Святой

…и не введи нас во искушение,
но изба;ви нас от лукаваго…
Аминь. (Мф.6:9-13 и Лк.11:2-4).

Москвичи поголовно помешались и помешались на собаках. Разного рода собачки, псы и огромные кобели настолько плотно внедрились в жилые помещения горожан, что на их фоне местные даже самые эклектичные сумасшедшие смотрелись не так эффектно, как какой-нибудь щенок - «белое облачко» или пес японской тематики.
Чтобы не попасть в ряды ни тех, ни других и как-то сохранить моральное и ментальное здоровье в громадном человейнике, я вчерашний еще житель провинции, пытался действовать старыми «дедовскими» методами.
Таким образом, по выходным я посещал баню и церковь, решая свои мирские и духовные дела. И если в бане все было более-менее пристойно и собиралась приличная публика, сторожилы – шутка ли два двести за два часа пара, то, в церкви царило черт знает что. Народу либо никого, либо столько, что не продохнуться, либо -  закрыто на очередной ремонт, либо … у нас таких либо может быть видимо-невидимо, как говорится, был бы человек, а причина найдется.

Так вот, ближайшая ко мне церковь располагалась при закрытом для захоронения кладбище, скрытом от любопытных глаз кирпичным забором. Остановка называлась тоже без изысков - «Кладбище». Рядом находился пруд с небольшим зеленым парком, где жителями района выгуливались те самые собаки.

По воскресеньям в церкви проходили службы; я старался их не пропускать и незаметно сблизился с отцом Михаилом, настолько, что его номер появился у меня в телефонной книжке. Мы часто общались после службы и, кажется, он в некотором роде выполнял миссию психолога, что, как он сам шутил, и делали священники до антропогенеза племени психологов из людей.
Здание церкви было компактным – небольшое, высотой с 3 этажа, с вытянутой башенкой - часовней и позолоченным куполом; проект явно типовой. Также имелся скромный внутренний двор и решетчатый забор с легкими воротами.
У них то непрестанно и дежурили местные нищие, попрошайки и сумасшедшие. Даже какой-то мальчишка цыганской наружности. Там я и встретил Чуку в одно воскресное утро.
 
- Подай, мил-человек, пока живой, – обратился он ко мне, моргая своими большими рыжими ресницами.
Я вопросительно с полуулыбкой посмотрел на него. Какой-то замызганный субъект средних лет в серой мешковатой одежде сидит на белом пластиковом стуле и имеет наглость…
- Да это я не про тебя, - продолжил он, - это я про себя. Не боись.

Мне этот диалог показался странным и интересным одновременно.
Я спросил как его зовут.
- Как салат, - последовал ответ. – Чука. Он улыбнулся вместе со своими веснушками.
Потом без запинки продолжил.
- Ну, че стоишь, бумажную то сунь, славянская твоя душа. Поди сервисами подписки пользуешься, а на боженьку и копейки говенной выдавить жалко.
Мне почему-то стало смешно и я дал ему рублей пятьдесят.
- Премного благодарствую, милостивый государь, теперь смело иди в свой последний путь, - и он указал на храм.
В приподнятом настроении я отправился на службу, а потом всю неделю вспоминал Чуку.
 
В следующее воскресенье я отправился в церковь с мыслью, что было бы неплохо встретить там и этого странного товарища. Взаправду, он, как Хатико, сидел на своем месте, словно ждал меня. Я подал Чуке и он искренне начал вещать:

- Спасибог тебя и тебе. Конечно, я человек корыстный, но только до богоугодных мощей. К Матроне – матушке ходил. Руки, одеяния целовал. Не за себя просил. За рожениц. Цветы принес, с кладбища конечно; зачем они мертвым-то. Истово просил, чтобы демография поправлялась, чтобы у царя-батюшки детишек – подданных больше стало, чем мор идет. И представляешь, чудо чудное случилось. Матрона мне глядь и подмигнула, натурально. Ну, положим, не она сама, а блудница юная, но все это на фоне святого лика. Может, конечно, соринка ей попала, или просто глаз зачесался. Только я то знаю, знак это мне. Я так и бросился к этой ****ине ноги целовать, а очутился уже на улице, батюшки в черных костюмах с наушниками в одном ухе меня под белые рученьки и вынесли. Я еще подумал, что они из «Церкви Седьмого Дня», в костюмах то. Там, если что по субботам кормят, жалко что не наливают. Только эти изъяснялись на моем, матершинном наречии, а один пес смердявый даже в харю пнул. И, главное, все это на глазах иконы матушки моей на входе. Ироды, короче, эти батюшки.

Я посочувствовал Чуке, но настроение опять поднялось и после церкви я вышел с облегчением. Чука, уже поддавший, видимо чувствуя мои ощущения, пожелал мне «с легким паром, наместник!». Его рыжие ресницы заиндевели.

На следующей неделе я вновь встретил Чуку. Увидев меня, закричал:
- Господе Иисусе. Иисус Христос наш – суперзвезда!
Потом, после того, как я сунул ему сто рублей, он продолжил уже тише.
Так и представляю его: едет на Мерсе шестисотом, сзади сидит и, почему-то икает. От происходящего чистилища вокруг. Во кашу заварил. А сам мимо же храма Себя любимого Спасителя мчится. Под землю ныряет на лимузине своем и воспаряет под свод расписной. Он то там, а меня туда не пущают даже – может рожей не вышел, может че. И так грубо говорят: пшел отсюда. А я не к ним, я к нему пришел, Аллаху Всевышнему своему. Отцу и сыну моему. И духу – там же мой дух! – Чука горестно махнул рукой.

У отца Михаила я вскользь поинтересовался о Чуке, он сказал, что тот – местный городской сумасшедший, вроде не буйный, «блаженный», поэтому и не гонят. И мы переменили тему.

В один из дней я пришел – не было ни Чуки, ни даже белого стула. Всю службу я простоял с мыслями о том, что могло случится. Когда я вышел, Чука пьяный привычно сидел на своем стуле и буровил что-то вроде:
- Господь Всевышний, Всемогущий, в рот всем дающий. Гражданин начальник, шеф, который нас везет. Иешуа Га-Ноцри. Большой Брат и Отец смотрящий. Бодхисатва! Совсем забыл нас тут, грешников Солнечной системы. На кого ты нас оставил, почему покинул?!
Заметив меня, он прервался, поклонился не вставая со стула. Но, получив купюру, неожиданно опять затараторил:
- Господи, помолимся, да пускай славится вымя твое! Молоко, что дают нам наши святые Девы Марии! Во веки вечные, коровьи, Амина, ох, Алина, Аминь!

Как-то я вышел подышать после службы, подождать отца Михаила, чтобы с ним пообщаться.
К воротам приближалась миловидная девушка в платке с русским узором. Чука попросил у нее подати.
Она с улыбкой сказала:
- Могу поддержать только морально.
- Лучше аморально подержи, Богородица, в исповедальне, али под алтарем, сестрица моя нежная.
Девушка недовольно фыркнула и поскорее вошла в здание.
Я подошел к Чуке и начал объяснять, что нельзя так девушкам говорить, да еще и богохульствовать.
Он серьезно послушал, похлопал голубыми глазами, потом ответил:
- Это еще что. Как-то экскурсия приезжала, там женщина ведущая была, со ртом таким большим, красным. Рассказывала в говорильню про обряды, смысл сакральный. Ну я не выдержал, прям в толпу как гаркну: - не сакральный, а оральный, бля. Только батюшка своими святыми десницами и отвел от греха, чтоб эти волхвы мне даров не отоварили по первое число. Батюшка у нас человек непорочный, хоть, говорят, у него четверо по углам. В нем боженька не ошибся.
После общения с отцом Михаилом, уходя, увидел Чуку, он на прощание сказал:
- Женщины в церковь ходят, ясно какие - ****и одни. Коленки то не от намаза содраны. Идут грехи свои земные замаливать. Еще деток тащат, блудницы. Жопами, сиськами крутят под ликами святых. Чтобы праотцы зашевелись снизу. Вакханалия сплошная. Мистерия. Мастер и Маргарита.
- Зато мужики все как на подбор – он ткнул в меня своим пальцем, - воины света, алхимики, красавцы точеные, ядра дроченные!

Не скрою, я начал ходить в церковь, чтобы услышать что-то новое и от Чуки. И он никогда не подводил. Вот, воскресным утром подхожу к храму, слышу как он уже что-то рассказывает местным попрошайкам:
- …или, вот, Сенька рябой у храма на Покровке живет, не то что мы тут на кладбище подыхаем, а как нормальный человек – у Христа за пазухой. В центре, магазины на каждом шагу, богачи, деньги бумажные. Пьет все подряд, как Венька Ерофеев. Сейчас, вообще, церквей, мечетей – хоть жопой жуй. А нормальной бесплатной сральни днем со огнем не сыщешь! – неожиданно закончил он свой рассказ.

На политические темы Чука высказывался неоднозначно. 

- Трамп нормальный русский мужик, голова! Америка вообще на долларах своих санных Господа восхваляет! Даже негры! Не то что мы – Великий Новгород и Красноярск, йоптить.

Или у нас с ним как-то состоялся такой диалог:
- Привет, Чука.
- Уйди, старуха, я в печали! На поле боя беда! Наши – отступают.
- Какие наши? – опешил я.
- Ясно какие – хохлы.
- Так ты что – украинец?
- Никак нет. Русские мы.
- Так почему же ты за них?
- Как это за них?! Хорошая новость с фронта – наши наступают!
Ну вот и поговорили.

В другой раз встречаю, он издалека уже шумит:
- Говорят, скоро перемирие заключат.
- Да, - говорю, - с двадцать второго года всё обсуждают.
Он замахал руками: - Я про духовное и земное, темная твоя душонка.

Или, слышу, опять жалуется кому-то:
«Раньше ангелы Господни парили, а теперь – дроны одни в небе».

А однажды читал молитву, вроде бы серьезно, потом в конце вдруг заключил:
«Во имя отцов и сыновей. За духов говорить не буду - в Афгане не служил».

Но, несмотря на его неуемный оптимизм, я начал замечать, что постепенно Чука сереет, его рыжего лика все реже касалась улыбка. Как-то подозвал меня и начал вкрадчиво говорить:
- Никому не рассказывал, только тебе, вот те хрест. Однажды явился ко мне. Вылитый кентавр с рожей терминатора. Во лбу звезда горит. Голый полностью, а скромный - члена, то не видно. Мне, грит, не нужно ни мотоцикла твоего (тем более у меня нету), ни одежд твоих. Только вера твоя. Неистовая, преисполненная. Ещё надежда и любовь. Триумвират этот ****ский, короче. И крестит меня натурально, Агнецем Божим нарекает. А я ванне как раз с похмела на Покров отмокаю, вода помутнела. Он, грит, воду тебе с Иордана пустил. Или я наблевал, сейчас точно уже не скажу. Но из песни слов не выкинешь. Так, вот, крестись тремя перстами, грит, Иуда. Или, грит, покажу тебе, безбожнику, загробной жизни с кузькиной матерью.
Так, веришь – нет, ноги сами меня сюда понесли и теперь я тут, как цербер, Христа охраняю на кресте. Чтоб насилия никакого не было отродясь. Чтоб никто не снял его, не срезал, или с крестом вместе не уволок. Сволочи. Пидерасты. Америкосы. Коммунисты. Хохлы, наши родненькие. Братья наши меньшие.

Раз, осенью, брел я в своих мыслях к храму, так он меня одернул и говорит: - видишь дырка в небе, через которую солнце пробивается, так это Отец нам привет шлет, через щелку бабскую эту.
 Крестится при этом, «свят, свят, свят» шепчет и к четку прикладывается.

Постепенно Чука начал говорить все меньше. Запомнилось его философское изречение:
«- … в сущности, что наша жизнь – пук господень, вылетит, пролетит и не заметишь…»

Как-то я выходил из церкви, прощально крестился перед дверьми. Ко мне подошел хмурый, смурной Чука:
- Старик, чувствую – кончаюсь... Да убери ты свои деньги, не в кесарях счастье. Душа в рай простится. Прости меня, мил человек. Придумал я это все. И отца, и сына, и святого духа. Нету этого ничего. Игра. А я – актер, по образованию, вообще-то. Зато забавно вышло. Вот, улыбаешься, шутовству моему, вижу, что улыбаешься, англицкая твоя душа. Боженька то не дурак, все видит.
И он подмигнул мне.

К концу недели отец Михаил скинул сообщение: «Чука прибрался». Я аж поперхнулся. Набрал, предложил встретится. Пришел вечером в храм. Батюшка рассказал, что на днях Чука напился, заснул около кладбищенского забора и его загрызли местные бездомные собаки. Чука жил один отшельником и похоронить его некому. Я спросил когда похороны. Отец Михаил как-то пространно сказал – как мы решим.
- Чука-то, -говорит, - сейчас тут.
- В смысле, - не понял я; подумал, что ослышался.
- Ну, тут, в подвале. Я к себе его забрал. Говорю же, больше некому.

Мы спустились в подвал, осмотрели тело. Оно было изуродовано до неузнаваемости. Выдавали лишь рыжие его ресницы.

- В воскресенье отпоем и за церковью похороним, я договорился, - сказал отец Михаил. – Поможешь?
У батюшки были связи какие-то, наверное, по похоронной линии.
- Конечно, - говорю, - о чем разговор. 

После воскресной службы подняли Чуку в простом деревянном гробу. Собрались только местные попрошайки, нищие и сумасшедшие. Я стоял поодаль. Отец Михаил служил панихиду. Все повторяли за ним, но крестились невпопад; потом прощались с телом. Кто-то целовал лоб и руки, кто-то только что-то одно. Женщины рыдали, кричали – на кого ты нас оставил. Кто-то кланялся, кто-то аплодировал. Потом взяли гроб и отнесли через черный вход на кладбище так, что, действительно, очутились прямо за церковью. Все время впереди процессии мальчик-цыган нес белый пластиковый стул. Кто-то - крышку гроба, кто-то – табуретки.
Потом из церковной сарайки взяли лопаты, верхонки, молоток и гвозди.
Начали копать мерзлую землю. Гроб стоял тут же на табуретках. Я тоже помогал – и в свой черед копал так, что на ладонях соскочили кровавые мозоли. Потом еще раз прощались, замерзли, поэтому было быстрее, чем в храме. Когда накрывали гроб крышкой, блеснули чукины влажные ресницы. Потом заколотили, опустили на веревках, все бросили по горсти земли. Закапали и воткнули деревянный крест, черным маркером написали ФИО и даты. Пока отвернулись, кто-то уже добавил «ЧУКА».
Отец Михаил сказал «Покойся с миром, Чука. Ты больше всех присутствующих говорил о Боге…». Мне также захотелось что-то сказать, но я не смог ничего выдавить, кроме «хороший человек – не профессия». Или что-то в таком духе.
Отец Михаил достал бутылку водку, пластиковые стаканчики, черный хлеб, колбасу. Мальчишку-цыгана согнали со стула и усадили батюшку, на табуретках организовали импровизированный стол. Пили не чокаясь, заплаканные, потупленные. И в этот момент в часовне раздался колокольный звон…

Спустя несколько дней от отца Михаила пришло сообщение: «Чука исчез. Приходи вечером, расскажу».
Так я опять оказался в храме. Батюшка рассказал, что кто-то раскопал могилу и гроб с Чукой исчез. Местные, кладбищинские, наверное, чудят – своего кого-то хотят прикопать поближе ко входу.
Мы сходили, убедились, что на месте могилы яма без креста и гроба.
- Вот собаки, - выпалил я.
Он ничего не ответил.
Мы еще немного поговорили про Чуку, скоро попрощались. Когда я уже повернулся уходить, мне показалось, что священник негромко сказал слово «воскрес».
Я на всякий случай перекрестился и, не оборачиваясь, пошел прочь от кладбища.