По следам желания истины

1. В отношении вещей. Размышляя о методе

Быть может, поначалу, если мы еще не располагаем хоть каким-то достоверным, истинным знанием (не говоря уже о «знаниях» во множественном числе), нам будет полезно вновь обратить внимание на саму феноменологию познания как опыта истины. В самом общем смысле, пусть и в ином отношении, здесь уместны слова Христа: «по плодам их узнаете их». Древо познания (в данном случае природы), растущее на почве истины, тоже плодоносит, но как сорвать эти плоды? Возможный успех их схватывания умом зависит от вглядывания в истину, от верного понимания и приятия ее знаков, ведь даже если ограничиться в этом вопросе только теорией, для последней широко открывается возможность скептицизма. Курьез со знанием в том, что прежде чем и для того чтобы знать нечто в феноменальном мире, я должен обратиться к знанию основ того или иного феномена. Только из основ феномен может быть познан истинным образом. Но как прорваться к знанию основ через незнание феномена? И что считать основой? Основа сама должна как-то способствовать знанию, если оно возможно. Чтобы мы могли познать истину, истина должна протянуть нам свою лестницу. Истина должна быть и быть готова раскрываться. Более того, древо познания изначально должно расти на почве именно истины, а не заблуждения. Когда мы имеем дело со вторым случаем, очень трудно бывает убедить человека, что он на самом деле просто ошибается и вообще не там ищет. Почва истины, таким образом, определяется верой, которая у каждого своя. Отсюда разность парадигм и многоликость единой несмотря ни на что истины. Истина схватывается всегда частично, частно – хотя бы потому, что делается это тем или иным субъектом. Но схваченная истина (плод ее, если это он) едина, умопостигаемо объективна и необходима, несмотря на различие схватывающих.

Есть, таким образом, разность предпосылок в отношении реальности (почвы, плана) и установлений истины (поиск верного знания). Если истина установлена, она сама себя обосновывает, что, впрочем, не обязательно делает ее для стороннего взгляда более или хотя бы достаточно обоснованной. Заблуждение или непризнание остается как фон, как неискоренимая возможность внешнего. Истина беззащитна перед этим непониманием, поскольку у нее совершенно иные правила игры. Споры между представителями разных парадигм, если они возникают, разворачиваются, как правило, вокруг изначальных верований и постулатов, а не самого знания. Борьба идет за право знать всеобщим образом. При этом мы никогда не можем с полной уверенностью сказать, что всецело принадлежим искомой истине или что основа всегда отвечает нам. Но если мы ее ищем, плод знания рано или поздно хоть в какой-то форме должен приложиться. Если же мы гонимся за знаниями, истина может нас обмануть. «Многознание уму не научает» (Гераклит). Напротив, только ум, устремленный к истине, может нести ведение. Важным моментом познания является то, что почва истины как для знающего, так и для не знающего в глубине своей темна, ибо сами истоки знания непознаваемы. Я могу знать что-то, но почему это так, почему истина иногда приоткрывается, мне неведомо (любопытное, хотя и ограниченное исключение – конструкции математики, предполагающие необходимость их самообоснования). Но коль скоро знание возможно, предпочтительней все же стремиться видеть, чем оставаться в полной слепоте.

Если брать доказывающую перспективу, видно, что знание здесь отличается от всего прочего тем, что имеет круговую природу, т.е. должно подтверждать себя через некое возвращение. Если знание – касание сущности, то вера – ее явление. Вера является вспышкой, прыжком изначально, тогда как после этого – путем. Знание – сначала путь к знанию, т.е. размышление, а потом вспышка его: сопоставление разрозненных наблюдений над объектом связывает их в новое качество, на котором проявляет себя уже чистый ум, несущий идеальный образ бытия сущего. Целое в знании появляется в результате трансцендирования частностей. Так, доказательство в математике есть возведение того или иного явления к основам, его определяющим. Это достижение самоочевидности включает промежуточный путь, потерю духом уверенности в предданном (как в сомнении Декарта), из которой, казалось бы, нет возврата. Но в результате именно такого отчуждения от первоначальных данных, как бы огибания их по неопределенно долгой траектории мы все же приходим к тому, что должны доказать, однако уже в ином смысле: вспомогательные допущения отпадают, опять-таки, подобно лестнице, и доказываемое теперь предъявляет себя уму в стихии чистой прозрачности. Эта парадигма, как она действует в геометрии, весьма загадочна и продуктивна.

Теоретическое знание не зависит от чувств, хотя разум и применяет их для построения и проверки своих положений. Знание – некий идеальный континуум, замкнутая цепь, внутри которой раскрывается неочевидное содержание, непрерывность, образуемая в условиях прерывности данных. Образцом здесь может служить классическая физика, для которой наблюдение в итоге (мысленного) эксперимента снимается, становясь подчиненным моментом законоустановления. При этом то, что мы способны размыкать, казалось бы, безнадежно замкнутый круг явлений до восприятия причин и целей – уже своего рода чудо.

Касательно физики. Есть, конечно, неизбежная странность, с какой физики рассчитывают, например, скорость движения. Согласно их формуле скорость определяется отношением пройденного пространства к истекшему времени. Вообще, формула – некая пустая, чистая форма отношения (а его нужно еще найти, и в этом, конечно, скромное достоинство формул), которая заполняется реальными данными, по сути, чисто предположительно; формула – лишь указание пути. Но что за гениальность в этой тавтологии здравого суждения! Интересно то, что случающееся движение с его скоростью виртуально уже входит в оба термина формулы скорости. Предполагается, что пространство пройдено, а время истекло, а также то, что оба они измерены. К тому же время тоже как-то движется. Но чтобы вычислять искомую скорость, мы должны заранее располагать ей в исследуемом движении, она уже должна там быть, иначе и искать нечего было бы. Объект, определенным образом увиденный, связывает знание в единство. Значит, что-то мы всегда уже знаем, пусть и неотчетливо. Есть скорость наблюдаемая (в более или менее обширном настоящем) и скорость вычисляемая (исходя из прошлого). Первая – как бы a priori, присущее движению с его медленностью или быстротой. Знание скорости согласно формуле – скорее некое вторичное, номинальное знание, ибо так мы подлаживаем наш символический аппарат, язык к реальности процессов, пытаясь вогнать шип измерений в паз природы. Самое любопытное, что их встреча действительно может происходить – при искомом совпадении реального и символического. Но совпадение это, опять-таки, условно, ограничено символическим аппаратом науки, который от начала до конца является сотворенным, несмотря на то, что речь идет о познании.

В этом смысле очень интересна и неоднозначна формула, по которой Лейбниц оценивал «живые силы» природы, по его расчетам относящиеся друг к другу как произведения масс на квадраты скоростей. В формулу входит квадрат скорости, но даже последнюю, получается, не так просто определить в ее реальном выражении. Скорость – лишь атрибут движения, его феноменальное качество, а не сущность. К тому же, по крайней мере сперва, не очень понятно, что именно Лейбниц пытался оценить, ведь энергия всегда познается не иначе как по своему результату (более того, энергия как таковая и есть только через результат, их отношение – это отношение возможности к действительности), при том что в текущем движении действие и процесс совпадают, а в истекшем – действие выпадает из процесса. Да, конечно, есть эквивалентность силы и ее проявления, но, если мы хотим знать, движение под действием силы нельзя рассматривать только в снятом, как сказал бы Гегель, совершенном виде.

Кроме того, какова «естественная», имманентная единица измерения силы? Что считать за единицу количества чего бы то ни было? От чего отталкиваться, если число – это чистое отношение ряда? Мы спешим и делаем слишком удобную подмену, если считаем, что определенные масса и скорость, понятые как величины, говорят нам напрямую не только о проявлении силы, но и о ней самой. В таком случае понятие силы оказывается скрытой двусмысленной тавтологией. Точнее было бы утверждать (и это будет куда более скромно), что от масс и квадратов скоростей (если именно от квадратов) отношение величин сил друг к другу зависит только как от начальных условий их проявления, а не что сами силы измеряются по произведениям названных масс и квадратов. Конкретное произведение задает отношение к силе, но не его предмет. Эта зависимость от условий лишь подразумевается в той «немой», готовой форме, в какой об отношениях сил сообщают справочники по физике (т.е. как о равенстве их искомых значений произведениям рассматриваемых феноменальных параметров). Что вообще значит этот знак равенства? Как понимать находящиеся по разные его стороны значения? Если отбросить номинальные единицы, даже ту же массу (или вес, понимаемый как ее проявление) неясно, чем выражать.

Насколько тяжел предмет? Например, вдвое тяжелее вот этого, поскольку так показывают отметки на весах. Значит всегда уже есть разброс, веер, круг, по которому вещи, как бы уходя от ответственности, отсылают нас одна к другой: «либо принимай меня такой, какая я есть, в непосредственном опыте, либо спроси о мне у соседа по количественной шкале». Опоры-единицы, опоры-в-единстве в их ответах, конечно, не найти. Единицы как были, так и остаются условными. В словах о том, что Бог расположил все мерою, числом и весом, быть может, важнее всего слово «расположил». Не кроются ли за ним качественные состояния различающихся? А весы – как, с помощью каких деталей они приходят в равновесие? Очевидно, через «то же», взятое, как минимум, дважды. Тем самым мы пытаемся укротить, постичь, покрыть различие качеств одномерной количественной шкалой, но делаем это ценой дублирования круга отношений самих вещей представлением универсальной эквивалентности, размена их числом. Сущностное же различие, которое могло бы служить подтверждению формулы Лейбница, ускользает от размена числом. Тогда как от знания выстроенных математизированной физикой единиц перейти к познанию отношений различия, от феноменальных эквивалентностей к различиям в сущности, их обуславливающим? Возможно ли достичь не только формального, но и реального знания, и при том не сводящегося к восприятию? На каких путях ум приходит в соприкосновение со своим объектом, отвечающим вещи? Отвечают ли сами вещи математическим формам их познания, протягивают ли они нам лестницу? Есть ли познание сравнивающее и познание, держащееся различий? Различия отношений были бы тогда познанными отношениями различий. Но различие, опять-таки, само должно было бы принимать форму тождества в единицах измерения, иначе мы бы его не смогли и схватить. Получается, единицами измерения различных остаются «это» и «то», «так-то» и «так-то», увиденные как «то же самое». Есть что-то коварное и ироничное в вещах…

С другой стороны, некоторые исследователи пытаются установить соответствие понятиям Лейбница в современных представлениях о кинетической энергии, но и здесь неясно, почему мы должны считать такую модернизацию ближе к истине. В целом это верно, но полагать, что на сегодняшний день в теории мы имеем еще и тот прогресс, что изначально лучше знаем, чтО мы исследуем, и соответственно можем дать этому более адекватное (опытное и метафизическое) описание, значит слишком скоро предпочитать современные формулировки прочим. Конечно, мы пытаемся познать один и тот же мир, но в то же время каждый делает это своим умом. Поэтому объект познания рождается всегда одновременно со своим описанием, т.е. как феномен. При переводе изначальных терминов исследования на современный его язык утрачиваются, в частности, некоторые важные для философии Лейбница коннотации, связанные с жизнью. Но во времена победившего кантианства (по праву или нет – другой вопрос) они, видимо, уже не так важны.

Итак, Лейбниц – исследователь сил. Сущность, сила, стоящая за действием движения – необходимый шаг мысли, но как только мы его делаем, мы попадаем во власть неизвестности. Можно ли поймать силу сеткой феноменальных параметров движения, массы и скорости? Делез и Гваттари в книге «Что такое философия?» пишут, что лейбницева формула важна тем, что вводит некую потенциализацию в природу. Впрочем, она вводит потенциализацию скорее в нас самих, ставит в уме вопрос, возбуждает любопытство и азарт знать, ибо сколько бы мы ни всматривались в этот квадрат из формулы (идущий, получается, в обход предполагаемой очевидности, которую могла бы давать так называемая мера движения, т.е. произведение массы на скорость в декартовом понимании), мы все равно не видим его в природе, а только в наших расчетах. Или, точнее, мы не видим природы как таковой за ним. Природа всегда уже более или менее приручена расчетами, введена в порядок феноменов. Но мы же искали их основу, не так ли?

На первый взгляд формула Лейбница довольно убедительно отражает тот прирост в проявлении силы, который имеется при переходе ее из «спящего» состояния в активное, живое. Но если мы начнем сравнивать действия различных тел, чтобы проверить эту формулу в отношении данного прироста, то порядок сущности сыграет с нами следующую шутку: квадрат начнет просто испаряться, превращаясь по закону «мира наизнанку», как называет его Гегель, в корень с неизвестным, проблематичным значением. Относительно несложно опытным путем более или менее точно оценить действие силы, но утверждать, что квадрат в нее как бы вложен – это требует доказательства. Так, можно представить себе три состояния реальности: «мир наизнанку» (пустая потусторонность), состояние покоя (область мертвых сил, статика) и состояние движения (действие живых сил). Темная основа, порядок различий в вещах и их проявление. Восходя от проявлений к сущностным различиям в их динамике, мы должны были бы постигать и принцип, меру различения, иметь подтверждение того, что различия сил именно таковы, какими мы их видим. Но различия, хотя и именно потому что мы пытаемся схватить их числом, всегда сами нуждаются в обосновании исчисления, которое сводило бы последнее к форме удобопонятного тождества или к тождеству удобопонятности. Ибо мы познаем различное лишь из того же. Чтобы оценить живые силы в разных проявлениях их сущности, т.е. обосновать порядок различий в движущихся под их действием телах, мы должны были бы сравнить через эти выражающие силы движения, опять-таки, сами силы, но делать это приходится либо из состояния движения, либо в состоянии покоя. Оценка из состояния движения, насколько она возможна, чисто эмпирична. Оценка в состоянии покоя (хотя бы и как результата движения) возвращает нас к мертвым силам в их отличии от живых. А в «мире наизнанку» различие между живыми и мертвыми силами вообще снимается в пользу полностью безкачественного безразличия. Основой же основ является только Бог, но в Боге познаются совсем другие вещи. Что же тогда говорить о позднейшем, более сложном варианте формулы, согласно которому искомая сила определяется как половина произведения массы на квадрат скорости, или – если обратиться уже к другим исследованиям – о скорости света: для такого значения, каким его заявляют, на мой взгляд, едва ли возможна какая-либо проверка.

Хотя посредством экспериментов мы пытаемся предписывать природе условия ее проявления (так, мы принимаем как данность известную массу тел), проявления эти, вообще говоря, остаются ограниченными нашим восприятием их итогов. А различие масс и скоростей, по которым мы выясняем меры сил – является ли оно таким уж незыблемым условием, благодаря которому мы можем заключить силы в тиски оценки? Или есть в силе что-то неизбывно сквозное и слишком неподатливое, мимолетное в отношении кругового «пробега» феномена, что-то, не поддающееся нашим косвенным, «возвратным» от феномена к сущности методам? И что все-таки, как не косвенность, значит числовое различие масс и скоростей в отношении такой потаенной, хотя и проявляющей себя реальности, как сила? Лейбниц утверждал, что дал как априорное, так и апостериорное доказательства. Кант сомневался в его результатах…

Как бы то ни было, упомянутый квадрат возникает на том пути, где мы сначала должны найти скорости, которые отсылают нас только к движению. А вот сам квадрат отсылает уже напрямую к силе, к сущности. Но тогда формула Лейбница – помесь. Именно поэтому она порождает упомянутую потенциализацию. В этом немалое изящество мысли и загадочность самого Лейбница, но в то же время и спорность формулы, ибо как проверить ее, кроме как по производимым телами действиям, которые должны быть сравнены, неизвестно. Но сравнение разных движений в отношении порядка сущности все только усложняет. Действия сил, взятые в их различных значениях, должны были бы отражать, как бы предвосхищая, различия в сущности, но тем самым получается замкнутый круг, о котором мы писали выше. Сила проявляется пропорционально своему действию, а не пропорционально себе, а это все равно что сказать, что действие проявляется пропорционально действию. Поэтому мы охотно признаем, что метафизическое положение о равенстве силы и ее проявления работает, но это так только с учетом того, что данное положение вытекает из практики, из физической реальности. Но чтобы оно «втекало» и в порядок сущностей, чтобы теория схватывала истину несомненным образом, нужно что-то большее, чем практическое удобство. Физика и метафизика спаяны, первая не ясна без второй, но вторая не достаточно свободна от темноты, чтобы служить твердым, таким уж однозначным прояснением первой. Это при том, что в порядке эксперимента все может «сходиться». Но если мы начинаем осмыслять это схождение, мы оказываемся поражены старым дуализмом сущности и явления. Либо мы познаем только явление, и тогда оно не выражает для нас сущности, либо явление указывает на сущность, но опять-таки только как явление. Явление выражает сущность, но в то же время в сущности есть некий остаток природы (непознаваемое), который ускользает от этого выражения.

Получается, сущность показывается на миг в феномене, но лишь для того, чтобы уйти обратно в себя, стать недоступной. В этом проявляюще-утаивающая суть феномена. Однако, что как не время, остается нам в этом утаивании? Феномен существует во и благодаря времени (не говоря о пространстве). Во времени мы пытаемся считывать знаки сущности, открываемые феноменом. А там, где даны знаки (пусть даже и как знаки непознаваемого), там и судьба этого времени в собственном смысле слова. Судьба в том, чтобы вглядываться в феномены из просвета бытия, соответствовать человеческой природе ради тождества последней природе Бога.

Теперь немного о человеческом, слишком человеческом и о его языке. Даже если допустить, что наука, желающая «кастрировать язык» (Лакан), чтобы он служил точным инструментом выражения ее расчетов, сводящих качества к количественным параметрам, права в этом пункте (тут можно было бы вспомнить и критику Гегелем ограниченности рассудка), все равно всегда остается проблема ясного видения того, что мы пытаемся описать этим языком. А это порой не так очевидно, ведь объект также конструируется в эксперименте. Чтобы кастрировать язык, нужно уже знать (а о достижении знания речь как раз и идет), ради чего ты это делаешь: получается круг, неизбывность здравого смысла и его взгляда на вещи. Но откуда берется сам здравый смысл и насколько он здрав? Сырая эмпиричность не сыра, но предполагает определенные допущения, и вопрос еще в том, какая на самом деле реальность за ними стоит, верно ли она схвачена.

Почва древа познания – природа. Истина природы – уже нечто большее ее. Но путь к ней извилист и довольно темен, поскольку отношения феноменов и их основ непросты в том смысле, что между ними с нашей стороны предполагается некий прыжок, связанный со сменой способности души (от воображения к рассудку, если вспомнить Канта) или с переходом от бытия к сущности, которая только мыслится, по Гегелю. А раз есть прыжок, значит само знание достигается, подтверждается и передается только таким же прерывным способом, хотя само, по-видимому, и непрерывно. Но в таком случае, не открывая двери полному скептицизму, знание становится неким порождением самого себя. Умозрение, действуя в условиях «слепоты» чувств, их затмения, полагается на некое, с одной стороны, имманентное и при том отлитое в символы средство познания (например, на числа, «чистые», умом зримые фигуры или даже просто на мысль как таковую с ее логическими методами), которое нисходит в объективность, исследуя основы вещей, но с другой стороны, это средство должно выражать для нас именно вещи, их закономерности. Природная же основа отвлеченного знания соотносится с ним скорее косвенно, в порядке эмпирического подтверждения по принципу «работает – не работает». Нельзя сказать, существует ли знание, пока ты не познал нечто точно. Это, повторимся, не означает релятивизм. Круг размыкается, чтобы замкнуться, но откуда-то сверху, оттуда же, где оказывается и неопределенно широким. Получается, знание как бы двунаправленно, и «открыты» в нем как материя, так и форма, но в разных смыслах: эмпирическом и трансцендентальном.

Познание – процесс, который не может не обладать собственной «умной» материей. Речь не столько об идеальном предмете знания, сколько о самом внутреннем содержании последнего. Как писали Пятигорский и Мамардашвили, знание не дискретно, а процессуально (Мамардашвили М. К., Пятигорский А. М. Символ и сознание. СПб., 2011. С. 99), и представляется, что процессуальна именно его форма, тогда как сама материя знания, его умопостигаемое содержание дробится в прерывных актах схватывания (понимание, по их мысли, напротив, дискретно, ибо не выводимо из непонимания) и передачи. Передача, конечно, не отменяет, в каком-то предельном смысле, непередаваемость знания, его лишь косвенную сообщаемость. Знание процессуально значит в том числе и: есть прежде всего знание (где важен субъект, становящийся в отношение к истине), а не знания.

Самопорождение знания предполагает ряд допущений: например, что предметы, которые мы познаем, не меняются в то время как мы их познаем. Или что Бог, дающий нам разум, не обманщик. Но нельзя сомневаться в Боге, не сомневаясь в самом разуме, однако в таком случае все становится совсем уж темным – древо познания вырывается с корнем. Однако если мы не сомневаемся, что Бог не обманщик, заблуждаться в познании мы можем и независимо от этого убеждения, поскольку эта трансцендентная гарантия имеет источником лишь веру. Но тем самым вера, вероятность входят и в любое наше знание природы. Что значит видеть ясно и отчетливо? Дает ли такое видение стопроцентное знание чего бы то ни было за пределами cogito? Мы бы ограничили аподиктическое знание истинами математики, поскольку только в них есть совершенная определенность. Эта определенность возникает из состояния беспредельности, когда на пределе развития тех или иных форм ум открывает закономерности их природы. Во вспышке понимания, охваченной беспредельным, которое для форм – источник, объект и ум совпадают, так что видение напрямую оказывается знанием. Фактическая же природа вносит, пусть минимальные, погрешности. Значит, вещи не несут в себе требуемой гарантии устойчивости для знания, но все же они принимают на себя что-то, что их таковой наделяет. Наделяет их таковой сам разум (через постулаты познания), а в конечном счете – Бог (через бытие). В знании, таким образом, действует некое двойное определение, делающее его возможным с известной точностью. Поэтому сущее, коль скоро оно есть и познается – это дар, своего рода залог, а раз есть дар, то и совершенство Дарящего не вызывает сомнений.

Если истина не исчерпывается знанием, то и знание не исчерпывается самим собой. Есть вещи, которые можно знать, и те, знать которые невозможно в принципе. К таковым относятся первые и последние сферы бытия: например, сырая эмпирия и высшие вопросы духа. Где-то в промежутке между ними мы и можем знать по-настоящему, выстраивая модели, двигаясь к истине по цепочке феноменов. Всегда важна, таким образом, рефлексия знания о самом себе. «Подлинная наука – это знание, в которое входит знание о методах и границах знания» (Ясперс К. Духовная ситуация времени. М., 2013. С. 188). Осознание названного ограничения принадлежит, в частности, к одному из несомненных коренных достижений философии Канта.