Соло для веника с оркестром

Соседний пионерский лагерь, куда мы приехали выступать с концертом, был лучше нашего. Мне огромные цветочные клумбы понравились и фонари, расставленные вдоль аллей, а еще летний театр. Не убогий, как в нашем «Таежном» - сцена и деревянные скамейки, - а красивый такой, вроде маленького Колизея, и с разноцветными пластмассовыми креслами для зрителей, да еще и под решетчатым навесом.

Мы вытащили музыкальные инструменты из автобуса, стояли возле них и ждали кого-то из начальства, кто поможет нам все подготовить к выступлению. Мне ужасно хотелось побродить по «Лазурному», так назывался этот лагерь, но надо было стоять и ждать. Мама по случаю концерта нарядила меня в шелковое платье, импортное, дорогое, и в кружевные белые носки, и потому куда-то лезть, что-нибудь хватать и вообще вести себя нормально мне было нельзя. Надо было стоять смирно и не мельтешить.

Было жарко и влажно, как в бане. Пыльный «ПАЗик» грел железными боками воздух вокруг себя, вонял бензином, и дети не знали, чем себя занять, а взрослые курили и хихикали о чем-то взрослом. Июльское солнце стояло в зените, как гвоздем прибитое. Время от времени кто-нибудь залезал в раскаленное нутро автобуса, и, напившись теплой воды из канистры, вываливался оттуда, пропуская следующего.

Скучно.

Помаявшись минут пятнадцать, я придумала, что хочу есть. Папа на такие мои заявки всегда сердечно откликался. И в этот раз голодный фокус тоже сработал, и я получила от папы сочный персик, бархатный, огромный, двумя руками держать такой надо.

Я спряталась за какой-то куст, разинула рот аж до коренных зубов и впилась в персик. И тут же облилась соком, который брызнул из фрукта, как вода из лопнувшего целлофанового пакета. Подбородок, руки, шея, платье на груди и животе, все намокло и стало липким. Но персик был вкусный, не оторваться. И я, по-черепашьи вытянув вперед шею, стала быстро его доедать, в надежде, что если съем персик очень быстро, то мама успеет до начала концерта застирать и подсушить пострадавшее платье. Через пару минут, сыто отдуваясь и облизывая пальцы, я вернулась к автобусу и сказала: «Мам, я платье персиком облила», и получила по заднице. Сок из-за жары мгновенно засох и нежный шелк превратился в грязную тряпку. Папа умыл меня и даже попытался отмочить сладкую корку персикового сока от платья, но безобразные потеки на груди и животе вывели меня из концертного состава артистов безоговорочно. Мама сказала, что в таком виде я не имею права позориться на сцене и в наказание должна буду сидеть в зрительном зале до вечера вместе со зрителями.

Ну и ладно, решила я. Надоела мне ваша дурацкая полька, и не хочу я её танцевать вторым номером, хватит. Зато теперь во время концерта мне можно будет шляться по всей территории «Лазурного» и совать нос во все дыры, потому что родителям некогда будет проверять – в зале я или нет. 

Покрутившись рядом с папой и получив очередной «отстань», я со спокойной душой решила было уйти куда подальше, но тут к папе подошел худенький мальчик в белой рубашке с черным галстуком-бабочкой. Это же надо такое на себя нацепить, подумала я, прямо кот Мурзик какой-то. Впрочем, кроме этого галстука, в мальчике ничего кошачьего больше не было. Он скорее напоминал кузнечика: маленькая бритая голова с серой челкой до бровей, серьезный тонкогубый рот и серые же глаза под белесыми бровками. Весь такой сухой и собранный, будто прыгнуть хочет.

Мальчик что-то тихо сказал папе. Тот замахал руками и головой замотал: нет-нет-нет-даже-не-проси! Мальчик тихо и вежливо настаивал. Папа поворачивался к нему боком, ворочал футляры с гитарой и балалайкой, громко щелкал застежками на футлярах и как-то подозрительно краснел и бегал глазами, стараясь на мальчика не смотреть. А тот терпеливо обходил папу сбоку, вежливо вставал перед ним и опять чего-то тихонько бубнил, и я никак не могла разобрать слов – что он хочет? Мне стало интересно и, сделав вид, что совершенно на все наплевать, я подобралась к ним поближе.

- Саша, ты же пятым номером стихи читаешь, ну зачем тебе это, и третьей пары ложек нет, и как ты себе представляешь, мы же не репетировали, – папа обильно потел, отнекивался скороговоркой и смотрел куда угодно, только не на мальчика.
- Иван Палыч, я очень прошу, пожалуйста, - Саша твердо смотрел папе в переносицу, и я поняла, что он уже победил. Не знаю в чем и как, но да.
- Господи, - страдал папа, - ну, если Лариса Алексеевна разрешит, и если кто-нибудь найдет здесь еще пару деревянных ложек, и на прогоне не собьешься, - и папа, утирая лоб и не договорив, вдруг побежал к автобусу. Не мог он больше Сашу отговаривать.
- Иван Палыч, я найду ложки! – крикнул тот в сконфуженную потную спину моего папы и пошел к столовой.

Столовая «Лазурного» сияла огромными, почти от крыши до асфальта, окнами, над которыми помещен был плакат: «Пионеры! Каша – сила наша!». На плакате, под ровным трафаретными буквами, была изображена плоская тарелка с неопрятной серой кучкой чего-то в желтых пятнах, и из этой кучки торчала огромная ложка.

Я пошла к столовой за этим тощеньким в галстуке-бабочке. Надо же, думала я, и не потеет совсем в такую жару. Что ему надо от папы? Позже оказалось, что Саша всего-то хотел участвовать в музыкальном номере «Светит месяц». Это русская народная песня, простенькая совсем, но задорная.

Мой папа, приезжая каждое лето работать музыкальным руководителем в новый пионерлагерь, быстро находил ребят, умеющих играть на народных инструментах –  домре, балалайке, баяне, даже бубен и деревянные ложки годились - и знавших ноты, собирал их вместе, и за несколько репетиций делал концертный номер с этой песней. Начальству нравилось.

И вот, серьезный Саша, которому мало показалось читать вслух неудобопроизносимого Маяковского, решил непременно выступить в роли солиста с оркестром, и все тут. Прямо сегодня и без репетиции. Он справится, не подведет, не сомневайтесь даже. И мой папа не мог ему отказать, потому что Саша-в-бабочке был сыном директора нашего пионерлагеря, «Таежного».

Сашин папа, седой мужчина с тремя подбородками и выдающимся животом, сидел на скамеечке в тени. Он прихлебывал из бутылки пиво «Жигулевское» и следил, чтобы дети не ссорились, и другие взрослые не пили пива, но ни во что не вмешивался, а так, был в наличии. Он просто бдительно отдыхал перед мероприятием. И все мы его видели, и он видел нас всех. И разговор своего сына Саши с музыкальным руководителем Иван Палычем он тоже заметил.

Но все это я узнала потом, из послеконцертного разговора родителей. А пока я молча наблюдала, как настырный Саша, пообщавшись в дверях столовой с кем-то из работников «Лазурного», пошел назад к автобусу с пустыми руками. Не дали ему ложек.

Найдя моего папу, мальчик снова стал его упрашивать. И тут мой Иван Палыч сдался, и с сердцем сказал: «Хорошо! Будешь на ударных! Жди!», и пошел опять же к столовой.

Я, естественно, за ним.

Из дверей столовой папа вышел с веником в руках. Веник был хороший, новенький и пушистый, из метелок неизвестного мне растения. В Ухте у нас такие веники не продавались. У папы на лице было написано: «Да пропади оно всё!». Я очень хорошо знала это его выражение лица, и приготовилась к интересному. Папа что-то задумал. Поискать лягушек, разрисовать мелом асфальт или удрать на пляж мне расхотелось мгновенно.

Ближе к вечеру, после полдника, солнце уже не било жаром наотмашь, и даже легкий ветерок подул со стороны моря. Артисты после генерального прогона волновались и толклись за сценой, Лариса Алексеевна - моя мама, она же концертмейстер, - самым беспокойным из них делала иногда замечания.

Ровно в пять часов конферансье вышел на сцену, произнес приветствие, зрители приготовились смотреть и слушать, и концерт начался.

Первым номером была какая-то пионерская песня, а вторым номером вместо меня выпустили Сашу с Маяковским. Он хорошо прочитал стихотворение о паспорте, не запнулся ни разу. Я даже похлопала ему вместе со всеми. Сашин папа, решив, что самый важный номер он уже посмотрел и делать на концерте ему больше нечего, отправился на пляж, поручив Ларисе Алексеевне следить за порядком.

Третий номер был полуцирковой: выступали ребята, которые жонглировали мячиками, а потом строили хитрые пирамиды из табуреток и показывали силовые упражнения, стоя верхом на этих пирамидах. Им хлопали дольше и громче. Потом была лезгинка, потом почти взрослый уже мальчик, с пробивающимися над губой усиками, смешно прочитал монолог Хазанова про кулинарный техникум, и после него объявили небольшой перерыв. Зрители не расходились, сидели на местах, а между рядами ходили пионервожатые с подносами и раздавали желающим стаканчики с водой. Артистов, расположившихся на скамейках за сценой, хозяева «Лазурного» уважили чаем с баранками.

После перерыва конферансье объявил: а сейчас оркестр русских народных инструментов исполнит песню «Светит месяц», солирует Саша Потапов.

На сцену вынесли табуретки, на них уселись музыканты с домрами, балалайкой, баяном и деревянными ложками. Вообще-то, стучать на ложках я считала совсем необязательным, но пусть уж будут. Меня больше волновал солист, Саша, директорский сын. Почему-то на сцене его еще не было.

И вот, когда все музыканты приготовились и замерли, вышел на сцену Саша. С веником в руках. Он был бледным, серьезным, галстук-бабочка и белая рубашка смотрелись очень торжественно. Но зачем ему веник? Все молчали в недоумении.

Музыканты посмотрели на моего папу, сидевшего в первом ряду, папа сказа «И!» и резко кивнув им, и они дружно заиграли. А Саша, стоявший ровно посреди сцены, на переднем плане, вдруг взмахнул веником и со всей силы шлепнул им по доскам перед собой. Оказалось, что за неимением ложек, веник стал его «ударным инструментом». Ударным в буквальном смысле слова. Мелодия была заводной, ритмичной, и Саша очень удачно попадал в ритм, колотя веником по сцене.

Зрители засмеялись.

От веника во все стороны полетела сначала пыль, потом соломинки, потом, с каждым новым шлепком по сцене, уже клочья.

Юный ударник ни на секунду не отвлекался, чтобы не сбиться с ритма. Он же солист, понимаете вы это? Если он пропустит хоть один такт, то будет «все пропало» и номер испорчен!

И Саша, сосредоточенный, как снайпер на позиции, слегка приседая от усердия, лупил веником по сцене со всей дури, но, надо сказать, артистично. В моментах между ударами он изящно встряхивал головой, убирая таким образом челку, падавшую ему на глаза. Он не улыбался, тонкие губы его были упрямо сжаты, а руки крепко держали умирающий веник за оплетенную лозой рукоять.

Лицо моего Иван Палыча стало багровым, он давился и захлебывался смехом, оглядываясь на задние ряды зрителей, слезы текли по его щекам, он мотал головой и тихонько приговаривал: ой, не могу..

Зрители, хохоча, подталкивали друг друга локтями и вскакивали на сиденья, чтобы лучше видеть сцену. Кто-то восторженно засвистел по-казачьи, в такт песне и солисту. Работники пионерлагеря, оказавшиеся поблизости от летнего театра, услышав шум, удивленно заглядывали в зал и присоединялись к остальным зрителям. Некоторым не хватило мест, и они оставались стоять в проходах между рядами.

Хохот стоял уже просто гомерический, артисты называют такой «бу-га-га». Но Саша ничего не замечал вокруг. Он строго, сурово смотрел перед собой на сцену, усыпанную метелочками, отлетевшими от веника, и солировал.

Домристы и балалаечник смотрели на струны, и только поэтому, наверно, не сбились и четко довели номер до конца. Как это выдержали баянист и ложкари, я не знаю. Когда мой папа, не в силах больше сдерживаться, захохотал в голос, запрокинув лицо к небу и прижав правую руку к сердцу, разобрало смехом и меня.

Зрители изнемогали, валились друг на друга.

Саша Потапов стал звездой концерта.

Потом выступали: гитарист, номер с пантомимой, мастер художественного свиста, еще кто-то что-то делал, и под занавес вышел хор с комсомольской песней, но успеха оркестра народных инструментов затмить не смог никто.

После концерта был ужин, а после ужина хозяева «Лазурного» нас дружно провожали, столпившись у автобуса. К Саше Потапову подходили ребята и взрослые, хлопали его по плечу, говорили, что он молодец, похохатывали, а некоторые даже просили его сфотографироваться вместе с ними на память.

Саша внимательно выслушивал комплименты, пожимал руки, благодарил и фотографировался с тем же серьезным выражением лица, с каким выступал на сцене. Серые глаза его блестели торжеством, но он старался не показывать, что счастлив. Сашин папа, вернувшийся с пляжа уже после концерта, наблюдая за суетой вокруг сына, находился в легком недоумении, но было видно, что ему очень приятно, что его сына хвалят.

В автобусе, устроившись на переднем сиденье, Потапов-старший пересчитал всех по головам и громко скомандовал шоферу: поехали! И мы поехали. И пели в дороге. А когда автобус затормозил перед самыми воротами нашего «Таежного» и песни смолкли, директор тихо сказал моей маме, что в следующем концерте надо будет добавить еще пару номеров со стихами.

Если уж зрителям так нравится Маяковский, то не стоит их разочаровывать.


2013