре-
тьей — непреодолимым препятствием для отцовских оле-
ней стала железная дорога. И куда охотник может подать-
ся в этих условиях? Вот основной вопрос, определивший
содержание повести Айпина «Звезда утренней зари».
Кстати, ее рукопись также обсуждалась в Оренбур-
ге. Но отношение к ней было далеко не единодушным.
Одни критики, ухватившись за социальную направлен-
ность повести, сразу бросились «пристраивать» ее в ре-
дакцию журнала «Урал». Других же смутила «неясность»
авторской позиции и, если так можно выразиться, «не-
прописанность» главного героя. Как считал Залыгин,
на примере старого хантыйского охотника Айпин мог бы
проследить многострадальную судьбу всего хантыйского
406 407
народа. Пусть повествование расширится за счет истори-
ческих экскурсов. В конце концов, разве это не важно —
понять, как ханты жили до обнаружения на их землях чер-
ного золота?!
Но Айпину специально изучать историю охотничьих
родов, ездить в экспедиции, рыться в библиотеках ника-
кой нужды не было. Зачем, если старики на его родине
еще помнили белого царя и видели, как утверждалась
власть красного царя. Только сиди и слушай.
Довлела ли над Айпиным в тот период какая-либо
идеология? Думаю, не без этого. В конце концов, ведь
не в безвоздушном же пространстве он жил. Может, по-
этому невыдуманная история о спасении первого хан-
тыйского филолога Николая Терешкина, ставшая основой
рассказа «Зимовье в кедровнике» и пьесы «Красная на-
рта», получила у него ярко выраженную идеологическую
окраску.
Впервые Еремею Айпину эту легенду поведал его на-
ставник по Ханты-Мансийскому педагогическому учили-
щу Алексей Сенгепов. По воспоминаниям стариков, род
Терешкиных издревле жил около Назыма. Отец будущего
ученого по традиции охотничал, мать занималась домаш-
ним хозяйством. Но вдруг с отцом что-то произошло, он
не вернулся из тайги, и на его поиски отправилась мать.
Ребенок остался один и уже замерзал. В это время мимо
Назыма проезжали какие-то дальние родственники. За-
вернув по дороге к Терешкиным, они застали погибавше-
го от холода ребенка...
Айпин этот драматический сюжет чуточку трансфор-
мировал на свой лад. Он не смог установить, при каких
обстоятельствах погибли родители Терешкина, поэтому
для интриги придумал белые и красные отряды. Другими
словами, завязку для «Зимовья в кедровнике» писатель
взял из головы. Если кому-то от этого полегчает, то, пожа-
луйста, пусть думает, что Айпин поступил так в угоду вре-
мени или конкретно в угоду окружкому КПСС.
Когда «Зимовье в кедровнике» и «Красная нарта» уже
были написаны, судьба вдруг забросила Айпина в сибир-
скую деревню Елизарово. И там он впервые услышал, как
одна бабуля в порыве откровенности назвала красных
«карателями». Прямо по горячим следам писатель, ничего
не приукрашивая, сделал набросок рассказа «Клятвопре-
ступник». Однако эту рукопись ни одна редакция у него
не приняла. Рассказ Айпину удалось напечатать лишь
в 1994 году.
Позже на услышанные в Елизарово истории про ка-
рательные походы красных партизан наложились воспо-
минания стариков о репрессиях 30-х годов, поголовном
уничтожении шаманов и истреблении всех хантыйских
идолов. Айпину вдруг открылись такие картины из про-
шлого ханты, что от отчаяния хотелось рвать на себе воло-
сы. Как писатель сохранил хладнокровие, не ведаю. Одно
знаю: в 1984 году он расширил повесть про старого охот-
ника Демьяна до эпического романа, которому дал новое,
более объемное название «Ханты, или Звезда Утренней
Зари», соединив в заголовке научную точность с художе-
ственным символом.
Одним из первых читателей романа стал автор по-
пулярной приключенческой книги «Наследник из Каль-
кутты» Роберт Штильмарк. Рукопись Айпина он назвал
«явлением в нашей литературе исключительным». Как от-
мечал Штильмарк в своем отзыве от 9 февраля 1984 года,
Айпин — первый писатель-ханты, «создавший монумен-
тальные образы своих земляков, открывший русскому
читателю душу своего народа, сделавший доступными
русскому и «всесоюзному» читателю доселе неизвестные
миру подробности о жизни, судьбах, традициях и обычаях
малого северного народа ханты, до сих пор сохраняющих
приметы родового строя».
Я понимаю, что Штильмарк отнесся к роману Айпи-
на не совсем объективно и, возможно, в чем-то завысил
свои оценки. Во-первых, рукопись Айпина вызвала у него
много личных воспоминаний о первых послевоенных го-
дах, когда Штильмарк по ложному доносу был обвинен
в измене родине и сослан в енисейскую тайгу, где впер-
вые столкнулся с кетами и эвенками, не раз спасавшим
его от голодной смерти, и чьи обычаи, кстати, не так уж
сильно отличались от обрядов ханты. Во-вторых, в местах,
которые так ярко живописал Айпин, очень долго работал
охотоведом-биологом Феликс Штильмарк, сын писателя
и сам автор чудесной книжицы о народах Севера «Таежные
дали». Он, как мог, противостоял хищническому истребле-
нию сибирской тайги и поголовному спаиванию корен-
ных жителей. Вот почему проблемы, поднятые в рукописи
Айпина, Штильмарку-старшему оказались очень близки.
Как считал Штильмарк, у Айпина получилась «книга
глубоко поэтическая, патриотическая и правдивая. Там
много поэзии в описаниях тайги, рек, промысла, оленей,
собак, много верно переданных характеров, очень хоро-
ши страницы, посвященные взаимоотношениям героя,
охотника Демьяна, с молодой женщиной — врачом из Рос-
сии, их дорога по реке, их «ночуйки» в тайге, — все это
на отличном профессиональном уровне, сердечно-чисто,
целомудренно и высоко».
Но что интересно, возвышенные оценки дилетан-
та в вопросах теории литературы, каковым себя считал
Штильмарк, оказались очень близки такому известному
эстету, как Игорь Виноградов. Он не был согласен с хан-
тыйским писателем лишь в определении жанра рукопи-
си. По мнению критика, Айпин создал отнюдь не роман.
Рукопись «Ханты, или Звезда Утренней Зари» Виноградов
рассматривал как «некое своеобразное соединение лири-
ко-публицистического эссе, сюжетной повести и цикла
новелл-фрагментов, включаемых в качестве вставных
эпизодов и ретроспекций в сюжетную канву и воспроиз-
водящих жизненные судьбы множества знакомых, род-
ственников и близких главного героя повести охотника
Демьяна». Что, впрочем, не помешало критику объявить
рукопись «эпическим сказанием (с соответствующи-
ми элементами стилизации)». Добавлю, что свой отзыв
Игорь Виноградов представил в издательство «Молодая
гвардия» осенью 1985 года.
Казалось бы, после таких оценок немедленно должна
была бы выстроиться очередь из главных редакторов жур-
налов, жаждущих напечатать роман Айпина. Но как бы
не так.
Первым хантыйскому писателю отказал журнал «Зна-
мя». Пятого мая 1986 года заведовавшая тогда отделом
прозы Наталья Иванова сообщила Айпину, что «инте-
ресная, большая и серьезная работа — роман «Ханты» —
редакции не подошел». Мол, сокращать много — жаль,
а если немного — то в журнале не поместится.
После «Знамени» Айпин обратился в редакцию журна-
ла «Москва». Но там рукопись даже читать никто не стал.
Член редколлегии, некто В. Шапошникова, когда-то напи-
савшая восторженную рецензию на первую книгу Айпина
«В ожидании первого снега», узнав от писателя, что в ро-
мане поднимаются экологические проблемы, посовето-
вала сразу нести эту вещь в журнал «Наш современник».
Оттуда Айпин получил весьма оригинальный ответ: ро-
ман не будет опубликован, «поскольку в год 70-летия Со-
ветской власти мы решили дать несколько подборок рас-
сказов народов СССР».
Менее категорично были настроены в журнале «Друж-
ба народов». Отдел прозы не возражал против романа Ай-
пина как такового, но потребовал от автора сократить ру-
копись в четыре (!) раза. Но писатель наотрез отказался.
Дольше всех не могла определиться в отношении «Хан-
ты» редакция журнала «Новый мир». Возвратившийся
в 1986 году в журнал Игорь Виноградов включил роман
Айпина в план публикаций на 1987 год. Но очень скоро
Виноградова в очередной раз из «Нового мира» «ушли».
Потом рукопись хантыйского писателя «отодвинула»
на неопределенный срок републикация «Доктора Жива-
го» Б. Пастернака, а затем пришла очередь републикаций
Солженицына.
Правда, впоследствии, чтобы хоть как-то оправ-
дать свою нерасторопность, главный редактор «Ново-
го мира» Сергей Залыгин продиктовал вступительное
слово к книжному варианту романа, который издатель-
ство «Молодая гвардия» представило читателям лишь
в 1990 году, когда Айпин стал народным депутатом СССР.

Но шесть лет — со дня завершения романа и до первой его
публикации — уже никто не в силах был вернуть.
Почему же все московские редакции так дружно отка-
зывали Айпину в издании его романа? В чем тут дело? Не-
ужели только в том, что Айпин оставался для читающей
публики неизвестной фигурой?
Думаю, куда больше издателей пугала позиция автора.
Ведь что, по Айпину, получалось?!
Прошлое — это сплошная трагедия, которую олице-
творяли в романе такие прямо противоположные по сво-
ему характеру персонажи, как Айсидор и Кровавый Глаз.
Первый был из тех наивных романтиков, что вечно то-
ропили время. Не случайно он стоял у истоков создания
колхоза на Агане. Свою задачу Айсидор видел в том, что-
бы выкорчевать среди соплеменников все старинные
обычаи и переселить кочевников из тайги в поселок.
Но «идиллия» наивного мечтателя продолжалась недолго.
Когда Айсидор основательно подорвал все традиционные
устои сородичей, ему на смену заступил Кровавый Глаз,
который столько народу повыбивал, что порядочному
человеку в самом кошмарном сне не привидится. Насто-
ящее же Айпин прочно связал с процессом поголовной
алкоголизации. Для пущей убедительности он даже ввел
в ткань романа материалы социолого-демографического
и наркологического обследования ханты в поймах рек Вах
и Аган. Правда, в последний момент писатель не рискнул
раскрыть фамилию инициатора обследования. Осторож-
ность оказалась не лишней. Эти материалы настолько шо-
кировали местные власти, что инициатор — врач из Ниж-
невартовска Вуль — был объявлен сумасшедшим. Только
северяне после этого меньше пить не стали.
Кстати, пока рукопись романа путешествовала по сто-
личным редакциям, писатель лишился почти всех своих
двоюродных и троюродных братьев. И ведь своей смер-
тью мало кто из них умер — погибали по пьяному делу,
не дожив даже до сорока лет.
Так стоит ли после этого удивляться пессимизму писа-
теля?!
В романе Айпин не дал своему главному герою ника-
кой надежды. Напротив, отдалил от него даже сыновей.
Молодые северяне, оказавшись перед сложнейшим вы-
бором — приобщиться к европейской цивилизации или
вернуться к дедовскому промыслу, предпочли прогресс,
ведущий человечество в тупик. Поэтому будущее Айпин
нарисовал в самых трагических тонах.
Главную драму своего народа и понаехавших в Сибирь
вахтовиков писатель увидел в безверии. О чем говорить,
если советская власть лишила таежников языческих идо-
лов, но ничего не дала взамен. Не лучшая участь выпала
и на долю вахтовиков. Сколько народу атеистическая
власть оторвала от корней и пустила по миру?! Только вот
Беловодья, о котором мечтали десятки поколений русско-
го крестьянства, никто на земле ханты не обнаружил.
Эти трагические ноты сильнее всего и пугали издате-
лей. Они требовали, чтобы автор все «тяжелые» эпизоды
уравновесил оптимистическими оценками. Будто челове-
ческую судьбу можно измерить на аптекарских весах или
писателю по силам затормозить процесс угасания цело-
го народа. В конечном счете Айпин вынужден был пойти
на компромисс и включить в роман небольшую маловы-
разительную главку о ленинском гении.
Однако при всем пессимизме Айпина ни у одного
критика не повернулся язык назвать его роман очерни-
тельством советской истории. Я объясняю это художе-
ственным мастерством писателя. Айпин поступил как
истинный живописец. Взявшись за роман, он оттолкнулся
не от злободневных проблем и мучивших его тем, а поста-
вил во главу угла конкретного человека. В его трактовке
Демьян — это воплощение трагедии двадцатитысячного
народа, которую наша страна на фоне героических битв
за сибирскую нефть просто не заметила.
Но если роман «Ханты, или Звезда Утренней Зари»
пролежал в редакциях без всякого движения шесть лет,
то рукопись повести «У гаснущего Очага» не могла найти
издателя куда больший срок, хотя в художественном отно-
шении это, может быть, самая совершенная книга Айпина
(публикация журнального варианта в 1992 году в «Нашем
современнике» — не в счет, ибо из-за объемных сокраще-
ний многие существенные моменты, связанные с миро-
воззрением древнего народа, оказались «за бортом»).
Композиционно книга «У гаснущего Очага» выстрое-
на из семи глав. Это не случайно. Священные числа у хан-
ты — три, семь и девять. А предпочтение всегда отдава-
лось семерке. Так, когда сходились богатые люди, то они,
делая обильное жертвоприношение, обычно закалывали
двадцать одного оленя, или, другими словами, три раза
по семь голов.
Вообще, в прошлом у ханты любое явление имело ре-
лигиозную окраску. Таежники не просто убивали, к при-
меру, оленя. Они его отпевали. Ханты словно отправляли
оленя на небеса, чтобы его душа возвратилась на землю.
Бойня как таковая была охотникам чужда. Совершая раз
в неделю определенный обряд, ханты стремились к дости-
жению гармонии между душой и телом, Богом и Челове-
ком.
Как вернуть людям Веру — вот что мучает Айпина уже
многие годы.
В предваряющем повесть авторском слове Айпин пи-
шет, что его новая книга «о народе, утратившем Веру».
Даже если согласиться с глобальным и очень страшным
выводом писателя о том, что ханты, как и другие мало-
численные народы Севера, обречены на медленное угаса-
ние, все же нас, по Айпину, должна согреть мысль о том,
что многовековой опыт древних охотников и оленеводов
будет востребован другими, молодыми, этносами. Дай-то
Бог!
Вячеслав Огрызко,
литературный критик, Москва".
************
Материалы из Сети подготовил Вл.Назаров
Нефтеюганск
11 декабря 2024 года