Перстень офицера Овцына. Дорогами земли русской

В начале 1736 года, получив инструкции по дальнейшей работе, начальник Тобольского отряда Второй Камчатской экспедиции лейтенант Дмитрий Леонтьевич Овцын возвращался из Петербурга в Берёзово. И хотя морозы той зимой стояли беспощадные, да и злющие ветра безжалостно обжигали лицо, дорога давалась легко. Овцын, закутавшись в тулуп с мохнатым широким воротником и натянув малахай до самого носа, развалился в санях и коротал время, вспоминая прошлую зимовку в Берёзове. Там долгие месяцы команда дожидалась вскрытия льда на Северной Сосьве, чтобы через сорок вёрст выйти к реке Оби, а уже по ней продолжить плавание и возобновить исследования, предписанные командором Витусом Берингом.
Нудную дорогу скрашивали мысли о скорой встрече с детьми опального князя Алексея Долгорукого, Иваном и Екатериной, сосланными в Берёзово. За время зимовки он сблизился с ними и часто бывал у них в гостях, заполняя тоскливые вечера долгими разговорами. Екатерина, некогда своенравная и гордая, с трудом переносила лишения: взгляд ввалившихся глаз потух, она осунулась и подурнела. Иван, сокрушаясь о потере власти, заливал горе вином, не обращая внимания на увещевания жены, Натальи, которая отказалась от праздной жизни и отправилась за мужем в далёкую ссылку. Овцын искренне переживал за новых друзей и печалился об их судьбе.

Дом, в котором жили Долгорукие, больше напоминал сарай. Он был наспех сложен из непросушенного толстого соснового бревна и продувался со всех сторон. Щели между брёвнами местами были шириной в палец, их заткнули старыми рубахами и платьями, разорванными на лоскуты. Ткань намокала и издавала противную, гнилостную вонь. Дом, разделённый на несколько каморок матерчатыми занавесками, отапливался двумя печами. Вся нехитрая мебель, сделанная из кривой сучковатой доски, впитывала тепло, сохла, хрустела и покрывалась извилистыми трещинами.
Овцын отряхнул с валенок снег и постучал в дверь.
— Ой, Дмитрий Леонтьевич, наконец-то! — воскликнула Екатерина, пропуская гостя в сени. — Заждались мы вас! Всё в надеждах жили о вашем скорейшем возвращении. Единственный вы для нас глоток свежего воздуха! Когда возвернулись?
— Утром прибыл, Екатерина Алексеевна. Отдохнул малость с дороги, в порядок себя привёл, да сразу к вам. Я ведь тоже с нетерпением ждал встречи с вами со всеми, — ответил Овцын.
Он прошёл в дом, скинул тулуп и обнял Ивана.
— Вот, привёз вам сладостей из Петербурга, — сказал Овцын, подошёл к столу, развязал белый холщовый мешочек и высыпал на стол леденцы. — И вот ещё пряничные домики, с ванилью. Не удалось свежесть сберечь, но ежели размягчить, то очень недурно получится!
— Как прелестно, что помните о нас, Дмитрий Леонтьевич! — улыбнулась Наталья. — Рада встрече! Присаживайтесь. Мы отлучимся ненадолго, и будем ужинать.
Наталья схватила Екатерину за руку и затащила за занавеску. Женщины вернулись быстро. Они переоделись в нарядные платья, поправили причёски и нарумянили щёки.
Все сели за стол.
Иван налил другу вино, положил на тарелку кусок запечённой щуки.
— Вот, друг мой, как бывает! — сказал он. — Княжны Долгорукая и Шереметева, как простолюдинки-кухарки, рыбу запекают. В чём они повинны перед Анной Иоанновной? За какие грехи они ссыльными сделались? Ладно, отец мой смуту затеял, но мы-то? Мы-то пошто тут?
Иван махнул рукой, схватил глиняную чашу с вином и залпом выпил.
— Ну доколе можно лютовать? — Наталья положила руку на плечо мужа. — Давайте лучше послушаем Дмитрия Леонтьевича. Пусть поведает нам о Петербурге.
Овцын, стараясь ничего не пропустить, рассказал о своей поездке в столицу.

— Как складно вы повествуете, Дмитрий Леонтьевич! — покачала головой Наталья. — Так складно, будто я сама в Петербурге побывала. А вот нам, к глубокому сожалению, поделиться с вами нечем. Всё та же унылость и тоска. День ото дня ничем не отличен. Серо и муторно. Хоть в петлю!
— Ну что вы, дорогая Наталья Борисовна, как можно! — нахмурился Овцын. — Верой надо жить, и только верой. Вы в же в кругу близких, а не в тюрьме.
— Вы правы, Дмитрий Леонтьевич! — поддержала разговор Екатерина. — Надзорные наши — и майор Петров, и воевода берёзовский Бобровский — люди чрезвычайно добрые и отзывчивые. Разрешают и гостей принимать, и гулять по городу, и посещать некоторых городских чиновников. А жена Бобровского — харчу разного посылают и даже песцовые меха даруют.
Задремавший было Иван открыл глаза, разлил по чашам вино и сказал:
— Вот тут ты права, Екатерина. Особенно к тебе добр подьячий Оська Тишин, да? Так добр, что жития от него не стало никакого!
Глаза княжны вспыхнули негодованием, она резко встала из-за стола и ушла за занавеску.
— Ну право, что ты, Иван! Разве можно? И так она покоя не находит от непристойностей тишинских! — возмутилась Наталья и последовала за Екатериной.
Овцын поднялся.
— Что происходит, Иван Алексеевич? Расскажи мне. Не знаю я, видимо, многого.
— Приходи завтра к ужину, Дмитрий Леонтьевич, всё сам и увидишь. Если сего дня Оська не пришёл, то завтра, как пить дать, будет тут как тут.

На следующий день, когда Дмитрий Леонтьевич пожаловал к Долгоруким, Тишин уже был там. Овцын оглядел его: лет тридцати; прямые тёмные волосы, расчёсанные на прямой пробор, скрывали уши; редкие усики над узкими, блёклыми губами; узкий нос и выпуклые, масленые глаза.
— Дмитрий Леонтьевич, — представился Овцын.
— Тишин, Осип Михайлович, — ответил подьячий, не вставая с места.
— Неучтивы вы, Осип Михайлович, — заметил Овцын, присаживаясь за стол.
— А кому тут учтивость выказывать? — надменно спросил Тишин и вцепился зубами в жареную утку. — Вы тут человек случайный, мне особо неизвестный, да и не князь вы даже. А остальные тут арестанты.
Овцын опустил руки под стол и сжал кулаки.
— Ну полно! — перебил Тишина Иван. — Отведайте, Дмитрий Леонтьевич, утку. Местные настреляли.
— Благодарю, Иван Алексеевич, не голоден я.
Тишин встал из-за стола, подошёл к Екатерине и схватил её за руку. Екатерина дёрнулась, по лицу и шее пошли красные пятна.
— Ну что вы, душа моя, брыкаетесь, как кобыла необъезженная? Я же к вам всем сердцем! Хотел просить вас спеть нам.
Екатерина отошла и села за стол рядом с Овцыным.
— Налейте мне вина, Дмитрий Леонтьевич, — попросила она.
— Вон оно как! — воскликнул Тишин. — Не зря слухи ходят, что Дмитрий Леонтьевич не попросту в изменный дом наведывается. А утешать он изволит Екатерину Алексеевну любовью страстной.
Овцын резко поднялся, подскочил к Тишину и схватил его за грудки.
— Да как ты смеешь напраслиной княжну порочить, шельмец?!
— Покойно, покойно! — захрипел Тишин, высвобождая ворот кителя. — А ежели что сказать мне изволите, так пройдёмте.
Не одеваясь, они вышли из дома.
— Что вы позволяете себе? — воскликнул Тишин. — Меня, приказного секретаря, и за грудки?
— Я не секретаря за ворот тянул, а человека непристойного. Посягнувшего на честь мою и Екатерины Алексеевны. Пусть и не князь я, но рода Рюриковичей. И в роду нашем не было изменников и трусов, помаравших честь свою недостойными поступками. Жена у меня имеется, достопочтенная Ульяна Даниловна, и сын, четырёх лет от роду, Михаил Дмитриевич. Так что не имеется у меня права Божьего на непристойности разные. А вот вы, Тишин, подлец и негодяй, коль видите, что действия ваши неприятны Екатерине Алексеевне, а продолжаете настырничать.
Тишин прищурился, желваки забегали по щекам.
— Да будет вам известно, Овцын, что имеются у меня намерения жениться на княжне. Хочет она этого или не хочет. Но другого нет у неё пути, ежели не мечтает сгнить в ссылке.
— Ну и шельма ты, Тишин! — проговорил Овцын, и с размаху врезал Осипу в нос.
Тишин качнулся, ноги его подкосились, и он плюхнулся на колени.
— Запомни, Тишин, мои слова: обходи Долгоруких стороной! — сказал Овцын, потирая руку. — На днях уходим мы в поход. Вернёмся, и коль узнаю, что княжну донимал или князя Ивана Алексеевича стращал, убью как собаку паршивую!
Овцын вернулся в дом, взял вещи Тишина и швырнул их в раскисший снег.
— Запомнил слова мои? — спросил он.
Тишин, стоя на коленях, вытер кровь, стекающую из носа, и злобно ответил:
— Свидимся ещё с тобой, Овцын, обязательно свидимся!

Увидев кровь на руке Овцына, Екатерина Алексеевна вскрикнула:
— Вы убили его, Дмитрий Леонтьевич?!
— Не стоит волноваться! Жив, собака!
— Что теперь с вами будет? — спросила Наталья Борисовна. — Тишин — человек подлый и пакостный. Много бед можно ждать через него!
— Всё образуется, — ухмыльнулся Овцын. — Мне видится, что он меня понял. Екатерина Алексеевна, полейте мне, нечисть надобно смыть.
— Нам надо поговорить, — шепнул Овцын Екатерине, вытирая лицо расшитым полотенцем.
Они зашли за занавеску.
Овцын снял с мизинца золотой перстень с крупным чёрным сапфиром.
— Примите, Екатерина Алексеевна, это кольцо. Вдруг наступят трудные дни и вам понадобятся деньги, вы продайте его без сожаления. Денег за него можно выручить много. И если тратить экономно, то хватит на долгое время. На сей день это единственная помощь, которую я могу оказать вашей семье.
— Но, Дмитрий Леонтьевич…— растерялась Екатерина Алексеевна.
— И никаких но! — оборвал Овцын и вложил перстень ей в руку.
— Благодарю вас! — сказала княжна. — В память о вашем благородстве, я никогда не расстанусь с перстнем. Даже в самую тугую минуту. Лишь только силой кто-нибудь сможет забрать его у меня!

23 мая 1736 года Дмитрий Леонтьевич Овцын вышел в долгое плавание. В это раз небо благоволило команде. Отряд экспедиции достиг Карского моря и, обойдя Гыданский полуостров, достиг устья Енисея. Командор Витус Беринг остался доволен работой Овцына и направил ему письмо, в котором благодарил за верность делу. Но не этого послания ждал Овцын. Время не могло успокоить тревогу, щемящую сердце. Судьба семьи Долгоруких по-прежнему волновала его. Он не раз писал бургомистру Бобровскому в Берёзово, но ответа так и не получил. Не откликнулся на письма и надзорный майор Петров.
Овцын собирался с очередными отчётами в Петербург. Дорога предстояла дальняя, и Дмитрий Леонтьевич, надеялся, что удастся хоть ненадолго заехать в Берёзово и навестить друзей.
В Тобольске его встретил конвой.
— Дмитрий Леонтьевич Овцын?
— Да.
Конвоир вытащил из-за пазухи бумагу, откашлялся и прочитал:
— По именному указу Анны Иоанновны отправить лейтенанта Овцына Дмитрия Леонтьевича в Тобольский острог и содержать там под усиленным караулом. Вам всё понятно?
— Да, но...— пробормотал Овцын.
— Взять его! — скомандовал конвойный.
Солдаты обступили Овцына и проводили его в повозку.

В одиночной камере было зябко. От земляного пола тянуло сыростью. Черные брёвна прочных стен подёрнулись влажным мхом и плесенью. Под самым потолком из нестроганых досок зияло круглое окошко размером с ядро восьмифунтовой пушки. Через него в камеру ровной узкой полоской пробивался уличный свет, похожий на луч маяка, указывающего путь сквозь мглистый туман. Овцын ходил по камере, заложив руки за спину.
«За что? — думал он. — Что я совершил? Неужели за дружбу с Долгорукими? Если так то, что сделали с ними? Я всегда верой и правдой служил Отечеству».
Овцын сел на деревянную кровать, опёрся спиной на холодную сырую стену и закрыл глаза.
Но вздремнуть не удалось, в камеру зашёл конвойный:
— Овцын, на допрос!
Допрашивал его капитан Ушаков. Зажав в кулаке кнут, он медленно расхаживал по кабинету.
— Ну что, Овцын, в бунтари подался? — спросил он. — И что тебе не жилось спокойно? Анна Иоанновна тебе не люба? Решил вместе с Долгорукими бунт учинить? Рассказывай, иначе пытаным тебе быть и розгами битым. Хотя Беринг за тебя и хлопочет, но тут, в Тобольском остроге, я всё решаю. Я тут тебе судья. Ну, будешь говорить?
— Ты меня розгами не стращай! — ответил Овцын. — Я с детства науки через плети постигал, как по закону полагается. Да и к лишениям я привыкший, всякое в походах бывало. А Долгоруких я по дружбе навещал, без крамолы какой и злого умысла.
Ушаков побагровел. Вытер выступивший пот и заорал:
— В пыточную его!

Полгода провёл Овцын в Тобольской тюрьме в ожидании приговора. Тело, истерзанное пытками, болело беспрестанно, а угнетающие мысли о Долгоруких добавляли боли душевной. Когда становилось совсем туго, Овцын, стиснув зубы, повторял: «Верой надо жить, и только верой».

В январе 1739 года дверь в камеру распахнулась. Овцын поднял глаза. На пороге стоял первый помощник Беринга Чириков.
— Алексей Ильич? Вы?!
— Я, конечно я! Дмитрий Леонтьевич, дорогой мой! — Чириков подошёл к Овцыну и крепко обнял его.
— Вы как здесь, Алексей Ильич?
— За тобой прибыл. По решению суда разжаловали тебя в матросы и ссылают в Охотск под начало капитан-командора Беринга.
Овцын опустился на кровать.
— Как же так? — спросил он. — За что?
Чириков уселся рядом.
— Сейчас это неважно, Дмитрий Леонтьевич. Главное — живой. У Беринга будешь служить. Сколько он прошений за тебя написал и в Адмиралтейство, и Бирону, и самой Анне Иоанновне. И добился командор снисхождения императрицы.
— Про Долгоруких знаете что-нибудь, Алексей Ильич?
Чириков нахмурился и закачал головой.
— Что? Не томите! — вскрикнул Овцын.
— Князя Ивана Алексеевича колесовали и отсекли голову, княжну Екатерину Алексеевну постригли в монахини и содержат в самом строгом заключении в Рождественском девичьем монастыре Томска.
Овцын содрогнулся, обхватил голову руками и закричал.

Придерживая Чирикова за локоть Овцын вышел из здания тюрьмы. Ноги скользили по накатанному льду, отвыкшие от света глаза слезились. Дмитрий Леонтьевич прикрыл их ладонью и остановился. Он жадно вдыхал морозный воздух, пытаясь продышаться после зловонной камеры. Голову кружило. Сердце клокотало от разрывающих чувств. Смешалось всё: обида, радость, горе и тоска.
«Надо успокоиться и принять всё как есть. Изменить я уже ничего не смогу», — подумал он.
Глаза постепенно привыкли к блеску солнца. Овцын убрал ладонь от лица и замер: перед ним стоял Тишин.
— Не мог пропустить сей момент, — ехидно улыбаясь, сказал он. — Был по делам в Тобольске, да прознал, что ссыльного матроса Овцына нынче выпускают. Дождаться, подумал, надо. Я же предупреждал тебя, что свидимся.
— Так это ты на меня донёс?! — прохрипел Овцын.
— А кто же ещё? И на тебя написал, и на Долгоруких. Ивана то Алексеевича на плаху отправили. А мне за вас шестьсот рублей отвалили, да на хлебное место секретаря Сибирского приказа назначили. Будешь знать, Овцын, как Осипа Михайловича Тишина за грудки хватать!
Тишин захохотал и прикрыл рот рукой.
Овцын вздрогнул: на мизинце Тишина блеснул перстень с чёрным сапфиром. В голове лихорадочным боем зазвучали слова Екатерины Алексеевны: «Я никогда не расстанусь с перстнем. Даже в самую тугую минуту. Лишь только силой кто-нибудь сможет забрать его у меня!»
Овцын зарычал и бросился на Тишина. Он повалил его на спину, обхватил рукой шею и начал душить.
— Дмитрий Леонтьевич! Дмитрий Леонтьевич! — закричал Чириков. — Прекратите!
Но Овцын не слышал. Из последних сил он сдавливал горло Тишина.
— Снимай кольцо, собака! — кричал он.
— Забери! — прошипел Тишин. — Только отпусти!
Он содрал перстень с пальца и кинул его на снег.
Перстень звонко звякнул, заскользил по накатанному льду и закатился в узкую щель под стеной тюрьмы.
На шум прибежали солдаты и растащили дерущихся.
Овцын, тяжело дыша, оторвал от дерева длинную, тонкую ветку и подошёл к бревенчатой стене. Затем лёг на живот и сунул ветку в щель. Долго шурудил ею, вглядываясь в темноту, потом поднялся, отряхнулся, тяжело выдохнул и сказал:
— Ну всё, теперь он там на века, как память о моём пребывании в Тобольской тюрьме.
Адъютант Чирикова загрузил багаж, и все расселись по саням.
Матрос Дмитрий Леонтьевич Овцын в сопровождении конвоя отбыл в город Охотск.

22.02.2021