Чужое счастье

Когда родители принесли Сережку из роддома, я не поняла, что происходит. Кулек, свернутый из детского одеяла и обмотанный синей ленточкой, завязанной бантом. Лежит на диване, шевелится. И родители с гостями вокруг толпятся, сюсюкают, улыбаются и маму поздравляют. Я тоже подошла к кульку и, откинув уголок, посмотрела – что там. Оказалось, младший брат.

Сережка мне не то чтобы понравился или не понравился, просто непривычно было, что он теперь у нас живет, и я не знала, как к нему относиться. Разматывать его, брать на руки или залезать к нему в кроватку мне не разрешали, но ведь относиться-то как-то надо было. И я это делала, как могла: трясла перед бессмысленным личиком брата погремушку, совала через прутики колыбели ему свой палец, который он тут же крепко хватал, трогала его лысенькую головенку, чтобы проверить – не вспотел ли. Когда он просыпался и кряхтел, я громко кричала: «Проснулся!», и меня хвалили. Один раз, когда он заснул, я громко закричала: «Заснул!», но меня отругали, и я не стала больше так делать. В общем, скучно с ним было. Спит да ест, да кричит во весь беззубый рот.

Я все это долго терпела, почти до Нового года. И с каждым днем меня все больше беспокоило вот что: над ним трясутся, как над хрустальной вазой, а про меня будто забыли. Игрушки убрала? Поела? Зубы почистила? Марш спать! Вот какие обидные слова, это справедливо разве? Ему и бутылочку поднесут, и оденут-разденут, и на руках постоянно носят, а когда описается или обкакается, так все делают вид, будто так и надо. Попробовала бы я в трусы накакать или написать.

Жизнь повернулась ко мне не то, чтобы спиной, а боком, думала я. Что в таких случаях учил меня делать папа? Действовать. И я объявила родителям ультиматум: или вы со мной, как с Сережкой, одинаково то есть, или я в лес уйду к медведям! Вот!

Мама не обратила на это внимания, ей некогда было: пеленки надо стирать-полоскать-гладить, да молоко кипятить, да еще что-то там свое делать, а папа остановился и спокойно посмотрел мне в глаза. Ты и вправду хочешь быть как он, точь-в-точь? Еще бы, сказала я. Ты, значит, думаешь, что ему хорошо, улыбнулся папа. А чего плохого-то, изумилась я, не жизнь, а рай: всё и все для тебя, а ты лежи себе да погукивай. Ну, пару раз улыбнуться можешь от избытка удовольствия, или покричать от скуки. Красота ведь.

Ладно, сказал папа, завтра воскресенье и мне на работу не надо, так что я устрою тебе рай по полной программе. Но, чур, договор: с утра и до вечера ты будешь все делать точно так же, как он. Выдержишь? Да что там выдерживать, пап, шутишь что ли? Ну, вот и договорились, ответил папа и хмыкнул себе под нос. Утром разберемся, подумала я с легкой тревогой. Не понравилось мне папино лицо в этот момент, но слово сказано, значит, дело должно быть сделано.

И вот наступило воскресенье, и прямо с утра началось.

Я встала как обычно и поплелась в ванную чистить зубы, но папа уложил меня обратно в кровать, заявив, что сейчас бутылочки с молоком принесет. И принес одну Сережке, а вторую мне. Я высосала теплое молоко быстрее брата, хотя язык под конец завтрака немножко побаливал, потому что дырка в резиновой соске была очень маленькой, и мне трудно было молоко из бутылочки высасывать. И не наелась я как-то, потому что без печенья или булочки завтрак просто размазался по желудку без следа.


- Пап, а булочку? Я есть хочу.
- Не разговаривать, - хмуро ответил папа, - он разговаривать не умеет. Можешь поплакать, я тебе еще молока принесу.

Хм, подумала я и сказала громко: «УА! Уаааа!», и получила вторую бутылочку с молоком, которую допивала морщась: я же не пить, а есть хочу. Впрочем, ради того, чтобы тебя целый день на руках носили, и не такое стерпишь. А печенье я вечером съем, решила я, целую пачку. И, успокоившись, принялась ждать, пока меня оденут и на руках вынесут гулять.

Первой папа одевал меня. Осторожно натянул на мои ноги колготки (а я нарочно то сгибала, то выпрямляла ноги и дрыгала ими, но папа ласково и осторожно делал свое дело, и я была в восторге), и теплую кофту, и штаны, куртку, шапку и ботинки, все как положено. Потом принялся одевать Сережку. А мне стало жарко. Я затянула было: пааап..., но услышала в ответ: не разговаривать! Можешь поплакать, но это без толку, все равно пока Сережку не одену, на тебя не отвлекусь. Я замолчала и стала терпеливо потеть.

Наконец нас вынесли на улицу: сначала папа вынес меня и посадил на лавочку возле подъезда, потом он вернулся в квартиру и вытащил коляску для брата и большие плетеные из лозы санки для меня, а мама бережно вынесла закутанного в одеяло Сережку.

Разумеется, пока родители ходили наверх, я не сидела на скамейке, а как все нормальные люди, залезла в сугроб по уши и стала рыть в нем снежный туннель. Но папа вытащил меня из снега и уложил в санки на спину. Мама покатила вперед коляску с братом, а папа повез меня на санках, следом за ней. Лежать мне не хотелось, а хотелось сесть и ловить снежинки, и таращиться кругом. Но папа приказал лечь на спину, объяснив, что младенцы сидеть не умеют, а умеют только лежать и плакать, если что-то не нравится. Можешь поплакать, добавил он.

Плакать я не стала, глупо как-то. Лежа на спине, я смотрела в тяжелые облака, из которых медленно, как во сне, валили большие снежинки, таявшие у меня на лице, иногда облизывала губы и молчала. Полозья санок скрипко, рывками ползли по снегу, меня покачивало из стороны в сторону. А печенье съем не с молоком, а с чаем, думала я. И в чай – варенья побольше, три столовых ложки надо. И печенье вареньем намазать… И тут вдруг у меня невыносимо зачесалось за шиворотом, я аж подпрыгнула в санках и стала яростно шерудить варежкой по спине, пытаясь дотянуться до зудящего места. Но варежка мешала, и я стянула ее, и полезла пальцами под воротник пальто.   

- Что такое? – спросил папа, обернувшись.
- Чешется, - ответила я, морщась и воюя с воротничком кофты.
- Нельзя! Ложись и терпи. Сережка чесаться не умеет, так что можешь поплакать. Лежать, я сказал!

Папа так сердито приказал мне лечь, что я тут же послушалась и чесотка моя прошла сама собой. Что за прогулка, думала я. В снегу бы поваляться, снежков налепить и покидать во что-нибудь, побегать кругами вокруг родителей с коляской, а еще лучше – отпроситься в гости к подружке, а они все пусть гуляют без меня.

У подружки, у Ленки, дома аквариум огроменный! Ванна целая. И чего там только нет: и рыбки, и улитки, и водоросли, нежно шевелящиеся в струе пузырьков, вырывающихся из шлема игрушечного водолаза. А водолаз стоит, наклонившись над маленьким сундучком, вкопанным в песок на дне аквариума. Крышка сундучка открыта и под ней поблескивают совсем крохотные монетки. Это Ленкин папа так кислородную трубку для рыб замаскировал. И еще сделал игрушечный пиратский кораблик, понарошку сломанный и уложенный на бок в другой стороне аквариума, рядом с нагревателем для воды.

В аквариум можно было смотреть целых пятнадцать минут подряд, и не надоедало, клянусь! Томные рыбки плавали над головой водолаза, равнодушно огибали мачты кораблика, иногда подплывали к стеклянной стенке и смотрели на нас с подружкой глупыми глазами. Стайки неонов шустро плавали туда-сюда мимо пучеглазых золотых рыбок с хвостами-вуалями и плоских полосатых скалярий…

Я все-таки заснула, и проснулась от того, что меня раздевали и тормошили. Раздевают – это хорошо, сквозь сон подумала я, и услышала вдруг мелодию из передачи «АБВГДейка», и сон как рукой сняло. Моя любимая передача! Там тетя-клоун, Ириской звать!

- Куда пошла? Лежать!
- Пап, там..
- Лежать, я сказал. Сережка телевизор не смотрит. Ложись на спину и жди, я сейчас молоко принесу.
- Опять молоко?!
- А он ничего другого есть не может, зубов нет. Ты же обещала быть как ОН.
- …!...
- А можешь поплакать. Кроме молока все равно ничего не дам, не положено.

И папа пошел в кухню, а я подумала: и правда поплакать что ли?

Это что за жизнь такая дурацкая совсем? Не то что варенье есть, к подружке сбегать или телек посмотреть, а даже почесаться нельзя по-человечески. И молоко это гадкое. Лежи себе, как полено, замотанное в тряпки, да в потолок смотри. «Можешь поплакать». Нет, меня так не проймешь, решила я и стиснула зубы. Выпью я ваше молоко, и еще добавки попрошу. И до вечера доживу, будьте спокойны, попрыгаете еще вокруг меня!

И я принялась ждать вечера.

После прогулки и молочного обеда нас с Сережкой опять уложили спать. Сколько можно спать, подумала я, ведь он в коляске выспался! Но от честного слова, данного мной папе, деваться было некуда, и я промолчала. Папа бережно и туго запеленал нас обоих – брата в пеленку, а меня в простыню, потому что для пеленки я была слишком длинная, ноги из нее торчали. В простыне я чувствовала себя похороненной заживо, но решила, что счастье быть любимым ребенком все-таки стоит тех мучений, которые мне сегодня предстоят еще. Боже, как это трудно: быть счастливой, кисло думала я, засыпая в тоске и ловя одним ухом звуки телепередачи, доносившиеся из зала. Там смешное что-то смотрят. Без меня.

Забывшись в неудобной простынной тесноте, я поплыла куда-то вместе с рыбами над мягким снегом, прилетевшим из прогулки и покрывшим дно аквариума, и мне хотелось выбраться из воды и стекла, но я не знала как, и не могла, и в туалет хотелось ужасно, а туалета в аквариуме нет, и что делать, и..

- Пап! – крикнула я, проснувшись, пытаясь шевелить затекшими руками и
    ногами.
- Что? – спросил папа, прислонившись к косяку двери в детскую комнату, с 
   кружкой чая и бутербродом в руках.
- Я в туалет хочу!
- Под себя, - коротко и емко ответил папа.

И, спокойно повернувшись спиной ко мне, своей любимой Аринке, связанной по рукам и ногам проклятой простыней как египетская мумия, пошел себе обратно в зал, прихлебывая чай.

- Папа! Я «по большому» хочу!  – заголосила я, уже не сдерживая слезы, всерьез.
- Под себя, – громко и равнодушно донеслось из зала, - Он под себя, и ты под себя. Все по-честному, как договаривались.

Тут мне край пришел.

Вывернув шею, я посмотрела на Сережку, сопящего в своей кроватке, и увидела мокрое пятно под его попкой, расплывшееся на пеленке. И поняла, что так жить нельзя. Какой там к черту рай, это издевательство над человеком!

- Паааааааппааааааа!

И меня таки выпустили из простыни. И умыли над раковиной в ванной комнате. И разрешили сходить в туалет, и печенья дали, и даже от телевизора не прогнали.

Боже, не дай мне стать младенцем, думала я, пялясь в телек и блаженствуя. Хочу - в снегу валяюсь, хочу - на скакалке в коридоре прыгаю, или в носу ковыряю, или рисую, и все что хочешь делаю сама! Как хорошо быть человеком, а не «кульком».

Часы на стене над телевизором показали 14:07.

Я даже полдня не выдержала «Сережкиного рая».

Вечером, вспомнив свои утренние мучения, я подошла к кроватке брата. Он смотрел в потолок, покряхтывал, шевелил губами, словно соску или грудь искал, и на маленьком его личике было выражение нечеловеческого, ненормального терпения и смирения. Как у Христа на бабушкиной иконе, подумала я. И пошла с кубиками играть.

У каждого свое счастье. И своя за него цена.



2016