Технология писательского ремесла

1.
Пить, курить, говорить он начал одновременно. Это сказал Жванецкий. Мой внук последовал его совету, покинул памперс и начал говорить тоже одновременно. Пока не курит. Но ещё всё впереди. Я к тому, что начал писать, если это так можно назвать, рано — лет в пятнадцать. До сих пор храню первую тетрадку в клеточку на двенадцать листов. Имеет ценность только для меня.
Заглавие — это только повод высказаться. Даже если тебе не о чем говорить. Но что же делать в наш непримиримый век. Думал ли я, что родившись на излете одной войны, попаду на исходе жизни в другую. Надо от этого отвлечься. Вот и отвлекаюсь.
В этой тетрадочке было записано около десятка рассказиков. Не будем говорить об их литературной ценности, ладно? После ряда жизненных неудач, но об этом в другом месте, если рука поднимется. А она поднимется. После ряда жизненных неурядиц я оказался в одном одесском учебном заведении, которое определило мою жизнь на многие годы вперед, хотя по приобретённой специальности не работал ни секунды. Ни миллисекунды, ни микросекунды.
В этом учебном заведении встретил Моню. Нет, не так. Закончив десять классов и поступив в нефтяной техникум, который мы ласково называли мазутной академией, попал в нормальную группу,; ; вместо группы для десятиклассников, где давали отсрочку от армии. Потому что не подлежал службе в Советской армии, и бронь от службы мне была не нужна. И в моём военном билете стояла запись: рядовой не обученный, в Советской армии не служил. Говоря нормальным языком: в мирное время не годен, а в военное — опасен.
Когда я первый раз вошёл в аудиторию на втором этаже в здании на проспекте Мира, 6, и остановился в дверях, выбирая, куда бы опустить свой зад, с последнего стола мне крикнула девушка:
— Иди сюда, есть место.
И я пошёл. Это была Наталья. С ней я просидел все два года занятий. И написал ей диплом, и влюбился в нее, и вот и всё. Она была высокая, стройная, черные волосы. Все два года Наталья пыталась научить меня писать не только разборчиво, но и красиво. Обломалась. А как она думала, если это не удалось предмету под названием каллиграфия... Моя первая оценка в первом классе школы был кол в четверти по каллиграфии.
Тогда в Одессе из центра города на юго-запад ходил легендарный 133 автобус. Кто его помнит, тот поймет. Именно в нём, во время утренней давки, у меня с руки сняли часы “Победа”, которые по слухам были изготовлены на швейцарском оборудовании. Их мне очень жаль до сих пор. Папин подарок, мои первые часы. В этом автобусе Моня ко мне и прицепился.
— Нам по дороге, — сказал он, подсаживаясь ко мне.
Моня учился в нашей группе. Маленький блондинчик, сидел на первом столе. И постоянно эпатировал преподавателей. Нам это страшно нравилось. Не все преподаватели велись, но ведь не этом же дело, правда? Главное — попытка. Как это, главное не победа, а участие.
— Нам по дороге, — сказал Моня.
И это получилось на много лет вперёд. Но об этом позже. Я ещё подумал, чего он прицепился. Но решил, пускай, не будет скучно домой ездить. Мы разговорились. Он мне сразу вывалил, что в техникуме есть литературная студия и он туда ходит. Я ему сказал, что тоже пишу рассказы. Он мне с полулёта предложил:
— У нас завтра заседание. Приходи, я тебя с Эдвигом познакомлю.
У меня хватило ума прийти. Нет, не так. У меня не хватило мозгов, чтобы не прийти. Нет, не правильно. Я пришёл. Не совсем то, но близко к правде. И познакомился с Эдвигом. Невысокий лысоватый мужчина с очень живым взглядом. Одесский армянин. Он внимательно посмотрел сначала на меня, потом на Моню и спросил:
— Что у вас.
Я молча протянул ему тетрадку с рассказами. Опускаю незначительные подробности. Дня через два мы с Эдвигом встретились опять. Он немного помолчал, листая мою тетрадочку. Потом посмотрел мне в глаза и сказал:
— Будем работать.
Что он там нашёл, в моих рассказах, для меня до сих пор загадка. Нет, вру. Ну почти вру. Ему понравилось, это он мне сразу сказал, моя фраза из одного рассказа, где я написал, что какой-то классный поп написал библию. Как-то так. Это конечно не “тёмные воды залива были похожи на запыленную крышку рояля”, за которую Борис Полевой полюбил начинающего Аксёнова, но, по тем временам, тоже кое-что. Эдвиг сказал:
— Будем работать.
Если бы я знал, что он имел в виду. Но я не знал, и опрометчиво согласился. И тут началась для меня технология писательского ремесла. Он взял за основу мой рассказ “За что”, размером три тетрадных листа. И мы начали работу над ним. В чём заключалась работа? Много говорит не буду. Скажу одно: через месяц переписывания, перечёркивания, поиска синонимов и антонимов, простите меня за мой французский, от трёх листов осталась еле-еле одна страница, и та не до конца. Но рассказ заиграл. Вот с этого всё и началось.
Не знаю, как потом, но когда я учился в техникуме, как таковых заседаний не было. Мы встречались во время занятий в аудиториях, после занятий в городских сквериках. А для особенно приближённых студийцев следовало приглашение домой к Эдвигу. Так вместе с Моней и Пригоней и я попал домой к Эдвигу. Это была странная квартира на улице Лазарева в старом молдаванском дворике, по ходу направо. Две комнаты и веранда в качестве кухни, общей площадью метров четырнадцать квадратных. Там жили Эдвиг, жена Валя и дочка Аня.
Потом у Эдвига была съёмная дача на десятой станции Фонтана. Они её снимали у какого-то работника торговли еврейской национальности, что отнюдь не является недостатком. Скорее наоборот, особенно в Одессе. И работником торговли он был не простым, судя по тому, что сумел заиметь дачу — дом на десятой станции Фонтана. Это мне как-то предельно просто разъяснила Валя, рассказав эпизод из их жизни в гостях у сказки.
— Пригласили нас однажды хозяева на обед, – рассказывала Валентина, – сидим, едим. Вдруг тётя Хая, жена, говорит мужу:
— Лёва, пора что-то делать, денег совсем не осталось, я вчера разменяла последнюю сотню.
— Ты понимаешь, не сто рублей она разменяла, последние, а последние сто тысяч!
Потом была комната в коммуналке на улице раньше Баранова, теперь Княжеской, где меня и Моню Валя с Эдвигом учили играть в бридж. Я оказался плохим учеником, не смотря на то, что игра мне понравилась, правил не запомнил. И так в бридж после этого ни разу и не играл.
Коммуналка на Баранова запомнилась тем, что кроме того, что там меня учили играть в бридж, там ещё кормили жареными пельменями.
— Не хочешь жареных пельменей, – как-то спросил меня Эдвиг, во время очередного посещения коммуналки на Баранова.
Я вежливо отказался. Всё-таки я мальчик из приличной одесской семьи.
— Как хочешь, – сказал Эдвиг. – Вот, Пригоня вчера их жрал.
И ещё один памятный случай связан у меня с Баранова. Ой, щас уже надо говорить Княжеская. Хотя, какие из нас князья. Максимум вельмишановные добродии. Но старое название улицы вернули. Переименовали обратно. И теперь, чтобы понять, о какой улице идёт речь, мне нужно постоянно вспоминать, как эти улицы назывались при историческом материализме. Княжеская, вот, это была Баранова.
Я только не пойму, что им сделал Пётр Великий, чтобы они улицу имени его переделали в Дворянскую? Тоска по шляхетству? Но не будем зацикливаться на мелочах, это может завести нас Бог знает куда. Нам это надо?
Однажды Валя пришла к Эдвигу, не будем вдаваться в подробности, которые нам ни к чему, и не имеют никакого отношения к этому повествованию, простите мне мою гиперболу. Валя пришла и говорит:
— Шла к тебе сквозь строй проституток. Ужас.
— Так ужас, или ужас, ужас? — улыбаясь уточнил у Вали Эдвиг.
В коммуналке на Баранова Эдвиг занимался одновременно созданием эпохальных «Похождений профессора Сендеровича», как он собирался печататься в советской печати с такой антисоветской фамилией профессора. Уж лучше бы у профессора была фамилия Темирзяев. Всё равно после Маяковского эту фамилию никто больше не использовал. Тем более, что Сендерович, хотя и не профессор, был всё же кандидатом искусствоведения. Потомственный одессит, сумел с такой фамилией не только написать, но и защитить кандидатскую в условиях победившего исторического материализма. Правда в Ленинграде, который щас не совсем справедливо переназвали Санкт-Петербург. Но это моё личное неправильное мнение. Правда, по специальности Сендеровичу всё равно работать не давали, и он для пропитания работал токарем на заводе Марти, не заработать не уйти, в смысле на судоремонтном заводе.
Кроме того, Эдвиг параллельно пытался совершить прорыв в филологической науке, работал над словарём жестов. По этой причине телевизор в его комнате работал без звука, для большей наглядности в процессе изучения жестов. Жесты выписывались на карточки, карточки сортировались и пересортировывались, вырабатывался принципиальный подход к предмету Теория жестов.
Ну это научная работа — Словарь жестов. А Похождения — это художественное произведение, то есть творчество. В процессе работы над текстами Эдвиг выработал систему, подходившую для него. Он писал абзацами, каждый абзац на отдельном, вырванном из ученической тетрадке листике. Потом он их правил и сортировал. Дело в том, что с тех пор и до сегодняшнего дня меня всегда волновал вопрос технологии работы. Не того, откуда вы берёте сюжеты. тут всё просто, по крайней мере для меня.
Я просто сажусь, раньше за чистый лист бумаги, сейчас за клавиатуру компьютера. И пишу. Оно само приходит ко мне в голову в силу моей испорченности, как мы в молодости выражались. А именно сам процесс, технология. Справочники по героям, если текст достаточно большой. И к определённой странице ты просто забываешь, как звали того поца, который в начале ляпнул то-то и то-то. Как делал Лев Толстой, когда писал свою «Войну и мир». Но я не Лев и совсем не Толстой. Но тем не менее, справочники стал делать. И Лев Толстой писал романы, я, в лучшем случае; — тексты. Нанизываю слово за словом, пытаюсь, чтобы это было более или менее связно. Хотя, что такое связно? Поток сознания — это тоже связно.
Раньше считал, чем заковыристее текст, тем он умнее. С возрастом пришло опрощение. Ну, мне хочется в это верить. Желается — чем проще, тем лучше.
2.
Пригоня принёс рассказ. Называется «Глупая девочка». Рассказ сразу стал у нас бестселлером. Мне рассказ очень понравился. До завидок. Фигня, что есть зависть белая, зависть чёрная, или ещё каких-то других цветов. Я дальтоник. Зависть есть зависть и от цвета не зависит. У меня была зависть к Пригоне, вот он смог написать такой хороший рассказ. Значит и я смогу. Да, что там смогу — должен. И я сел писать эпохальный рассказ под названием «Кожаные ноги». Как я сейчас понимаю, полная ерунда. Но я старался. Писал, вычёркивал, правил, как учил меня Эдвиг. Работал над текстом. Принёс, показал Эдвигу. Он прочитал, читал он быстро, профессионально, как все журналисты и литераторы. Задумался, видимо как мне сказать так, чтобы не обидеть. И сказал:
— Да, баб описывать у тебя получается хорошо.
Вот я не понял, это он что, похвалил меня или нет? Ну хоть не признал проф непригодным.
Какого-то особенного места для наших собраний не было. Мы обычно встречались иди в пустых аудиториях техникума, или в садике напротив техникума, или дома у Эдвига, в смысле, там, где он жил. Потом стало проще. Техникум построил жилой дом и Эдвигу выдали двухкомнатную квартиру. Здесь он одну комнату, меньшую, отбил у Вали в качестве кабинета. В кабинете стоял большой письменный стол, левым боком к окну, правым боком к двери. Всё по науке. Напротив стола; ;диванчик. Так и хочется сказать канапе или козетка. Но, к сожалению, я не знаю, какая из себя козетка, а уж тем более канапе. И если быть до конца правдивым, не отличаю канапе от козетки. Но сидеть на этих мебелях было удобно.
Ещё в комнате — кабинете стоял небольшой шкаф с книгами и самодельная штанга килограмм на тридцать пять. Эдвиг на ней упражнялся, а Валя двигала просто так, когда убирала комнату. Ещё в доме жила кошка бело-чёрной масти. Для неё специально вырезали окошко в нижнем левом углу двери в санузел. И поставили там причиндалы кошачьего туалета. Окошко аккуратно завесили клеёночкой, и кошка дисциплинированно её отодвигала башкой при входе или выходе из мест не столь отдалённых.
Теперь мы стали чаще встречаться на новой квартире Эдвига. Ему было так удобнее, а нам — всё равно. Здесь было хорошо. Могли напоить чаем. Могли предложить партию в шахматы, в шахматы Эдвиг играл в силу первого разряда, а я в силу слабого любителя.
Я был из тех шахматистов, что играть не умеют, но очень хотят. Еще меня здесь научили играть в Шеш-беш. Или как кому нравится: нарды, триктрак. Насколько я понял шеш-беш переводится как шесть — пять, одна из лучших комбинаций камней, которые можно выбросить. Игра объединяла в себе и момент случая, и возможность, хорошо ли, плохо ли, им воспользоваться.
А что же Моня? А Моня никуда не делся. Он просто стал моим соавтором на многие годы. Но пока не будем забегать вперёд. Мы объединились по простому принципу: он умел строить сюжеты, а я умел писать. Чтобы вывести нас на широкую литературно - журналистскую дорогу, Эдвиг отправил обоих в только что созданную при областной комсомольской газете Школу молодого журналиста, ШМЖ, что мы любовно расшифровали на первом же заседании как Школа молодого жулика. И думаю, были не далеки от истины. Нами пытались руководить Сёма Лившин и и дама непределённых способностей великая Белла Кердман. Забытое одесское имя Белла. Так и веет стариной и пыльными улицами Молдаванки, и жарким пляжем Ланжерон.
Набралось нас человек пятнадцать. Собирали нас по вечерам несколько раз в неделю в помещении газеты. То есть теперь мы имели право беспрепятственного входа в редакцию. И даже в кабинет Семёна Адамовича, на первом этаже, как войти направо. В газете Семён Адамович;  работал заведующим отделом писем и по совместительству — фельетонистом  Его весёлыми фельетонами зачитывались все в городе. Трудность была одна. Газета выходила на украинском языке. А делали её сплошь русскоязычные журналюги, включая ответственного секретаря Беллу Кердман и главного редактора Борю Деревянко, не смотря на фамилию.
У Сёмы Лившина было ещё одно неоспоримое достоинство. Он являлся членом авторской;; группы первой легендарной одесской команды КВН. Поэтому в редакции постоянно тёрлись члены уже не существовавшей команды и даже Юра Макаров, ставший последовательно московским потом американским журналистом. Написал удачный сценарий, который поставили в кино. Там играл Жарков и молодая Александара Захарова. Бывал Олег Сташкевич, в последствии работавший женой Жванецкого, как сказал один острослов. Он работал директором Михал Михалыча до самого его ухода в лучший мир.
Чему нас учили в ШМЖ? Да какая разница. Это была, как щас выражается молодёжь, крутая тусовка. Со слушателями мы потом жили и работали бок о бок. Не все стали журналистами,;  многие разошлись в своих политических взглядах по тем или иным причинам. Здесь мы написали с Моней эпохальную, не побоюсь этого слова, пьесу «Вишнёвый сад». В ней описывалось, как работники советского учреждения решили во время субботника высадить на пустыре вишнёвый сад. В дополнение была написана сценка «Бедный Юрик», о том как проклятые американцы воруют наших умных учёных, в общем, об утечке мозгов за границу.
И приволокли эти опусы Сёме прямо на рабочее место, первый этаж, сразу направо. Он прочитал наши, простите за гиперболу, произведения, и сказал:
— Да, – немного подумал и добавил, — напечатать я это не могу, но ребятам покажу обязательно.
Под ребятами имелись в виду члены бывшей команды КВН. Как нам объяснил попозже Эдвиг, это был высший балл похвалы. Ну почему Сёма не мог напечатать такой патриотический опус «Вишнёвый сад», нам было понятно. Там в одном из эпизодов идущие на субботник рабочие поют песню: Сегодня я со всей охотою распоряжусь своей субботою.
Результатом написания этого опуса было предложение нам с Моней поработать в авторской группе создаваемой второй одесской команде, где капитаном был Юра Макаров. А для обкатки взяли на товарищескую встречу КВН между редакцией газеты и теми, кто остался от первой команды Валеры Хаита. За нас играли: Сёма Лившин, Валера Барановский и мы с Моней. За команду КВН: Макаров, Кнеллер, Сташкевич. Они нас разделали как Бог черепаху. Потому что на наш заковыристый вопрос:
— Что бы сказала лошадь Пржевальского;  Семёнову-Тяньшанскому?
Они ответили:
— Ну и лошадиная у тебя фамилия.
И мы поняли, нам здесь нечего ловить с профессионалами. Зато сама атмосфэра Дома актёра располагала ко всяким излишествам, чем мы и не преминули воспользоваться. Но до работы в команде дело не дошло по весьма банальной причине. Игры  КВН совпадали с защитой диплома в техникуме.
3.
Голубой, в хорошем смысле этого слова, период творчества закончился, когда я написал повесть. Настоящую, длинную. Писал я её долго, изматывающе, до наступления оргазма, до появления лёгкой глухоты. Наверное это было то, что принято называть вдохновение. Но на одном вдохновении не напишешь. Повесть была о неудачной любви, о студенческом быте. Вот как-то так. Я как раз учился уже в институте, заканчивал. Писать начал летом, на каникулах, на подмосковной даче у тётки.
Дача была по Волоколамскому шоссе, и по моим прикидкам гораздо ближе к Волоку Ламскому, чем к Москве. Тётка жила в Москве в легендарном районе Строгино. На одиннадцатом этаже. И из окна её квартиры был вид на церковь Троица Лыково и обратно. И далее везде: излучина Москва реки, Серебряный Бор, как район дач и особняков. Это как раз в районе Рижского шоссе, если я ничего не путаю. У меня всегда было сложно с географией. Но мы садились в Автомобиль Збигнева, породы Москвич 403, и ехали на дачу. Проезжали Клин, Снегири и ещё массу подмосковных деревень с пейзажами типа картины «Заросший пруд в Домотканово». И через часа полтора приезжали в дачный посёлок.
Там у Збигнева был деревянный домик в два этажа. Вернее в полтора этажа. Потому;  что это был не второй этаж, а переделанный под жилую комнату чердак. И я на нём жил, на экс-чердаке. С моим ростом, не очень маленьким, но и не сильно большим, я туда заползал. На верхотуре была лежанки системы «кровать» и колченогий столик у окна на волю. Остальной контингент жил на первом этаже. И там же была кухня, две комнаты. На второй этаж вела крутая деревянная лестница, что в те времена не составляло для меня никакого труда — взобраться по ней. Вы же понимаете, что с годами расстояние между ступеньками лестниц становятся всё больше, а земля, шоб к ней наклониться, всё ниже.
Кроме тёти, Збигнева и меня на даче ещё обретался Ирландский сеттер по кличке Сократ. Что говорило об его уме и сообразительности, хотя по началу меня эта кличка шокировала, в дальнейшем я признал её состоятельность. Ну Сократ, так Сократ. Умнейший был пёс. Сразу вычислил, что слабое звено — это я. И все свои желания предъявлял только мне. В смысле пойти — пройтись по окрестностям дачного кооператива московских учителей по своим неотложным собачьим нуждам. Делал он это не просто, а очень просто. Приносил в зубах поводок, что на его собачьей мове означало: давай пошли гулять. Клал поводок мне на колени или рядом, и садился напротив на попу. И очень внимательно и недвусмысленно смотрел прямо в глаза. Кто тут устоит. Я не мог, сдавался на милость собаки, брал поводок, и мы шли на прогулку.
На даче был железный распорядок дня. Завтрак в восемь утра, обед в три часа дня и ужин в семь вечера. Суровая дачная жизнь. И ежедневная трудотерапия. Замесы. Збигнев подводил под дом новый фундамент. Углы дома были вывешены на кирпичных столбиках, между ними прокопаны траншеи, которые теперь нужно было бетонировать. Только не спрашивайте меня, как это соотносится со строительной наукой и практикой. Я тут, как акын — что вижу, то пою.
Кто не делал замесы бетона, тот не знает жизни. Я её вполне познал на даче Збигнева. И я бы на его месте не преминул воспользоваться дармовой рабсилой. Ведро цемента, три ведра песка, что такое. Потом много воды, потом туда щебёнку. И лопатой перемешиваешь эту всю бодягу в корыте. А, перемешав до нужной консистенции, полученное варево лёгкой танцующей походкой, с тачкой наперевес, везёшь к ближайшей траншее и вываливаешь всё туда. А уж Збигнев всё разровняет как надо. Как ему надо.
И вот в таких без преувеличения прекрасных условиях я и дописал свою повесть о студентах. Отрываясь только на завтраки, обеды, ужины, прогулки с Сократом и замесы, которые потом мне вспоминали; ; много-много лет подряд.
Потом повесть перепечатал на пишущей машинке системы «Эрика», прекрасная вещь, не сохранилась у меня. По глупости. Не углядел за мамой, она эту «Эрику», в порыве наведения порядка в доме, толкнула случайному пассажиру за стольник. И послал повесть, не долго думая, в журнал «Юность». Думал не ответят. Думал, если ответят, посоветуют больше читать советских и дореволюционных классиков. Сначала лучше узнать жизнь и только потом браться за перо. Но нет. В смысле да. Ответили. Отказом с оттяжкой.
Аргументация меня пленила. Мне написали, что советские студенты не могут шляться по ресторанам и пить водку, а также танцевать по общежитиям. Отказ подписал впоследствии известный перестроечный журналист, который одно время даже вёл программу «Взгляд». Я его запомнил. Как в том анекдоте про курицу, которой мужик пытался, но неудачно, отрубить голову топором. А курица недорубленная бегала кругами по двору и кричала:
— Ну всё мужик, я тебя запомнила!
И у меня наступил перерыв в творчестве лет на восемь.
4.
Перерыв на восемь лет был не оправдан ничем, и связан с тем, что после окончания института меня заслали по распределению на работу в Киевскую область. Кем и как — это  не здесь, а как-нибудь в другом месте. Это совршенно отдельная история, ещё требующая своего Гомера. Как и то, как после Мазутной академии у меня воспоследовал институт имени связи.
Работая в Киевской области, я сделал ещё одну попытку опубликовать повесть о студентах. Вот такой я был молодой и глупый. Надо сказать, что с возрастом не очень-то и поумнел. Пошёл просто в Союз писателей Украины. А чего мелочиться. Там, я слышал, есть кабинет по работе с молодыми авторами. А молодым автором можно быть лет до пятидесяти, как я понимаю. Мне до этой даты тогда было ещё довольно далеко.
Особняк Союза писателей располагался на улочке просто напротив Центрального комитета партии Украины имени большевиков. И даже это меня не остановило. В уютной комнате с антикварной, как мне показалось, мебелью сидела молодая женщина средних лет пожилого возраста, многое повидавшая на своём веку. Особенно вот таких наглых авторов. Я срывающимся голосом сказал, что вот у меня есть повесть, и хотел бы её показать. Женщина взяла повесть у меня, полистала и говорит:
— На русском языке.
Я так понял, что это недостаток. Она улыбнулась и сказала:
— Ну у нас есть несколько писателей русскоязычных, Вот Вадик Сом, например. Оставляйте, приходите через неделю.
Я пришёл через неделю. Женщина меня узнала и, возвращая рукопись сказала:
— Когда я начала читать, мне сначала очень понравилось. Но потом... — она сделала паузу, — а вы не пишете на украинском?
— Ну я вырос в русской культуре, — ответил я женщине, вот жеж умник, да?
Она пристально посмотрела на меня и говорит:
— А может вы пишете фантастику? А то у нас в следующие выходные семинар писателей-фантастов в Гостомеле.
Я ответил, что фантастику не пишу и вышел из Мекки украинской литературы. Как я понял, им тоже не подошло, что советские студенты шляются по кафе и пьют горячительные напитки.
Восемь лет прошло и я вернулся в родную Одессу. Будто мне в этом городе мёдом намазано. Вроде больше нигде я не могу существовать. Атмосфэра, одним словом притянула. Попал на работу в управление связи по телефонам, чтоб вам проще было, по нынешнему — в телекоммуникационную компанию. Попал в отдел, где вместе со мной работали ещё пять дам. Обзавидуешься. Как говориться, чтобы работать в женском коллективе надо иметь квадратные, ну вы меня понимаете что. Тестикулы, вспомнил умное слово.
Представьте, обычный рабочий день. Звонят телефоны, мы отвечаем на звонки, пишем какие-то мероприятия и планы, которые мягко говоря, грубо выражаясь, никому и на фиг не нужны. Куда-то сами звоним. Типа контролируем и ругаем. Это самая главная составляющая начальства вовремя и не вовремя ругать. Шоб боялись. Начальство должны бояться.
И тут звонит телефон и что я слышу в трубку. Вернее, кого я слышу в трубке телефона. Семёна Адамовича.  Его голос ни с кем не спутаешь. Я так ему и говорю:
— Здравствуйте, Семён Адамович.
— А кто это? — недоумевает Лившин.
Я представляюсь ему полным именем. Лившин мгновенно вспоминает меня. Шо значит журналистская выучка.
—  А ты ещё пишешь? — спрашивает.
— Пишу.
— Приноси, я тебя напечатаю, — говорит Сёма и излагает просьбу, с которой хотел обратиться в нашу контору, простите, офис.
Ну, его просьбу я, конечно, выполнил, не жалко, это мне ничего не стоило. Всё равно, что ему напечатать мой рассказ. Даже ещё проще. Я принёс Лившину какой-то; странный рассказ. Я таки начал писать, после возвращения в Одессу. Как я теперь понимаю, рассказ был не очень. Но Сёма слово сдержал, рассказ в газете напечатал. И пошло-поехало.
5.
Эту мою публикацию прочитал в газете Моня. И возник ниоткуда. Предъявил в хороших одесских традициях:
— Шо ж ты, сука, сам печатаешься без меня.
— Чего же ты хочешь?, — спросил я словами из какого-то советского кинофильма.
— Работать в соавторстве.
Разговор происходил в скверике, который в Одессе все знают, как Соборка. Типа там раньше стоял Собор. Но большевики в 1936 году его взорвали. Потом, правда, восстановили. Но гораздо позже этого нашего разговора. Не будем забегать вперёд. Мы присели на скамеечке, под кустиком и заключили устный договор, который в большинстве случаев бывает крепче договоров, писанных на бумаге и скреплённых могучими подписями и тяжёлыми печатями. как-то так. Смысла в этом договоре было мало. Но на тот момент я считал, что Моня спец по разработке сюжетов. А я больше по редактированию и воплощению.
Прошло много времени, и сейчас говорить о том, насколько это соглашение было для меня актуально и полезно смысла нет. Просто вот так произошло в этот тёплый по летнему, осенний Одесский день. Соглашение действовало практически до конца наших с Моней отношений. Но это уже совсем другая история. И может быть я когда-нибудь решусь рассказать и её.
И мы стали писать в соавторстве. Схема работы была простая. Моня разрабатывал сюжет, набрасывал текст. А я доводил текст до продажного вида. Потом перепечатывал рассказ на пишущей машинке системы «Эрика», и несли Сёме в Антитлопу Гну, так назывался раздел газеты для фельетонов и прочего юмора и сатиры.
А потом Сёма взял, да и переехал в Москву на работу в газету «Известия», вот такую он нам подкинул подлянку. Правда, передал нас с рук на руки Вере. Вера была обширная женщина во всех смыслах этого слова. И самый светлый человек в журналистике из всех, кого я встретил на своём путанном пути. У неё было две дочки и замужем она была за работой, как я понял, может и не правильно. Я же не претендую на истину в последней инстанции.
Вера стала вместо Сёмы; ;заведовать отделом писем в газете, одновременно и главной по фельетонам. И теперь свои рассказы мы носили Вере. Ей нравилось и она их публиковала. Забагатеть с этих публикаций было невозможно по причине размеров гонораров. А их ещё нужно было делить пополам. Это была работа «за интерес». У нас у обоих была основная работа. Моня пахал маляром, а я подвизался на ниве телекоммуникаций, как сказали бы сейчас.
Вера всегда искала приключений на свою пятую точку скажем так. Только этим я могу объяснить, что она через газету провела конкурс на лучший юмористический рассказ. И ещё меньше я понимаю причины, по которым Моня вдруг сказал мне:
— А давай пошлём рассказ на этот конкурс.
—  А давай, — сказал я.
Не сказать, что был удивлён. Я был поражён. С какого перепугу Моня, принципиально отрицавший участие в любых литературных конкурсах. На том положении, что искусство, простите за каламбур, не бег на стометровку. Но оказалось, это была судьба. А от судьбы, как известно, не убежишь. И мы послали рассказ на конкурс. Как положено в конверте с обратным адресом. Всё по взрослому. Неожиданно пришёл ответ из газеты. Пригласили на встречу, и указали адрес, куда явиться. Это оказалось помещение на территории парка имени Ильича во время до Исторического материализма. Как Первое Христианское кладбище в правильной истории города.
Контингент, который собрался в холодном по мартовскому одесский дождливый день, оказался неоднородный. Всё — юморысты, как один. Как сказал про них Саня Михев: русская литература, незлобиво намекая на нац вопрос. Пришла и Вера. И объявила нам, что теперь мы — это литературная студия. Мы с Моней переглянулись: только этого нам не хватало. Потом подумали и смирились. И решили, что надо брать управление в этой литературной студией, извините за грубое русское слово, в свои руки. Я выдвинул Моню на руководящую работу. Поэтому когда возник вопрос:
— Кого вымбере руководителем студией, — с учётом того, что Гарик начал выдвигаться в первые ряды, сжимая в руках папку со списком членов студии. Видимо, готовился. Моня просто с места выкрикнул:
— Я готов стать председателем.
Народ с радостью выдохнул:
— За!
Гарик немного подрастерялся, но быстро справился. С тех пор мы стали друзьями, смею надеяться. Вера на наши заседания ходить перестала довольно быстро. То есть сходила на одно — два заседания и перестала ходить. Скорее всего её заела газетная текучка. Семья, две девочки. В этом холодном помещении мы были в первый и в последний раз.
Студию назвали Резонанс. В виде эмблемы выбрали портрет мифологического грузина в кепке — аэродром, которого так и звали Резо Нанс. Вот такой непритязательный юмор. Приютило нас известное в узких одесских кругах интеллигенции издание Театральная Одесса. Но это совсем другая история. И она больше про политику, чем про литературу.
6.
Распределение труда у нас с Моней не менялось. Он писал первый вариант, я обрабатывал. Если я писал первый вариант, то я и обрабатывал. Всё чаще первые варианты писал я. А Моня, как истинный мастер, визировал произведение, простите за каламбур. То есть разрешал ставить свою подпись. Иногда рукой мастера что-то правил. Но окончательный вариант всегда готовил я по той причине, что у меня была печатная машинка «Эрика». Крутая, надо сказать, была пишущая машинка. Портативная, в серо-голубом футляре — чемоданчике. Жалею до сих пор.
И тут Моне пришло в голову собрать всё, что мы написали до сих пор в книгу. Так страниц на триста — триста пятьдесят, на машинке. И я тогда ему сказал:
— Ты хочешь, чтобы я сидел и сбивал пальцы на клавишах печатной машинке, печатая триста страниц? — и выразительно посмотрел на Моню.
У этого жмота деньги были. Я знал наверняка. Моня немного посуетился, понял что от меня так просто не отделаться, и согласился купить компьютер. С этого момента у меня началась совсем другая жизнь. Не связанная с литературой. Поэтому об этом в другом месте. Компьютер был простой х286, если кому интересно, под управлением операционной системы DOS. Куплен в подвале на улице Сегедской у Саши, с которым я потом приятельствовал много лет, пока он не свалил за границу.
На этом компьютере я стал потихоньку набирать наши рассказы с Моней и Гариком. И даже распечатывал их на матричном принтере. Мне по случаю достался японский матричный принтер для бумаги размером А4. Принтер предназначался для бухгалтерии одной конторы, в которой я тогда работал. Но он им не подошёл. Им нужны были принтеры для бумаги размером А3, чтобы печатать свои бухгалтерские таблицы, а не эта козявка.
Рассказы-то я понабирал через пень-колоду, а вот с печатанием книги всё не получалось. Но это не было моей зоной ответственности. И тут у нашего приятеля Юры случился Мальчишник. Юра был директором небольшого одесского издательства и любил весёлые посиделки — мальчишники. Но на этот эпохальный мальчишник мы с Моней немного опоздали. Народ уже пропустил по паре рюмок, а мы пришли по трезвяку. Поэтому смогли пронаблюдать много интересного и забавного. На этом мальчишнике были только свои, состоявшиеся мужчины в самом соку. Разных профессий, даже один мужчина таможенный брокер.
Мы быстро влилилсь в компанию, но сюжеты этого мальчишника крепко запали нам с Моней в память. И Моня мне сказал после окончания празднества:
— Мы должны об этом написать.
В смысле я должен об этом написать. Ну надо, так надо. И я сел писать рассказ Мальчишник — Как на Юры именины. Писал его я трудно, потому что как раз в это время меня стала мучить гипертония. А Моня каждые пол дня названивал и названивал: ну ты уже написал. Я его посылал криминально и продолжал на фоне повышенного артериального давления сражаться с сюжетом, если он там был. И в конце-концов написал. Перепечатал на компьютере и принёс Моне. Он прочитал, ничего не сказал. Ещё бы он что-то сказал. Тогда бы я ему сказал.
—  А давай покажем этот рассказ Юре, — после паузы предложил Моня.
Когда мы при шли к Юре на базу, у него как раз сидел Брокер. И выпить они ещё не успели. Мы показали им рассказ. Касалось-то обоих. Брокер прочёл наше творение, задумчиво посмотрел в потолок и медленно произнёс:
— А сколько вам нужно денег, чтобы издать книжку?
Нельзя сказать, что мы не офигели. Но пауза не должна была быть длинной. В те времена, чтобы издать небольшую книжку нужно было минимум миллион гривен.
— Пятьсот тысяч, — сказал Моня, он имел большой опыт по раскручиванию клиентов на бабки, как потомственный одесский маляр, но об этом в другой раз.
— Я даю вам на книжку эти деньги, — торжественно сказал Брокер, Савва Мамонтов, блин, — а Юра её издаст у себя в издательстве.
И Брокер пошёл по своим делам, так и не выпив рюмки с нами, очевидно находясь под впечатлением собственного благородства.
— Пятьсот тысяч не хватит, —  сказал я, когда Брокер вышел из кабинета Юры.
– Ну не мог же я сказать — миллион, он бы испугался, – ответил Моня.
– Он добавит, если не хватит, – успокоил нас Юра.
Так оно в последствии и получилось. Брокер добавил, а куда деваться, работа же на половину была сделана. И так вот получилась наша первая книжка «На Греческой всё есть». Правда, книжка вышла на троих, третьим стал Юра, который тоже писал мелкие рассказы. Почему писал,он пишет до сих пор. Просто Юра воспользовался своим служебным положением. А мы не в претензии. В претензии только я. По этой книжке Юра потом стал членом союза писателей Одессы. Не сказать, что я за это на него гадость затаил, но осадок, да, был. Но уже прошёл. Растворился в суете будней.
Потом было ещё две книжки, которые назывались «Одесское счастье» том первый и том второй. Называться она должна была «Еврейское счастье», но Моня наложил вето на такое заглавие. А по нашему соглашению от 1984 года правом вето обладали оба автора. А потом Моня задумал, чтобы я написал «Одесские народные сказки». Мне идея категорически понравилась и я стал писать. Идея заключалась в том, что дедушка рассказывает внуку русские народные сказки, которых он не перечитывал со школьных времён, если он вообще их читал.
И я разошёлся. У меня появились сказочные герои Илья Ефимович Муромец и Самуил Яковлевич Соловей, никнейм Разбойник. И тому подобное. Всё действие происходило у нас в Одессе, на Молдаванке и Слободке, на Фонтане и в Лютсдорфе. И тому подобное. И тут мне позвонил Моня и в директивной форме заявил:
– Только ты смотри, чтобы у тебя не были все евреями, а там, болгарами, гагаузами. Я тебя знаю.
Я обалдел. От кого это слышу? От еврея. Я-то русский. И не антисемит. Я много общался в еврейской среде. Даже одно время еврейские мальчики в Мазутной Академии принимали меня за своего, а Моню считали гоем. В этот момент и прекратилось наше литературное сотрудничество. И я пошёл по жизни одинок. Шутка. Но это уже совсем другая история.