Сказ об армейской службе. Часть 2

СЛУЖБА В ДИВИЗИОНЕ.


     5 ноября 1976 года я вернулся в гарнизон Вещево на прежнее место своей службы. 6 ноября частично личный состав дивизиона находился в местном доме культуры на праздничном концерте посвящённом 59-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, где вдруг поступила команда о срочном прибытии нашего личного состава в расположение подразделения и в казарме до нас довели информацию о чрезвычайном происшествие (ЧП).

     Оказалось, что когда мы находились на концерте, два моих земляка-владимирца из роты прожектористов, будучи на боевом дежурстве в районе аэродрома употребили алкоголь и решили поехать домой на родину. Для этого они сняли с боевой позиции взлётно-посадочной полосы (ВПП) аэродрома автомашину ЗИЛ-130 с установленным в кузове прожектором для освещения ВПП при полётах самолётов в ночное время, выехали на проселочную дорогу и в болотистой местности застряли. Не угомонившись, вернулись вновь на позицию, завели другую такую же автомашину (всего на позициях стояло 4 автомашины с прожекторами) и пытались вытащить застрявшую, но в грязи увяз и этот ЗИЛ.
     Бросили застрявшие автомашины и отправились в автопарк части, где применив угрозы и физическое насилие в отношении дежурных сослуживцев, старший (прапорщик) в это время в гараже отсутствовал, взяли ключи, вскрыли один из боксов, завели бортовой ЗИЛ-130 и поехали во Владимир.
     Задержали нарушителей сотрудники военной автоинспекции (ВАИ) недалеко от Ленинграда (Санкт-Петербург) – когда в баке ЗИЛа закончился бензин. При этом, видимо, обоих подвергли банальному избиению, потому как днём, по доставление их в подразделение, все видимые части тел – лица и руки, были в синяках.
     На следующий день на утреннем построении дивизиона командир части майор Боярко прохаживаясь вдоль строя, ударяя правой ладонью по основанию левой руки сжатой в кулак, обращаясь к начальнику штаба, приговаривал:
     – Уманский, ебит охламоны – постоянное словосочетание Боярко используемое в отношении солдат, чтобы этих владимирских на пушечный выстрел не подпускал больше к воинской части, ты меня понял?
     – Так точно, – последовал ответ Уманского.

     Мне было это слышать довольно-таки не очень приятно в виду причастности к своим землякам.
     Несмотря на то, что на лицо было совершено уголовно-наказуемое деяние, все как-то обошлось без суровых последствий для виновников. Возможно, по-принципу не выносить сора из избы, но, не знаю, чем руководствовались тогда командиры. В итоге: один отделался легким испугом – гауптвахтой, в последующем дослужил свой срок и демобилизовался, а другого комиссовали со службы, после проведенной в Выборге психиатрической экспертизы.
     После учебки, почти два месяца, как в народе говорили: – через день на ремень, я с сослуживцами своего весеннего призыва, также прибывших в дивизион из учебных частей, оттачивали своё «боевое» мастерство в суточных нарядах – дневальными по роте и на кухне. В каждом из этих нарядов были свои «прелести», но опять же, исходя из  войсковой поговорки – «солдат, служба научит, смеяться сквозь слёзы», мы находили свои позитивы и не унывали. Как показала служба, человек ко всему привыкает.

     Для понимания нарядов в армии привожу их краткую сущность.
 
     Суточный наряд роты. Этот наряд знают все, кто когда-либо служил в армии. В каждом подразделении и части для поддержания внутреннего порядка, охраны вооружения, военной техники и боеприпасов, помещений и имущества части (подразделения), выполнения других обязанностей по внутренней службе назначался суточный наряд, как правило, из 4-х человек – дежурного и трёх солдат дневальных по роте. Бдительное и четкое выполнение суточным нарядом своих обязанностей не только обеспечивало порядок, но и способствовало укреплению дисциплины среди личного состава и повышению боевой готовности подразделения.

     Дежурный по роте назначался из сержантов или как исключение из наиболее подготовленных солдат, прослуживших более половины срока. Он подчинялся дежурному по части и его помощнику (при наличии), а в порядке внутренней службы в роте – командиру роты и старшине роты. Ему же подчинялись дневальные по роте. У дежурного на левом рукаве крепилась повязка из красной материи с соответствующей надписью. Вооружался дежурный по роте штыком в ножнах, который находился на поясном ремне с левой стороны на ширину ладони от пряжки.

     Дневальный по роте. Дневальный по роте назначался из солдат, вооружался штыком в чехле, надеваемом на поясной ремень с левой стороны. Выставлялся внутри казарменного помещения у входной двери вблизи комнаты для хранения оружия, на специально оборудованном для этого месте с тумбочкой, телефоном внутренней связи, документацией, инструкциями и распорядком дня для военнослужащих. Подчинялся дежурному по роте. Ему запрещалось отлучаться из помещения роты без разрешения дежурного по роте. Смена дневальных на «тумбочке» осуществлялась каждые два часа.
     Дежурный дневальный (на «тумбочке») обязан был постоянно наблюдать за комнатой для хранения оружия; по прибытии в подразделение прямых начальников и выше подавать команду «Смирно»; по прибытии в часть сторонних офицеров  вызвать дежурного, например: «Дежурный по роте, на выход»; немедленно докладывать дежурному по роте о всех происшествиях в роте, о замеченных неисправностях и нарушениях правил пожарной безопасности; следить за чистотой и порядком в помещениях и требовать их соблюдения от военнослужащих; не позволять военнослужащим в холодное время, особенно ночью, выходить из помещения неодетыми; соблюдать порядок и правила дежурного освещения; следить, чтобы военнослужащие курили, чистили обувь и одежду только в отведенных для этого помещениях или местах; будить личный состав при утреннем подъеме, а также ночью в случае тревоги, сбора или пожара; не пропускать в помещения посторонних лиц, а также не разрешать выносить из казармы оружие, имущество и вещи без разрешения дежурного по роте. Дневальному запрещалось садиться, снимать снаряжение и расстегивать одежду.
     Свободный дневальный следил за чистотой и порядком в казарме, отлучка запрещалась, оставаясь за дежурного по роте выполнял его обязанности.

     Кухонный наряд (суточный) состоял из дежурного по кухне, обычно из сержантского состава, либо прапорщика и состава наряда из солдат в количестве 10-12 человек, может больше, но точно уже не помню. В обязанности наряда входила приемка помещений и оборудования у предыдущего наряда. Все помещения, оборудование, а особенно посуда, должны были быть чистыми. Особенно внимательно проверялось котловое оборудование, посуда и термосы: не должно было быть остатков пищи и жира. В случае выявления грязной посуды предыдущему наряду приходилось её перемывать, недостающую разыскивать или представить доказательства места её нахождения, либо порчи.
     Самый трудный участок был на посудомойке. Пока шло приготовление пищи, постоянно мылся поварской инвентарь, но это были мелочи по сравнению с тем, что начиналось после окончания приема пищи. За короткое время нужно было перемыть сотни комплектов алюминиевой посуды – бачки, миски, тарелки, вилки, ложки и чайники, эмалированные кружки. Средства для мытья посуды, в нынешнем их виде, отсутствовали. Использовались: сода, хозяйственное мыло, порошок горчицы и т.п.
     Но сложнее всего было с чисткой картофеля, не помню, сколько нужно было очистить по весу, но объём запомнился на всю жизнь – полную большую бытовую ванну. Вся сложность заключалась во времени, на что уходило его много, и чем позже заканчивался этот процесс, тем меньше оставалось время на сон. Конечно, имелась картофелечистка, но она постоянно ломалась, и этой машиной не пользовались, было больше мороки, чем пользы от неё. Коротко весь кухонный наряд можно охарактеризовать поговоркой – «глаза боялись, а руки делали». Это был самый «несладкий» наряд в армии.

     Практически это были повседневные наряды, в которые приходилось ходить. Был еще наряд в караул. В нашем гарнизоне несением караульной службы занималась отдельная рота охраны батальона, но другим воинским частям вменялось в обязанность её подмены, для отдыха. В этом наряде, я был раза 3-4 за всю службу, его особенности описывать не стану, это один в один как на «тумбочке», только служба по охране военных объектов и с боевым оружием.

     И ещё немного о распорядке и бытовых условиях солдат в Армии.
     Распределение времени в дивизионе осуществлялось так, чтобы обеспечивалась его постоянная боевая готовность. Создавались условия для проведения организованной боевой учёбы личного состава, поддержания порядка, воинской дисциплины и воспитания военнослужащих. Повышения их культурного уровня, всестороннего бытового обслуживания, своевременного отдыха и приёма пищи.
     После завтрака, обычно в 09.00, производилось общее построение всего личного состава дивизиона перед зданием казармы, и командиром части, в его отсутствии начальником штаба, делался развод. Свободный от нарядов и боевого дежурства состав отправлялся на занятия. В программу занятий входила общеполитическая подготовка, изучение оружия, строевая подготовка. На обед солдаты отправлялись в 14.00.
     Послеобеденное время солдатам выделялось для самоподготовки, уходу за учебной и боевой техникой, разного рода аппаратурой связи, приведению в порядок личных вещей, повышению спортивного мастерства, либо участия в спортивных мероприятиях. Проводился разбор итогов работы за день. В 19.00 все отправлялись на ужин.
     После принятия пищи солдатам выделялось время для личных потребностей до начала информационной программы «Время», а по её окончании в 21.30 следовала вечерняя прогулка строем и обязательно с песней. Далее вечерняя поверка и подготовка ко сну. В 22.00 звучала команда «Отбой!». Иногда после отбоя, до получаса, в порядке куража, сержанты, отдельным молодым солдатам устраивали «полёты» – тренировки на время одевания/раздевания.

     Для проведения политико-массовой и культурно-просветительной работы с военнослужащими срочной службы, в казарме воинской части находилось специально оборудованное помещение – Ленинская комната, декорированная в соответствии со стандартизированными методическими требованиями к их оформлению. В целом её опоясывали традиционные стенды с историей страны, об армии и флоте. Здесь же размещались ленинские заветы воинам, его портреты и обязательно присутствовал бюст Вождя, а также портреты членов и кандидатов в члены Политбюро ЦК КПСС, была представлена история Комсомола в фотографиях, фотографии высшего командного состава Вооруженных Сил СССР и стенд «Боевая учеба дивизиона».
     В ленинской комнате хранились подшивки с центральными газетами страны – «Правда», «Красная Звезда» и армейской газетой «Часовой Родины». Были шахматы и шашки. В свободное от службы время, сидя за столом, можно было написать письмецо родителям, друзьям, любимой девушке, если таковая имелась или жене (единичные женатики имелись). Либо просто посидеть, полистать газеты или побеседовать с сослуживцами.
     По мере поступления новых инициатив руководящей и направляющей силы общества – КПСС, изменениях в её руководящих органах и министерства обороны, стенды требовали обновлений. На это подряжались, как правило, художники – если имелись в части, либо солдаты с художественным мастерством каллиграфического письма.

     В целях обеспечения военнослужащих срочной службы возможностями поддержания в надлежащем виде личного обмундирования и обуви, разрешения вопросов личной гигиены (стрижка, бритьё и т.п.) в казарме оборудовалась бытовая комната. Для реализации необходимых потребностей она оснащалась необходимой мебелью и инвентарём (столы, табуретки, утюги, расчёски, ножницы, машинки для стрижки волос, лапки для обуви, иголки, нитки, материал для подворотничков, плакаты с правилами ношения военной формы и др.).
     По субботам проводился парко-хозяйственный день (ПХД). Назначенный наряд из числа личного состава подразделений делился на несколько групп, каждой из которых определяли фронт уборочных работ – территория, спальное помещение, лестница, коридор, сушилка, туалет и другое. По окончании, всю работу принимал старшина роты. Если что-то ему не нравилось, закрепленная группа солдат за назначенным объектом, устраняла отмеченные им недостатки.
     Также суббота была банным днём для военнослужащих срочной службы. Мыться ходили в часы, отведённые по графику для подразделения.
     Воскресный день был выходным. Как правило, посвящался спортивно-массовым мероприятиям и общественно политической работе. Солдат, не имевших нарушений, отпускали в этот день в увольнение, но лично мне за полтора года службы в дивизионе, в увольнении быть не довелось. Да, и податься в увольнение было некуда, по причине нахождения гарнизона в лесу. Может быть, три-четыре раза, организовывались экскурсии в Выборг и Ленинград, опять же мне, не посчастливилось попасть.

     После новогоднего праздника в январе 1977 года – нас радистов с другими специалистами связи, направили в радиоцентр – точку находящуюся рядом с аэродромом, обеспечивающую всеми видами связи военный гарнизон. Тут мы пребывали по несколько дней.
     При необходимости службы – на отдых или в баню, по указанию командира взвода, порой отбывали в дивизион, а потом вновь возвращались. На точке осваивались с режимом работы передатчиков и их настройкой. Вникали в сущность работы радиосети. Изучали находящиеся в работе радиоприёмники, а в радиоклассе повышали квалификацию приёмо/передачи. Ходили на командный пункт (КП) полка, где знакомились с боевым дежурством радистов и оформлением документации, в том числе для получения навыков боевого дежурства и многих других познаний, возникавших в ходе дежурства, которые нет смысла описывать. Таким образом, нас постепенно готовили на замену дежурных смен радистов.

     Через месяц, примерно в начале февраля, нас всех троих – меня, Михаила Муравьева и Михаила Мерзликина стали назначать на боевое дежурство в КП авиаполка, сначала с наставником, а через 3-4 дежурства мы приобщились дежурить самостоятельно. Смена нам отводилась обычно с 20.00 вечера до 8.00-10.00 часов следующих суток, ночь несли боевое дежурство, день отсыпались и вновь шли на ночное дежурство. Время пролетало незаметно. Во время дежурства вздремнуть или расслабиться, в отличие от других сослуживцев, у нас никаких возможностей не было. Радист главной станции (штаб армии) мог начать радиообмен в любое время суток. И не важно, что телеграммы радиообмена были обычными тренировочными пустышками, в случае их пропуска или не выхода на связь, радист подвергался самому суровому дисциплинарному взысканию. О чём я расскажу ниже на личном примере.

ГОСПИТАЛЬ.

     Желание воплотить свою детскую мечту в реальность побудило меня в конце февраля 1977 года обратиться к заместителю командира дивизиона по политчасти капитану Кобзарю с рапортом о направлении меня для поступления в Московское высшее пограничное командное училище КГБ при Совете Министров СССР. Моё решение получило одобрение, однако, замполит почему-то пытался склонить меня к поступлению в Ленинградское военное политическое училище. Но в итоге с пониманием отнесся к моей мечте.
     Для прохождения медицинской комиссии, на пригодность учёбы в этом учебном заведении, я с провожатым ездил в военный госпиталь в Выборг. Во время прохождения медкомиссии у меня выявили хронический левосторонний гнойный гайморит пазухи носа. В связи с чем, возникла необходимость уточнения заболевания.
     Будучи в кабинете военного врача-отоларинголога госпиталя, подполковник попросил меня не страшиться, расслабиться и не напрягаться. Указал на табурет рядом с ним и велел сесть на него, плотно прижавшись спиной к стене. В области носа сделал местное обезболивание. На шее закрепил завязки прорезинового фартука, после этого дал в руки ванночку и попросил держать её под челюстью слева. При этом надел аналогичный фартук, взял конусовидную иглу и сделал мне прокол в пазуху носа. Боли я не ощущал, слышал только хруст, видимо прокалываемой пазухи, но видеть, как тебе в ноздрю засовывают типа шила, было страшно. Вслед за этим, объемным шприцом с физраствором и овальной иглой, на конце испещренной мелкими отверстиями, через основание сделанного прокола произвёл промывку пазухи носа этим раствором, откуда вместе с используемым физраствором излились сгустки гноя в ванночку.
     Вслед за этим, из другого шприца, в отверстие от прокола, влил, в  пазуху какой-то маслянистый раствор заткнул мне ноздрю тампоном и отправил на рентген. После получения в рентген кабинете снимка, я вернулся к доктору.
     Доктор, посмотрев полученный снимок, сказал, – да, как я и предполагал, дела не так хороши, как бы хотелось.
     На мой вопрос, что не так?  – он ответил, – видите ли товарищ солдат, у Вас в пазухах уже образовались полипы и если не произвести хирургическую операцию по их удалению, вам придётся нередко страдать от хронической заложенности носа, при этом ВВК не сможет признать Вас годным к поступлению в военное училище.
     Выдержав паузу, я мысленно вспомнил о мечте и в ту же секунду выразил своё согласие на проведение операции. После этого военврач предложил мне посидеть в коридоре у кабинета, пока он оформит документы на госпитализацию. Через некоторое время пришел солдат принял у моего доктора историю болезни, и мы с ним отправились в хирургическое оториноларингологическое отделение, находящееся в одном из корпусов госпиталя. По прибытии в отделение меня определили в палату, куда через какое-то время пришел доктор. 
     Как его звали, не помню, вольнонаёмный хирург ЛОР-отделения с виду нестарый добродушный еврей. Поспрошав меня и осмотрев, сказал, – будем готовить к операции. А дня через два, после проведённого медицинского обследования, на утреннем обходе, доктор сообщил, – анализы и рекомендации специалистов получены, противопоказаний нет, будем делать операцию. Учитывая, что все это происходило накануне 30 марта – моего дня рождения, я попросил доктора не оперировать в этот день. Он, видимо, мои пожелания услышал.

МЕДИЦИНСКАЯ ОПЕРАЦИЯ.

     На следующий день, 29 марта, в районе 10.00 часов утра в палату санитар закатил колёсную кровать, а пришедшая следом медсестра сказала мне, – едем на операцию, Вам надлежит снять всю одежду, лечь на кровать и накрыться простынёй. Когда я уже лежал на кровати, медсестра сделала мне укол в вену, на вопрос, – что это? Она ответила, – не волнуйтесь, так надо. И санитар повёз меня на кровати в операционную.
     При следовании в операционную я почувствовал разливавшееся внутри меня тепло, состояние некой истомы безмятежности – балдежа. Позже, воины «знатоки» в госпитале, прошедшие операционное вмешательство рассказывали, что уколы эти были явно наркотическими. Я не уточнял, меня это не терзало, и было безразлично.
     В операционной меня уже ожидал хирург. Закрыв мои глаза специальной маской, он сказал, – сейчас мы Вам сделаем местный наркоз левой стороны лица, а потом приступим к операции – медицинским манипуляциям по проникновению в пазуху носа (под левой щекой до переносицы лобной области). Для этого из ротовой полости через лицевую кость сделаем проход в пазуху и будем специальными медицинскими инструментами вычищать образовавшиеся там полипы, то есть поражённые ткани из полости пазухи. После чего, оттянув мою верхнюю губу зажимом, между десной и щекой доктор сделал надрез и используя медицинское долото сделал в кости проход. Медсестра по ходу операции оказывала ему соответствующую помощь, выполняя его команды – откачивала появлявшуюся кровь, промокала её тампонами, подавала нужные инструменты. Врач периодически меня предупреждал, – тут будет немного больно, потерпите, говорил он. Операция длилась не более одного часа, по окончании которой меня отвезли на кровати в послеоперационную палату.
     В послеоперационной палате находилось человек восемь солдат. В большинстве своём после операционного вмешательства на носовой перегородке (некоторым её ломали раза по три), с удаленными гландами (небные миндалины) и я один с гайморитом. Кто-нибудь начинал рассказывать смешные анекдоты, все хохотали, мне, в связи с тем, что мышцы левой стороны лица не работали, выражать смех приходилось гортанным звуками, больных это веселило, показывая на меня, они смеялись еще больше, а мне, дабы как-то сдержаться приходилось утыкаться лицом в подушку, а другой укрываться сверху головы.
     Заживляющий процесс с каждым днём прогрессировал и на 4-й день меня отправили, с другими больными проходящими курс лечения в госпитале, на хозяйственные работы в складе.
     Сходив раза три на работы, на утреннем обходе я спросил доктора, – когда меня выпишут из госпиталя?
     Он ответил встречным вопросом, – а что, Вам, товарищ солдат, здесь не нравится? У нас отдельные служивые находятся в госпитале по два три месяца и не жалуются, – продолжил он.
     – Вообще-то меня призвали на службу, а не на хозяйственные работы при госпитале, парировал я и продолжил, – спасибо Вам за оказанную медицинскую помощь, но мне в воинской части интереснее и если можно, то выпишите меня для прохождения дальнейшей службы.
     – Хорошо, как пожелаете, – произнёс доктор.
     Через день, моя просьба была удовлетворена, я вернулся в свой дивизион связи в Вещево.

ГАУПТВАХТА.

     Прибыв в расположение части, распоряжением ротного, меня отправили на радиоточку для несения дежурства на «КП» авиаполка. Радиотелеграфисты дивизиона связи наравне с телефонистами, телеграфистам и шифровальщиками считались полковой интеллигенцией. В период несения боевого дежурства мы не ходили в наряды, не присутствовали на бесконечных построениях. Дежурил я в основном по ночам, а днём отсыпался на радиоточке. Так протекала служба.
     В один из дней середины мая 1977 года в начале 5-го утра мной был пропущен срочный оперативный сигнал из штаба армии. В это время обычно радиосвязь переводилась на дневные частоты. В штабе армии делалось просто – ночной передатчик выключался, а передатчик с дневными частотами включали, секундная процедура, при этом приёмо-передающие центры находились в разных местах, на определённом удалении друг от друга. У нас картина была иная.
     В 04.00 я по громкой связи запросил дежурного механика радиоцентра, располагавшейся примерно в километре от «КП», на перестройку имевшегося радиопередатчика на дневные частоты. В период перенастройки от передатчика исходил, подавляющий всякую радиосвязь, шумовой фон, по причине коего мной и было пропущено соответствующее донесение, переданное  радистом главной станции.
     Прояви я солдатскую смекалку, могло бы всё обойтись, так как я слышал начало сеанса связи. При этом помимо радиосвязи, данный сигнал (срочное сообщение), состоящий из четырех цифровых знаков, одновременно передавался по засекреченной аппаратуре связи (ЗАС) на телеграф. Как правило, радист и дежурная телеграфистка страховали друг друга, проверяя сигнал на совпадение перед докладом дежурному офицеру «КП». Но, в данном случае, телеграфистка ко мне не заглянула, а более всего смутило поведение радиста главной станции, который не запросил от корреспондента своей сети, в данном случае меня, подтверждения о получение сигнала. Это по правилам радиосвязи не допускалось.
     Через десять минут в аппаратную зашел дежуривший на командном пункте майор авиатор, бросивший на меня злой взгляд, язвительно спросил, – что сынок, прое…л радиосигнал?, и не дожидаясь ответа, вышел. Не осознавая в полной мере случившегося, я загрустил. Прибывший, около восьми часов утра на «КП», мой ротный командир, старший лейтенант Гордеев В.Ф., сказал, – ну что Жарёнов, тебя сегодня, скорее всего, арестуют и отправят на гауптвахту, это очень серьёзное нарушение воинской дисциплины.
     Примерно через 20-30 минут пришёл мой сменщик, позавтракав в радиоцентре я отправился в казарму. Следующим утром, на построении личного состава, командир дивизиона майор Боярко за грубое нарушение служебной дисциплины, выразившееся в пропуске срочного сообщения «радиосигнала», объявил мне трое суток ареста с содержанием на гарнизонной гауптвахте. Через непродолжительное время дежурный по роте меня туда препроводил и сдал начальнику гауптвахты прапорщику Копейкину.
Гауптвахта представляла собой одноэтажное здание буквой «Г» коридорного типа, в котором располагалось шесть камер – по три с каждой из сторон. Исходя из формы буквы, так сказать в верхнем её ответвлении находился кабинет начальника «губы» прапорщика Копейкина. Располагалась она недалеко от нашей казармы. Всех арестантов – «губарей», было 16 человек. Использовали нас в основном на благоустроительных работах в военном городке.
     Три дня прошли быстро. Утром третьих суток на построении сидельцев, начальник гауптвахты прапорщик Копейкин, лично, проверил камеры. Выйдя из помещения острога с высоко поднятой правой рукой, в которой двумя пальцами держал для всеобщего обозрения сожженную спичку, обращаясь ко всем, спросил, – ну что, курили в камерах? Тут же, полусогнув левую руку вверх, показывая два пальца римской цифры «V», задал вопрос старшим камер, стоящим перед строем солдат-арестантов, – сколько?
     Из строя послышались подсказки «пять», – прекратить разговорчики в строю, – строго скомандовал прапорщик Копейкин, пресёкая тем самым правильный ответ опытных арестантов. И тут же дополнил,  – правильный ответ повлияет на судьбу всех арестованных.
     Двое из старших камер, выпалили в унисон, – двое суток, товарищ прапорщик! –
     Ответ не правильный, отметил начальник гауптвахты.
     – Слушайте меня, за грубое нарушение служебной дисциплины, выразившейся в курении в камерах, старшим камер по пять суток, всем остальным по двое суток дополнительного ареста с содержанием на гауптвахте, – подвёл итог утреннего построения прапорщик Копейкин. Повернулся и ушел в служебное помещение.
     Внешне я, казался спокойным, но внутри, весь бушевал от этой несправедливости.
     – В жизни не курил, мысленно отмечал я, – ну разве ж только за исключением детского баловства, лет в 9-10. Курение мне собственно пришлось не по душе, что сразу заметили более взрослые уличные пацаны и перестали предлагать мне курить. А поводом к этому стал факт значительной порчи курева у чуть старших мальчишек с улицы. Однажды на террасе у Манаховых курили втроём и я испортил полпачки папирос «Прибой» (почему-то я никак не мог усвоить урок затягивания дыма в себя, дул в папиросу и из неё вылетал табак). Мартьянов Толик, обращаясь к Николаю Манахову, показал на меня и сказал, – этому больше курить не давать, из него всё равно толку не будет. Только добро переводить, – добавил он. С тех пор, я больше и не курил. А тут двое суток дополнительного ареста! За что?  – спрашивал я сам себя.
Но, приказы в армии не обсуждаются. Ходил во внутреннем дворике гауптвахты и смирялся с дополнительным арестом. После обеда в прорези между досок забора я увидел входящим во внутренний двор нашего цугундера сержанта Максимова из нашего дивизиона связи. Окликнул его и он подошел к забору.
     – Ты за мной, спросил я его.
     – Ну, да, – ответил он.
     – Иди назад, мне сегодня объявили двое суток дополнительного ареста за курево в камере, – продолжил я ему объяснять.
     – Ты же не куришь, – ответил он.
     – Понимаешь, здесь не смотрят на это, куришь не куришь, всем по-честному для солидарности, – продолжал я.
     – Ну, ладно, понял, только пойду к начальнику гауптвахты зайду, мне же ротному докладывать нужно, – сказал он и пошёл к Копейкину.
     Буквально минуты через три он вышел от Копейкина и пошел в часть.
Нас загнали в камеру. Минут через двадцать пребывания в камере, выводной гауптвахты открыл её дверь и попросил, – Жарёнов на выход. Закрыл камеру и проводил меня до служебного помещения прапорщика Копейкина, сказав, – заходи, там тебя ждут.
     По входу представился, – арестованный рядовой Жарёнов прибыл. В кабинете сидели – начальник гауптвахты Копейкин, майор Серба – комендант гарнизона и у входа стоял сержант Максимов.
     Копейкин встал, подошел к шкафу, открыл его и достал оттуда пилотку. В пилотке лежали мои вещи: военный билет, комсомольский билет, записная белая книжка, шариковая авторучка и свёрнутый солдатский ремень. Протянул мне и сказал, – проверьте товарищ солдат, всё ли на месте?
     Бегло взглянув на вещи, я ответил, – так точно!
     Можете идти товарищ сержант, по прибытии в часть доложите командиру роты старшему лейтенанту Гордееву,  – отдал команду прапорщик Копейкин. Есть, – ответил Максимов! Пропуская меня вперёд, мы с ним вышли из солдатского застенка и направились в дивизион.
     По дороге Володя – мой друг, сержант Максимов, рассказал:
     – Когда я вернулся в дивизион и доложил ответ Копейкина, что тебе за курение в камере арест продлён на двое суток, ротный возмущённо парировал – Жарёнов же не курит, он чё, оборзел!
     Снял трубку телефона местной связи, набрал гауптвахту и при нём сказал Копейкину, – если Жарёнова в казарме через полчаса не будет, то ты вместо него, завтра же, отправишься на дежурство на «КП» авиаполка, понял!
     Володя не слышал, что ответил Копейкин, но тут же от Гордеева получил вновь команду проследовать на «губу» и привести меня в казарму. Что и было выполнено со второго захода.
     Прибыв в казарму с Максимовым, первым делом мы должны были доложиться командиру роты, но его на месте не оказалось. Раздевшись по пояс я проследовал в солдатский умывальник, где вымылся холодной водой, побрился и вернулся в расположение казармы.
     Видимо, пока я принимал водные процедуры, в это время вернулся ротный. Только я повис на казарменном турнике, размещавшемся в середине спального помещения, услышал громогласную команду старшего лейтенанта Гордеева,  – Жарёнов, заходи.
     Быстро оделся и вошел в служебный кабинет, у солдат это помещение называлось каптёркой, в нём хранилось имущество роты, доложился.
     – Ну что, урок усвоил?  – спросил меня ротный командир.
     – Так точно! Не вступая в полемику, о чём и почему, мгновенно ответил я.
     – Ну, молодец, думаю, что подобного больше с твоей стороны не повторится, продолжил старший лейтенант Гордеев.
     – Как настроение? Продолжал спрашивать он.
     – Нормально, – отвечал я ему.
     – Ну, если нормальное, чтобы тебе не мельтешить тут перед глазами командира, завтра пойдёшь в радиоцентр и приступишь к дежурству на «КП», понял? – Так точно, отчеканил я.
     – Ладно, иди, занимайся, – сказал командир, и я вышел в казарму.

ПОГРАНИЧНОЕ УЧИЛИЩЕ.

     На дежурстве мне пришлось быть недолго. Через неделю меня отозвали с радиоцентра в казарму и 1 июня 1977 года направили на подготовительные курсы для поступления в военное училище, которые организованно проводились в штабе армии во Всеволожске.
     По истечении недели курсов, меня вновь отозвали в расположение своей воинской части. Оказалось, что из Московского пограничного училища пришёл на мены запрос, по уточнению моего места пребывания. Дело в том, что пограничное училище являлось структурной составляющей КГБ СССР и подготовительные курсы с абитуриентами проводились в стенах этого самого училища. В связи с чем, мне выписали проездные билеты, и я выехал в Москву.
     Случившееся раздолбайство отцов командиров, по опозданию на подготовительные курсы, возможно для меня стало роковым. В Московское пограничное училище я прибыл спустя 10-12 дней, от начала подготовительных курсов. Конечно же, я стал белой вороной на фоне тех сложившихся отношений во время прибывших абитуриентов, солдат срочной службы из других воинских частей. Основная масса таковых была из пограничных войск – «камышами», как называли погранцов и видимо более приученная к дисциплине, нежели в общевойсковой армии.
     По приезду в первый же день у меня возникли некоторые тёрки с моими младшими командирами взвода, в который меня прикомандировали. Они тут же меня нагрузили внеочередными нарядами, и получалось, что вместо подготовительных курсов, я обязан был целую неделю ходить в наряды.
     Внутренне я был не готов к такому повороту событий, да и подход такой к солдату годку меня не радовал. Подобного отношения я не испытал в начальный период службы в своей воинской части. В сознание у меня перемкнуло, вспомнились слова начальника штаба, – «рядовой ты не в то училище поступаешь». Промелькнула мысль, а не послать ли всех подальше, вернуться в часть, дослужить свою срочную службу и выйти на гражданку.
     Придерживаясь этого мнения, дня через три-четыре, согласно, поданного мной рапорта, после проведённых бесед старшиной и замполитом подготовительного курса, мне выдали проездные билеты, и я благополучно вернулся в Вещево для прохождения оставшегося срока срочной службы.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СРОЧНОЙ СЛУЖБЫ. И СНОВА ГАУПТВАХТА.

     Моё возвращение в войсковую часть, отдельных командиров возмутило. Они считали, что я, таким образом, на некоторое время «закосил» от службы в армии. Дней через 10-12 «братья» армяне «настучали» замполиту дивизиона капитану Кобзарю, о якобы неуставных отношениях, с моей стороны, к их «молодому» сородичу по «стае». Он в свою очередь об этом доложил командиру дивизиона майору Боярко и на одном из утренних построений, последний, объявил мне трое суток ареста и в этот же день меня препроводили на знакомую гарнизонную гауптвахту для отбытия наказания. Где я был огорчён возможной продолжительностью, с учётом имевшегося майского опыта, независимо от срока объявленного ареста, пребывания на «губе».
     В этот раз «губу» с нами разделял офицер, техник авиатор. Содержался он в отдельной камере. За что был арестован не знаю, но скорее всего за беспробудное пьянство, видимо таким образом его решили «просушить». Был он весь мятый и опухший, все три дня, моего пребывания на гауптвахте, ходил по маленькому квадрату, типа плаца, на внутреннем дворе нашего застенка.
     На работу, нас шестерых губарей, выводили на разборку кирпичных стен сгоревшего дома в деревне. Кирпичи должны были складировать на лужке у дома в равнобедренные квадраты, для лучшего подсчёта кирпича. Для кого это делалось нам не сообщали. Норма выборки для солдата арестанта была 500 штук кирпичей в день. Жаль, не было фотоаппарата. Центральная стена бывшего здания была оштукатурена и покрашена побелкой. Выделялась она из всего остова – как монумент. На её стене крупным шрифтом было написано: «СМЕРТЬ ПРАПОРЩИКУ КОПЕЙКИНУ!».

     Прапорщик дежурного караула нам поставил задачу сломать эту стену. Мы тянули. В первый день выбрали норму кирпича, но стену не сломали. На следующий день перед выходом на работу, вновь прапорщик нового караула поставил ту же задачу. Исходя из опыта первого дня, мы прибыли на место и раздевшись, грелись на солнце. В районе 12.00 часов нас в таком виде и застукал комендант гарнизона майор Серба. Через некоторое время прибывший прапорщик – начальник караула, нам объявил решение майора Сербы.
     В первую очередь сломать «монумент» с начертанием в отношении прапорщика Копейкина. Норму выборки кирпича увеличил до 1000 штук на каждого. И если мы этого до конца дня не выполним, срок ареста на гауптвахте каждому будет продлён, и ко всему этому, наш выводной из караула останется на гауптвахте вместе с нами.
     По-товарищески мы понимали, что это будет неправильно с нашей стороны. Собрались и приступили к работе. Поручение до конца дня мы исполнили, выводного от ареста спасли. Третьи сутки прошли нормально. Бог оказался милостив, либо прапорщик Копейкин усвоил ещё майский урок в отношении меня. Без каких-либо преследований и дополнительного продления ареста, по отбытии наказания, я был освобождён с гауптвахты.
     Вернувшись в казарму, по распоряжению ротного меня направили на радиоточку для несения боевого дежурства на КП полка по своей квалификации радиотелеграфиста. В свободное от дежурства время в радиоклассе занимался повышением квалификации, наращивал темп приёмо-передачи знаков используемых радистами. Колол дрова для зимнего отопления нашего домика. На турнике оттачивал определенные для армии гимнастические упражнения и много время уделял гиревому спорту. При этом не забывал переписку с родными и близкими, знакомыми, через сослуживцев. Писал в город Энгельс, Саратовской области, в Литву по двум адресам и в другие места, которые уже стёрлись из памяти. Так незаметно бежали солдатские дни службы.
 
Дядя ТОЛЯ.

     В конце августа ко мне в часть приезжал дядя Толя – Жарёнов Анатолий Павлович, 1936 г.р., родной брат моего отца. Жил он в деревне Коробицыно, Выборгского района. А в 50-х годах 20-го века служил на Балтийском флоте. Будучи в учебке он также меня навещал. Возил к себе домой, где познакомил с семьей – моими двоюродными сёстрами и братьями, где я переночевал ночь и вернулся в учебное подразделение в Токсово.
     В этот приезд мы с ним погуляли часа два по Вещево. Посидели в солдатской чайной, попили чаю, поговорили. Перед расставанием он мне ссудил десять рублей на солдатские нужды. На эти деньги, перед Новым 1978 годом, я купил себе портфель и фотоальбом. По-сути он меня сильно выручил, иначе вряд ли я себе бы позволил на солдатские три рубля восемьдесят копеек, что-либо купить.

СТОРОННИЕ РАБОТЫ.

     Сторонние работы в Советской армии, по рассказам служивых, были во всех поколениях солдатской службы. Будучи в учебке ездил на работы в Питер, о чем выше рассказывал, да и в дивизионе сия чаша меня не обошла стороной. Осенью 1977 года дважды нас солдат срочников, человек по 25 возили на тентованном грузовике из воинской части в близлежащие колхозы – названия которых и их селений из памяти стёрлись, но сами факты сохранились.
     Первый раз в третью декаду сентябрьской карельской промозглой  погоды, привезли нас в поле, небольшие лужицы были затянуты льдом, шел мелкий моросящий дождь, а сильный порывистый ветер пронизывал нас до костей, было довольно-таки холодно. Поле с картошкой в полкилометра длиной представляло собой грязное месиво, на котором выделялись, омытые дождём, белые картофелины.
     Построившись на краю этого поля, ответственным офицером с представителем колхоза нам поставили задачу – по максимуму собрать картофель. После чего наши «инструктора» сели в машину и уехали в деревню, находящуюся примерно в полукилометре от поля.
     Солдаты с возмущениями из-за скотского к себе отношения, непроизвольно разбились небольшими группками, не сговариваясь, двинулись в близлежащий берёзовый подлесок, где развели костёр, грелись, смеялись, травили анекдоты, толкались. О том, чтобы пойти в грязное поле убирать картофель, никто даже словом не обмолвился.
     Примерно через час дождь прекратился, из деревни послышалась игра гармони, частушки и женское пение. Все как-то оживились, стали выдавать приколы про колхозников-ударников за солдатский счёт, а в 12.00 часов на небе появились солнечные прояснения. Все повеселели, время приближалось к обеду и солдаты стали рассуждать, а чем нас будут угощать колхозники.
     Однако обед нам отменил, по всей видимости, прибывший представитель колхозного хозяйства, для проверки собранного урожая. Он был крайне возмущён солдатами, не выполнившими поставленную им задачу. Начал было в грубой форме наезжать на солдат. Впрочем, заметив в свою сторону солдатские враждебные взгляды, видимо, понял всё без слов, включил заднюю и быстренько рванул в сторону деревни.
После его отступления, через 10 минут подъехала наша автомашина, мы погрузились и отбыли в расположение воинской части.
     Через несколько дней я вновь попал в группу шефов для оказания помощи очередному колхозу, где-то в пограничной зоне. По прибытии на место день был ведреный, но в поле никто, опять же, не пошел, все увлеклись военной историей данной местности. Вся наша группа солдат разбрелась по лесу в котором в хорошем состоянии сохранился участок финской обороны – не безызвестной линии Маннергейма. Гуляли мы по этому участку часа три. Изучали сохранившиеся капониры для тяжелой техники, углубления для танков и самоходок, извилистые траншеи, отдельные окопы, блиндажи, оружейные арсеналы, судя по их опалубке, казалось, только вчера они были построены.
     В итоге ответственный офицер нас еле-еле собрал и вернул в расположение части. После этого в колхозы нас возить перестали. Следует заметить, что в воинской части, за полное игнорирование обещаний командования колхозам, как ни странно, нас не совестили и не ругали.

     В октябре-ноябре этого же 1977 года несколько раз довелось выезжать на хозяйственные работы, заключающиеся в различных подсобных работах, а большей части в уборке территории, Выборгского морского порта. Туда мы ездили с удовольствием. Сама дорога, город, люди, это всё как-то вдохновляло. После чего до демобилизации из армии ни на каких других работах не связанных с армейской службой мне работать не приходилось.

     Впрочем, служба катилась с горы. Я – старший радиотелеграфист 2-го класса заметно повзрослел, в феврале 1978 года за положительные успехи в службе стал ефрейтором. Замполит дивизиона капитан Кобзарь, под сурдинку пограничной мечты, пытался уговорить меня подать документы на учёбу в Ленинградское высшее военно-политическое училище ПВО. На просьбу предоставить краткосрочный отпуск с целью «рекогнсценировки» гражданки и честного определения по его предложению, он отказал, можно сказать и себе тоже.
    
     В марте 1978 года капитан Гордеев – мой ротный, предложил оказать ему помощь в подготовке документации на списание и передачу в другие воинские подразделения материальной части роты связи. По выполнении работы обещал уволить из части первым.
     Я согласился, расположил он меня в каптёрке на 2- этаже казармы. Обеспечил мою работу писчими принадлежностями – от химического карандаша и перьевых ручек, до чернильных и шариковых авторучек того времени.
Для чего это делалось?
     На каждый технический объект существовал формуляр для отметок о проводимых регламентных работах, в котором ответственные должностные лица, проводившие, те или иные профилактические и ремонтные мероприятия, согласно инструкциям, обязаны были делать соответствующие отметки в этих формулярах. Но, исследование реальных документов показало, что делалось это, в лучшем случае, на начальных стадиях эксплуатации техники связи. Впоследствии никаких отметок, вплоть до 1978 года – возникновения вопроса по передаче, либо её списанию, попросту в них не обнаружили. Да и самих формуляров на значительную часть этой технике не смогли найти.
     В виду того, что техника находилась на балансе роты связи и в эксплуатации подразделения с начала 1950-х годов 20-го столетия, на каждый определённый период были соответствующие средства письма (карандаши, ручки и т.п.). Мне вменялось, во всех формулярах, согласно профилактическим и ремонтным срокам, внести правдоподобные записи об их выполнение. Для этого и приходилось, по образцам и периодам имевшихся записей, вносить тексты такими же красителями. Конечно же, с возможностью изменения почерка.
     Из обычной бумаги формата А 4 делал дубликаты формуляров, от корки до корки их заполнял, в имевшие формуляры вносил недостающие эпизоды текстов, соответственно вносил фамилии и подписи должностных лиц, а в конце дня шёл к начальнику штаба майору Уманскому в кабинет, штамповать всё это печатями. При этом майор Уманский всякий раз, мне выговаривал, – а, Жарёнов ебить (пародировал поговорку командира дивизиона Боярко), ты тут лепишь «горбатого», а мойру Уманскому потом отвечать?
     – Я ему вторил, – а мы ничего противоправного не делаем, мы восстанавливаем историческую справедливость, за тех, кто это обязан был выполнить своевременно.
     – Ага, справедливость, – продолжал он.
     – Вот возьмут майора за цугундер и будет ему справедливость. Ты сегодня здесь, а завтра ищи, свищи тебя, а я вот тут, рядом!
– рассуждал начштаба.
     При этом печати не ставил, доставал из сейфа печать со штампом, чернильную подушечку, ставил приборы на стол и показывал на них говорил, – бери и штампуй сам.
     Со своим дембельским аккордом я управился к апрелю месяцу. Ко Дню войск противовоздушной обороны (ПВО), отмечавшийся ежегодно во второе воскресенье апреля, ротный внёс меня в список на представление к присвоению звания «младший сержант». На мою беду – в это же самое время, откуда только чёрт его дёрнул, в каптёрку зашел взводный лейтенант Селиванов – «сынок», увидел на столе Гордеева список в приказ командира дивизиона, попросил его посмотреть, ротный естественно не мог ему в этом отказать, а по прочтение тот взял ручку и вычеркнул меня из этого списка.
     – Ты чего Селиванов, ему же на дембель идти? – возмущенно произнёс Гордеев.
     – Вот и пусть идёт с одной «соплёй» ефрейтором, два раза на губе сидел, а Вы ему младшего сержанта, – зло ответил Селиванов, – не заслуживает, – продолжил он, посмотрел на меня и вышел из каптёрки.
     Ротный бросил взгляд в мою сторону, развёл руками и сказал, – ну ты извини Жарёнов, я хотел как лучше, но, к сожалению, помочь ничем не могу, он твой взводный командир, ему видней.

     Слово своё ротный – капитан Гордеев сдержал и 4 мая 1978 года я был демобилизован из дивизиона в первой партии солдат. Перед убытием из части он пожал мне руку и сделал предложение.
     – Ты это, Жарёнов, если не найдешь себя на гражданке, пиши мне, я тебя возьму к себе прапорщиком, есть что-то в тебе наше военное. На этом мы с ним и расстались.

     Спустя тридцать лет после увольнения из Советской армии, я разыскал своего ротного – Гордеева Владимира Фёдоровича. Он закончил службу подполковником на крайнем Севере. Однажды проездом из Питера с малолетней внучкой заезжал ко мне в гости. По дням рождения и большим праздникам взаимно поздравляемся. На текущий момент проживают с супругой в одном из провинциальных южных городков нашей необъятной Родины.

     На нижнем фото с другом, сержантом Максимовым.

     Спасибо Вам за всё, дорогой мой Командир!


P.S.

НЕБОЕВЫЕ ПОТЕРИ.

     За весь период службы – с мая 1976 по май 1978 годов, в нашем гарнизоне погибло два солдата и один получил увечья ног.
     Один боец из авиационного полка застрелился во время несения караульной службы. По-моему мне с ним даже приходилось сталкиваться в санчасти гарнизона. Он жаловался на плоскостопие и болезненность в ногах при беге, его более чем полгода никто не хотел слушать и итогом стало суровое, принятое им самим решение – самоубийство.
     А два других солдата из батальона зимой попали под занос буксируемого автомобиля на территории автогаража. А было это примерно так.
     Два водителя пытались завести автомашину, в связи с чем один другого буксировал по кругу на территории автопарка. Два других бойца в стороне стоящего автомобиля заливали в его радиатор воду. На очередном круге буксируемый автомобиль пошёл в занос, что увидел один из заливавших воду, успел схватиться руками за капот автомобиля и подтянуться, чем спас себе жизнь, но ударом ему раздробило ноги о бампер, а второй погиб от сочетанной травмы причинённой буксируемым автомобилем (попросту был раздавлен ударом о бампер автомашины в радиатор которой заливали воду).
     Вечная им Память!

   
11 декабря 2024 года