Достоевский

"Что, не приходило вам в голову, что в Петербурге угрюмые улицы? Мне кажется, это самый угрюмый город, какой только может быть на свете!
Правда, и в будни выносят детей во множестве, но по воскресеньям к вечеру их является на улицах чуть не вдесятеро более. Какие всё испитые, какие бледные худосочные, малокровные и какие у них угрюмые личики, а те, которые уже ходят - все с кривыми ножками и все на ходу сильно колыхаются из стороны в сторону.
Ребенок, что цветок, завязавшийся весною на дереве: ему надо свету, воздуху, воли, свежей пищи; и вот вместо этого душный подвал с каким-нибудь квасным или капустным запахом, страшное зловоние по ночам, нездоровая пища, тараканы и блохи, сырость, влага, текущая со стен, а на дворе - пыль, кирпич и известка".

"Воспитанный русский знает и то, что не стыдиться своего лица, даже где бы то ни было, есть именно самый главный и существенный пункт собственного достоинства. Вот почему он и хочет поскорее казаться французом иль англичанином, именно затем, чтоб и его приняли за такого же, который нигде и никогда не стыдится своего лица... Это какое-то беспрерывное ощущение праздного и шатающегося по свету самолюбия, ничем не оправданного. До такого самого высшего проявления человеческого достоинства - то есть признать себя глупее другого, когда другой действительно умнее его, - русский человек высших классов никогда и ни в коем случае не может дойти, и даже я не знаю, могут ли быть исключения..."

"Я научу сына моего быть честным человеком, и вот и всё", - порешил он в заключении, в полной и очевидной уверенности, что добрые дела, нравственность и честность есть нечто данное и абсолютное, ни от чего не зависящее и которое можно всегда найти в своём кармане, когда понадобится, без трудов, сомнений и недоумений. Этот господин имел тоже необыкновенный успех. Его горячо благодарили за доставленное удовольствие... Этот господин ушёл с необыкновенным чувством уважения к себе...
Господин этот, очевидно, был не дурак, не негодяй и не мошенник, даже, может быть, честный человек и хороший отец. Он только ровно ничего не понимал в тех вопросах, которые взялся разрешить...
Ты вот ссылался на естественные науки и математику - а тебе лучше всех известно, что ты свою скудную математику, из твоей спецшколы, давно забыл, да и там то нетвердо знал, а в естественных науках никогда не имел никакого понятия. Ведь ты же понимаешь, что только врал, а между тем до сих пор гордишься собою; и не стыдно это тебе?..
Вот эта то известного рода бессовестность русского интеллигентного человека - решительный для меня феномен... Она свидетельствует о таком равнодушии к суду над собой своей собственной совести или, что тоже самое, о таком необыкновенном собственном неуважении к себе, что придёшь в отчаяние и потеряешь всякую надежду на что-нибудь самостоятельное и спасительное для нации, даже в будущем, от таких людей и такого общества..."

"Это "стоит ли начинать", конечно, с одной стороны, намекает на такую способность уживчивости со всем, чем угодно, а вместе с тем и на такую широту нашей русской природы, что пред этими качествами бледнеет и гаснет даже всё безграничное. Двухсотлетняя отвычка от малейшей самостоятельности характера и двухсотлетние плевки на своё русское лицо раздвинули русскую совесть до такой роковой безбрежности, от которой... ну чего можно ожидать, как вы думаете?"

"Вот в том то и ужас, что у нас можно сделать самый пакостный и мерзкий поступок, не будучи вовсе иногда мерзавцем! Это и не у нас одних, а на всём свете так, во все времена переходные, во времена потрясений в жизни людей, сомнений и отрицаний, скептицизма и шаткости в основных общественных убеждениях. Но у нас это более, чем где-нибудь, возможно, и именно в наше время, и эта черта есть самая болезненная и грустная черта нашего теперешнего времени. В возможности считать себя, и даже иногда почти в самом деле быть, не мерзавцем, делая явную и бесспорную мерзость, - вот в чём наша современная беда!"

"Наши юные люди наших интеллигентных сословий, развитые в семействах своих, в которых всего чаще встречаете теперь недовольство, нетерпение, грубость невежества (несмотря на интеллигентность классов) и где почти повсеместно настоящее образование заменяется лишь нахальным отрицанием с чужого голоса; где материальные побуждения господствуют над всякой высшей идеей; где дети воспитываются без почвы, вне естественной правды, в неуважении или равнодушии к отечеству и в насмешливом презрении к народу, - тут ли , из этого ли родника наши юные люди почерпнут правду и безошибочность направления своих первых шагов в жизни? Вот где начало зла: в предании, в преемстве идей, в вековом национальном подавлении в себе всякой независимости мысли, в понятии о сане европейца под непременным условием неуважения к самому себе как к русскому человеку!"

"Мне скажут, что эти господа вовсе не учат злодейству; что, если например, хотя бы Штраус и ненавидит Христа и поставил осмеяние и оплевание христианства целью всей своей жизни, то всё таки он обожает человечество в его целом и учение его возвышенно и благородно как нельзя более. Очень может быть, что это всё так и есть и что цели всех современных предводителей европейской прогрессивной мысли человеколюбивы и величественны. Но зато мне вот что кажется несомненным: дай всем этим современным высшим учителям полную возможность разрушить старое общество и построить заново - то выйдет такой мрак, такой хаос, нечто до того грубое, слепое и бесчеловечное, что всё здание рухнет под проклятиями человечества, прежде чем будет завершено. Раз отвергнув Христа, ум человеческий может дойти до удивительных результатов. Это аксиома. Европа, по крайней мере в высших представителях своей мысли, отвергает Христа, мы же, как известно, обязаны подражать Европе. Есть исторические моменты в жизни людей, в которые явное, нахальное, грубейшее злодейство может считаться лишь величием души, лишь благородным мужеством человечества, вырывающегося из оков".

"Господа защитники молодежи нашей, возьмите, наконец, ту среду, то общество, в котором она возрастает, и спросите себя: может ли быть в наше время что-нибудь менее защищено от известных влияний? Прежде всего поставьте вопрос: если сами отцы этих юношей не лучше, не крепче и не здоровее их убеждениями; если с самого первого детства своего эти дети встречали в семействах своих один лишь цинизм, высокомерное и равнодушное отрицание; если слово "отечество " произносилось перед ними не иначе как с насмешливой складкой; если к делу России все воспитывавшие их относились с презрением или равнодушием; если великодушнейшие из отцов и воспитателей их твердили им лишь об идеях "общечеловеческих"; если ещё в детстве их прогоняли их нянек за то, что те над колыбельками их читали "Богородицу", - то скажите: что можно требовать от этих детей и - гуманно ли при защите их, если таковая потребуется, отделываться одним лишь отрицанием факта? "

"Винить ли таких маленьких детей, если и их слабыми головенками овладели великие идеи о "свободном труде и свободном государстве", и об общеевропейском человеке; винить ли за то, что вся эта дребедень кажется им религией, а абсентеизм и измена отечеству - добродетелью? А если винить, то в какой же степени - вот вопрос... Пока ещё кругом нас такой туман фальшивых идей, столько миражей и предрассудков окружает ещё нас, и молодежь нашу, а вся общественная жизнь наша, жизнь отцов и матерей этой молодежи, принимает всё более и более такой странный вид, что поневоле приискиваешь иногда всевозможные средства, чтобы выйти из недоумения. Одно из таких средств - самим быть менее бессердечными, не стыдиться хоть иногда, что вас кто-нибудь назовёт гражданином, и... хоть иногда сказать правду, если б даже она была и недостаточно, по-вашему, либеральна ".

"... Хлестаков, по крайней мере, врал-врал у городничего, но всё же капельку опасался, что вот его возьмут да и вытолкают из гостиной. Современные Хлестаковы ничего не боятся и врут с полным спокойствием".

"Я человек счастливый, но - кое-чем недовольный".

"Кто истинный друг человечества, у кого хоть раз билось сердце по страданиям народа, тот поймёт и извинит всю непроходимую наносную грязь, в которую погружён народ наш, и сумеет отыскать в этой грязи бриллианты. Судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно воздыхает... Судите наш народ не потому, чем он есть, а по тому, чем желал бы стать. А идеалы его сильны и святы, и они-то и спасли его в века мучений; они срослись с душой его искони и наградили его навеки простодушием и честностью, искренностию и широким всеоткрытым умом, и всё это в самом привлекательном гармоническом соединении. А если притом и так много грязи, то русский человек и тоскует от неё всё более сам, и верит, что всё это - лишь наносное и временное, наваждение дьявольское, что кончится тьма и что непременно воссияет когда-нибудь вечный свет".

"За литературой русской именно та заслуга, что она, почти вся целиком, в лучших представителях своих и прежде всей нашей интеллигенции, приклонилась перед правдой народной, признала идеалы народные за действительно прекрасные. Здесь действовало скорее художественное чутьё, чем добрая воля... Вопрос о народе и о взгляде на него, о понимании его - теперь у нас самый важный вопрос, в котором заключается всё наше будущее. Ровно никто из нас не любит его таким, каким он есть на самом деле, а лишь таким, каким мы его каждый себе представили. Все мы, несмотря на всю любовь нашу к нему, тотчас бы отступились от него без всякого сожаления, окажись он не тем, чем мы его себе представили... Мы должны преклониться перед народом и ждать от него всего - и мысли, и образа; преклониться перед правдой народной и признать её за правду. Преклониться мы должны под одним лишь условием: чтоб народ и от нас принял многое из того, что мы принесли с собой... В противном случае пусть уж мы оба погибаем врозь... Предсказывают, что цивилизация испортит народ: это такой ход дела, при котором рядом с спасением и светом вторгается столько ложного и фальшивого, столько тревоги и сквернейших привычек, что детей наших и нас ожидает что-нибудь ужасное. Назначено ли нашему народу непременно пройти ещё новый фазис разврата и лжи, как прошли и мы его с прививкой цивилизации?... Если уж решено, что мы люди хорошие, то чтобы там не вышло, а ведь дело-то под конец наладится... Мы покончили наш "культурный период" тем, что повсеместно перестали понимать друг друга. Я говорю лишь о серьёзных и искренних людях, - это они только не понимают друг друга; а спекулянты дело другое: те друг друга всегда понимали... "

"Я поддерживаю полную безответственность девочки, если даже и допустить, что у ней были дурные привычки, и вы не можете оспорить этой безответственности семилетнего ребёнка. У ней нет ещё и не может быть столько ума, чтоб заметить в себе худое. Ведь не святые же мы, несмотря на то, что у нас ума больше, чем у семилетнего ребёнка. Как же вы налагаете на такую крошку такое бремя ответственности, которое, может, и сами снести не в силах? "Налагают бремена тяжкие и неудобоносимые". Вы скажете, что должны же мы исправлять детей. Слушайте: мы не должны превозноситься над детьми, мы их хуже. И если мы учим их чему-нибудь, чтоб сделать их лучшими, то и они нас учат многому и тоже делают нас лучшими уже одним только нашим соприкосновением с ними. Они очеловечивает нашу душу одним только своим появлением между нами. А потому мы их должны уважать и подходить к ним с уважением к их лику ангельскому, к их невинности, даже и при порочной какой-нибудь в них привычке, - к их безответственности и к трогательной их беззащитности. Вы же утверждаете, напротив, что битьё по лицу, в кровь, от отца - и справедливо, и не обидно..."

"А знаете ли вы, что такое оскорбить ребёнка? Сердца их полны любовью невинною, почти бессознательною, а такие удары вызывают в них горестное удивление и слёзы, которые видит и сочтёт Бог. Ведь их рассудок никогда не в силах понять всей вины их. Видали ли вы или слыхали о мучимых маленьких детях, ну хоть о сиротках в иных чужих злых семьях? Видали ли вы, когда ребенок забьется в угол, чтоб его не видали, и плачет там, ломая ручки и ударяя себя крошечным кулачонком в грудь, не зная сам, что он делает, не понимая хорошо не вины своей, ни за что его мучают, но слишком чувствуя, что его не любят... Я поясню это: эти создания тогда только вторгаются в душу нашу и прирастают к нашему сердцу, когда мы, родив их, следим за ними с детства, не разлучаясь, с первой улыбки их, и затем продолжаем родниться взаимно душою каждый день, каждый час в продолжение всей жизни нашей. Вот это семья, вот это святыня! Семья ведь тоже созидается, а не даётся готовою, и никаких прав и никаких обязанностей не даётся тут готовыми, а все они сами собою, одно из другого вытекают. Тогда только это и крепко, тогда только это и свито. Созидается же семья неустанным трудом любви".

"Оставьте нам, по крайней мере, хоть жалость нашу к этому младенцу; не судите его с таким серьёзным видом, как будто сами верите в его виновность. Эта жалость - драгоценность наша, и искоренять её из общества страшно. Когда общество перестанет жалеть слабых и угнетённых, тогда ему же самому станет плохо: оно очерствеет и засохнет, станет развратно и бесплодно..."

"Надо обладать мужеством иметь своё мнение".

Дневник писателя. 1873-1876 год

12.12.2024