Глава8-Астанда, Грусть Абхазии

                Астанда

   Конечно, я немного расстроился, что Астанде не понравилось моё произведение, и я неделю, не мог себя настроить на работу, пока к нам на выходные дни под вечер не пришёл отец Маркуса, а мы, как раз в мастерской и других комнатах, устанавливали по стенам новые светильники в виде бра.
Глянув на нашу работу, он одобрительно сказал:
- Вот, как хорошо вы всё сделали, получилось ещё три комнаты.
  Действительно, когда мы подключали последний светильник в мастерской, уже значительно стемнело и Маркус предложил:
- Мы сейчас везде свет зажжём, посмотрим, что получилось, - и, щёлкнув общим выключателем, так, что все двенадцать светильников вспыхнули ярким свечением.
  От такой иллюминации Анатолий аж опешил и, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, удивлённо констатировал:
- Да, теперь в комнатах очень светло, но и электричества будет много нагорать!               
- Нет не будет, - решил и я вставить свои пять копеек, - у каждого бра есть тумблер, так, что его можно отдельно выключить и, подойдя к одному рядом с моей картиной, показал, как это делается.
  Когда я щёлкнул – туда и назад, то он вдруг, невольно, обратил внимание на висящее полотно.
- А это, что за произведение искусства? - весело спросил он и стал внимательно его разглядывать.
- Это, меня одна знакомая девушка попросила написать её портрет, - стал я объяснять, - вот я, немного пофантазировав, так и на ваял, а ей – не понравилось. Придётся – новую писать, - вздохнул я.
- А мы, даже название ей придумали, - влез Маркус, опередив меня, - «Молодая Абхазия».
- Не – «Молодая Абхазия», а – «Абхазия Молодая», - поправил я его.
- Конечно, ей не понравилось, - заметил он, - ты тут не портрет сделал, а целую картину с аллегорией, - засмеялся он, - а девушка с копьём и в доспехах у тебя, как Жанна д-Арк, олицетворяющая молодую страну, и название – походящее.
 Я нисколько не удивился, что Анатолий сразу понял суть картины, потому, как он был всё-таки редактором двух газет: «Черноморская Ривьера» и «Курортная газета», выходившая одна в Сухуми, а вторая в Сочи.
  А он продолжал:
- Ну если ей не понравилось, то может, когда я буду ехать в Сухуми возьму полотно с собой, повешу в кабинете, глядишь, кто-то и клюнет на неё.
  Мне ничего не оставалось, как согласиться.  «Ведь, чем пылиться в мастерской, - подумал я, - уж лучше пусть в редакции висит, а дальше будь, что будет», а сам решил в ближайшее время на ваять новый портрет.  Правда, я не стал заморачиваться с холстом, а найдя в сарае у Маркуса, какую-то старую рамку, примерно, тридцать на сорок, почистил её и покрасил под старую бронзу, а затем вырезав по размеру кусок ДВП – загрунтовал.               
   И уже через сутки принялся за новое изображение Астанды.
   На этот раз, я просто написал её лицо так, как оно выглядело на фотографии. Такая халтура в полном смысле этого слова, не заняла у меня много времени. Всего и делов-то, тупо перенести рисунок и размалевать его. Вот с подмалёвком и проработкой деталей – это заняло всего три дня.
 К концу недели, когда портрет окончательно подсох, я опять понёс его в милицию.
 Но, в этот раз произошла осечка, - моей новой знакомой не оказалось на дежурстве, а сержант у входа, сначала долго меня, допытывал, типа, зачем мне нужен старший лейтенант Сиргегия и лишь после того, как я показал её портрет, сообщил, что она будет завтра на работе.
  Он сразу её узнал и предложил, даже его оставить в дежурке, но я уже, зная характер Астанды, наотрез – отказался…
  Вот, так на следующий день – вечером, купив по пути коробку конфет на всякий случай, пошёл опять в райотдел. Застав её в кабинете, я сначала подарил сладкий презент, а на вопрос: «По какому поводу и в честь чего?»
  Я не удержался и сказал словами М. Жванецкого: «В честь нашей встречи мадам!»               
Она засмеялась, а я тем временем распаковал портрет, завёрнутый в газету.
Глянув на него, она сказала:
- Вот, то, что я хотела! И без всяких там доспехов и пейзажей, - а потом спросила, - кофе сделать?
  Сидя за столом, попивая натуральный ароматный напиток из свежемолотых зёрен и закусывая конфетами, она принялась более тщательно, как это делают следователи оказавшиеся на месте преступления, рассматривать моё творение.
  Длилось это минут пять, потом Астанда сказала:
- Евгений, портрет хороший, только вы не обижайтесь, но есть некоторые не точности, - и, показав тоненьким пальчиком с красным ноготком на изображение, продолжила, - вот, левая бровь у меня не так немного изогнута и нижняя губа, чуть-чуть больше.
  Я, внимательно посмотрел на неё, а потом покосившись, на картину подумал: «Да, не дай Бог такую жену иметь, ей хрен, когда сможешь угодить!», но более тактично заметил, что, когда я вчера приходил и мне пришлось показать портрет на входе, то дежурный её сразу узнал.
  Она кинула на меня, быстрый взгляд в котором был немой укор, типа, почему это я показал её портрет, не ей – первой, а кому-то другому, но потом, взяв себя в руки, сказала:               
- Ну, так это понятно, он меня хорошо не знает, а видел – только мельком.
Тогда я, решив ей подыграть, заметил:
- Так и я тебя видел, тоже мельком и хорошо не знаю, - перешёл я случайно на Ты и, увидев, что она никак не отреагировала, продолжил, - а портреты, вообще-то пишут с натуры.
  Тогда Астанда смеясь, предложила:
- Можно на следующем дежурстве прямо в кабинете подправить его.
  Она, видно, хотела, что-то ещё добавить, но тут дверь внезапно открылась и в проёме показалась немного согнутая спина офицера в форме, который, как рак пятился назад, держа в руках шахматную доску с расставленными фигурами, а за ним ещё один мент, державший другой конец доски. Они не сразу нас заметили, а только тогда, когда полностью оказались в кабинете, увидев наши удивлённые лица, как по команде оба затараторили: «Ой, извините, извините», - и таким же макаром ретировались из кабинета.
  Когда дверь закрылась, мы, не сговариваясь с Астандой, засмеялись, а я заметил:
- Нет, у тебя дорабатывать портрет, на вряд ли получится, лучше приходи ко мне в мастерскую.
  От такого предложения девушка немного стушевалась, но я, решив, отыграться за её придирчивость, поэтому спросил:
- Ты, что боишься? – и, чтобы её добить окончательно, продолжил, - ведь ты милиционер, и всегда можешь сказать, что приходила проверить, как я соблюдаю паспортный режим, как это было в первую нашу встречу, когда ты меня оштрафовала, - заключил я, делая акцент на последнем слове, вызвав у неё чувство вины.
  Не выразив никаких эмоций на лице, (наверное, их этому учат в милиции) она, только сказала:
- Хорошо, я сейчас запишу, где ты живёшь, и после завтра во второй половине дня приду.
От такого прямого и чёткого ответа, я даже немного опешил, и, продиктовав адрес, завернув картину обратно в газету, пошёл домой…
               
               
                Грусть Абхазии

  Уже было около полуночи, но отдыхающие гуляющие по улице и наслаждающиеся ночной прохладой шли нескончаемым потоком и везде ещё играла музыка, доносившаяся со всех сторон из разных кафешек, дополняя моё прекрасное настроение, но я их практически не замечал.
  Перед глазами всё время возникал образ красивой девушки, скорее всего потому, что  неосознанно я всё время смотрел на Астанду любуясь её внешностью: очень яркими голубыми глазами, небольшим прямым греческим носиком, губами с верхней очерченной линией, подобно луку амура, черным, как и все волосы полумесяцем бровей, где – левая у неё действительно, немного вздёрнута в верх, как бы от удивления.               
 Чем дальше я её вспоминал, тем она мне больше  нравилась и я подумал: «Надо ещё поработать, ведь писать портрет, как и стихи надо, когда приходит вдохновение!» 
  И оно пришло…
  Когда я подходил к дому, то невольно в голове сами собой начали роится какие-то строчки, складываясь в рифмы и строфы. Зайдя в мастерскую и включив свет, я лихорадочно стал их записывать, боясь что-то упустить. Так писал и писал, вспоминая её образ, забыв про всё на свете, потерявшись во времени и лишь, когда стихотворение было готово, взглянув в окно, увидел слегка розовеющее небо.  Было утро и я, почувствовав усталость, повалился на диван.
  Проснувшись ближе к полудню и заварив себе кофе, я ещё раз перечитал свой перл:

Астанда
В стране, где речка Бзыбь течёт,
Где горы, солнце, море,
Астанда - девушка живёт,
Не зная бед и горя.
               

Глаза, как утренний прибой,
А пряди - цвета ночи.
Случайно встретились с тобой,-
Я был проездом в Сочи.

Но повстречались вдруг глаза,
И всё переменилось,
Как будто грянула гроза,
И души наши слились.

Наверно, так устроил Бог,
Амур нам в сердце метит,
Чтоб увернуться я не смог,
Любви попавши в сети.

Узнал я много на веку,
В Европе жил, и в Азии,
Но позабыть я не смогу
Астанду — грусть Абхазии...

  Финал стихотворения получился немного грустным, ведь я подсознательно понимал, что Астанда совсем, как девушка с Марса – Аэлита из романа Алексея Толстого, из другого мира, и воспитана в другом социуме очень далёком со своими обычаями и законами.
 В правильности своих предчувствий я убедился, когда она в назначенное ей же самой время пришла без опозданий точно по-военному.
 Понятно, что я сидел не у себя в мастерской, а уже целый час караулил её у калитки.
Поднимаясь по ступенькам к воротам и увидев меня, она даже немного удивлённо спросила:               
- Вы, что гуляете или меня поджидаете?
- Конечно поджидаю, - улыбнулся я, и увидев, что она пришла не в форме, а, наверное, специально в лёгком голубом платье с обнажёнными плечами, немного с иронией, сказал, - ведь, не каждый день ко мне приходит красивая девушка - милиционер.
- А, если бы я не пришла, вы, что меня бы ждали?               
- Всё равно бы ждал до самого вечера, - засмеялся я и продолжил, - а может быть и до утра, - и повёл её в мастерскую.
 Когда она зашла и увидела, накрытый стол с бутылкой вина «Букет Абхазии», двумя фужерами и закусками в виде сыра, лаваша, бастурмы и разных фруктов, то даже опешила, удивившись спросив:
- Вы, кого-то ждёте?
- Нет, это всё для нас! – торжественно сказал я и налил в фужеры красного вина.
- Но, я ещё на службе.
- А ты, не в форме, поэтому пригуби и садись на диван, а я выставлю свет и начну ваять, - пафосно скомандовал я и чокнувшись, продолжил, - как говорил мой учитель по живописи Николай Петрович: «Для лучшего цветовосприятия и легкости мазка, необходимо выпить два стакана портвейна или другого какого-нибудь вина!»
  Астанда засмеялась, а я подумал: «Есть контакт! Теперь можно дальше работать».
 Потом, присмотревшись понял, как при другом освещении меняется цветность: глаза стали немного сероватые, волосы заиграли – коричневатым отражением, а лицо ожило и наполнилось тёплыми оттенками, и я для себя отметил, что сейчас она очень симпатичная, - вот и решил, что это всё по новому надо отобразить на холсте.
  Из этого, как бы оцепенения, меня вывел голос Астанды, она спросила:               
- А вы, где и сколько учились рисовать?
  Тогда я продолжая работать рассказал, что рисовал – сколько себя помню, а учился в разных изостудиях, потом в училище, в институте, и много работал, как оформитель и дизайнер, объездив, почти, всю европейскую часть бывшего Советского Союза, но до сих пор учусь и учусь, и никак не могу остановиться.
  К моему удивлению, она поняла, что я хотел сказать последними словами и, перехватив у меня инициативу, заявила:
- А я, тоже после окончания юрфака, продолжаю учиться заочно, собираюсь в аспирантуру поступать, вот и подтягиваю – английский язык.
- Я, когда-то ходил на курсы этого языка, но он мне сильно не понадобился, а вот – украинский, который я учил в школе пришёлся, как нельзя кстати и меня редактор нашей газеты Анатолий Клюев попросил сделать переводы стихов на русский, а сейчас я ещё готовлю свой сборник иронических эпиграмм и карикатур.
- Так, вы ещё и стихи пишете?
- Да, я ведь, как в песне поётся: «Художник и поэт…», - засмеялся я.
- А, мне тоже приходится переводить: и с грузинского, и с абхазского, правда, в основном документы, - сказала Астанда и добавила, - а стихи я люблю, может прочтёте что-нибудь?
  И тут я, почувствовав себя в своей стихии, стал читать девушке стихотворения – про любовь и всё остальное, и даже те, которые готовил для книги, а она слушала и слушала, и лицо у неё менялось в зависимости от услышанного: то становилось немного грустным, а то озарялось улыбкой. Так я и читал, пока не закончил ваять.
  Налив себе очередную порцию вина и освежив Астанде, я торжественно сказал:
- Так, давай пригубим и посмотри, что у меня получилось.
 Глянув на полотно, она сказала:
- Ну, это совсем другое дело, только вот тут немного пряди мне добавь.
И я, взяв кисть с тёмной умброй спросил:
- Здесь?
- Да, и вот тут ещё.
И я лёгким движением руки, быстро удовлетворил просьбу девушки               
- Пусть так и остаётся, - сказала она и спросила, - я могу её сейчас забрать?
- Краска свежая и ты её просто размажешь, давай я её сам тебе привезу, - предложил я, и добавил, - но это ещё не всё, я тебе ещё написал стихотворение, - и спросил, - хочешь прочту?
- Конечно!
  Тогда я ещё раз чокнувшись бокалом и промочив горло, развернул приготовленный заранее лист бумаги и прочёл ей свою сочинение.               
 Она, дослушав молча до конца, и тоже осушив фужер, серьёзно сказала:
- Мне понравилось! Ведь мне стихов ещё никто не писал, правда, ты тут немного приукрасил и всё время пишешь – Астанда, а у меня есть ещё и более короткое имя – Аста.
- На то, я и художник, чтобы приукрашивать, - засмеялся я, и понял, что она случайно, а может быть и нет,(это бывает, как говорят психологи, - оговорка по Фрейду, когда человек, как бы невольно, выкладывает, что у него на душе), перешла на – Ты, поэтому, в том же духе продолжил,  - вот теперь я тебя буду так и называть.
   Глянув на часы, она сказала:
- Ну мы с тобой и засиделись, уже – шесть, и я теперь не знаю, ехать мне на работу или – домой.
- Конечно – домой, - поддержал я её и тут же предложил, - давай я тебя проведу.
- Только до автобуса, потому, как я живу за городом, и туда ещё три остановки ехать.
- Ну, до автобуса, так до автобуса, - вздохнул я.
  Спускаясь вниз по ступенькам ведущим на улицу, Аста меня всё время расспрашивала, про мою книгу и стихи.
Когда подошёл автобус я её спросил:
-  А картину, в какое время и куда тебе принести?
- После завтра вечером на работу и, если можно, захвати свои рукописи, - чётко отчеканила она и скрылась за дверью.               
  Через два дня, кода у Астанды было дежурство, я, как всегда вечерком после вечернего развода, примерно в девять часов, запаковав подсохшее полотно, прихватив папку с рукописями и купив
в магазине сладкого бисквитного рулета, отправился в райотдел.
  Самое интересное, что дежурил опять тот же сержант, который оценивал мою работу в первый раз, улыбнувшись, он спросил:
- Что, опять портрет несёшь?
- Да, вот немного доработал.
- Может покажешь?
- Не могу, ты же знаешь какой у неё характер ещё ругать меня потом будет, - съехал я с базара, - пусть она сама показывает.
- Дай хотя бы одним глазком взглянуть, - взмолился он, - я никому не скажу.
 А мне и самому было интересна его реакция и, приподняв край газеты, показал портрет.
Дежурный взглянул и заключил:
- По-моему раньше больше было похоже на неё, а теперь уж больно она разукрашена.
- Так освещение было сильнее, - парировал я и стал объяснять, - ты бы хоть подумал, что вот поэтому он и ярче получился.
- Я на службе, - промямлил он, - и мне думать не положено.
 И тут я чуть не проговорился, что ей портрет уже понравился, но вовремя остановившись, добавил:
- Посмотрим, что ваш старший лейтенант скажет, – и побежал на второй этаж.
  Аста сидела за столом и, как мне показалась была чем-то немного расстроена, - это было видно по её лицу и грустно серо-зелёным глазам, который придавал ей свет настольной лампы.
- Привет! Как, дела! – спросил я, весело ещё по инерции и стал распаковывать картину, и раскладывать презенты на стол.
- Да, не очень.
- Что-то случилось?
- Да сегодня на пляже два придурка: один – местный, другой – отдыхающий, гоняли на водных скутерах и врезались друг в друга.
- И, что оба утонули?
- Нет, но теперь предъявляют претензии друг к другу, а мне – разбирайся, а, что там разбираться если оба были бухие пополам. Но начальство требует, чтобы я как-то это уладила без особого шума и скандала, ведь сезон ещё не закончился.               
- Да, ладно будет тебе расстраиваться по такому поводу, не принимай это близко к сердцу, - сказал я, стараясь, как-то её успокоить,
- Вот, не могу я общаться с тупыми и пьяными мужиками, - грустно резюмировала она.               
  И я, чтобы хоть немного отвлечь её от грустных размышлений, добавил:
- Я принёс папку и карикатуры, приготовленные для книги, давай под кофеёчик и рулетик, посмотрим и почитаем.
 Она согласилась, и стала заваривать кофе, а я - декламировать рифмушки.
 Некоторые ей нравились, потому, как она явно любила поэзию, а те, что были про пьянство и алкоголь, она, вообще, принимала в штыки.
«Вот интересно, - подумал я, - откуда у неё такая неприязнь к спиртному? Может у неё в семье с этим проблема, а может – это чисто профессиональное отношение, ведь, скорее всего, часто приходится сталкиваться с таким контингентом».
 Но тут её срочно вызвал, какой-то начальник, и я, оставив ей свою папку, чтобы Аста могла неспеша их прочитать, удалился.
    Уже дома я всё время размышлял о моей новой знакомой, как она похожа на молодую Вертинскую из фильма – «Человек амфибия» и о том, что таких девушек я ещё никогда не встречал, и о том, как у неё удивительно меняется цвет глаз в зависимости от освещения, а ещё о том, что она удивительная и незаурядная.
  Эта мысль не давала мне покоя, хоть я внутренне понимал, что она бы этого не одобрила, но выпив приготовленного для подобного случая армянского коньячка, сел и начал писать, повинуясь нахлынувшему на меня вдохновению.               
 Забыв про время, ведь, -  это настолько эфемерное и относительное понятие, которого в природе, а тем более в всей вселенной не существует, потому, как планеты и звёзды движутся по своим орбитам и вращаются все по разному. Это мы, возомнив себя венцом природы, придумали его делить на какие-то условные отрезки, и поэтому, даже на земле они разные, как минуты, часы и календари. Но, я был вне времени и пространства – я сочинял стихи…
  Строчки выходили и возникали от куда-то сами по себе.
Лишь далеко зАполночь, стихотворение было готово:

«Твои глаза небесно-голубые,
В них отражается всё море и восход.
Мне нравится, когда они такие,
Я не люблю, когда наоборот.

Когда болеешь, иль усталость валит -
Они сереют, словно облака.
Когда грустишь, или обида давит,
То зеленеют хуже, чем тоска.

Под вечер тихо волны плещут,
Так о любви они мне говорят,
А ночью, загораясь звезды блещут -
Твои глаза, как яхонты горят.

Но просыпаясь, вижу – голубые ...
В них отражается всё море и восход.
Мне нравится, когда они такие,
Я не люблю, когда наоборот...»

 Прочтя его ещё раз, я уснул.
  Утром просмотрев своё творение и, кое-что подправив, я понял, что скорее всего, в очередной раз я влюбился…
               

                Картина на заказ

   Когда я жил у своего друга в Новом Афоне, то один из отдыхающих, довольно интеллигентного вида мужчина, увидев, как я возвращался вечером с этюдником на плече, поинтересовался:
 - А, ты что художник?
- Да! А в чём дело? – отвечаю, как всегда, вопросом на вопрос.
- Меня зовут Николай, у меня в Москве, тоже есть знакомые художники, - и добавляет, - а твои работы можно посмотреть?
  Я приглашаю его к себе в комнату и попутно рассказываю:
- У меня здесь всего пару этюдов и картина в холле на втором этаже, а другие в Гаграх у разных знакомых и местах висят. В столовых, кафе и даже одна на выставке, где я изобразил свою знакомую девушку с развивающимися чёрными локонами, в доспехах с копьём и флагом Абхазии на фоне моря и гор. И назвал я это полотно - «Абхазия Молодая».
    Астанда - так звали эту девушку, на меня даже немного обидевшись, говорит: «Я, тебя просила написать небольшой мой портрет, а ты целую картину на ваял».
   Я не понял, её претензии, мол, смотри, это же лучше! На полотне большая картина и ты тут, как Жана д’Арк.  А она за своё, типа, хочу небольшой портрет и всё тут.
   Деваться не куда, пришлось написать ещё один портрет, а картину на выставку отдал…               
    Поднимаемся на второй этаж в холл, там весит картина, среднего размера в раме написанная на ДВП, где я изобразил озеро Рица.               
- Вот, - говорю, - посмотри в какой манере я работаю.               
 А, рядом за столиком сидит какой-то мужик с красной мордой, то ли от солнца, то ли от спиртного, с явно не интеллигентной физиономией и говорит:
- Это картина не настоящая!
  Меня аж передёрнуло, в другой раз я бы ему в морду дал, без разговора, но удержался, всё-таки с приличным человеком пришёл, и так настойчиво, мягко говоря, спрашиваю:
- А с чего это вы взяли, что картина не настоящая? 
   Этот с бурой харей, пытаясь сделать умное лицо, продолжает:
- Настоящие картины рисуют на  материале, а это непонятно на чём намалёвана.               
  У меня ещё больше кулаки зачесались, но из последних сил сдерживая себя, интересуюсь:               
- А, на фига, писать картины обязательно на полотне?
- Чтобы можно было в трубочку свернуть, - и многозначительно добавляет, - я такое в кино видал, -  продолжает этот гад.
- Это, когда их воруют? – интересуюсь. 
- Да, там ещё какого-то святого, вырезали, скрутили и украли.
 - А я специально пишу на ДВП, чтоб такие, как ты не смогли украсть, - пригвоздил я его.
 Николай, смотрит на нашу перепалку и улыбается:
- С такими людьми бесполезно говорить, а ты сможешь мне написать церковь Симона Кананита, можно даже на ДВП, размером чтоб в чемодан влезла, - и поворачиваясь к мужику, продолжает, - картина ценна не тем, на каком материале она написана – а как. Ведь раньше писали и на дереве, и на металле и даже на камне.
   Этот с красной мордой, как услышал аж присвистнул:
- Да ну?
- Вот, тебе и «да ну», - передразнил его Николай…
  В общем, на следующее утро, пораньше, взял загрунтованный лист ДВП, пошёл к электростанции, где рядом стоит храм апостола Симона Кананита…
  Народу было не много и я, поставив этюдник на ножки, выдавил краску на палитру принялся за работу…
  Отдыхающие подходят, смотрят, дальше идут, а я внимания не обращаю, за свою долгую практику привык, пишу и думаю: «К вечеру надо успеть, всё-таки тысяча рублей на дороге не валяется».
   Я так увлёкся, что только раз за водой, да в туалет отлучался, да пару беляшей съел.               
И уже ближе к вечеру, когда почти заканчивал картину, а народа сзади собралось прилично, слышу за спиной, кто-то и спрашивает: 
- Молодой человек, а вы картину не продаёте?
    Поворачиваюсь, стоит женщина лет пятидесяти, явно из какого-то санатория. 
- В обще-то, эту картину я пишу на заказ.
Она продолжает:
- А, сколько стоит, если не секрет?
- Не секрет, - отвечаю, - тысяча рублей.
  Тогда женщина, с явно московским акцентом предлагает:
- Я вам дам тысячу двести, а то нам послезавтра уезжать и хотелось, что-нибудь приобрести на память, - и добавляет, - мне понравилась манера вашего письма, чем-то на Саврасова похожа. 
  После таких «разоружающих» слов я понял, что имею дело с человеком, разбирающимся в живописи, и поэтому легко согласился:
 - Хорошо, - говорю, - сейчас только передний план немного доработаю, а через пару дней она подсохнет, так что вы легко и в чемодане увезёте.
   Прихожу вечером, а Николай спрашивает:
- Ну, как, работа идёт, картина пишется? А, то мне через неделю уезжать.
- Всё нормально, - отвечаю, - я её у знакомого в ларьке оставил, скоро закончу, не переживай.
  На следующий день встаю ещё раньше, набираю еды всякой, кофе в термос, думаю: «Жаль, что памперсы нельзя взять». Пришёл, расставил этюдник, работаю…
  И, вы не поверите, но история повторилась. Только в этот раз к вечеру ко мне уже мужик пристал с продажей картины и денег ещё на сто рублей больше заплатил.               
  Прихожу вечером, а Николай опять меня пытает на счёт картины. 
- Не переживай,  - успокаиваю, - завтра закончу.
 И спать по раньше лёг. С утра вообще встал «ни свет ни заря» и бегом на своё место к храму.
Целый день работал, и отбившись от трёх «искусителей», договорился написать картину им через пару дней, а сам продолжал работать аж до темноты.         
 Прихожу поздно вечером, во дворе свет горит, отдыхающие за столом сидят.
    Показываю картину Николаю, он глянув, говорит:
- Написана хорошо, но надо ещё при дневном свете посмотреть.   
- Не переживай, - отвечаю, - если что с утра «до малюем», а на солнце выставим и она быстро подсохнет, тем более я краску уайт-спиритом разбавляю.
    Так, и получилось. Николай, сделал кое-какие пожелания, и я их за пару часов реализовал…
  Когда он уезжал, картина уже «притряхла», правда, немного пожухла, тогда я ему по советовал:
- Через месяц, когда поверхность хорошо подсохнет, отнеси картину своим художникам, пусть они её лаком покроют.
   И, на этой дружественной ноте мы расстались…
 А, на следующий день подходит ко мне «старый знакомый» с красным лицом и предлагает: 
- Может, и мне нарисуешь картину, я заплачу, не переживай!
А, я парирую:
 - Так, она ж не настоящая, на ДВП написанная.
 Он, хитро улыбнулся и продолжил:
 - Я поначалу тоже так думал, но, когда увидел, несколько дней назад, что у тебя люди каждый день картины возле храма «гребут», понял, что ты был прав, - и добавляет, - я ведь Николаю ничего не сказал.
- Ладно, - говорю, - намалюю, но за тыщю – не меньше!            
               


                Спокойной ночи господа…

  Слова этой песни врезались мне в память надолго, потому, как каждую ночь ими заканчивал выступление певец, который развлекал таким образом отдыхающих в соседнем кафе. После двенадцати ноль-ноль, он включал музыку и, почти, как Григорий Лепс, намекая засидевшимся посетителям, что пора, как говорится, - и честь знать, пел:

 «Спокойной ночи, господа, спокойной ночи,
 Ваш день прошел, а ночь колдует и пророчит.
 Ночные сказки, отголоски дней минувших,
 Спокойной ночи, добрых снов, для всех уснувших…»
 
  Это он делал каждый вечер на протяжении всего сезона…
В немного прохладном и влажном воздухе его голос разливался над набережной, казалось, даже сама южная ночь с еле слышным прибоем ему подпевала, а он продолжал:

                « И, будут ангелы летать над вашим домом,
                Луна рассыплет жемчуга и за порогом,
                Спокойна будет и тиха ночь-недотрога,
                Да будет мир вам и покой, усните с Богом,
                Да будет мир вам и покой …»

  А мне всё время было интересно сходить в это заведение и посмотреть на певца. Но, как-то всё не получалось, да и денег у меня было не так много, чтобы тратиться на всякие рестораны.
  И вот, как-то осенью, наверное, где-то в начале октября, приехали два моих приятеля Андрей и Гоша, которые, пригнав несколько автомобилей под заказ и получив свои комиссионные, решили это дело отметить.
  Вот тут я им и предложил пойти в это открытое кафе, находившееся совсем рядом на соседней улице прямо недалеко от пирса.  В это время отдыхающих уже было мало, но оно, как и многие другие питейные заведения в Гаграх, ещё по инерции работало, и мы вечерком завалили туда втроём. Это был большой зал под открытым вечернем небом, где – слева виднелось заходившее за горизонт моря тускло-красное солнце с багровыми облаками, а справа небольшая сцена со всякой музыкальной техникой. Он был всего на четверть заполнен посетителями и мы сели за самые козырные места, – прямо напротив небольшой эстрады с одиноким изрядно уставшим за сезон певцом лет пятидесяти с загорелым лицом, покрытым небольшой седоватой щетиной, поющим караоке под аккомпанемент какой-то аппаратуры, светившейся разноцветными лампочками. 
 У него, наверное, как говорится, - было уже чемоданное настроение, и он вяло исполнял, набившие, скорее всего, ему самому оскомину, песни.
  После того, как мы накатили пару рюмок чачи и полирнули его местным винцом с фруктами, нарезками и сыром сулугуни, потянуло нас помочь, исполнителю чужих музыкальных произведений, в его не лёгком ремесле.
  Андрей, как самый  представительный, потому, как он был ростом под метр восемьдесят пять и весом – за сто кило, подошёл к певуну, когда тот, закурив, сделал не большой перерыв,  стал что-то быстро ему говорить Буквально не прошло и  пару минут, как  певец, исполняющий ещё и роль диск-жокей, дал ему микрофон и включил музыку.
 И когда из колонок полилась знакомая мелодия, Андрюша запел:               
   «Заезжий музыкант целуется с трубою…», он знал слова песни Окуджавы наизусть, потому, как часто исполнял её на гитаре. Потом – песню Андрея Макаревича – «Вагонные споры», а после – ещё пару популярных музыкальных творений того времени.
 А я, накатив с Гошей за нашего певуна, когда тот допел последние строчки: «И раз, два, три, – раз, два, три, – раз, два, три…» - Сергея Никитина, помахав ему рукой, и негромко, как мне показалось, крикнул:
- Давай, я спою!
Андрюша и сам, видно, был этому только рад, как и некоторые посетители этого заведения, которых, мягко говоря, - прикумарило его пение, поэтому – кивком пригласил меня на сцену.               
  Когда я подошёл, то диск-жокей спросил:
- Ты, какую будешь петь?
- «На привокзальную» - Кричевского.
- Текст нужен?
- Нет, я её знаю наизусть, - сказал я.
И он, нажав на какую-то кнопку на чёрном ящике с разноцветными светодиодами, передал мне микрофон.
 Я исполнял эту песню много раз, особенно, когда был – под «Шо-фе», поэтому, после  вступления, запел:
                «На привокзальную-ю сегодня я пойду-у,
                возьму бутылку водки,
                чтоб накатить по сотке
                с дружком – прощальную-ю…»

    Сидящие за столиком одыхающие граждане от неожиданности, скорее всего, тоже неплохо накатившие, как по команде, даже повернули голову, пытаясь смотреть нового исполнителя. Видно, им эта песня была более по душе, чем те, что пел Андрей, и, когда я заканчил  песню словами: « …и за девчонок, что порой нас увлекали за собой…», дружно за аплодировали.
  Диск-жокей даже заулыбался, что я смог расшевелить зал, а я окрылённый таким успехом, продолжил:
- А теперь, поставь – «Мой номер – 245», - что он тут, же без лишних слов сделал.
Тогда я запел:
                «Не за границу, ни в Рим, ни в Нниццу
                наш отправляют эшелон.
                Охране строгой плохо спиться
                и чуть качается вагон…»

   Когда я и это музыкальное произведение исполнил до конца, то посетители грохнул аплодисментами. А я, как заправский певец поклонился и сел к пацанам за столик, где Гоша уже налил в стопки чачи, как итог успешного завершения моего выступления.
   И тут мы увидели, что на сцену рванул народ, чтобы тоже поупражняться в караоке.
 Правда, некоторые не знали слов и поэтому пользовались тетрадкой, установленной на пюпитре, а некоторые откровенно так фальшивили, что вяли уши. Особенно этим отличались, раскрасневшиеся (даже через загар), навеселе, женщины неопределённо зрелого возраста.
- Гоша, - обратился я к приятелю, после очередного тоста, - а ты чего не хочешь спеть?
- Да ну его, - начал отбиваться он, - не хочу позорится, как вот эти отдыхающие, да ещё за это деньги платить.
  Он всегда, даже, кода выпивал, то никогда не терял ясность рассудка и, накатив на посошок, предложил идти домой, потому, как уже было около двенадцати.
  Когда мы отошли недалеко от кафе, то в прохладном и прозрачном воздухе, послышалась мелодичная музыка со знакомыми словами: «… спокойной ночи господа, усните с Богом…», и я по инерции стал подпевать.
Тогда, Андрюша не много наигранно, как бы с завистью, процедил:
- Ну конечно, как всегда – платил я, а тебе досталась слава и аплодисменты…