Гл. 9. Я люблю тебя навзрыд

Саша не пустил Ольгу на кухню. Подложив ей подушку под спину, завернув одеялом и подвернув его ей под ноги, он оставил её звонить домашним. И теперь курил, приоткрыв форточку, слушая её бодрый оптимистичный щебет в телефонную трубку, вычленяя фальшивые интонации. «Держится. Надо же, как она держится. Если бы я не стал невольным свидетелем её слабости, то и сейчас бы, как бабуин, был уверен, что она счастлива, довольна жизнью и беспечна. Господи, спасибо, что дал мне её увидеть настоящей... Спасибо.»

Саша сделал последнюю затяжку и затушил сигарету. Оля бодро прокричала телефону «Пока, пока. Завтра позвоню» и мужчина подхватил чайник. Чашки, тарелки с бутербродами, вазочка с вареньем, плошка с мёдом, нарезанный кубиками сыр, утыканный зубочистками и крохотная кобальтовая вазочка с веточкой цветущей комнатной фиалки – давно стояли на придвинутом к дивану столике. Диван был разложен и даже застелен чистым бельем, лишь на подлокотнике продолжало лежать, сброшенное им пальто. Сашка решительно вошел в спальню. Ольга сидела с закрытыми глазами, поникшая и снова ушедшая в себя, и Сашка шагнул, подхватывая её на руки, вместе с одеялом и прижимая к себе. Вернулся в комнату и усадил Олю, снова подкладывая ей под спину подушки и укрывая одеялом. Замер на миг, а потом стал медленно поворачивать голову, ощупывая взглядом мебель. Вернулся в спальню и оттуда крикнул:

– Оль, где у Надюхи шерстяные носки? Не поверю, что у неё их нет.

– Есть, конечно. В кладовке старый, еще её мамы, шкаф. Внизу два комодных ящика. В нижнем. А зачем тебе?

– А коробка Надина в кладовке где? Как она выглядит?

– На этом же шкафу. Сверху. Я сейчас приду, только распеленаюсь.

– Сиди смирно. Я уже всё нашёл. И иду.

Сашка сунул пару носок себе в карман и подхватил коробку.

Через минуту вернулся, поставил коробку и сам сел на пол. Аккуратно развернул одеяло и надел Оле носки. И снова обернул одеялом. И наткнулся на немигающий взгляд.

– Зачем ты это делаешь, Саша?

– У тебя ледяные ноги. – Хмыкнул Сашка и пожал плечами.

– Зачем ты это делаешь, Саша? – повторила Ольга, сделав в этот раз «зачем».

– А ты не знаешь? – чуть дёрнул головой мужчина и усмехнулся. – Ты же знаешь. Или хочешь услышать?

– Хочу, – буркнула чуть слышно женщина и сползла вниз, на пол.

– А ты неплохо так подготовилась к белорусскому подполью, можно сидеть до победного конца. – И Федор сбросил на пол еще пару пледов и диванные подушки, подкатил поднос с чаем и горкой сложенной снедью. – Готова?

Ольга улыбнулась и потянула к себе коробку. Сняла крышку и заглянула внутрь. Сверху лежал стандартный лист, сложенный пополам. Оля дотронулась до него пальцами, оттягивая как можно дольше незнание. Сашка не торопил. Пальцы погладили бумагу и решительно взяли её в руки, тут же разворачивая.

– Читай вслух.

Женщина кивнула и все же подтвердила словами.

– Хорошо.

«Значит предчувствия меня не обманули, а я так надеялась, что через несколько дней сомну эту бумажку и попрошу копию анализов. Что ж… Олюшка, заранее прошу прощения. За всё. Хорошо бы ты была сейчас не одна. Я так надеюсь, что не одна. Хорошо бы, чтобы было кому тебя подхватить и прижать к себе. И не отпустить. Я… да ладно, читай…»

Оля замерла, неотрывно глядя на бумажку в своих руках, на слова, написанные таким знакомым почерком и попыталась уложить их в осмысленном порядке. Получалось плохо. Сашка отреагировал мгновенно, переместившись за Олину спину и прижав её к своей груди, обнял, положив левую руку ей на живот, и решительно забрал листок. Еще раз перечитал и отложил в сторону. Прижался губами к затылку женщины и прикрыл глаза. «Жаль. Кажется, будет новая боль. Боль по ещё свежей, но может быть она притупит предыдущую? Главное, не давать ей погружаться.»

– Олюшка, давай я продолжу? Может там ерунда какая-нибудь? Просто истерика предродовая и стечение обстоятельств? А может вообще что-нибудь из разряда «Я украла у тебя фантик от жвачки в третьем классе. Прости. Прости, прости». Ты же помнишь, как Надьку штормило с первого дня её беременности? Это же было какое-то гормональное цунами. Волной смывало всех.

– Думаешь? А я нет. Надька не умела просить прощения. Слова: «прости», «извини», «я была не права» – в её исполнении были сплошным лукавством, просто дань традиции. Она их говорила перед тем, как сделать все наперекор, по-своему. А тут… Она реально просит прощения, словно осознает, что времени у неё другого может не буть. Это даже не просьба о прощении. Это … покаяние. Но в чём? В чём ей каяться? Она всегда была рядом. Всегда первая протягивала мне руку помощи, даже когда я просто не желала вставать и лежала там, где упала, именно она меня принуждала жить. Я не понимаю за что её простить и это пугает.

– Не изводи себя попытками разобраться. Это её последняя воля. Мы прочтём и всё встанет на свои места. И сделаем это вместе – даже это Надюха предусмотрела, так что давай теперь я почитаю.

Сашка протянул руку и не глядя взял, лежащее сверху – тетрадь на девяносто шесть листов, явно еще советскую, с темно–коричневой коленкоровой обложкой и пропечатанной, полу истёршейся ценой. Обложку украшал ярко-розовый стикер в виде стрелки с надписью: «С начала ЭТО». Тетрадь была не полна. Большая часть листов была вырвана. Сохранённые для прочтения записи начинались со слов:

«Купила платье на Веткину свадьбу. Красивое! Думаю, Сэм не устоит, будет ошеломлён, поражен и повержен. Потеряет голову и очнётся на брачном ложе. Со мной!»

– Кто такой Сэм? – удивлённо поднял брови Мага.

– Понятия не имею. Ветка кто знаю. Сестрица моя – Виолетта Николаевна. На её свадьбе мы с Надей и познакомились. Нет-нет, мы не дружили всю жизнь. Не ходили в одну группу в детсаду, не писали в один горшок и даже не сидели за одной партой. Мы даже не были знакомы до Веткиной свадьбы. Я даже не жила в этом городе. Вета выходила замуж с помпой. С ношением приданного через всю улицу в дом жениха. Её первый муж жил почти напротив их дома. Сосед. Тётушка расстаралась: перина, подушки, шелковые покрывала. Всё это неслось демонстративно, под монотонное завывание «Как девка замуж выходила…» Не ржи! Самой смешно. Мне тогда было шестнадцать. Только что закончила школу и верила в «большую и светлую, одну и на всю жизнь…» – Оля повозилась немного в Сашкиных руках и вздохнула. – Читай дальше…

«О! Я попала в яблочко! Надо было видеть ошалевшее лицо Сэма и моей маменьки! А тётя Валя ошеломила всех. Развлекла всю улицу. А матушку чуть кондратий не хватил. Кажется, к моей свадьбе с таким размахом она не готова. А мне свадьба не нужна. Надо ей это втолковать. И приданного мне достаточно одного – подушки, на которую можно было бы положить две головы. Я так Сёмке и скажу.»

Сашка перевёл дух, сообразив кто этот загадочный Сэм и продолжил, не давая Ольге вставить слово.

«А гостей–то, гостей понаехало. Кажется, тётя Валя выскребла всю свою родню из всех углов. Понаехали. Ирки, Маринки. Ольки– Светки. Выстроились вдоль забора, как манекены в витрине, и смотрят на нас как на дур деревенских своими нарисованными глазами. Одна ушла, правда, с малышней на качелях качаться. Сама, наверно, недавно сиськами обзавелась, а так сопля–соплей. Худая, как доска от качелей. Ни рожи, ни кожи, да и сиськи – два прыща. Пацанка с косой.»

– Это о ком она так не ласково? Хотя какая разница? Ты-то чего притихла? Читаю дальше?

– Это у меня «ни рожи, ни кожи». Я была на качелях с малышней. И Сэм…– Оля глубоко вдохнула и забыла, как дышать на какое–то время, – Сэм – это кажется мой Сенечка. Катин отец. Но…

– Это тот, что в Афгане?

– Он. – Ольга завертелась в Сашкиных руках, отодвигаясь, пытаясь встать.

– Сидеть! Куда собралась?

– Курить хочу. В сумке должны ещё быть.

– Сиди. Всё уже здесь, я предполагал, что будет необходимость. Сиди, не ёрзай. Счас всё будет.

Сашка прижал Ольгу покрепче к себе и подтянул её вместе с собой к дивану. Протянул руку и вытащил из кармана, лежащего плаща, пачку сигарет. Прикурил одну за другой две и задал вопрос:

– Оль, тогда получается, что Надя знала Семёна раньше? И именно в него была влюблена?

– Получается. Но получается, что я это не знаю. – Она пожала плечами и прикусила губу. – Я с обоими познакомилась в тот день. На свадьбе Виолетки. И я их обоих полюбила. На всю жизнь. Любимый мужчина. Отец моей дочери и лучшая подруга. Всё. Ничего другого я не видела. Мы никогда не ругались. Один единственный раз мы соперничали. В танце. Она меня подначила. Кто кого перетанцует. Пошла на меня буром и не давала мне даже развернуться и уйти, все время становилась передо мной. Так и кружили друг перед другом. Она не оставила мне даже шанса уйти, всё время заступала дорогу. И я, вдруг, поймала какой–то азарт и пошла на неё. А она смотрела мне в глаза и отстукивала каблуками ритм. Я не любила никогда все эти половецкие пляски, сам знаешь, но тут стояла насмерть, словно от того, что я не сдамся, что–то зависит. И вдруг всё закончилось. Музыка. Время. Всё остановилось. Сеня протянул руку, притянул к себе и повел в танце. Надька рассмеялась, так заливисто, словно только что сбылось её самое большое желание и крикнула: «А ты ничего так! Не сдалась». И ушла. Или я просто уже никого в тот день не видела, кроме Сенечки? – Ольга снова вздохнула и продолжила: – Читай дальше.

– Думаю, милая, танцы не повод для просьб о прощении. Мне кажется это…

– Предыстория.

– Именно так. Читаю.

«Вот же выдра малолетняя! Накачалась на качелях, джинсы сняла и платье надела. Любуйтесь – «скромняшка в мини». Сидит такая милашка. Маленьких опекает. К парням не пристает. Компот и лимонад пьёт. А у самой ноги от ушей и эти… Кобели! Все как один стойку сделали. А этой дела нет. Придёт поест и на качели книжку читать. А свора кобелья глаз не сводит. Но она–то ничего не делает. Она даже не смотрит в их сторону. Не интересно ей еще. Не доросла пока. Может завтра не придёт? Или уедет со всем? Пусть только явится. Я ей устрою. Опозорю. Поди и танцевать не умеет. Попляшет она у меня завтра.»

«Не упала. Таращилась по началу, как на больную и всё наровила из круга выйти, обойти меня стороной. Ха! Счас я уступлю. Мне не нужно, чтобы сбежала – мне нужно, чтобы или сбежала, или показала, что неумёха. А эта? Головой повела и снизошла. Приняла вызов. Дура! Какая я дура! Только масла в огонь подлила. Ну походила бы она туда–сюда и свалила в свои края, а я её на показ выставила. Сенька и рассмотрел. Раньше просто любопытничал. А тут всё. Руку протянул и не отпустил от себя. Так и водил её за собой за руку. И эта ошалела. Глаза, как два колодца. Я видела.

Он её потом домой к тётке отвёл и сидел полночи у дома, под кустом сирени на пне. Курил. Пас. Вот же!.. дура. Завтра Ветку спрошу, как эту звать, а то их там десяток. Дура.»

Ольга вздрогнула, словно проглотила всхлип, но сдержалась и промолчала. И Сашка продолжил.

«Не выпускает. Не выпускает руку. И не подпускает никого к ней. И всё время к себе прижимает, словно под руку, как под крыло прячет. Меня так никогда не обнимал. Мамка тоже увидела и тёте Вале шепнула. Та, как вылети на крыльцо и заори: «Сенька, руку убрал, быстро! Хватит мне племяшку на глазах у всех обнимать – не засватал ещё, чтобы руки протягивать. Олька, марш домой! Всё матери расскажу. Ишь ты, скромняшка наша, обнимается и от людей стыда не ймёт».

Ох, я и ухохоталась. Тётка её, как козу хворостиной гнала, а эта – Олька, голову опустила и бормочет…»

– «Я не обнималась. Сеня просто руку мне на плечо положил, чтобы я не мёрзла». Я тогда так сказала. Представляешь, Саш, я не понимала тогда, что люди и так обнимаются. Я думала, что объятья – это другое.

– Какое? Покажи. – И Сашка чуть отодвинулся. Женщина повернулась в его руках к нему лицом и прижалась грудью к его груди, забросив руки ему на плечи. Сашка потянулся к ней губами, но она рассмеялась и вернулась в прежнее положение. – Объятия. Это только так в моем тогдашнем понимании и… поцелуев я тогда не знала. А тогда я потом полночи искала описание объятий во всех десяти книжках, какие нашла у тётки. Но, среди них читабельным был только Тургенев и я зачиталась на всю ночь.

– Ладно. Буду обнимать как умею, не по твоим правилам. Но в следующий раз предупрежу: «Оля, это объятия», – и он расхохотался.

– Вот же… Что я ему? А что он – мне?

– А он тебе всегда. В любой момент. И сколько хочешь.

– Читай уже. И держи меня крепче.

Сашка улыбнулся и коснулся губами её волос, боясь потревожить хрупкое … Спокойствие? Доверие?

«Не приходит! Дома не застать. На улице не появляется. Эта, Олька, тоже не уезжает. Сидят каждый вечер со своими у тёткиного дома, разговаривают. Яблоки грызут. Болтают. Смеются. Эта изредка голову повернёт и смотрит в конец улицы, туда, где Сенькин дом. Смотрит, смотрит, но не спрашивает ни у кого ничего. Посмотрит и всё. И снова болтает со всеми. Я Ветку спросила про неё. А та смеётся. Говорит, малахольная она у них, только книжки и читает. И уедет скоро.

Я вот думаю и чего я завелась? Ведь правда уедет. Что ей делать тут? Домой! К папе с мамой. Когда только? Надо мамке намекнуть, чтоб у подружки своей вызнала. У тётушки Вали.»

«Сэм сегодня, как в старые времена, явился на Ямахе своей. Аж дымится весь. Подъехал и мотор не глушит. Говорит доске своей: «Поехали, я обещал тебе Оку показать». Когда только успел? А эта! Ха! Она тут же и взгромоздилась. Правда, что ли ждала, что вот–вот подъедет? Вот же цирк! Сэм сразу по газам и покатил… И всё. Не дождались. Так по домам и разошлись. Не буду же я одна сидеть на скамейке? Хотя, чего самой себе врать? Вернулась. И еще посидела, подождала. На своей уже скамейке. С неё и его дом видно и её тётки. Мать меня там и разглядела. Папку на работу собирала, а я во всей красе, зарёванная… Мамка к тёть Вале побежала. Ох. Счас что-то будет.»

– А я-то всегда задавалась вопросом, с чего это меня мокрым полотенцем тогда отходили. – Хмыкнула Ольга. – Тётка стегала и приговаривала: "Пигалица малолетняя, домой! У него невеста есть, а он у неё последний шанс замуж выйти. Если этот не возьмёт – никто больше не возьмёт. Девка шальная, но добрая. Сердце у неё золотое. А тут ты нарисовалась... Домой, милка, домой. Олька, я в Москву уже позвонила. Надя тебя встретит и домой сопроводит." И хлещет, и хлещет: то словом, то полотенцем, а я всё пытаюсь ей сказать, что это я – его невеста. Это меня он замуж позвал сегодня, и я ему сказала: "Да". А она только смеется. Такси подъехало, и она меня в него запихала. С вещами. А потом в поезд. Не в электричку. Из той можно выйти на следующей и назад вернуться, а поезд идёт без остановок до самой столицы. А там тётя Надя. Та из рук не выпустит. Они все такие.

– А как же? Замуж? Сенечка? Катя?

– Просто. Я ему письмо написала "на деревню дедушке". Он же на одной улице с тёткой жил. Номер дома знала. Имя тоже. И всё. Фамилией не озаботилась. Забеременеть успела, а фамилией не поинтересовалась. Никто же в ту ночь не думал о паспортных данных. Ночь. Ока. Первый поцелуй. Первое признание в любви. Я до сих пор помню, как его дыхание щекочет волосы на шее. Я и беременность не сразу заметила. Да и как заметить, если не знаешь ничего об этом? Хорошо "старшие товарищи" заметили, подсказали и даже обещали помощь с абортом. Так что я и написала от отчаянья письмо. Город, улицу, номер дома и большими буквами "Сенечке". Хорошо ума хватило обратный адрес на конверте написать. И он приехал. Я уже и надежду потеряла. Ребенок. Правда уже семнадцать исполнилось. Неделя оставалась до решения окончательного быть или не быть Катьке. Ночами: то мечтала, что приедет, то плакала, что убью своего ребенка. А днём, как отец говорил «тряпку таскала», за то, что вместо поступления в институт у тётушки загостилась. Он меня от разочарования во мне в уборщицы определил. В поликлинику. Ну, в ту, где "старшие товарищи", у которых глаз-алмаз. В тот день я на работу шла, к семи утра, а он на скамейке сидит. Как всегда: спокойный, молчаливый, уверенный. Ночью приехал. Прошёлся по городу, с пацанами поговорил, где ЗАГС выяснил. Взял за руку и повёл туда прямиком.

– А паспорт? А папу–маму спросить?

– Паспорт в сумке лежал. На аборт без документов не берут. А папу-маму он решил, потом уведомим, потому что мы теперь сами папа-мама. И регистраторшу в ЗАГСе тоже он... и моя справка о беременности.

Ольга замолчала, прикрыв глаза, и спрятав эмоции. Так, не открывая глаз она и продолжила спустя долгие секунды, минуты? Время остановилось, в ожидании её слов. И они прозвучали. Глухо. Печально. Несокрушимо.

– Знаешь, он был единственным мужчиной, в котором я не успела разочароваться. Он не путал мне мысли пустыми обещаниями. Он сразу взял на себя за меня ответственность. Он мне не изменил. Он не дал мне ощутить нужду. Он был всегда честен со мной. Он... он просто не дал мне повода его разлюбить. Он ушёл навсегда, когда наши чувства ещё даже не дошли до пика. Мы не достигли вершины, с которой все катится под откос или переходит в ровное спокойствие сосуществования рядом. Я иногда позволяю себе думать о нём. Мечтать, как мы бы смогли прожить нашу жизнь вместе? Нашу любовь от начала до конца... Как? Ничего не смогло случиться такого, что бы он упал с пьедестала, на который я вознесла его образ.

– А потом?

– Потом? В тот день? Потом он привёл меня за руку в мой дом. Поклонился отцу и матери. Сказал, что не знал ничего. И что виноват в том, что не знал и в том, что поверил, что я сбежала, не простившись. И что он уже всё исправил и взял женой. И берёт меня сегодня же с собой, по праву мужа и отца нашего ребёнка. И что у нас поезд через пару часов, а потом повернулся ко мне и спросил: "Ты хочешь что-нибудь из родительского дома взять? Если "да" –поторопись, поезд ждать не будет. А нет, так купим". – Ольга улыбнулась воспоминанию. И ткнула пальцем на фото на стене. Вон он. Мальчишка совсем. Папа, когда узнал, что он погиб, знаешь, что сказал? Такой мужик сгинул ни за что. А тогда молча вынес деньги, что собирали на свадьбу мне и отдал ему. Почему-то сразу понял, что не пустит по ветру. И мы уехали сюда, в этот город. Он ввёл меня в дом родителей, ведя за руку. Помню Надька с мамой своей чай пили с его мамой. И говорили о чём-то громко. С улицы было слышно, но слов не разобрать. А мы вошли и все смолкли. А Сеня спокойно так говорит: "Знакомьтесь. Ольга. Моя жена. Отныне и вовеки". И всё. А потом Афган. Нет, учебка была перед ним, конечно. Я не ездила. Сроки подходили. Он запретил. И на присягу. И перед отправкой. Берёг.

– А Надя?

– Не знаю, Саш. Ничего не видела. Ничего кроме него. Всё время, как во сне. Сеня. Сенечка. Вместе. Бережёт. Не надышится. К тётке моей сходил. Все точки расставил. Папа приехал – добавил. И вычеркнул. Из нашей жизни. И я больше не вписывала её. Счастлива была до звёзд в глазах. Не долго. А Надя всегда рядом. Всегда. Ни словом. Ни делом. Как-то не заметно встала рядом, на Сенечкино место и стала точкой опоры.

– Действительно. Точка опоры. Ты ей. Она тебе. Вы всегда друг друга подпирали собой. И втиснуться между вами было просто невозможно. Пробовали многие, знаем. Ну, что, дальше?

"Ненавижу. Не–на–ви–жу. Ненавижу, ненавижу. Только перестал слова цедить. Только замечать меня начал снова и вдруг сорвался. А потом привёз эту. Ненавижу"

"Беременна? Эта? Они же один раз всего и были вместе. Она никуда не отходила с ним даже до того. И сразу? Я же с ним со школы ещё. Да, изредка, не каждый день, а так по настроению. Его, конечно. Но как? Вот так и вдруг, и сразу? Почему не я? Может правду говорят, надо чтобы любил... и хотел ребёнка? Где-то там, внутри себя. Почему так? Почему с одними живут годами и не хотят, а с другими – увидел и захотел продолжение себя в ней? Чтобы боготворил. Чтобы – глаз не оторвать, и рук, и губ. И чтобы каждую секунду все мысли о нём, о неё, о них... Не получилось со мной так. Он смотрит на неё, а в его взгляде всё: хочу, люблю, боюсь за тебя, сберегу, закрою от всех бед, моя. И ведь смотрит не в глаза. Нет. Издали. Смотрит со спины, а эта вдруг краснеть начинает: ушами, шеей, щеками... чудно. Словно туда куда он посмотрел только что её солнышко поцеловало следом. Жарко. А потом оборачивается и начинает бледнеть. У этой всегда жуткий страх его потерять. Она смотрит на него с таким восторгом, а в глубине страх, что его отберут. Она на него всегда смотрит, как в последний раз. Взглядом ощупывает, как слепые руками, чтобы запомнить на век... Может потому, что ему повестка пришла и он в армию идет?»

Голос Сашки дрогнул и ему тут же откликнулся Олин всхлип.

– Я не знала. Саша... я правда не знала. Я даже не предполагала. Это не зависть, Саш. Это любовь. Это её верхняя точка. Мало кто умеет так любить, чтобы смочь отпустить, благословив, позволить быть счастливым с другим и не словом, ни делом не выдать своих чувств. Я не знала. Я, правда, не знала, Саш. – Повторила Ольга.

– Думаю, никто не знал. Вы же обе – кремень. Вас не расколоть. Из вас только искры летят при попытках. – Он вынул руку и погладил её по волосам. – Давай прервёмся. Чай совсем остыл.

– Да. Давай. А потом продолжим. Надо всё это прочесть, раз Надя этого хотела. От начала до конца.

Сашка перевернул страницу и хмыкнул:

– А до конца не так уж и много. Тут снова нет многих страниц. Аккуратно отрезано ножницами.

– Тогда читай сразу. Думаю, дневник – единственное место, где она плакала, вот слёзы свои она и отрезала. Она бы никогда не простила никому, что видели её плачущей.

– Однажды, она мне сказала практически тоже самое о тебе. «Иди, Саша, отсюда. Когда она в себя придёт, то не простит тебе, что ты видел её слабой».

– Ты видел. И я простила. И её простила уже сейчас, не зная всё до конца, даже не догадываясь за что. Но дочитать придётся. Боюсь, там не только разбитое навсегда сердце.

«Еду. Еду. В поезде уже. Я еду к нему. Слух прошёл, что после учебки всех в Афган. Хоть ещё разок посмотреть в его глаза. Вот бы смочь сказать ему, что люблю его. Люблю навзрыд. До закушенной губы, чтобы не чувствовать боли, когда он смотрит на жену. До слёз, спрятанных за умиление, когда он стоит на коленях и целует её живот, где только что пошевелился ребёнок. Я завидую! Боже, как я ей завидую, но... не обижу. Никогда и не за что. Я просто посмотрю ему в глаза.»

*********************************** **************************

Продолжение пишется и непременно будет скоро...