Роман Фёдор Басманов. Пролог. Белое озеро, 1570

    На Руси все закаты – червчатые, все звонницы – высокие. Коль столкнут – падать долго и больно. Даже если внизу заросли можжевеловые. А падать снова и снова будешь. Покуда участь свою не примешь, покуда чашу до дна не вылакаешь.

     Эх, сквозь воду смотреть трудно. Наплывает, глаза застилает. Руками не взмахнёшь, как махал, когда с высоты падал, воду не разгонишь.
Небо северное и отсюда видно. Всё звездами усыпано, особливо в августе. Высо-окое небо. Лишь осока мешается. Откуда она?! Ах, да… Вода, водица над глазами, над веками.

     В августе особенно маетно. Когда яблоками пахнет и дымом. Наглядеться на это небо – жизни не хватит. Что делал я в жизни своей, Господи?
     Смотрел, да оказалось мало. И жизни самой – мало.
Руки выпростаешь, тянут. Иной раз думается, ангелы – вверх. А оказывается… бесы. Вниз.
Сыном быть хотел Тебе и миру, что сотворил Ты.
Не рабом.
Воином быть хотел Помазаннику твоему.
За это ли пять веков плачу?

               
                Белое озеро, август 1570 г.


Закат только-только распластался над Белым озером, а месяц уж выглянул и начал плутать меж крестами Успенского храма, брежно поддевая рогами прозрачные облака и пугая своим внезапным появлением суеверных.
     Тревожным казался вечер. Небо будто тлеющими углями засыпано. Тронешь – зашипят, задымятся, обожгут.
     Зазвучали приозёрные заросли стрекотанием, зашуршали от ветра. Августовский день выдался солнечным и жарким, сморил всё живое. Но к вечеру Белое озеро покой потеряло. Волны тревожно обрушивались друг на друга, облизывая берег тёмно-синей, почти чёрной водицей. Оставляли на каменистой землице мутные разорванные водоросли. Хоть и запахло непогодой, но не менялся привычный ход вещей. Замолчали с последними лучами заката визгливые горобцы. Сменила их одинокая выпь, нагоняющая тугу на рыбаков.
     Если бы захотел случайный путник с высоких холмов северного посада разглядеть, что происходит здесь, в укромном низинном уголке у Белого озера – глаза бы проглядел, а не смог. Да и не спешил сюда добрый человек после захода солнца. Ни разбойников, ни татей ночных страшился честной люд. Нечисти полуночной и той не боялся. Чего её, дурную бояться? От нечисти защита проверенная: молитва искренняя да воззвание к Божьей помощи. Иного страшились.

     Узкую, поросшую ежой и сыпучим ржаником дорожку, что вела сюда от местной тюрьмы, в которую время от времени свозили опальных людей и царских изменников из града столичного, местные прозвали «безвозвратной». Онде чертями детей непослушных пугают, а местных пугали тюремщиками, столь непохожими на холёных столичных катов.
     Угрюмые мужики то и дело сновали по этой дороге, особливо после наступления темноты. Даже не отай, открыто. Точно добрым промыслом занимались. Хотя от промысла их, жители прибрежных посёлков седыми становились раньше срока. Мнихи и те, не раскидывали в этой части озера рыболовные сети, опасаясь такого улова, после которого молиться придётся усерднее, а сна ещё долго не будет.

     Последние дни затишье стояло. Дремала захудалая обитель, при которой несчастные и проклятые находились. Название обители людская память не сохранила. Да и зачем?
     Нынче, тишина вокруг озёрная. Даже жутких отчаянных криков, что обычно прорывались сквозь ветряную немоту, не доносилось. И мучителей людских никто не видал ни в городе, ни на берегу.
     Лишь этим вечером тишину нарушил навязчивый скрип телеги. Худая лошадёнка заржала, вскинулась, спугнув стайку поток, клюющих у обочины ржаник.      Загремела, заскрипела телега, остановилась у обочины. Раздраженный возничий приласкал зазевавшуюся лошадь кнутом, но всё ж двигаться далее, не потребовал. Потрепал рыжую густую бороду, всмотрелся в бесконечную озерную даль, о чём-то думая. После, окликнул тех, кого вёз.

– Слезай! Приехали.

     В телеге завозились. Старик зевнул, с ворчанием потёр затёкшую поясницу и ногой, растолкал человека, что забился в самый дальний угол.

– Меркушка, подымайса…
– Не сплю я – раздался молодой голос, – С таким грузом поспишь разве? Это вам, всё одно. Хоть репы мешок, хоть…
– Помолчи, остолбень!
– А ты что хотел, Спиридон? Что я вас по всему Белоозеру катать буду? – хмыкнул рыжебородый возничий, – Живее дело делайте и разойдёмся. Мне утром в столицу выезжать, государю объяснять, как же так вышло. Поблагодарите, что без ваших имен обойдётся. Да не мерекайте, что об вас пекусь! Пекусь я о себе, горемычном. Мне помощников нынче новых искать – хлопоты лишние. Тем паче, здесь одни мнихи, дьяки, пьяницы и рыбаки. Никого путного. Из столицы привозить? Кто сюда захочет? Уж сколько раз сбегали. Ищи их потом. К каждому стражнику стражника поставить, это не робь, а…баловство.

– Вышло что? – тот, кого возничий назвал Спиридоном, слез с телеги – В воду сейчас сбросим и дело с концом. Найдёшь что сказать, Григорий Лукьяныч. Первый раз что ли?

     Мужичонка вгляделся в лицо возничего, пытаясь понять его настроение. Недовольный, злой, но желтоватые глаза молчаливы. Темнил столичный гость, явно темнил. Допрежь не случалось, чтобы так серчал. Будто к праотцам отправили не отверженного Богом шлынду, потерявшего всё что имел, а важного кого. Тюремщикам возничий нынче объяснял, как «робить надо», так две палки о хребты поломал. Скулёж на весь острог. С чего осерчал? А раз темнит, значит, лишнюю монету можно выпросить, ежели с умом подойти. За молчание дорого дают.

– Искать будут? Тех, кого к нам присылают, уж не ищут, не дозываются. Семья-то была него? Всё батюшку перед смертью звал и девку какую-то в темноте выискивал, по имени называл да едва разберёшь.

     Спиридон замолчал, словно что-то вспоминая.
– Помешался видать.
–Такой раз первый – подумав немного, ответил возничий – Дай Бог, чтобы последний. Семья была. В наказанье такая семья даётся – он отмахнулся – Всё у него было. Слишком много и всё не по заслугам. С другими делиться нужно. «Найдешь, что сказать»! Экий ты умный, Спиридон. Всё – то у тебя просто. Не то, что у нас, грешных людей государевых.

     Возничий покинул место, обогнул телегу, заглянув в неё. Цепко ухватил крупными мясистыми пальцами тяжёлый вытянутый тюк, обёрнутый мешковиной. Потянул поклажу из телеги. Спиридон суетливо присоединился. Негоже ворон считать, когда господа робят. Зло окликнул Меркушку, который молча продолжал сидеть в телеге, обхватив колени и старался не смотреть на поклажу.

– Помогай давай! Расселся, как невеста!
– Уйду, хватит! – внезапно прошептал юноша, вцепившись пальцами в борта телеги – Надоела работа проклятущая…Поганым себя чувствую!
    Спиридон рассмеялся.
– Ну, иди, иди. Прямо сейчас иди. Куда уйдёшь, сукин сын? Токмо языком умеешь болтать и другим языки отрезать! Где тебя ждут?
– Провались ты – прошипел Меркуша – Я много чего умею. Меня батюшка всему учил!
–Свар не устраивайте! – вмешался возничий, – До ночи шимарить намерены? Уеду, хоть убейте друг дружку. Мне всё равно.

     Спиридон, желавший выслужиться, особливо после той грозы, что над головой пронеслась, сильнее потянул тюк на себя. Но не удержал, подводили уж руки время от времени. Лета-то почтенные, силушка не та. Повалил груз на землю, грязно выругался.

– Нет, подумать… Чертовщина какая-то, прости Господи. Барчук-то тонкий был да лёгкий, что молодняк берёзовый. Кажись, пальцем тронь, сломается. В чем душа держалась, откуда только злость звериная?! Все зубы на нас глядючи сточил в крошево. Потом кровушки сколько вылилось! – Спиридон перекрестился – От еды сколько дней отказывался… Ещё легче должен был стать. Помирал, на отрока годков шестнадцати схожий – мальчишка точно, прозрачный весь. А словно камения тащу. Меркушка, ты кого замотал-то? Не перепутал? У нас вчера трое покойников случилось, так другие двое – потяжелее. Ничего тебе поручить нельзя, сколько тебя, межеумка, ни мордуй!

–Того, кого надо замотал – огрызнулся юноша – Ты один умный?
–Так вы его ещё и не кормили? – нахмурился возничий.
–Сам, он! Сам! Сам! – испуганный тем, что промелькнуло в голосе столичного гостя, воскликнул Спиридон – Горделивый был. За гордыню сами знаете плата высокая. Грех страшный! Что на том свете, что на этом. Брашно наше, видать, не по нраву пришлась! С блюд золочёных, видать, яство принимать привык. А где ж… Где ж мы ему тут яства-то возьмём, вкупе с блюдами?
     Спиридон ехидно оскалился.
– По-хорошему с ним думали поступать, как велено. Так он в первый же день Ивашке голову миской расколотил. Вот как!
Возничий сжал кнут на поясе. Захотелось снять да хлестнуть по морде побольнее. Презирал он зверенышей этих ещё сильнее царских изменников, с коими его разделяло пламя Тайницкой башни, где располагалась главная столичная пытошная. Те хоть за своё стояли. Кто за что. А эти чего чужим мукам радуются? Он им монету звонкую за работу платит. Делай дело, да не рассуждай много. Особливо, ежели Господь способностей к хитросплетениям мысли не дал. Так нет же. Как ни приедет, так со своими разумениями лезут.

     Спохватился столичный гость. Руку от кнута отнял. Положил на собственную щёку, точно зубная боль одолела. Вспомнил, что сам не лучше. Своё участие в случившемся тоже припомнил. Но успокоил себя быстро.

«Моё дело – малое. Тоже приказы исполнять, я человечишко подневольный».

Лукьяныч обернулся в сторону Белого озера. Брызнуло клюквенным цветом заходящее солнце, воду красненьким окрасило. Не впервой всё это видеть, а маята такая, будто черти смертушки Лукьяныча решили не дожидаться. Навалились нынче всем гуртом.

     Закричали дурным голосом чайки. Углядели в озере добычу. Всё никак не уснут прихвостни бесовские.
«Да чей приказ нынче-то я исполнил? – подумал возничий, находясь растерянности, чуждой и незнакомой его совести. Тёмные глаза Иоанна вспомнились, когда посылал разобраться, что к чему. Ох и страшны были глаза эти. Погибель так смотрит. А как приехать и доложить, ещё страшнее станут…

    Вспомнилась и длань с перстеньком фряжским, басурманским. На перстеньке зверь диковинный, Григорий таких не видывал. Тоже фряжский. Лошадь – не лошадь, коза не коза. Рог один, изо лба растёт. По разумению Лукьяныча – забава нечистая, дьявольская, да кто он такой чтобы знатным людям повыше себя указывать, что носить да чем украшаться? Тем более, длань оказалась дающая. Высыпала перед ним мешок золотых.

– Хватит? Подсобишь, голубь? Избавишь нас от напасти и позора – почёт тебе. Не избавишь…
–Не пугай – рявкнул тогда Лукьяныч. Стукнул кулаком по столу так, что деньги на пол посыпались.

     Зазвенели, раскатились по горнице. Но первый раз за жизнь не жалко денег было, хоть бы все они провалились под пол, в щели укатились бы. Сразу видно – поганые деньги, хоть и с улыбочкой добросердечной принесли. Брать ли?
– Сам напугать могу – Малюта тогда поднял на собеседника пьяный взор. Глаза в красных прожилках все. Несколько ночей без сна. Молчаливо и мрачно сжал несколько монет в кулачище, просыпая остальное. Другой рукой бачовку с дурным хмельком. Уж несколько дней пил, после последней работёнки своей. Уж больно грязная оказалась… Даже для него, пса верного государева. Внезапно, резким движением отшвырнул оставшиеся деньжата. Попятился гость ночной.

– Григорий! Добей. И ****ь его отдай кому надо. Позор на весь род наш…
– Зачем тебе? – пьяным голосом проговорил Малюта – Никого из них больше не увидишь. Никто из них твой покой не обеспокоит. Дурь. Блажь. Забава сучья! Виданное ли дело? Пропятого с креста снимать! Чтобы добить?! Дело сделано. Плохо ли сделано?
– Поднимется! Живуч. Везуч. Гадёныш. Падаль худородная. Мало, Григорий? Ещё будет. Три мешка. Тридцать три! Сколько надо? Собственными руками добил бы, да…
– Да не для белой кости чёрная работёнка? – хмыкнул кат, отхлебнув ещё немного – Так? Для того все к Лукьянычу и ходите. От государя-батюшки до шельмы боярской… Для того Лукьяныч вам и нужен. Хоть и костерите за спиной – он жутковато улыбнулся – Что бельма пялишь? Худородный, говоришь, гадёныш был? Ты Бога-то князюшка, побойся. А то я не знаю… какого ты о нас, обо всех мнения. Я местом того гадёныша меньше. А то и двумя. Но приполз ты ко мне князюшка на четвереньках, к худородному. Средь ночи приполз. Чтобы о помощи просить. Ну?
– Григорий…
– Помолчи!

     Лукьяныч рукавом утёрся, не сводя взгляда с побледневшего гостя. Пришёл... Страшно, а пришёл. К нему, к Гришке "худородному"... Сам, поди, делать ничего не привык. Жар чужими руками лучше загребать. А кости ломать тем паче лучше чужими.
С грохотом бачовку опустил на стол. Далеко плёвое дельце зашло. Не так оно Лукьяновичу представлялось. Куда уж дальше? Сами по лезвию прошли, едва курячьи шеи свои не поломали. А гость ночной ещё дальше завести хочет.

     Первый раз тогда ничего не понял Григорий Лукьянович. Что делал, зачем? Для кого? И деньгам не рад. На что ему эти деньги за гробом-то? Невесть как окончится, когда перед государем отчитываться будет. Юлить да сочинять точно вшивый бахарь.

– А вот постригусь! – тихо, но с остервенелой уверенностью прошипел Меркуша, вернув возничего из его тяжких дум обратно – Постригусь, как батюшка мой хотел, видал я вас всех!

     Юноша спрыгнул с телеги. Спиридон громко расхохотался. В прибрежных кустах закричала разбуженная утка. Взметнулась, покружила немного и опустилась обратно.
– Работай дурень! Ты ли монетки лёгкие на крест пудовый сменяешь? Ну уйдёшь, ну сбежишь. Через два дня обратно к нам вернёшься.
- К вам – не вернусь – отрезал Меркушка – По миру пойду. Милостыню просить буду. Работать буду. В разбойники попрошусь! Нехристи, а всё честнее…
– Пошевеливайтесь – рявкнул возничий – Лясы точить приехали? Меж собой потом разберётесь, кто куда пойдёт. Тащите к лодке! Вы лодку-то хоть приготовили?

     Спиридон и Меркуша, один с ворчанием, другой с бормотанием, отдалённо похожим на сбивчивую молитву, ухватили тюк и потащили к берегу. Земля под ногами захлюпала, оказалась мягкой и скользкой. Одна из верёвок, которыми был перемотан груз, разболталась, развязалась, недалеко от воды окрутила ногу Спиридона по-змеиному. Мужик оступился, зацепился за что-то похожее на корень, выронил свою часть поклажи, толкнув при этом и Меркушку. Заскользил, сорвавшись с невысокого берегового изгиба спиной на камни.
     Меркушка вслед за ним расцепил руки. Выронил то, что нёс и попятился к камышам. Тюк шлёпнулся у самой воды.
– Дроволомы чёртовы! Псы поганые! – заорал возничий, но всё – таки кинулся не к поклаже, а поднимать голосящего от боли Спиридона.

– Вот нечистая сила! – запричитал тот, хватаясь за возничего. Так вцепился, что и его чуть не повалил – Неладно что-то с вашим барчуком! То ли он проклятый, то ли нас проклял…Как прибыл сюда, так из рук всё валится! Помереть как люди не может, чёрт приблудный…
Меркуша и взгляда не бросил на повредившегося старика. С трудом ненависть скрывал. Не пытаясь унять сбивчивое дыхание, он во все глаза глядел на упавшую поклажу. В страхе попятился, наступил в воду, по щиколотку увяз в песке.

     Угол мешковины оттопырился, явив перепуганному юноше то, что когда-то было человеческим лицом. Красивым или безобразным, ныне определить никто бы не сумел. Но Меркуша это лицо хорошо помнил. Сам же первым и ударил после презрительного и высокомерного плевка. Пленник тогда оскалился по-звериному, еще глазами сверкал, жизнь в них не потухла. Бил Меркуша с остервенением, старясь всё больше по лицу, пока не испугался до смерти. Чего именно испугался, так и не понял. Даже после первых ударов, сплёвывая кровь, пленник посмотрел насмешливо, дерзко, точно до сих пор у царских покоев первым человеком стоял.

     Подавая раскалённые щипцы Спиридону, недолго Меркушка наслаждался криками высокородного выскочки. Странным этот их пленник был. Нарушал привычный ход вещей одним своим присутствием. Не преувеличивал старик. Всё с ног на голову перевернулось. Не часто таких привозит Лукьяныч.
Ныне, в мреющем свете, наполненном алой закатной пылью, что кружила над Белым озером, можно было разглядеть лишь кровавое месиво и широко раскрытые остекленевшие глаза.

–Кажись, спину скрутило – жалобно стонал Спиридон, не в состоянии отцепиться от Лукьянича.

– Сюда мертвеца везли, отсюда опять повезем – вздохнул возничий.
–Дурно барин заживо хоронить! Я своё ещё не исходил.
– Исходишь! Скоро исходишь. Думаешь, тебе большой срок отмерян, коль так работаешь? Прибить бы тебя – процедил сквозь зубы Григорий Лукьянович –      Прямо сейчас и дело с концом – он зло замахнулся на старика.
–Куда мне такому плыть? – дрожащими губами процедил Спиридон. Держась за спину и тяжко причитая, отпустил возничего, доковылял до мертвеца. Не смущаясь его присутствия, опустился рядом на траву.

–Там же грести надоть…
–А что мне одному плыть?! – возмутился Меркуша – Как сбрасывать-то?
– Мне что ли с тобой? – рявкнул Лукьяныч – Где это видано, чтобы царский человек за холопов их работу делал?! Я и так с вами вошкаюсь больше чем с дитями своими. Соромно! Ты на меня, малец, волчонком не гляди. Благодари Спиридонку. Робь на двоих вас рассчитана была.
–Дык потонет он – запричитал старик – Тело-то сбросить надо. А ежели лодка перевернется? Ох, сила нечистая!

     Спиридон едва не плача стал раскачиваться, оглаживая себя по ушибленному.
–Не моя забота – отрезал Лукьянович – Кто из вас потонет, кто шею свернёт, мне дела нет.
Меркуша поискал взглядом припрятанный возле камышей рыбацкий ботник.

     На мертвеца он старался не смотреть, но та самая нечистая, про которую голосил Спиридон, подталкивала снова обернуться. Большие, широко распахнутые глаза с нечеловеческим ужасом взирали на Белозёрское небо, отражая бледный алый свет. Это были глаза живого человека. Покойник следил за огненно-багровым кругом. Ещё мгновение и улыбнётся, вздохнёт. Приподнимется на локтях, оскалится, да снова плюнет в своих мучителей.
–А он точно того? – даже видавшего виды Спиридона, передёрнуло.
–Что того? – переспросил Григорий Лукьянович.
–Точно помер?
–Да хватит уже, божевольные! К бабкам местным сходите, олухи. Пусть они над вами пошепчут чего.

     Возничий, раздраженно шагнул к покойнику, ухватил верёвки, собираясь всё вернуть, как было.

–Что-то ты старик, сегодня как пьяный. Ни тебя, ни Меркушку не узнаю. Такой придури николи от вас не случалось.
– Григорий Лукьяныч, так ведь… Всё-то у нас нынче особенное – Спиридон улыбнулся широко, хищно, показав гнилые зубы – Мерекаешь, на себя шибко похож? Церемониться с покойничком было не велено. Неужто запамятовал свой же приказ? А теперь охаете, ахаете, да пляшите вкруг него. В скудельницу положить и землицей сырой засыпать, как положено, так нельзя! Как тати ночные крадёмся, соромно, ей Богу.

     Почесав затылок и продолжая растирать ноющую спину, мужик прикидывал – нет ли кова? А если есть, то опять же монетку лишнюю с Григория Лукича взять можно за молчание. Григорий и раньше платил хорошо. А нынче, видать, случай особенный.
–Не твоё дело собачье.

     Возничий наклонился над телом. Ухватив угол мешковины на мгновение замер. Глаза смотрели и обжигали пострашнее всех тех пыток, что приходилось наблюдать изо дня в день. Да и по совести если, всё что происходило в Тайницкой башне давно уже наводило на Григория скуку.

     Яркий луч закатного света, не последний на земле, но последний для этого человека, скользнул по лицу. Осветил слипшиеся от крови ресницы. Из глубины зрачков, как показалось Григорию Лукьяновичу, поднялся голубоватый озерный отсвет, напомнил кату о временах не столь уж далёких и не таких уж плохих.      Нынче времена похуже настали. Для всех. Для самого Григория тоже.

     Вместо того чтобы завязывать, возничий размотал мешковину сильнее – убедиться. Глупо. Так глупо, что мысленно обругал сам себя распоследними грязными словами. Такими словами даже на изменников и холопов не плевался. Точно не человек государев, а попёнок малахольный, дьячок помешавшийся. А всё ж проверить надо. Привиделось? Чего только не привидится, коль совесть ноет. Григорий зажмурился, встряхнул головой. Рана на груди, что виднелась через исподнее, пропитанное застывшей кровянистой жижей, никуда не исчезала. Да, вот она. Как и было. А куда денется? Прошлого не воротишь, из мёртвых не воскресишь. Из раны рёбра торчали. Не выжил бы. Одно суеверие и суета.

     На всякий случай Григорий Лукьянович снял с пояса нож, поднёс лезвие к тому, что раньше было губами. Лезвие ожидаемо не запотело. Но навязчивая оса жалила где-то внутри, под рёбрами. Выполнять последнее, что должно было теперь с телом сделать, возничий не захотел, ровно, как и оставаться рядом с покойником в самый последний момент.
     Распрямившись и отряхнув колени от песка, велел:
–Завязывайте.
Меркуша уже хотел приступить к делу, надеясь побыстрее от этого дела избавиться, но Спиридон оглушил его восторженным восклицанием:
– Святые угодники! Экая вещица!
     Забыв про боль в спине, тюремщик, охваченный лихорадочной радостью, доковылял до покойника. С трудом наклонившись, постанывая, пошарил небрезгливо пальцами по окровавленной ключице, после чего вытащил энколпион. Гайтан, на котором крест висел, тут же лопнул.
– Богато – восхищённо прошептал Меркуша, забыв про собственные тяготы и обиды.
Крест и вправду отличался прекрасным литьём, словно умелый розмысел сотворил и явно был из дорогого металла, каменьями разукрашенный.
– Вот дурень, Меркушка. Когда покойника обряжал, как не заметил? Как мог пропустить? Такая вещь сейчас бы костоголовам досталась бы!
–Положи, где взял – раздался сзади голос Малюты.

     Спиридон растерялся и разозлился. Договор был старый, уж много лет действовал, покуда Григорий Лукьянович привозил в местную худую темницу тех, кого Боженька забыл. Все приглянувшиеся вещи, вне зависимости от ценности, позволял забирать. Работёнка-то чёрная. Себе ничего не оставлял. Ему и так хватало. Только вот… опять нечистая вспомнилась. Откуда мощевик-то появился? Всё же отобрали, когда пленника привезли. Чудеса. Но добрые ли?

– Это я… Принёс – после недолгого молчания ответил повисший в воздухе вопрос Григорий Лукьянович – Положь, говорят – повторил он.
–Уговор дороже денег –напомнил Спиридон.
–Тьфу, ты ж пакость – выругался Меркуша – То не перстень, не деньга. Спиридон, ты ж старый уже! Завтра помрёшь, а руки в грязи! О душе подумай. Я-то своё еще отмолить успею. А ты? Негоже у покойника крест забирать. Это последнее, что у него осталось…Бога побойся!

–Замолкни – рявкнул Спиридон.
– Верни – велел Малюта – А я тебе больше уговора дам, раз так вышло.
–Чудны дела твои Господи! Не ты ли Григорий Лукьянович, водице и днищу адскому тело приказал отдать? Ни погребения человеку, ни отпевания! Всё не по-божески. У нас пленников как псов закапывают, а всё ж… Батюшка приходит, а тут…
–Верни – повторил Григорий. Первый раз за долгую службу Спиридон услышал в его голосе что-то похожее на просьбу. Это окончательно склонило старого тюремщика к мыслям о наличии тайного умысла.

     Григорию просить не по чину. Его удел палкой взмахнуть, позвонки пересчитать. Коль захочет, сам Спиридонка на месте этого мёртвого боярина окажется. А тут – почести какие! И это при том, что в общую яму бросать мёртвого, возничий отказался. Знать следы заметал. Не надо было Лукьянычу, чтобы кто-то прознал о том, что приключилось, как дни свои барчук молодой окончил. Чего боялся? Концы ему, видите ли, в воду, нужны…

     «Концы в воду – повторил про себя Спиридон –нечистое дело» – мужик потёр спину – Концы в воду? Чего боится-то псина рыжая? Чего другим людям знать не положено? А сюда ли, к нам того барчука определили? Не в Кирилловскую ли обитель, куда таких белоруких всю жизнь свозили?»

     Спиридон шмыгнул, высморкался в рукав, бросил быстрый взгляд на бледного забусевшего Меркушу. Тот был последним, кто покойника живым застал. Да и частенько возле него последние дни околачивался. Будто дружка себе нашёл, баланда. Во-от, этот дружок его с толку-то и сбил! И раньше межеумком был, а как речей вольных наслушался, совсем одурел. То водички подаст, то ещё что. Спиридон знал, но не мешал в этот раз. Ему и самому нового пленника жалко бывало. Сильно он отличался ото всех остальных, дюже надоевших. Иной раз чувство накатывало, похожее на болотную удушливую воду. Будто не человека мучают, а птице крылья ломают. По пёрышку выдирают. А птиц, в отличии от людей, Спиридонке всегда жалко было.
     К тому же, немногим старше самого Меркуши. Только-только в силушку молодецкую вошёл. Мальчишка вчерашний, хоть и зверёныш. У Спиридона свои сынки такие. Все в столицу укатили, негодники, счастья пытать. В опришнину, какую-то, сказывали. Ни весточки уж более двух лет, словно в воду канули.
Но Меркушка вопрошающего взгляда не видел. Молчал, отвернувшись к озеру. Ждал покорно, что повелят.

     Пока все трое растерянно стояли вкруг мёртвого тела, точно это первый покойник в их жизни, день окончательно догорел. Тени разбрелись по камышам. Ветер усилился, стал холоднее. Равнодушно теребил уголки мешковины, раскидывал волосы мертвеца.
    Глаза, напугавшие трёх мужиков своей живостью, всё также смотрели на небо, точно покойник в смерть свою не верил.
Меркуша заметил выпавшую из связки руку. Тонкие прозрачные пальцы, с отросшими в заточении ногтями, словно перебирали песок. Некоторые из них сломали почти сразу, как несчастного привезли. Когда пришло время снимать дорогие перстни.
    Меркуша ощутил, как рубаха прилипла к спине, перекрестился испуганно. Спиридон, ощущая суеверный, неведомый ему доселе страх, также как и Меркушка, стараясь не смотреть покойнику в глаза, вернул мощевик назад. Небрежно положил его на ключицу – единственное не разодранное на теле место. После махнул рукой, призывая всех докончить работу, но вместо внятной речи – застонал. Боль в пояснице усилилась.

–Пора тебя менять Спиридон – разворчался возничий. Сплюнул раздраженно, отложил суму и сам помог Меркуше замотать мешковину как надобно. Или почти как надобно. Руки не слушались, работа в этот раз не спорилась, да и стоило ли стараться?
–Потащили – Григорий Лукьянович ухватил перемотанное тело в районе ног, Меркуша – верхнюю часть туловища.
Спиридон, прихрамывая, побрел за ними по берегу, пытаясь давать дельные советы.
–Без тебя обойдемся – огрызнулся раздражённый Григорий.

     У самой воды все разулись, поскидывали обувь на песок. Босыми побрели к лодке, нос которой услужливо показался из-за камышей.
Пару раз покойник вырывался из рук, падал в тёмную водицу. Григорий, отвыкший за короткий срок от грязной работёнки, на все лады костерил помощников. Помощники мысленно костерили Григория. Но вслух лишь бормотали молитвы, глотая и путая знакомые слова.
Как погрузили тело в лодку, Григорий повторил:
–Я туда не полезу. Хватит с меня. За что я вам оглоедам плачу?
– За крестик заплатить обещал – вкрадчиво напомнил Спиридон – Возместить.
– За крестик – передразнил Григорий – За робь я вам плачу, дурень! А не за крестик.
–Справлюсь – Меркуша забрался в лодку.

     Спиридон вздохнул. Судя по выражению его лица, он мысленно уже попрощался с молодым помощником. От огня Меркуша отказался. Хвастливо сообщил что «видит в темноте, как зверь ночной». Да и надеялся обернуться до полной темноты.
      Подождав, пока молодчик усядется за вёсла, Григорий подтолкнул лодку. Качнувшись несколько раз, она легко заскользила.
Темнело, но Меркуша стремился отплыть подальше. Знал, что пока темнота не густая, прозрачно-северная, смотрят на него с берега, следят за каждым движением. И только когда пришло понимание, что стал он для спутников всего лишь расплывчатым пятном, запыхавшийся гребец остановился.
Несколько минут сидел молча и неподвижно, оставив весла и обхватив собственное худое тело дрожащими руками. Затем выудил из-под одежды нож. Разрезав опять веревку, зажмурился, сунул руку под мешковину.

– Прости ты меня, Господи, не для себя! Не для себя…Ну?

     Щупал наугад, но недолго. Вытащил тот самый энколпий, который лишь по случайности не соскользнул и не затерялся. Едва ухватил, зажмурился. Качаясь вместе с лодкой, несколько секунд не решался открыть глаза, затем потянул на себя. Вытащил испачканный кровью мощевик.
     Молитва не давалась, даже звук собственного голоса пугал. Наконец Меркуша открыл глаза. Крест уныло поблёскивал. Откуда появился странный свет? Вроде лунный, а вроде и нет. Тонкий молодой серп, разгуливающий по небу над самым высоким холмом Белозёрья, вряд ли имел силенки так подсветить. Меркуша сжал мощевик в кулаке, затем вороватым жестом сунул за пазуху, да пробормотал холодными губами:

–Прости Господи… Я ж не для себя. Я ж не корысти ради, не ворую, не краду, лихого не думаю. Обетованье дал. Теперь знаю, что ей передать. Найти бы её ещё, в столице-то. Господи…слышишь ли ты меня?!
     К Господу ли обращался юноша, к мертвецу ли, сам Меркуша не знал. А может просто чей-нибудь голос хотел услышать. Пусть и свой. Уж больно стало страшно. Никто, конечно, не откликнулся. Лишь лодку качнуло сильнее на спокойной озёрной толще, будто сомик днище боднул.

     Переводя дыхание, Меркуша молча сидел на дне лодки рядом с телом, вдыхая солёный рыбный дух, исходящий от влажного дерева. Лишь некоторое время спустя потянулся к измученному покойнику, который в этот раз оказался смирным и податливым. Хоть и не сразу, несколько раз отчаянно удерживая равновесие, удалось юноше докончить. Сам несколько раз едва не последовал за покойничком, только святая молитва и умелые руки остановили лодку, готовую перевернуться.
    Вода долго принимать не хотела, несмотря на то, что Меркуша всё сделал по уму. Не первый раз делать-то приходилось. Бывало, поручения пострашнее заезжий столичный гость оставлял. Но нынче, как заметил Спиридон, всё происходило особенно.
     Белозёрье не проснулось от внезапного тяжёлого всплеска. Много чего на своём веку повидал северный край.
     Меркушка обессиленно лёг лодочное донце. Сил на обратный путь требуется много. Темноты он не боялся, но с берега потёк густой пенистый туман. Доплыть бы, после всего что случилось.
     Рука сама потянулась к мощевику. Поднял его, пальцами грязными растянул створки. От удивления приподнялся на локтях. Искал силы святой для поддержки в эту злую минуту, когда вода чёрная поглощающая чужое тело, словно поднималась внутри Меркуши, готовая горлом пойти, кровь живую из вен вытолкать, тиной вонючей эту кровь заменить. Внутри мощевика лежал свернутый колечком рыжеватый локон.
–Чудеса – Меркуша осторожно потрогал локон мизинцем.

     Да и сам барин чудной был. Не нашёл Меркушка святые мощи, но в душе посветлело. Захотелось налечь на вёсла и прямо сейчас увести ботник как можно дальше от людей, что ждали на берегу. Сбежать. Впервые у Меркуши, который в глубине души хотел поменяться местами с этим человеком, цепляющимся за жизнь до последнего, цель появилась. Смешная может для других, но не для самого Меркуши. Среди всего гнусного, поганенького, что ежечасно окружало, давило дурнотой ледяных острожных ям, промелькнуло что-то светлое, согревающее надеждой. Надеждой на то, что кому-то он может помочь, сделать, наконец, дело доброе, пользу принести. Теперь Меркуша совершенно точно знал, куда пролегает путь его. От этого – сил прибавилось, хоть и не частицу святую обнаружил Меркушка в мощевике.

     Разум судорожно вспоминал слова молитвы, но душа подсказывала, что помолиться стоит не за себя, а за того, кого он только что отправил на озёрное дно без отпевания. Горькое осознание заставило громко вскрикнуть, снова вспугнув белозерскую птичью тишину.
     Всё, что нужно у боярина узнал. И что не нужно – тоже. А имя его так и не выспросил. Когда завязалась меж ними внезапная дружба, длившаяся всего несколько дней, но оказавшаяся такой странной для Меркуши, у которого отродясь друзей не было, искалеченный, избитый, но гордый, помня сквозь обморочное сознание, что представлял из себя ещё совсем недавно, имя своё называть отказался.

– Узнаешь по сроце. Все вы ещё узнаете, услышите обо мне – вспомните. Даже кто не захочет.
– Скажи. Я бы за тебя помолился – робко попросил тогда Меркуша – Отсюда не выйдешь. Никто уже не выходит.
–Неужто Господь без извода не разберется? – дерзко спросил боярин – Дьяк он что ли, Господь твой?
–Страшно, точно еретик говоришь – смутился молодой тюремщик, – От имени своего отрекаешься? Или от Господа?
– Он сам… От меня отрёкся. На что тебе имя моё? Я тебе другое скажу, девки одной. Вот её имя – запомни, коль помочь хочешь.
–Что ж за беда-то такая – вспоминая этот разговор, прошептал юноша – Не по-людски. Всё не по-людски.
     Держась за борта лодки, Меркуша отчаянно посмотрел на небо. Ставшее серым, чёрным почти, оно набирало холодную высоту. Вода давно сомкнулась над телом, исчезнувшим в глубине Белого озера.

     Мокрый, продрогший, в прилипшей к телу одежде, юноша налёг на вёсла. Отплыв несколько метров, остановился, чтобы перевести дыхание. Словно раскалённый прут воткнули между рёбер, когда на поверхности воды показалась размотанная невесть какими силами, мешковина. Завязали в три оборота, узлов не счесть!
Поднявшись с глубины, ткань распласталась на озерной поверхности, похожая на два крыла. Меркуша осенил себя крёстным знамением. Первый раз за свою недолгую, но полную грязной работёнки жизнь, он увидел как человек и смерть не принимают друг друга.