Во глубине Ипатьевского дома

Случилось всё не сразу и не вдруг.
В лучах сверкали звёздные хоромы,
Потом в пыли Ипатьевского дома
Замкнулся кармы беспощадный круг.

Свивай грехов затейливую нить.
Позволить властвовать? Что ж, это в Божьей власти.
Но знай – Господь однажды в одночасье
Всё представленье может прекратить.

                ***

Нам патриарха дали чужаки,
Лжедмитрий выправил бумагу Филарету,
А Мишу выкрикнули спьяну казаки
По хитроумному боярскому совету.

Вот так династия себя явила в свет,
Уж не Кобылины, Захарьины, да Кошкины.
Здесь третий Рим, другого Рима нет,
В Кремле Романовым склонились до порожков.

Нам южно-русский греческий начёт,
Нам эта спесь случайного престола.
И Филарета набожный внучок
Низвергнул Русь в безумие раскола.

«Тишайший» тот почувствовал нутром
Куда загнать отравленную спицу,
Ведь спор Церквей был вовсе не о том,
В скольких перстах нам надобно креститься.

И подчинившись дерзкому кнуту,
Отпрянув от Ведического Мира,
Мы перестали славить Правоту,
А стали славить тронного кумира.

Они сумели приучить здесь всех
За триста лет, и даже чуть поменее,
И к поиску сомнительных утех.
И даже к русскости своей измене.

На землю древнюю вальяжно принесли
Немало новшеств «добрые» Романовы,
Они спокойствие надменное блюли.
За скоморошество взялись сначала рьяное.

Потом не виделась им в радостях напасть.
Они гульнуть сумели – так, как надо!
И чудных яств налакомились всласть.
И порезвились в плясках до упаду.

                ***

На них свой взор пугливо поднимала
Толпа рабов, распластанная ниц.
И всей страны ресурсов не хватало
На развлеченья ветреных цариц.

До них не знаемое в полной мере рабство,
Они сумели в степень возвести.
Когда девиз – над серым быдлом властвуй,
Тогда и гати на костях мости.

До них ведь Русь такого не видала -
Людей менять с усмешкой на щенков,
А мать дитё от сердца отрывала
И содрогалась в плаче от пинков.

С иезуитским мелочным коварством,
Людьми оплачивали лести и дела
И на Руси выращивали барство,
Не души всё-таки считая, а тела.

                ***

Бывало, что по-русски ни один
Не говорил в семействе этом царском.
По их примеру русское дворянство
Всё записало предков из чужбин.

Беря невест голштинского села,
Оберегали тайный кодекс рода,
На пустоцвет в народе изошла
При них и вера под седлом Синода.

Былую гордость в сердце усмиря,
Народ душой печалился о вечном
И по церквям молился за царя.
Был тот народ уж слишком человечным.

Коль Патриарха заменил Синод,
То битва с Богом провелась прицельно,
Изверясь в Церкви, страждущий народ
Стал утешаться лишь в горючем зелье.

А сколь чиновников при них училось красть,
Юлить и лгать, менять личину заново.
Порою кажется, что здесь любая власть
Для русских будет вечные Романовы.

                ***

Какой мечтою бредили идейно,
Чего желали завтрашнему дню?
Ведь эти самые Готторпы и Гольштейны
Здесь не признали русских за родню.

Зато по миру страждущих спасали,
То на Кавказ, то на Балканы взгляд,
И не единый этнос созидали,
А из племён ядрёный концентрат.

Со всех овец в одно желали вымя
Залить с кровавой пеной молоко,
Для немцев этих стали все чужими,
Им что узбек, что русский – далеко!

И набирали земли безрассудно,
Своим внимая вспененным умам,
А час придёт, и лопнет многолюдный
Тот рыхлый ком, рассыпавшись по швам.

И за кичливое вот это созидание
"Святой" империи губительных основ
Они гоняли точно на заклание
Несть им числа российских мужиков.

Взгляд на народы холодно-казённый
Блюли они в семье за сыном сын.
Так почему же племена «спасённые»
Не славят их сегодня ни один?

Они общались с кругом странно узким,
Им Русь была безлико велика.
И их деяния, видать, придётся русским
Расхлёбывать здесь долгие века.

                ***

Победы, торжища, строительство, всё было,
Воистину великие дела.
И карма их, наверное, учла,
Но для неё их веса не хватило.

Их тайных дум незнаемых пороков
Всё перевесила суммарная вина.
Терпенье привередливого рока
Они сумели вычерпать до дна.

Хоть у Балтийского они таились моря,
Чтоб их народ-невольник не достал,
А он достал, и вот какое горе,
Стал Петербурга закуток так мал.

И пусть в конце столь ревностно хранили
«Святой» семьи болезненный уют,
Они судьбы расплату получили
За свой столь долгий, кропотливый труд.

А разве тот, последний, не венчался
Пред Богом в Храме с собственной судьбой?
И добровольно, походя расстался
Со всей ему повенчанной страной.

Итог всей пьесы – тихая истома,
И в отреченье вылился испуг.
Во глубине Ипатьевского дома
Замкнулся кармы беспощадный круг.