Борьба за Святой Град Иерусалим

+NNDNN+
Вольфганг Акунов
БОРЬБА ЗА СВЯТОЙ ГРАД ИЕРУСАЛИМ.
ПРЕДИСЛОВИЕ
РАЗДЕЛ I. УВЕРТЮРА
Глава 1. Рога Клермона
РАЗДЕЛ II. «ПРЕДЫСТОРИЯ» КРЕСТОВЫХ ПОХОДОВ
Глава 2. Церковь воинствующая
Глава 3. Воины Христовы
Глава 4. Зона напряженности между Западом и Востоком.
РАЗДЕЛ III. ПЕРВЫЙ КРЕСТОВЫЙ ПОХОД
Глава 5. Крестовый поход Пустынника
Глава 6. Золотые ослы на Золотом роге
Глава 7. Паломничество рыцарей
Глава 8. Год Готфрида

ПРЕДИСЛОВИЕ

«Например, Крестовые походы для освобождения Гроба Господня явно были ложной тенденцией; однако, постоянно ослабляя турок, они помешали им стать владыками Европы, что уже хорошо.»
Иоганн Петер Эккерман. «Разговоры с Гете в последние годы его жизни»

«Короче говоря, причины в истории не более, чем где бы то ни было, не постулируются. Мы ищем ...» 
Марк Блок «Апология истории или профессия историка»

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!
Настоящее правдивое повествование посвящено одному из главных, на взгляд его автора, событий Средневековья – Первому «вооруженному паломничеству», или «Крестовому походу» (как его назвали впоследствии), то есть – первой из многочисленных попыток западноевропейских (по преимуществу) христиан отвоевать у «агарян» , «измаильтян»  или «сарацин»  (а говоря по-нашему - «муслимов»-мусульман) завоеванные теми ранее исконные христианские земли Ближнего Востока – прежде всего «Святую Землю», или «Землю Воплощения (Господа Иисуса Христа)» - Палестину и Сирию , избавив тем самым мир от «магометанской чумы» (как «нетолерантно» и «неполиткорректно» называли в те далекие времена в Христианской среде приверженцев «Магомета» - пророка Мухаммеда, основателя мусульманской религии – Ислама, о котором будет подробней рассказано далее).
Ни для кого не секрет, что эти попытки европейских «троебожников» или «многобожников» (с точки зрения монотеистов-мусульман, не признававших веры христиан в Троического Бога), несмотря на неисчислимые жертвы и пролитые ими реки крови (как своей, так и чужой), невзирая на достигнутые «вооруженными паломниками» с христианского Запада первоначальные – и немалые – успехи, в итоге завершились полной неудачей (если не сказать – провалом). Вследствие чего эти «вооруженные паломничества» в Иерусалим – место, где жил и проповедовал в человеческом образе Сам Господь Бог (выражаясь словами немецкого миннезингера  Вальтера фон дер Фогельвейде), приобрели дурную репутацию, ибо никто в этом мире никогда не любил и не любит неудачников. Немало историков относится к Крестовым походам христианских рыцарей (да и не только рыцарей) с нескрываемым скепсисом, иные – даже с антипатией и отвращением, или, во всяком случае, внутренне явно дистанцируясь от них и их участников. В среде критиков «вооруженных паломничеств» эти внешнеполитические акции «коллективного Запада»  считаются «безответственными авантюрами», «неразумными со всех точек зрения предприятиями», «кровавым умопомешательством», «уродливыми проявлениями повального религиозного безумия», принесшими миру «неизмеримые страдания», «трагическими и разрушительным эпизодом в истории человечества», «последним варварским вторжением в цивилизованный мир», одним словом – пугающим в своей иррациональности и крайне сомнительным в моральном плане эксцессом, вписавшим одну из наиболее позорных и бесславных глав в историю Христианства (так что блаженной памяти папа  римский Иоанн Павел II  - «наместник Бога на земле», «вице-Христос» и прочая и прочая и прочая – даже соизволил  принести «Urbi et orbi» - «Граду и миру» - свои глубочайшие извинения, за целый ряд «исторических прегрешений» возглавляемой им римско-католической Церкви, включая и Крестовые походы).
Но даже самые рьяные критики «вооруженных паломничеств» (а ведь уже давно, начиная с эпохи Просвещения, стало не только модным, но и чем-то совершенно естественным решительно и безоговорочно осуждать Крестовые походы с высоты самочинно присвоенной себе «просвещенной» точки зрения), пусть и нехотя, но были вынуждены признавать, что лежавший в их основе неудержимый всплеск или даже взрыв религиозных чувств «нечаянно-негаданно выпустил на волю могучие силы». Что «вооруженные паломничества» основательно изменили карту Восточного Средиземноморья, приведя к резкому смещению и изменению военно-политического баланса, ознаменовав собой начало новой эпохи в мировой истории. Они привели европейское Христианство в состояние невероятного смятения, заставив его ощутить нечто вроде «чувства коллективного стыда», и тем самым вселили в него целительную, сохранившуюся и по истечении эпохи Средневековья, творческую неуспокоенность – залог дальнейшего прогресса.
Однако и сама по себе история «вооруженных паломничеств» исполнена мощного внутреннего и внешнего драматизма. Битвы, осады, грабительские набеги, политические интриги, шедевры публицистики и историографии, официальные визиты, эпидемические вспышки массового психоза, кровавые «скандалы в благородных семействах», торговые предприятия и колонизационные эксперименты «франков» (как называли строгие единобожники-«сарацины» пришедших с Христианского Запада «многобожников», веровавших в Бога-Троицу)  на протяжении длительного времени сливались в единое целое, продемонстрировав в своей совокупности, как современникам, так и потомкам, включая нас с вами, уважаемые читатели, людей гуманного, просвещенного и толерантного XXI века, интереснейшую, увлекательнейшую «человеческую комедию» Средневековья, более фантастическую во всех своих аспектах, чем когда-либо смогла вообразить себе и измыслить самая смелая человеческая фантазия.
Данное обстоятельство побуждало еще современников эпохи Крестовых походов оттачивать свое перо, описывая «вооруженные паломничества» - хотя, конечно,  не  «без гнева и пристрастия». Обуревавшая их жажда писательства пошла на пользу целым поколениям позднейших историков, живших после них. Позволяя этим «эпигонам» черпать материал из обильных средневековых источников. Ибо сообщения хронистов – современников событий в избытке содержали  все, что придает историческим текстам вкус и цвет – подробные описания военных действий, портретно-точные характеристики главных действующих лиц, чувства и переживания вовлеченных в ход событий людей, пикантные анекдоты и закулисные сплетни. Позднейшим историкам почти не приходилось напрягать свою силу воображения, ибо они вполне могли обходиться обильным материалом, в переизбытке оставленным им в наследство свидетелями и очевидцами Крестовых походов. Однако этот переизбыток исторического материала в то же время таил (и продолжает таить доныне) в себе немалую опасность. Ибо нельзя отрицать того факта, что многие историки «вооруженных паломничеств» поддались искушению принимать за чистую монету все, что было в свое время записано, хронистами крестоносных ратей исповедников веры в Триипостасного Бога – как правило - монахами, уже в силу своей принадлежности к «ангельскому чину» , склонными, если не сказать – предрасположенными - видеть, воспринимать и изображать все происходящее в черно-белом цвете, без нюансов и без переходов).
Сложность задачи, заключающейся в тщательном отсеивании зерен от плевел, отделении правды от вымысла, сохраняет свою актуальность по сей день. И все же многочисленные современные критические исследования источников, а также несомненный прогресс в деле обнаружения и изучения в последние десятилетия все новых ромейских (восточно-римских, «византийских»), арабских, армянских хроник настолько расширили наши знания об интересующей нас эпохе и позволили нам узнать столько нового, что уже по одной этой причине попытка в очередной раз обратиться к освещению темы, на которую, казалось бы, кто только ни писал, представляется автору настоящего правдивого повествования  «стоящей выделки овчинкой».
Но дело еще и в другом. Современным историкам, или популяризаторам истории (к числу которых дерзает причислять себя автор настоящей книги), «вооруженные паломничества» представляются не только, так сказать, «с избытком» переполненной событиями средневековой «Илиадой», не только захватывающей, колоссальной по своим масштабам панорамой сражений и войн, но и заветным ключом к тайнам внутренней жизни их эпохи, к  пониманию и осознанию мира, столь отличавшегося, во всех своих аспектах, от нашего. Мира, иначе структурированного, иначе организованного и вообще,  подчиненного иным жизненным формам, принципам и представлениям. Мира, сердце и пульс которого бились иначе. Под этим углом зрения, Крестовые походы приобретают особо важное глубинно-историческое измерение – тот, кто хочет понять мир, дух и суть Средневековья, должен предварительно понять феномен Крестовых походов. Это глубинное измерение постоянно служило для историков и популяризаторов истории поводом, углубляться в изучение религиозно мотивированных походов «франков» в Землю Воплощения, уделяя при этом должное внимание не только описанию хода самих «вооруженных паломничеств» как таковых,  но и выяснению их духовных, психологических и общественных причин и стимулов.
Были ли Крестовые походы романтическими авантюрами, напоенными эликсирами средневековых героических эпических сказаний? Были ли они инициированной римско-католической Церковью «войной за веру» и, тем самым, чем-то вроде ответной реакции Христианства на казавшееся безудержным победное шествие Ислама, поставившего к тому времени на край гибели православную Ромейскую василию (Восточную Римскую, или «Византийскую», империю, «Романию»), вынужденную, несмотря на церковный раскол – «схизму» - 1054 года -, воззвать к отпавшим от нее в религиозном отношении западным «братьям во Христе» о помощи? Были ли они заблаговременно и методично подготовленной и осуществленной попыткой преодолеть последствия этой «схизмы», расколовшей единый дотоле Христианский мир, восстановив тем самым единую Римскую империю (всегда претендовавшую на статус вселенской, сиречь всемирной), по крайней мере, в сфере церковной жизни?  Были ли они отчаянной, кровавой увертюрой, прелюдией к эпохе Великих географических открытий, ранним колониальным предприятием, проявлением военной и в то же время торгово-политической экспансии усилившейся к тому времени христианской Европы в поисках новых, заморских рынков? Или же они были всем этим, вместе взятым?
Как бы то ни было, Первый Крестовый поход представлял собой чрезвычайно сложный и многоплановый, многосторонний феномен, требующий не только четкого хронологического изложения, но также анализа и объяснения.
Автор настоящего правдивого повествования, разумеется, не претендует на исчерпывающее изучение проблемы, на окончательное прояснение остающихся открытыми многочисленных вопросов (на которые не смогли исчерпывающим образом ответить такие «суперзвезды» в сфере изучения Крестовых походов, как британец сэр Стивен Рансимен, француженка Режин Перну, француз Жак Ле Гофф, наш соотечественник Михаил Абрамович Заборов и многие, многие иные – «имя им легион»). Да и вряд ли кому-нибудь когда-нибудь удастся найти исчерпывающие ответы на эти вопросы. Тем е менее, следует лишний раз подчеркнуть, что Крестовые походы (пожалуй, в большей степени, чем какой-либо феномен мировой истории) наглядно демонстрирует нам, что Бог и дьявол близко соседствуют в человеческом сердце. Одновременно грабить и молиться, убивать и участвовать в Крестных ходах, душегубствовать и распевать псалмы, осуществлять массовый террор во имя некоей якобы высшей цели – все это заставляет нас содрогаться, глядя в зеркало собственной души. «Широк человек…Неплохо бы сузить»…
Представляется небесполезным напомнить об этой сохраняющей свой непреходящий характер актуальности настоящей книги о крестоносной эпопее и ее участниках. Крестоносцы существовали во все времена. Этот человеческий тип попросту неистребим. Он существует поныне Нам, может быть, не помешает именно сейчас, когда в Земле Воплощения по-прежнему обильно льется человеческая кровь и горячие головы то и дело пытаются взывать к временам прежних религиозных конфликтов – прежде всего, между христианством и исламом -, осознать и уяснить себе ужасную парадоксальность феномена крестоносца… Как, впрочем, и его противника…
РАЗДЕЛ I .
УВЕРТЮРА
На заметку уважаемым читателям.
Подобно тому, как сараевские выстрелы 1914 года стали прелюдией к четырехлетней кровавой бойне - Первой мировой войне -, так прелюдией к эпохе Крестовых походов стали, по всей вероятности, звуки рогов, предваривших драматические события на Клермонском соборе римско-католической Церкви (отпавшей сорока четырьмя годами ранее от вселенской Православной, или греко-кафолической, Церкви с центром во «Втором (Новом) Риме» - Константинополе-Царьграде , столице Ромейской василии ), на котором ее глава – папа римский Урбан II – 27 ноября 1095 года призвал христиан европейского Запада к «священной» войне с «неверными» (мусульманами) и к отвоеванию у последних Святого Града Иерусалима. Поэтому тому, кто вознамерится взяться за написание истории «вооруженных паломничеств» в Святую Землю, не нужно тратить время и силы в поисках эффектного начала своего повествования. Клермон(т)ский собор, чья внутренняя напряженность продолжает ощущаться даже сейчас, по прошествии девяти с лишним столетий, будет воспроизведен в первой главе настоящего правдивого повествования, так сказать, крупными мазками. И это не случайно, ибо прозвучавший в Клермон(т)е призыв папы римского к Крестовому походу нашел широчайший и живейший отклик в сердцах его многочисленной паствы, ответившей на него единодушным восклицанием: «Так хочет Бог!». В первой главе будет также показано, как инициаторы первого «вооруженного паломничества» в Землю Воплощения – папа Урбан II и его церковные «паладины»  - уже в первые месяцы после Клермонского собора не смогут удержать в узде воодушевленные ими массы и как тщательная подготовка и разработка планов войны христиан с мусульманами будет внезапно нарушена совершенно неожиданным, незапланированным образом. Как слишком рано, с точки зрения папы «и иже с ним», преждевременно, со всех точек зрения, соберется почти безоружная рать бедняков во главе с пустынником-отшельником Петром Амьенским, которые, ничуть не смущаясь своей почти нулевой боеспособностью, воодушевленные (подобно ратоборцам формирующихся у них в тылу, но еще не готовых к выступлению,  пяти многочисленных рыцарских воинств) надеждой освободить иерусалимский Святой Живоносный Гроб Господень из-под ига «неверных» одним лишь Божьим произволением, почти не прибегая к силе оружия, двинутся в путь. Таким образом, первая глава содержит немаловажную констатацию: «власти предержащие» христианского Запада оказались недостаточно могущественными для того, чтобы не допустить опасных спонтанных, стихийных выступлений бедноты. И потому западная, римско-католическая Церковь всего через несколько месяцев после Клермонского собора оказалась в положении «ученика чародея», будучи не в силах усмирить и обуздать пробужденные ею же самой стихийные силы (или, если обратиться к мусульманскому, арабскому фольклору, «загнать джинна обратно в бутылку»)…
Глава первая.
РОГА КЛЕРМОНА.
Церковный собор, положивший начало эпохе Крестовых походов.
Папа Урбан II – мастер тайных интриг и уловок - «…чтобы место гроба Господня было славно…» - «Крестоносец первого призыва» - Из «Франкистана» – в Иерусалим под колокольный звон - Провансальцы, норманны, лотарингцы - Нищенствующие монахи и  «маленькие люди» - Ловец душ человеческих верхом на осле (или муле) – Армия в лохмотьях
1.Папа Урбан II – мастер тайных интриг и уловок.
Папское кресло было установлено не в здании городского собора, не способного вместить всех собравшихся послушать главу Западной Христианской Церкви, а в чистом поле у стен французского города Клермон(т)а (современного Клермон-Феррана). Вокруг кресла – «священного седалища» - теснилась многочисленная толпа. Архиепископы, епископы и аббаты. Благородные светские сеньоры-феодалы  в окружении своих вассалов – рыцарей (кавалеров) и слуг. А также великое множество простолюдинов, добродетельных и не очень. Торговцы, ремесленники, крестьяне. Почтенные горожанки, наглые блудницы, просящие подаяния нищие, смеющиеся, плачущие и играющие дети. Странствующие проповедники, поющие паломники, молящиеся монахи.
Лишь немногим было известно о намерении папы Урбана II завершить Клермонский собор римско-католической Церкви публичным мероприятием (сегодня сказали бы –  массовым митингом). Однако все ощущали серьезность, значимость, напряжение момента. Все были готовы к тому, чтобы услышать слова «вице-Христа», воспринять их и дать им увлечь себя на великие свершения.
Вплоть до этого дня  созванные епископом Первого, Ветхого, италийского Рима на Тибре на совещание прелаты апостольской церкви христианского Запада заседали в епископском кафедральном соборе. Духовные сановники сошлись на совещание после торжественного богослужения 18 ноября 1095 года. Председательствовал на соборе, посвященном преимущественно вопросам повседневной внутренней церковной жизни, сам Его Святейшество папа, «наместник Бога на земле». В центре обсуждения, как уже нередко бывало и ранее, стоял вопрос запрета инвеституры (назначения, введения в должность) клириков (священнослужителей) мирянами (прежде всего, епископов – монархами). Были приняты решения, направленные против симонии (торговли церковными должностями), подтверждено требование целибата (безбрачия) духовенства, возобновлено отлучение от церкви короля-троеженца Филиппа I. Французского за осквернение таинства брака. А также многие другие вопросы текущей повестки дня.
Тщательно продуманный и подготовленный своими организаторами, Клермонский собор работал быстро и точно, приняв за менее чем неделю тридцать три канона. На вторник, 17 ноября, было назначено публичное заседание. Его единственным программным пунктом было обращение, призыв Верховного Пастыря всех христиан-католиков к собравшимся в Клермоне верующим.
Торжественное мероприятие состоялось в поле перед восточными воротами Клермона, возможно, на  месте современной городской площади Пляс Делиль. Уже  торжественно-размеренное (по всей вероятности, сопровождаемое пением рогов) появление на людях «князя апостолов» свидетельствовало о том, что собравшихся ожидало нечто большее, чем простое папское благословение. «Наместник Христа на Земле» предстал перед своей благоговейной паствой во главе нескольких сотен высокопоставленных князей римско-католической Церкви. Акты Клермонского собора перечисляют среди них, наряду со многими другими духовными владыками, кардинала-диакона Иоанна, кардинала и приора Ришара Марсельского, кардинала Бруно (или Брунона, являвшегося одновременно епископом Сеньи и ставшего впоследствии аббатом древнейшего на Христианском Западе монастыря Монте-Кассино), Адальберта - архиепископа Буржа, Дагоберта, или Даимберта - архиепископа Пизы, Рожера – архиепископа Реджо, а также Гийома – епископа Оранжа, Амала - епископа Бордо, и Адемара (или же Аймара) - епископа Пюи.
Коллегия, что и говорить, весьма внушительная и впечатляющая по своему составу, несмотря на присутствие в ее рядах лишь немногих представителей Испании, а также полное отсутствие представителей Англии и Германии. Принято считать, что в общей сложности в Клермонском соборе приняли участие не менее четырнадцати архиепископов, двухсот двадцати пяти епископов и более четырехсот аббатов (настоятелей монастырей) римско-католической Церкви.
Пятидесятитрехлетний папа римский Урбан II, впечатлял и даже подавлял всех собравшихся своим величием. Подобный лучезарному архангелу, сошедшему с небес, он, (думается, под звучное пение рогов), шествовал, с пастырским посохом в руке, во главе своих советников и духовных соратников, к своему креслу, напоминавшему монарший трон – величественный, высокорослый, бородатый господин, чьего рыцарского происхождения не скрывало даже парадное литургическое облачение.
Римский великий понтифик, «pontifex maximus» (этот  чисто языческий титул верховного жреца – первосвященника - древнеримской религии был с течением времени принят епископами христианской общины Первого, Ветхого Рима-на-Тибре)  Урбан II, в миру – граф Одо(н) де Лажери де Монтейль – грансеньор, выделявшийся  своим высоким происхождением среди преемников святого Петра на папском престоле – был отпрыском знатнейшей и богатейшей старофранцузской фамилии, чьи родовые владения располагались в Шампани, близ Шалона-на-Марне (где в свое время римско-вестготское войско «последнего римлянина» Флавия Эция, или Аэция, разбило гуннско-остготские полчища Аттилы). Одо был учеником Бруно(на) Кельнского, основателя картезианского монашеского ордена. Впоследствии он стал настоятелем Реймсского собора (в котором издавна короновались французские короли), монахом и приором прославившегося своими реформами в сфере церковной жизни Клюнийского монастыря. В 1078 году, через год после триумфа над своим светским соперником – императором Священной Римской империи (так именовалась средневековая Германия с прилегающими землями) - папа римский Григорий VII возвел Одо в сан кардинала-епископа городов Остии и Веллетри. Войдя в число ближайших сподвижников папы Григория, Одо, в качестве легата (посланника) Латерана (тогдашней резиденции папского престола, каковой еще не стал Ватикан), успешно выполнил целый ряд важных дипломатических миссий. Он проявил немалое мужество и силу воли, будучи заключен в темницу «римским» императором (и одновременно - германским  королем) Генрихом IV, враждовавшим с папой Григорием из-за спора об инвеституре. Предложенный самим Григорием VII себе в преемники, Одо (после непродолжительного интермеццо, в ходе которого тиару «князя апостолов» носил аббат древнейшей на Христианской Западе монашеской обители Монте-Кассино, ставший ненадолго папой Виктором III) был избран папой решением Террацинского конклава.
Церковные хронисты по сей день сохраняют по отношению к Урбану II, хотя и вежливую, но явно ощутимую дистанцию. Они ставят римскому понтифику в упрек тот неприглядный факт, что он слишком часто «преследуя низкие интересы престижа и повышения финансовой доходности», пренебрегал стремлением к достижению «идеальных целей» своей высокой должности. Иными словами, сей Урбан II был не святым «не от мира сего», а вполне «сыном мира сего», и отнюдь не пренебрегал радостями этого «дольнего» мира. В сатирическом описании анонимного современника ему, к примеру, ставилось в вину чрезмерное пристрастие к изысканным и тонким винам своей родины. К тому же он поддерживал весьма тесные отношения не только с Богом, но и с «презренной мамоной » (хотя в святом Евангелии устами Самого Иисуса сказано: «Не можете служить Богу и мамоне»). Так, разоткровенничавшийся Урбан якобы как-то признался  дружескому кругу своих собутыльников, что ему будет нечего делать на этом свете, если он «откажется брать деньги у разбойников и безбожников». Именно по этой причине папа-жизнелюб смотрел сквозь пальцы на то, как тот или иной аббат или епископ получал свою доходную должность неподобающим образом, путем симонии  (то есть, приобретения ее за «презренный металл»).
Одним словом, этот папа римский родом из Шампани отнюдь не был вторым Григорием VII. Правда, он был искусным политиком и мудрым правителем, подобно Григорию, но не издавал слишком строгих указов. Урбан правил милостиво, мягко и терпимо, нисходя к слабостям детей Адамовых. Ему никогда бы не пришло в голову, в отличие от Григория VII, заставить римско-германского императора Генриха IV стоять перед своим замком на коленях, вымаливая прощение (что произошло в 1077 году у врат замка Каносса, где пребывал «великий понтифик»). Урбан II никогда не стремился унижать своих противников, тем более публично. Ему было вполне достаточно, заставить их выполнять свою волю (не стесняясь при этом в выборе средств).
Со временем папа римский Иннокентий III (годы понтификата: 1198-1216) почувствовал себя достаточно могущественным  для того, чтобы сделать следующее заявление:
«Господь предал во власть Петра не только всю Церковь, но и весь мир». С той поры папы римские, как символ этой двойной, духовной и светской, власти, стали носить тиару с двойной короной.
Но уже при папе Григории VII этот процесс вступил в свою решающую фазу. Григорий, бывший монах бургундского Клюнийского монастыря, центра реформ, направленных на обновление и упорядочение Западной Церкви, призванный в Рим папой Львом IX, стремился к осуществлению идеи Царства Божьего на земле под руководством папы римского, требуя ото всех духовных и светских властей безусловного подчинения папе, как наместнику (викарию) Христову на земле. Его целью было устроение христианского сообщества таким образом, чтобы руководство им осуществляла только папская власть.
Сам папа Григорий VII формулировал свою мысль следующим образом: «Апостольская (папская – В.А.) власть подобна солнцу, а королевская власть - луне. Подобно тому, как луна светит отраженным светом солнца, так императоры, короли и князья властвуют лишь по воле папы, а папа - по воле Божьей. А посему власть папского престола неизмеримо больше власти тронов. Король ниже папы, подчинен ему и обязан ему послушанием, ибо папа наместник самого Бога по воле Божьей, и все подчинено ему».
В 1075 году по воле властного Григория VII был обнародован так называемый «Папский диктат» (лат. «dictatus papae»), содержавший двадцать статей, согласно которому только папе римскому принадлежало право назначения, смещения и перевода с одной кафедры на другую епископов, разрешения правовых споров, созыва церковных Соборов, суда и наложения на императора и князей церковных наказаний, освобождения подданных от присяги верности императору или князю (в случае вступления таковых в конфликт с папской властью; последнее на языке папских декретов именовалось «неправедностью»!), возложение на императора короны и других знаков отличия. Именно согласно григорианскому «Диктату», никто не имел права судить папу, а все светские государи должны были целовать его башмак в знак того, что только папа римский является «наместником (заместителем) Иисуса Христа на Земле», или даже «Вице-Христом» (лат.: «Vice-Christus»)!
Согласно утверждениям папы Григория VII, все государи являются непосредственными вассалами апостольской кафедры (римской курии, или папского престола), из рук представителя которой получают на ленных началах княжеское, королевское и императорское право, принося папе римскому ленную присягу. Таким образом, монархическая власть лишалась всякого наследственного характера, и ни один император или король не был вправе передавать свою власть по наследству, если против этого возражала римская курия.
В отличие от папы Григория VII, принципиального, требовательного и беспощадного не только к другим, но и к самому себе и всецело подчинявшегося диктату своих же собственных принципов, Урбан II производил на своих современников впечатление довольно-таки беспринципного человека. Впрочем, позднейшие историки внесли в этот образ значительные корректуры. Нам, людям  XXI века, девятьсот с лишним лет спустя, этот «мастер тайных уловок и бесчестных средств» представляется не только последовательным исполнителем завещания Григория VII, но и прямо-таки спасителем проводимой Григорием политики, которую он, в соответствии со своим более скрытным темпераментом, плодотворно и гибко продолжал, искусно применяясь к обстоятельствам. Ибо папа Урбан, как до него – папа Григорий, неуклонно защищал примат (первенство) юрисдикции и учения римского епископа (лат. «primatus papae») и подчинение всех мирских, светских властей  верховной власти папы. Вся разница между ними заключалась в том, что Урбан делал это более прикровенно и осторожно, под «дымовой завесой» наигранного дружелюбия, любезности и отеческой снисходительности, тщательно скрывавшей твердость и последовательность его всеохватной дипломатии. При всем прагматизме Урбана II, годы его понтификата свидетельствуют о политической прозорливости и дальновидности, тщательной планомерности, суверенном подходе этого «преемника святого Петра» , а также четком улавливании им духовных и религиозных устремлений, чаяний и течений своего времени .
Правда, чрезмерно развитым чувством интуиции папа Урбан II, увы, не обладал. Холодный здравый смысл однозначно преобладал в его характере над способностью к молниеносным и гениальным прозрениям. Тем не менее, этот римский понтифик, как ни один из современных ему государственных и политических деятелей, владел искусством использовать механизмы массовой психологии и. находясь, как вот теперь в Клермоне, перед лицом возбужденной, бурлящей, кипящей, как в котле, многотысячной толпы, в нем пробуждался недюжинный ораторский талант, позволявший ему мастерски  переходить от тихого пиано к мощнейшему органному фортиссимо. Папа Урбан безошибочно улавливал скрытые побуждения аудитории и давал ей то, что она хотела от него услышать.
2.«…чтобы место гроба Господня было славно…»
Спустя примерно десять лет, по меньшей мере, четыре латинских хрониста записали речь папы Урбана II в чистом поле у ворот Клермона. Один из них, епископ Бальдерик Дольский (или Анжуйский), автор «Иерусалимской истории», особо подчеркивает, что лично был свидетелем ее произнесения перед многочисленным народным собранием. Фульшер (Фульхерий) Шартрский и Роберт Реймсский также пишут от этом событии так, как если бы сами при нем присутствовали. Третий хронист – Гвиберт, аббат монастыря святой Марии Ножанской, недвусмысленно дает понять, что его повествование основано на показаниях надежных свидетелей. Тем не менее, эти четыре хрониста в действительности воспроизводят, по сути дела, четыре разные речи. Каждый из них излагает как бы свой собственный вариант папского обращения, дистиллят собственного производства. Каждый из них, в соответствии со своими вкусами и предпочтениями, использовал в своем изложении искусство умолчания и дополнения.
Тем не менее, изо всех этих записанных «задним числом», ретроспективно, «стенограмм» папского воззвания явствует, что речь, произнесенная папой Урбаном в поле у ворот Клермона, была подлинным шедевром тогдашней публицистики, образцом искусства политической и религиозной пропаганды. Из всех четырех «стенограмм» папского обращения нетрудно выделить общую всем им суть, или «квинтэссенцию».
Согласно Бальдерику Дольскому, папа римский поначалу жаловался собравшимся перед его лицом единоверцам на многочисленные  и тяжкие притеснения, которым «неверные» подвергают христиан в Святой Земле. Преисполненным гнева голосом папа указал на то, что множество христианских храмов превращено врагами имени Христова в стойла для скота или даже в мечети – мусульманские молельни (что, по его убеждению, было еще хуже). Красноречивый папа процитировал слова кроткого и добродетельного ветхозаветного царя-псалмопевца Давида: «Ты отдал нас в поношение соседям нашим, на посмеяние и поругание живущим вокруг нас» (к которым великий понтифик, думается, вполне мог бы добавить и слова святого пророка Божьего Даниила: «Мы умалены, Господи, болee всех народов, и унижены ныне на всей земле за грехи наши»). Римский понтифик снова и снова говорил о горестях и страданиях верующих христиан в Земле Спасителя, о невероятной жестокости «неверных», нападающих из засады на благочестивых пилигримов-паломников, развернув перед собравшимися ярчайшую панораму невероятных злодеяний «неверных», страха и отчаяния восточных исповедников Христовой Веры, вселив гнев и ярость в сердца внимавших ему, затаив дыхание, потрясенных слушателей,
Фульхерий и Роберт сообщают, что папа Урбан, поведав в начале своей речи проникновенными и вдохновенными словами о бедствиях, обрушившихся на «братьев во Христе на Востоке», о претерпеваемых восточными христианами от иноверцев мучениях и притеснениях, заявил затем, что «верным служителям Божьим» необходимо срочно поспешить на помощь страждущим на Востоке братьям во Христе. Но, согласно Гвиберту Ножанскому, «апостолический господин», не ограничившись только призывом к христианам Запада помочь христианам Востока в постигшей тех беде, также описал красу «пупа земли» - Иерусалима - и прелести Святой Земли, текущей по его словам (со ссылкой на Священное писание) «млеком и медом». После чего папа обратился к римско-католическому духовенству, названному им «солью земли», и обязал его внести свою лепту в оказание помощи жестоко притесняемым «неверными» и бедствующим восточным собратьям по Вере.
Однако основной призыв «вице-Христа» был обращен не к клиру, а к французскому воинству, или, иначе говоря, рыцарству (к описываемому времени латинское слово «miles», изначально означающее «воин», стало, в связи с падением значения на поле боя пехоты, набираемой из непривилегированных слоев населения, обозначать конного ратоборца – рыцаря , или кавалера, для которого имелось и другое латинское название – «eques», «всадник») – знати народа франков в узком смысле этого слова, еще под знаменами «римского» императора Запада Карла Великого столь мужественно и успешно сражавшейся с мусульманами. Подобно древним Маккавеям, надлежит благочестивым и отважным господам «особенно любимого и облагодетельствованного Господом племени (франков-французов – В.А.) выступить в поход, в роли посланцев самого Господа Иисуса Христа, дабы биться за веру и свободу, освободить заморских христиан от ига притеснителей и выгнать «подлые порождения персов» (так «франки» называли сильно иранизированных к описываемому времени, особенно в своем высшем, правящем слое, турок-сельджуков) » из Святой Земли, «исторгнуть ее у неверных», которых «князь апостолов» сравнил с язычниками-амаликитянами, супостатами ветхозаветного избранного народа Божьего времен пророков Моисея и Иисуса Навина.
Вслед за этим призывом к «вооруженному паломничеству» из уст папы прозвучало обещание награды, ждущей благочестивых победителей. Святой Отец – деловой человек, как уже говорилось выше – как бы выписал им вексель за эту «услугу». По его торжественному заявлению, Церковь (если верить хронисту) в обмен на участие в освобождении Иерусалима от ига «неверных» обязуется даровать всем участникам «вооруженного паломничества» в Иерусалим полное отпущение грехов. Если же кто в ходе этого «паломничества» расстанется с жизнью - на земле ли, на воде ли или в битве с «язычниками» (как называли «франки»-христиане монотеистов-мусульман)  - то непременно обретет за гробом вечное блаженство, тюо милосердный Господь с радостью примет его бессмертную душу в свои райские селения.
Все, кто в этом деле сгинет,
Кто падет под знаком Крестным,
Раньше, чем их кровь остынет,
Будут в царствии небесном»
(как писал наш знаменитый стихотворец граф А.К. Толстой).
И снова, вероятно, зазвучали рога, предвещая кульминацию, финал папской речи, в котором красноречивый «князь апостолов» Урбан II еще раз, в сжатой, концентрированной форме, в нескольких фразах, повторил свои требования и риторические фигуры. Пусть те, кто до сих пор преступно бился в противных закону Божьему и человеческому нескончаемых междоусобицах со своими же единоверцами, отныне беззаветно бьются с «неверными». Пусть те, кто до сих пор были наемниками, сражавшимися за презренную земную мзду, теперь бьются за обретение Вечности. Пусть те, кто до сих пор бесцельно истощали и впустую растрачивали свои силы, приложат усилия к получению мзды от Бога.
«Что мне еще прибавить ко всему этому?» - воскликнул патетически  папа Урбан. «На одной стороне будут нищие, на другой – истинно богатые. Там – враги Бога, здесь – Его друзья. Присоединяйтесь к последним, не колеблясь! Пусть воины Христовы приведут в порядок свои дела и соберут все необходимое для оплаты военных расходов. Радостно пускайтесь в путь под предводительством Господа, когда закончится зима и настанет весна»,
Построенная по всем правилам ораторского искусства – риторики – проникновенная и в то же время зажигательная, речь папы Урбана II была пламенной и убедительной. Благодаря своему впечатляющему, преодолевающему все препоны здравого смысла, красноречию, римскому Великому понтифику удалось всего за несколько минут воодушевить, опьянить и наэлектризовать внимающие ему массы слушателей, Уже во время его речи, передаваемой (ввиду отсутствия в то далекое время микрофонов и динамиков) из уст в уста, из наэлектризованной толпы неслись громкие крики одобрения. Растроганные доходившими до глубины их воспламененных душ и сердец словами папы слушатели разражались потоками горючих слез, поднимали руки и клали на грудь Крестное знамение, в праведном гневе потрясали над головой сжатыми кулаками. Группы паломников, которыми заранее была предусмотрительно «нашпигована» толпа, способствовали росту возбуждения, хором громко повторяя слова папы Урбана, и громогласно подтверждая их правоту.
Можно себе представить, как после завершения впечатляющего словесного фейерверка красноречивого папы Урбана снова запели рога. Тысячи жадно внимавших римскому понтифику, возбужденных до предела слушателей разом опустились на колени и начали хором молиться. Все они сразу же, как отмечает Фульхерий Шартрский, ощутили, что преисполнены священной ревности о Господе, и сочли, что ничего не может быть славнее, чем немедленно идти в поход на нечестивого врага. Первым, с сияющим взором, поднялся Адемар Монтейльский, епископ города Пюи, «муж достопочтенной святости и мудрости» (согласно характеристике, данной ему немецким аббатом Эккехардом из Ауры, завершившим «Всеобщую хронику», начатую его предшественником Фрутольфом из Михельсберга). Адемар де (из) Пюи простерся ниц (или, согласно другой версии, по-рыцарски преклонив колено) перед Его Святейшеством папой и попросил у того дозволения принять участие в священной войне с «неверными». Это разрешение было ему незамедлительно, как бы спонтанно, дано.
Тогда встал на колени перед папою и кардинал Григорий. Он исповедался в грехах от имени всех присутствующих, испросив у понтифика отпущение грехов и папское благословение. Одновременно толпы ликующих верующих как бы создавали вдохновенному святейшему оратору аккомпанемент, ритмично восклицая хором: «Confiteor!», то есть, по-латыни, «Исповедую!» или «Признаю (свои грехи)!»  и: «Deus lo volt!» либо: «Deus vult!» («Так хочет Бог!»). Кстати говоря, тот факт, что кричащие выражали свои чувства на латыни – священном языке римско-католической Церкви – говорит о наличии у них – пусть минимального, но все-таки  образования, выражавшегося хотя бы в знании азов латыни. Неожиданно откуда-то, как по мановению руки волшебника, откуда-то появились бесчисленные, видные издалека красные кресты – «знаки умерщвления (плоти – В.А)», по выражению Эккехарда из Ауры - , которыми участники «митинга» могли украшать свои плащи, кафтаны и куртки. Впоследствии родилась легенда о том, что сам папа римский, вдохновленный своей собственной речью, повелел разрезать свою багряницу на узкие полоски и раздавать их добровольцам, нашивавшим их крестообразно на одежду (но, естественно, папской багряницы на всех желающих хватить не могло). После успешного завершения первого «вооруженного паломничества» в Земле Воплощения был учрежден духовно-рыцарский орден «бедных соратников Христа и Храма Соломонова» (лат. «pauperes commilitones Christi temзlique Salomonici»), или храмовников-тамплиеров (от латинского слова «templum» и французского слова «temple», означающего «Храм»), чьим отличительным знаком стал именно этот красный «мученический» Крест «вооруженных паломников» . Но пока что до этого было еще далеко…
Вне всякого сомнения, у папы Урбана II имелись все основания быть довольным своей режиссурой. Мероприятие шло точно и четко по плану. Возбуждение, с точностью до минуты, достигло своей наивысшей точки.
И тогда «наместник святого Петра» вновь обратился к толпе с вдохновенной и проникновенной речью. Но на этот раз «апостолический господин» не жаловался, не убеждал, а приказывал. Папа крикнул толпе, что услышал в восторженном одобрении собравшихся чад Церкви глас Божий, и потому объявил знак Креста знаком предстоящей брани, а крик «Deus lo volt!» - «Так хочет Бог!» - боевым кличем всего Христова воинства, готового покинуть отчизну, жен и детей, дабы изгнать «неверных» из Земли Спасителя. Целью предстоящего предприятия папа назвал Святой Живоносный Гроб Господень, обогатив тем самым словарь будущих «вооруженных паломников» еще одним столь же эффектным, сколь и эффективным лозунгом, ибо Святой Гроб Господень в Иерусалиме считался не только главной святыней всего Христианства – Западного и Восточного -, но и центром мира как такового. Слова «Так хочет Бог!» по сей день остаются девизом сепульхриеров - рыцарей ордена Святого Гроба Господня.
Подобно ангелу-посланцу Самого Царя Небесного, призвал папа римский собравшихся к священной войне и потребовал от всех, способных носить оружие, перейти на службу к высочайшему из военачальников – Иисусу Христу. Дабы, встав в ряды «войска Творца» (по выражению Эккехарда), доблестно сразиться с «неверными», освободить Иерусалим, во исполнение слов «…ЧТОБЫ МЕСТО ГРОБА ГОСПОДНЯ БЫЛО СЛАВНО…»
3. «Крестоносец первого призыва»
Превосходно срежиссированная, разыгранная как по нотам, грандиозная манифестация  у врат Клермона убедительно продемонстрировала изумленному и потрясенному, затаившему дыхание в предчувствии невиданных событий, миру, нерушимое единство римской Церкви и покорного велениям ее главы церковного народа Христианского Запада. Папа Урбан  II провел еще несколько дней в Клермоне, продолжая совещаться со своими кардиналами, архиепископами и епископами. Князья Церкви заседали непрерывно, чтобы направить воодушевление, вызванное папой-златоустом в массах на поле у врат Клермона, в нужное, заранее предусмотренное русло. Одновременно было необходимо обеспечить необходимые материальные условия для военного похода на «неверных».
В результате на свет появился импозантный юридический документ. По приказу Урбана II его богословы и юристы четко сформулировали и отобразили на пергамене положения касательно участия благочестивых добровольцев  в провозглашенной римским понтификом священной войне за Христа и Христианство. Все земное достояние «воинов Христовых» на время их участия в военных действиях против мусульман передавалось под опеку римской Церкви. Одновременно был объявлен своеобразный долговой мораторий на выплаты по займам, к которым были вынуждены прибегать многие рыцари для финансирования своего дорогостоящего «паломничества» в Землю Воплощения.
Столь явно появившемуся на всеобщее обозрение еще в день массовой манифестации у врат Клермона знаку Святого Животворящего Креста, объявленному папой Урбаном  II официальной эмблемой участников освобождения Гроба Господня, была придана, так сказать, законодательная сила. «Взятие Креста» обязывало рыцарей и незнатных воинов с радостным сердцем принять на себя все тяготы и опасности «вооруженного паломничества» в Иерусалим и быть в любое время готовыми пожертвовать своей жизнью ради исторжения святого города из рук «неверных». Само собой разумеется, «вооруженным паломникам» надлежало незамедлительно восстановить в отвоеванных у «нечестивых агарян» исконных христианских областях все прежние права и привилегии Святой Церкви. Клятвопреступникам и дезертирам грозили Божий гнев и церковное отлучение. Всем же честным, верным данному обету и храбрым воинам Христовым гарантировалось место в раю.
Предводителем и духовным пастырем благочестивой экспедиции в Святую Землю Его Святейшество папа Урбан назначил Адемара, епископа Пюи, первым изъявившего, преклонив колена перед папой на клермонском поле, свое желание, очистить свою христианскую совесть, приняв участие в походе в Землю Воплощения. Остановив свой выбор именно на епископе Адемаре, папа Урбан в очередной раз продемонстрировал свою вошедшую в пословицу способность разбираться в людях. Епископ Адемар, происходивший из знатного рода графов де Валентинуа, подобно своему духовному владыке и наставнику в папской тиаре, был талантливым, красноречивым оратором и проповедником, неоднократно принимавшим участие в паломничествах, имел опыт ведения переговоров со светскими владыками .и по праву считался опытным дипломатом. Под пером Роберта Реймсского, известного также, как Роберт Монах, Адемар предстает откровенным, чистосердечным, великодушным и твердым в вере человеком,  обладающим, в сущности, лишь одним недостатком: его прирожденный талант посредника-переговорщика и примирителя враждующих сторон не всегда компенсировал такой серьезный недостаток, как нерешительность, порой мешавшая ему принимать ответственные решения, что было немаловажно для успеха планируемого «князем апостолов» освободительного похода..
Судя по всему, папа Урбан в период своего пребывания в Клермоне был озабочен и проблемой военного руководства предстоящим освободительным походом. Во всяком случае, уже через четыре дня после массового митинга под открытым небом у ворот Клермона – быстрое, чем допускали средства оповещения и география – в папскую штаб-квартиру явились посланцы графа Раймунда Тулузского, сообщившие «князю апостолов»  о пламенном желании своего господина принять участие в войне с «неверными». Святой отец оказал представительной тулузской делегации, присланной хорошо известным ему могущественным южнофранцузским сеньором, высокую честь, удостоив тулузцев личной аудиенции и утвердив тем самым приславшего их светского владыку в звании «крестоносца первого призыва». От назначения графа Тулузского официальным военным предводителем «вооруженного паломничества» Урбан II, однако, мудро воздержался.
На следующий день, 2 декабря 1095 года, папа римский Урбан II покинул, наконец, Клермон – небольшую епископскую резиденцию во французской области Овернь, где им, в ходе бурной, но в то же время точно рассчитанной увертюры, только что было положено начало самому грандиозному, отчаянному, кровавому и важнейшему по своим последствиям предприятию в истории Средневековья,
4.Из «Франкистана» – в Иерусалим под колокольный звон.
За клермонскими событиями последовала продлившаяся несколько месяцев рекламно-пропагандистская поездка, в ходе которой «наместник Христа на земле», так сказать, бил в крестоносные литавры по всей Южной и Западной Франции. Его путь вел от одного опорного пункта римско-католической церкви к другому – от монастыря к монастырю, от одной епископской резиденции к другой. Рождество папа Урбан отпраздновал в городе Лиможе. Там он во время торжественного богослужения в городском кафедральном соборе вновь, как ранее – в Клермоне, самолично с высоты амвона горько жаловался на то, что общехристианские святыни Земли Воплощения пребывают в «нечистых» руках мусульман. Посетив город Пуатье (в битве под стенами которого в свое время военный предводитель германцев-франков Карл Мартелл в свое время остановил казавшееся неудержимым продвижение вторгшихся из завоеванной ими Испании арабов-мусульман в глубь Франции, оставив «сарацинам» такую «добрую зарубку на память», что «агаряне» с тех пор называли не только позднейших французов, но и всех западных христиан «франками», а их страны, в первую очередь - Францию, но не только ее одну – «Франкистаном»), папа переехал в Тур, где, во время поста, провел Турский церковный собор, завершившийся, подобно Клермонскому, массовой манифестацией, на этот раз - на берегу реки Луары. На лугу под Туром папе, затаив дыхание, внимало не меньше слушателей, чем у врат Клермона.
Пробудив в них христианскую ревность о Господе и воинский дух, папа римский, через Бордо, отправился в Тулузу. Там он ранней весной встретился с графом Раймундом Тулузским, проведя с ним целый ряд доверительных бесед и совещаний. После чего знатнейший, богатейший и благочестивейший сеньор и феодал-землевладелец Юга Франции сопроводил папу Урбана II, во главе внушительной и многочисленной свиты, через Каркассон, в город Ним. В Ниме «апостолический господин» собрал князей Церкви удостоенной им своего высочайшего визита Провинции  -Провансе) - на поместный синод.
В ходе своей поездки Урбан II не упускал возможности звонить в колокола французских церквей и молиться за успех предстоящей операции «Иерусалим». Этот политик-практик прекрасно понимал, что для претворения в жизнь даже самых великих концепций не обойтись без постоянной, каждодневной, упорной, работы. Что в таком важном деле нет и не может быть мелочей. И потому не давал покоя ни себе, ни другим. Каждый день его пастырского визита был заполнен не прекращавшимися совещаниями, переговорами и консультациями. Папа проводил конференции, организовывал приемы, принимал почести. Он проповедовал, проводил богослужения, призывал аббатов и епископов удвоить усилия и благословлял их, вероятно, в зависимости от степени их воодушевления, раздавая им подарки и даруя им ценные привилегии.
Однако прагматик Урбан не довольствовался привлечением к своему «крестоносному проекту» одних только высших церковных иерархов. Святой отец переписывался с уже дважды отлученным от церкви королем Филиппом Французским, нисколько не смущаясь беззаконным с церковной точки зрения, нарушающим таинство брака, сожительством женатого короля с чужой женой – графиней Анжуйской. Папа римский неустанно и бесперебойно обращался с призывами к французской знати встать под Крестный стяг Господа Сил и, диктуя многочисленные послания, обеспечивал постоянную и полную загруженность писцов папской канцелярии.
Некоторые из этих по-отечески увещевательных эпистол  сохранились до наших дней. В феврале 1096 года, через десять недель после Клермонского собора, папа римский обратился к знати богатого графства Фландрии, уведомив своих адресатов  в убедительных выражениях о том, что «неистовства варваров» привели к разрушению церквей Божьих на Востоке и указав им на возможность искупить свои грехи путем участия в запланированном освободительном походе. В сентябре 1096 года Урбан заверил граждан итальянского города Болоньи в том, что все, присоединившиеся, ради спасения своих душ к «священному» походу на  «неверных», будут на время похода освобождены от кары за грехи, в которых они покаются.
Наряду с чисто пропагандистскими моментами, папа римский был, однако, озабочен и вопросами практического осуществления запланированной операции. Так, он направил двух своих послов-легатов в Геную, дабы убедить богатых граждан этого итальянского города-республики принять участие в предстоящей экспедиции, твердо обещав им за это не только небесное воздаяние, но и вполне земную прибыль. Епископа другого могущественного морского города-республики – Пизы, папа привлек к своему проекту, возведя его в сан архиепископа, а заодно – передав ему во владение – ни много, ни мало! - целый средиземноморский остров Корсику за весьма умеренную ежегодную арендную плату всего в пятьдесят фунтов.
Успешность задуманного папой римским предприятия стала проявляться уже весной 1096 года. Воодушевление идеей Крестового похода, вызванное папскими усилиями, распространялось подобно лесному пожару – на радость «князю апостолов». Однако вскоре «крестоносная лихорадка» стала самостоятельной, независимой от воли и контроля папского престола, приняв поистине эпидемический характер и распространяясь, подобно вирусной инфекции. 
Первые исполненные воинственного духа группы крестоносцев начали формироваться в Южной и Западной Франции. Там, где, кроме епископских канцелярий, действовали также монастырские скриптории и семинарии проповедников, выступавшие в роли агентств-филиалов могущественного пропагандистского центра. Они всецело и безоговорочно поставили себя на службу делу публицистики, призывавшей к освобождению Гроба Господня. В начале лета 1096 года «клермонская горячка» охватила и особенно преданную папскому престолу Южную Италию, пребывавшую под властью воинственных норманнов.
И лишь в сохранявшей верность римско-германскому императору и, соответственно, враждебной соперничавшему с императором римскому папе «Алемании» – Германии - проповедники Крестового похода поначалу столкнулись с недоверием и скепсисом тех, к кому они обращались со своими пламенными призывами. Мало того! Порой папским пропагандистам приходилось выносить даже насмешки и издевательства...до тех пор, пока «психическое воздействие» проповедей «вооруженного паломничества» и посланий папы Урбана не стало сказываться и на немцах, постепенно заражавшихся «клермонской лихорадкой».
В конце концов, весь Христианский Запад, подвергаемый непрерывному «словесному обстрелу», преклонил свой слух к папским жалобам и призывам, поддавшись своеобразному «метафизическому воодушевлению», со временем принявшему форму религиозного экстаза и прогрессирующего массового психоза. Не только в Аквитании и Гаскони, в Бретани и Нормандии, но и в Испании и Ирландии, в Англии, Шотландии и Дании, «воодушевились», выражаясь религиозно-возвышенным языком упомянутого выше Эккехарда, настоятеля франконского монастыря Аура, автора обстоятельной хроники под названием «Иерусалимец, или Книга об угнетении, освобождении и восстановлении святой Иерусалимской Церкви», «все сердца, и по чудесному и неисповедимому произволению Божьему, великое множество членов Христовых, разных по языку, племени и народности, внезапно, пылая общей любовью, слились во единое тело Христово.
В своем историческом труде «Деяния, совершенные Богом через франков» (варианты перевода: «Деяния Бога через франков», «Дела Бога через франков») упомянутый нами выше историограф первого «вооруженного паломничества» в Землю Воплощения Гвиберт Ножанский уверяет свою аудиторию: «Клянусь Богом, я слышал, что в одну из наших гаваней прибыли люди какой-то неизвестной варварской нации, говорившие языком до того непонятным, что они, не имея возможности объясниться, складывали пальцы в форме креста, чтобы тем дать понять, что и они намерены отправиться в поход за дело веры».
Одним словом, «рога Клермона» пробудили всю христианскую Европу. Папский план начал осуществляться. Весь Европейский континент - от Северного моря до Средиземного, от Рейна до Пиренеев – превратился в один сплошной, практически неисчерпаемый резервуар живой силы и плацдарм для предстоящего «вооруженного паломничества».  Бесчисленные крупные и мелкие феодалы, оставив на время свои нескончаемые распри и раздоры, собирались воедино, «брали крест», продавали или закладывали свои владения и покидали свои дома и семьи, жен и детей, собираясь идти в богоугодный поход на «неверных», из-под тяжкого ига которых намеревались «исторгнуть Святую Землю».
5.Провансальцы, норманны, лотарингцы
Начало, как уже сообщалось, было положено другом и доверенным лицом папы Урбана – Раймундом де Сент-Жиллем, графом Тулузским и маркизом Провансальским (именно так звучал его полный, весьма своеобразный, титул), кавалером с богатого, культурного юга Франции, который и сам был, надо думать, богатым и культурным вельможей, обладавшим вкусом и образованием аристократом, выросшим в краю, испытывавшим сильное влияние расположенного по соседству, занимавшего почти всю территорию Испании мусульманского Кордовского халифата Омейядов. 
Еще в годы юности Раймунд Тулузский присягнул на верность «святому Петру», то есть папскому престолу (римские папы, ведшие свое преемство от первого христианского епископа Ветхого Рима – святого апостола Петра – выступали от его имени и даже порой начинали свои послания без ложной скромности словами: «Мы, святой Петр…» или просто: «Мы, Петр…»). Став, в силу принесенной клятвы верности, вассалом-ленником «наместника Христа на земле», или, если угодно, «вассалом самого Христа», граф Раймунд по папскому поручению храбро сражался с арабами в Испании, постепенно, шаг за шагом, отвоевываемой у «мавров» (так арабов-мусульман именовали иберийские христиане) в ходе растянувшейся на семьсот лет упорной «священной» войны, начавшейся задолго до эпохи Крестовых походов и закончившейся спустя долгое время после ее окончания, вошедшей в историю под названием Реконкисты. Правда, по слухам, рыцарская доблесть не мешала Раймунду не раз испытывать терпение папского престола своей тягой к незаконному присвоению церковного имущества. Но это нисколько не умаляло его репутации весьма благочестивого христианина. Да и воинские качества заслуженного ветерана испанской Реконкисты никем не ставились под сомнение. В то же время этот лихой южнофранцузский ратоборец был человеком далеко не простым. Крайне чувствительный мечтатель, всегда готовый ради своей веры пойти на благочестивый обман, он в повседневной жизни был чрезвычайно раздражительным, легко ранимым, самолюбивым, всегда несколько озлобленным и, в довершение ко всему - скуповатым.
Так, Раймунд был, судя по всему, глубоко уязвлен тем, что папа Урбан не назначил его Верховным Главнокомандующим армии «вооруженных паломников».  Тем не менее, тулузец проглотил обиду и, преодолевая свойственную ему некоторую природную скупость и свое уязвленное папой самолюбие, с не характерной дл него щедростью вложил немалую долю своих огромных богатств в задуманное Святейшим престолом грандиозное предприятие. Провансальско-южнофранцузский «экспедиционный корпус» многочисленной армии крестоносцев, сформированный на деньги и по инициативе графа Раймунда, оказался одним из сильнейших в этой армии (хотя, подобно своему предводителю, и одним из самых нестабильных).
Другим предводителем «крестоносцев первого призыва» стал надменный отпрыск французского правящего дома граф Гуго(н) де Вермандуа и де Валуа (сын короля Франции Генриха I и знаменитой Анны Ярославны, королевы Франции, дочери Великого князя Киевского Ярослава Мудрого), родной брат христианнейшего короля Франции Филиппа I из дома Капетингов, попавшего за осквернение священного таинства брака под папское отлучение. Как и Раймунд, сей Гуго (прозванный Великим) тоже был кавалером с головы до пят. Судя по всему, этот видный из себя блестящий рыцарь в самом расцвете лет и сил, памятуя о своем высоком происхождении,  взял Крест в надежде стать будущим королем Святой Земли (или, как говорили «франки», «Утремера» - «Заморья»), после ее освобождения от ига «агарян». Абсолютная непригодность чванливого королевского брата к этой роли, из-за полного отсутствия необходимых для этого ума, характера и прочих задатков, выяснилось лишь позднее (хотя и довольно скоро).
Граф Мэна Роберт Нормандский также был отпрыском «франкского» правящего дома высшего ранга. Отцом нормандца Роберта был знаменитый герцог Нормандский Вильгельм (или Гийом), который в 1066 году, отплыв с войском от берегов Нормандии (хотя и подвластной на деле исключительно ему, но формально входившей в состав Французского королевства), завоевал – под полученным от папы римского «стягом святого Петра» - почти весь остров Британию, за что и получил прозвище «Завоевателя» (хотя до этого носил гораздо менее почетное и звучное прозвище «Незаконнорожденного», или, прости Господи, «Ублюдка»). Братом Роберта Нормандского был король Англии Вильгельм Рыжий, преемник «Завоевателя». Самому же графу Роберту пришлось удовольствоваться отеческой Нормандией, да и то лишь в качестве фамильного лена (верховная власть над Нормандией остались за английским королем). И потому особой любви к своему нормандскому отечеству граф Роберт – прошедший огонь, воду и медные трубы суровый, выносливый и отчаянный рубака, истинный потомок рода, происходившего от викингов-норманнов, отхвативших себе изрядный кус Франции и давших ему свое имя – «Нормандия» ,то есть  «земля норманнов» - явно не испытывал и домоседом явно не был. Недолго думая, Роберт, откликнувшись на зов «рогов Клермона», заложил Нормандию за десять тысяч марок серебром своему брату Вильгельму Английскому, а на вырученные деньги сформировал немногочисленную, но весьма боеспособную частную армию, заместив в ней командные должности своими друзьями из числа нормандской, фламандской (фландрской) и британской (англо-норманнской) знати.
Наивысшим реноме среди них пользовался зять Роберта Нормандского - Этьен (Стефан) Блуас(с)кий и Шартрский, богатый, щедрый и благовоспитанный сеньор, впрочем, не слишком превозносимый и восхваляемый хронистами, поскольку он был безмерно тщеславным, спесивым и крайне переменчивым, а также склонным к недостойному малодушию перед лицом угрожающих ему опасностей. К числу этой англо-северофранцузской знати принадлежал и Роберт Фландрский – достойный, отважный и опытный воин, хорошо владевший мечом и копьем, обладавший индивидуальными бойцовскими качествами, но, увы, лишенный качеств, необходимых военному предводителю, хотя именно под его знаменами собралось внушительное число ратоборцев.
Но всех этих «крестоносцев первого призыва» неизмеримо превосходил рыцарственный воитель, превращенный позднейшими летописями, легендами и сказаниями в предводителя Первого Крестового похода – граф Готфрид (или Годфруа) Бульонский, грансеньор и рыцарь-кавалер до кончиков ногтей, не только гордившийся славным происхождением (Готфрид возводил свою родословную к самому «римскому» императору Запада Карлу Великому)  и не только обладавший обширными земельными владениями в богатом графстве Фландрия (располагавшемся на территории современной Бельгии), но и занимавший, как герцог Нижней Лотарингии, высокое положение в феодальной иерархии Священной Римской империи (так именовалась в описываемое время Германия с прилегающими землями, чьи владыки сначала венчались в немецком городе Ахене короной германских королей, а потом обычно совершали поход в считавшийся столицей империи - и, теоретически, всего мира – Первый, италийский, Рим, где папа римский, по присвоенному им себе, со времен Карла Великого, праву, волей или неволей венчал их, вдобавок к германской королевской короне, еще и короной «римских» императоров).
Однако и Готфриду не повезло в начале его жизненной карьеры. Он родился в феодальном мире Средневековья вторым по счету сыном своего родителя графа Евстахия (Эсташа) Бульонского и его супруги Иды, сестры не имевшего наследников горбатого герцога Нижней Лотарингии, которого тоже звали Готфридом. И если бы Готфрид-младший не обрел в своем тезке – бездетном герцоге-горбуне -  не только заменившего ему отца любящего дядю, но и старшего друга, то и его ожидала бы незавидная судьба лишнего едока за негостеприимным столом своего собственного старшего брата и нежелательного жильца под его негостеприимным кровом. Горбатый Готфрид-старший взял Готфрида-младшего на воспитание при собственном дворе, а затем – без долгих разговоров объявил его своим наследником. Правда, осчастливленному добрым дядей Готфриду-младшему понадобилось некоторое время на то, чтобы доказать и подтвердить своим мечом легитимность дядиного завещания, но, в конце концов, он добился от римско-германского императора Генриха IV (того самого, которого властный папа римский Григорий VII заставил стоять морозной ночью на коленях у врат замка Каносса, вымаливая снятие с себя папского отлучения), утверждения в своих правах, признания за ним завещанного горбатым дядей титула, а заодно - дарования ему, знатному фландрскому аристократу, титула князя Священной Римской империи. 
Если верить современным хроникам, герцог Готфрид, подобно всем перечисленным выше вельможам (или, говоря по-латыни, магнатам), столь же спонтанно принял решение последовать зову рогов Клермона и приглашению папы Урбана II присоединиться к воинам Христовым. Он также продал, сдал в аренду или заложил большую часть своей недвижимости (включая даже родовой замок) и на вырученные средства собрал многочисленную рать, ядро которой составили лотарингцы и немцы с Левобережья Рейна. И, кроме того, убедил нескольких своих близких родственников влиться в ряды взявших Крест набожных искателей приключений.
Наиболее выдающимся из числа этих родственников был младший брат герцога Готфрида – граф Балдуин (Бальдевин, Бальдвин или Бодуэн) Булонский – властный, высокомерный и высокопарный в своих речах аристократ. Он был на голову выше своего старшего брата Готфрида, но отличался более стройным телосложением и вообще во многом был его противоположностью. Балдуин, которого, как младшего сына и брата, по семейной традиции поначалу предназначили для церковного служения, прошел курс обучения в духовном училище Реймсского кафедрального собора, где приобрел – в отличие от своего скромного и непритязательного старшего брата -, наряду с образованием, необходимый лоск и вкус. Скромный образ жизни, неприхотливость и доморощенное, «все превозмогающее», усердие, отличавшие Готфрида Бульонского, были совершенно чужды Балдуину Булонскому, любившему роскошь и пышность во всем, а также отличавшемуся завидным женолюбием (несмотря на то, что он взял в свое многотрудное «вооруженное паломничество» свою  нормандскую супругу Годверу с детьми). Тем не менее, Балдуин вовсе не был этаким «рыцарем-плейбоем». Опасности и тяготы влекли его столь же неудержимо, сколь и женские прелести обольщаемых им прекрасных дам, которым и не думал хранить верность. Это был тип сурового, как бы выкованного из чистой стали, доблестного мужа, отважного, волевого, умного и бессовестного. Добившегося наибольшего успеха из всех вождей первого Крестового похода (как показало время).
Более значительной фигурой, чем исторический (а не преображенный и возвеличенный позднейшей легендой) Готфрид Бульонский – «суперзвезда» затеянного  папой Урбаном II благочестивого предприятия – был и норманн Боэмунд, сын прославленного Роберта Гвискара (то есть «Хитреца», который, после отвоевания Южной Италии у ромеев, чуть было не взял Второй Рим - Константинополь, но - весьма некстати для себя - скончался от чумы у самых врат Царьграда) от его первой жены Альберады. Испытанный в боях, суровый и опытный воин, выросший под сенью походных шатров, обладавший железным здоровьем, бившей в нем ключом и казавшейся неиссякаемой жизненной силой, выдающимся умом и сообразительностью. Боэмунду не понадобилось тратить свои деньги на формирование собственной армии (да на это и не хватило бы его достаточно скромных доходов герцога южноитальянского Тарента). Под его знамена добровольно, не требуя никакой платы вперед, массами стекались бродячие военные отряды осевших в Южной Италии норманнских искателей приключений и добычи, которым он объявил о своем твердом намерении вести их в Святую Землю на «неверных». Как и в случае перечисленных выше вождей «крестоносцев первого призыва», славного происхождения и высокой военной репутации Боэмунда оказалось вполне достаточным для того, чтобы убедить многочисленных представителей его привыкшего жить своим воинским ремеслом рода-племени присоединиться к «вооруженному паломничеству» под его предводительством. Явно подражая папе Урбану, Боэмунд приказал разрезать на кресты свой драгоценный плащ и раздать их откликнувшимся на его призыв воинам.
Из числа воинственных сородичей герцога Тарентского внимание хронистов Первого «вооруженного паломничества» в Землю Воплощения привлек в первую очередь племянник Боэмунда .– Танкред. Хронисты описывали его как хитроумного, коварного, честолюбивого и алчного «рыцаря удачи», при первом же удобном случае ввязывавшегося в кровавый бой и, видимо (добавим от себя), опьяненного бурлившей в его жилах кровью «берсерка» - «воина-медведя» -, «ульфхедина» – «воина-волка» – или «свинфюлькинга» - «воина-кабана» -, унаследованной от его нордических предков. То, что это «упоение в бою» органично сочеталось в медвежье-волчье-кабаньей натуре  Танкреда с глубочайшей набожностью (заставлявшей его вполне искренне страдать из-за каждого совершенного им убийства – а убивал он ежедневно, и по много раз!), судя по всему, хронистов не смущало и не удивляло. Они не усматривали в этом никакого противоречия…
Так, через полгода после того, как рога Клермона впервые возвестили миру о предстоящем «вооруженном паломничестве», под Крестным знаменем собралось внушительное войско христианских рыцарей, готовых взять на себя бремя «священной войны» с «неверными». Украсившие свои одеяния и доспехи знаком Святого Креста, они были готовы сразиться с «язычниками», дать арабам и туркам почувствовать на себе гнев христианской Европы, поспешившей на помощь страждущим под «сарацинским» игом восточным братьям во Христе. Впрочем, сей благочестивый пыл нисколько не мешал всем этим взявшим Крест «франкским» князьям, герцогам, графам и баронам прихватить с собой в «вооруженное паломничество» и затем перенести в «Заморье» свои тайные желания, свое честолюбие, свой дух соперничества и свою взаимную враждебность. По совету папы римского, поход в Святую Землю должен был начаться  15 августа 1096 года, после сбора урожая, в день Вознесения Святой Девы Марии (или, по-нашему, по–русски – в день Успения Пресвятой Богородицы).
6.Нищенствующие монахи и  «маленькие люди»
Широчайший отклик, который призыв папы Урбана II нашел в среде «франкской» знати, в особенности же – среди французской и норманнской аристократии, был итогом предусмотрительной, хитроумной, искусной и тщательной подготовки, результатом хорошо продуманной «промывки мозгов и сердец», для достижения которого римско-католическая церковь  использовала весь свой богатейший опыт и свой всеобъемлющий аппарат. Иначе говоря – продуктом суверенного планирования. Между тем, звук рогов Клермона донесся до ушей и душ не только сильных мира сего, но и «маленьких людей», оказав на последних такое сильное воздействие, которого, вероятно, не ожидал никто из разработчиков операции «Гроб Господень» - ни призвавший на помощь западных братьев во Христе василевс ромеев, ни сам откликнувшийся на его зов папа римский со своими присными. Эта непредусмотренная, незапрограммированная «верхами», стихийная реакция «низов», поставившая как церковные, так и светские власти «Франкистана» перед лицом казавшихся почти неразрешимым проблем, очень скоро обрела динамику, масштабы и мощь поистине неудержимой лавины.
Впрочем, эта лавина была вызвана не столько церковными соборами и папскими посланиями, сколько странствующими проповедниками. Эти «странствующие апостолы», пробуждавшие в народных массах христианскую ревность о Господе своими страстными проповедями, подобно ученикам Христовым, проповедовали вне церковных стен. Они бродили от деревни к деревни, от города к городу, проповедовали на проселочных дорогах и на рыночных площадях, в харчевнях и монастырских странноприимницах. Естественно, они изъяснялись народным языком, ясным, красочным, легко доступным и понятным всякому простолюдину, то и дело прибегая к притчам. Основной темой их проповедей были грех, безверие и высокомерие, похоть, чревоугодие и пьянство, а постоянно повторяемый припев ко всем вариациям их рассуждений о праведном и неправедном образе жизни заключался в призыве прекратить наконец якшаться с дьяволом и перестать идти стезей погибели, презреть блага мира сего, пренебречь посюсторонней жизнью, дабы, возненавидев грех и сотворив достойный плод покаяния, своевременно подготовиться  вечной, истинной жизни. Ибо жатва уже побелела и секира при корнях дерев лежит, как говорил святой Иоанн Креститель, Предтеча Господень…
Эти странствующие проповедники, обличители греховной жизни и провозвестники скоро грядущего Царства Божия пользовались немалой популярностью еще до того памятного дня, в который прозвучали рога Клермона. За некоторыми из них следовали целые ватаги новообращенных, дружным, хором подпевавших вдохновенным монологам своих новоявленных апостолов, а порой, вероятно, и самих, подобно своим наставникам, упражнявшихся в искусстве спасения душ заблудших овец стада Христова. Бесприютные, босоногие бедняки, не имевшие ничего, даже нательной рубахи –гонимые, возомнившие себя погонщиками.
Само собой разумеется, пылающие ревностью о Господе странники Христовы – чаще всего нищенствующие монахи – с энтузиазмом подхватили и брошенную папой Урбаном II в массы идею «вооруженного паломничества» в Землю Воплощения, драматически обогатившую их репертуар. Они распространяли призыв «наместника Бога на земле», сокращая его многословное содержание до нескольких понятных всем и каждому и ясных лозунгов и формул и переводя на язык улиц, рыночных площадей, церковных приютов, празднеств и ярмарок. Усердно разжигаемый бродячими монахами, да и бродячими мирянами, мобилизованными папою, огонь начал сперва тлеть, а потом и все сильнее разгораться в Центральной Франции, вспыхнув уже через несколько недель ярчайшим пламенем и распространяясь, подобно степному или лесному пожару, по всем направлениям «розы ветров».
Первопроходцем этого движения, развитие которого можно было проследить почти поминутно, выступил никому дотоле неведомый монах, ставший, по своей и Божьей воле, наряду со знатными рыцарями Раймундом, Готфридом и Боэмундом, одной из главнейших фигур Первого «вооруженного паломничества» в Землю Воплощения - Петр Амьенский, известный также как Петр Пустынник.
7.Ловец душ человеческих верхом на осле (или муле)
Петр был родом из Пикардии. Его родители были, по одним версиям – крестьянами, а по другим - представителями мелкого сельского дворянства. Нам не известно ничего достоверного о его детстве, отрочестве, юности, образовании и вообще о жизни  Петра до начала его проповеднической деятельности. Об этом ничего не сообщают современники (хотя позднейшая легенда сделала Петра одним из участников, а то и одним из главных действующих лиц Клермонского собора, даже отодвинувшего на второе место папу Урбана II). Дочь василевса ромеев, кесарисса Анна Комнина писала в своем историческом труде «Алексиада», что Петр (именуемый ученой «греческой» царевной «Кукупетром», то есть «Маленьким Петром» - видимо, по причине его малого роста) еще в 1094 году, за два года до Клермонского собора, совершил паломничество в Иерусалим, Однако в тот раз ему, очевидно, не было суждено очиститься от грехов, помолившись у Святого Живоносного Гроба Господня. Ибо по пути в Иерусалим подвижник Петр попал в руки мусульманских разбойников – «турок и сарацин» -, которые, не проявив ни малейшего уважения к высокой духовной миссии «франкского» пилигрима, самым бессовестным образом его избили и ограбили, вынудив ни с чем вернуться восвояси.
На исторической арене «вооруженного паломничества» Петр появился в облике гневного библейского пророка, который, укрепив свой дух сопряженным с аскетическими упражнениями и духовными подвигами многолетним покаянием в «пустыне» (то есть - в отшельническом уединении), ревнуя о Господе и неустанно проповедуя, разъезжал по стране верхом на  осле (или на муле). Гротескная, странная, нелепая, почти нереальная фигура – низкорослый аскет, истощенный постом и молитвой, худой как скелет, обтянутый выдубленной солнцем, ветром и дождями, кожей пергаментного цвета, со сверкающими на костлявом лице, словно раскаленные угли, глазами. Этот худосочный, почти не имевший плоти на костях, человечек, ужасно похожий (если верить британскому историку сэру Стивену Рансимену) на осла (или мула), на котором он ездил, прикрывал свою наготу видавшей виды рясой из грубой шерстяной ткани, пропитанной потом и заскорузлой от дорожной пыли. Ибо Петр, с истинно апостольским пренебрежением относившийся к своей земной телесной оболочке – «темнице души» -, тщательно избегал мытья. По образцу описанных в Библии праведников, он гнушался пищей богачей, не вкушая мяса, питаясь исключительно рыбой и вином, разбавленным водой.
Однако этот жалкий с виду и тощий, как жердь, пикардиец верхом на осле (или муле) был щедро наделенным могучим даром слова ловцом душ человеческих и обладателем непреодолимой харизмы, знатоком психологии масс, непревзойденным мастером опасного искусства по мере необходимости воодушевлять, распалять или очаровывать внимавших ему людей. Когда он, истощенный добровольно взятыми на себя лишениями, гневно сверкая очами, обращался к своим слушателям, то производил на их возбужденные чувства такое впечатление, что они, как зачарованные, жадно внимали каждому слову, срывавшемуся с его губ. Если верить Альберту Ахенскому, даже епископы и аббаты, самые знатные светские вельможи и государи разных держав, не могли устоять перед его красноречием (хотя, согласно хронисту аббату Эккехарду из Ауры, некоторые называли Петра «притворщиком»)…
Что уж говорить о бедных и убогих, униженных и оскорбленных, угнетенных и обездоленных, которых Петр Пустынник прямо-таки гипнотизировал. Уличная и рыночная чернь была послушна «малорослику», словно чудотворцу. Его заваливали доброхотными дарениями и восхваляли его святость в столь безмерных выражениях, что большинство современников не могло назвать другого человека, удостоившегося аналогичных почестей. Счастливец, которому удалось оторвать хотя бы клочок его ветхой, заскорузлой от многолетней грязи рясы, считал себя обладателем драгоценной святой реликвии. Даже шерстинки из шкуры осла (или мула), возившего Петра на своей спине по градам и весям подлунного мира и столь же костлявого, сколь и его хозяин, считались обладающими чудотворной силы.
Согласно сообщениям хронистов Первого «вооруженного паломничества» в Землю Воплощения, в репертуар Петра Пустынника входил целый арсенал увлекательных тем. В своих проповедях пикардийский златоуст  гневно обличал, неустанно проклинал разбойников и воров, клятвопреступников и убийц, нарушителей супружеской верности и распутников. С другой стороны он неустанно подвизался в роли миротворца, стремился примирить врагов и возвратить грешников на путь истинный. Поэтому он оказывал всяческую духовную, но и материальную поддержку спасенным душам. Если ему, например, удавалось наставить на путь истинный блудницу, то он обеспечивал ее не только достойным честным заработком, но вдобавок и столь же достойным законным супругом.
Однако лишь в призыве папы Урбана  II пустынножитель Петр Амьенский обрел, наконец, главную тему и лейтмотив своей жизни. Неудачливый паломник, принужденный турецкими грабителями возвратиться восвояси, так и не достигнув своей вожделенной цели - Иерусалима, сообщал своим пораженным слушателям, что якобы сам патриарх Иерусалимский Симеон при личной встрече в Святом Граде поручил ему призвать на помощь народы, живущие по другую сторону гор, добрых христиан, именуемых франками. Петр рассказывал внимавшим ему верующим о видениях, которых он якобы удостоился у Святого Гроба Господня, о врученном ему патриархом Иерусалимским при личной встрече послании, в котором написано, что «верные» зададут «неверным» перцу, если только захотят  (согласно позднейшим легендам, Петр даже зачитывал врученное ему Симеоном при встрече послание участникам Клермонского собора). Мало того! Он также распорядился изготовить копии этого документа, циркулировавшие среди его сторонников.
Свои фантазии энергичный аскет из Пикардии обильно расцвечивал сообщениями об огненных кометах и кроваво-красных облаках, о лунных и солнечных затмениях, звездопадах и призрачных северных сияниях, словом, всевозможных неложных небесных знамениях и свидетельствах Божьего гнева, вызывая у своих слушателях благочестивый страх и потустороннюю жуть.
8.Армия в лохмотьях
Петр Пустынник со своими проповедниками-ассистентами начали свою миссию в окрестностях Орлеана. Они прошли через область Шартра и Этампа, миновали Эперне и Пуасси и, через Шампань, добрались до Лотарингии. В начале апреля отшельник на осле прибыл в Трир. 10 апреля, в пасхальную субботу 1096 года – в Кельн, где и провел целую неделю, не прерывая ни на мгновение своей проповеднической деятельности.
По прибытии Петра Амьенского в Кельн - древнюю римскую Колонию Агриппиненсис -, через четыре с половины месяца после Клермонского собора, за чудодеем на осле (или муле) следовала целая армия людей, которым было нечего терять – бродяг и оборванцев, воров и грабителей, без мозгов и нательных рубах, свято верящих ему простецов и сомневающихся насмешников, мужчин, женщин, детей, стариков, больных и калек. На его проповеди и призывы стекались бесчисленные толпы по большей части голодных крестьян со своими семьями, но и горожан и даже молодых отпрысков рыцарских родов, а также профессиональных проституток и других представительниц прекрасной половины человечества с «низким порогом социальной ответственности» (или, по выражению Эккехарда, «недостойных особ женского пола»). По оценкам  монаха Альберта Ахенского, эта орда насчитывала сто пятьдесят тысяч человек. Возбужденных, воодушевленных, фанатичных, творящих молитвы, распевающих псалмы и церковные песнопения, готовых, не мешкая, переселиться в обещанные им Петром, после освобождения Иерусалима, райские кущи – селения праведных……
Вероятно, Петр попытался использовать свое пребывание в Кельне для того, чтобы побудить рыцарство Рейнской области возглавить мобилизованные его проповедями массы простолюдинов, многие из которых даже выжигали себе кресты на лбу, руке или груди (чему, впрочем, если верить «Всеобщей хронике» Фрутольфа-Эккехарда, современниками событий давалось иное, куда более чудесное истолкование: «Некоторые также показывали знак креста, ниспосланный им свыше на лбах, или на одежде, или в каком-либо иной части тела, и верили, что этим знаком уже приписаны к воинству Господнему»). Судя по всему, это ему удалось. Еще до прибытия в Кельн, в ходе его проповеднической миссии между Берри и Ахеном,  к его «Крестному ходу» присоединился ряд опытных в военном деле и пригодных к исполнению командных должностей баронов. Среди них хронисты упоминают французских рыцарей Готье Сан-Авуара (Неимущего) сиречь Вальтера Голяка (почему это прозвище свидетельствует не о его незавидном материальном положении, как можно было бы подумать, будет рассказано в надлежащем месте), Рейно де Бреи, Годфруа (Готфрида) Буреля, Готье де Бретейля и даже титулованного виконта Гийома де Шарпантье из Мелена по прозвищу «Плотник» (полученное им отнюдь не за владение искусством деревообработки, но за умение «обрабатывать» мечом в бою человеческие тела; по-нашему, его, пожалуй, правильнее было бы прозвать не «Плотником», а «Дровосеком), а также двух немецких священников неизвестного происхождения, по имени Фолькмар и Готтшальк.
На берегах рек Рейна и Неккара к возглавляемой Петром Амьенским «армии в лохмотьях» присоединилось и некоторое число приученных своим военным ремеслом командовать и повиноваться  немецких рыцарей, как нетитулованных, так и титулованных, вроде графов Гуго(на) Тюбингенского (фон Тюбингена), Генриха фон Шварценберга и Вальтера фон Текка, а также трех братьев из знатного рода фон Циммерн. Составил им компанию и пользовавшийся крайне дурной репутацией субъект – граф Эмих(о), или Эмико, Лейнингенский, наводящий страх и ужас на старого и  малого забияка и разбойник с большой дороги, уже успевший совершить к описываемому времени целый ряд кровавых преступлений. Что, впрочем, нисколько не помешало графу утверждать, что сошедший на землю небесный огонь выжег ему на груди знак Святого Креста.
У Петра не было выбора. Прибыв в Кельн, он уже не мог позволить себе отказываться от услуг рыцарей с большой дороги вроде Эмихо Лейнингенского. Чтобы не утратить контроль над голодными ратями своего бедняцкого войска, Пустынник нуждался в командирах, способных подчиняться и подчинять других хотя бы элементарным требованиям воинской дисциплины.
Поход бедноты продолжался. Поскольку Петр Амьенский, вероятно, и впрямь  верил в то, что его и иже с ним впереди ждет библейская Земля Обетованная, текущая млеком и медом, ибо он сулил своим последователям золотые горы и несметные богатства города с золотыми кровлями. Поскольку боговдохновенный пикардиец не скупился на обещания благ земных и благ небесных, стекавшиеся к нему бедняки – имя им легион – день ото дня росли в числе. Впоследствии Гвиберт Ножанский утверждал, что многие крестьяне считали прямо-таки своим долгом избавляться за бесценок от своего имущества, Воистину, внезапно произошла повсеместная переоценка ценностей. То, что считалось весьма дорогостоящим в пору, когда весь мир не пришел в движение, теперь внезапно продавалось по бросовым ценам. Поскольку множество людей торопилось поскорее покончить со своими земными делами, шесть овечьих маток, стоивших еще совсем недавно тридцать или сорок динариев, теперь продавались всего за пять.
Словом, многие крестьяне продавали свою недвижимость, распродавали или раздавали даром свои жалкие пожитки и, избавившись от бренных благ мира сего, спешили к местам сбора буйных полчищ, стекавшихся под знамена «босяцкой рати» Петра, чтобы под предводительством иссохшего до костей пустынника верхом на осле или муле совершить паломничество в Иерусалим под прямым покровительством Самого Господа Сил.
Так возникла самая необычная из существовавших когда-либо в истории человечества армий. Армия, не знавшая и не понимавшая необходимости порядка и дисциплины, да вдобавок почти безоружная. Продукт массового безумия, распространившегося по Западу Христианского мира менее чем за полгода подобно заразной болезни. Рать, казавшаяся скорее адской, чем небесной, Скопище воинственных людей, собственноручно выжигавших себе на теле знак Креста, полных отчаянной решимости рискнуть своими жизнями в беспощадной схватке с нечестивыми полчищами «предтеч антихристовых», «поганых  агарян», «иноверных языцев». Фанатичные нищенствующие монахи, зилоты-ревнители, своими проповедями доводившие и без того предельно возбужденные массы до белого накала. Рыцари удачи, надеявшиеся мигом разбогатеть в Граде Господнем. Воры-карманники и любители наживы, бессовестно выманивавшие последнее у своих «крестовых братьев». А также великое множество женщин – крестьянок, зорко следивших за сохранностью своих скудных дорожных припасов.  Доморощенные воительницы в мужском платье, мечтавшие искупаться в крови убитых врагов. И бесчисленные распутницы-блудницы, бизнес которых процветал как никогда.
Больше всего современников беспокоила судьба вовлеченных в «паломничество» детей и подростков. Гвиберт сообщал о странствовавших в текущую медом и млеком Землю Обетованную со всем своим скарбом, чадами и домочадцами охваченных благочестивым фанатизмом (или ревностью о Господе Сил, как кому больше нравится) убогих бедняках, чьи двухколесные повозки были запряжены волами, подкованными железом. В этих повозках, между мешками с мукой и зерном, сидели малые дети, которые, стоило им увидеть по пути замок или город, спрашивали, не Иерусалим ли это, коего они  взыскуют…
РАЗДЕЛ II.
«ПРЕДЫСТОРИЯ» КРЕСТОВЫХ ПОХОДОВ.
На заметку уважаемым читателям.
Крестовые походы – одно из главных событий Средневековья, как бы их ни понимать и ни оценивать – вовсе не были продуктом спонтанного решения. Они имели долгую предысторию. Эта долгая предыстория и будет обрисована в трех следующих главах нашего правдивого повествования, прочтение которых – заранее предупреждаю – потребует некоторого терпения и определенной выдержки. В них пойдет речь о трех важных темах, и будут рассмотрены три важных вопроса. Во первых: как Церковь пришла к мысли о допустимости для «детей мира» - христиан - вести войну, как она ухитрилась совместить эту мысль со своей миротворческой миссией и, мало того, выступить на театре военных действий в качестве вооруженной силы и воюющей стороны – Церкви воинствующей. Во-вторых: кем были мобилизованные Церковью воины, прежде всего – христианские рыцари и знатные аристократы, ощущавшие себя руководимыми в своих действиях Богом, поручившим им, преодолев тысячи миль, достичь Иерусалима и рискнуть вступить в казалось бы, бесперспективную «марафонскую войну» с мусульманами? Каким традициям следовали эти ратники Христовы, какие мотивы и стремления переполняли их, какие официальные и неофициальные цели они преследовали? И, наконец, в третьих: какие политические, социальные и религиозные силы господствовали в регионах, в которые прямо-таки вломились крестоносцы? Какое место занимал арабский мир, каким было положение Ромейской  василии – «Византии» -, какую роль играла восточная, греко-православная, Церковь в соображениях и планах пап – глав западной, римско-католической, Церкви? Сплошные вопросы, вопросы за вопросами, свидетельствующие не больше и не меньше, чем о том, что Крестовые походы были не просто религиозной войной, что они не могли не вызвать мобилизации враждебных сил и, в результате, изменения политического положения в тогдашнем мире. Короче говоря, в трех следующих главах будет сделана попытка, после описания громовой «клермонской увертюры», провести  беспристрастный исторический анализ. Попытка проследить возникновение и развитие идеи Крестового похода, вскрыть хотя бы в отдаленном приближении подоплеку,  политический, социальный и богословский «бэкграунд», на фоне которого развернулись вооруженные паломничества «франков» в  Землю  Воплощения, дав уважаемому читателю хотя бы некоторое представление о чудовищной, невероятной сложности произошедшего.
Глава вторая.
ЦЕРКОВЬ ВОИНСТВУЮЩАЯ.
Завет блаженного Августина, наследие папы Григория – освященные мечи.
 «Грандиозный акт повального безумия» - Война справедливая и несправедливая – «Восстань же, воин Христов!» - Норманны – супостаты и вассалы римских пап. – Священная война в Испании. – Несостоявшийся Крестовый поход папы Григория. – Актуализированные и полемически заостренные идеи блаженного Августина – Меч святого Петра.
1.«Грандиозный акт повального безумия»
Прозвучавший в Клермоне на весь мир христианского Запада пламенный призыв папы римского Урбана II был, строго говоря, несовместим с Христовыми заповедями. В излившейся из уст «апостолического господина» огнедышащей лаве папского обращения совершенно не ощущалось «любви к врагам своим». Урбан II  провозглашал не мир, но войну, проповедовал ненависть, а не примирение.
Как такое стало возможным? Как могло случиться так, что не светская власть, не государство, а Христианская Церковь призвала взяться за оружие? Что святейший отец собственной персоной благословил предприятие, чреватое потоками крови, о чем папа римский не мог не догадываться? Что «князь апостолов» назначил своего, папского, легата, поручив ему сопровождать и консультировать выступающих в свое «вооруженное паломничество» крестоносцев, оказывая им в критических ситуациях духовную поддержку силою своих святых молитв? 
Как могло случиться, что тысячи, десятки тысяч рыцарей и воинов как по небесному сигналу собрались со всех концов земли, чтобы взять на себя бесчисленные тяготы и опасности «вооруженного паломничества» в Иерусалим? Что крестьяне покидали свои дворы, горожане – свои укрепленные города, чтобы далеко от отчизны отважиться на сулившую мало надежд на успех вооруженную борьбу с «неверными» арабами и турками? Что бесчисленные толпы женщин и детей пустились в путь в стремлении узреть златые маковки земного Иерусалима (сливавшегося в их представлениях с Иерусалимом небесным, описанном в «Апокалипсисе»)?
Историки сходятся во мнении, что это широчайшее по охвату движение, этот «грандиозный акт повального  безумия», , с точки зрения человеческого здравого смысла, анализу, особенно с учетом того обстоятельства, что это воодушевление не спадало на протяжении более чем двух столетий, периодически ослабевая, затухая, но затем разгораясь вновь и вновь. Даже заряженные множеством новых детальных знаний «батареи американских пишущих машинок», о которых с уважением писал в своем монументальном труде о Крестовых походах, англичанин сэр Стивен Рансимен, как и пришедшие им на смену бесчисленные компьютеры, оставили, по сути дела, без ответа и без вразумительного объяснения немало принципиальных вопросов.
Тем не менее, не подлежит сомнению одно: подобный извержению чудовищного вулкана взрыв крестоносного энтузиазма, последовавший за Клермонским собором, не был продуктом одного-единственного дня. Призыв, прозвучавший из уст папы Урбана II, ознаменовал собой не только очевидное для всех и каждого начало, но, одновременно, и апогей предшествовавшего этому началу долгого и во многом подспудного процесса развития. Крестовые походы имели долгую и достаточно бурную предысторию, над скрупулезной реконструкцией которой пришлось потрудиться не одному поколению ученых. Квинтэссенцией их трудов стало понимание того обстоятельства, что возникновение Крестовых походов объясняется совпадением многочисленных исторических сил в уникальной исторической ситуации. Церковные решения, социальные мотивы и политические соображения – каждый их этих факторов сыграл свою роль в возникновении указанного феномена.
Чтобы понять, что тогда творилось в сердцах и умах людей – как вождей, так и ведомых – необходимо заглянуть в самую глубь предшествовавшей истории. «Предыстория» Крестовых походов охватывает почти целое тысячелетие.
2.Война справедливая и несправедливая
Отцы Церкви раннехристианского периода были проникнуты убеждением, что война, сила оружия и кровопролитие несовместимы с христианской верой и достойны всяческого осуждения. Миссионерскую деятельность они воспринимали в чисто духовном смысле, считая долгом христианина вести безупречную жизнь и нести людям свет истинной веры путем мирной проповеди. Им была известная только светская, мирская война, ведомая во благо светского, мирского государства и безоговорочно отвергаемая ими, как несовместимая с христианской совестью.
Апологет Иустин,  претерпевший мученическую кончину в 165 году п. Р.Х. в Риме (тогда еще языческом), призывал «перековать мечи на орала (плуги – В.А.), а копья на бороны». Тертуллиан, юрист и мыслитель, перешедший в христианство из стоицизма, около 200 года п. Р.Х. называл любовь к врагам основным законом бытия христианина. Ориген (изобретатель термина «Богочеловек» применительно к Господу Иисусу Христу) преподававший  до 250 года в Александрийской богословской школе, нещадно клеймил военное искусство, утверждая своих единоверцев в звании «детей мира»: «Ибо мы уже не поднимаем меча на народ и не учимся воевать, сделавшись детьми мира ради Иисуса, нашего вождя». А Киприан, епископ Карфагенский (около 250 года) жаловался на то, что убийство во имя государства именуется храбростью. В соответствии с подобными воззрениями, воинская профессия считалась «богопротивной»,  «противной христианству» (что, впрочем, не исключало примирения – во имя христианской любви – с тем позорным фактом, что уже на том, раннем, этапе церковной истории имелись воины-христиане).
Настоящая проблема возникла в тот день, когда прозорливый и благочестивый римский император Константин I Великий издал свой знаменитый эдикт, (указ) о веротерпимости, уравняв христианскую веру с другими вероисповеданиями, после чего начал постепенно, но неуклонно превращать Римскую империю в христианскую державу. Ибо только силой оружия можно было защищать эту обновленную в христианском духе империю, защитника и гаранта сохранения учения Иисуса, от ее (и его) врагов.
Христианским мыслителям, оттачивавшим свои недюжинные умы на этом «камне преткновения», шло на пользу отсутствие в Евангелии однозначного осуждения войны и воинского ремесла. Речению евангельского Иисуса «Взявший меч мечом погибнет» противостояли его же, обращенные к ученикам-апостолам, слова: «Не мир пришел я принести, но меч» и: «Продай одежду свою и купи меч». Поэтому христианские апологеты объявили военную службу законной и закономерной, признали за государством определенные военные функции и принялись составлять молитвы об уничтожении язычников (в чем им немало помог Ветхий Завет, изначально – иудейский). Так уже святой Амвросий Медиоланский (рожденный около 340 года близ города Тревер, сегодняшнего Трира), без тени сомнения призывал римского императора Грациана к борьбе с «нечестивыми народами» готов, ибо «нет безопасности там, где покушаются на веру» (германцы-готы были, хотя и христианами, в отличие от тогдашних римлян, не православными-кафоликами, а еретиками-арианами). Когда же православный император Феодосий I Великий в 393 году начал войну со своим соправителем Евгением (вздумавшим восстановить язычество в подчиненной ему западной половине Римской империи), он перед походом усердно и долго молился и постился. Одолев своего противника, Феодосий распорядился казнить врага своей власти…и веры. После чего был причислен христианской церковью к лику святых.
Принципиальным и однозначным разрешением – или, если угодно, гармонизацией - конфликта между миролюбивой христианской этикой и войной – молодая церковь была обязана еще одному христианскому святому – блаженному Августину, епископу города Гиппона, или Иппона  (в римской Африке), написавшему после захвата Первого, «Ветхого», Рима-на-Тибре германцами-вестготами царя Алариха трактат «О граде Божием» (лат. «De Civitate Dei») - последнее крупное христианское полемическое произведение, направленное против язычников – в котором одновременно были изложены основы христианской философии истории.
Епископ Августин Гиппонский был, как и его предшественники, далек от прославления войны как таковой. Подобно им, он считал войну злом, исчадием ада и орудием дьявола, но, тем не менее, придерживался мнения, что даже в жизни истинного христианина могут возникать ситуации, вынуждающие его браться за оружие, не впадая при этом в грех. По его простой логике тот, кто подвергся нападению, вправе защищаться. Он также вправе попытаться вернуть отнятое силой или украденное у него добро. И с этой целью он вправе вести войну, ибо такая война будет справедливой. Иными словами, блаженный Августин, так сказать, «изобрел» различие между справедливой и несправедливой войной. Различие фундаментальное, но весьма растяжимое на практике. И потому искажаемое, по сей день, в ходе вооруженных конфликтов, порою до неузнаваемости.
Тем самым блаженный Августин ввел в христианскую историю идею и понятие «виновника войны», сделав их основой дальнейшей христианской и вообще европейской военной теории, не подвергавшейся сомнению на протяжении более чм целого тысячелетия, полностью сохраняя свою весомость и в наши дни. «На начинающего Бог». Добрым людям, «хорошим парням», «сынам добра», «сынам света» дозволяется вести войну лишь в силу необходимости, стремясь при этом к единственной цели – миру и – в конечном счете - к благу противника. Бернар Клервосский, духовный отец военно-духовного ордена бедных соратников Христа и Храма» (тамплиеров), утверждал впоследствии, что «убивая неверных, христианский воин возвращает их души Богу. «Ибо смерть за Христа не есть грех, убиваешь ли ты или погибаешь сам, но добродетель великая и славная, — говорит Бернар и добавляет: — Если он (христианский воин – В.А.) убивает злодея, то не человекоубийство совершает, а, если можно так сказать, злоубийство». Возвращаясь к блаженному Августину, следует подчеркнуть, что он, с одной стороны, осуждал воинственность, но, с другой стороны, примирял подобающее всякому христианину миролюбие, с существованием войны.
Самим же воинам Августин даровал как бы общее отпущение грехов. Ибо, по его утверждению, для отдельно взятого воина не является грехом даже участие в несправедливой войне…если он при этом не осознает несправедливость дела, за которое сражается. В результате все воинство принципиально освобождалось от ответственности, которая возлагалась всецело на главу государства, которому это воинство служит. Таким образом, военная этика становилась делом не простых воинов, а их государя, решавшего, справедливо ли его дело или нет, дозволено ли ему вести войну, или не дозволено.
Впоследствии Августин углубил и расширил свое учение о войне, лавируя и оказавшись, в результате, в опасной близости от «войны за веру». Последний лозунг он заимствовал из лексикона времен религиозного конфликта с североафриканской христианской сектой донатистов, чье учение (маскировавшее их стремление к независимости) было, после безуспешной «при о вере» в столице римской Африке городе Карфагене в 411 году, признано официальной римской православной Церковью (пламенным сторонником которой был блаженный Августин) еретическим и подверглось осуждению.
Поскольку литературно-публицистическая борьба с приверженцами епископа-еретика Доната оказалась безрезультатной, Августин Гиппонский призвал на помощь римское государство, потребовав от властей  предержащих применения к строптивым еретикам и схизматикам (раскольникам) дисциплинарных мер. В дальнейшем ходе борьбы с донатистами Августин ясно продемонстрировал, что считает гонения на донатистов необходимой войной. Таким образом, в его системе нашлось место и войне с еретиками – «священной войне», «войне во имя Бога» (лат. «bellum Deo auctore») - в ходе которой полководцы и воины «считаются служителями Бога», и различие между справедливой и несправедливой войной обостряется настолько, что превращается в абсолютное. «Одни сражаются за Свет, другие – за Тьму, одни за Христа, другие – за дьявола». Отвечая на вопрос римского воина по имени Бонифаций (Вонифатий), совместима ли его «кровопролитная по определеию» профессия с заповедью «Не убий!», Августин утверждал, что сам он и подобные ему священнослужители духовным оружием – постом и молитвой – борются с «невидимыми бесами» (демонами, злыми духами), воины же – железным оружием борются с «видимыми бесами» - «варварами», враждебными Римской империи и истинной, христианской вере. Уравняв, таким образом, врагов римской светской и духовной власти с нечистыми духами…
Правда, тезисы Августина (находившегося в молодости под влиянием дуалистической секты манихеев, для которой было характерно подобное «черно-белое» мышление в непримиримых категориях «Тьмы и Света» и не избавившегося от этого влияния даже после своего обращения в Христианство)  касались лишь ведения оборонительной войны, еще не включая требование вести агрессивную, наступательную религиозную войну с целью распространения Христианства. Но слово о «богоугодной Священной Войне» все же было им сказано. И написано. А что написано пером…Епископ Гиппонский теоретически обосновал необходимость существования воинствующей (то есть – ведущей войны) Церкви (лат.ecclesia militans) . На заложенном Августином фундаменте было нетрудно продолжать строительство его преемникам…
Первым это сделал папа римский Григорий I, возглавлявший Церковь Запада, определявший судьбы западного христианства в период с 590 по 604 годы, и смиренно называвший себя «рабом рабов Божиих» (лат. servus servorum Dei). Григорий I вошел в историю не только как основатель Церковного, или Папского, государства (Патримония святого Петра) с центром в Первом Риме-на-Тибре, не только как неутомимый реформатор, но и как величайший папа-миссионер. Надо признаться, что его методы улавливания душ были не всегда безупречными.  «Упорствующих нехристей» он обращал в христианство путем взыскания с них повышенных налогов. Да и к крещению языческих народов силой оружия папа относился с пастырским и отеческим одобрением. Он сформулировал принцип «подчинение ради крещения», вследствие чего, кроме «войны с еретиками ради сохранения внутреннего единства Церкви» получило теоретическое оправдание и «миссионерская война с целью распространения христианской веры вовне».
Но теория теорией, на практике же при обращении «нехристей» в христианство альтернативе «Смерть или Крещение!» поначалу не придавалось особого значения. Большинство учителей Церкви, напротив, придерживалось мнения, что миротворческая заповедь Церкви – «не убий» полностью сохраняет свою силу и в отношении язычников. По крайней мере, до тех пор, пока эти язычники также ведут себя мирно и не выступают открыто как враги Христовы. Лишь по прошествии двух столетий, в ходе войн франкского царя и императора Священной Римской империи Карла Великого из рода Каролингов, с «жестоковыйными» язычниками-саксами, принцип «Крестись или умри!» стал проводиться в жизнь с той твердостью и последовательностью, которых требовал в своих посланиях папа Григорий I.
Так был достигнут новый поворотный пункт в отношениях светской и церковной власти – союз Каролингов с римскими «князьями апостолов», взявшими на себя моральную ответственность за походы франков на саксов с целью христианизации последних и давшими этим походам религиозное (или, выражаясь современным языком – идеологическое) обоснование.
3. «Восстань же, воин Христов!»
Впрочем, данный процесс, как и любой другой, не всегда шел гладко и безостановочно. В то самое время, когда папа римский Пасхалий I на Пасху 823 года короновал франкского правителя из рода Каролингов Лотаря официально «римским» (а практически – западноримским) императором и вручал ему освященный меч для защиты Веры (то есть Церкви),  аббат Рабан Мавр  (настоятель Фульдского монастыря, основанного «апостолом Германии» Бонифацием, убитым в 754 году в ходе мирной, безоружной проповеди Христианской Веры фризскими язычниками), упорно отстаивал мнение, что даже убийство, совершенное христианином на войне, является грехом, нарушением Божьей заповеди, и потому должно быть искуплено церковным покаянием. Мало того! Еще в 860 году папа римский Николай I объявил всякую войну делом дьявола, а уклонение от воинской службы – простительным делом. Блаженны миротворцы, ибо они сынами Божьими нарекутся…
Однако уже римский понтифик Лев IV, предшественник этого папы-миротворца, думал и говорил совсем иное. В 849  году Лев лично возглавил войско, выступившее из Рима против высадившихся в устье Тибра «сарацинских» пиратов. Одновременно «князь апостолов» обещал загробное воздаяние всем защитникам Церкви, павшим в бою с «агарянами». Через двадцать с лишним лет «наместник святого Петра» Иоанн VIII обещал папским воинам, павшим в войне с «сарацинами» и норманнами (тогда еще язычниками) мученический венец и отпущение всех грехов. Одержав в 915 году победу над терроризировавшими Италию «агарянами» - арабами-мусульманами - при Гарильяно, папа Иоанн Х хвалился своим личным участием в победоносном для Христовых воинов сражении с «неверными».
Со временем в среде западных христиан появились ордены монашествующих рыцарей, но и сами «латинские» священнослужители все чаще брали в руки оружие. Как писала ромейская кесарисса Анна Комнина в своем историческом труде «Алексиада»: «Представление о священнослужителях у нас (ромеев – В.А.)  совсем иное, чем у латинян.(…) варвар-латинянин совершает службу, держа щит в левой руке и потрясая копьем в правой, он причащает Телу и Крови Господней, взирая на убийство, и сам становится „мужем крови“, как в псалме Давида. Таковы эти варвары, одинаково преданные и Богу, и войне».
Как нетрудно убедиться из вышеизложенного, все усиливавшейся военизации Христианской Церкви Запада способствовала постоянная угроза, нависшая над православным Христианством (раскол Церкви на «римско-католическую» и «греко-кафолическую» в 1054 году был еще впереди, а до этого вся официальная Церковь как Востока, так и Запада бывшей Римской империи была ПРАВОСЛАВНОЙ) со стороны воинственных народов-«нехристей», находившихся, по выражению академика Льва Николаевича Гумилева, на пике взлета своей пассионарности. В описываемое время побережья Европы были почти беззащитными от нападений норманнских викингов. Арабы-мусульмане господствовали в Средиземном море. Центральная Европа почти ежегодно подвергалась опустошительным набегам пришедших с Востока кочевников-мадьяр, или венгров (еще не обращенных в Христианство). Все эти «язычники»-грабители зарились, в первую очередь, на церковное имущество. Таким образом, наличествовали все условия, необходимые для ведения с ними «священной войны». Папы и епископы считали себя вправе, с чистой совестью, ссылаясь, на принципиальные заповеди разработанной блаженным Августином военной этики, оказывать «нехристям» энергичное сопротивление, не скупясь на щедрые (и притом не требовавшие от них больших расходов) обещания своим благочестивым защитникам.
Поскольку правила блаженного Августина предусматривали и оправдывали возврат отнятого силой и похищенного имущества, церкви было нем слишком трудно, после постепенного ослабления внешних угроз, стать, в свою очередь, агрессивной. В традиционной литературе о Крестовых походах в данной связи чаще всего цитировались два ранних документа, уже касающихся отвоевания Святой Земли (возврата исконных христианских владений, силой оружия отнятых у христиан мусульманами, начиная с VII века): 1) написанное незадолго до 1000 года письмо Герберта Реймсского, недолго посидевшего, при молодом римско-германском императоре Оттоне III, на престоле в Латеранском дворце под именем папы Сильвестра II; 2)энциклику (окружное послание) папы Сергия IV, увенчанного тиарой римского епископа шестью годами позднее.
В эпистоле Герберта Иерусалимская церковь официально просила римскую Вселенскую церковь о помощи. Апогеем этого риторически-возвышенного послания были слова «Восстань же, воин Христов, возьми знамя и сражайся!». Однако данный фрагмент, вероятнее всего, следует понимать не буквально, а исключительно символически. Латинское выражение «miles Christi» (буквально: «воин Христов») следует понимать как «борец за дело Христа», верующий, посвятивший всю свою жизнь постоянной и неустанной борьбе со Злом. А энциклика папы Сергия IV, якобы намеревавшегося плыть во главе папского флота в Сирию, чтобы оттуда повести христианское войско на освобождение Иерусалима, была со временем разоблачена, как подложная. Считается, что эта фальшивка была изготовлена активными пропагандистами Крестового похода по поручению папы Урбана II, вскоре после Клермонского собора, в монастыре Пьер де Муассак близ Тулузы.
Однако то, что у Герберта имело, возможно, лишь символический смысл, начиная с середины XI века начало наполняться однозначно военно-светским смысловым содержанием. «Militia Christi», Христово воинство, превратилось в «militia secularis», светское воинство. Роль мощного катализатора в данном процессе сыграла церковная реформа, исходившая от Клюнийского монастыря в Бургундии и от бенедиктинского аббатства Горце в Лотарингии. Протагонисты этого церковно-реформаторского движения стремились не только восстановить прежнее уважение к основам церковного устройства, но и пронизать всю повседневную жизнь христианскими представлениями, напитав не только монахов, но и мирян – прежде всего, воинов (под которыми в то время понимались рыцари) – духом воинственной веры.
Этот новый, наступательный церковный дух не только наполнил и обогатил древние тезисы, сформулированные блаженным Августином, новым содержанием, но и, безо всяких колебаний, бескомпромиссно претворил их в военную реальность. Уже при римско-германском императоре Оттоне III монах Бруно(н) Кверфуртский, претерпевший в 1009 мученическую кончину от рук «нехристей» в языческой Пруссии, страстно проповедовал идею христианской войны с целью обращения языческих народностей в истинную веру. Вазо(н) Люттихский (Льежский), одна из наиболее влиятельных фигур из числа лотарингских церковных «обновленцев», подобный (если верить его биографу), как епископ – римскому папе Григорию Великому, а как воитель – ветхозаветному герою Иуде Маккавею, лично возглавлял военные операции, лучше кого бы то ни было владел искусством осады и взятия замков и крепостей, а также сформировал из группы преданных ему рыцарей, приведенных им к присяге на верность…самому Господу Иисусу Христу, некий прообраз позднейших духовно-военных орденов (хотя это «церковное воинство» еще не называлось «орденом» и не имело строгого устава). Реальный епископ-воитель Вазо(н) Льежский был (подобно легендарному архиепископу Турпину из «Песни о Роланде») отнюдь не единственным рясоносным ратоборцем своего времени. Подобных ему было немало. Правда, памятуя о евангельском речении «взявший меч мечом и погибнет», эти воинственные князья Церкви орудовали на поле боя не мечом, а палицей или булавой…
От духовных владык не отставали и владыки светские. Римско-германский император Генрих III, крупнейший светский покровитель церковной реформы, пытался представить свой начатый в 1044 году поход на венгров (уже обращенных к тому времени в христианство), как «святое дело». Перед выступлением в поход на мадьяр – своих единоверцев! - Генрих вынудил папу римского Бенедикта отлучить венгерского короля от Церкви. После победы над христианами-мадьярами римско-германский император-христианин распорядился отслужить благодарственный молебен, в ходе которого вместе со своими князьями и воинами босой простерся перед Святым Крестом. Аббат Берн Рейхенауский провозгласил императора-победителя Генриха «миротворцем», заклеймив в то же время побежденного венгерского короля позором, как «преступного посланца дьявола».
4.Норманны – супостаты и вассалы римских пап
Однако сильнее всего представления о «священной богоугодной войне» актуализировались на территории самого Церковного государства. Папа римский Лев IX (виновник начавшегося в 1054 году раскола единой дотоле Вселенской Христианской Церкви на Западную, римско-католическую, и Восточную, греко-кафолическую), отпрыск эльзасского графского рода фон Эгисгеймов, был не только выдающимся священнослужителем и душепастырем, но и столь же выдающимся государственным деятелем и военачальником. Этот римский понтифик лично возглавил военный поход на осевших в Южной Италии норманнов, хотя и окрещенных к тому времени (подобно уграм-венграм), но теперь, как представляющих угрозу для интересов Церковного государства (понимай - папского престола), объявленных римским понтификом, если не язычниками, то еретиками (как кому больше нравится). Правда, «князь апостолов», несмотря на все свои молитвы во время сражения, был наголову разбит при Чивитате ненавистными «агарянами» - это слово, как уже известно уважаемым читателям, обычно употреблялось христианами в отношении «магометан», в особенности – в отношении регулярно опустошавших средиземноморское побережье Европы мусульманских морских разбойников, но на этот раз было применено к норманнам! – и даже пленен потомками викингов, но, тем не менее, эта проигранная папой «священная война» стала важной вехой на долгом пути христианской Церкви к началу эпохи Крестовых походов.
Ибо впервые в истории христианского Запада римский понтифик Лев IX собрал под знаменем Святого Петра чисто «папское войско», даровав ему многочисленные церковные привилегии, придавшие этому воинству ранг почти что «священной армии», а ведомой им войне – характер религиозного предприятия. К тому же церковные публицисты впервые предварили военный поход столь ослепительным и оглушительным пропагандистским фейерверком, что воинский характер операции оказался полностью скрыт под церковным флером.
Этот церковный «охмуреж» (выражаясь языком незабвенного «великого комбинатора» и «сына турецкого подданного» Остапа Бендера) произвел впечатление даже на «агарян»-норманнов. Хотя они всеми силами и со всем искусством, на которые были способны профессиональные воины, смогли эффективно защитить свои владения от папских притязаний и поползновений, но старались по возможности щадить жизни ратоборцев противостоявшей им, по воле папы римского, «Церкви воинствующей», «ecclesia militans», оказав плененному ими Святейшему Отцу всяческие почет и уважение. Всего через несколько месяцев после пленения папы «агаряне» отпустили его на свободу и, в сопровождении почетного эскорта из отборных рыцарей, отправили «князя апостолов» обратно в Рим.
Вскоре после своего освобождения из норманнского плена папа Лев IX опочил у усыпальницы Святого Петра. Но впервые в истории папства сформулированная им мысль, что обязанность папы – освобождать овец Христовых, используя ради этого всю силу власти, пережила его. Данная формула внедрилась в сознание современников. Впоследствии папа Урбан II буквально воспринял и взял на вооружение употребленное Львом IX в послании «византийскому» императору Константину IX Мономаху выражение «liberanda christianitas» - «освобождать христианство (как совокупность христиан).
Через шесть лет после неудачного похода папы Льва в Южную Италию был заключен имевший огромное всемирно-историческое значение союз между норманнами и римско-католической Церковью, остававшийся неразрывным не только до Клермонского собора, но и впоследствии, едва ли не до конца эпохи Крестовых походов. В 1059 году нормандцы - потомки норманнских «находников из-за моря» (как называли норманнов-варягов древнерусские летописцы), обосновавшихся за полтора столетия перед тем на французской земле в устье Сены -, стали вассалами папской курии. Правда, ленные, или вассальные, обязательства, принятые на себя, по отношению к папскому престолу, норманнскими военными предводителями Ричардом Капуанским и Робертом Гвискаром на Соборе в Мельфи, теоретически предусматривали лишь их участие в церковных войнах, но были вполне достаточными и для повседневной политической практики, будучи выгодными как для вассалов-норманнов, так и для сеньора – папы.  В том же самом году капуанский норманн изгнал из замка Галера «антипапу» Бенедикта, ставленника римско-германского императора («антипапы» были нужны западным императорам, прежде всего, для того, чтобы было кому снимать с императоров церковное отлучение, наложенное на них «легитимными» папами и позволявшее вассалам императоров восставать против них, как против отлученных от Церкви «вероотступников»)., В 1061 году Роберт Гвискар – согласно тексту подписанного в Мельфи документа, «милостью Бога и Святого Петра герцог Апулии и Калабрии и с помощью обоих в будущем Сицилии» -, приступил к завоеванию дарованного ему этим документом обширного треугольного острова у южной оконечности итальянского «сапога».
Уж это-то была, вне всякого сомнения, священная и богоугодная война, ибо отважному норманну предстояло освободить проживавших на Сицилии христиан от «безбожной тирании» угнетавших их «сарацин». Хотя никто не говорил о «Крестовом походе» (ведь это выражение появилось не раньше конца XIII века), именно антимусульманская Сицилийская операция норманнов – верных вассалов римских пап - ознаменовала собой окончательное наступление эпохи Крестовых походов. На первом этапе которой «строй норманнов удалых, как в масках, в шлемах пудовых, с своей тяжелой алебардой» (как писал русский поэт Аполлон Николаевич Майков в своем известном стихотворении «Клермонтский собор») сыграл, пожалуй, роль главного ударного отряда «франков»…
5.Священная война в Испании
Следующую главу в предысторию эпохи Крестовых походов вписала долгая война христиан с арабами-«маврами» на Иберийском, или Пиренейском, полуострове. Война, которая также была спланирована, поддержана и, так сказать, освящена христианской Церковью Запада.
В описываемое время карта Испании была довольно пестрой. Во второй половине Х века произошла очередная консолидация власти иберийских мусульман во главе с халифом Абд ар-Рахманом III ан-Насиром из дома Омейядов, восстановившим почти распавшийся при его предшественниках Кордовский халифат, и его визирем (премьер-министром) аль-Мансуром («Победоносным»)  Мухаммедом ибн Аби Эмиром, именуемым испанцами-христианами «Альманзором». Наиболее болезненные последствия эта консолидация «мавританской» власти имела для расположенного на северо-западе Испании христианского королевства Леон. После 997 года воинственные последователи пророка Мухаммеда захватили и разграбили город небесного покровителя Испании апостола Иакова – Сантьяго де Компостелла – третье по важности (после Рима-на-Тибре и Иерусалима) место паломничества западных христиан. Однако после смерти фактического главы правительства Кордовского халифата – Альманзора – активность испанских «неверных» заметно пошла на убыль, и возобновилась упомянутая нами выше Реконкиста – долгий процесс отвоевания Иберийского полуострова христианами у мусульман.
Главой первого этапа возобновленной Реконкисты был король Наварры Санчо III. По его инициативе в 1014 году была предпринята попытка сформировать антимавританский союз, или лигу, христианских правителей Испании. Хотя это благое начинание намерение не было доведено до конца (не в последнюю очередь из-за того, что король Франции Роберт не оказал своим испанским единоверцам необходимой и ожидаемой ими помощи), оно привело к союзу испанской церкви с могущественным бургундским Клюнийским монастырем – протагонистом идеи церковного обновления. Король Санчо Наваррский связался с первым из двух выдающихся аббатов, управлявших бургундским монастырем в общей сложности на протяжении ста пятнадцати лет – знаменитым Одило(ном) Клюнийским, исполнявшим должность приора с 994 по 1048 год, то есть на протяжении сорока пяти лет (в то время как его преемник – Гуго, или Гугон, Клюнийский – бессменно руководил вверенной ему Богом и папой обителью еще дольше – шестьдесят один год).
Начатое при Санчо Наваррском сотрудничество христианских монархов Испании с цепочкой монастырей Клюнийского монашеского ордена – оказалось столь же продолжительным, сколь и взаимовыгодным. Монахи клюнийских аббатств, взяв на себя заботу о паломниках, стекавшихся со всего христианского Запада на поклонение к святым мощам апостола Сантьяго (обеспечивая испанским королям не только славу и почет защитников Христианской Веры и ее святынь, но и постоянный, и притом немалый, доход), ежедневно молились об успехе испанской Реконкисты, а также, используя свои широко разветвленные по всей христианской Европе связи, обеспечивали воевавших с «маврами» испанских христиан необходимыми тем подкреплениями. Ибо испанская Реконкиста была не чисто испанским, а коллективным общехристианским предприятием. Только своими силами испанским христианам было с «маврами» не сладить…
Именно влиянию и общеевропейским связям Клюнийского монашеского ордена иберийские христиане были обязаны тем, что французская знать – прежде всего, в лице нормандских, бургундских и гасконских рыцарей – во все большей степени участвовала в борьбе испанцев и в победах последних над «маврами». Разумеется, это участие способствовало все большему подпаданию испанской Церкви под влияние Клюнийской реформы, а испанские монастыри и епископства все больше превращались в филиалы великого бургундского монашеского ордена.
Через два года после заключения военно-политического союза между Святым Престолом и норманнскими княжествами Южной Италии папская курия возглавила руководство антиарабской борьбой и на Иберийском полуострове. Момент для этого был выбран самый подходящий. В 1063 году мусульманский террорист убил короля Арагона Рамиро I, дав тем самым желанный повод к активизации «богоугодной войны» христиан с «неверными». И в 1064 году папа римский Александр II вновь призвал своих верных духовных чад к «священной войне». Практическую реализацию своего благочестивого призыва «князь апостолов» поручил предводителю норманнских наемников Вильгельму (Гийому) Монтрейскому, зятю папского вассала князя Ричарда I Капуанского, который собрал в Северной Италии экспедиционный корпус, а также графам Эболу де Руси и Гвидо-Готфриду Аквитанскому, набравших во Франции вспомогательные контингенты для ведения в Испании «войны за Веру».
Правда, этот испанский поход, в котором, по всей вероятности, принял участие и папский легат, оказался почти безрезультатным, если не считать захвата «Христовым воинством» города Барбастро (вскоре отвоеванного «маврами»), Но тем больше был произведенный им на весь западный христианский мир морально-пропагандистский эффект. Сообщения об Испанской войне, участие в которой, кроме добычи и кровавой охоты на «язычников», обещало ее участникам также отпущение мирских грехов и, тем самым, полную очистку совести, вызвали интерес у всей христианской Европы. И с этого момента, несмотря на кажущийся неуспех упомянутой операции, в Испанию нескончаемым потоком потекли благородные господа со своими людьми, чтобы сражаться там, в качестве «вассалов Святого Петра», с «нечестивыми служителями Магомета».
Однако в шестидесятые годы XI века Латеран выступил в качестве воюющей державы не только на Сицилии и в Испании, но и в Италии. В Милане папский престол поддерживал «Патарию» - полуцерковное-полусоциальное народное движение (получившее своё название по наименованию одного из кварталов Милана – «Pataria», то есть «барахолка», «рынок старьевщиков», «блошиный рынок», являвшегося центром этого движения), обретшее в 1064 году дельного и энергичного руководителя в лице рыцаря Эрлембальда, глубоко убежденного в необходимости безбрачия духовенства, искоренения симонии, а также всех еретиков и язычников и получившего в Риме, вместе с «апостольским» благословением, папское знамя от великого понтифика Александры II. Святой Престол оказывал поддержку не только «Патарии» (давшей свое название позднейшему, уже не дружественному папскому престолу, еретическому движению «патаренов»), но и морским экспедициям пизанского флота против арабских торговых городов в Северной Африке, борясь одновременно, силами своих норманнских вспомогательных отрядов, с супостатами Церковного государства в Кампании.
Одним словом, римские «князья апостолов» принадлежали, на необозримом театре военных действий, наполнявшем, начиная с середины XI века, бывшую территорию западной половины Римской империи шумом бесчисленных сражений и религиозных споров, к числу наиболее активных, решительных и (не в последнюю очередь благодаря своим «метафизическим» лозунгам) успешных игроков на политической «шахматной доске» тогдашней Христианской Европы.
При этом папам, однако, приходилось сталкиваться с ожесточенным сопротивлением их «обмирщению». Историкам известна целая плеяда (или фаланга)  убежденных противников подобного усиления папской власти. Против него выступали как Петр Дамиан(и) – поддерживавший, вообще-то, движение за церковную реформу и выступавший за независимость монастырей от светской власти настоятель бенедиктинской обители Фонте Авеллана - , так и выдающийся схоласт-богослов Ансельм Кентерберийский. В Германии (а если быть точнее, то в Священной Римской империи)  наиболее непримиримыми противниками папских поползновений были, прежде всего, епископ Бурхард Вормсский, а также монахи Ламперт Герсфельдский и Герман Рейхенауский – сторонники примата – превосходства - светской власти римско-германского императора над духовной властью папы римского. «Ино чин царский, ино чин святительский» (по выражению нашего благоверного Государя Иоанна Васильевича Грозного)…
Таким образом, церковная доктрина характеризовалась отсутствием единства и внутренней противоречивостью. Естественная несовместимость применения силы и христианского миротворчества по-прежнему осложняла проведение политики силы идеологами папской курии.  Потребовалась колоссальное воздействие на сердца и умы западных христиан личности и деяний папы Григория VII, чтобы придать идее «священной войны» претензию на абсолютность, позволявшую на протяжении двухсот лет собирать и бросать в бой все новые армии крестоносцев…
6.Несостоявшийся Крестовый поход папы Григория
Мнения о личности упоминавшегося выше «худородного» папы римского Григории VII – сына то ли кузнеца, то ли козопаса из североитальянской области Тоскана – были и остаются противоречивыми. Одни, подобно Петру Дамиани, именуют этого энергичного папу «святым сатаной», другие – благородным (несмотря на свое самое что ни есть «низкое», по средневековым понятиям, происхождение)  и милосердным душепастырем, глубоко верующим аскетом. В исторических трудах подчеркиваются как его воинственность, демоническая, требовательная натура, холодный жар его мышления и воли, так и его бескорыстие, неподдельное благочестие, глубочайшая, беспощадная честность в отношении самого себя. Однако мнения об этом папе безоговорочно сходятся не только в том, что он был человеком поистине неизмеримых внутренних противоречий, но и в том, что именно он придал средневековому папству твердость, последовательность и духовное упорство, вознесшие его на вершину своего могущества…
В борьбе за «примат» (превосходство) своей власти над властью светских государей, включая императора и королей, папа опирался на авторитет так называемых «(Лже)исидоровых декреталий», важнейшей частью которых был документ, известный как «Константинов дар» или «Вено Константина». В нем утверждалось, что римский император (или, по-нашему, по-русски, «святой равноапостольный царь») Константин I Великий перед своим переездом из Ветхого Рима на Тибре в Новый Рим на Босфоре, даровал папе римскому Сильвестру I и его преемникам на латеранском престоле власть не только над всеми христианскими епископами (включая Константинопольского), но и над италийским Ветхим Римом со всей западной половиной Римской империи впридачу. Подложность этого «Константинова дарения» была доказана лишь в эпоху Возрождения, а до того западные христиане свято верили в его подлинность на протяжении всего Средневековья. Со всеми вытекающими из этого последствиями…
Хотя, с современной точки зрения, средневековая борьба между «Sacerdotium» и «Imperium», «Священством» и «Царством», властью церковной и властью светской, возможно, представляется, по выражению французского историка Жака Ле Гоффа, «театром иллюзий» и «велеречивым дивертисментом», в свое время эта борьба, главной фигурой которой был папа римский Григорий VII, вызвала к жизни колоссальные силы, включая и те, что привели Христианский мир к эпохе Крестовых походов.
Григорий  еще до своего избрания «князем апостолов» с непримиримой последовательностью работал над военизацией Церкви. Именно он, будучи архидиаконом и «серым преосвященством» - закулисным «кукловодом» - Латерана, еще под именем Гильдебранда (полученным им не при рождении, как полагают многие, а в бытность клюнийским монахом), осуществил союз папского престола с южноитальянскими норманнами, превратив тем самым вчерашних супостатов римской Церкви в ее вассалов и союзников. В борьбе с антипапой Гонорием, ставленником римско-германского императора (и одновременно - германского короля) Генриха IV, в 1062-63 годах Гильдебранд, хотя и не слишком успешно, командовал папскими войсками, «как то подобает полководцу». Именно он убедил графа Эрлембальда стать военным предводителем упомянутого выше ополчения миланских бедняков-«патаренов». Именно архидиакон Гильбебранд руководил переговорами, предшествовавшими высадке герцога Нормандии Вильгельма в Англии, не только обеспечив будущему Завоевателю и его авантюре папское благословение, но и вручив ему от имени римского папы знамя Святого Петра (придав тем самым и этой завоевательной войне католиков-нормандцев с католиками – англосаксами характер «священной»). Уже современники приписывали архидиакону и фактическому главе папского правительства) беззастенчивое расходование средств этого правительства –«римской курии» – «грошей Святого Петра» - на выплату жалования норманнским вспомогательным частям папских вооруженных сил.
Последнее не помешало ему, сразу же после избрания папой, подготовить поход на норманнов, стоило тем отказаться пойти навстречу его пожеланиям. И одновременно пригрозить королю Франции Филиппу вооруженным вторжением в случае, если тот осмелится по-прежнему недопустимым для христианского монарха образом обогащаться за счет благочестивых паломников, идущих в Испанию полониться мощам святого апостола Иакова.
Разумеется, папа Григорий VII также не преминул взять под свой контроль и свое покровительство «священную» войну с «маврами» в Испании. Когда Эбол де Руси в 1073-1074 годах начал очередную кампанию против ненавистных «мавров», папа  в своих энцикликах призвал всех государей и рыцарей  Христианского мира принять участие в этом богоугодном и достохвальном военном предприятии. А в 1080 году оказал не только моральную, но и материальную поддержку Испанскому походу Гвидо-Готфрида Аквитанского на «мавров».
Не удивительно, что при столь энергичном  и конструктивном подходе христианские хронисты очень скоро записали в «актив» Христовых воинов немало успехов, крупнейшим из которых было отвоевание у «мавров» города Толедо – древней столицы испанских вестготов. Правда, вскоре христианским воителям пришлось немало потрудиться над отражением очередного мусульманского вторжения, начатого переправившимися в Испанию североафриканскими Альморавидами, однако Испания осталась «полигоном» для «обкатки» идеи «священной войны».
Сам папа Григорий считал и ощущал себя главным планировщиком и командующим. Он назначал военачальников, поддерживал их при вербовке войсковых контингентов, не оставляя ни у кого сомнений в том, что рассматривает отвоеванные у «мавров» земли как папские владения.
Не удивительно, что именно этот погруженный с головой в мирские дела  стремящийся к экспансии папа-полководец, разработал и первый план Крестового похода на Ближний Восток, в Землю Воплощения. Это произошло в 1074 году, почти одновременно с разработкой воинственным папой операций, направленных против норманна Роберта Гвискара и короля Филиппа Французского. На план Восточного похода впервые, довольно туманно, указывает продиктованное Григорием VII в феврале этого года и адресованное Вильгельму (Гийому) Бургундскому послание.  Однако уже через месяц, в папском обращении «ко всем, желающим защитить Христианскую Веру», достаточно ясно проявилось то, что в 1095 году было громогласно провозглашено в Клермоне Урбаном II. В нем папа вел речь о злых язычниках, нападающих на христианскую Греческую империю (как именовали на «латинском» христианском Западе превратившуюся к описываемому времени из латиноязычной в грекоязычную Ромейскую василию), тысячами избивая исповедников Христовой Веры, единоверцев западных христиан (как видно, «раскол» 1054 года вовсе не заставил «франков» - вплоть до папы! - считать ромеев «иноверцами» или «еретиками»). В папском обращении говорилось об обязанности помогать всем утесняемым и угнетаемым христианам, жертвуя ради этого, если необходимо, собственной жизнью. О решимости Его Святейшества взяться за выполнение этой задачи. От имени Святого Петра папа призывал всех и каждого сделать то же самое. Принятое адресатами решение им надлежало сообщить папе через посланцев.
Спустя несколько месяцев, в декабре 1074 года папа римский объявил, что намерен лично, « в качестве полководца и епископа», возглавить христианский поход против врагов Христа на суше и на море. И, наконец, в письме не кому-нибудь, а своему заклятому врагу – римско-германскому императору Генриху IV - римский понтифик даже назвал цель предстоящей «священной войны» - Святой Град Иерусалим и Святой Гроб Господень.
Многие историки подчеркивают «авантюристически-фантастический» характер этого разработанного папой Григорием плана Крестового похода. Вероятно, папский план и в самом деле был не более чем дерзким, но неосуществимым намерением. К тому же вскоре у папы Григория появились более насущные заботы, чем спасение восточных братьев во Христе от нависшей над ними «сарацинской» угрозы. Южноитальянские норманны, хотя и считались папскими вассалами, проводили в отношении Ромейской василии (в чьей армии, кстати говоря, служили другие норманны) свою собственную, откровенно враждебную «грекам» политику и не собирались драться с мусульманами за ромейские интересы. Французская знать предпочитала обретать добычу и спасение души, воюя с мусульманами в Испании, у себя под самым боком, а не далеко на Востоке. И, наконец, затяжной конфликт с «римским» императором Запада и германским королем Генрихом IV настолько поглощал внимания и силы «святого сатаны», что  он был вынужден отложить свой план «вооруженного паломничества» в Землю Воплощения под знаменем Креста до лучших времен.
Тем не менее, идея «Священной войны» не оставляла папу Григория  VII до самой его смерти, последовавшей в 1085 году, за десять лет до Клермонского собора. Где только было можно, «святой сатана» руководствовался в своей практической политике папской претензией на роль орудия и исполнителя Божественной воли. Поэтому понтифик пытался придать своей ожесточенной борьбе с римско-германским императором Генрихом IV не только за право назначать епископов, но и за власть над христианским Западом характер войны правоверного с еретиком. Причем временами папе при этом сопутствовал успех. Когда саксонские подданные императора, восставшие против него по папскому наущению, заявляли своему сюзерену, что «ведут против него справедливую войну, как против варварского (в данном контексте – языческого – В.А.) врага…за Церковь Божию», они явно пели с голоса Григория VII.
Впрочем, пропагандисты «нечестивого» римско-германского императора Генриха  IV(обвиненного, в конце концов , уже при папе Урбане II, в «николаитской ереси» и проведении сатанинских «черных месс» с использованием, вместо алтаря, обнаженного тела своей собственной жены – киевской княжны Евпраксии  Всеволодовны , внучки Ярослава Мудрого)  в свою очередь, старались доказать разгневанному на их сюзерена Святейшему Отцу, что «религия (Церковь – В.А.) вследствие применения ею светской силы лишается святости». Несмотря на все церковные «Te Deum»  и «Kyrie eleison» .
7Актуализированные и полемически заостренные идеи блаженного Августина
Тем не менее, тон в дискуссии задавали сторонники папы Григория. Не только собственно латеранские агитаторы и памфлетисты, но и папские подголоски, рассеянные по всему Христианскому миру, в первую очередь – рьяные приверженцы церковной реформы, с благочестивым рвением доказывали несомненную обязанность всякого истинного христианина ненавидеть еретиков, отождествляя интересы Церкви с необходимостью вести войну с язычниками. Наиболее выдающимся из апологетов «священной войны» был епископ итальянского города Лукки Ансельм, всегда изъявлявший, как утверждает его биограф, безоговорочное послушание папе, безоговорочной ненавистью ненавидевший  сторону отлученных (папой от Церкви «нечестивцев», включая римско-германского императора и его приверженцев – В.А.), беззаветно любивший и защищавший католическое единство».
Ансельм II Луккский Младший (Анcельмом I Луккским Старшим принято называть его дядю, ставшего избранного папой римским под именем Александра II) – советник графини Тосканской Матильды, верной сторонницы папы Григория - , отвечавший не только за церковные, но и за военные вопросы, вписал свое имя в анналы истории западной Церкви и, в особенности, западного церковного права составлением сборника церковных законов в тринадцати книгах, ставшего первым сборником канонов («Collectio canonum»), обосновывавших проводимые папой Григорием VII реформы, впоследствии вошедших в известный Декрет юриста Грациана. И тем самым открыл новую эру в истории канонического права вообще. В своем труде  Ансельм Луккский актуализировал учение блаженного Августина, подкрепил его направленными против еретиков эдиктами-новеллами Юстинианова кодекса (легшими в основу римского права в Средние века), а также посланиями римских пап Пелагия I и Григория I, дополнив высказывания этих авторитетов своими собственными соображениями. Так  он возвел величественное каноническое здание, содержащее наиболее совершенное обоснование идеи Крестового похода.
Ансельм искусно доказал, что, хотя война «сама по себе» безнравственна, она становится нравственным законом, если ведущий эту войну думает о благе врага. Поэтому «борьба со злодеями» не является, по сути дела, гонением на них, но «выражением любви, как бы актом доброты и милосердия». Соответственно, . любящая и проповедующая любовь Церковь может вести войну, призывать к войне и отдавать приказ преследовать врага и брать добычу».
Тезисы столь тонко мыслящего епископа Лукки Ансельма были продуманно и безупречно, полемически заострены в писаниях его соотечественника Бонизо(на) Сутрийского, адаптировавшего идеи своего предшественника к потребностям текущего момента.
В своем написанном в 1085 году, за десять лет до Клермонского собора, полемическом сочинении «Liber ad amicum» («Книга к другу»), Бонизо (или Бонито) из Сутри проанализировал проблемы совести верующего христианина, вынужденного взяться за оружие. При этом Бонизо заглянул вглубь времен. Он восхвалял древних христианских мучеников, боровшихся с дьяволом, являвшимся им во плоти. Он прославлял сильных свое верой жителей Александрии, ожесточенно сражавшихся с еретиками-арианами. Он воспевал население древнего Медиолана (позднейшего Милана),  силой освободившее своих епископов из плена. С не меньшим восхищением он рассуждал и о верной церкви «Патарии» в современном ему Милане, о предводителе «патаренов» графе Эрлембальде и о графине Матильде Тосканской – владелице замка Каносса и воинственной «filia Petri» - «дщери (святого) Петра», чьих павших на поле брани с недругами папы римского соратников он без лишних слов причислил к лику святых.
В заключение своего сочинения Бонизо задался риторическим вопросом. Если дозволено вести войну за царя земного, то почему нельзя браться за оружие ради Царя Небесного, чьей милостью царствуют все земные цари? Если дозволено воевать за государство, то почему не за справедливость? Если против варваров, то почему не против еретиков?
8.Меч святого Петра 
Восьмидесятыми годами XI столетия датируется еще один примечательный средневековый документ – стихотворение, из которого становится совершенно ясно, с каким искусством и усердием сторонники церковной реформы склоняли общественные настроения к «священной войне» с «неверными». Стихотворение было написано после состоявшейся в 1087 году морской экспедиции пизанцев против мусульманских государств Северной Африки. Анонимный автор стихотворения изображает эту экспедицию как борьбу самого Христа с врагами Божьими, приводя в качестве причины войны освобождение из мусульманского плена христиан. Во время сражения сам архангел Михаил трубит в трубу, как при описанной в «Апокалипсисе» схватке с Драконом, и является святой Петр с крестом и мечом (которым он в Евангелии отсек ухо рабу иерусалимского первосвященника). Воины Христовы перед битвой исповедуются и причащаются. Павший в битве граф прославляется как мученик. Приводятся многочисленные ветхозаветные аллюзии, сравнения подвигов Христовых ратоборцев с подвигами Гедеона и Иуды Маккавея, со взятием Иерихона, схваткой Давида с Голиафом, избиением полчищ ассирийского царя Синнахерима ангелом смерти и освобождением Израиля. Наряду с этим подвиги пизанцев сравниваются и с примерами, взятыми из светской истории, с войной римлян против Карфагена. Немало в этом примечателном сочинении и проявлений современного, пизанского, патриотизма. Особенно интересным представляется, однако, следующий эпизод. Пизанцы принуждают побежденного ими мусульманского эмира (князя – В.А.) поклясться, что отныне он будет ленником, или вассалом, святого Петра (то есть, папского престола), обязанным платить Риму (то есть, тому же папскому престолу) дань.
Типичное «крестоносное» стихотворение, элементы которого будут в дальнейшем фигурировать в крестоносной литературе, хотя в действительности морской поход пизанцев был скорее «чисто коммерческим предприятием», чем «священной войной».
Как уже известно уважаемым читателям, военные планы папы Григория VII остались только на бумаге (или, если быть точнее, на пергамене). Ни один из его военных проектов не был осуществлен. Всякий раз, когда нужно было переходить от слов к делу, папа неизменно убеждался в том, что все, на чью помощь он рассчитывал, не торопились ее оказать, Тем не менее, Григорий VII с полным на то основанием мог считаться самым воинственным из средневековых римских пап. Для него меч апостола Петра был не только небесным, духовным оружием - символом церковных кар (вплоть до отлучения), но и оружием вполне земным, мирским, которым римский понтифик стремился защищать вполне земные интересы возглавляемой им Церкви. И этот энергичный папа безоговорочно претендовал на то, чтобы самому владеть мечом – в обоих смыслах.
Григорий VII никогда не говорил об этом открыто, но все его высказывания указывают на то, что его целью было создание великой христианской империи, управляемой не римско-германскими императорами, но римскими папами. Именно римских пап Григорий (опираясь на легенду о «Даре Константина»)  считал законными преемниками древних римских цезарей, обладающими, Божественным произволением  полной, тотальной, безраздельной властью и потому стоящими выше всяких светских властителей.
Так Латеран под руководством Григория VII достиг наивысшей точки своего могущества. Но этот папа надорвался в ходе этой «гонки духовных вооружений». Когда он опочил за десять лет до Клермонского собора, военно-политические позиции Церкви Запада были в значительной степени ослаблены и поколеблены. Однако идея о необходимость вести войны со раскольниками-схизматиками, еретиками и язычниками прочно вошла в ее духовно-доктринальный арсенал.
Глава третья.
ВОИНЫ ХРИСТОВЫ
Мотивы, стимулы и цели рыцарей-крестоносцев
Мир как сплошное поле боя – Успехи движения за «Божий мир» - Семь обязанностей христианского рыцаря – Святая царица Елена и Святой Град Иерусалим – Центр мирового паломничества – Неутомимая клюнийская организация – Иерусалим – «пуп Земли» и конец света – Идея «вооруженного паломничества» - Вексель на загробное блаженство – Овцы, быки и псы – трехклассовая теория Средневековья – Голод, нужда и апокалиптические страхи – Муки «вечного огня» - Враждующие братья и лишние едоки – Жажда приключений и тяга к перемене мест – Образец прикладной психологии – Историческая заслуга Урбана II.
1.Мир как сплошное поле боя.
В понтификат папы Григория VII, параллельно с вышеописанным процессом достиг своей наивысшей точки развития и другой, параллельный процесс. А именно – клерикализация, сиречь оцерковление (а не просто воцерковление) воинского сословия. Этот процесс – насыщение всегда готовой к распрям и войнам, драчливой землевладельческой знати воинственным миссионерским духом – также требовал определенного времени для своего развития. Но уже Григорий VII, невзирая на целый ряд препятствовавших данному процессу моментов, был твердо уверен в том, что римским папам, в случае необходимости, удастся мобилизовать для достижения своих целей не менее пятидесяти тысяч рыцарей.
Церкви было непросто христианизировать германских «благородных разбойников» - от франков до саксов -, то есть – обратить их в Христианскую Веру, диаметрально противоположную традициям и моральным представлениям древних германцев.  Поэтому церковным проповедникам Христианства, хотя и пребывавшим, возвещая Слово Божие, под защитой мечей светских властителей, нередко приходилось идти на компромиссы. Как правило, они считали свою проповедь успешной, если актом Крещения, которому они подвергали уловленные ими души, добивались постепенного отмирания веры в прежних, языческих богов (являвшихся, с христианской точки зрения, бесами).
Хотя Христианский Бог-Троица, Единый, но одновременно и Троичный в лицах  (чье Триединство, без сомнений, оставалось непостижимым для примитивных умов вчерашних «нехристей»), столь же постепенно заполнял образовавшийся вакуум, Он обретал при этом иной облик и иную сущность. А именно – превращался во всесильного бога войны, от чьей неисповедимой воли зависит военное счастье. Бога, который порой даже сам, преисполненный ярости и боевого пыла, вмешивается в ход сражения. Германцы как бы невольно придавали своему новому, христианскому Богу привычные черты своего прежнего верховного бога – Альфатера (Всеотца) В(у)отана (у скандинавов – Одина).  Даже в сравнительно поздней лирике провансальских трубадуров и эпике средневерхненемецких стихотворцев этот «Бог-Отец» уподобляется скорее победоносному императору во главе своей придворной свиты, непостижимому в своей неизреченной мудрости, благородному в своей справедливости и милости, грозному и опасному в своем гневе, в общем, вполне «рыцарственному», «феодальному» владыке, чья психическая сущность явно указывает на свое происхождение от мира образов языческой германской мифологии.
Однако преобразованию подвергся не только образ христианского Бога Отца, но и образ Его Божественного Сына. С Крестным Страдальцем произошла аналогичная метаморфоза. Уже на рельефном резном изображении, высеченном в  VII веке на надгробном камне из Нидерноллендорфа - – древнейшем известном нам германском изображении Cына Божьего Господа Иисуса Христа – Бог Сын предстает в образе покрытого броней, вооруженного копьем, окруженного лучистым сиянием воинственного Царя Небесного. Бог Сын, Иисус Христос, постепенно, подобно Своему Божественному Отцу, также приобретал все больше черт бога войны и, в своей функции предводителя небесного воинства, превращался в вассала-меченосца Бога Отца.
Будучи Небесным Воеводой, Иисус предводительствовал целой армией воинственных святых, всегда готовых, подобно Ему Самому, по-херувимски страстно, яростно ввязаться в бой. Христос в полном вооружении, - «облеченный в оружие света» и командующей Небесной Конницей, Небесной Кавалерией (то есть – Небесным Рыцарством), которая, согласно представлениям людей Средневековья, была чем-то вроде мобильных метафизических «сил быстрого реагирования» - метаморфоза представляется, на первый взгляд, совершенно невероятной…но, тем не менее, является совершенно очевидной. Милосердный Страдалец, искупивший Своей Крестной Жертвенной Смертью взятые им на себя грехи всего падшего рода Адамова, всего человечества, оказался как бы полностью затенен этой великолепной и устрашающей рыцарской панорамой…
Описанная выше тенденция была дополнительно усилена интеграцией в Христианский мир норманнов – северных германцев. Хотя потомки опьяненных кровью – чужой и своей собственной -, безмерно любивших оружие и клявшихся им, как величайшей святыней, жадных до добычи нордических викингов, без особых угрызений совести отказались от своих прежних богов, вечно пирующих в Валгалле , они отнюдь не отказались от своей прежней, архаичной воинской этики. Мало того! Появление норманнов на христианских (формально все еще считавшихся, по старой памяти, «римскими») землях, прежде всего – в Англии, во французской Нормандии и в Средиземноморье – привело к заметному освежению, если не прямому возрождению, германских традиций. Одержимость норманнов этикой меча и боя, подобно «переливанию крови», способствовала активизации ослабевшей к тому времени «от хорошей жизни» воинственности германцев, внеся решающий вклад в возникновение средневекового рыцарства, чьей главной жизненной задачей и главным жизненным содержанием были изучение военного ремесла, походы и грабительские набеги (а в «часы досуга» - охота и «потехи молодецкие» - турниры, также представлявшие собой, по сути дела, форму подготовки к войне). «И вся-то наша жизнь есть борьба»…
Как уже говорилось выше, рыцарство представляло собой низшую аристократию, занимавшую низшую ступень «феодальной лестницы», хотя в то же время «рыцарями» именовали всех феодалов в целом, включая титулованную знать, вплоть до самой высшей. Примечательно, что рыцарство не принадлежало к числу институтов, возникших по указу монарха или папы. История не знает законодательного акта, которым бы предписывалось учреждение рыцарства. Как писал Леон Готье, «оно возникло сразу повсюду, и всюду оно было естественным результатом одних и тех же стремлений и потребностей (прежде всего – потребности правителей Христианского Запада иметь многочисленную профессиональную конницу, необходимую для отражения набегов аварских и венгерских конных орд с суши, а также норманнов – с моря).
Попытки возводить происхождение средневекового рыцарского сословия (лат. «ordo equester», что, кстати говоря, можно перевести и как «рыцарский орден») к древнеримскому всадническому сословию (второму по знатности после первенствующего сенаторского сословия), также именуемому по-латыни «ordo equester», несостоятельны, поскольку речь идет о совершенно разных институтах, существовавших в совершенно разных социально-исторических условиях  Феодализм и рыцарство – не одно и то же, хотя второе, несомненно, могло возникнуть только благодаря первому. Рыцарями не рождались, а  становились. Феодальная власть была наследственной, в рыцарское же достоинство возводили путем особой церемонии – посвящении, или инвеституры. Не всякий вассал был рыцарем; с другой стороны, в рыцари могли посвящать и представителей низших, непривилегированных, сословий, не связанных ни с кем феодальными отношениями. Рыцарское звание никогда не было наследственным.
Воинственная рыцарская «аристократия меча» жила по законам «кулачного права», или, если угодно, по «закону джунглей». Каждый был врагом каждого. Каждый считал себя вправе стремиться отнять у соседа жизнь и владения, одолев его в бою и тем доказав свое право сильного.  Каждый был непоколебимо уверен в своем «природном» праве сколько душе угодно убивать, грабить, завоевывать. Храбрость считалась наивысшей добродетелью, трусость – непростительным пороком и позором. Даже сравнительно поздние произведения героического эпоса Высокого Средневековья (основанные, впрочем, все без исключения на более ранних образцах) , в сущности, представляют собой бесконечные, порой даже наводящие скуку (по крайней мере, на нас, современных людей просвещенного XXI века)  вариации на тему утверждения, что мир – сплошное поле боя, и что жизнь рыцаря достигает своей наивысшей полноты в скрещении брызжущих искрами мечей доблестных единоборцев, ищущих «смерти иль славы».
В этих «молитвенных мельницах» рыцарского героизма, сведенного до искусства убивать, еще раз, хотя и в замаскированном под Христианство виде, снова воскресает мистика крови и ран, свойственная представлениям германских язычников. Рыцари, странствующие в поисках приключений,  непрерывно сражаются. При случайной встрече эти высокородные забияки набрасываются друг на друга, подобно дрессированным бойцовым петухам. Они поносят друг друга, доводят себя до белого каления и, наконец, вступают в схватку не на жизнь, а на смерть. Причем почти все эти стереотипные, как по учебнику, разыгрываемые яростные вооруженные конфликты завершаются летальным исходом.
Подобные встречи странствующих рыцарей описываются рыцарственными авторами искусных стихотворных эпосов с поистине патологическим пристрастием к жестокости и в самых ярких красках. Мозги побежденного противника брызжут из его разбитого черепа, внутренности вываливаются из пронзенного чрева, текущая безостановочным потоком кровь напитывает собой жаждущую землю…подобным кровожадным описаниям нет ни конца, ни края…Если где в этих шумных героических сказаниях с их повторяющимися периодически описаниями насильственного разлучения души павшего рыцаря с телом и содержится искорка нежности, то лишь в описании отношения рыцаря к его коню и оружию. Особенный, почти мистический, почет при этом воздается мечу – совсем как в кровожадной, воспевающей смерть и убийства нордической поэзии…
Умирающий от тяжких ран главный герой «Песни о Роланде» прощается не с миром и даже не со своей прекрасной дамой, разжегшей в свое время жар любви в его рыцарском сердце. Нет! Последние слова Роланда - верного рыцаря Карла Великого - обращены к своему мечу по имени Дюрандаль. Чтобы никто после его смерти не завладел этим мечом, он пытается расколоть Дюрандаль о скалу, но и этот последний удар раскалывает камень, на котором смертельно раненый герой умирает «образцовой» для всякого рыцаря смертью, ложась при этом на свой возлюбленный меч  (а меч  - epee - по-французски – женского рода). Деталь, что и говорить, весьма многозначительная…
2.Успехи движения за «Божий мир»
Постепенному превращению благородных господ в профессиональных воинов, думающих лишь о своей собственной пользе и выгоде, откровенно презирающих закон и право, весьма способствовало существование в условиях почти полного отсутствия государственной власти, в которое погрузились христианская Центральная и Западная Европа после распада державы Каролингов – преемников Карла Великого. Это отсутствие сильной верховной власти стимулировало усиление позиций и рост самостоятельности региональных властителей, причинявших немалый ущерб государственному единству еще при франкских монархах из дома Меровингов – предшественниках Каролингов – и их майордомах (носителях реальной власти при меровингских «ленивых королях»), да и с духовенством вели себя отнюдь не как кающиеся грешники во власяницах…Совсем напротив! Духовенство тоже вдоволь настрадалось от своеволия феодальных землевладельцев и местных магнатов, не признававших над собой ничьей власти, творивших произвол в отношении Церкви и даже расположенные на их землях церковные приходы вкупе со священниками рассматривавших, как свою частную собственность…
После прихода централизованной державы Каролингов в упадок христианские аббаты и епископы вновь столкнулись с прежней проблемой, не зная, как им справиться с бесчисленными мелкими и крупными феодалами, которых даже «римский» император Карл Великий смог приучить к государственно-правовому порядку лишь с огромным трудом. В попытках повторить его опыт – попытках, увы, безуспешных! – не было недостатка ни в IX, ни в X столетии. Однако лишь реформаторам из Клюни и Горце хватило мужества, сил и средств для того, чтобы сдержать и обуздать тотальное одичание региональной светской знати…
«Gutta cavаt lapidem» – «Капля точит камень», как гвориили древние римляне…Под последовательным влиянием радикальных церковных реформаторов, стремившихся не только обновить монастырскую жизнь, но и  исполнить все бытие духом христианского порядка (и ради достижения этих целей методично стремившихся к конфликту с властями предержащими) Церковь на рубеже тысячелетий узурпировала немалую часть государственных функций, фактически отняв их у светских властителей. При этом Церковь все более явно выступала с претензией на роль носительницы верховной власти и по отношению к строптивой, своевольной знати. Представители духовенства стали принимать участие в носившей изначально светский, мирской, воинский характер церемонии рыцарской инвеституры – торжественного посвящения в рыцари. Священнослужители освящали и благословляли оружие воинов и молились за их победу в предстоящих сражениях. Самим знатным господам священники обещали духовное заступничество в день последнего, Страшного Суда в конце времен…
Их усилия не пропали даром. Постепенно привыкшая к феодальным распрям – «файдам» – светская знать начала с уважением относиться к владениям монастырей и епископств, не подвергая их, как прежде, ьезоглядно, грабежам и разорению. У многих пожилых рубак в конце их земного рыцарски-разбойничьего существования  вдруг пробуждалась дремавшая дотоле совесть, и они приступали к ее очистке в тиши монастырской кельи. «Смолоду много была бито-граблено, а теперь пора душа спасти…». Эта перемена отразилась и в героическом эпосе – смертельно раненые рыцари теперь исповедовались в грехах и поручали себя Божественному милосердию, прежде чем испустить последний вздох…
Однако наиболее зримым и, несомненно, наиболее значимым результатом этой попытки Церкви «приручить» и поставить себе на службу «дикую» светскую знать было начавшее распространяться в конце Х века движение «Божьего перемирия» или «Божьего мира». Проповедуя (а говоря по-современному – пропагандируя) его среди буйной феодальной вольницы, церковные реформаторы на полном серьезе пытались положить конец постоянным усобицам и «частным войнам» рыцарей между собой. При этом церковники действовали весьма методично и основательно. Вначале они обязали привычных к грабежам и убийствам рыцарей давать отдых своему оружию, по крайней мере, в дни важнейших праздников церковного года. Позднее, примерно с 1040 года, церковные реформаторы распространили требование хранить «Божий мир» и на обычные, «малые», праздники. И, наконец, Церковью был провозглашен всеобщий запрет воевать на время с вечера среды до утра понедельника, вследствие чего благочестивому рыцарю для сведения счетов с соседями или грабежа (в том числе – ограбления паломников) на большой дороге оставалась лишь начало недели – понедельник, вторник и неполная среда в придачу…
Одновременно церковные реформаторы попытались склонить знатных господ, привыкших решать все спорные вопросы силой оружия, при территориальных и имущественных конфликтах подчиняться церковным решениям. Вольным или невольным нарушителям данного категорического требования грозило суровая кара – например, исключение из общины верующих, а также тяжкое наказание в мире ином.
Успехи инициированного и пропагандируемого Церковью Христианского Запада движения за «Божий мир» были весьма впечатляющими. Во Франции, Бургундии и Верхней (Северной) Италии многие рыцари, серьезно озабоченные спасением своей души,  согласились пользоваться своим «природным» правом на «самооборону» лишь в предписанные Святой Церковью дни. К середине XI века идея необходимости соблюдать временное перемирие «из любви к Богу и ближнему» укоренилась в общественном сознании. Даже в воинственной Нормандии многочисленные гордые знатностью своего происхождения благородные господа, хотя и с явной неохотой, взяли на себя тяжкое бремя хранения и поддержания «Божьего мира».
Но, разумеется, нет правил без исключения. Были и нарушители «Божьего перемирия». Не всякий рыцарь преклонял свой слух к увещеваниям и угрозам речистых церковников. Не каждый был согласен ограничить свое «стремление к воинским подвигам» двумя с половиной днями в неделю. С такими «жестоковыйными» нарушителями мира, не страшащимися потустороннего воздаяния, церковные инстанции могли бороться только посюсторонними, мирскими, светскими средствами. Так что движению за «Божий мир» (вне всякого сомнения, преисполненному серьезности и ревности о Господе) пришлось убедиться в том, что «организация мира» всегда является одновременно и «организацией войны». И пришлось «Божьему миру» военизироваться…
Так, во многих городах, епископствах и монастырских владениях Франции и Италии к середине XI века были сформированы церковные ополчения,  «militia ecclesiae», действовавшие главным образом против нарушавших мир строптивых рыцарей, чтобы принудить их к миру. Из тогдашних источников явствует, что военным предприятиям этих церковных ополчений также придавался характер «священной войны». Поскольку мир хранился Церковью, и его соблюдение стало религиозной обязанностью всякого доброго христианина, война, ведомая ради соблюдения мира, не могла не превратиться в особую форму богослужения.
Однако все это было только прелюдией. Даже самым упорным церковным реформаторам пришлось в один прекрасный (?) день осознать, что имевшихся в их распоряжении средств оказалось недостаточно для того, чтобы превратить жажду подвигов, добычи и приключений, переполнявшую знатных господ, в смиренное благочестие, а их самих – из «воинов по жизни» в некое подобие бенедиктинских монахов. И перед умственным горизонтом осознавших это реформаторов замаячило иное решение проблемы замирения христианской Европы. Они уяснили себе необходимость направить бурный поток переполнявших рыцарство жизненных сил на мельницы церковных, клерикальных интересов. Если не удалось сдружить спесивых и лихих рубак с богоугодным, многотрудным идеалом христианской монашеской жизни, то можно было попытаться «перевоспитать», «перековать» их в воинов Церкви…
Историки много и долго спорили о том, насколько на выработку данного рецепта замирения христианской Европы повлияла заинтересованность Латерана в продолжении военных действий против «мавров» в Испании. Несомненно,  эту заинтересованность никак нельзя сбрасывать со счетов. И, несомненно, за Клермонским призывом папы Урбана к «вооруженному паломничеству» на Восток не в последнюю очередь крылось стремление папского престола дать западному, «латинскому», Христианству внутренний мир, в котором оно так нуждалось (ибо число жертв «мелких» феодальных усобиц, несмотря на их «мелкоту» было огромно). Однако данному фактору, стремлению Римского престола «сплавить на Восток, подальше от Европы, как можно больше воинственных благородных разбойников» - на взгляд автора настоящего правдивого повествования, порой (особенно старыми историками) придается чрезмерное значение. Хотя и ныне иногда раздаются утверждения, что Крестовые походы были организованы папским престолом в качестве «клапана» для выпуска «лишнего пара», ослабления «чрезмерного давления», при этом недопустимо упрощается целый комплекс мотивов и побуждений.
Западная Церковь не только «отклонила», «отвлекла», «перенацелила» буйную жажду деятельности, переполнявшую феодальную знать христианской Европы, но и привила этой знати новую, злободневную, так сказать, точно подогнанную под требования момента, идеологию , причем с поистине гениальным размахом, с трудом поддающимся пониманию современного человека. Мощь чувств, переполнявших крестоносцев, и присущая им безмерная душевная сила, разрядившаяся в феномене Крестовых походов, не в последнюю очередь объяснялись тем, что римской Церкви удалось одухотворить безграничную, беспредельную активность рыцарства, мобилизовав его на стремление к отдаленной, если не утопической, цели…
Главным лозунгом этой духовной мобилизации стали слова «Воинство (Ополчение) Христово» - «militia Christi»…
3.Семь обязанностей христианского рыцаря
Само по себе понятие «militia Christi» - «воинство Христово» почти так же старо, как Христианство. Уже ранние учителя Церкви охотно сравнивали бытие человека с постоянной борьбой с дьяволом и со злом в собственном сердце. Они восхваляли мучеников как самых испытанных и доблестных воинов Христовых.
Впоследствии выражения «воин Христов» и «воинство Христово» было узурпировано монахами и клириками-церковнослужителями, часто видоизменявшими их – к примеру, в «militia Dei» - «воинство Божье», «militia coelestis» - «воинство небесное», или «militia spiritualis» - «духовное воинство». Однако все эти выражения и понятия употреблялись в этико-моральном смысле. Так, например, жизнь в монашеской общине понималось как «духовная брань», «духовная воинская служба». Как писал около 990 года Вильгельм (Гийом) Дижонский, и в монастыре ведется ожесточенная брань, а именно - брань с сатаной и с его коварными прислужниками; в монастыре, как и в войске, царит закон послушания.
Противоположное понятие войска, ведущего войну, направленную на достижение чисто мирских целей, описывалось выражением «militia saecularis» - «светское (мирское) воинство», «светская (мирская) рать». Как правило, эти два понятия не смешивались, а, наоборот, противопоставлялись одно другому. Правда, еще в эпоху правления Каролингов начали проявляться определенные признаки их смешения или даже слияния. Именно начиная с этого времени архангел Михаил начал представляться в духовной литературе не только как как архистратиг (верховный военачальник) небесного (ангельского) воинства, но и как покровитель воинства земного, даркющий христианским ратникам победу над «врагами Имени Христова». Да и святой апостол Петр именно начиная с этого времени стал приобретать посюсторонне-воинственные черты. Войска франкского правителя и «римского» императора Запада Карла Великого почитали апостола Петра в качестве своего верховного небесного покровителя. Безымянный сочинитель саксонской поэмы «Гелианд» («Спаситель»), посвященной земной жизни Иисуса Христа, изображает апостола Петра безупречным, воинственным мечником (особенно в эпизоде с отсечением мечом Петра уха рабу иудейского первосвященника при аресте Иисуса в Гефсиманском саду).
Однако решающая трансформация произошла лишь на рубеже тысячелетий. Чем однозначнее и явственнее становилось превращение Церкви в одобряющую и ведущую войны силу, чем больше властных, государственных функций переходило к Церкви, тем больше стирались противоположность и различие между понятиями «militia Christi» - «воинство Христово» - и «militia saecularis» - «светское воинство». Светский воин, воин-мирянин, обнажавший свой меч в защиту и на пользу Церкви, отныне мог рассчитывать на то, что будет признан и духовным воином, воителем Христовым. Как подчеркивал британский историк Крестовых походов Сэр Стивен Рансимен, вести войну в интересах Церкви стало считаться не только допустимым, но и даже желательным делом.
Воинственный папа Григорий .VII энергично способствовал данному процессу «переоценки ценностей» и «переосмысления понятий». Именно благодаря его усилиям становились все более успешными попытки Церкви использовать, в своих собственных целях, продолжавшие жить в умах светской знати христианской Европы, унаследованные от древних германцев представления о вожде-сеньоре, и дружинниках, связанных клятвой верности. Роль верховного вождя-сеньора при этом приписывалась то Богу Отцу, то Богу Сыну – Иисусу Христу, то святому Петру (причем от имени всех троих охотно выступал папский престол). Так, например, папа римский Григорий VII в 1080 году вопросил князя южноитальянских норманнов Роберта Гвискара, не желает ли он «принести в дар Богу свое воинское служение». Очень часто папа Григорий употреблял и выражение «militia Christi», относя его, в совершенно мирском, светском, посюстороннем смысле, ко всем «сражающимся мечом служителям Церкви». Впрочем, чаще всего римский понтифик ссылался на апостола-«меченосца» святого Петра, основателя института папства – своего достохвального предшественника, первого епископа Ветхого Рима-на-Тибре. Скорее всего, с целью утвердить в умах всех и каждого представление о Латеране, как о резиденции верховного сеньора.
Григорий VII, сто пятьдесят третий по счету преемник святого Петра, обеспечил себе улов, не уступавший по щедрости улову галилейского рыбаря Симона Петра, ставшего, Божественным произволением, по речению Евангельского Иисуса, «ловцом душ человеческих». «Князь апостолов» забросил свою «рыболовную сеть», которой «уловил», в итоге, все рыцарство западной части Христианского мира. Убедив «франкских» рыцарей «возлюбить святого Петра (то есть – папский престол – В.А.) больше, чем всех светских государей, если они (рыцари – В.А.) воистину желают стать его сынами и воинами (milites)», как писал папа в своем послании французской землевладельческой знати. Это значит, что папа – заместитель, представитель и наместник Бога, вооруженного Царя Небесного и «истинного основателя Церкви» - как бы «принимал себе на службу» военную знать христианского Запада, обязав ее тем самым, в соответствии с германскими традициями, к безоговорочной верности и готовности в любое время сражаться и умереть за него (папу римского - «вице-Христа»).
Неутомимые клирики-пропагандисты Григория VII искусно приспособили идею христианского, связанного нерушимой клятвой верности Церкви воинства-рыцарства, к потребностям текущего момента. Ансельм II Луккский, например, прямо утверждал, что и воины могут быть «праведными и святыми мужами», если сражаются за общее благо. Иаков (Жак) де Витри с поистине адвокатской хитростью и изворотливостью  обосновывал юридические последствия принесения вассальной клятвы верности Богу и его верным слугам. Однако самый важный вклад в обоснование папского тезиса внес произнесший на эту тему немало пламенных проповедей и написавший немало соответствующих сочинений Бонизо(н) Сутрийский. В своей «Книге о христианской жизни» - «Liber de vita christiana», его втором по важности труде после упомянутой выше «Liber ad amicum», он перечислил обязанности христианского рыцаря, сведя их к семи обязательным заповедям.
Для него, не зараженного духом сомнения, верного последователя, «духовного дружинника»  и экзегета папы Григория VII, всякий христианский рыцарь или воин Христов (лат. «miles Christianus» или «miles Christi») был обязан:
1.быть преданным своему господину,
2.не стремиться к захвату добычи,
3.не щадить собственной жизни ради защиты жизни своего господина,
4.сражаться до последнего за благо  «res publica» (в данном случае – не просто за «общее дело» или «общее благо», а за «Христианскую республику», то есть – за римско-католичсскую Церковь»),
5.бороться со схизматиками и еретиками,
6.защищать убогих (бедных), вдов и сирот,
7.не нарушать присяги верности и не изменять своему господину.
На первый взгляд в перечисленных заповедях нет ничего особо «революционного». И тем не менее эти правила ознаменовали собой дальнейший важный шаг на трудном пути к прочной, простой и эффективной «крестоносной» идеологии. Книга «De vita christiana» - интересное произведение средневековой социологии, содержащее, наряду со многими другими программными пунктами, и целый каталог «препятствий к вступлению в брак», подтверждает тот факт, что римская Церковь уже в десятилетия до начала эпохи Крестовых походов не только систематически вела дело к заключения альянса с воинским сословием, но и пыталась «присвоить его себе» для достижения, с его помощью, собственных целей. Церковью Христианского Запада целенаправленно и методично размывались четкие прежде границы между «militia Christi» и «militia saecularis». Представления рыцарского, воинского, сословия о мире и о своем месте в этом мире постепенно сливались с соответствующими представлениями сословия духовного.
Отныне у духовного и у воинского сословия был один, единый кодекс чести, в скором времени распространившийся далеко за пределами области своего возникновения и обретший, в определенном смысле, международные масштабы. Основанные на древнегерманских представлениях о вожде и дружине, связанных клятвой верности воинственные идеалы «аристократии меча» западной части Христианского мира оказались почти полностью интегрированными в политику римских пап. Главная древнегерманская добродетель – верность – и главная добродетель христианского учения – вера – слились между собой. Причем слились настолько, что латинское слово «fides» стало означать как «вера», так и «верность», а любовь к войне и любовь к Богу слились в неразрывное единство…
Этот процесс, представляющийся, в исторической ретроспективе, гениальной уловкой, был процессом всемирно-исторического значения. При этом неважно, произошла ли «германизация» или «феодализация» Церкви Христианского Запада. Гораздо важнее другое. Данный процесс привел к значительному усилению и обогащению могущества и власти римской Церкви. Ибо рыцари, чаще всего не умевшие ни читать, ни писать, и, в силу своей безграмотности, не понимавшие значения абстрактных формул, признав своим вождем, сеньором, Бога Отца, Иисуса Христа или небесного привратника апостола Петра, были впредь клятвенно обязаны подчинять свои собственные интересы интересам Церкви во главе с земным наместником перечисленных выше небесных сеньоров – римским папой…
Впрочем, заключенный договор не был односторонним. Ибо основной закон мира древнегерманских представлений об отношениях между вождем и его дружинниками обязывал вождя, господина, заботиться о своих дружинниках, или, выражаясь в феодальных категориях, вассалах. Сеньор был обязан вознаграждать своих вассалов за их верность. Сеньору надлежало кормить их, поить, одевать, обувать, словом – содержать их за свой, сеньора, счет. Однако всего этого было недостаточно. «Дружинники» ожидали от вождя доказательств его могущества и щедрости в виде всякого рода ценных даров. Воин-вассал, поступавший на службу к военному предводителю – сеньору – был вправе требовать за свою верную службу награды – не в последнюю очередь в форме «ленов» - земельных пожалований.
Вполне проникшись феодальным духом, христианская Церковь Запада переняла эту феодальную традицию у светского военного сословия, с которым так стремилась слиться. В договорах Церкви – папского престола - с норманнскими князьями или с рыцарями, отправлявшимися воевать с «маврами» в Испанию, Латеран признавал, согласно доброму старому обычаю древних германцев, право завоевателей на вступление во владение завоеванными у «неверных» областями. Однако главным «даром» Церкви своим светским вассалам было нечто иное. Она даровала «воинам Христовым» отпущение грехов, избавляя их от загробного наказания. Выплачивая им «жалованье» за воинскую службу в «метафизической монете».
У данного феномена, как и у описанного выше, также была долгая предшествующая история. В которой немаловажную роль играл Святой Град Иерусалим, «пуп земли» и духовный центр Христианского мира.
4.Святая царица Елена и Святой Град Иерусалим
В 326 году римская императрица-мать Елена (именуемая на Руси «святой равноапостольной царицей») во главе огромной, пышной свиты совершила паломничество в Иерусалим. Годом ранее ее венценосный сын, римский император Константин I Великий, председательствовавший на Никейском Вселенском Соборе Христианской Церкви, распорядился снести все языческие капища, возведенные в святых местах Святого Града, и заменить их величественными христианскими храмами. Необходимые демонтажные работы были проведены под руководством епископа Макария Иерусалимского.
Императрица-мать прибыла в Иерусалим в тот самый момент, когда – вероятно, не совсем случайно, был раскопан оставшийся неповрежденным Гроб Спасителя – чудо, выходившее, по словам Константина, за пределы человеческого разумения. Императрица Елена, причисленная впоследствии Христианской Церковью к лику святых (дочь отнюдь не иллирийского трактирщика или владельца таверны, а содержателя «mansio» - гостиницы, предназначенной для должностных лиц империи, обладавшего достаточно высоким общественным статусом), воздала свершившемуся чуду почет с необычайной щедростью. Не жалея императорской казны, она жертвовала и даровала без счета. На ее пожертвование было возведено не менее двадцати восьми храмов Божьих, включая церковь Рождества Господня  в Вифлееме. Она также обрела  - обнаружила - Святой Истинный (Голгофский) Крест, чье обретение с тех пор ежегодно торжественно отмечалось вместе с днем освящения базилики Гроба Господня.
Через семь лет до Иерусалима добрался паломник, точно записавший свой путь туда, остановки и впечатления своего паломничества. Этот аноним, о котором нам известно лишь то, что он отправился в путь из аквитанского города Бурдигалы - позднейшего Бордо – и который поэтому именуется «паломником из Бордо» или «Бордосским паломником», не пропустил ни одну знаменитую библейскую святыню. Он посетил Храмовый квартал, в котором еще возвышалась уцелевшая башня Соломонова дворца, Силоамскую купель, дом иудейского первосвященника Кайафы, где ему была показана колонна, к которой был привязан подвергнутый поруганию и бичеванию Иисус Христос, и взошел на Масличную гору, которую император Константин  - третий величайший в Иерусалиме строитель (или, если быть точнее, говоря по-современному – «застройщик») после царей Соломона и Ирода, также увенчал христианской церковью. Но кульминацией паломничества стало благочестивое бдение в Кувуклии – высеченной в скале гробнице -, в которой – в одном броске камня от Голгофы, были погребены смертные останки Распятого. Здесь уже возвышалась достроенная Константинова базилика – постройка чудесной красоты, в глазах аквитанского странника.
В воображаемой «золотой гостевой книге» города Иерусалима фигурирует и имя святой Павлы – богатой римской дамы из рода Гракхов, которая в 386 году, в сопровождении Отца Церкви блаженного Иеронима Стридонского (автора «Вульгаты» - перевода Священного Писания на латинский язык), совершила паломничество по святым местам Земли Воплощения. Настроенная куда более эмфатически, чем сдержанный и трезво мыслящий паломник из Бурдигалы, госпожа Павла молилась на Голгофском холме – Лобном месте - так истово, как если бы видела Господа еще на Кресте, и глотала пыль Церкви Гроба Господня так же жадно, как жаждущий глотает желанную воду. Затем Павла поселилась в городе Вифлееме, где основала женский монастырь и отдала Богу душу, окруженная всеобщим почетом, в 404 году, далеко от своего отечества, в городе, в котором был рожден Иисус Христос.
Следующей высокопоставленной паломницей в истории Церкви стала благородная госпожа то ли из римской Галлии (будущей Франции), то ли из испанской провинции Галисии (давшей приют мощам святого апостола Иакова). Эгерия (известная также как Этерия или Гетерия) - возможно, монахиня - которая, по ее собственному признанию, была чрезвычайно любопытна и хотела все знать, в своих письмах на родину, своим «любезным сестрам» (монахиням?), сообщала, в первую очередь, о богослужениях, Крестных ходах и литургических обычаях в Иерусалиме. Из ее писем явствует, что уже в то время существовали многочисленные программы посещения христианских памятных мест, занимавшие все время благочестивых паломников с раннего утра и до позднего вечера. Их воздействие, судя по всему, было немалым. Когда, к примеру, епископ Иерусалимский зачитывал с амвона историю о Воскресении Христовом, то, как писала зоркая и внимательная Эгерия в одном из своих писем «сестрам», все внимавшие ему начинали так стонать, кричать и проливать столько слез, что это могло бы растрогать и самых жестокосердных людей.
И еще раз, в 438 году, раннехристианский Иерусалим удостоился своего рода Высочайшего визита. Римская императрица Евдокия, дочь афинского ученого-язычника и супруга православного императора Феодосия II, с не меньшей пышностью, чем святая Елена, посетила Святой Град и, стремясь увековечить свое посещение Святой Земли, не пожалела на украшение ее святынь императорской казны…
Однако этот официальный визит был всего лишь прелюдией. Несколько лет спустя Евдокия бежала, спасаясь от ревности своего венценосного супруга и повелителя, укрывшись за стенами Иерусалима и оставшись там до конца своих дней. Остаток жизни Евдокия всецело посвятила Церкви. Она сочиняла духовные гимны, собирала святые реликвии и, согласно Кириллу Скифопольскому, основала такое множество церквей, так много монастырей и странноприимных домов для бедняков и стариков, что их было попросту не счесть. В общей сложности Евдокия израсходовала на свои благочестивые строительные проекты полтора миллиона золотых – и это во времена, когда на два золотых можно было жить целый год…
Когда она умерла в 460 году и была, согласно ее последней воле, погребена в построенной на ее средства базилике святого Стефана Первомученика, Иерусалим уже по праву считался и был наиболее часто посещаемым центром паломничества всего Христианского мира. Городом, хотя и располагавшимся в окружении «моря неверных», но, несмотря на свою изоляцию, способным предоставить постоянно увеличивавшимся в числе паломникам пищу, кров и необходимый уход.
5.Центр мирового паломничества
Паломники, стекавшиеся со всех концов Земли в Иерусалим, как это ни парадоксально, умаляли его святость. Блаженный Иероним настоятельно предостерегал от совершения паломничества в Иерусалим и горько сетовал на то, что в местах Креста и Воскресения воины, блудницы, лицедеи и фигляры творят всяческие безобразия и непотребства. Да и епископ Григорий Нисский, родом из Кесарии Каппадокийской, придерживался авторитетного для верующих мнения, что за стенами Святого Града гнездятся все пороки этого мира. Он тоже считал паломничество в Иерусалим недопустимой угрозой для христианских добродетелей (которые он, впрочем, считал находящимися под угрозой даже в случае, если мужчина помогал паломнице взобраться на спину своего мула или лошака).
К сожалению, подобные предостережения мужей святой жизни оставались не услышанными теми, к кому они были обращены. А возможно, они даже больше способствовали, чем препятствовали вошедшему в моду паломничеству. Соответственным образом изменялась и панорама священного города.
На древнейшей иллюстрированной карте Земли Воплощения, и, в первую очередь - Иерусалима – датируемом VI веком п. Р.Х. восточно-римском мозаичном панно, обнаруженном в 1894 году при строительстве церкви на месте более древней, времен правления василевса ромеев Юстиниана I Великого, в палестинском городе Мадаба (расположенном на территории современной Иордании), ясно различимо, наряду с иерусалимскими городскими воротами, массовое скопление монастырей, гостиниц и госпиталей (странноприимных домов), буквально усеивающих святые места, с занимающим центральное место храмом Гроба Господня. Если в довершение к постройкам, изображенным на Мадабской карте, представить себе обязательные для всякого римского города торговые и прогулочные улицы, мы получим типичную картину центра паломничества, в котором тесно сосуществуют благочестивое удаление от мира с бьющей ключом мирской, торговой жизнью. Симптоматичным для этого двойственного характера житья-бытья в Иерусалиме представляется то обстоятельство, что в описываемый «ранневизантийский» период своего существования Иерусалим был центром не только поклонения христианским святыням, но и процветающей международной торговли священными Христианскими реликвиями.
Ситуация изменилась, когда после периода расцвета Ромейской василии при «собирателе римских земель» императоре Юстиниане I Великом, Святая Земля и Святой Град были завоеваны в 614 году персами (тогда еще не мусульманами, а маздаяснийцами- «огнепоклонниками»), а после недолгого возвращения «византийцев», в 640 году – захвачены арабами-«магометанами». Хотя мусульмане вступили в Святой Град, который и сами они, наряду с Меккой, Мединой и Дамаском, причисляли к «райским городам», с глубоким почтением, терпимо (или, выражаясь по-современному, «толерантно») отнесшись к христианской общине Иерусалима (предоставив ей своего рода автономию), власть над «пупом Земли» с тех пор прочно перешла в руки новых господ. И не все из мусульманских владык – халифов, преемников пророка Мухаммеда – были столь благородными, веротерпимыми и великодушными, как халиф Омар (Умар), взявший, после капитуляции Иерусалима в 640 году, Храм Святого Живоносного Гроба Господня под свою личную опеку и защиту…
Поскольку христианским паломникам, вследствие экспансии арабов-мусульман в Средиземноморье, стало значительно трудней, чем прежде, добираться до святынь Иерусалима, в VII-VIII веках приток паломников значительно уменьшился. Однако полностью он не прекращался никогда. Правда, паломничество оказалось сопряженным с куда большими трудностями и расходами, чем в домусульманский период, но сам благочестивый обычай в христианской среде сохранился.
Так, около 670 года франкский (еще без кавычек) епископ Арнульф совершил многолетнее паломничество в Египет (или, по-арабски, Миср), Палестину, Сирию и Константинополь, откуда целым и невредимым возвратился в родной «Франкистан» (говоря по-«сарацински»). Полвека спустя, с 723 по 726 год, англосаксонский монах Виллибальд (ставший впоследствии епископом Эйхштетта в Баварии) совершил странствие по всему Переднему Востоку, четырежды посетив в ходе своего паломничества Иерусалим. Однако его дорожный дневник свидетельствует о том, что подобное паломничество требовало от совершающего его не только высокой степени христианского смирения и бесстрастности, но и немалого мужества, страсти к приключениям и поистине железного здоровья…
Англосаксу Виллибальду не раз грозила голодная смерть, дважды он был сражен тяжелой болезнью и, несмотря на свой скромный багаж, многократно подвергался ограблениям. У него возникали сложности с получением разрешения на проезд, в нем подозревали контрабандиста. Однажды – вероятно на равнине, прилегающей к горе Кармил, ему и его спутникам даже повстречался свирепый лев, который с разверстой пастью страшно зарычал на них и только Божьим произволением не схватил и не поглотил никого из них. Кто значет – возможно это был сам сатана – князь мира сего, о котором в Священном Писании сказано, что он бродит, аки лев рыкающий, ища, кого бы пожрати…
Суровые условия паломничества мало изменились к лучшемудаже после того, как «римский» император Запада, правитель франков Карл Великий из дома Каролингов и арабский халиф Харун ар-Рашид из дома Аббасидов, исходя из своей обоюдной заинтересованности в беспрепятственном продолжении христианского паломничества в Землю Воплощения (приносившего немалый доход владевшим ею мусульманам),  в начале IX столетия заключили соответствующее соглашение. По легенде, халиф даже передал императору Карлу ключи от Храма Святого Гроба Господня…
Опасности для тела и души, казалось, только подстегивали благочестивое рвение паломников и их стремление поклониться величайшим святыням всего Христианского мира. Даже «безумный» еретик-измаилит (с точки зрения приверженцев ортодоксального, суннитского, течения в исламе) на престоле египетского Фатимидского халифата, враждебного «головному», багдадскому халифату Аббасидов – Аль-Хаким, «бесчестный и надменный мучитель», совершивший неслыханное кощунство, повелев в 1009 году снести расположенный в его владениях, простоявший к тому времени почти семь столетий Храм Гроба Господня, не смог полностью воспрепятствовать притоку христианских паломников в Святую Землю и Святой Град. Мало того! Как раз на рубеже тысячелетий христианское паломничество в Землю Воплощения обрело больший размах, чем когда бы то ни было! Страстное желание хотя бы  единожды в жизни поклониться иерусалимским святыням, испытать прилив благочестивого смирения и душевный подъем и вернуться домой с памятью о Палестине – пальмовой ветвью (от которой, кстати говоря, и происходит наше русское слово «паломник») обрело почти экстатический характер.
Клюнийский хронист Радульф (Рауль) Глабер (Лысый), сообщает, что, кроме «маленьких людей», к Гробу Спасителя паломничали короли, графы и прелаты. И – невиданное прежде дело – высокородные дамы вместе с самым низким простонародьем шли в Иерусалим. И многие желали умереть там, а не возвратиться в свое земное Отечество.
Впрочем, странствие в Иерусалим ради душевного спасения было и вопросом социального престижа. Состоятельный землевладелец попросту не мог уклониться от «неписаного закона», категорически требовавшего от него подтвердить свою репутацию, кредитоспособность паломничеством в Землю Воплощения.
Если верить хронике Радульфа Глабера, немалое число среди паломников составляли южнофранцузские аристократы. Однако моде на паломничество отдали дань также многочисленные норманнские князья и рыцари – например, знаменитый герцог Нормандии Роберт Дьявол. Немецкие хроники перечисляют среди паломников, прежде всего, высокопоставленных - князей Церкви, а также знатных, благочестивых дам – графиню Гильду (Хильду) Швабскую (умершую в 969 году во время паломничества в Землю Воплощения), или герцогиню Юдифь Баварскую (чье паломничество датируется 970 годом). Из Италии в Святую Землю странствовали епископ Оливоло и святой Иоанн Пармский (последний побывал в Иерусалиме не менее шести раз). В этом списке высокопоставленных паломников были и представители  Крайнего Севера – Креститель Исландии Торвальд Кодранссон около 990 года, припав к Гробу Господню, почерпнул силы для проповеди Слова Божия среди своих земляков, еще косневших в «нордическом» язычестве. Около 1037 года в Святом Граде, если верить скандинавским источникам,  побывал и начальник варяжской гвардии «византийского» императора – василевса ромеев -, вошедший впоследствии в историю как король Норвегии Гаральд (Харальд) Суровый – супруг Елизаветы (по-норвежски - Эллисиф), дочери киевского князя Ярослава Мудрого. Так, например, в «Саге о Харальде Суровом» говорится, что Харальд отправился со своей дружиной в Иерусалимскую землю (Йорсаланд) и через нее в город Иерусалим (Йорсалаборг), где совершил богатые приношения Граду Божьему и Святому Кресту и другим святыням в Йорсаланде, после чего вернулся в Миклагард (Константинополь).
6.Неутомимая Клюнийская организация
Многие из них были воодушевлены клюнийскими реформаторами. Эти «хранители совести западного Христианства», наполнявшие своей «заразительной» страстностной проповедью, сердца паломников (или, как говорили на христианском Западе – «пилигримов», от латинского слова «peregrinus», означающего «странник», «путешественник») глубокой, искренней верой, внесли немалый вклад и в развитие паломнической практики. Неутомимая клюнийская организация позаботилась о строительстве вдоль дорог, по которым пилигримы шли в Иерусалим, многочисленных постоялых дворов и странноприимниц. При этом Клюнийскому ордену шло на пользу то обстоятельство, что после Крещения Венгрии в 975 году он мог относительно безопасно направлять мобилизованные его проповедниками армии паломников через дунайские земли в Ромейскую василию – «Византию», «Греческое царство», в чьей столице – Константинополе – пилигримы с Запада могли узреть богатейшее в христианском мире собрание священных реликвий, прежде чем продолжать свой путь в Святую Землю сушей по Малой Азии (или морем), и тем самым укрепить свой дух и удовлетворить свою благочестивую любознательность в преддверии лицезрения главных, величайший, палестинских святынь.
Другой паломнический маршрут пролегал морем от «града Барского» - порта Бари в Южной Италии – в Диррахий  (позднейший Дураццо), а оттуда – по древней римской имперской Эгнатиевой (Игнатиевой) дороге – лат. Via Egnatia – шедшей через Фессалонику (современные Салоники) и Родосто, прежде чем, в непосредственной близи от Константинополя, соединиться с другой, Адрианопольской дорогой. Обе ромейские дороги были рассчитаны на прохождение по ним целых армий паломников. Что было очень важно. Ибо, благодаря усилиям клюнийцев, с начала XI века пилигримы паломничали в Землю Воплощения в основном уже не в индивидуальном порядке, как прежде, а целыми группами, порою весьма многочисленными. Так, например, в 1064-1065 годах отправились на богомолье в Иерусалим не менее семи тысяч паломников во главе с немецким епископом Гунтером Бамбергским.
Паломничество не было легкой, беззаботной прогулкой и в описываемое время. Так, например, шедшая из Бамберга колонна пилигримов в районе палестинского города Рамлы подверглась разбойничьему нападению устроивших паломникам засаду арабов-бедуинов («сынов пустыни» - «бедави») и была вынуждена много дней отражать их наезды. Однако вхождение в Иерусалим послужило паломникам желанной и щедрой наградой за трудности, лишения, невзгоды и опасности тернистого пути в Святую Землю. Ибо пилигримы вступили в город, необычайно красивый и роскошный, по сравнению с городами христианского Запада.
«Аль-Кудс (Иерусалим – В.А.) – величайший из  всех нестоличных городов», как писал в 985 году анонимный арабский автор - «Да и многие столичные города меньше его по размерам, и нигде не найдешь более изящных и прочных построек. Продовольственное снабжение  его превосходно, рынки – чисты, виноградные грозди – огромны, а где найдешь айву, сравнимую с айвой, произрастающей в Святом Граде? Аллах – да будет имя Его благословенно! – собрал здесь лучшие плоды с низин, равнин и гор: апельсины и миндаль, финики и орехи, смоквы и бананы, а, кроме того, молоко, мед и сахар в преизбытке…Аль-Кудс также самое приятное место, что касается климата, ибо холод здесь не причиняет страданий, а жара не вредит здоровью».
И дальше: «В Аль-Кудсе есть все виды ученых мужей и врачей, и потому сюда стремится сердце всякого умного человека. Весь год напролет улицы полны чужеземцев, и не зря говорят, что Аль-Кудс – самый благословенный из городов, ибо разве он не объединяет в себе все преимущества мира сего и мира иного?» Все дети этой земли находят в Аль-Кудсе рынок для сбыта своих товаров и удовлетворения своих желаний. Но он – самое подходящее место и для того, кто «с пылающим сердцем», не думая о благах земных, устремляется душою в мир иной…
И в заключение: «Что же касается его главной отличительной особенности, то разве сей град Аль-Кудс не является местом Страшного Суда, где в предназначенный день состоится Великий Сбор и Осмотр?»
7.Иерусалим – «пуп Земли» и конец света
«Главная отличительная особенность» - в самом деле, не было другого города, столь богатого историческими и религиозными воспоминаниями, глубочайшими традициями, столь преисполненного мифотворческой силой, как Аль-Кудс-Иерусалим.
Еще Ветхий Завет описывает град Давидов - Иерусалим (по-древнееврейски – Иерушалаим) - как центр мира. В книге пророка Иезекииля сказано: «Так говорит Господь Бог; это Иерусалим; Я поставил его среди народов, и вокруг него - земли». По вероучению первой авраамической религии – иудаизма - Земля Израилева (по-древнееврейски - Эрец Исраэль) – Палестина  – образует центр мира, Иерусалим – центр Земли Израилевой – Палестины. В центре Иерусалима располагался Храм Единого Бога, в центре Храма – Святая Святых. В Святой святых пребывал Ковчег Завета, стоявший на камне (скале) Шетия, представлявшем собой нечто вроде основного жизненного элемента, основы мироздания.
Ибо отсюда, с этого места, Бог начал сотворение мира. Здесь был сотворен Первочеловек Адам, прародитель рода человеческого. Здесь началась мировая история.
Вторая авраамическая религия - христианство несколько «переместило» этот мифический центр мира («пуп Земли»), перенеся его с места ветхозаветного Храма на место Распятия и Воскресения Воплощенного Слова, Бога Сына Иисуса Христа. Со времен императора Константина I Великого христианская Церковь обозначила возведенное над скальной гробницей – греч. Анастасис (Воскресение) – купольное строение с колоннами – как центральную точку Земли, и, следовательно, начало и конец всей земной жизни.
Третья авраамическая религия – ислам – перенесла магический центр мироздания обратно в район ветхозаветного Храма. Согласно мусульманской традиции, пророк (по-арабски - «наби») Мухаммед, основатель ислама, достигнув, по велению архангела Джебраила (Гавриила), надиктовавшего ему священную книгу «муслимов» - Аль-Коран, верхом на крылатом коне Аль-Бураке, Аль-Кудса, истово молился вместе с Ибрагимом-Авраамом, Мусой-Моисеем, Исой-Иисусом и другими, предшествовавшими ему, пророками, у Священной Скалы (где стоял в свое время алтарь всесожжения – жертвенник иудейского Храма), прежде чем вознестись оттуда на седьмое небо. В память этой исламской легенды арабский халиф Абд аль-Малик в 691 году приказал возвести в означенном месте мечеть Купол Скалы – массивное, монументальное купольное здание, по сей день господствующее над многообразным архитектурным ландшафтом Иерусалима, образуя величественные «кулисы» для обновления мира, начало которому должно быть положено в день последнего, Страшного суда. После освобождения Иерусалима от власти мусульман участниками Первого «вооруженного паломничества» западных христиан в Святую Землю в 1099 году мечеть Купол Скалы была превращена в христмансукий Храм Господень.
Христианство также спроецировало свои представления о Конце Времен на Святой Град Иерусалим. Литературно одаренные христианские монахи и клирики добавили к изображенным в общих чертах еще в ветхозаветных книгах Товита и Исайи, подвергшимся дальнейшему развитию в изложении новозаветного апостола Павла и апокалиптической литературе, начиная с «Откровения», видениям сияющего золотом Небесного Иерусалима, с его сапфирными воротами, украшенными алмазами улицами и площадями, предназначенного, в установленный срок, стать обиталищем избранников Божьих, праведников, вратами в рай, целью «великого паломничества всех народов». Актуальное воздействие этой насыщенной ярчайшими красками широкоформатной картины, уже в раннехристианскую эпоху производившей на верующих колоссальное впечатление, как бы стирая грань между действительным и воображаемым миром, было дополнительно усилено авторами средневековых легенд, обогащавших ее деталями, событиями и образами, позаимствованными из истории Христианского Запада.
Их усилиями в число фигур на впечатляющей фреске с изображением Конца Света оказался введенным, прежде всего, монументальный образ «римского» императора Запада Карла Великого. Под вдохновенными перьями средневековых слагателей легенд, творивших в тиши монастырских монашеских келий, Каролингская империя распространила свою власть и на Святую Землю – Палестину. Приюты для паломников с христианского Запада, устроенные на средства Карла Великого по соглашению с халифом Харуном ар-Рашидом в Аль-Кудсе-Иерусалиме, согласно легендам, превратились в странноприимные дома, основанные лично императором Карлом, во время его паломничества в Иерусалим (которого благочестивый Карл в действительности никогда не совершал). Необузданная фантазия благочестивой монастырской братии, однако, не ограничилась легендой о простом, мирном паломничестве «императора Запада». Ими была сочинена и другие легенда – о военном походе Карла Великого в Святую Землю, разумеется, завершившемся изгнанием «неверных» из Святого Града Иерусалима. И, наконец, ревнители Веры, пророчившие скорый приход Конца Времен, вспомнили древнее, предсказание крайне темной по своему происхождению, но издревле почитаемой многими верующими пророческой «Книги сивиллы», согласно которому последний император восстановленной Римской империи победит всех язычников, совершит паломничество (правда, без уточнения, вооруженное или нет) в Иерусалим и вручит воссоединенные им западную и восточную половины «мировой» империи в руки Господа Бога. Хотя данное предсказание и не относилось непосредственно к величайшему из Каролингов, тем не менее, этот «Последний император» обладал явными чертами сходства с Карлом, а резиденцией его был Небесный Иерусалим (явно сливавшийся в представлениях авторов легенды с Иерусалимом земным). Не случайно «Всеобщая хроника» Фрутольфа-Эккехарда свидетельствует, что «была выдумана (…) басня о Карле Великом, будто бы он для этой цели (участия в «вооруженном паломничестве» - В.А.) вновь воскрес из мертвых». Впоследствии черты «Последнего императора» были перенесены с франка Карла Великого на повелителя Священной Римской империи немца Фридриха I Рыжебородого (Ротбарта, или, по-итальянски, Барбароссу), в действительности погибшего во время Третьего «вооруженного паломничества» в Землю Воплощении, так и не достигнув Иерусалима…
Весьма спорным представляется вопрос, насколько ожидание наступления дня Страшного Суда способствовало возникновению мысли о необходимости Крестового похода в Святую Землю. Возможно, рыцари-крестоносцы казались себе предвестниками начинающихся Последних Времен? Авангардом провозвещенного святым апостолом Иоанном Богословом в «Откровении» бесчисленного, облаченного в белый виссон, Воинства Небесного, следующего за нисходящим судить грешный мир Сыном Человеческим, из Чьих уст исходит обоюдоострый меч, острием которого Он поразит всех врагов Имени Божия? Может быть, подобные представления являются преувеличением, и эсхатологизация масс обладала вирулентностью лишь в отдельные моменты величайшего возбуждения общественного сознания? Но даже в последнем случае Иерусалим все равно имел огромное значение в последние десятилетия перед началом эпохи Крестовых походов, играя роль своеобразного «психотропного средства», «наркотика» , влияющего на «обмен веществ», «метаболизм» людей описываемой нами бурной и кровавой эпохи.
Само название Святого Града – Иерусалим – вне всякого сомненья, вызывало в сознании тогдашних христиан почти нескончаемую цепочку религиозных и светских ассоциаций. Побуждая верующих думать о Давиде и Соломоне, о звучании библейских арф и благочестивых псалмах, о златых маковках и роскошных храмах, о «родовом замке Господа Иисуса» (выражаясь рыцарским языком), о Земле Обетованной, текущей млеком и медом…Оно напоминало о чудесах, совершавшихся в святых местах и продолжающих там совершаться, вызывало в памяти трагические душераздирающие сцены Распятия и радостные - Воскресения Господня, и обременяло сердца всех добродетельных христиан мучительным сознанием того, что «неверные» владычествуют над «уделом Иисуса Христа» - Землей Его Воплощения - , но в то же время пробуждало надежды на скорое возвращение Спасителя и наступление рая на земле…
Результатом подобных ассоциаций, вероятно, были подлинные вихри чувств – апокалиптические страхи и метафизические ожидания, любовь к соратникам-христианам, гнев на «нехристей», ненависть к «язычникам», стремление к будущему, лучшему миру – и готовность уже в этой жизни отказаться от всех благ земных ради грядущего в своем Славном Втором Пришествии Спасителя-Мессии. «Се, гряду скоро…»…
Короче говоря, простой, казалось бы, топоним «Иерусалим» скрывал в себе чудовищный, колоссальный магический потенциал. Он был в одно и то же время легендой и историей, программой и законом, обладая невероятной суггестивной силой. Он обладал взрывной силой, выходящей далеко за пределы эффекта, который рассчитывал вызвать в массах своим клермонским воззванием папа Урбан…
8.Идея «вооруженного паломничества»
Возможно, папа Урбан II вообще не упоминал в своем выступлении на массовой манифестации в поле у ворот Клермона город Иерусалим как таковой. Скорее всего, римский понтифик, в характерной для искусных мастеров риторики манере, только намекнул на него, не произнося самого названия города. Тем не менее, опытный «ловец душ человеческих» в полной мере использовал в своей игре психологическую ценность «игральной карты» под названием «Иерусалим». Ведь Урбан, опытный клюниец, был прекрасно осведомлен о мире чувств паломников. Ему известны были страсти, которым были способны поддаваться пилигримы, и экстаз, до которого способны довести себя благочестивые верующие.
Но, будучи отпрыском знатного аристократического рода из Шампани, «князь апостолов» ничуть не хуже разбирался и в архаическом душевном мире рыцарей-феодалов своей родины, пытавшихся заполнить «пустоту бытия» постоянными распрями и усобицами. Ему было совершенно ясно, что у этих господ были исполненные мужества сердца, но пустые головы, и был готов использовать в интересах Церкви (и своих собственных) как неукротимую воинственность и узколобый кодекс чести этой феодальной вольницы, так и ее алчность и гордость, доходящую до смешной чванливости. Но самое главное заключалось в том, что папа, кровь от крови и плоть от плоти рыцарского сословия, прекрасно понимал и знал его язык. Общаясь со своими знатными друзьями, понтифик давно осознал, как легко воодушевить их на выполнение задачи, вполне соответствующей их духу предприимчивости, их наивному благочестию и их высокомерному презрению к «учености».
Папе Урбану удалось, в своем Клермонском воззвании, соединить идею христианского паломничества с концепцией «священной», «справедливой», «богоугодной» войны с «язычниками», придав одновременно с этим окончательное завершение теории рыцаря как ленника, вассала, дружинника Божьего, поскольку «князь апостолов», как никто другой, был предназначен, предрасположен и подготовлен к осуществлению этой задачи своим происхождением и опытом.
И все-таки для этого требовалось еще и немалое мужество. Ибо существовал неписаный, освященный давней традицией, церковный закон, по которому пилигримы на время своего паломничества отказывались от применения оружия. Урбан же, глазом не моргнув, смахнул этот давний завет со стола, обогатив тем самым предысторию эпохи Крестовых походов еще одним немаловажным фактом. Одновременно папа римский ввел в церковный обиход соответствующий ритуал – отныне перед паломничеством благословлялись не только дорожный посох и дорожная сума – традиционные атрибуты паломника -, но и меч, По свидетельству – надо думать, неложному Эккехарда, многие «терзаемые внезапным изменением образа мыслей, или наставленные ночным видением, решали отречься от поместий и личного имущества и нашить на одежды знак умерщвления («мученический крест» - В.А.); среди всех этих народов, наперебой, более чем тому можно поверить, устремившихся в церкви, благословение священников по новому обычаю раздавало мечи вместе с посохами и сумками.»…
Историки едины в оценке колоссального церковно-исторического значения данного шага. В Клермоне была впервые провозглашена законность и необходимость вооруженного паломничества! Отныне Церковь признавала за паломником право не только носить оружие, но и пускать его в ход (то есть – вести войну) в ходе паломничества, не лишаясь при этом духовных приобретений этого паломничества. От современников не укрылось значение этого нововведения – целый ряд источников дал Крестовому походу краткое и емкое определение «поход в Иерусалим с оружием в руках». Эта «инновация» стала очередным и крайне важным шагом на пути к примирению Церкви с военным ремеслом и использованию его в своих целях… «Здесь два меча»…
Четко сформулированная папой римским в Клермонском обращении идея Крестового похода  стала последовательным усовершенствованием идеи паломничества. Никому не пришло бы в голову выступить в поход на ЗАВОЕВАНИЕ Святого Гроба Господня, если бы перед тем на протяжении долгих столетий туда не паломничали без оружия все новые и новые толпы людей. Таким образом, взаимосвязь между паломничеством и Крестовым походом представляется совершенно очевидной. Заслуга же объединения их в рамках одной, общей идеи и организационного оформления этой общей идеи принадлежит, несомненно, папе Урбану II. Крестоносец, «вооруженный паломник» стал, так сказать, «образцовым» паломником - паломником, обладающим  воинским достоинством и рыцарской честью. Поэтому он стоял ступенью выше простого, не воинственного, мирного, безоружного, паломника, странствующего в Иерусалим. Однако это различие было «качественным», а не принципиальным…
«Военизация паломничества» дала решающий толчок развитию идеи «Христова воинства», «militia Christi». Отправлявшиеся в Святую Землю рыцари-крестоносцы, были, в отличие от служивших папе Григорию южноитальянских норманнов, уже не «наемниками Латерана». Нет, они ощущали себя воинами Самого Иисуса Христа (а не его «наместника на Земле»), воюющими не за папскую курию, а за Самого Царя Небесного. Время папского «ополчения (воинства) святого Петра», «militia sancti Petri», прошло безвозвратно, уступив в конце XI века место новой идее Христова рыцарства. Отныне всякий препоясанный мечом светский аристократ был обязан активнейшим образом участвовать в защите и воссоединении вселенского Христианства.
9.Вексель на загробное блаженство
А как насчет справедливого вознаграждения? Насчет услуги за услугу? Ведь всякий договор имеет двусторонний характер. Какой компенсации были вправе ожидать рыцари Божьи за свое самоотверженное воинское служение святому делу Церкви, Христианства и Христа?
Папа Урбан II в своем Клермонском воззвании дал четкий и недвусмысленный ответ и на этот вопрос. Произнеся волшебное слово ОТПУЩЕНИЕ, сиречь ОСТАВЛЕНИЕ ВСЕХ ГРЕХОВ, ПРОЩЕНИЕ ВСЕХ ПРЕГРЕШЕНИЙ, ВОЛЬНЫХ ЖЕ И НЕВОЛЬНЫХ.
Это отпущение (по-латыни – indulgentia = «оставление», «снисхождение», «освобождение от наказания») также было продуктом паломнической практики.
Нам сегодня точно неизвестно, когда возникла мысль о том, что молитва в святых местах, у мощей святых и мучеников может не только творить чудеса, но и умалять бремя грехов, совершенных молящимся. Церковные историки относят процесс формирования этих представлений к VII веку и находят подтверждения тому, что ему способствовало кельтское влияние. Поначалу авторитеты канонического права страстно и возмущенно протестовали против проникновения подобных представлений в церковные представления о покаянии и искуплении грехов. Тем не менее, наивное представление, что, взяв на себя тяготы паломничества, грешник может избежать вечнующего адского огня, вскоре нашло столь широкое распространение среди верующих, что церковным авторитетам пришлось шаг за шагом сдать свои, поначалу столь непримиримые, позиции…
Не позднее начала Х века вера в метафизическую очистительную силу паломничества одержала верх над всеми сомнениями и возражениями ученых христианских богословов. Паломничества были включены в каталог канонических епитимий, став тем самым частью практики церковного покаяния. И потому можно предполагать, что многих высокопоставленных пилигримов периода до начала Крестовых походов побуждала к благочестивому странствию их нечистая совесть…
По мере военизации Христианской Церкви она во все большей мере гарантировала райское блаженства и своим воинам. Папа римский Иоанн VIII еще в 880 году обещал, в разгар набегов норманнов (тогда еще язычников) на Христианский мир, всем, «павшим в борьбе с язычниками и неверными», «мир вечной жизни». Папа Лев IX, инициатор церковной схизмы, за четыре года до раскола, в 1050 году, обещал всем воинам Святого Престола освобождение от всех видов покаяния за совершенные грехи и полное отпущение грехов. по гроб жизни.  Прошло чуть более десятилетия, и в 1064 году папа Александр II своей властью «наместника Бога на земле» даровал отпущение грехов всем участникам богоугодного военного похода на испанских «мавров».
Разумеется, и папа Григорий VII, «святой сатана», не упустил шанса выплатить своим «церковным ополченцам» часть причитающегося им жалованья в форме «векселя на загробное блаженство». Кроме того, он пытался использовать силу отпущения грехов в своей политической практике. Германскому «антикоролю» Рудольфу Рейнфельденскому, противопоставленному папой своему заклятому врагу императору Генриху IV (являвшемуся, как, конечно, помнит уважаемый читатель, одновременно и германским королем, дважды отлученному от Церкви «князем апостолов» по обвинению в ереси и тягчайших грехах), и приверженцам Рудольфа (погибшего в борьбе с римско-германским императором-«николаитом» за дело римской курии)  папа в 1080 году даровал полное отпущение всех грехов. Своим сторонникам Роберту Гвискару и Гийому (Верхне)Бургундскому римский понтифик неоднократно гарантировал, как защитникам папского престола, вечную жизнь. Изгнанный во второй раз своими врагами из Рима, папа Григорий обещал всем, кто поможет ему в беде, оставление грехов, благословение и милость Божью в этой и в иной жизни.
Папа Урбан II тоже по мере сил «пускал в рост» метафизическую «монету» оставления грехов и, безо всяких колебаний, обещал небесное воздаяние за военную службу Церкви. Так, например, в своем знаменитом Таррагонском воззвании Урбан, вполне в духе и стиле Григория VII, заверил воинов римской курии, сражающихся с «маврами» в Испании, в том, что тех, в случае смерти ожидает «вечная жизнь по милосердному произволению Божьему». В Клермоне Урбан забросил удочку еще дальше. Приравняв спланированную им операцию «Царь Небесный» по характеру и спасительности к паломничеству к Гробу Господню, папа создал у  воей аудитории впечатление, что райские врата широко распахнуты перед каждым крестоносцем…
В действительности это созданное папой римским впечатление было обманчивым. Ибо на деле Урбан отнюдь не даровал всеобщего отпущения всех совершенных будущими «вооруженными паломниками» грехов. Клермонский собор принял решение, точный (а не искаженный в массовом восприятии и сознании) смысл которого сводился к освобождению от канонических епитимий. Урбан объявил исключительно и только полное отпущение от назначенных Церковью грешникам епитимий, иными словами, освобождение от наказаний за грехи, а не всеобщее открывающее ворота к райскому блаженству, «стирание из памяти Бога» всех грехов. Хотя, разумеется, всегда оставалась надежда не неизмеримое в своей благости милосердие Божие…
Однако «духовные барабанщики» Крестоносного движения, и прежде всего - нищенствующие монахи вроде Петра Амьенского, не слишком «заморачивались», не слишком задумывались над этим столь же трудноуловимым, сколь и важным, различием, предпочитая не вдаваться в тонкости. В популярном, приспособленном к массовому восприятию, изложении оригинальные решения Клермонского собора были превращены этими «барабанщиками» в «процедуру оставления грехов», своего рода «погашения», или ликвидации,  «духовной задолженности» грешников перед Господом. Этот «упрощенный подход», разумеется, не был тайной от римской курии, принявшей его к сведению с неудовольствием, но, в общем, давшей на него свое неофициальное согласие. Ибо лишь в этой искаженной, огрубленной, форме «клермонское отпущение» смогло обрести привлекательность и эффективность, позволившие Церкви мобилизовать на протяжении почти двух столетий все новые рати крестоносцев…
Кроме бродячих проповедников, на массовое сознание воздействовали также пишущая монашеская братия и поющие рыцари-менестрели, в чьих сочинениях также вскоре начала проявляться тенденция к упрощению. Архиепископ Турпин из «Песни о Роланде» (обретшей свою окончательную – так сказать, «клермонскую» - форму незадолго до или во время начала эпохи Крестовых походов, хотя ее распевали еще нормандцы Вильгельма Завоевателя в 1066 году перед битвой с англосаксами при Гастингсе)  обещает идущим в бой на «мавров» франкским рыцарям вечную жизнь еще с тем благочестивым пафосом, в котором чудесным образом переплетаются элементы богословского и сеньориально-вассального стиля. Но уже в следующем поколении проявляется склонность к гораздо более жесткой аргументации. После чего не кто иной, как святой Бернар Клервосский придал крестоносной пропаганде ту как бы отлитую в бронзе, нерушимую форму, с которой шли по градам и весям сзывать Христовы рати под Крестное знамя многие тысячи красноречивых проповедников.
Аббат из Клерво в своих посланиях призывал тех, для чьих ушей они были предназначены, уподобиться благоразумному купцу. Ибо, взяв Крест, они получат отпущение за все грехи, в которых сокрушенным сердцем признаются и повинятся, сотворив, п евангельскому речению, достойный плод покаяния. Подчеркивая при этом, что товар дешев, но, если он приобретается с благочестивыми помыслами, то стоит неизмеримо много - столько же, сколько Царство Божие.
Тем самым был дан желанный лозунг: «Уплати цену своей земной, конечной, жизни – и получишь мзду от Бога в жизни небесной, бесконечной,. Образ благоразумного купца тысячекратно тиражировался. Епископ Генрих Срасбургский, монахи Мартин (Мартен) Парижский и Этьен (Стефан) Бурбонский, безымянные сочинители сборника «Кармина Бурана» , миннезингер Генрих фон Рогге – все они и бесчисленное множество других энтузиастов, обильно уснащая свои пламенные призывы, излагаемые понятным всякому мирянину языком, с использованием понятных всякому мирянину терминов, заимствованных из повседневной, светской, жизни, щедрыми обещаниями «мзды», «награды», «жалованья»  - успешно вели пропаганду в пользу Крестового похода и отпущения грехов…Жак (Иаков) де Витри рассказывает историю о жене, не разрешившей мужу отправиться в «вооруженное паломничество». Тайком от жены прослушав проповедь и узнав, что паломники за свои заслуги получают Царствие Небесное, избежав ожидающей всякого грешника геенны огненной , рыцарь, запертый женой  у себя дома, выпрыгнул из окна и присоединился к крестоносцам. Цистерцианский приор Цезарий Гейстербахский - собрат Бернара Клервосского по ордену - рассказывал аналогичную историю. Анонимный герой «Повести о проповеднике» Цезария, видимо, был не менее упомянутого Иаковом де Витри рыцаря склонен руководствоваться коммерческим подходом к вопросу торговли загробным блаженством. Этот благочестивый муж также оказался заперт в доме собственной женой, наверняка желающей, в своекорыстных целях, уберечь его от соблазна паломничества. Однако через окно до слуха запертого мужа донесся голос бродячего проповедника, вещавшего своим уличным слушателям, что, совершив паломничество в Иерусалим можно приобрести отпущения такого же количества грехов, как и в результате шестидесятилетнего строгого поста и постоянного ношения пояса кающегося грешника. Запертый муж счел это выгодным коммерческим предложением. Он выпрыгнул из окна и «взял Крест». То есть, решился на более опасную, но куда менее долгую и, вероятно, менее скучную форму покаяния за грехи.
Приведенные выше истории доказывают, что пропагандисты Крестового похода не гнушались самыми наглядными и неожиданными формами агитации. Но нам также известно, что они – по крайней мере, между строк – не только обещали своим слушателям метафизическое вознаграждение, но и пробуждали в них иадежды получить  еще и презренную материальную «мзду». «Гонорар»  в форме приключений, земельных владений, быстро приобретенного богатства. Церковь и в этом плане эластично адаптировалась к законам и реалиям феодализма.
10. Овцы, быки и собаки – трехклассовая теория Средневековья
Епископ Сент-Эндрюсский Эадмер (Эдмер), капеллан-духовник и биограф знаменитого западнохристианского философа и богослова Ансельма Аостского, архиепископа Кентерберийского, через пятнадцать лет после Клермонского собора, излагая учение святого Ансельма (естественно, на латыни – языке международного общения не только Церкви, но и всех образованных людей тогдашнего Христианского Запада) , привел в его развитие символическую притчу - «Пример (exemplum) об овцах, быках и собаках».
«Предназначение овец – говорится в «exemplum»-e Эадмера – «давать молоко и шерсть, быков   пахать землю, псов – защищать овец и быков от волков. Бог хранит их, коли каждый вид сих животных исполняет свой долг. Так же и сословия учинил Он, дабы несли различные службы в этом мире. Он установил одним – клирикам и монахам – молиться за других, чтобы они, исполненные доброты, подобно овцам, наставляли людей, питая их молоком проповеди, и внушали им горячую любовь к Богу руном (шерстью – В.А.) доброго примера. Он установил крестьянам, чтобы они, подобно быкам, обеспечивали жизнь себе и другим. Наконец, воинам установил Он проявлять силу в необходимых пределах, как от волков защищая от врагов тех, кто молится и пашет землю».
Заметим как бы «в скобках», что «трудящимися», «обеспечивающими жизнь себе и другим», епископ Эдмер считает исключительно крестьян (горожане – торговцы и ремесленники - в его трехчастной социальной схеме вообще не упоминаются)…
Жак Ле Гофф, цитирующий «аллегорическую притчу» Эдмера-Эадмера в своем объемном труде «Цивилизация средневекового Запада» (другой перевод – «Цивилизация средневековой Европы»), упоминает (как и Мирча Элиаде в III томе своей фундаментальной «История веры и религиозных идей»), наряду с Эадмером, еще двух сторонников данной «трехклассовой» теории. Во-первых, епископа Адальберта Лаонского, автора жизнеописания короля Франции Роберта Благочестивого, напоминавшего  в1027 году, обращаясь к королю, что «общество верных (Христианская Церковь» - В.А.) составляет одно тело; у государства же их три (…) Дом Божий, который мы сознаем единым, разделен, таким образом, на три части: одни молятся, другие сражаются, третьи работают». Три сопряженные части не терпят разделения», поскольку служение одних является предпосылкой для деятельности других. «Потому трехчастный организм, на самом деле, един; так торжествует Божественный закон, и Вселенная наслаждается миром».
Во-вторых, английского (точнее – англосаксонского) короля Альфреда Великого – грозу норманнов, разорявших своими набегами Англию в IX веке - , еще за полтора столетия до выхода в свет сочинения Адальберта разделившего своих подданных на «людей молитвы» («jebedmen»), «конных (то есть – военных) людей (прообраз будущих «риттеров»-«рыцарей»-«кавалеров»)» («fyrdmen») и «людей труда»  («wеorсmen»), став, вероятнее всего, изобретателем упомянутой схемы.
Тезис о тройственном делении общества на «молитвенников», «ратников» и «работников» – в конечном счете, клерикальная, церковная идея, проповедующая «примат», «превосходство», «первостепенное значение» духовного сословия - молящихся, безупречно вписывавшийся в концепцию папы Григория VII о превосходстве духовной власти над светской - безраздельно господствовал в общественных представлениях Средневековья. Он обладал силой и неоспоримостью религиозной заповеди. Разделение общества на «молитвенников» (лат. oratores), «ратников» (лат. bellatores) и «работников» (лат. laboratores) считалось священным. Деление на эти три сословия было установлено Самим Богом, создавшим их (в отличие от противника Бога – дьявола, создавшего горожан, в частности – купцов, торговцев и ростовщиков, как утверждали некоторые «традиционалисты-радикалы»). Выступать против этого богоустановленного трехсословного социального порядка означало восставать на Самого Господа Бога… 
На практике, в далекой от святости повседневной жизни, этот богоустановленный порядок означал, что молитвенники-клирики и ратники-воины жили за счет трудового пота закабаленных ими работников-крестьян. Богатство и власть принадлежали исключительно духовенству и рыцарству, хотя и относившихся друг к другу со взаимными недоверием и подозрительностью, но единых в борьбе с малейшими попытками социальных перемен. Государство как таковое фактически не существовало (по крайней мере, в современном смысле). Даже король мог жить по-королевски, только уважая незыблемые права Церкви и землевладельческой аристократии. Он был всего лишь «первым среди равных» (лат. «primus inter pares»).
Схема устройства средневекового феодального общества отражалась, ясным и очевидным для всякого образом, и на характере ландшафта.
Господствующее положение занимали монастыри, епископские резиденции и места паломничества – центры власти и богатства Церкви. Их обитатели жили, не зная нужды. Здесь были библиотеки и скриптории, поощрялись стремление к знаниям и ученые дискуссии. Здесь трудились каллиграфы, художники-миниатюристы, ювелиры-златокузнецы, стихотворцы, преподаватели грамматики, лекари, аптекари, архитекторы и геометры. Подчиненные обету нестяжания, то есть – добровольной бедности -, они во славу Божию возводили храмы и кафедральные соборы, воздавали почет Сыну Божьему золотыми ковчегами и чашами, хоругвями и роскошными облачениями, драгоценными коврами, дискосами, дароносицами и распятиями.
С этими центрами церковной власти соседствовали центры власти и богатства светских владык – замки, рынки, торжища - места проведения ярмарок -, находившиеся под их контролем. Здесь господствовал не алфавит, а меч. Дни были посвящены охоте, междоусобицам или безделью. Вечера заполнялись неумеренными пиршествами. Интересы были направлены на собак и лошадей, дрессировку охотничьих соколов и грубые забавы, объектами которых, как правило, служили беззащитные и безответные крестьяне…
Последние – «сервы» (лат. «рабы») влачили свое жалкое существование, так сказать, на «теневой» стороне жизни, в убогих, лишенных окон, хижинах с соломенной кровлей, не дававших своим обитателям ни тепла, ни уюта, на грязных хуторах и в бедных селениях. Даже монашеская «пишущая братия» не могла не описывать существование этих «терпил по жизни», как полное неустанных трудов и постоянных  невзгод, как беспрерывную борьбу за выживание. Ибо, не говоря уже об угнетении и обнищании, хозяйственная деятельность средневековых хлеборобов осуществлялась по законам, не знавшим прогресса, не пробуждавшим надежды на лучшее, не указывавшими выхода из тупика беспросветной нужды.
«И не видно конца их (крестьян – В.А.) слезам и воздыханиям» - признавал Адальберт Лаонский, хотя и восхвалявший трехклассовый социальный порядок, как богоустановленный и богоугодный,
11.Голод, нужда и апокалиптические страхи
Землеробы корчевали, выжигали, боронили и пахали, засевали, жали, вязали снопы, складывали скирды и пасли скотину по отцовским свычаям-обычаям, ведя хозяйство чрезвычайно экстенсивно, с нашей современной точки зрения. Они практиковали двухполье, в лучшем случае – трехполье, оставляя треть или даже половину своей пахотной земли «под паром». Конструкция тогдашних плугов не обеспечивала надлежащей обработки земли. Тощий, часто недокормленный, полуголодный домашний скот производил недостаточно навоза для основательного удобрения полей. Поэтому поля давали недостаточный урожай. Если верить расчетам английских и французских специалистов по экономической истории, даже в считавшиеся урожайными годы собранный урожай зерновых превышал объем посеянных семян в четыре, много – в пять раз. В среднем же – не более, чем в два или в три раза (соответственно, «сам-три» или «сам-четыре», если использовать растениеводческую терминологию).
Кроме того, урожай находился под постоянной угрозой. Нередко непогода и наводнения за несколько часов ставили под вопрос, а то и сводили на нет результаты целого года каторжного крестьянского труда. В периоды засух не хватало запасов воды. Не имелось средств борьбы с массовыми заболеваниями культурных растений. Да и поголовье домашнего скота пребывало под периодической угрозой массовых заболеваний – эпизоотий, приводивших к его значительному сокращению, а то и к поголовной гибели.И ни молитвы, ни проклятия не помогали измученным жизнью крестьянам, когда выбежавшие из лесных угодий местного феодала оленьи или кабаньи стаи опустошали крестьянские нивы. Ведь охотиться на господскую дичь крестьянам было строжайшим образом запрещено. К нарушителям запрета применялись суровейшие кары.
Примитивности обработки земли и беззащитности перед лицом внешних неблагоприятных обстоятельств вполне соответствовал застой в сфере технического развития. Инвентарь крестьянского двора состоял из неэффективных пахотных приспособлений и двухколесных повозок, в которые запрягали чаще всего быков или ослов, реже – лошадей. Почти единственным источником энергии была мускульная сила человека и животных. Железо, хотя и известное в Центральной и Западной Европе вот уже два тысячелетия, оставалось все еще дефицитным товаром. Только дерево имелось в избытке, и даже в переизбытке.
Еще на рубеже тысячелетий земли Христианского Запада были покрыты главным образом лесами, представляя собой (по выражению Жака Ле Гоффа) своего рода географический «негатив» мусульманского мира, отражавший его «с точностью до наоборот»: там – степи и пустыни, разреженные отдельными оазисами и клочками поросшей лесами землм, здесь – сплошная полоса лесов с полянами, на которых располагались изолированные поселения.
«Вездесущность» сумрачного девственного леса не могла не отражаться на психологии и образе мышления крестьян; духовный сумрак разрежался лишь отдельными, редкими «просветами». В непросветленных головах средневековых лесовиков не было места для экономических расчетов законов прибыли и производства, хозяйственного расчета, вообще для целенаправленного мышления. Экономия считалась порождением дьявола («не собирайте себе сокровищ на земле»), рациональная деятельность – сомнительной и подозрительной, с цифрами и мерами предпочитали не связываться. Не только неимущее аристократы, но и нищенствующие «терпилы»-крестьяне считали своей обязанностью испытывать глубочайшее презрение к купцам и торговцам, вообще ко всем, кто по роду своей деятельности был обязан вести расчеты, считать. Еще в конце XIII века в одной итальянской новелле ветхозаветному царю-псалмопевцу Давиду ставилось в вину его греховное намерение провести всеобщую перепись населения Израильского царства – подсчитать число своих подданных. Это дерзостное намерение очень не понравилось Господу. Ибо кроткий царь Давид, не иначе как поддавшись сатанинскому наущению  (если верить библейской I книге «Паралипоменон»), положился на «цыфирь» (слова «статистика» тогда еще не знали) больше, чем на Бога.
В силу всех этих соображений не было принято заботиться о будущем, делать запасы, откладывать «на черный день». Предпочитали жить одним, сегодняшним, днем. Радуясь и веселясь, если все было хорошо, и мучаясь апокалиптическими страхами, если Бог вдруг отказывал в Своем благословении. Впрочем, делать запасы на случай прихода тяжелых времен было невозможно уже потому, что отсутствовали прочные, каменные или  кирпичные, закрома и склады  (оставшиеся с римских времен давно развалились). В деревянных же амбарах значительная часть хранившегося там урожая ежегодно уничтожалась «подпольными армиями» прожорливых мышей, крыс и иных вредителей. Поскольку столь импозантная некогда дорожная система западной половины Римской империи (продолжавшей существовать лишь в фантазиях немногочисленных ученых латинистов да светских ревнителей идеи возрождения былого римского имперского величия) давно уже почти полностью вышла из строя из-за отсутствия текущего ремонта на протяжении долгих столетий, отсутствовали самые элементарные логистические предпосылки оказания эффективной помощи пострадавшим от недорода областям путем переброски туда продовольствия из более благополучных областей (не говоря уже об отсутствии, в условиях бессилия центральной власти,  феодальной раздробленности и постоянных усобиц, организации, способной такую переброску осуществить).
А неурожайных лет было немало. Жить в постоянной нужде было судьбой и нормой. Мир Средневековья был миром голода, недостатка во всем, постоянного «дефицита». Ни одна иная эпоха (кроме, разве что, гомеровской) не знала такого расцвета мечтаний и фантазий о насыщении, сытости. Легенды о святых полны сообщений о небесных дарах в виде хлеба и мяса, в ответ на молитвы и упования на Бога. Нехитрые радости, связанные с состоянием сытости после долгожданного утоления телесного голода, были одной из самых распространенных тем в творчестве средневековых странствующих поэтов-вагантов, да и в песнях миннезингеров и менестрелей радость насыщения едой, следовала сразу же за радостью куртуазной любви.
12.Муки «вечного огня»
Однако вся эта «лирика хлеба и голода» бледнела перед лицом прозаических и в то же время –драматических сообщений об ужасах голодных 1027, 1032, 1033 и 1034 годов, о которых поведал потомству современник событий, уже упоминавшийся в настоящем правдивом повествовании бургундский монах-бенедиктинец Радульф Глабер в книге V  написанной им «История своего времеии» (лат. «Historiarum sui temporis libri V)»:
«В 1027 г., землю начал опустошать голод» - писал он в своем «протоколе Божьей кары», обрушившейся на запечатленное печатью первородного греха потомство Праотца Адама и Праматери Евы – «и род человеческий был угрожаем близким разрушением. Погода сделалась до того худа, что невозможно было найти минуты ни для посева, ни для уборки хлеба, вследствие залития полей водою.
Казалось, что все стихии обрушились и вступили в борьбу друг с другом, а между тем собственно они повиновались божьей каре, наказывавшей людей за их злобу. Вся земля была залита непрерывными дождями до того, что в течение трех лет нельзя было иметь пяди земли, удобной для посева.
Зерновая мера на самых плодородных землях, не давала более сам-шестъ. Этот мстительный бич начался на востоке, опустошил Грецию (европейскую часть Ромейской василии – В.А.), потом Италию, распространился по всей Галлии и, наконец, постиг Англию.
Его удары обрушились на всех без различия. Сильные земли, люди средние и бедняки равно испытывали голод, и чело у всех покрывалось бледностью; насилия и жестокости баронов смолкли пред всеобщим голодом. Если кто-нибудь хотел продать съестное, то мог спросить самую высокую цену и получил бы все без малейшего затруднения.
Почти везде мера зернового хлеба продавалась по шестьдесят золотых солидов; иногда шестую часть меры покупали за пятндцать солидов. Когда переели весь скот и птиц, и когда этот запас истощился, голод сделался чувствительнее, и для укрощения его приходилось пожирать падаль и тому подобную отвратительную пищу; иногда еще, да избавления от смерти, выкапывали из земли древесные коренья, собирали травы по берегам ручьев.
Но все было тщетно, ибо один Бог может быть убежищем против божьего гнева. Но, о ужас, поверят ли тому, свирепство голода породило примеры жестокости столь редкой в истории, и люди ели мясо людей.
Путник, подвергнувшись нападению на дороге, падал под ударами убийц, они разрывали его члены на части, жарили их и пожирали. Другие, убегая из своей страны, чтобы вместе с тем убежать и от голода, были принимаемы в дома, и хозяева душили их ночью, чтобы после съесть.
Некоторые показывали детям яйцо или фрукт, заманивали их в сторону и пожирали. Во многих местах отрывались трупы для подобной же ужасной цели. Наконец это безумие, эта ярость дошла до того, что существование животного было безопаснее, нежели человека, потому что, по-видимому, есть мясо людей начало обращаться в обычай.
Один злодей в городе Турнюс (на реке Соне, близ Макона) осмелился выставить на рынке для продажи вареное человеческое мясо, как то обыкновенно делалось с мясом животных. Его схватили, и он не запирался; суд приказал связать его и сжечь; но нашелся другой, который в ту же ночь украл это самое мясо, выставленное тем на продажу и зарытое в землю; он пожрал его, но и был точно также сожжен.
Близ Макона, в лесу Шатене, стоит уединенная церковь, посвященная св. Иоанну. Какой-то негодяй построил близ нее хижину, где он резал всех, которые искали у него убежища на ночь.
Случилось однажды, что к нему зашел путник с своею женой; но заглянув в угол хижины, он заметил там головы мужчин, женщин и детей. Смущенный и побледневший, он хотел уйти, но кровожадный хозяин воспротивился и силою хотел удержать его; страх смерти придал ему силы, и кончилось тем, что путник спасся вместе с женою и поспешно отправился в город.
Дано было знать о всем графу Оттону и другим жителям города; в ту же минуту послали большое число людей, чтоб поверить показания путника; они поспешили на место и нашли там того зверя в своем логовище, а в хижине его было сорок восемь (! – В.А.) голов зарезанных и пожранных им жертв. Злодея привели в город и сожгли; я сам присутствовал при его казни.
В это время, придумали в той провинции одно новое средство для питания, о котором, я полагаю, прежде никогда не думали. Многие начали мешать последние остатки муки и отрубей с белой землею, похожею на глину, и делали из такой смеси хлеб для утоления голода.
Эта пища служила им последнею надеждою на спасение от смерти, но успех не соответствовал их желаниям. Лица их делались бледными, кожа натягивалась и пухла, голос слабел и напоминал собою жалобный крик издыхающих птиц.
Умирающих было так много, что не успевали их погребать, и волки, привлекаемые запахом трупов, начали нападать на людей. Так как нельзя было иметь для каждого покойника отдельной могилы, по их большому числу, то люди богобоязненные открывали свои запасные ямы, в которые складывалась солонина, и клали туда по пятьсот трупов, а иногда и больше, если яма была значительного размера. Там валялись трупы перемешанные друг с другом, полунагие, часто без всякого савана. Нередко полевые ямы заменяли кладбища.
Случалось, что несчастные, узнав, что другие провинции в лучшем положении, оставляли свою страну, но они погибали на дороге. Этот ужасный голод свирепствовал в течение трех лет, в наказание за грехи людей.
В пользу бедных жертвовали церковные украшения и богатства, имевшие такое назначение; но мщение небес не удовлетворялось тем, и сокровищницы церквей были недостаточны, чтобы помочь всем бедным. Часто случалось, что те несчастные, истомленные голодом, находили для себя пищу, но они вслед за тем пухли и мгновенно умирали.»
Впрочем, Франция становилась жертвой опустошительного голода не только в 1027, 1032, 1033 и 1034 годах. Как ранее, в 1005-1006, так и позднее, и в 1043-1045 годах, многие павшие духом жители «королевства франков» вследствие постоянно уменьшающегося количества хлеба и других плодов земных, думали, что наступает предвещенный Святым Писанием конец света…
Жители Германия также на протяжении XI столетия неоднократно впадали в жесточайшую нужду. В период с 1066 по 1072 год немецкий торговый город Бремен поразил такой голод, что «множество бедняков было найдено мертвыми на улицах». В Саксонии лето 1083 года было столь жарким, что много детей и стариков умерло от кровавого поноса (дизентерии). А в 1094 году, за год до Клермонского собора, в германских землях, если верить хронисту Косме, царила такая смертность, что епископы, возвращавшиеся домой с состоявшегося в городе Майнце – древнем римском Могонциаке - синода через Амберг, не смогли добраться до местной церкви, чтобы отслужить там мессу, ибо пол был сплошь завален трупами.
Вслед за голодом на «Франкистан» обрушились многочисленные болезни и эпидемии. Стремительно распространялись чахотка (туберкулез), падучая болещнь, или черная немочь (эпилепсия), трясучка (пояска святого Витта), лепра (проказа), чесотка, экземы. Абсцессы, нарывы, опухоли, желваки уродовали «ратников» армий бедняков и нищих, которые и без того страдали от своих горбов, незаживающих язв и парализованных членов. Ввиду отсутствия медиков и медикаментов, а также неэффективности молитв и паломничеств в борьбе с последствиями голода, больные в голодные годы умирали тысячами.
Наиболее страшные последствия влекли за собой ядовитые алкалоиды, содержавшиеся в колосьях, пораженных грибками спорыньи. Разжигаемый ими «священный огонь» на протяжении XI  века неоднократно, подобно лесному или степному пожару, пожирал население целых областей, павших жертвой этой «огненной чумы». Чаще всего симптомы «спорынной болезни» проявлялись в виде тяжелых нарушений кровообращения и болезненных судорог обезумевших и потерявших чувство самосохранения от голода потребителей зараженного зерна, сопровождаемых дурнотой, тошнотой, кровавой рвотой, приводя через несколько дней к мучительной смерти. Эккехард из Ауры (или его предшественник Фрутольф из Михельсберга) так описывал эту «напасть» в своей «Всеобщей хронике»:
«Она («напасть» - В.А.)  была такого рода. Человек, поражённый невидимым огнем в той или иной части тела, так долго горел в жутких, вернее, ни с чем не сравнимых мучениях, пока не терял дух вместе с мучениями, или мучения вместе с поражённым членом. Об этом до сих пор свидетельствуют некоторые люди, потерявшие в результате этой кары руки, или ноги…». При чтении этих строк мороз идет по коже…
Зачастую смертоносный грибок-спорынья вызывал страшные сны, кошмары, видения и галлюцинации, под впечатлением которых больные вели себя подобно «бешеным собакам».
Вероятно, среди тысяч доведенных странствующими проповедниками до фанатизма бедняков, самозабвенно следовавших за восседавшим на осле (или на муле) Петром Пустынником, было бесчисленное множество немощных, больных и одержимых. Во всяком случае, большинство последователей Пьера Амьенского стекались в нему из областей, сильно пострадавших от голода в 1090-1095 годах. Ослабленные длительным голоданием, истощенные тяжелыми недугами, воспламененные и сведенные с ума «священным огнем» спорынной болезни, бедняки Восточной Франции и Лотарингии стали легкой добычей неутомимых нищенствующих монахов, эвфемистически названных папой Урбаном «сеятелями его словес»…

13. Враждующие братья и лишние едоки 
Впрочем, оборванцев, голодающих и обездоленных было в избытке не только среди «маленьких людей» - представителей трудового сословия «овец» (если использовать терминологию епископа Эадмера), но и среди представителей «господского» сословия «собак» - ратников-феодалов. А если выражаться более кратко, бедняков хватало и среди богачей. Бедных рыцарей было попросту не счесть…
Средневековая феодальная аристократия, как правило, подвергается позднейшими историками весьма резкой и порой небеспристрастной критике. Даже Жаком Ле Гоффом ей многое ставится в вину. По его мнению, вклад феодального сословия в экономическую жизнь заключался главным образом во взыскании податей и сборов. Бароны–де ничего не вкладывали в хозяйство, (или, говоря по-современному, не «инвестировали»), а лишь проедали, пропивали и проматывали все отнятое ими,  в виде поборов, у «тружеников». Они «монополизировали» землю и продукцию, считая своим неотъелемым законным правом принуждать своих крепостных крестьян к исполнению навязанных им феодалами повинностей – оброка и барщины, сами же развлекались охотой или разгоняли скуку постоянными междоусобными войнами. Они владели и распоряжались рыбными угодьями и пчелиными ульями, курятниками и голубятнями, огородами и виноградниками, могли себе позволить наряжать своих дам в шелка и увешивать их изделиями златокузнецов, украшать свои замки настенными гобеленами, пуховыми подушками и коврами…
Тем не менее, несмотря на справедливый во многом характер этой обличительной картины феодальных нравов, она не вполне соответствует действительности. Ибо феодальные резиденции были совсем не комфортабельными. Стены господских замков «излучали» леденящий холод. От избытка влаги по ним текла вода, и потому в замке всегда было сыро (зато отсутствовали ванны, умывальники, водопровод). Оконные проемы не были остеклены. От воздуха, напоенного дымом от каминов и жаровен першило в горле и перехватывало дыхание. Пол устилали камышом, который периодически меняли, по мере его загрязнения. Столами служили грубо оструганные доски, положенные на деревянные же брусья. Обитатели замков вкушали пищу из деревянных мисок или глиняных горшков. Спали все вповалку на охапках соломы нагишом, укутанные в покрывала или шкуры, чаще всего – прямо на полу, реже на помосте - отдаленном подобии кровати. Скудное освещение давали горящая лучина или дневной свет, проникавший через оконные проемы.
В общем, феодальный мир Христианского Запада был абсолютно лишен удобств, комфорта и уюта, утонченности, вкуса, санитарии и гигиены. По сравнению с роскошью и утонченностью жизни «господ» тогдашнего Востока он не только выглядел, но и был, миром, лишенным каких-либо претензий на цивилизованность…
Кроме того, у богачей Христианского Запада, как многократно свидетельствуют великие эпические произведения эпохи Средневековья, также были свои социальные проблемы. Сыновья восставали против отцов, если те не умирали своевременно и чрезмерно растягивали период ожидания сыновьями момента получения отцовского наследства. Или же, став странствующими рыцарями, кочевали, всегда готовые к бою, в поисках приключений и добычи, от замка к замку, обирали проезжих купцов и путников на большой дороге, грабили рынки, торговали своим опытом в сфере обращения с оружием повсюду, где возникала нужда в отважных и лихих рубаках.
Рыцарский эпос повествует и о кровавых схватках между враждующими братьями, также являвшихся неотъемлемой частью повседневной жизни рыцарства. Причиной этих в полном смысле слова братоубийственных конфликтов было, прежде всего, утверждение во Франции на рубеже тысячелетий права «майората» - права сына-первенца наследовать все отцовские владения. Хотя это право «первородства» (лат. «primogenitur») предотвращало опасное для благосостояния семейства в целом, дробление земельных владений от поколения к поколению, оно обрекало сына, рожденного вторым, и всех по порядку младших сыновей на постоянную зависимость от старшего, на незавидную долю нахлебников. Если их натура не могла смириться с необходимостью питаться крохами с «барского» стола старшего брата и влачить до гробовой доски жизнь его фактического безответного слуги, то вынуждены были силою вещей пытаться самим приобрести себе земельные владения. А добиться этого было, как правило, возможно, лишь отняв, сиречь захватив силой, землю у кого-то еще.
Еще папа Григорий VII учитывал в своих планах эту неутолимую жажду земельных владений, испытываемую «младшими сыновьями», превращенными судьбою (или Богом) в «лишних едоков». В послании королю Дании Свену II «князь апостолов» писал: «Если ты пришлешь нам одного из твоих сыновей с некоторым числом верных рыцарей для несения военной службы апостолическому двору (Латерану – В.А.), мы сделаем его князем и защитником Христианства в некоей богатой провинции у моря, находящейся сейчас во владении трусливых и грязных еретиков». Герцога Лотарингии Готфрида папа обещал в обмен на военную службу вознаградить островом Сардинией, герцога Баварии Вельфа IV – итальянским маркграфством (маркизатом) Эсте.
Папа Урбан II, в соответствии со своей дипломатической натурой, лично не апеллировал столь неприкрыто и беззастенчиво, как его предшественник на папском престоле, к жажде земельных владений, снедавшей «лишних» сыновей феодальных властителей. Однако рассылаемые им по всему Христианскому Западу проповедники наверняка не скупились на подобные обещания. Во всяком случае, исследования современных французских историков недвусмысленно свидетельствуют о том, что призыв «апостолического господина» к Крестовому походу находил и вызывал особенно широкий отклик среди знати в областях, в которых уже утвердилось «право первородства», а именно – в Северной Франции, в Нормандии и в норманнских государствах Южной Италии.
Кстати говоря, существовали и разнообразные формы совместного семейного землевладения – например, на территории Франции южнее Луары и в Италии. Одной из хозяйственно-правовых форм такого коллективного землевладения был так называемый «фререш» (Frereche, то есть, по-французски, «братство»), засвидетельствованный в южнофанцузской области Масоннэ . Его целью было воспрепятствовать дроблению фамильных владений.
На практике «фререш» означал слелующее. При вступлении сыновей умершего феодала-отца в права наследства его владения не переходили к старшему сыну и не делились между всеми сыновьями, но оставались в совместном владении братьев, к которым иногда присоединялись даже дядья, племянники, двоюродные братья, а в некоторых случаях – даже юридические лица. Однако вести такой образ жизни можно было лишь в случае подчинения всех членов «братства» строгой и неукоснительной дисциплине. Сказанное касалось и дисциплины в сфере политики заключения браков, ибо успех «фререша» зависел от того, превысит ли количество «коллективных владельцев» экономически приемлемую меру, или нет. Что можно было на практике обеспечить лишь одним путем – ограничением числа брачных союзов, заключаемых «совладельцами».
Таким образом, сохранение и поддержание экономического и социального статуса феодального семейства в целом, или, иными словами – приличествующего ему «достойного» уровня жизни – требовало от каждого из его членов в отдельности немалых жертв. Но не все были готовы подчиняться суровым требованиям «фамильного», «родового» коллектива. Возможным вариантом выхода из фамильного сообщества был переход из «военного» в «духовное» сословие, превращение из «ратника» в «молитвенника». Но это означало переход из одного коллектива в другой, с не менее строгими внутренними законами. А вот участие в Крестовом походе действительно давало «младшему сыну» рыцарского рода возможность вырваться из-под опеки «фререша». Возможность индивида обрести самостоятельность, дававшую еще и другое преимущество – уход этого «индивида» из лона «фререша» - вполне соответствовал проводимой «фререшем» в своих коллективных интересах семейной политике и потому был для «фререша» желанным и даже выгодным.
Примером сказанного может послужить знатное семейство Онгр, владевшее землею в Масоннэ и насчитывавшее в своих рядах в 1096 году пятерых мужчин. Двое из них были монахами; двое других безвозвратно ушли в Иерусалим, так что последний, оставшийся дома, Юмбер (Гумберт) унаследовал все аллодиальное владение. В 1147 году внук Юмбера ушел в Крестовый поход, добровольно оставив своему брату все наследство. Поэтому семейство Онгров оставалось состоятельным еще в начале XIII столетия, хотя к этому времени их собратья по сословию уже начали беднеть и даже нищать под давлением новых экономических условий.
Хронисты эпохи Крестовых походов постоянно подчеркивают твердость в Вере христианских рыцарей, сражавшихся с «сарацинами» за Святую Землю. Большинство современных историков также отвергает упрощенные представления своих предшественников о рыцарях Креста, как об алчной своре жаждущих земель за морем «профессиональных убийц». Однако, при всем своем благочестии, при всем своем религиозном фанатизме, при всей своей неоднократно проявленной готовности биться насмерть за Царя Небесного, взявшие Крест графы и бароны никогда не упускали из виду земные шансы и перспективы обретения, наряду с вечным блаженством, благ земных, вознаграждения за участие в военном походе на «неверных».
Поставленные перед дилеммой: либо подвергаться дома постоянной и бесконечной дискриминации в качестве «лишних ртов», либо ратоборствовать под южным солнцем ради собственного блага и собственной пользы, многие тысячи и десятки тысяч «младших сыновей» знатных родов, не согласные играть и дальше роль нахлебников, делали выбор в пользу попытки где-то там, далеко, во внешнем мире, вырваться из-под действия неумолимого закона нужды и постоянного пребывания на вторых ролях…
14.Жажда приключений и тяга к перемене мест
Мы не случайно упомянули закон нужды. Ибо на Христианском Западе и впрямь царила беспросветная и повсеместная нужда. Нужда, усугублявшаяся тем, что ей конца-краю видно не было. Однако, несмотря на все беды и катастрофы, в XI веке начался постепенный экономический подъем. Задул ветер перемен. Вместе с тем, примерно начиная с рубежа тысячелетий, по землям бывшей Западной Римской империи начало распространяться странное беспокойство, необъяснимая тревога, приведшая к изменениям на многих «фронтах».
Начало данному феномену было положено своеобразной «аграрной революцией», связанной с появлением железного колесного плуга, расширением трехпольной системы в полеводстве, усиленной вырубкой лесов под пашни и постепенным переходом от пахоты на быках к пахоте на лошадях, что все вместе взятое привело к увеличению зерновой отдачи. Основывались новые деревни, вырубались леса, осушались болота. Прогресс отмечался и в сфере ремесленно-промышленного производства. Началось триумфальное шествие давно уже известной, но мало и редко используемой до тех пор  водяной мельницы. Расцвет текстильной промышленности в Северной Франции, Фландрии и Южной Германии привел к возникновению новых промысловых центров и рынков – факт, ярко отразившийся и в росте достигших впоследствии столь высокого уровня благосостояния городов, расположенных на реках Маас, Рейн и Дунай.
Не менее наглядным свидетельством динамики этого подъема, наряду с ростом урожайности, служил и рост численности населения. По расчетам англичанина Беннета, на территории Европы в начале III века п. Р.Х., в пору расцвета античной Римской империи, «Imperium Romanum», проживало около шестидесяти семи миллионов человек. К 700 году население Европы снизилось до двадцати семи миллионов, возросло к рубежу тысячелетий до сорока двух миллионов, а на протяжении последующих столетий постепенно достигло семидесяти трех миллионов. Согласно этой статистике, прирост населения в период с 1000 по 1300 год вдвое превышал его прирост за предыдущие три столетия.
Этот рост населения – свидетельство победы жизнеспособности человеческого рода над бедностью, упадком и застоем – высвободил и мощные душевные силы. Возросла способность и готовность человека испытывать метафизическое умиление. На рубеже тысячелетий среди народов Христианского Запада стало распространяться глубокое, мечтательное благочестие, обостренное религиозное чувство, готовое «низойти во тьму мистического мышления». Церкви Божьи стали местами драматической психической разрядки. Всхлипывание, плач, вздохи, рыдания, стенания и другие проявления неудержимого, глубокого религиозного пыла вошли в церковный обиход. Молящиеся, благоговейно взиравшие на святые реликвии, впадали в экстаз. Истовые молитвы в местах паломничества приводили к спонтанным исцелениям. Религиозная фантазия разгоралась вплоть до состояния опьянения или угара, приводя впоследствии – в пору битв с мусульманами - .к ужасающим кровавым оргиям и поголовной резне. Сообщения о чудесах, явлениях, небесных знамениях без тени сомнений передавались верующими из уст в уста. Многие «франки» верили в скорое второе, славное, пришествие Господа Иисуса Христа, в наступление Царства Божьего на земле, царства всеобщего мира и справедливости. Но столь же многие были охвачены постоянным неосознанным, подспудным, животным страхом, вызывавшим, подобно «огненной чуме», апокалиптические видения  и ужасные галлюцинации.
Неотъемлемой частью этой картины мощного извержения душевных сил, дотоле пребывавших как бы под спудом, стала невиданная доселе страсть к путешествиям и тяга к перемене мест, охватившая с начала второго тысячелетия народы Христианской Европы. Многие люди стали кочевать, непрерывно странствовать из области в область, из страны в страну, как будто не испытывая при этом чувства усталости или утомления, ибо, казалось, полюбили движение ради движения. Они оказались охваченными настоящим «психозом мобильности», гнавшей их массами на проселочные дороги. «Меня мое сердце в тревожную даль зовет…»
Беспрецедентный размах приобрело паломничество. Новые промышленные и ремесленные центры влекли все более многочисленных купцов и торговцев попытать счастья в дальних странах. К отправлявшимся на поиски приключений господам присоединялись целые своры бродячих клириков, непосед-студентов и схоластов-школьников, бородатых, босых, одетых зачастую в шкуры, шедших по землям христианского Запада, якобы в поисках знаний, в действительности же ради того, чтобы, постоянно находясь в пути, испытывать экстаз свободы и разнузданности. «Старость меня дома не застанет – я в дороге, я в пути…»
В этой труднообъяснимой (если вообще объяснимой) всеобщей мобильности, с одной стороны, мощно возродились беспокойство и тяга к перемене мест времен Великого Переселения народов. С другой стороны, она окрылялась страстным стремлением вырваться на волю из оков пережившей себя, хотя и считавшейся священной, богоданной и богоугодной, социальной структуры и, тем самым – из гнетущей узости и тесноты жизни в своем маленьком, изолированном от внешнего мира, мирке.
Сказанное относится к бродяжничающим рыцарям, в чьей бьющей ключом страсти к приключениям кроме их вульгарного разбойничьего инстинкта, проявлялось и их стремление познать широту и многообразие мира. И к непокорной учащейся молодежи, к этим жадным до жизни «перелетным птицам» - вагантам, «нарушителям запретов», «ходящим по краю», чья поэзия уже в начале XII века говорила не только о любви к вину, но и о высоком уровне эротической откровенности, также свидетельствовавшей о внутренней раскрепощенности этих «новых людей». И ко многим крестьянам, оставлявшим свое хозяйство, чтобы попытать счастья в мелких и крупных городах. Хотя пословица «Городской воздух делает свободным» нашла широкое распространение лишь позднее, первые проявления самосознания горожан ощущались уже в конце XI века.
Сцену перевалившего за свою вторую половину XI столетия освещает поистине магическая дата – в 1074 году, за двадцать лет до Клермонского собора римско-католической Церкви, граждане немецкого города Кельна впервые взбунтовались против власти своего господина – римско-католического архиепископа Кельнского (князя Церкви, являвшегося одновременно князем Священной Римской империи). Кельнский мятеж был «первой ласточкой», пока что одинокой. Следующий засвидетельствованный (Гвибертом Ножанским)  бунт горожан против своего сеньора-епископа – граждан французского города Лаона (позднейшего Лана) против епископа Годри (убитого восставшими) – состоялся только в 1112 году…
15.Образец искусства прикладной психологии
Впрочем, эта новая сила – города и их граждане (по-немецки - бюргеры, а по-французски - буржуа) = не принадлежала к числу адресатов Клермонского воззвания папы Урбана. Не к ним обращался «наместник Христа на земле». Их время еще не пришло. Призыв римского понтифика к Крестовому походу был сознательно и однозначно обращен исключительно к сословию «ратников», к христианскому рыцарству, к землевладельческой аристократии, к необразованным, но беспокойным и неутомимым баронам, не способным представить себе жизнь без войн, без междоусобных распрей, и впрямь ставших впоследствии костяком великих ратей крестоносцев, направляемых Христианским Западом на борьбу с «неверными» на протяжении двух столетий, истекая кровью и истаивая в бесчисленных атаках, вдохновляемых железной волей духовных и светских владык.
Значит, план войны христиан с мусульманами в Святой Земле вовсе не был таким фантастичным, каким он, возможно, казался на первый взгляд. Созрело время для великого предприятия, хотя его цели были гибридными и размытыми, а его шансы – почти непредсказуемыми. Страны Христианского Запада находились на подъеме, в странно-лихорадочном настроении, в состоянии готовности к чему-то новому, дотоле небывалому. Сердца людей переполняло глубокое благочестие, смиренное и агрессивное одновременно. Накопившиеся силы, пробужденные к жизни церковными реформаторами и последователями Григория VII – григорианцами – требовали выхода, разрядки.
Церковь, твердо намеренная вести войны, к которым толкали христианский Запад ее тоталитарные притязания, по собственному сценарию и под собственной режиссурой, могла быть уверенной в том, что недостатка в воинах она испытывать не будет. В том, что тысячи, десятки тысяч рыцарей только того и ждут, когда она их призовет под Крестные знамена – сплошь в совершенстве владеющие оружием, опытные в военном деле знатные господа, которым не терпится отличиться на поле брани, сражаться, убивать, грабить, завоевывать – все к вящей славе Божьей…
Папа Урбан и его проповедники, как нам известно, с достойным восхищения психологическим чутьем подстроились под традиции, стремления, подспудные чувства и тайные желания христианского рыцарства, к чьей доблести взывали. Они сознательно апеллировали к его идущей от древних германцев воинской этике, отождествлявшей существование, жизнь с борьбой, войной, презиравшей недостойную доблестного мужа позорную, жалкую «соломенную смерть» у домашнего очага, как «смерть скотины в хлеву». Урбан «и иже с ним» умело раскрыли мощный потенциал живших в рыцарстве мистических чувств, методически «идеологизированных» и успешно «мобилизованных» на службу Богу, Христу, и Церкви, клюнийскими «обновленцами». К тому же проповедники Крестового похода сумели разжечь пламя бешеного, неукротимого и возбуждающего стремления вырваться во внешний мир, представлявшего собой в равной степени продукт нужды и социальной неустроенности, следствие общественной, имманентной «трехклассовой» системе внутренней напряженности, и выражение таинственного беспокойства и тревоги, охвативших Христианский Запад, начиная с рубежа тысячелетий, придав его развитию небывалую прежде динамику (или, как сказал бы академик Л.Н.Гумилев – «взлет пассионарности»). При этом апологетам Крестового похода шло на пользу то обстоятельство, что еще при папе Григории VII были изобретены лозунги и формулировки, обеспечивавшие максимально тесную привязку военной знати с ее железным мечом к Церкви с ее мечом духовным, вывод «ратников» на «орбиту» Латерана…
Пропагандисты Крестового похода вещали о Боге как Верховном Сюзерене и Сеньоре, об Иисусе Христе как Царе Небесном, о его «облеченных оружием Света» ангелах – помощниках в бою, о крылатых ратях Святого Небесного Воинства, Они не провозглашали войну или христианскую экспансию, но призывали к вооруженному паломничеству. Они даровали отпущение, прощение грехов, открывая тем самым «новый путь покаяния» (если использовать выражение Эккехарда из Ауры). Не скрывая в то же время, что в «золотом Иерусалиме», кроме жизни вечной можно будет приобрести по сходной цене и блага земные. Гарантируя крестоносцам не только потустороннее Царствие Небесное, но и посюсторонние могущество, карьеру, славу и почет.
Это был поистине образец искусства прикладной психологии, причем необычайно эффективного. Рыцари, как и ожидалось, охотно преклоняли свой слух к звукам папских рогов и фанфар. И без того привыкшие продавать себя за платье, кров, еду, питье, крупные и мелкие подарки, нанимаясь на службу, они охотно становились «боевыми холопами» (выражаясь языком наших древнерусских предков) самого могущественного, потустороннего, Сеньора – Господа Сил, Бога Воинств - Саваофа – и Его доблестного (в их представлениях) Сына, также не чуждого военному ремеслу (не зря сказавшего: «Не мир я принес, но меч»). С еще большей радостью «ратники», вероятно, воспринимали обещание, что Церковь не замедлит передать им во владение отвоеванные у «неверных» земли со всеми захваченными богатствами…
Можно ли было предложить им нечто большее? Отправиться на поиски приключений под знаком и по заданию пропагандистом благородной, возвышенной идеи, завоевывать и грабить богатейшие страны мира, убивать «неверных псов», поджигать или реквизировать их дома, насиловать их жен и дочерей, и в награду за все эти деяния быть избавленными от бремени всех своих грехов и угрызений совести – такая программа была просто обречена на успех…Она была прямо-таки начертана «на плотских скрижалях сердец» рыцарей и баронов Христианского Запада.
И не только рыцарей и баронов. Но и бесчисленных непривилегированных, маленьких людей, убогих, социально деградировавших «попутчиков» знатных господ, неимущих, босоногих крестьян-голодранцев из Лотарингии или Фландрии, из Рейнской области или Иль-де-Франса, из Лангедока или из Прованса, влачивших свое жалкое существование, лишенных всяких перспектив на улучшение своего экономического положения, истощенных хроническим недоеданием, но, тем не менее, полных пламенных надежд на скорое наступление Царства Божьего. Они не могли не цепляться (как утопающие – за соломинку) за щедрые посулы бродячих проповедников и нищенствующих монахов, ибо были всего лишь податливым воском в умелых руках фанатичных Божьих демагогов, переводивших Клермонский призыв папы Урбана на простонародный, вульгарный язык улиц и рыночных площадей…
Что касается самих нищенствующих монахов, разжигавших страсти в обездоленных (в отличие от которых монахи были бедны не по воле Бога или рока, а в силу добровольно принесенного ими обета жить в бедности) , то разве мог Урбан пожелать себе более убедительных и убежденных пропагандистов «вооруженного паломничества», чем эти «pauperes» - «убогие» -, несшие перед собой, подобно драгоценной дароносице, свою волю к отречению, к отказу как от мира, так и от всего, что в мире?
16.Историческая заслуга Урбана II.
Однако важнейшим действующим лицом и крупнейшей фигурой этого «мирового спектакля» – «spectaculum mundi» – был сам Урбан, папа-сеньор, являвшийся не хладнокровным «программистом» задуманного им процесса, каким был Григорий VII, но гениальным планировщиком, человеком, готовившим свои предприятия с тщательностью и осмотрительностью современного генерального менеджера. Урбан связал стремления и помыслы рыцарей Христианского Запада, которых Григорий был намерен привязать к триумфальной колеснице римской курии в качестве «вассалов святого Петра», с идеей «вооруженного паломничества» и тем самым дал крестоносному движению его главную идею. Тем не менее, Урбан, в сущности, не был оригинальным умом. Ведь и предпринятая по его указанию операция «Гроб Господень» была частью реформы, начатой Григорием, и питалась идейным багажом «григорианства».
Подлинное величие Урбана II заключалось в несравненном мастерстве, с которым он смог уловить настроения своих современников, соответствуя и отвечая им своими действиями, собирать воедино различные течения и давать им четкие и ясные лозунги, внеся тем самым решающий вклад в окончательное оформление идеи Крестового похода.
И в результате Крестоносное движение смогло совершить прорыв с мощью, который повергал в изумление современников не в меньшей степени, чем позднейших наблюдателей. Григорий VII стремился направить поток Крестоносных идей, достигший огромной мощи еще в шестидесятые годы XI века, в отдельное и, как оказалось, слишком узкое русло, что на деле привело к его выходу из берегов. Урбан же сумел прорвать в нужном месте плотину, сковывавшую движение этого потока, и влить в него еще и другие потоки, дав им единое, общее направление и единую, общую цель.
Прорыв рыцарского движения в русло Первого Крестового похода наглядно продемонстрировал взаимосвязь исторической преемственности, эволюции, и революции, характерную для многих решающих событий мировой истории.
Тем не менее, многие связанные с зарождением и началом Крестоносного движения остаются по-прежнему без ответа. Несмотря на убедительные результаты многочисленных и тщательных анализов и поразительных открытий, которым история эпохи Крестовых походов обязана историкам, социологам и психологам, многое в ней остается необъяснимым. Странное, непонятное тревожное состояние умов, беспокойство, охватившее Христианский Запад после 1000 года, все еще нуждается в рациональном объяснении. Благочестие и страсть к приключениям, метафизические, потусторонние и профанически-посюсторонние мотивы и побуждения по-прежнему предстают перед нашим мысленным взором не поддающимся расшифровке и упорядочению, нераздельным ферментом в душе крестоносца.  Менталитет вооруженных до зубов, дышащих духом убийства и разрушения, готовых к любым злодеяниям во славу Господа Сил «рыцарей Христовых» по-прежнему остается для нас, людей просвещенного XXI столетия, во многом тайной за семью печатями…
И потому, вероятнее всего, феноменальный успех Клермонского воззвания папы Урбана так и останется не объяснимым и не объясненным до конца. Да и  папа Урбан, похоже – несмотря на тщательную продуманность и выверенность его планов и воплощению этих планов в жизнь – был ошарашен и ошеломлен вызванной им самим же лавиной. Из некоторых писем можно сделать вывод, что соприкосновение вплотную с преисполненными благочестивого энтузиазма массами не давало ему спокойно спать по ночам. И можно не сомневаться в том, что формирование «бедняцкой армии», «босоногой рати» Петра Пустынника никак не вписывалось  в разработанную им концепцию «вооруженного паломничества» - масштабную, выходящую далеко за рамки одного, единичного Крестового похода, концепцию, подлинную цель которой осторожный папа осмотрительно скрывал.
Эта концепция тоже была частью идеологического и духовного наследия папы Григория. И ее целью было не только освобождение Святой Земли из-под власти «неверных».
Глава четвертая.
ЗОНА НАПРЯЖЕННОСТИ МЕЖДУ ВОСТОКОМ И ЗАПАДОМ.
Римские папы, Ислам, Ромейская василия и Восточная Церковь.
После победы – Собор в Царьграде – Мухаммед – секретарь богатой вдовы Хадиджи – Видения мечтательного караванщика – Благовония, женщины, усердные молитвы – Пять столпов Ислама – Арабская экспансия – Средиземное море – центр древнехристианского мира  - От Римской империи – к Ромейской василии – Убийства, интриги, духовный расцвет – Империя между Востоком и Западом – От монофизитства - к цезарепапизму – Римские папы и иконоборчество – Окончательный раскол Христианской Церкви в 1054 году – Мольба  василевса Алексея о помощи и Пьяченцский собор – Целью был не Иерусалим, а Константинополь – Потоп, прорвавший все плотины
1.После победы – Собор в Царьграде
В послании, направленном папой римским Григорием VII германскому королю Генриху IV в 1074 году, содержались некоторые интересные и многозначительные мысли, позволяющие думать, что, планируя Крестовый поход, «преемник святого Петра» думал не только об отвоевании у «агарян» Святой Земли.
Доводя до сведения своего венценосного адресата – как уже сообщалось нами выше – что злые языческие народы жестоко утесняют христианскую «Византийскую» империю («Ромейской», то есть буквально, хотя и по-гречески, «Римской», духовные и светские владыки западнохристианского мира ее не называли, считая «римлянами» не «константинопольских греков», а самих себя) , истребляя тысячами живущих там братьев во Христе, папа сообщал, что он сам готовится помочь восточным единоверцам, и призывает всех западных христиан последовать его примеру.
«Этому моему призыву» - продолжал папа – «Божественным произволением охотно вняли итальянские рыцари и иные (рыцари – В.А.) по ту сторону Альп, Более пятидесяти тысяч человек уже готовятся (к походу – В.А.). Если я стану их вождем и епископом, они готовы вооруженной рукой подняться на врагов Бога и под Его собственным предводительством досягнуть Гроба Господня». Затем следовала главная мысль: «Но особенно побудило меня взяться за это дело то обстоятельство, что Церковь Константинополя, живущая в расколе с нами по вопросу Святого Духа, стремится к единству с Апостольским престолом (Латераном – В.А.).»
Эта загадочная, темная по смыслу, крайне дипломатично сформулированная фраза явно была рассчитана на то, чтобы ее содержание было ясно только чрезвычайно узкому кругу единомышленников. И, тем не менее, она имела ключевое значение, проливая свет на стремления, желания и цели римской Церкви и, вместе с тем, на всю военно-политическую и церковно-политическую ситуацию подходящего к концу XI столетия. На что намекал, к чему стремился, что хотел сказать папа Григорий?
Тремя годами ранее перекочевавшие из степей Центральной Азии и покорившие омусульманенный арабами Иран, недавно принявшие ислам, кочевники-тюрки во главе с султанами из рода Сельджуков нанесли тяжелое поражение ромейским войскам «византийского» императора Романа Диогена (Дигениса) в Армении при Манцикерте (Малазкерте), причем сам василевс ромеев (или «румийцев», как их называли мусульмане) попал в плен. С тех пор «Греческая» империя была в постоянной опасности. Теснимая со всех сторон, «Романия» вела отчаянные оборонительные бои с целым сонмом враждебных ей племен, народов и народностей.
В сложившейся ситуации преемник злосчастного Романа Диогена – ослепивший побежденного и выпущенного сельджуками из плена (в надежде посеять в «Романии» смуту) василевса-неудачника новый «греческий» император Михаил VII – обратился к папе римскому Григорию с просьбой о помощи, одновременно предложив «апостолическому господину» начать переговоры о воссоединении Восточной и Западной Церквей. Григорий уцепился за это предложение и направил патриарха Венеции Доминика в «Византию» для предварительного зондажа перед полномасштабными переговорами. Поздней осенью 1073 года папский легат возвратился из Второго Рима на Босфоре в Первый Рим на Тибре и подтвердил, что «Греческая» империя действительно срочно нуждается в военной помощи Христианского Запада.
Григорий сразу же понял важность выпавшего ему шанса и, в молниеносном озарении,  используя всю свою фантазию и все свое государственное искусство, как выразился сэр Стивен Рансиман – разработал дерзкий, почти авантюристический, план, осторожно раскрытый им поначалу в письмах графам Бургундии, Савойи и Тулузы, затем – в энцикликах, адресованных «всем верным святого Петра, прежде всего по эту сторону Альп», и, наконец, в личном послании германскому королю Генриху IV.
Проект, скрывавшийся под покровом его нарочито абстрактных выражений, предусматривал следующее. Папа Григорий намеревался встать во главе войска западных христиан, отвоевать Святую Землю, изгнать «неверных» из Малой Азии, а после победы над «агарянами» созвать в Константинополе-Царьграде церковный собор, на котором ненавязчиво принудить спасенную «латинянами» от «агарян» Восточную Церковь воссоединться с Западной (или, с точки зрения самого «апостолического господина», «возвратиться в лоно святой римской Церкви – по утверждению  Церкви Запада именно Церковь Востока отпала от нее, а не наоборот; надо ли говорить, что Восточная Церковь придерживалась прямо противоположного мнения!).
Расшифровка скрытого смысла писем папы Григория придала Крестовым походам, рассматриваемым, на протяжении долгих столетии, исключительно, как «войны за Веру», мощное политическое измерение. Главным мотивом Григория было добиться унии с Восточной Церковью, навязав последней примат, первенство римской курии. Цель проектируемого Григорием похода заключалась в подчинении Церкви Востока папскому Риму. А освобождение от «агарянского ига» Земли Воплощения имело, по сравнению с этой, главной, целью, лишь второстепенное значение. Помощь Христианского Запада единоверной (якобы) «Византии» была лишь средством достижения главной цели, а отвоевание Гроба Господня – целью, имевшей дополнительный, в первую очередь – откровенно рекламный характер.
Главным призом был не Иерусалим, а Второй Рим («отпавший» от Рима Первого, «уклонившийся в раскол», по версии «глав венчанных Латерана»).
Как уже известно нам с уважаемым читателем, разработанный Григорием план Крестового похода так и не был осуществлен. Однако его идея продолжала жить в умах, и когда папа Урбан в 1095 году призвал к войне с «неверными», план Крестового похода снова обрел актуальность. Арабы и «византийцы» господствовали в Средиземноморье, Восточная Церковь жила своей собственной жизнью, далеко от власти и милости Церкви Первого Рима.
Все это означает, что вдохновленные западной – римско-католической – Церковью Крестовые походы неминуемо вторгались в зону напряженности, в которой сталкивались интересы трех могущественных сил – мусульманских народов, «Греческой» империи и жившей в теснейшем контакте с этой империей «раскольнической», «схизматической» (с точки зрения «престола святого Петра»), Восточной, Православной, греко-кафолической Церкви.
2.Мухаммед – секретарь богатой вдовы Хадиджи
Говорят, что, когда Абдаллах, сын Абдул Муталлиба и внук Хашима, купил и взял в жены Амину из  знатного рода Захритов, двести непорочных дев из  арабского города Мекки умерли от сердечного сокрушения – таким сверх всякой меры прекрасным, благородным и благовоспитанным, если верить восточной легенде, был этот Абдаллах из племени Корейшитов, за которого каждая из них втайне мечтала выйти замуж.
Плодом брачного союза Абдаллаха и Амины стал рожденный в 570 году сын, получивший при рождении имя Абулькасим Мухаммед ибн Абдаллах, впоследствии именовавший себя еще более пышно – Мухаммед ибн Аллах ибе аль-Муталлиб ибн Хашим аль Корейши. Став Пророком Единого и Единственного Бога Аллаха, этот Мухаммед (то есть Достохвальный) вошел в мировую историю как основатель одной из величайших религий человечества, изменивший мир, как мало кто изменял его до него – создатель Ислама.
Мальчик Мухаммед недолго радовался нежной любви, которой окружали его красивые, благородные, но, увы, не слишком состоятельные родители. Он рано осиротел, после чего, унаследовав пять верблюдов и рабыню-эфиопку, поселился в доме своего дяди Абу Талиба в древнем городе Мекке – жемчужине Аравийской пустыни.
Этот город Мекка, расположенный в десяти днях езды на верблюде от горы Синай, и в двенадцати караванных переходах – от Аль-Кудса-Иерусалима, был в то время грандиозным караван-сараем, в котором ежегодно в ярмарочные дни собирались десятки тысяч купцов со своими слугами и рабами, а также – фокусники, фигляры, сказочники, заклинатели змей, водоносы, торговцы съестным и блудницы, стремившиеся – каждый по-своему, принять участие в оживленном товарообороте, «урвать мебе кусочек мекканского пирога».
Но Мекка торговцев и караванщиков – бело-зеленый оазис посреди раскаленной Аравийской пустыни – была также и центром оживленного паломничества. Паломники стремились поклониться огромному каменному кубу, в чьей тени, согласно традиционным верованиям, патриарх Ибрагим-Авраам и его (старший - по арабской или младший – по иудейской версии) сын Измаил отдыхали по пути в Землю Обетованную. Бывший поначалу светлым, как песок, но со временем почерневший «ото всех грехов и преступлений сынов человеческих», священный кубический камень был вделан в юго-восточный угол храма без окон, именуемого арабами по сей день Каабой (то есть Кубом). Однако Кааба содержала также идолы многочисленных языческих богов, милостиво принимавших жертвы стекавшихся поклониться им почитателей. Говорят, язычники приносили этим истуканам в жертву не только верблюдов и козлов, но и маленьких детей…
О юных годах пророка арабские источники сообщают немного. Лишь по достижении двадцатипятилетнего возраста Мухаммед выходит из тени и входит в историю – в историю, в которой явно отразились наивная вера и религиозная пропаганда, благочестивый восторг и сознательное поддержание традиций.
В 595 году он стал секретарем и доверенным лицом вдовы богатого купца по имени Хадиджа, вскоре щедро вознаградившей своего верного слугу за преданность и усердие, выйдя за него замуж и принеся в приданое все свое имущество. Хадиджа была, вне всякого сомнения, удивительной женщиной, ибо она подарила своему молодому второму мужу, хотя уже достигла ко времени вступления в повторный брак, более чем сорокалетнего возраста, двух сыновей (рано умерших) и четырех дочерей. И, в довершение ко всему – передала в распоряжение любимого супруга все свое внушительное состояние.
Все это весьма пошло Мухаммеду на пользу. Достигнув сорокалетнего возраста, он считался в родном городе достойным, состоятельным и уважаемым господином, который, ведя достаточно скромный образ жизни, успешно и умело приумножал свое богатство и хранил нерушимую верность состарившейся госпоже своего сердца. К описываемому времени волосы Мухаммеда, по описанию его младшего двоюродного брата и зятя Али ибн Абу-Талиба, женатого на последней дочери супруга Хадиджи – Фатиме, были густыми, блестящими и доходящими ему до плеч. Ухоженная черная борода покрывала его подбородок и грудь. У него были темные, как ночь, блестящие глаза. В городском совете он прославился как выдающийся оратор. При этом он крайне редко смеялся (впрочем, евангельский Иисус не смнялся вообще).
Одним словом, Мухаммед был подлинным украшением городской общины, благородным и консервативным, сторонником закона и порядка, успешным коммерсантом – столпом мекканского истеблишмента.
3.Видения мечтательного караванщика
И, тем не менее, он был не таким, как другие. Более нервным, чувствительным, впечатлительным, склонным к созерцательности и к уединенным размышлениям, человеком более тонкой душевной организации. Очень рано он начал сталкиваться с необъяснимым. В пятилетнем возрасте ему показалось, что на него напала огромная, ярко светящаяся птица, расклевавшая ему грудь своим трепещущим клювом. Четырнадцати лет от роду он вел глубокомысленные, проникновенные беседы с христианским отшельником Бахирой (Бахарой, Сергием) – монахом-несторианином  – рассказывавшим ему об Исе - Иисусе из Назарета -, предсказавшим ему будущее и высказавшем предположение, что та сияющая птица была Джебраилом (архангелом Гавриилом). Состоятельный купец и караванщик также подружился со слепым золотых дел мастером Уракой – крещеным иудеем, введшим его в мир идей Талмуда, Ветхого Завета и Евангелий.
Под влиянием этих бесед и видений (или, выражаясь языком современной психологии – «инсайтов»)  Мухаммед стал раз в год, постясь и медитируя, уединяться в расположенной неподалеку от Мекки горной пещере Хира. Именно там и произошло важнейшее событие в его жизни. Именно там он, сорокалетний, был поражен молнией озарения, побудившей богатого купца и торговца начать новую, вторую жизнь.
Как-то вечером, незадолго до захода солнца, если верить откровениям последователей Мухаммеда, то чудовищное крылатое существо, которое уже однажды являлось ему, снова набросилось на него, повалило его на землю, размахивая зеленым, украшенным сияющей надписью, знаменем, назвав себя архангелом Гавриилом и объявило оробевшего, дрожащего, полузадушенного и почти ослепленного Мухаммеда пророком Аллаха.
Хадиджа – верная, заботливая супруга и мать – стала первой последовательницей, первой пророчицей пророка. Кроме нее, в новую веру обратились младший двоюродный брат Али, зять Осман (Усман) и слуга Зейд. Их примеру последовал соплеменник Мухаммеда, Абу Бакр, потративший в последующие года тридцать пять тысяч из накопленных им сорока тысяч серебряных монет на покупку рабов, изъявивших желание принять новую веру. Кроме того, Абу Бакр убедил пятерых друзей – видных мекканских граждан – стать последователями Мухаммеда. Вместе с ними он образовал нечто вроде руководящего штаба – «совет шести» - молодого религиозного движения.
Между тем видения Мухаммеда периодически повторялись. Они были настолько яркими и впечатляющими, что даже верблюд, на котором он ездил, становился все более нервным и беспокойным. Но большинство торговцев и купцов города Мекки оставались безучастны и равнодушны к его проповеди. С учетом немалых доходов, получаемых от паломников, приезжавших поклониться Каабе и храмовым идолам, мекканские олигархи считали новомодное учение Мухаммеда о «едином и единственном Боге» безответственным и экономически разорительным. Когда он говорил паломникам, собиравшимся на площади перед Каабой, о своих потусторонних видениях и откровениях, богатые сограждане называли его полоумным. Мало того! Они плевали в «глупца» и забрасывали его внутренностями выпотрошенных жертвенных животных (хорошо, что не камнями)… «Нет пророка в своем отечестве»…
Когда Хадиджа, «мать правоверных», умерла через девять лет после явления Джебраила Мухаммеду в горной пещере Хира, основанный ее супругом религиозный союз все еще не вышел за рамки семейной секты. Глас пророка новой веры (которую сам он считал восстановленной им старой, изначальной верой) долго оставался «гласом вопиющего в пустыне». Однако затем его посетило новое видение: он увидел себя скачущим на крылатом коне Бураке в Аль-Кудс-Иерусалим и возносящимся оттуда в небеса. После чего принялся неустанно рассказывать об этом своем ночном полете. Он описывал свое чудесное путешествие столь убедительно и красноречиво, что число его сторонников значительно возросло. И тогда денежная аристократия Мекки, посовещавшись, постановила убить этого причинявшего ей столько неудобств смутьяна и возмутителя общественного спокойствия, безответственно подрывающего своими непрошеными откровениями основы экономического процветания родного города, праотеческой религии и традиционных ценностей. Нет человека – нет проблемы…
Однако Мухаммед не стал дожидаться, пока его убьют. 16 июля 622 года – в «нулевой день» исламского летоисчисления – он, в сопровождении своего верного друга и соратника («асхаба») Абу Бакра, отряс прах ставшего ему враждебным родного города со своих ног, после чего несколько дней скрывался в пещере скалистых гор Хира от убийц, посланных по его следу мекканскими плутократами, а затем пустился в опасный, полный приключений, путь через пустыню, навеки прочно вошедший в исламскую традицию под названием «Хиджра» «Исход» или «Бегство»). 24 сентября 622 года гонимый пророк прибыл в расположенный на расстоянии трехсот пятидесяти километров от Мекки оазис Ятриб, получивший впоследствии название Мединат ан-Наби («Город Пророка»), или просто «Медина» («Город»). Медина поныне остается вторым по важности святым городом ислама, после Мекки.
4.Благовония, женщины и усердные молитвы
В Медине посев мекканского изгнанника Мухаммеда взошел и принес богатый урожай. Здесь он полностью вошел в роль пророка. Здесь окончательно оформилась его секта. Здесь его мечты и откровения стали частью величественного богословского учения. Здесь он надиктовал Коран (по-арабски – «Чтение» или «Декламация») – Священную Книгу Ислама – состоящую из эсхатологических фантазий и предсказаний Страшного суда над грешниками, поучений и призывов, назидательных текстов и гигиенических предписаний. Здесь «вопиющий в пустыне» проповедник стал основателем религии.
Обосновавшись в Медине, Мухаммед объявил изгнавшей его Мекке войну. Не простую, а «священную» войну – «джихад» («газават») под знаменем Ислама. Принято считать, что знамя Мухаммеда было зеленым (как и знамя в руке Джебраила, явившегося будущему пророку в пещере Хира), но эта традиционная версия не подтверждается достоверными историческими фактами. Десять долгих лет воевал основатель и проповедник Ислама с торговцами и плутократами своего родного города, столь равнодушно отнесшимися к откровениям, подсказанным ему внутренними голосами. Исламская традиция говорит о шестидесяти пяти походах мединских «муслимов» на «неверных» - «язычников» и иудеев Аравии -, двадцать семь из которых возглавлял сам Мухаммед, иными словами, о почти непрерывной череде кровопролитных битв, осад, набегов, грабежей, сопровождавшихся резней и массовыми казнями.
Через восемь лет после Хиджры, в 630 году, Мухаммед во главе десяти тысяч вооруженных до зубов и пылавших пламенем истинной веры соратников-«асхабов» возвратился в Мекку, занял священный город, без боя очищенный его бывшими противниками, повелел уничтожить триста щестьдесят идолов языческих богов и объявил город священной Каабы, чьим безраздельным владыкой он теперь стал, Священным Городом Ислама.
Мухаммед возвратился преображенным, новым человеком. Отныне ничто в нем не напоминало о верном супруге Хадиджи, уважаемом члене городского совета и «гонимом пророке» прежних дней. Теперь он имел одиннадцать жен – десять вдов и свою фаворитку Айшу, дочь Абу Бакра, и, если верить исламской традиции, ни одна из них не могла пожаловаться на недостаток супружеского внимания.
Женщины и власть стали единственной роскошью, которую позволял себе провозвестник новой веры, открывший, после столь многих видений, явлений и откровений, свое сердце земным радостям (не забывая при этом о потустороннем блаженстве).
Как-то Мухаммед признался капризной Айше, что считает тремя наиболее драгоценными вещами в этом мире благовония, женщин и усердную молитву. И твердо придерживался сказанного. Он душился, умащал волосы и бороду, подводил глаза и брови, красил веки и подолгу усердно молился, прежде чем проводил ночи с постоянно сменявшими друг друга на его ложе спутницами жизни. В остальном его жизненные привычки были, как говорят, простыми и умеренными. Пророк обитал в скромном домике из необожженного кирпича, носил заплатанные башмаки и одежды, питался финиками, просяными лепешками и козьим молоком, не пил ни капли вина и был (если его не раздражал и не настраивал агрессивно крик осла) милостив и добр ко всем, за исключением своих врагов, с которыми боролся последовательно и всеми средствами, до конца.
После освобождения Мекки от власти язычников пророку оставалось жить всего два года, чтобы пожать плоды посеянного им. Эти два года были для него поистине безоблачными и ничем не омраченными. Мухаммед правил как полновластный владыка, отправлял посольства в «Эраншахр»  - Персидское царство Сасанидов - и в «Грецию» - Ромейскую василию-, издавал законы и творил суд во имя и от имени Аллаха и возглавлял вдохновленное его учением, галопом завоевавшее всю Аравию, фанатичное войско, пламенно почитаемый своими последователями и единоверцами как Пророк Единого Бога. Вычесанные волоски пророка Мухаммеда уже при его жизни были способны творить чудеса – в частности, исцелять больных. Один такой волосок, запаянный в стеклянную колбу, автору настоящего правдивого повествования довелось как-то увидеть в краеведческом музее города Тюмени, куда его в свое время пожертвовал возвратившийся из паломничества в Мекку благочестивый татарский купец. Этот волос был не черного, как можно было бы ожидать, а рыжего цвета. Возможно, Мухаммед не только умащал себе волосы и бороду, но и красил их хной, по персидскому обычаю.
Пророк умер в Медине, мучимый до последних мгновений своей земной жизни подозрением, что стал жертвой отравления, но утешенный присутствием своей любимой Айши, на чьей мягкой, теплой и благоуханной груди пророк и опочил 7 июня 632 года.
5.Пять Столпов Ислама.
Возникает закономерный вопрос: да кем же, собственно говоря, был этот Мухаммед из рода Корейшитов? Или, если быть точнее: кем он не был?
Обманщиком, мошенником, корыстным беззастенчивым лжецом? Плутом, вралем, шарлатаном, популистом, демагогом? Ярко выраженным невротиком, чрезмерно чувствительным аллергиком, болезненным эгоцентриком? Реалистом, мечтателем, фантазером, прозорливцем, визионером? Декадентствующим эстетом, исправителем нравов, гонимым, гонителем? Революционным традиционалистом, консервативным новатором? Религиозным фанатиком, гениальным политиком, автором драконовских законов? Предтечей Антихриста или благодетелем человечества?
Мы этого не знаем. Мы попросту не в состоянии выделить и назвать главный элемент его человеческой сущности…
Но мы можем догадываться, что в нем было нечто из всего перечисленного. Это была сложнейшая и многоплановая человеческая личность, захватывающая в своем многообразии, пугающая в своей противоречивости; наивная и утонченная, последовательная и переменчивая, хитрая и честная, жестокая и добродушная, холодная и горячая. И все же, если оценивать величие человека по его влиянию, он был «историческим гигантом», столь же непостижимым, сколь и неизмеримым по масштабам своеего воздействия на судьбы не только арабского племени потомков Измаила, но и всего человеческого рода…
Мухаммед был основателем Ислама – религии, которая в наши дни переживает очередной бурный расцвет, которую исповедуют сотни миллионов людей во всем мире. Слово «ислам» означает: «Вступление в состояние спасения», которое, впрочем, ставится в зависимость от «предания себя на волю Аллаха», от безоговорочного, полного подчинения воле Единого и Единственного Бога. Ибо Ислам является радикальной монотеистической, или единобожнической, религией.
Вероучение Мухаммеда основано на иудейско-христианских идеях, прежде всего – на образах и понятиях ветхозаветных пророков. Согласно Священному Корану – «Библии» мусульман -, надиктованной, по арабской легенде в своей первичной, оригинальной, редакции, самим Пророком и записанной на пальмовых листьях, глиняных табличках и выбеленных овечьих плечевых костях, у Мухаммеда было пять пророков-предшественников: Адам, Нух (Ной), Ибрагим (Авраам), Муса (Моисей) и Иса (Иисус). Все они учили людей страху Божьему и любви к Богу, содержавшимся в наиболее чистом виде в учении пророка из Назарета, чьи слова на протяжении шести столетий указывали людям путь истины праведности, пока они не были, по исламским представлениям, преданы Христианством. Именно в обновлении учения Исы-Иисуса и заключалось поручение, полученное Мухаммедом от Самого Аллаха через архангела Гавриила в горной пещере Хира…
Это обновление вероучения заключалось, не в последнюю очередь, в его основательном упрощении. Купец-духовидец из Мекки отказался от веры христиан в Божественную Троицу (ибо богословская тонкость и изощренность тезиса о Троичности Бога, Его Единстве в Трех Лицах, осталась, вероятно, недоступной пониманию мекканского религиозного реформатора), провозгласив вместо этого веру в одного, Единого и Единственного Бога – всемогущего, издающего законы, создающего нормы, требовательного, ревнивого и карающего Бога, чей ригоризм напоминал суровость и строгость древнееврейского бога по имени Элоах (Эль, Элохим) , или, по-арамейски, Элаха (Алаха), отклик Имени Которого явственно слышится в Имени «Аллах».Основное противоречие нового учения – то обстоятельство, что лишенному свободы воли человеку, всецело подчиненному воле Бога («ни один волос не упадет у человека с головы без воли Аллаха»), в День Воскресения из мертвых придется, тем не менее, предстать перед строгим Божественным судом, оставалось Мухаммедом как бы незамеченным.
Условием для попадания в мусульманский рай, где «избранников Божьих», кроме роскошных, пышно цветущих «садов Джиннат» с весело журчащими ручьями и тенистыми деревьями (мечта всякого арабского бедуина – «бедави», сына раскаленной пустыни или засушливой полупустыни), кроме парчовых одежд и обильных небесных пиршеств ожидали огнеглазые красавицы-гурии, было соблюдение пяти основных мусульманских законов, которые сам Мухаммед называл «Пятью Столпами Ислама»:
1)Исповедание мусульманской веры («шахада» - «свидетельство веры»): «Я свидетельствую что нет бога, достойного поклонения, кроме Единого Аллаха, и что Мухаммед – его посланник», более известное в русскоязычном мире в его традиционной форме как: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет – пророк Его»).
2)Обязательная ежедневная пятикратная молитва, являющаяся для всякого правоверного «муслима» также обязательным пятикратным гимнастическим упражнением)
3)Обязательный пост в дневное время на протяжении постного месяца рамадан
4)Хадж – паломничество к  священной Каабе - камню Авраама - в Мекке или же к гробнице пророка Мухаммеда в Медине (впрочем, паломничество может быть заменено иными благочестивыми деяниями – лобрыми делами).
5)Закят – установленное шариатским (мусульманским) законодательством обязательное денежное пожертвование (своеобразный «налог в пользу бедных») и раздача милостыни.
«Священная война» - «джихад» или «газават» - хотя и не причисленная формально к «пяти столпам Ислама», также была вменена пророком Мухаммедом в обязанность всякому «муслиму». При этом исламский пророк не вдавался в особые богословские и философские тонкости по поводу справедливости или несправедливости войны. «Джихад» (хотя и предполагавший также неустанную борьбу мусульман с собственными страстями) изначально мыслился и был, как в теории, так и на практике, не оборонительной, а наступательной войной, направленной на то, чтобы силой принудить «неверных»  если не к принятию мусульманской веры, то к послушанию, покорности мусульманскому господству и готовности платить повышенные подати. Для оправдания своей безудержной экспансии Исламу не требовались свои блаженные августины или папы григории. Его стремление к расширению своего жизненного пространства было так сказать, заранее запрограммировано.
При этом ему пошла на пользу разработанная Мухаммедом обширная и всеобъемлющая система религиозных ритуалов, утонченная, детальная церемониальная программа, подчинявшая правоверного мусульманина строжайшей дисциплине от колыбели до могилы.
Однако Мухаммед оказал огромное влияние на окружающий мир не только своими законами и ритуальными предписаниями, но и своей жизнью, или, если угодно, легендой (о) своей жизни. Его образ стал  мерилом «мусульманского стиля», породив стремление во всем подражать ему…
Его жестокость, бедуинская неуспокоенность, его благочестивый фанатизм, его доброта к друзьям, его переменчивый нрав, его страстная натура, его душевная тонкость и отзывчивость к велениям времени, его стремление к плотским утехам и даже его коммерческая сметка (даже став пророком, Мухаммед продолжал вполне успешно заниматься бизнесом), все это вошло в дух, психологию, искусство и социальные структуры арабского и, если брать шире – мусульманского мира; все это доказывало его феноменальную способность сплачивать своих единоверцев в единую мусульманскую религиозную общину – «умму», создавая «гремучую смесь» регигиозного пыла, национального воодушевления, высвободив энергию, позволившую арабам-мусульманам «со товарищи» всего за полстолетия полностью изменить политическую и духовную географию Средиземноморского мира.
Ислам создал новую мировую державу – Арабский халифат. Песок Аравийской пустыни превратился в вулканическую лаву. Всемирная история дотоле не знала примеров, сравнимых по своему универсальному, вселенскому характеру и мгновенным последствиям с распространением Ислама…
6.Арабская экспансия
С точки зрения Ислама весь обитаемый мир  («круг земной») подразделяется на три «области»:
1) «Дар-аль-ислам»;
2) «Дар-аль-харб»;
3) «Дар-аc-сульx».
Это  суть три «области» обитаемого мира (именуемого древними греками «Ойкуменой», а древними римлянами – «Экуменой» или «кругом земным», по-латыни - «orbis terrarum»), модель которых определяет три «подобласти», особый правовой, морально-нравственный и гуманитарный режим действий правоверных.
«Дар-аль-ислам» есть область, в которой проживает мусульманская «община равных» - вышеупомянутая «умма». В этой области все устроено в соответствии с Божественными Установлениями («волей Аллаха»).
«Дар-аль-харб» есть область, в которой мусульмане живут под властью немусульман («кяфиров» или «гяуров», то есть «неверных»). Там (выражаясь современным языком) «не действует обычное международное гуманитарное право». Война в этой области ведется по особым законам. Пленных брать не обязательно. Дозволено брать в заложники женщин, детей и стариков и торговать ими.
«Дар-ас-Сульх» есть область, в которой (пока что) нет мусульман. В отношении этой области следует в течение десяти лет соблюдать перемирие, после чего необходимо рассмотреть, что делать с данной территорией, как ее захватить и освоить, иначе говоря - исламизировать.
Уже через год после смерти пророка Мухаммеда «священная» завоевательная война – «джихад» (что буквально означает «усердие») была перенесена его преемниками за пределы Аравийского полуострова и привела в течение всего столетия к стремительной, как жаркий ветер пустыни «самум», исламизации, кроме собственно Аравии, всего Междуречья Тигра и Евфрата (Месопотамии, Двуречья), Ирана, Средней Азии, Передней Индии, Сирии, Палестины, Египта, Северной Африки и Испании.
Два доблестных мужа из ближайшего окружения Мухаммеда – два «правоверных первого призыва», стали поочередно первыми двумя халифами («заместителями», «наместниками» усопшего пророка). Первым из них был Абу Бакр, отец красавицы Айши – низкорослый, тощий, преисполненный холодного внутреннего огня аскет, устранивший все сомнения в своем призвании тем, что сразу же после кончины Мухаммеда наголову разгромил под Мединой войско арабских мятежников, а всего через год приступил к завоеванию Персии. Вторым – Омар (Умар) ибн аль-Хаттаб, друг и советник Абу Бакра – высокорослый, широкоплечий, плешивый и рыжебородый бедуин, отличавшейся такой же пуританской строгостью нрава и образа жизни, что и его предшественник, не расстававшийся с плетью и засекший этой плетью до смерти своего собственного сына, уличенного в пороке пьянства.
Уже при этом втором «наместнике», принявшем в 634 году, после смерти Абу Бакра, бразды правления исламской «уммой» и вступившем в наследие Мухаммеда, ислам стал распространяться во все стороны света с быстротой степного пожара.
В 635 году мусульмане отняли у «греков» столицу Сирии (или, по-арабски, Шама) - древний Дамаск-Димашки (превращенный ими впоследствии, в 661-750 годах, в столицу Арабской державы – Халифата).
В 636 году «муслимы» захватили ромейский мегаполис Антиохию – крупнейший центр международной торговли – конечный пункт Великого Шелкового Пути.
В 637 году халиф Омар, предоставив дальнейшее ведение «священной» войны с «урумами»-ромеями своим военачальникам, на белом верблюде въехал в Аль-Кудс-Иерусалим, провел в Святом Граде десять дней и выбрал там место для строительства мечети, названной его именем.
В 641 году фанатичные «гази» - «воители за Веру» - халифа Омара разгромили Персидскую державу Сасанидов – Эраншахр. В том же самом году мусульмане вторглись в ромейский Египет (по-арабски – Миср), сильно приверженный к монофизитской ереси и потому не слишком верный православному Константинополю -  и осадили город-порт Александрию с его четырьмя тысячами дворцов и четырьмя сотнями театров, которая пала после двухлетней осады.
К 644 году утраченные ромеями  древние центры Христианства - Сирия и Египет - оказались под властью нового правящего слоя, состоявшего из пятисот тысяч арабов-мусульман, которые, однако, к величайшей озабоченности и печали Омара, уже начали уделять больше внимания личному обогащению и увеличению численности обитательниц своих гаремов, чем распространению «истинной веры».
Как писал виднейший отечественный филолог, культуролог, анагност, историк культуры, философ, литературовед, библеист, поэт и переводчик Сергей Сергеевич Аверинцев в своем фундаментальном труде «Христианство в ХХ веке»: «Такие земли, как Сирия, где впервые было произнесено слово "христианин" (Деян. 11:26), Малая Азия, церкви которой символизируют в Апокалипсисе все христианство мира (Откр. 1:11 и далее), Египет, где в пустыне впервые созрело христианское монашество, а в Александрии - христианское любомудрие, наконец, Северная Африка, где христианство впервые заговорило по-латыни, - все были отняты  исламом...».
Когда праведный халиф Омар в том же самом году был по ничтожному поводу заколот невольником-персом в мединской мечети, он оставил своим преемникам в управление державу правоверных, простиравшуюся от Иранского нагорья до Ливийской пустыни – упорядоченную, хорошо управляемую империю, обретшую, при мудром Омаре, и свою прочную внутреннюю, теократическую форму (халиф был одновременно и духовным, и светским владыкой).
Даже неизбежные распри между преемниками, разгоревшиеся, как и можно было ожидать, после убийства Омара в мечети, лишь ненадолго смогли затормозить бешеную силу и стремление Арабского Халифата к расширению своих пределов. Около 660 года, при халифе Муавии из рода Омейядов (Умайядов), сменившем Али, младшего двоюродного брата и зятя пророка Мухаммеда, и перенесшем столицу Халифата из Медины в Дамаск, началась вторая мощная волна экспансии, превзошедшая по своей силе первую.  Она затопила поначалу принадлежавшие ромеям средиземноморские острова Кипр, Родос и Кос, затем докатилась до самых врат Царьграда-Константинополя (или, по-арабски, Аль-Кустантинийи), достигнув в 674 году берегов Инда, в 693 году – христианской Армении, Кавказа и Каспийского моря. Через четыре года добычей мусульман стала столица ромейской Африки – древний Карфаген. В 711 году омусульманенный бербер Тарик переправился через Геркулесовы Столбы (названные в честь него «Гибралтаром» - «Джебель аль-Тарик», то есть «горой Тарика»), обрушился на ослабленное внутренними распрями  царство испанских германцев-вестготов и завоевал в 712 году Гиспалу (Севилью), а в 716 году – Лиссабон…
Около 720 года «муслимы» (очевидно, с твердым намерением превратить и всю остальную Европу в «провинцию Дамаска») вторглись во Франкию-Францию, захватив Нарбонну и закрепившись в ней. Лишь в 732 году, ровно через сто лет после смерти пророка Мухаммеда, его последователи впервые потерпели тяжелое поражение в Центральной Франции - при Туре и Пуатье - от энергичного правителя-майордома Франкской державы Карла Мартелла, вписавшего тем самым навечно свое имя в европейскую и мировую историю (о чем уже упоминалось выше). Что, однако, не помешало мусульманам вновь напасть на франков в 735 году, захватить город Арль, а в 737 году овладеть городом Авиньоном в Провансе – будущей временной резиденцией римских пап, в период их зависимости от французских королей.…
Столь стремительно добившись столь впечатляющих успехов в «священной» войне с «неверными» на суше, «сарацины» в IX веке укрепили свои позиции на Средиземном море, создав на нем целый ряд военно-морских опорных пунктов, или баз, и подвергнув целой серии опустошительных набегов Италию.
В 809-810 годах «муслимы» оккупировали средиземноморские острова Корсику и Сардинию.
В 827 году «измаильтяне» высадились на острове Сицилия, принадлежавшем Ромейской василии.
В 840 году «агаряне» овладели южноитальянским городом Бари.
В 841 году «магометане» захватили Мессину на Сицилии.
В 846 году мусульманский десант, высадившись в устье Тибра, подступил к самым воротам Первого, италийского, Рима – резиденции «князя апостолов»..
В 849 году воины Аллаха снова попытались водрузить знамя пророка над этой цитаделью Западного Христианства.
В 876 году арабы разграбили итальянскую область Кампанию.
И, наконец, в 884 году «агаряне» разорили древний монастырь Монте Кассино, обитель святого Бенедикта Нурсийского…
7. Средиземное море – центр древнехристианского мира
К 900 году земли Арабского мира простирались от Индийского до Атлантического океана, от реки Инда до реки Гвадалквивир, от Самарканда до Марокко. Арабские полновесные серебряные монеты – дирхемы (от греч. «драхма») в VIII-X веках были фактически международной валютой тогдашнего «круга земного» (кроме разве что «Византии»). Правда, к указанному времени Ислам уже порядком «выдохся», в немалой степени утратив свой первоначальный революционный пыл. Его военные предприятия приобрели ограниченный характер грабительских набегов, «походов за зипунами» (если использовать терминологию донских казаков атамана Степана Разина). Религиозный фанатизм «магометан» угас не полностью, но мусульмане уже давно успели осознать, что укреплению могущества и влияния учения пророка служит не только военная удача, но и процветающая торговля, и что не только заповеди Корана и законы шариата, но также наука и искусство – не в последнюю очередь искусство хорошо устраиваться в этой жизни, делая ее возможно более красивой и приятной для себя – могут  скрашивать существование и идти на пользу правоверным.
Кроме того, великая арабская держава к описываемому времени уже давно распалась на целый ряд соперничающих друг с другом частей, чьи правящие династии – Саманиды и Сафариды, Хамданиды и Хаммадиды, Аббасиды и Фатимиды, Аглабиды и Омейяды (не говоря уже о многих других) были настроены по отношению друг к другу отнюдь не дружелюбно. Политический центр мусульманского мира находился однозначно на Востоке, уже не в сирийском Дамаске, а в иракском Багдаде. Это смещение «центра тяжести» привело к глубоким внутренним изменениям. Мусульманские государства, на которые, под влиянием центробежных сил, распался некогда единый Арабский халифат, находились под управлением деспотов и бюрократов, во главе их войск стояли уже не преданные заветам и учению пророка бедуинские вожди, а профессиональные военные, командующие своими невольничьими армиями, пришедшими на смену прежним ополчениям служивших делу Ислама не за страх, а за совесть «сынов пустыни», не в последнюю очередь с помощью палачей.
В общем, для существования Христианского Запада этот мусульманский мир на рубеже тысячелетий перестал представлять непосредственную угрозу. Однако соприкосновения с «магометанскими» купцами, работорговцами и морскими разбойниками, было достаточно для сохранения воспоминаний о временах, когда мусульманская угроза была действительно смертельной. К тому же исторические последствия арабской экспансии были ощутимы и видны на каждом шагу (по крайней мере, в Средиземноморье). «Срединное море», являвшееся некогда «центром Римской империи», «нашим морем» (лат. «mare nostrum»), окруженным прочным кольцом римских владений, теперь наполовину принадлежало арабам. Кольцо, выкованное государственным искусством Рима в пору его имперского величия, было теперь прорвано, разбито, уничтожено…
Однако традиции Римской империи продолжали жить и воздействовать на мышление и представления, сильнее всего – в среде римской Церкви. Ибо «Срединное море» было не только «центром Римской империи», но и «центром древнехристианского мира». Африка, Египет, Передняя Азия, Малая Азия – на все эти земли некогда не только приходилась добрая половина богатства и могущества Римской империи. Они были столь же неразрывно связаны с Оригеном, Августином и Тертуллианом, с Александрийской богословской школой, важнейшими христианскими церковными и еретическими движениями эпохи Отцов Церкви, Землей Воплощения, Иерусалимом и Святым Живоносным Гробом Господним, представляя собой подлинную колыбель Христианского мира…
Эти земли были для христиан не только чем-то давно прошедшим, безвозвратно минувшим, не просто неким бледным воспоминанием. Они пробуждали в сердцах верующих чувство боли и скорби, горя, гнева и возмущения. Они были питательной почвой для сил, противоположных исламской экспансии, в том числе и сил, предпринявших со временем утопическую попытку повернуть колесо мировой истории вспять.
8.От Римской империи – к Ромейской василии.
Однако этот «Рим» утратил не только Ближний Восток и не только Северную Африку. «Византийская» империя, чьи земли также некогда принадлежали «Риму», будучи его восточными провинциями, давно уже обособилась от него и вела вполне самостоятельное существование. Мало того! Этот «Второй Рим» претендовал на то, чтобы быть собственно Римом, истинным, подлинным и единственным «Римом» - законным наследником Римской империи. И Восточная Церковь усердно подыгрывала светской власти Константинополя.
В начале «византийской» истории стоял не посещаемый видениями невротик, а гениальный практик государственной науки, римский император и военачальник,  представлявший собой главную фигуру своего столетия – уже упоминавшийся выше Константин I Великий, ставший в 324 году, устранив всех своих соперников, единственным владыкой-самодержцем разделенной его предшественником императором Диоклетианом на четыре части Римской империи, и начавший в том же самом году строительство новой имперской столицы на месте древней греческой колонии под названием Византий.
Через пять с половиной лет, 11 мая 330 года, эта новая, расположенная на границе между Европой и Азией императорская резиденция на Босфорском проливе была освящена и «сдана в эксплуатацию». Построенная, подобно старой столице – Первому, или Ветхому (то есть Древнему) Риму-на-Тибре, на семи холмах, эта новая столица с первого же дня своего существования претендовала на то, чтобы быть (а не только слыть) не просто «Вторым Римом», но РИМОМ ВООБЩЕ, РИМОМ КАК ТАКОВЫМ. И потому «византийцы» всегда не только называли, но и чувствовали себя РИМЛЯНАМИ (на их – греческом – языке – ромеями), и никогда не называли свою державу иначе, чем РИМСКОЙ. Римская государственная идея оставалась всецело в силе, продолжая жить в умах и сердцах всех ромеев, сверху донизу. Их держава (именуемая иностранцами «Греческой») также была империей (то есть – многонациональным государством), в которой множество разных народов жило под одной крышей, подчиняясь строгому порядку, под надзором хорошо организованного военно-чиновнчьего аппарата, в которое Христианская Восточная Церковь вселяло твердую, почти нерушимую, веру в себя и свою вечность (разумеется, вплоть до Второго Пришествия). Ибо «Рим пребудет в мире вечно»…
Теоретически никогда не утрачиваемая претензия быть признанной единственной «управляющей делами», хранительницей наследия и традиций  «Imperium Romanum» превращала «новоримскую» державу в мощнейшую военно-политическую силу. Так, царивший в «Новом Риме» император-христианин Феодосий I Великий, победив в 394 году соперничавшего с ним западного императора-язычника Евгения и вступив в «Ветхий Рим» на Тибре, в очередной раз восстановил правовое и религиозное единство Римской империи (в форме присоединения западной части этой империи к ее восточной части). Спустя столетие, после падения римской императорской власти в западной половине Римской империи, «новоримский» император Зинон (Зенон) направил своего полководца-остгота Теодориха (Феодориха) в Италию с поручением взять там на себя роль предыдущего германского регента - Одоакра и править Италией от имени Зинона (то есть опять-таки присоединил Западный Рим к Риму Восточному)..
В середине VI столетия «новоримскому» императору Юстиниану I еще раз удалось превратить Средиземное море в римское «внутреннее море». Этот крестьянский сын родом из Македонии, воцарившийся над империей в 527 году, когда ее границы на Западе проходили, в Европе, до Адриатике, а в Африке – до Большого Сирта, сумел – воюя одновременно с персами и славянами – захватить царство германцев-вандалов в Африке, царство германцев-остготов в Италии, часть побережья позднейших Франции, Испании и Марокко, оттеснив германцев-вестготов в глубь Иберийского полуострова, и тем самым действуя из «Восточного Рима», вернул под власть империи значительную часть прежних римских владений, расположенных на Западе.
Правда, завоевания полководцев императора Юстиниана оказались весьма недолговечными. «Восстановление единства Римской империи» осталось лишь кратковременным эпизодом в истории «Византии». В исторической ретроспективе эта последняя, казавшаяся современникам грандиозной, попытка реставрации римской власти над всем Средиземномрьем, напоминает скорей историю о «тришкином кафтане». В результате всех неимоверных «новоримских» военных усилий, по прошествии всего нескольких десятилетий, «византийское» государство оказалось, не считая нескольких плацдармов в Италии, на Сицилии и в Северной Африке, снова ограниченным землями и островами Восточного Средиземноморья. Да и эти территории ромеям удавалось отстаивать буквально из последних сил, от множества врагов, которые, несмотря на понесенные от «новоримлян» поражения, вновь и вновь нападали на них, подобно головам, отрастающим из перерубленных Гераклом шей легендарной Лернейской гидры…
На протяжении почти половины столетия, с 580 по 630 год, «греческая» империя подвергалась неоднократным нападениям персов и пришедших из степей Центральной Азии кочевников-авар («обров» древнерусских летописей). После целого ряда поражений, понесенных ромеями, не раз попадавшими в крайне тяжелые ситуации, «императору римлян» Ираклию (сыну экзарха-наместника Карфагена) удалось вырваться из неприятельских «клещей» и спасти свою трещавшую по всем швам империю от грозящей катастрофы. Император Ираклий, свергнувший в 610 году с царьградского престола бесталанного деспота Фоку и основавший новую династию, разгромил в 626 году подступивших к стенам «Второго Рима» персов и авар, а в 627 году, победив персидского «царя царей» в битве при Ниневии, отвоевал Сирию, Палестину, Египет и малоазиатские провинции, вновь воздвигнув в 630 году в Иерусалиме Святой Истинный Крест, отбитый им у захвативших незадолго перед тем Святой Град персов.
Однако всего через два года Ираклию (предпочитавшему именоваться не латинским титулом «император», а его греческим эквивалентом «василевс», да и вообще всячески способствовавшему вытеснению в своей державе латинского языка, уже непонятного или, в лучшем случае, мало понятного большинству населения, греческим) пришлось столкнуться с арабами, сплоченными Мухаммедом и его преемниками-халифами, с налету отхватившими от Ромейской василии добрую половину ее владений – Сирию и Палестину (тоько что отбитые «византийцами» у персов), Египет и Ливию.
Тем не менее, именно христианской ромейской империи было суждено стать главной военно-политической противницей арабов-мусульман. «Съеживавшаяся» временами до размеров своей столицы – Константинополя (ухитрившейся выдержать продолжительную, с 673 по 678 год, морскую блокаду, установленную мусульманским флотом, лишь благодаря успешному применению «фирменно» ромейского секретного «чудо-оружия» – «греческого огня»), «Византия» всякий раз находила в себе мужество, энергию и силы наносить арабам «со товарищи» мощные контрудары и останавливать исламскую экспансию. Особенно отличился в этой ожесточенной борьбе за выживание василевс ромеев Лев III, родом из Исаврийской области в Киликии, получивший по месту своего рождения прозвище «Исавр» («Исаврянин», «Исавриец»).
В 717 году «римский император» Лев III Исавр, опять-таки при помощи своих «огнеметов», сжег арабскую армаду, состоявшую якобы из тысячи восьмисот кораблей и вошедшую в Босфор подобно «плавучему лесу», после чего предпринял целый ряд успешных военных походов, в результате которых возвратил под власть «византийцев» всю Малую Азию, или Анатолию, (казалось, утраченную «урумами» навсегда)…
С этого времени основанный Константином Великим на месте древнего Византия Константинополь – «Второй Рим» - стал центром антиарабского (и одновременно – антимусульманского) сопротивления. В середине IX века ромеи перешли от обороны к успешному контрнаступлению. Так, например, в 875 году ромеи выбили «измаильтян» из южноитальянского города Бари. В Х столетии – из Армении, Междуречья и северной Сирии, с Кипра, Родоса, Крита и с Кикладских островов…
Хотя связям «Нового Рима» с Западным Средиземноморьем препятствовал мусульманский «заслон» в виде занятой арабами Сицилии, греческая половина древней Римской империи снова перешла под власть «восточных римлян». Константинополь снова прочно властвовал над многонациональной империей, население которой представляло собой причудливую многоязыкую полиэтническую смесь армян и персов, каппадокийцев и сирийцев, киликийцев и исавров, иудеев и левантинцев,  арабов и тюрок, а также греков-ромеев и «огреченных» славян…
Правда эта «Римская» империя была «римской» только по названию. Изменились не только географические границы и народности, жившие в пределах этих границ, но и управленческий аппарат, военное дело, язык, культура и «стиль» этой империи – не в последнюю очередь «стиль» Христианской религии…
9.Убийства, интриги, духовный расцвет
Процесс изменений протекал не молниеносно, а постепенно, медленно, почти незаметно, на протяжении столетий. И, тем не менее, он был в основном результатом действий трех «новоримских» императоров – Юстиниана, Ираклия и Льва.
Император Юстиниан I вместе со своей супругой Феодорой – красавицей и умницей, дочерью сторожа циркового зверинца, сделавшей головокружительную карьеру от блудницы до императрицы, провел жесткую централизацию системы управления, обновил и упорядочил законодательство, собрав разрозненные римские законы со своими дополнениями-новеллами» в единый Свод гражданского права (лат. «Codex juris civilis»), обуздал самовольство провинциальных властей, подчинил своему строгому контролю военачальников и довел до совершенство придворный церемониал (по образцу двора персидского «царя царей»).
Император «восточных римлян» Ираклий, который даже чисто внешне, со своими огромными усами размером с добрый велосипедный руль, больше походил на азиатского деспота, чем на римского цезаря, как уже говорилось выше, принял титул василевса (по-гречески – «царя»), значительно сузил сферу употребления латинского языка при дворе и в войске (хотя в качестве командного языка «византийской» армии латынь продержалась дольше всего), заменил наемные войска военными поселенцами с постоянным местом проживания, превратил провинции в военные округа («фемы»), создав тем самым знаменитую ромейскую «фемную организацию», благодаря которой за пределами Константинополя царило спокойствие даже тогда, когда в самой «столице мира» на Босфоре бушевали мятежи.
Василевс Лев III, вошедший в «византийскую» историю, прежде всего, как гениальный управленец, став последовательным продолжателем курса своих венценосных предшественников Юстиниана и  Ираклия, еще больше укрепив, с помощью всеобъемлющего законодательства, государственную власть и позиции василевса ромеев как безраздельного и полновластного самодержца, чья воля считалась неоспоримой и непререкаемой..
В итоге усилиями этой «троицы» была сотворена раннесредневековая «Византия» - экономически процветающая, обладающая военной мощью на суше и на море, ставшая вновь победоносной на всех фронтах великая держава, достигшая наивысшего расцвета и могущества при императорах Македонской (Армянской) династии в  IX-Х веках и сохранившая их и после 1000 года.
Именно этим столетиям «византийская» история обязана своим непреходящим блеском, своим «собственным качеством». Именно об этих столетиях вспоминает историк, восхищенно говоря о «византийской» государственной мудрости и «византийской» культуре.
Странная это была все-таки империя – чарующая и пугающая, привлекательная и отталкивающая одновременно, восхищающая достижениями своей цивилизации, импонирующая своей военной мощью, впечатляющая своей коммерческой деловитостью – и плодотворная даже в периоды поражавших ее драматических, трагических кризисов, затрагивавших, прежде всего придворную жизнь, и представляющихся, в упрощенной и «сжатой» исторической ретроспективе, почти непрерывной чередой дворцовых переворотов и убийств, коварных покушений и изощренных интриг, редкостных подлостей и чудовищных жестокостей – того, что обобщенно называется «византинизмом»…Нигде не совершалось так много отравлений, ослеплений, членовредительства, как в «Византии».
И все же, несмотря на яды, выколотые глаза, отрезанные носы и отрубленные члены – какая панорама величественных, полных чил, могущественных монархов-«автократоров»! Какая галерея мудрых и умелых правительниц!
Взять, к примеру, императрицу (или, по-гречески, василиссу) Ирину, которая сама называла себя не «василиссой», не «царицей», но – в нарушение всех правил греческой грамматики! - «василевсом» - «ЦАРЕМ»! - и всеми силами и средствами защищала свой «царский» престол, не остановившись перед заточением в темницу и ослеплением своего собственного сына…но при этом была необычайно милостива к беднякам, создала множество благотворительных учреждений и, в изгнании, не ропща на судьбу, жила трудом рук своих, как простая портниха.
Или Василия Македонянина (годы правления: 867-886), из семьи переселенных в Македонию армян-еретиков, неграмотного, но атлетически сложенного крестьянского сына, ставшего поначалу простым конюхом, затем – супругом знатной и богатой госпожи, затем – другом императора Михаила III, на чьей возлюбленной Евдок(с)ии он женился, потом – императором-соправителем и убийцей своего венценосного покровителя, и, в конце концов – мудрым законодателем, выдающимся политиком и финансистом, страстным строителем дворцов и храмов Божьих, основателем Македонской династии, правившей «Вторым Римом» дольше, чем какая бы то ни было иная династия «византийских» самодержцев.
Или Льва VI (годы правления: 886-912) по прозвищу Мудрый – плод связи Евдок(с)ии с Михаилом (или с Василием) – поэта и литератора на императорском престоле, четырежды женатого, автора непревзойденных по тонкости  суждений сочинений о богословских вопросах, об искусстве государственного управления и о военном искусстве, а также основных положений «византийского» промыслового устава.
Или его сына – Константина VII (годы правления: 913-959) по прозвищу «Порфирогенит» (что означает по-гречески «Багрянородный»), разделявшего литературные склонности своего отца и на протяжении своего сорокашестилетнего (!) царствования написавшего всемирную историю историографии, а также превосходный справочник о церемониях, этикете и ритуалах «византийского» императорского двора.
Или Иоанна I Цимисхия (годы правления: 969-976) – отважного воителя и опытного полководца, захватившего константинопольский престол, перешагнув через обезглавленный труп своего предшественника и дяди Никифора II Фоки, победителя арабов, болгар и «архонта руссов» - киевского князя Святослава Игоревича, присоединившего к Ромейской василии Восточную Болгарию.
Или Василия II (годы правления: 976-1026), сына императора Романа II и опытной в искусствах любви и отравления гречанки Феофано, ставшего императором в восемнадцатилетнем возрасте, подавившего множество мятежей и восстаний, получившего прозвище «Болгаробойца» (за массовое ослепление по его приказу пятнадцати тысяч плененных ромеями болгарских воинов), проведшего земельную реформу (вопреки сопротивлению крупных землевладельцев) и, умирая, оставившего своим дочерям Зое и Феодоре империю столь процветающей, великой и могучей (не на словах, а на деле), какой она не была со времен Юстиниана I.
9.Империя между Востоком и Западом
На рубеже тысячелетий ни в западном, «латинском», ни в восточном, «сарацинском», мире не было страны, способной тягаться с Ромейской василией. «Византийская» государственная мудрость и дипломатия, система управления и законодательство, налоговая система и общественное призрение - забота о бедных -, были в тогдашнем мире вне всякой конкуренции.
«Византийская» экономика процветала. Придворные убийства и интриги были чисто верхушечными явлениями и почти не сказывались на повседневной жизни ромейского общества. Литература, искусство и наука переживали в период так называемого «Македонского возрождения» пору, пожалуй, наивысшего в восточно-римской истории расцвета. «Греческие» интеллектуалы писали труды по всемирной истории, хроники современных событий, энциклопедии, толковые словари и антологии. Писатели в совершенстве владели искусством сочинения просветительско-дидактических стихотворений и поэм, утонченных пародий и едких эпиграмм.
Существовали начальные школы, грамматические и философские училища. Особенно заслуженным философам присвоивалось почетное звание «консулов философии» (по-латыни) или «ипатов философов» (по-гречески). Сборники законов и медицинские учебники постоянно дополнялись, обновлялись и актуализировались. «Византийские» мозаики и миниатюры, художественные эмали и стекло, бронзовые изделия и резьба по слоновой кости пользовались широчайшим распространением и спросом далеко за пределами Ромейской василии.
Сам же «Новый Рим» - средоточие обитаемого мира, столица на границе двух частей света – европейского и азиатского континентов – никогда не был прекраснее и оживленнее, чем в этот период. Он был несравненно прекраснее не только Первого, италийского, Рима, но и Кордовы – столицы правивших Испанией – «страной Аль-Андалус» - омейядских халифов, богаче Александрии и Багдада – столицы соперничавших с Омейядами халифов из династии Аббасидов. Константинополь был городом-миллионером, в стенах которого были сосредоточены две трети всех богатств тогдашнего мира (если верить крестоносцу Роберу де Клари). Городом, в котором было все, «как в Греции» (в буквальном смысле слова), городом всевозможных удовольствий, наслаждений и…грехов (как это ни печально). Иноземный путешественник, прибывший на Босфор, мог бы с полным основанием сказать (перефразируя известную фразу): «Я в Царьграде. Я начал жить, а не дышать». Но «Второй Рим» («Стамбулом», или, точнее, «Истанбулом» он стал называться гораздо позднее, после своего предсказанного пророком Мухаммедом захвата турками-османами в 1453 году)  был поистине городом контрастов. В «столице мира» императорские дворцы соседствовали с доходными домами, роскошные улицы – с загаженными нечистотами зловонными переулками, триумфальные арки – с убогими ночлежками и бедняцкими лачугами, конские ристалища – с домами престарелых.
В Царьграде насчитывалось столько же храмов Божьих, сколько было дней в году, и столько же гостевых домов для паломников и… домов терпимости (располагавшихся нередко по соседству друг с другом). Городские виллы богачей были украшены мраморными и мозаичными полами, настенными росписями и шелковыми занавесами. Бедняки получали пропитание от благотворительных учреждений, развлекались колесничными состязаниями на арене ипподрома, травлей зверей и выступлениями лицедеев и артистов разных жанров. Об их хорошем настроении заботились организаторы превосходно функционирующего механизма агитации, пропаганды и усиленного воздействия на души и умы в желательном для властей предержащих духе. Для облегчения управления народными массами все население было разделено на цирковые «партии», по-гречески – «димы» (прообраз позднейших группировок спортивных «фанатов»), усердно натравливаемуе властями друг на друга, по старому доброму римскому принципу «divide et imperа» - «разделяй и властвуй».
Да, это и впрямь был отдельный, самостоятельный и самодостаточный, мир, своего рода «Атлантида», «остров блаженных», «запасник земных наслаждений», узел противоречий, полный движения и одинокий, расположенный на суше и воде, великий земноводный мегаполис, полный благоухания цветов, света и теней, торговых караванов, музыкального плеска морских волн, бесчисленных кораблей и греющиз спины веселых дельфинов на водной глади Босфора. Это была несокрушимая твердыня древнего континента, отделенная от остального, чуждого ей, мира, на Востоке и Западе обширными землями, на Юге и Севере – бурными заливами. Тот, кто правил здесь властной и твердой рукой, был воистину властелином мира.
Самостоятельный и самодостаточный мир. Хотя и ведший свое происхождение напрямую от Римской империи, «Imperium Romanum», но ставший отдельной империей, обладающей собственным форматом и характером, греко-азиатским сообществом, средиземноморским и восточным одновременно. «Второй Рим» на деле давно уже перестал быть римским, хотя и пытался именоваться и казаться таковым. А Христианская Церковь этой «римской» по названию державы давно уже пребывала в отчуждении от Рима. «Империя между Востоком и Западом» давно уже подчинила, в своей зоне влияния, Христианство своим тоталитарным притязаниям, придала ему восточный характер и встроило (или, «интегрировала», говоря современным языком) . его в свою государственную систему.
10.От монофизитства - к цезарепапизму
История взаимного отчуждения христианских Церквей Запада и Востока, часто объявляемого отпадением одной из них от другой (в зависимости от точки зрения), насчитывала к описываемому времени вот уже более пяти сотен лет. При ближайшем рассмотрении она представляется чрезвычайно драматической, а порой – даже трагической – хроникой, в которой религия и политика, богословие и государственные интересы, культура и язык образуют почти нераздельные факторы.
Как известно, уже раннехристианская Церковь раздиралась ожесточенными распрями между различными течениями и направлениями, обвинявшими друг друга в «ереси», жаркими и гневными спорами об истинном учении, правильном понимании церковного устройства и правильной форме культа. Уже в ранний период истории Церкви мнение и представления церковных вероучителей восточных территорий Римской империи нередко отличалось от мнения и представлений вероучителей западных. Положение осложнилось, начиная с III века, языковым разделением, а со времен Константина Великого – еще и политическими аспектами всякого церковно-богословского конфликта.
Зарождающаяся имперская Церковь испытала сильнейшее потрясение от споров вокруг учения александрийского пресвитера Ария, покусившегося на положение Христа в рамках Святой Троицы, отрицая единосущность Бога Сына Богу Отцу. А через сто лет после Ария началась внутрицерковная борьба вокруг природы Вочеловечившегося Сына Божьего, являвшаяся одновременно борьбой между Церквами Константинополя (во главе с архиепископом Несторием) и Александрии (во главе с архиепископом Кириллом).
С почти непонятным и невероятным с сегодняшней точки зрения по своему размаху расходом умственных сил и и энергии христианских ученых мужей на все новых и новых Синодах и Соборах, в ходе все новых споров церковные иерархи пытались добиться ясности в тринитаристских и христологических вопросах. Но в этих спорах и схватках участвовали не только богословы и благочестивые церковники. Все эти споры имели также церковно-политический и чисто политический аспект, ставя зачастую под угрозу единство не только Христианской Церкви, но и самой Римской империи как таковой..
Решение Халкидонского Вселенского собора Христианской Церкви 451 года должно было положить конец догматическим спорам. Решение этого имперского Синода было подготовлено Церковью Запада в лице римского папы Льва I Великого. Однако на Востоке империи значительная часть общества отказалась признать халкидонское учение. Вопреки заявлению, что Христос соединяет в себе две природы – Божественную и человеческую – многие «восточные римляне» настаивали на том, что Вочеловечившийся Сын Божий имеет не две, а лишь одну природу, по-гречески – «монос физис». Поэтому приверженцы этой «ереси» получили от своих противников – православных (кафоликов) прозвище «монофизитов».
Догматический спор вокруг постановлений Халкидонского Собора, усугублявшийся стремлением восточных народов, подчиненных римской имперской власти (сирийцев, коптов-египтян, армян) к самостоятельности, не только способствовал распаду Восточной Римской империи, но и одновременно вызвал очередное обострение напряженности в отношениях Восточной Церкви с Церковью Западной Римской империи. Ибо всякая попытка сблизиться с монофизитами рассматривалась Церковью Запада (в то время – непоколебимо православной) с большим недоверием, хотя с политической точки зрения эти попытки были жизненно важными для Римской империи.
Когда василевс ромеев Ираклий в 638 году решил положить конец «раздиравшим ризу Церкви Христовой» распрям православных с монофизитами вменив своим указом в обязанность всем своим подданным, желающим считаться христианами, признание халкидонского тезиса о двойственном – богочеловеческом - характере природы Христа, .он, видимо, не понимал, что сделал это слишком поздно. Ибо монофизитские части населения Ромейской василии были к описываемому времени уже покорены арабами-мусульманами, которых, в массе своей, приветствовали, как своих освободителей от ига православного константинопольского императора (являвшегося, с монофизитской точки зрения, еретиком-«халкидонитом»). Но, пойдя, в догматическом плане, навстречу пожеланиям и представлениям Церкви Христианского Запада, василевс Ираклий почти одновременно поставил, в зоне своего владычества, под вопрос положение и достоинство папы римского. Ибо император Ираклий провозгласил себя самого наместником и первосвященником Бога на земле, узурпировав тем самым в пользу василевса ромеев право назначать и смещать патриарха Константинопольского, созывать Соборы, подчинять церковные дела государственным интересам и прекращать богословские споры силой императорской власти.
Господство государства над Церковью, которого на практике добился еще император Юстиниан I, было при василевсе Ираклии закреплено в государственно-правовом отношении. В XVIII столетии эту личную унию светского и духовного владычества, подчинение духовной власти власти светской,  назвали «цезарепапизмом».
11.Римские папы и иконоборчество
Вслед за тем «византийские» императоры на протяжении более чем столетнего периода «иконоборчества» полностью – и в крайне жесткой форме - использовали свой «цезарепапистский» суверенитет. Распря между почитателями икон («иконодулами») и их противниками – иконоборцами («икономахами», «иконокластами», «иконокаустами») – разгорелась вокруг фундаментального вопроса – является ли поклонение рукотворным образам, то есть изображениям, Иисуса Христа и Его святых ересью, или нет. Ведь в Священном Писании сказано: «Не сотвори себе кумира». Данная проблема волновала не только церковников, миниатюристов и иконописцев-изографов, но и «византийских» императоров. Именно по императорской инициативе началось иконоборческое движение как таковое. Не кто иной, как василевс ромеев Лев III, спаситель Константинополя и всей «Византии», от «неверных», в 726 году своим указом запретил иконопочитание. В основе этого решения, возможно, лежала широко распространенная среди христиан Востока (как и среди иудеев и мусульман) враждебность к изображению религиозных мотивов, а также надежда императора поживиться, под предлогом иконоборчества, за счет имущества богатых христианских монастырей.
Папы римские своевременно осознали опасности, связанные для Церкви с иконоборчеством, и оказали стойкое сопротивление попыткам «византийской» власти навязать им признание как «цезарепапизма», так и всех связанных с ним и вызванных им отклонений от вероучения Церкви Первого Рима. Хотя власть римских пап в то время, по сравнению с самодержавной властью «византийских» самодержцев порой была равна нулю, «князья апостолов» упорно придерживались принципов первенства – «примата» - Рима Первого перед Римом Вторым.
Папа Григорий II писал василевсу Льву III, гордо именовавшему себя «Императором и Священником» что догмы Святой Церкви являются делом не императоров, а пап. Именуя своего венценосного адресата «цезарем», папа обещал, что предстоятели Западной Церкви будут послушны императору в том, что касается земных учений, налогов, пошлин, сделок, ибо в этой области ему вверена забота о них. Однако согласно церковным установлениям, у западных христиан есть свои пастыри, устанавливающие церковные законы. В заключение Григорий II утверждал, что суждения римских пап имеют силу суждений Самого Христа. Это была откровенная пощечина «цезарепаписту» Льву III, осмелившемуся присвоить себе титул «царя и священника» - представлявший собой явную кальку с титула «Царя и Первосвященника (архиерея)», принадлежащего самому Богу Сыну – Иисусу Христу. Еще не настало время расцвета «папоцезаризма», когда папа римский Иннокентий III (год понтификата: 1198-1216) присвоил себе титул «Викарий Того, кто есть Царь царствующих и Господь господствующих, Первосвященник во век по чину Мелхиседекову », из чего следовало, что папа как представитель Христа - первосвященник и царь Вселенной, стоящий во главе всего Христианского мира. Но начало «папоцезаризму» было положено почитателем икон на папском престоле Григорием II.
Его преемник, папа римский Григорий III, пошел еще дальше. Обеспечив себе поддержку князей Церкви Запапа на соборе, созванном в Риме в ноябре 731 года,  он пригрозил «новоримскому» императору обрушить на него гнев Церкви. Подчеркнув в своем декрете, что если найдется кто-то, презирающий тех, кто придерживается древних обычаев Апостольской Церкви, и, в гневе на почитание святых образов осмелится их отменять, разрушать, подвергать осквернению или поруганию, таковой будет отлучен от Плоти и Крови Господа нашего Иисуса Христа и исторгнут из сообщества Его Единой Церкви…
Василевс отреагировал на эту папскую угрозу имевшимися в его распоряжении светскими средствами, а именно – обложил богатые папские владения на территории принадлежащей «Византии» Южной Италии разорительными налогами, вывел их из папского подчинения, переподчинил патриарху Константинопольскому и направил против Святого Отца в Риме огромный флот. Однако из военно-морской экспедиции василевса-иконоборца ничего не вышло. Слишком уж он прогневил Бога. Ромейская армада была уничтожена в Адриатическом море ужасной бурей.
После драматических событий 732 года  «иконоборчество» снова обрело прежние формы богословской «позиционной войны», в ходе которой, вместо воинов, скрещивавших железные клинки, сражались идеологи – духовным оружием. Тем не менее, «иконоборческая ересь», несомненно, способствовала одному из важнейших глобально-политических событий раннего Средневековья – заключению союза римских пап с франками, переориентировке Святейшего Престола с константинопольских ромейских василевсов на франков-Каролингов, обеспечивших Латерану необходимую военно-политическую опору и поддержку в его постоянных конфликтах с «Византийской» империей. Логическим следствием и конечным итогом этой переориентировки стало коронование в 800 году франкского правителя Карла Великого из рук римского папы короной «римского» императора Запада.
 11.Окончательный раскол Христианской Церкви в 1054 году
Несмотря на итоговую победу Православия над «иконоборческой ересью» в «Византии», обе Церкви – Западная и Восточная все больше отдалялись друг от друга не только в догматической сфере, но и в повседневной жизни, хотя и сохраняли внешне впечатление единства. Языковые (латынь – на Западе, греческий – на Востоке), богослужебные и богословские различия на протяжении столетий все больше разделяли христиан-«латинян» и христиан-«греков». Этот процесс напоминал постепенный процесс разделения прежде единого биологического вида. Литургия, церковные облачения, священные сосуды и орнаменты восточных христиан - «греков» - были сложнее роскошнее и отличались большей художественностью, чем таковые западных христиан –«латинян». «Греческий» Крест был равносторонним, у «латинского» Креста нижний конец был длиннее трех остальных. «Греки» крестились справа налево, «латиняне» - слева направо. «Греки» молились Богу, стоя в полный рост, «римляне» - коленопреклоненно. «Греки» творили молитвы на греческом языке, «римляне» - на латинском (единственным воспоминанием о греческом языке, бывшем первоначальным языком Христианского Богослужения как на Востоке, так и на Западе Римской империи, оставалось сохранившееся и у «латинян» восклицание на греческом языке «Кирие элейсон!», то есть «Господи помилуй!»). «Греки» крестили младенцев погружением, «римляне» - обливанием. «Греки» совершали Божественную литургию на квасном хлебе, «латиняне» - на «опресноках» (чем навлекали на себя обвинение в «иудействе»). «Римским» священникам со временем было запрещено вступать в брак, «греческим» - наоборот, предписывалось сочетаться браком, без чего они не получали прихода. «Римские» священники гладко брились, «греческие» - носили окладистые бороды. «Римское» духовенство специализировалось больше в области политики, «греческое» - в области богословия. Поэтому «римскую» и «греческую» Церкви сравнивали с двумя евангельскими сестрами – Марфой («имевшей попечение о многом») и Марией («избравшей благую часть», внимая словам Спасителя).
Впрочем, импульс к окончательной «схизме» - расколу – прежде единой христианской Вселенской Апостольской Церкви – исходил от «латинских» богословов. С выходом на арену клюнийско-григорианских реформаторов Западной Церкви и предъявлением римской Церковью притязаний на «вселенскость» снова возродились прежние – никогда не затухавшие окончательно, но замалчиваемые обеими сторонами – вероисповедные противоречия. Встал вопрос о добавлении к текcту никейского (или, точней, никео-цареградского) Христианского Символа Веры (по-латыни – «Credo») об исхождении Святого Духа «латинянами» слов «и от Сына» (по-латыни - «filioque»). В 1009 году папа римский Сергий IV ввел их в традиционное заявление о своем вступлении в Латеран, чем вызвал гневный протест категорически не согласного с подобной (идущей еще от Карла Великого) «инновацией» (согласно которой Святой Дух исходит не только от Бога Отца, но и от Бога Сына) своего ромейского тезки - патриарха Сергия II Константинопольского. Дабы придать своему протесту дополнительную весомость, «греческий» патриарх Сергий II отказался внести имя нового римского папы в список благодетелей церквей своей патриархии.
Поначалу это было всего лишь нарушением принятого протокола. Но этого «лишь нарушения» хватило для того, чтобы запустить сценарий последнего акта трагедии под названием «Церковный Раскол».
В 1024 году Латеран отклонил предложенную патриархом Константинопольским компромиссную формулу, признававшую, при сохранении титулярного верховенства папского Рима, вселенский статус и за «византийской» Церковью.
В 1041 году патриарх Константинопольский Михаил Кирулларий упорядочил и унифицировал обычаи и обряды «греческой» Церкви, а также закрыл все филиалы «римской» Церкви в зоне «византийского» влияния.
В 1054 году римский кардинал Гумберт, направленный папой Львом IX для ведения новых переговоров из Первого Рима на Тибре во Второй Рим на Босфоре, после провала своих переговоров с патриархом Кирулларием положил на алтарь цареградского Храма Святой Софии Премудрости Божией папскую грамоту-буллу, содержавшую отлучение «греческого» патриарха (претендовавшего на звание вселенского) от Церкви.
Это отлучение стало «последним гвоздем в крышку гроба» Церковного единства. Раскол прежде единой Христианской Церкви стал непреложным фактом. С 1054 года появилось два Христианских мира, две Христианские Церкви – вопреки папской доктрине, утверждавшей, что только лишь Святейшему Отцу в Риме, Наместнику Бога на земле, Вице-Христу, дана единоличная власть вершить и вязать на небе и на земле…
13.Мольба  василевса Алексея о помощи и Пьяченцский собор
Однако же ни Западная римская, ни Восточная греческая Церковь пока что не могла позволить себе вступить в открытую борьбу. У обеих этих «сестринских» Церквей имелись свои земные, мирские заботы. Папы римские постоянно враждовали с римско-германскими императорами, выставлявшими против них своих марионеток-«антипап», и сами выставляли против них своих марионеток-«антиимператоров». Позиции же царьградских патриархов напрямую зависели от настроений, пожеланий и планов василевсов (но прежде всего – от бед, переживаемых последними). Так, например, после упомянутого выше сокрушительного разгрома ромейской армии турками при Манцикерте и трагической гибели василевса ромеев Романа IV Диогена, выпущенного победоносными сельджуками из плена, но ослепленного самими «византийцами» так жестоко, что страдалец умер через несколько дней, из «Второго Рима» прозвучала слезная мольба о помощи, давшая папе Григорию VII повод к планированию Крестового похода.
Известно, что папа римский Григорий VII, ушедший с головой в борьбу с римско-германским императором Генрихом IV, был вынужден отложить свой проект оказания военной помощи «Византии», как говорится, в долгий ящик, что не помешало «князю апостолов» зорко следить за ситуацией в «Греческом царстве». При получении известия о свержении василевса ромеев Михаила в 1078 году, папа Григорий не упустил возможность отлучить от Церкви узурпатора – нового василевса Никифора Вотаниата. Три года спустя папа обрушил свое отлучение и на очередного константинопольского императора Алексея Комнина, который в долгу не остался и повелел в ответ закрыть все «латинские» церкви на территории Ромейской василии. Словом, на момент кончины папы Григория в 1085 году, за десять лет до Клермонского собора, отношения между Первым Римом на Тибре и Вторым Римом на Босфоре были далеко не дружественными. Таким образом, новому папе Урбану II досталось тяжелое наследство и в области «римско»-«греческих» отношений…
Хотя Урбан II сразу же после своего избрания папой объявил себя продолжателем дела папы Григория VII, подчеркнув, что отвергает все, отвергаемое Григорием, и подтверждает все, одобренное тем, новый «князь апостолов» с первого же дня своего понтификата всячески старался улучшить испорченные его предшественниками отношения с «Византией». Возможно, понимая, что без улучшения этих отношений не удастся претворить в жизнь задуманный папой Григорием Крестовый поход.
После снятия Урбаном II папского отлучения с василевса ромеев Алексея I Комнина, «Византия», в свою очередь, сочла возможным сделать несколько жестов примирения. Двусторонние отношения стали понемногу восстанавливаться, шел обмен делегациями, наладилась дружественная переписка. Стороны выражали сожаление по поводу имевших в прошлом, вызванных взаимным недопониманием, недоразумений, и заверяли друг друга в отсутствии причин для дальнейших конфликтов и трений. Уже в 1090 году папа римский Урбан II, похоже, оказал василевсу ромеев Алексею I Комнину содействие – во всяком случае, духовное и моральное – при вербовке «франкских» («кельтских») наемников на Западе Христианского мира.
На тот момент у «новоримского» императора Алексея были все основания искать у папы и вообще на Христианском Западе поддержки. Дела у него шли хуже некуда. На севере Ромейская василия подвергалась опустошительным грабительским набегам тюркских кочевников -  печенегов и половцев-куманов (которых «грекам» с трудом удавалось сдерживать, натравливая их друг на друга), а также своих православных единоверцев-болгар. В Средиземноморье «Восточному Риму» угрожали крайне агрессивные южноитальянские норманны. В Малой Азии турки-сельджуки (принявшие Ислам, как уже говорилось выше, относительно недавно, в Х веке, но уже успевшие подчинить себе аббасидских арабских халифов Багдада, оставив этим «титулярным» преемникам пророка Мухаммеда только духовную власть над мусульманами-суннитами), покорив Палестину (включая Святой Град Иерусалим) и Сирию, дошли до побережья, овладев древними греческими мегаполисами Антиохией, Смирной и Никеей – твердынями Христианства. Хотя смерть сельджукского султана Маликшаха (вызвавшая очередную череду кровавых усобиц между сельджукскими «удельными князьями» и претендентами на султанский престол) в 1092 году и почти одновременная гибель от руки убийцы создателя угрожавшего «Византии» турецкого флота - энергичного эмира Чакана, или Чахи -, дали жестоко теснимой тюрками Ромейской василии некоторую передышку, у истекавших кровью «греков» больше не оставалось сил для энергичного контрнаступления на «агарян».
И тогда василевс ромеев Алексей I Комнин весной 1095 года обратился к папе римскому Урбану II c мольбой о помощи. На многолюдном соборе Церкви Запада в итальянском городе Пьяченце, в котором якобы приняли участие четыре тысячи духовных лиц и тридцать тысяч мирян (включая упоминавшуюся выше злополучную римско-германскую императрицу русского происхождения Евпраксию-Адельгейду, дочь князя Всеволода Ярославича Киевского, при всем честном народе обвинившую своего распутного и нечестивого супруга – римско-германского императора Генриха IV во всех смертных грехах), Его Святейшество папа дал прибегнувшей к его покровительству «византийской» делегации возможность официально обратиться за помощью к западным братьям во Христе.
Если верить хронисту-монаху Бернольду Санкт-Блазиенскому, «посольство императора Константинополя (…)  просило господина папу и всех правоверных христиан подать ему помощь против язычников ради защиты Святой Церкви, уже почти уничтоженной язычниками в тех (ромейских – В.А.) землях. Ибо они (язычники – В.А.) уже завоевали те земли вплоть до самых стен Константинополя».
Папа римский, со своей стороны, присоединился к просьбе василевса ромеев о помощи и настоятельно призвал рыцарей Христианского Запада (найти которым занятие за пределами их родных земель и без того входило в его планы)  поддержать своим оружием богоугодное дело и спасти восточных Христиан «Романии» от окровавленных мечей «неверных». И это было все – вежливый, сочувственный жест, лишенный, однако, всякой конкретики…
14. Целью был не Иерусалим, а Константинополь
Четыре месяца спустя, в июле 1095 года, папа Урбан II через итальянские города Кремону, Милан и Асти отправился во Францию.5 августа он прибыл в город Валанс. Через десять дней понтифик остановился у епископа Адемара из Пюи. Начиная с 1 сентября, папа римский гостил у графа Раймунда Тулузского и Сен-Жилльского. Затем «апостолический господин» через города Тараскон, Авиньон и Лион прибыл в Клюнийский монастырь – центр движения церковных реформаторов, открывший папе свои ворота 25 октября. До начала Клермонского собора оставались еще три недели…
Большинство историков убеждено, что именно в ходе этого путешествия папы Урбана по градам и весям мира Христианского Запада обрел конкретные формы вынашиваемый им план Крестового похода. Проект «вооруженного паломничества», судя по всему, созрел в ходе бесед «князя апостолов» с близким ему по духу епископом Адемаром (знаменитым своим благочестием и в то же время поистине рыцарской отвагой при защите прав и привилегий Церкви), а затем - с могущественным и богатым графом Раймундом де Сен-Жиллем. Оба они, похоже, стали единомышленниками и активными сторонниками папы. Однако решение о реализации плана оказания истощенной «Греческой империи» западной военной помощи с последующим принуждением Восточной Церкви к восстановлению оборванных связей с Церковью Запада было, похоже, принято еще в ходе переговоров папы с епископом Адемаром. В пользу данного предположения говорит факт рассылки приглашений на предстоящий Клермонский собор не откуда-нибудь, а именно из Клюнийского монастыря.
На вопрос, был ли папа Урбан вдохновлен планом Крестового похода, задуманного папой Григорием, биограф Урбана дает в «Liber pontificalis» положительный ответ. Коль скоро это так, можно считать, что Иерусалим и Святая Земля были лишь официальной целью планируемого «вооруженного паломничества», что и Урбан, подобно своему предшественнику на престоле святого Петра, стремился в первую очередь к освобождению всей Восточной Церкви (в соответствии со своими представлениями об этом освобождении). В этом плане Урбан сознательно продолжал дело, начатое Григорием, стремясь довести задуманные слишком рано перешедшим в лучший мир понтификом планы до конца.
Но, кому бы ни принадлежала пальма первенства – сегодня не может быть ни малейших сомнений в том, что папы римские стремились путем Крестовых походов добиться чего-то большего, чем отвоевание у «амаликитян» Святой Земли, что первенствующее значение для них имели в этой «большой шахматной игре» церковно-политические мотивы и «задние мысли»,  что истинной целью намечавшейся «священной» войны был не Иерусалим, а Царьград-Константинополь.
Соответственно, если спроецировать Крестовые походы на тысячесемисотлетнюю историю разгоревшегося – самое позднее - со времен римского императора Диоклетиана затяжного конфликта между Востоком (в то время – в лице Новоперсидской державы Сасанидов) и Западом (в то время – в лице Римской империи)  и встроить их в контекст (или, если быть точнее – пространственно-временной континуум) этого давнего, уже казавшегося «вечным», военно-политически-цивилизационного конфликта между Востоком и Западом, «вооруженные паломничества» представляются первой грандиозной попыткой бывшего римского Запада ликвидировать трагический раскол и разгром Римской империи – «Imperium Romanum», дабы вновь распространить зону влияния Рима (пускай обновленного в Христианском духе) на Восток до Евфрата и Тигра (как при Диоклетиане). Предыдущие попытки восстановления общеримского имперского единства исходили с римского Востока, а не с Запада. Как известно, самой яркой и привлекательной для умов людей (естественно, в первую очередь – людей образованных)  «темных столетий» на средневековом Западе идеей была идея восстановления Римской империи. Возможно, этой или схожими идеями и представлениями вдохновлялся и папа римский Урбан II со своими советниками, возобновляя в 1095 году разработанный папой Григорием VII в 1074 году план похода РИМСКОГО Запада на Восток. Модернизировав при этом план папы Григория  присовокуплением к нему идеи «вооруженного паломничества» и сделав его в итоге фактом военно-политической жизни.
15.Потоп, прорвавший все плотины
Впрочем, своим беспримерным воздействием на души, сердца и умы Клеромонске воззвание было обязано не своим долгосрочным стратегическим целям, а своей возбуждающей, захватывающей актуальности, имевшей (как нам с уважаемым читателям уже известно) целый ряд причин и являвшейся результатом уникального совпадения множества факторов.
Церковь давно уже стала Церковью Воинствующей, обрела характер могущественной военной державы, ратной силы. Рыцарство Христианского Запада проявило готовность к тому, чтобы, ради обретения гарантированного места в Царствии Небесном, драться во имя чести и во славу этой Церкви в дальних странах и одновременно – вырваться из жизненной тесноты, накрепко связанной с германскими разбойничьими традициями и отличавшейся удручающейся бедностью и безысходностью, по сравнению с высоко цивилизованным образом жизни стран арабского и «византийского» мира.
Следовательно, призывая христиан Запада на поле у ворот Клермона к «священной» войне в «неверными», папа Урбан действовал не просто под влиянием единовременного гениального озарения. Посеянные папой в людских сердцах вдохновенные слова упали на хорошо подготовленную почву. Они были произнесены не только в подходящем месте, но и в подходящее время. Христиане Запада были готовы рискнуть, решиться на авантюру, пуститься во все тяжкие, забыв свой прежний опыт, отбросив и сомнения, и всякий трезвый расчет, и самый здравый смысл. Риск – благородное дело…Будь реалистом – требуй невозможного!..
Папа Урбан, естественно, знал, на что шел, и предполагал, что своим Клеромнским обращением высвободит колоссальный потенциал человеческих эмоций. И, тем не менее, произведенный его воззванием эффект превзошел все ожидания…
Вспомним вдохновенные строки «Иерусалимца» Эккехарда из Ауры, согласно которому весть о Клермонском воззвании римского папы быстро распространилась повсюду, не только приведя в движение весь круг земной, но и – как бы удивительно и чудесно это ни прозвучало – перелетев границы океана, наполнив моря до краев флотами островных жителей, поспешивших на помощь ратям Царя Небесного: «Не только в Аквитании и Гаскони, в Бретани и Нормандии, но и в Испании и Ирландии, в Англии, Шотландии и Дании, не меньше ста тысяч мужей встало в ряды Христовой рати, воодушевились все сердца, и по чудесному и неисповедимому произволению Божьему, великое множество членов Христовых, разных по языку, племени и народности, внезапно, пылая общей любовью, слились во единое тело Христово».
Неудержимый и всесокрушающий поток, смывающий любые преграды на своем пути. Даже папа Урбан, судя по его письмам, был устрашен размахом вызванного им движения, грозившего стать новым всемирным потопом, пусть даже с благими целями. Но как было его приручить, утихомирить, усмирить?
Через год после Клермонского собора небывалая по численности рать облаченных в броню христианских рыцарей была готова идти освобождать  от «сарацин» Иерусалим.15 августа 1096 года, в день Успения Пресвятой Богородицы, составным частям этой рати было предписано отправляться в поход.
Так началась грандиозная по своим масштабам и последствиям операция «Царь Небесный», или, если угодно, операция «Живоносный Гроб Господень». А может быть - операция «Восстановление Римской империи»...
РАЗДЕЛ III.
ПЕРВЫЙ КРЕСТОВЫЙ ПОХОД
На заметку уважаемым читателям
После анализа – снова репортаж. После изложения предыстории с комментариями и разъяснениями – сама история события, известного как Первый Крестовый поход. Поднимается занавес, начинается драма. В следующих пяти главах будут описаны Первый Крестовый поход и трудная судьба первого поколения крестоносцев вплоть до основания Иерусалимского королевства. Поэтому данные главы до предела насыщены событиями – «экшеном», выражаясь языком современных кинорежиссеров. «Экшен» начинается с гибели «босяцкой рати» Петра Амьенского и похода пяти рыцарских армий в Константинополь, где крестоносцы, именуемые на Востоке «франками», впервые скрещавают клинки с самодержцем Ромейской василии, причем достойным упоминания, предвещающим далекое будущее, и в это смысле – «перспективно-пророческим» образом. Важнейшими событиями, описанными в следующей главе, являются победа «франков» над «сарацинами» при Дорилее, «долгий поход» армии крестоносцев по раскаленным пустыням Анатолии, продлившаяся почти целый год осада Антиохии, чьи перипетии неоднократно ставили успех Первого Крестового похода под вопрос, и, наконец, освобождение Святого Града Иерусалима от ига «нехристей». Две следующих главы посвящены году, проведенному Готфридом Бульонским в Иерусалиме, последующему переходу власти в руки его брата Балдуина Булонского, в лице которого на арену истории выходит одна из наиболее импозантных фигур эпохи Крестовых походов – умного, волевого, беззастенчивого в средствах искателя приключений и непобедимого воителя, создавшего почти из ничего создавшего основы «Заморского королевства франков», продержавшегося, в невообразимо неблагоприятных обстоятельствах, как-никак почти целое столетие. Все пять глав третьего раздела вместе взятые представляют собой описание очередного акта всемирно-исторической драмы – столь же красочное, сколь и трагическое «широкоформатное» зрелище, богатое кровопролитными схватками, удивительными происществиями, невероятными стечениями обстоятельств, прочно остающихся в памяти даже в «максимально приближенном к земле» виде, лишенном героического ореола и «переведенном с высокого языка эпической поэзии на сухой язык прозаической действительности».
Глава пятая.
КРЕСТОВЫЙ ПОХОД ПУСТЫННИКА.
Римские папы, Ислам, Ромейская василия и Восточная Церковь.
Сребреники от «богоубийц» – Резня иудеев  на Рейне – Кровавый финал на Дунае – Прощение грехов «воинству оборванцев» – Через Босфор – в Никомидию – Муки жажды в Ксеригордоне – Разгром «паломников» под Цивитотом – Итоги катастрофы
1.Сребреники от «богоубийц»
Первое «вооруженное паломничество» началось на территории Священной Римской империи, или, если быть точнее – Германии. Еще до начала похода в Землю Воплощения некоторых сбежавшихся на пламенные призывы Петра Амьенского и его проповедников «пилигримов» охватило страстное желание излить свой гнев на врагов Христовых, живших не где-то там, далеко, за морем, а у них под самым боком. «Отомстить им кровавой местью», по выражению правителя франков Хлодвига из рода Меровингов, открыто сожалевшего, что он и его франки не присутствовали при аресте Господа Иисуса Христа слугами иудейского первосвященника в античном Иерусалиме. Первыми жертвами «праведного» гнева кровожадных «паломников» пали иудеи, жившие в Рейнской области Германии.
Еще с древнеримских времен в городах и местечках, расположенных на поросших виноградными лозами берегах широкой реки, являвшейся наиболее оживленной торговой артерией, связывавшей Юг и Север Европы, существовали многочисленные иудейские общины. «Евреи» (как часто называли иудеев именно в указанной местности), были торговцами, купцами и ростовщиками-лихоимцами, поддерживали тесные и активные связи со средиземноморскими странами и на протяжении столетий, несмотря на периодические гонения, добились немалого влияния и благосостояния.
Евреи пользовались благоволением и покровительством западнохристианской светской и духовной знати, в свою очередь, охотно пользовавшейся их ссудами и разветвленными деловыми контактами, однако в то же время постоянно испытывали на себе презрение и недоброжелательство монахов, низшего духовенства и бедных рыцарей. Будучи к тому же постоянным «бельмом в глазу» своих конкурентов-христиан, иудеи, несмотря на регулярно выдаваемые им римско-германскими императорами и епископами римской Церкви охранные грамоты, все же воспринимались местным населением скорее как враги, чем как друзья, и потому были излюбленными объектами всевозможных унижений и издевательств. Тем больше они стремились отгородиться от столь недоброжелательного к ним внешнего мира в стенах особых иудейских «кварталов-убежищ», или «гетто», предаваясь там на досуге своим ветхозаветным религиозным упражнениям и толкованиям Священного Писания.
Уже в конце 1095 года, всего через несколько недель после Клермонского собора, по Германии и Франции поползли слухи о массовом избиении иудеев в городе Руане, якобы учиненном вошедшими в раж крестоносцами. Трудно сказать, действительно ли в Руане произошла подобная резня. Однако Петр Амьенский, проповедник на осле (или на муле), не преминул воспользоваться слухами о «Руанской резне», чтобы запугать французских иудеев и принудить их выдать ему грамоту, в которой они призывали всех своих единоверцев во всех городах, через которые будет пролегать путь Петра «и иже с ним», безвозмездно обеспечивать «ходоков в Святую Землю» продовольствием.
Вытребованный Пустынником у иудейских «плутократов» документ произвел желаемый эффект. Когда Петр Амьенский, к примеру, в начале апреля 1096 года прибыл во главе своих столь же голодных и оборванных, сколь и возбужденных полчищ в немецкий город Трир, проживавшие в этой древней римской императорской резиденции иудеи, преподнесли «паломникам» ожидаемые теми «подарки», что позволило «пилигримам», наевшись досыта на месте и прихватив с собой в дорогу провиант, направить свои стопы дальше в столь же древний город Кельн.
Между прочим, герцог Готфрид Бульонский также был не лыком шит. Запугав сначала иудеев тем, что при большом стечении народа громогласно и торжественно поклялся  искупить смерть Христа иудейской кровью (прямо второй Хлодвиг!), он затем милостиво согласился стать гарантом безопасности иудеев, в случае уплаты ими соответствующей субсидии. За свою безопасность иудейские общины городов Кельна и Майнца заплатили по пятьсот серебряных монет (или, выражаясь языком Евангелий – «сребреников»).
2.Резня иудеев на Рейне
Однако многим крестоносцам подобные сантименты казались излишними. Они предпочитали получать от «врагов Христовых» субсидии насильственным путем, беря при этом в оборот, прежде всего, еврейских лихоимцев, одолживших им деньги (естественно, под солидный процент) на странствие в Иерусалим.
Главой этого течения в крестоносном движении стал уже упоминавшийся выше граф Эмихо Лейнингенский – жестокий, живший грабежами и убийствами, аристократ из Рейнской области, обладавший, подобно тощему, как жердь, Петру Пустыннику, недюжинным даром затуманивать мозги и просветлять души людские (как писал Эккехард из Ауры, «огромное множество людей обоего пола было совращено неким рыцарем Эмико, или, вернее, введено в заблуждение духом блуда»). С этой целью благородный разбойник показывал им Крест, чудесным образом оказавшийся выжженным у него на теле. Одного из своих подчиненных Эмихо снабдил гусем, о котором ходили легенды (опровергаемые, между прочим, Эккехардом), будто он предназначен, по воле Святого Духа, указывать «паломникам» верный путь в Святую Землю. Проводником другой «паломнической» рати была, якобы, столь же чудесная коза…
Граф Эмихо Лейнингенский, которого даже благочестивый, не слишком-то благожелательный к евреям Эккехард (считавший «безбожнейших» иудеев  «истинно внутренними врагами Церкви») обвиняет в беспутном и склонном к насилию образе жизни, произвел, так сказать, «стартовый выстрел». 3 мая 1096 года, в день «шаббата» - иудейской субботы -, он, во главе своего «эскадрона смерти», напал на иудеев города Шпейера, которые, впрочем, заранее предупрежденные о грозящей им опасности, в большинстве своем укрылись в стенах дворца местного христианского епископа. Лишь «одиннадцать благочестивых людей», согласно сообщению иудейского хрониста Соломона бен Симеона, попали в руки молодчиков Эмихо и были убиты на месте. Некая добродетельная иудейская девственница, опасаясь за свою невинность, предпочла принять смерть от собственной руки.
Нападение на шпейерских иудеев послужило началом целой серии еврейских погромов, охватившей почти все города Рейнской области. 20 мая рыцарь-разбойник фон Лейнинген повторил свой шпейерский «опыт» в городе Вормсе, причем с гораздо большим «успехом». Поскольку его шайка нашла, как и в Шпейере, дома евреев пустыми, она взяла приступом епископский дворец, учинив в его залах и коридорах массовую резню,  в которой, по свидетельствам современников, погибло около пятисот иудейских беженцев.
Пять дней спустя крестоносцы Эмихо напали на древний город Майнц. Согласно «Саксонской всемирной хронике», они считали справедливым отомстить за Христа язычникам и иудеям. Поэтому они убили в Майнце девятьсот иудеев, не пощадив даже женщин и детей. Повсюду громоздились горы трупов самого жалкого вида, которые вывозили из города на телегах…
Кельнская иудейская община – вероятно, старейшая в Германии – отделалась сравнительно дешево. Ибо тамошние «израильтяне» (как называл Соломон бен Симеон своих соплеменников и единоверцев) не стали искать убежища во дворце епископа, предпочтя укрыться от врагов в домах своих христианских друзей, живших по всему городу, что затрудняло погромщикам поиски. Люди графа Эмихо не пожелали тратить время на розыск беглецов, ограничившись разграблением или разрушением брошенных иудеями домов. Они также разнесли кельнскую синагогу, вытащив из священного кивота свитки Торы, сделав их предметом осмеяния и разбросав по улицам. Кроме того, они схватили иудея Моисея Исаака в то мгновение, когда он выходил из дома, и привели его в церковь. Когда он стал плевать в них и ругать их, они его убили. Была ими убита и всеми уважаемая женщина по имени Ревекка.
Одновременно – то есть, в христианский праздник Троицы - малочисленная, но действующая самостоятельно группа крестоносных мародеров бесчинствовала в рейнском городе Трире. Ее прибытие вызвало такую панику, что многие иудеи утопились в реке Мозель. В городе Меце отрядом «мстителей» были убиты еще двадцать два «врага Христа». Затем убийцы двинулись в низовья Рейна, преследуя распуганных ими, обезумевших от страха иудеев в Нейссе, Вевелингхофене и Ксантене.
Снабдив себя всем необходимым для продолжения «паломничества», «мстители за Христа» закончили свою «загонную охоту» и поспешили присоединиться к «рати» графа Эмихо – за исключением многих, посчитавших свой обет уже исполненным и, с совершенно чистой совестью, полностью очистившись от грехов, возвратившихся к своим женам, детям и пашням (у кого они имелись).   
3.Кровавый финал на Дунае
Между тем, граф Эмихо Лейнингенский со своими приверженцами, после проведенной им в Германии «подготовительной работы», выступил наконец в обетованный им поход в Святую Землю.
Дойдя до венгерской границы, он узнал, что следовавшие другими маршрутами – через Саксонию, Чехию и Франконию - отряды «пилигримов» Фолькмара и Готтшалька, успевшие по пути обрушить «Божий гнев» на иудеев Праги и Регенсбурга, сразу же после перехода границы угодили в западню, устроенную венграми, которыми «паломники» были пленены «скорее хитростью, чем силой оружия» (Эккехард из Ауры) и перебиты почти поголовно. Венгерский король Коломан (Кальман) – добрый христианин-католик - запретил и «рати» Эмихо  - войску своих единоверцев-католиков! - идти по венгерской земле, перекрыв мост через Дунай близ Визельбурга (у Эккехарда из Ауры – Мизенбурга).
Тогда крестоносцы – в большинстве своем рыцари и конные наемники из Рейнской области – построили собственный мост и начали осаду Визельбурга. Но вскоре были втянуты дисциплинированными войсками Коломана Венгерского в сражение и почти полностью истреблены. Граф-разбойник Эмихо принадлежал к числу немногих уцелевших, которым удалось бежать. Он спасся на своем быстром коне и возвратился на родину, где, очевидно, больше не давал хронистам повода упоминать его в своих записях. По легенде, некий иудейский мудрец перед выступлением графа Эмихо в Крестовый поход предсказал ему, что он вернется восвояси единственным уцелевшим из всего своего воинства. Разгневанный Эмихо поклялся в ответ, что, если, кроме него, из отряда уцелеет еще хоть один человек, он убьет самого предсказателя и всех его единоверцев, до которых сумеет добраться. И вот, кроме самого графа, из его воинства уцелел еще один «вооруженный паломник». Эмихо Лейнингенский, предвкушая ожидающую иудеев гибель от его руки, доехал вместе с эти уцелевшим до своего замка, но, когда они въезжали в ворота, со стены сорвался камень, убивший на месте спутника графа. Так исполнилось предсказание иудейского мудреца…
Вкратце описанный выше «рейнский» Крестовый поход, с его богемским (чешским), баварским, франконским и саксонским «ответвлениями», стал мрачной, ужасающей прелюдией к тому, что еще предстояло пережить «пилигримам». Бессмысленная вакханалия грабежей и убийств, кое-как замаскированная благочестивой «ширмой» Святого Имени Христова. И великое множество убитых, даже с учетом склонности средневековых хронистов к приумножению потерь, да и вообще к безмерной гиперболизации…
Десять лет  спустя аббат Эккехард из Ауры – пламенный сторонник Крестоносного движения, лично участвовавший в «вооруженном паломничестве» герцога Вельфа Баварского в Святую Землю в 1101 году – с тяжелым сердцем доверил пергамену свое мнение, что многие люди горели ревностью о Боге, но не все из них действовали сообразно с Божественной мудростью. Так, например, иные участники еврейских погромов в Германии не убивали иудеев, но «вынуждали их искать спасения в Крещении; однако, очень многие из тех впоследствии вновь вернулись [к иудаизму], как псы на блевотину». Подобный подход Эккехард явно считал профанацией святого акта Крещения.
И вообще, по его мнению, в связи с кровавыми эксцессами, допускаемыми «пилигримами» по пути в Святую Землю, «многие простодушные братья (во Христе – В.А.)», не видевшие сути дела, проявляли недовольство, опрометчиво осуждали Крестоносное предприятие, объявляя его суетным и самонадеянным.
4.Рыцарь Вальтер Голяк и его «голяки»
Полчища бывшего пустынника Петра Амьенского также шли навстречу своей гибели. Почти никто из его «ратников Творца» не вернулся на родину.
Нетерпеливый рыцарь Вальтер Голяк, он же – Готье Неимущий – первым двинулся во главе своих «пилигримов» в Землю Воплощения. Через несколько дней после Христианской Пасхи, еще на Светлой седмице, они снялись с лагеря в Кельне. Готье Неимущий – про него рассказывали, что он избрал себе столь иепритязательное прозвище не по причине собственной нищеты, но из Христианского смирения, не желая быть ни на сколько богаче самого бедного из своих неимущих братьев во Христе  – был опытным, бывалым профессиональным воином, требовавшим от своих последователей – в отличие от разнузданного Эмихо Лейнингенского – порядка, дисциплины и достойного поведения (насколько данное требование ими выполнялось – это уже другой вопрос)…
Во всяком случае, ему, похоже, действительно удалось провести свое состоявшее главным образом из неимущих французов «воинство» вверх по реке Неккару и вниз по Дунаю через территорию Германии без особых эксцессов. 8 мая 1096 года он был пропущен через венгерскую границу. Уведомленный Вальтером заранее король Венгрии Коломан, убедившись в дисциплинированности «армии голяков», не только беспрепятственно пропустил ее через территорию Венгерского королевства, но и снабжал «неимущих» по пути всем необходимым. В конце мая воинство под командованием Неимущего близ Белграда перешло венгерско-«византийскую» границу и двинулось дальше уже по земле Ромейской василии. Тамошнему «византийскому» военачальнику вид «бедняцкой армии» особого доверия не внушил. Не зная, как себя вести, он решил, по старому доброму обычаю «Византийской» империи, прежде всего, получить указание от императора. Военачальник послал гонцов к правителю города Ниша – древнего Наисса -, а тот, в свою очередь – направил соответствующий запрос в Константинополь, ожидая указаний свыше.
Между тем воинство Вальтера-Готье было задержано ромеями под Белградом, и притом оставлено «греками» без продовольствия. Вскоре истощились последние съестные припасы «пилигримов». Неимущие крестоносцы, испытывая муки голода, разбрелись по окрестностям, чтобы самостоятельно позаботиться о своем пропитании. Ставшее жертвой «реквизиций» местное население, не понимавшее ни языка, ни цели появления своих явившихся неведомо откуда «освободителей», стало силой защищать свое достояние от «куроцапов». Произошли кровопролитные столкновения между грабителями и «греческими» крестьянами. Вмешались ромейские войска. Обе стороны понесли потери, как ранеными, так и убитыми. Несколько «паломников» Готье Неимущего сгорело заживо в местной церкви.
Однако рыцарю Голяку удалось снова собрать и призвать к порядку своих мародеров и повести их в Наисс, во избежание дальнейших столкновений. В Наиссе их опять заставили ждать несколько дней в ожидании распоряжений из «Второго Рима». Однако оказалось, что гигантская бюрократическая машина Ромейской василии работает, хоть медленно, но верно. Возбужденное, голодное воинство Неимущего получило не только провиант, причем в достаточном количестве, но и усиленный ромейский военный эскорт, сопроводивший «пилигримов» с Запада, не допуская дальнейших инцидентов, до стен Константинополя.
Там «голяки» расположились лагерем, дожидаясь подхода Петра Пустынника «и иже с ним».
5.Прощение грехов «воинству оборванцев»
Поход Петра Пустынника «со товарищи» проходил гораздо драматичнее и порой гротескнее, чем поход барона Неимущего. В центре войска ехал на своем тощем, выносливом осле (или муле) столь же тощий и выносливый Петр. За ним следовали провиант и военная казна на медленных, тяжеловесных и скрипучих повозках. Рейнские и лотарингские рыцари верхом на конях, возвышались над колоннами с трудом бредущих, изнуренных длительным походом пеших «пилигримов». В общем и целом Петр Амьенский вел в Землю Воплощения, около сорока тысяч «воинов Христовых» (считая женщин и детей). Обливающихся потом, тяжело дышащих, кряхтящих, стонущих, молящихся и распевающих псалмы, но при этом совершенно или почти безоружных…
Маршевая колонна под предводительством Петра Пустынника почти без помех дошла до венгерской границы, где была изумленно, но гостеприимно встречена уполномоченными исполненного самых добрых чувств в «паломникам» короля Коломана. Ее дальнейший путь по венгерской территории также поначалу обходился без особых происшествий. Лишь в Центральной Венгрии начали приключаться первые нежелательные инциденты.
Гвиберт Ножанский в ярких и впечатляющих красках расписал эксцессы, допущенные «ратями» Пустынника. Согласно его утверждениям, охваченные отвратительной яростью, «пилигримы» вступали в потасовки с местными жителями, поджигали амбары с зерном, преследовали юных дев, насиловали их, оскверняли брачные узы, умыкая жен от законных мужей, вырывали гостеприимным и доброжелательным хозяевам бороды. Однако существуют основания полагать, что Гвиберт перепутал благочестивых (без кавычек), истово верующих «ратников» Петра Амьенского со злодеями-бандитами из «благочестивой» (в кавычках) шайки графа Эмихо. Вероятно, в случае Петра «и иже с ним» накопившиеся у «пилигримов» страдания и страсти, впервые разрядились под городом Земуном, на венгерско-ромейской границе…
Конфликт, вспыхнувший по ничтожной причине, перерос в кровопролитную драку, а затем – в форменное сражение, закончившееся тем, что ожесточенные сверх всякой меры «Божьи ратники» Петра взяли приступом цитадель, разграбили склады продовольствия и якобы убили четыре тысячи венгров.
Этот кровавый инцидент вызвал тревогу и на другом, ромейском берегу пограничной реки Савы. «Византийские» пограничные войска попытались принудить «рать» Петра Амьенского перейти реку в заранее определенном месте, но оказались слишком слабыми и нерешительными  для того, чтобы справиться с разъяренными массами «Божьих странников», давно уже не слушавшихся ничьих приказов – ни своих, ни чужих. Поэтому ромейские пограничники предпочли отступить в близлежащие горы, оставив город Белград, уже спешно покинутый к тому времени своим перепуганным населением, на поток и разграблении богомольными полчищами Петра, набросившимися на будущую столицу Сербии (в описываемое время еще не существовавшей) подобно тучам прожорливой саранчи, разграбившими и поджегшими его с четырех концов…
Под Наиссом-Нишем – местом рождения первого христианского римского императора Константина Великого – крестоносцы Петра Пустынника снова столкнулись с ромейскими войсками. На этот раз - с печенежскими наемниками «византийского» императора, составлявшими нечто вроде «корпуса военной полиции» ромейского самодержца. Поначалу «пилигримы» в очередной раз предались ставшему для них уже привычным делу – насильственным реквизициям продовольствия для людей и фуража для лошадей, быков, ослов и мулов, поджогам, дракам с «греческими» крестьянами, не желавшими расставаться за здорово живешь со своим добром. Но служилые императорские печенеги-баджанаки – опытные, прирожденные воины-кочевники, выросшие в седле – живо перехватили у «паломников» инициативу. «Пацинаки» (как их называли «греки») обстреляли «войсковую» колонну Петра Пустынника, напали на нее и расчленили «рать Творца» на несколько частей. Разбежавшимся под их напором «богомольцам», выступившим в Крестовый поход, чтобы помочь «греческим» христианам в борьбе с врагами Имени Христова, пришлось укрываться в лесах по обе стороны древней римской дороги, где многие из них были схвачены ромейскими «скифами» (надо думать, представлявшимися западным «пилигримам» совсем не похожими на «восточных братьев во Христе») и, согласно местным обычаям, обращены в рабство (западные христиане – христианами восточными!). Согласно утверждениям Альберта Ахенского, Петр Пустынник потерял в этой «битве в пути» почти десять тысяч человек – четверть своей достойной сожаления «рати Творца»…
Дальнейшее «паломничество», впрочем, проходило довольно гладко. В Сердике-Средце - позднейшей Софии -, до которой «пилигримы» добрались 12 июля, ромейские войска, разом, как по мановению волшебного жезла, вновь превратившиеся из противников в союзников и «братьев во Христе», взяли сильно пострадавшую маршевую колонну «франков» под контроль, накормили и напоили голодных и жаждущих «паломников» и выделили им военную охрану, эскортировавшую их до самого Константинополя.
Но еще по пути в «Новый Рим» разыгралась странная сцена, ярко продемонстрировавшая парадоксальный характер ситуации и ставшая заключительным эпизодом первого акта этого поистине безумного «народного Крестового похода». Близ города Адрианополя (современного турецкого Эдирне), тощего проповедника на осле (или муле) встретили два посланца «греческого» императора, передавшие ему «милостивое послание» василевса ромеев и даровавшие его «армии оборванцев» своего рода «отпущение грехов» -  прощение всех совершенных ею по дороге злодеяний. Петр Амьенский был так растроган столь великодушным проявлением монаршей милости, излитой на него «и иже с ним» с высоты «второримского» императорского престола, что слезы градом полились по его изборожденному морщинами, выдубленному, как пергамен, лицу.
1 августа 1097 года низкорослый и костлявый пикардийский проповедник расположился со своим предельно утомленным долгим маршем и зализывавшим раны, «воинством» в предместье сказочного города Константинополя.
 6.Через Босфор – в Никомидию
Последующие события царевна-кесарисса Анна Комнина, дочь василевса ромеев Алексея I Комнина, описала в сочиненной ею с целью прославления своего венценосного родителя «Алексиаде» - историческом труде, который, несмотря на свой официозный характер, позволяет судить о том, насколько его сочинительница была «самовидицей» и «самослышицей» изложенных ею событий.
Анна Комнина пишет о появлении «кельтов», как о пугающем природном явлении, если не сказать – стихийном бедствии: «…весь Запад, все племена варваров (отнюдь не «западных братьев во Христе, идущих помогать своим единоверцам на Востоке по просьбе этих единоверцев! – В.А.)…все вместе стали переправляться в Азию; они двинулись в путь целыми семьями и прошли через всю Европу». Кесарисса собственными глазами видела, что «вместе с кельтскими воинами шла безоружная толпа женщин и детей, покинувших свои края (…) и на плечах у них были красные кресты». При описании численности «вооруженных паломников», вливавшихся нескончаемым потоком в предместья Константинополя (именуемого высокообразованной кесариссой его исконным, древним греческим топонимом «Византий»), ученая императорская дочь, вышедшая впоследствии замуж за политика и историка Никифора Вриенния (дослужившегося до звания кесаря – фактически заместителя императора),  использует давно известные, затасканные штампы – «…их было больше, чем песка на берегу и звезд в небе», «…они заполнили все дороги», «как реки, хлынувшие отовсюду», но в то же время были охвачены таким «священным пылом», что их лица выдавали желание и стремление идти путем, предначертанным небом...
Увы, вскоре выяснилось, что для многих «кельтов», или «франков» (Анна называет их то так, то этак) «небо» было идентично приобретению, без особых затрат, богатств земных. Хотя им, по эдикту василевса ромеев, дозволялось «покупать, по их желанию, все, что продавалось» в городе Константинополе, они, презирая недостойное христиан торгашество, весь этот «греческий шахер-махер», предпочитали, путем кражи или грабежа, получать бесплатно то множество привлекательных товаров, что было выставлено на продажу на богатых царьградских рынках. Но воровством и грабежом «паломники» Петра Пустынника не ограничились. Согласно неодобрительному сообщению Гвиберта Ножанского, «паства» пикардийского «малорослика» разоряла городские дворцы, поджигала общественные здания, срывала свинцовые кровли с церквей, чтобы потом перепродать этот полученный даром свинец обратно тем же «грекам».
Наверняка, василевсу ромеев Алексею подобное поведение вызванных им же самим, на свою голову, «интернационалистов» с Христианского Запада стоило не одной бессонной ночи. Да, он сам позвал в свою страну всех этих «кельтов», и он сам создал все условия для их безопасного прохода по ромейской территории до стен Константинополя – Второго Рима -, однако он, естественно, не ожидал и не рассчитывал на то, что, как писала Анна Комнина – «весь Запад, все племена варваров, сколько их есть по ту сторону Адриатики вплоть до Геркулесовых столбов (то есть до Гибралтарского пролива – В.А.)» разом снимутся с места и придут в движение. Как и на то, что Христианский Запад мобилизует в помощь Христианскому Востоку, вместо боеспособной профессиональной армии, несметные орды алчной до добычи, ослепленной черни. И вот теперь настоящее «войско бродяг», расположившись станом перед его столицей – Новым Римом -,  безудержно грабило и бесчинствовало, не давая ни сна, ни отдыха его, василевса ромеев, воинам и снабженцам.
Всю свою бурную жизнь (восточно)римский император Алексей I остерегался принятия поспешных, необдуманных решений. Он пригласил к себе на прием «Маленького Петра», «Кукупетра» (как его почти нежно называет Анна Комнина, считающая именно пикардийского проповедника, хотя и обманщиком, но подлинным организатором и вдохновителем похода «кельтов» на Иерусалим), не расстававшегося со своим ослом (или же мулом), милостиво принял его, удостоил личной беседы (надо думать – через толмача; по сообщению царевны, дл приема «пилигримов» с Запада «христианами» - ромеями  – были мобилизованы многочисленные переводчики, знавшие латынь – язык международного общения на Христианском Западе, которому, в массе своей, давно разучились восточные «римляне», перешедшие на греческий), внимательно выслушал Пустынника, проявил понимание к нуждам «паломников», пополнил, от своих императорских щедрот, его порядком отощавшую походную казну и отпустил с миром. Но дал ему добрый совет – не принимать необдуманных решений и не торопиться переправляться со своей «паствой» с европейского на азиатский берег Босфора, но лучше дождаться прибытия с Христианского Запада настоящего, рыцарского войска. А если уж переправляться, то стараться избегать военных столкновений с несравненно более многочисленными, чем голытьба Петра Пустынника, «окаянными сынами Измаила» до подхода «франкских» рыцарей.
Однако пару дней спустя благочестивый василевс ромеев, под впечатлением не только продолжающихся, но даже усиливающихся бесчинств пришельцев с Запада, потребовал от «воинства» Петра незамедлительно переправиться через Босфор и расположиться на той части его азиатского берега, которая принадлежала «Византии» (согласно царевне Анне, «кельтские» оборванцы переправились в Азию самовольно). В качестве предварительного места расположения «войску паломников» был отведен покинутый своими жителями город Никомидия, или Никомедия (некогда - столица языческого римского императора Диоклетиана, лютого гонителя христиан, а затем – первого христианского императора Константина Великого, до построения им «Второго Рима»). Туда крестоносная «рать» Петра Амьенского, усиленная, в качестве подкрепления, «голяками» Готье Неимущего, переправилась на «греческих» транспортных судах, с 6 по 7 августа 1096 года.
Таким образом, за неделю до установленной папой Урбаном II официальной даты выступления в поход на Иерусалим основного, рыцарского, войска, под знаменем Креста, «армия маленьких людей» Петра Пустынника уже находилась на азиатской земле. В «ничейной зоне» между «греками» и турками-сельджуками.
 7.Муки жажды в Ксеригордоне
Здесь, в Никомидии (сравнительно недавно отвоеванной императором Алексеем I у сельджуков), у «паломников» Пустынника имелся шанс, получая все необходимое от императорских снабженцев, на положении гостей василевса ромеев отдохнуть от тягот и кровавых инцидентов их долгого похода. Петр Амьенский оказался и впрямь достаточно разумным для того, чтобы согласиться на продолжительную передышку. Однако его «рыцари удачи» не собирались обуздывать снедавшую их жажду приключений и добычи.
Нарастающие трения между немцами и итальянскими норманнами, с одной, и французами – с другой стороны способствовали беспокойству и тревоге, все больше охватывавшим «ополчение» Петра. Правда, разные контингенты «рати Творца» вместе дошли до заброшенной крепости Цивитот близ города Еленополя, но, по прибытии туда, необдуманно и неосторожно, начали действовать раздельно, каждый сам по себе. Немцы и итальянские норманны – под предводительством рыцаря Рейнгольда, французы – под командованием Годфруа (Готфрида) Буреля, заслужившего славу отчаянного рубаки еще при взятии приступом Земуна.
К несчастью для них, их первым грабительским набегам сопутствовало счастье. Начали «паломники» с нападений на селения «единоверцев»-ромеев, однако вскоре осмелели и рискнули перейти ко все более глубоким рейдам в зону турецкого влияния. Наконец, отряд французских крестоносцев дошел до предместий Никеи (Изника) – резиденции турецкого султана «Рума» (то есть буквально «Рима» - так тюрки называли щавоеванную ими бывшую ромейскую – «римскую» - Малую Азию) Килич (Кылыч)-Арслана ибн-Сулеймана, учннив там жестокую резню, сопровождаемую (впрочем, по неподтвержденным сведениям) людоедством («пилигримы» якобы пожирали турецких младенцев, зажаренных ими на вертелах; о поедании «паломниками» мусульманских трупов упоминает и Анна Комнина, и сложенная крестоносцами «Песнь об Антиохии», о чем еще будет подробней рассказано далее). После чего французский «летучий отряд» так яростно атаковал подразделение турецкой пограничной стражи, что «агаряне» в ужасе бежали без оглядки, теряя убитых и раненых. Гордые одержанной победой над «язычниками» и нагруженные захваченной добычей «паломники» с триумфом возвратились в христианский стан.
Но этот неожиданный триумф французских крестоносцев вызвал зависть у крестоносцев немецких. У них тоже закипела в жилах кровь. Они тоже решили крепко ударить по ненавистным «неверным».
Пройдя, в количестве шести тысяч человек, мимо древней Никеи, немцы, морально вдохновленные молитвами шедших с немецким отрядом священников, с налету захватили укрепление Ксеригордон и засели в нем. Однако достигнутый немцами успех оказался весьма кратковременным. Уже через пять дней турецкое войско – «аскар» - осадило гарнизон Ксеригордона в его разбойничьем гнезде, отрезав крестоносцев от источников воды, расположенных за стенами укрепления (в самом Ксеригордоне водных источников и колодцев не имелось). Впервые христианам-крестоносцам довелось испытать на себе всю трудность ведения войны под палящим солнцем Малой Азии с противником, привычным к местным природным условиям и к местному климату…
Жажда иссушала крестоносцев, вызывая в их и без того не слишком светлых головах буйные галлюцинации. В отчаянии пытались «пилигримы» затушить неугасимый огонь, сжигавший их изнутри. По сообщению анонимного историка, осажденные были вынуждены утолять жажду кровью своих лошадей, ослов и мулов. Некоторые бросали шарфы, пояса и тряпки в отхожие места, после чего, достав их, выжимали в свои рты; другие выкапывали влажную почву, ложились и наваливали сырую землю себе на воспаленную грудь…
Восемь дней ратники окруженного гарнизона, вновь и вновь воодушевляемые на борьбу до конца своими клириками, оказывал отчаянное сопротивление адской раскаленной лаве, текшей по их жилам. После чего был вынужден сложить оружие. С капитулировавшими «назарянами» турки долго не церемонились. Всякий, отказавшийся отныне служить Аллаху и его пророку «Магомету», тотчас же лишался головы. Надо сказать, что таких отказавшихся было большинство. Ренегатов-вероотступников, отрекшихся от Христа, тюрки обратили в рабов. По мрачной иронии судьбы, среди тех, кто изменил Христу и Христианству, был и тот, кто заварил всю эту кашу - рыцарь Рейнгольд, вдохновитель и организатор Ксеригордонской авантюры.
Шести тысяч христианских ратников – как не бывало…
8.Разгром «паломников» под Цивитотом
Между тем коварные тюрки-сельджуки распустили в округе Цивитота слух о том, что немецкие «пилигримы» якобы захватили Никею, взяв там несметную добычу. Эта военная хитрость – типичный пример психологической войны – не вполне достигла желаемого эффекта. Некоторые христианские рыцари – те, что были постарше – не польстились на этот «отравленный рахат-лукум» и не допустили мгновенного снятия воинства с лагеря и похода в неизвестность (на что так надеялись злокозненные «исмаильтяне»). Однако распространившийся слух вызвал среди крестоносцев разговоры, нарушил войсковой порядок и способствовал возникновению состояния неуверенности и неясности, всегда служащего питательной средой для принятия необдуманных решений. Когда стала известна горькая правда о Ксеригордонской катастрофе, крестоносцев в лагере под Цивитотом охватило смятение. Одни из них были будто парализованы грозным известием, другие же пылали гневом и жаждой мести «амаликитянам».
Наконец, на совете знатных предводителей (собравшемся в отсутствие пребывавшего в Константинополе Петра Пустынника) победило мнение рыцаря Годфруа Буреля, требовавшего немедленно отомстить «язычникам» за Ксеригордонскую бойню..
Наутро, как и следовало ожидать, выступивших в «карательную экспедицию» крестоносцев постигла катастрофа. Едва «паломники» Пустынника успели, с первой зорькой, удалиться от лагеря на три мили и вступить в тесную, богатую ущельями, лесистую долину, как их двадцатитысячное войско попало в устроенную турками-сельджуками засаду. Как всегда, мусульманское нападение началось с «увертюры» - града метких стрел, приведших маршевую колонну «паломников» в такой беспорядок, что «пилигримы», не вступая в ближний бой с тюрками, побежали без оглядки обратно в свой лагерь, в котором священники как раз служили утреннюю мессу для оставшихся там стариков, больных, женщин и детей…
Об организованном сопротивлении западных христиан тюркским «язычникам» не могло быть и речи. Сельджукские воины истребили «паломников» Петра, шедших освобождать от «амаликитян» Живоносный Гроб Господень, почти поголовно. К полудню судьба экспедиции «Кукупетра» была решена…
Большинство рыцарей, хотя и конных, да притом хорошо вооруженных  -в отличие от пешей голытьбы -, также пало жертвой своего преступного легкомыслия. Готье Неимущий и Гуго(н) Тюбингенский, братья Альберт и Конрад фон Циммерны, да и все прочие знатные мужи, имевшиеся в войске, пали от «исмаильских мечей» (выражаясь возвышенным слогом Анны Комнины), обретя, по слову папы, мученический венец и гарантированный пропуск в рай. Тяжело раненым Годфруа Бурелю и Фридриху фон Циммерну, во главе примерно трех тысяч уцелевших «пилигримов», удалось спастись бегством. Оторвавшись от противника, они засели в заброшенном укреплении на морском берегу, где и сопротивлялись «измаильтянам» до тех пор, пока не были эвакуированы подоспевшими на помощь «братьям во Христе» военными кораблями василевса ромеев. После чего император Алексей Комнин приказал обезоружить уцелевших «пилигримов» и отправить по домам. «Паломники» возвратились на родину, не добившись поставленной цели, но зато - живые (хотя и не здоровые).
Через год Фульхерий Шартрский видел выбеленные малоазийским солнцем кости павших на полях под Никомидией. Эти кости впоследствии использовались местными жителями (или, если верить «Алексиаде» - «франками»), как строительный материал: «Позднее люди того же племени, что и убитые варвары («западные братья во Христе», пришедшие по зову «византийцев» им на помощь – В.А.), воздвигли стену в виде города и вперемешку с камнями, как щебень, заложили в нее кости убитых, и город стал для них гробницей. Он стоит до сих пор, окруженный стеной из камней, смешанных с костями».
9.Итоги катастрофы
«Крестовый поход простонародья», или «Крестовый поход бедноты» (как чаще всего называют исполненный глубочайшего трагизма гротеск экспедиции Петра Пустынника – «агитатора, горлана, звонаря» - против «неверных»), не только смущал еще современных ему средневековых хронистов, но и вызывал у них чувство стыда. Да и большинство позднейших историков Крестовых походов не могут скрыть своего потрясения при описании Ксеригордонской и Цивитотской катастроф. И потому стараются упоминать их вскользь, как некое второстепенное событие, или даже окутать покровом молчания. В соответствии с неясностью позиции историков, оценки этой безумной экспедиции тоже весьма противоречивы…
Одни говорят о «благочестивых паломниках» и глубоко верующих крестьянах, давших вырезать себя без всякой пользы, но не бесчестно и не бесславно. Другие – о сбитых с толку, обманутых «маленьких людях». Третьи – о никчемных бродягах, ворах, бездельниках, «гультяях», «захребетниках» (как такого рода публику именовали у нас на Руси). По мнению одних, следует быть благодарным судьбе, освободившей, благодаря авантюре Пустынника, Христианский Запад от столь бесполезного сброда. Рене Груссе говорит о «грешниках, так и не обращенных по-настоящему на путь истинный» и «недавних разбойниках», снова обратившихся в разбойников во время своего «голодного похода». Не скрывая, что он с огромной неохотой вынужден уделить несколько страниц своего исторического труда этой «грязной пене» на могучей волне Крестовых походов. 
Даже сам предводитель «войска босяков» Петр Пустынник (если верить «Алексиаде» Анны Комнины», в ответ на упрек василевса ромеев в неблагоразумии «с заносчивостью латинянина заявил, что не он виновник этих бедствий (постигших его «армию бедноты» - В.А.), а те, которые не подчинились ему и следовали собственным прихотям: он назвал их разбойниками и грабителями; потому-де Спасителю и было неугодно, чтобы они поклонились Гробу Господню».
Наверняка в данном случае (как и во многих других случаях) у истины несколько лиц. При ближайшем рассмотрении оказывается, что «народные толпы», мобилизованные и призванные красноречивым Петром Пустынником и его не менее пылкими проповедниками, убежденными в своей правоте (в чем автор настоящего повествования не склонен сомневаться), состояли не только из бесприютных бродяг, отчаянных авантюристов и неимущих искателей легкой поживы. В действительности они представляли собой «армию» голодных крестьян и арендаторов, полных надежд и веры в чудеса, но лишенных дисциплины, порядка, элементарных познаний в географии, без оружия, без карт, без планов, под предводительством горстки знатных искателей приключений, они шли куда глаза глядят, в полную неизвестность, перенося невероятные тяготы, невзгоды и страдания, и, по ходу своего долгого марша, проявляли все большую склонность к спонтанным действиям в случаях, когда их «переклинивало». Даже то, что они вообще добрались до Константинополя, представляется настоящим чудом…
Каковы же итоги? Глубокая вера, воодушевление, живое возбуждение, энтузиазм «рати Пустынника» высвободили мощнейшие, чудовищные силы, дремавшие в народных массах, которые, однако, не смогли компенсировать недостаток военной подготовки, порядка и дисциплины. Нехватка всего этого, собственно говоря, и делающего войско (без кавычек) войском, армию – армией, в сочетании с голодом, жаждой обогащения и чувством потерянности в непривычной, чуждой, враждебной окружающей среде, толкало «пилигримов» на необдуманные действия, последствия которых было невозможно исправить ни военными, ни иными средствами, и потому они шли навстречу своей неизбежной и неотвратимой гибели.
Впрочем, полный провал «Крестового похода бедноты» не помешало инициатору этого неудачного со всех точек зрения похода – столь же странному, сколь и привлекательному Петру Амьенскому – еще при жизни превратиться в миф. Ранняя литература о Крестовых походах сплетала ему, ввергнувшему свое «воинство» (в кавычках) в катастрофу, куда больше словесных венков, чем опытным военачальникам – предводителям следующего, успешного, Первого Крестового похода рыцарского воинства (без кавычек).. Сочиненные во франкоязычном регионе Христианского Запада «Песнь о Иерусалиме», «Песнь об Антиохии», «Песнь о бедных и слабых» воспевали Петру хвалебные гимны, превознося пикардийского «малорослика» настолько  выше римских пап Григория и Урбана – подлинных отцов идеи Крестового похода - , что «князья апостолов» предстают в сравнении с Петром Амьенским (уцелевшим после бойни, устроенной  его «пастве» кровожадными «измаильтянами») как какие-то статисты, у которых он, в лучшем случае, позаимствовал пару лозунгов. Данный удивительный факт подтверждает мысль, что харизма прирожденного демагога и манипулятора массовым сознанием позволяет ему пережить не только свои собственные неудачи, но и неудачи, которые из-за него терпят другие…
Впрочем, рыцарскому войску, следовавшему по стопам «бедняцкой рати» Петра, гибель этой «рати» дала одно несомненное и важное преимущество. Победоносные сельджуки решили, что разбили под Цивитотом регулярное войско «франков» и потому исполнились горделивого чувства превосходства над западными «многобожниками» и пренебрежения к ним. Турки перестали бояться «франкской» угрозы, и, уверенные в своей способности шутя «шапками закидать» любое войско «латинян», стали относиться к своим неприятелям с тем же недопустимым легкомыслием, которое привело к гибели «армию голодранцев» тощего пикардийского пустынножителя верхом на осле (или на муле),
Это «шапкозакидательское» настроение сельджуков весьма пошло на пользу крестоносному войску «франкских» рыцарей, выступившему в поход в установленный срок – 15 августа 1096 года…
Глава шестая.
ЗОЛОТЫЕ ОСЛЫ НА ЗОЛОТОМ РОГЕ .
Дары и клятвы в «Новом Риме» – василевс ромеев Алексей и «франкские» бароны
Неисчислимая армада, а не армия – Под стягом святого Петра – Побои папского легата – Тревоги самодержца «Византии» - Прекращение снабжения воинства Готфрида Бульонского – Клятвы верности, братские поцелуи, лукулловы пиры – Невежа-«франк» на троне василевса
1.Неисчислимая армада, а не армия
В конце лета 1096 года, почти через восемь месяцев после Клермонской «массовой манифестации», начался Иерусалимский поход многочисленной рыцарской армии (если верить посланию папы Урбана II василевсу ромеев Алексею Комнину, в землю, «по которой ходили ЕГО стопы», направились ни много ни мало - триста тысяч крестоносцев).
Хотя существуют веские основания считать названную Урбаном цифру преувеличенной, на Восток с христианского Запада и впрямь двинулось огромное для описываемой эпохи войско, снявшееся с лагеря, в установленный срок, день Зачатия Пресвятой Богородицы, и пришедшее в движение, столь же нетерпеливо, сколь и медленно. Неисчислимая армада, а не армия. Ядро ее составляла внушительная рать опытных в военном деле «франкских» владетельных князей и рвавшихся в бой знатных вояк. Однако за этим войском отважных баронов и рыцарей следовали, как в свое время – за ослом (или мулом) Петра Пустынника, бесчисленные полчища всякого сброда, хотя и кое-как вооруженного, но не слишком привычного владеть оружием; воодушевленного и горящего желанием поскорее ввязаться в бой с «неверными», но не привычного к дисциплине и к физическим нагрузкам. Все это, включая присоединившихся к войску женщин, детей и монахов, шло в поход разделенным на «землячества», но без всякого военного порядка, без муштры, сплоченное воедино исключительно общим желанием и общей волей дать «неверным» испытать на себе, как рубят христианские мечи и как колют христианские копья…
В довершение всего это странное войско – самое странное и в то же время – самое «демократическое» войско, когда-либо существовавшее в истории, было войском, лишенным головы, войском без единоначалия. Оно не имело над собой ни ответственного руководства, ни общего командного языка, ни единой командной иерархии.
Граф Раймунд Тулузский и Сен-Жилльский, как известно, питал надежды получить от папы Урбана назначение военным руководителем всей армии крестоносцев. Когда этого не произошло, разочарованный и разгневанный тщетностью своих надежд на должность главнокомандующего «ратью Творца» граф затаил злобу. Другие участвовавшие в «вооруженном паломничестве» государи Христианского Запада также противились малейшим попыткам вмешательства «со стороны» в руководство их отрядами. Поэтому распри, зависть и интриги были неотъемлемой частью повседневной жизни крестоносцев, шедших на Восток. Легат Адемар из Пюи, являвшийся, как папский назначенец, обладателем неоспоримого высшего морального авторитета в «рати Христовой», никак не мог примирить между собой спесивых, строптивых, драчливых знатных сеньоров, рассматривавших созванные ими под свои знамена (а частично – нанятые на свои деньги) отряды как свою частную собственность…
Одним словом, эта армия крестоносцев, своего рода средневековая «общеевропейская армия», следовала традициям и обычаям западноевропейского феодализма в куда большей степени, чем законам воинской дисциплины. Этому отношению соответствовало и твердое решение командиров пяти «войсковых групп» идти в поход самостоятельно и по отдельности, чтобы соединиться лишь под стенами Константинополя…
2.Под стягом святого Петра
Первым собрался в поход благородный Гуго де Вермандуа, нервный, беспокойный и чванливый господин, который, охваченный неуемной жаждой действий, рассматривал «вооруженное паломничество» как желанную возможность блестяще сыграть на «мировой арене» главную роль в своем двойном качестве – как брат короля Франции и как доверенное лицо римского папы.
С этой целью граф Гуго по пути в Иерусалим заехал в Ветхий, Первый, италийский Рим на Тибре, где получил от папы римского стяг святого Петра, после чего проследовал в Бари. Оттуда он отправил Гийома Плотника (одного из немногих уцелевших «ратоборцев» печально знаменитого Эмихо Лейнингенского), через Адриатическое море в Диррахий, сообщить тамошним ромейским властям о скором прибытии «знаменосца святого Петра» и «царя царей» (как без ложной скромности именовал себя брат короля французского, если верить «Алексиаде» ромейской кесариссы Анны Комнины) и потребовать подготовить ему прием, достойный столь высокопоставленной особы.. Однако Небеса не слишком благожелательно отнеслись к паломничеству возомнившего о себе слишком много графа Гуго. Корабли королевского брата, вышедшие в море через несколько дней после корабля Гийома Плотника, попали в страшную бурю. Некоторые из них затонули, вместе с находившимися у них на борту крестоносцами…
Да и честолюбивый (и притом не отличавшийся избытком мужества) граф Гуго потерпел кораблекрушение и был выброшен разбушевавшейся стихией – так сказать, «извергнут волнами» - на ромейский берег у мыса Пала, или Пали. Ему потребовалось несколько дней на приведение себя в надлежащий вид, с помощью гостеприимно принявших его «византийцев».То обстоятельство, что граф, хотя и приветствуемый «греками» как друг и союзник, был окружен неусыпной стражей, не спускавшей с него глаз, и под конвоем отправлен в Константинополь, судя по всему, не слишком обидело его, получавшего от ромеев заботливый уход и «спецобслуживание», так сказать, «по высшему разряду».
Рыцари и конные наемники графа Гуго (родом, в большинстве своем, из Центральной Франции), последовали за ним спустя несколько дней, снабженные в избытке всем необходимым, но опять-таки под не спускавшим с них глаз ромейским конвоем, по древней имперской Эгнатиевой дороге – Via Egnatia. Серьезных инцидентов по пути в Царьград не произошло.
Следующим отправился в поход герцог Нижней Лотарингии Готфрид Бульонский. Стекшиеся под его знамена лотарингцы и уроженцы Рейнской области Германии двинулись по маршруту, пройденному ранее «войском нищебродов» Петра Пустынника  - вверх по Рейну и вниз по Дунаю, добравшись в начале октября до Лейты, где Готфрид оставил своего брата Балдуина Булонского с женой Годверой и детьми в заложниках у венгерского короля Коломана. Благополучно пройдя через Венгрию, войско Готфрида двинулось затем по старой доброй торговой и военной дороге (по которой, по легенде, якобы ходил в Святую Землю еще блаженной памяти «римский» император Запада Карл Великий), через Белград, Наисс-Ниш и Триадицу (Средец, современную болгарскую Софию) – в Адрианополь (современный турецкий Эдирне)…
Бесперебойно снабжаемые продовольствием и фуражом и в то же время – неусыпно контролируемые недоверчивыми и подозрительными ромеями, рыцари Готфрида до сих пор не имели ни причины, ни повода, ни возможности «выйти за рамки». Дисциплина ослабла лишь вблизи Константинополя, под Селимврией на Мраморном море, когда вдруг пронеслись слухи, что Гуго де Вермандуа заключен василевсом Алексеем под стражу. Однако после восьми дней безудержного грабежа Готфриду все-таки удалось успокоить своих разъяренных вестью об аресте королевского брата «коварными греками» крестоносных воителей, восстановить дисциплину и привести войско к стенам Константинополя в относительном порядке.
23декабря 1097 года, за два дня до величайшего праздника западных христиан – Рождества Христова (для восточных христиан величайшим праздником традиционно считалась Пасха Христова), воины Готфрида Бульонского прибыли к вратам Царьграда и расположились лагерем на Золотом роге.
3.Побои папского легата
Иной, третий. маршрут избрала рать норманнского герцога Боэмунда Тарентского – лучше всех вооруженная, лучше всех обученная и самая боеспособная часть Великой армии крестоносцев.
Хотя состоявшая почти исключительно из опытных, прошедших огонь, воду и медные трубы «профи», армия Боэмунда также погрузилась на корабли в Бари, она, после благополучного пересечения Адриатики, сошла на берег не в Диррахии, а в Авлоне, расположенной значительно южнее.
Оттуда южнонорманнские наемники Боэмунда перевалили через Эпирские (Албанские) горы по дорогам и тропам, по которым многие из них уже ходили пятнадцатью годами ранее, будучи еще врагами Ромейской василии. Уже на этом, начальном, этапе их тернистого пути начались вооруженные столкновения с местным населением, вдоволь натерпевшимся от норманнских «находников из-за моря» пятнадцать лет тому назад, и теперь, по старой памяти, никак не желавшим проявлять дружелюбные чувства к воителям грозного герцога Тарентского, пришедшего в их страну на этот раз уже не как враг, а как друг и союзник «греческого» императора. Да и служилые печенеги василевса ромеев, выступавшие в роли вооруженного эскорта норманнов Боэмунда, не оставляли ни тени сомнения в своем крайне недоверчивом и подозрительном отношении к ставшим их союзниками норманнам.
И потому взаимным обидам, дракам, кровопролитным столкновениям и убийствам не было конца. Порой они принимали характер форменных боев с применением оружия. Однако эти столкновения, очевидно, отнюдь не препятствовали дальнейшему продвижению норманнов и нисколько не отбивали у них охоту к грабежам и всякого рода физическому насилию. Во всяком случае, сам герцог Боэмунд считал все это настолько нормальным и само собой разумеющимся, что, не колеблясь, безо всяких опасений, отделился 1 апреля 1097 года под Рузионом, или Руссой (современным турецким Кешаном) во Фракии от своего войска и во главе передового отряда отправился в Константинополь. Где и сошел с коня на землю восемь дней спустя.
По четвертому маршруту пустился в путь неторопливый Раймунд. Граф Тулузский и Сен-Жилльский со своими провансальцами из южной Франции перешел через Альпы, чтобы затем через северную Италию добраться до побережья Истрии. Уже в сербских горах ему пришлось отражать многочисленные нападения воинов обитавших там славянских племен. Новый повод к недовольству ему, добравшемуся у Диррахия до Эгнатиевой дороги, подали грозные служилые печенеги константинопольского императора, осмелившиеся даже стащить с мула папского легата Адемара из Пюи, ограбить его до нитки, нанести ему тяжкие побои и вообще причинить посланцу «вице-Христа» столько мук телесных и душевных, что легату пришлось несколько дней отлеживаться в Фессалонике (ныне – Салоники). Вот тебе и «союзники», вот тебе и «восточные братья во Христе»! Впрочем, возможно, императорские печенеги даже и вовсе не были крещены, ни по восточному, ни по западному обряду…
Возмущенный избиением и ограблением папского легата, Раймунд направил императору Константинополя «ноту протеста», обвинив его в «совершенной измене», но…прибывшим вскоре в стан  графа Тулузского посланцам василевса ромеев удалось его утихомирить и уговорить, покинув свое войско, под надежным ромейским эскортом прибыть в Царьград, дабы предстать пред светлыми очами самодержца-автократора.
Арьергард шедшей на Иерусалим «рати Творца» составляло собранное в северной Франции воинство под командованием герцога Роберта Нормандского. Этот старший сын Вильгельма Незаконнорожденного, завоевавшего в 1066 под папским стягом Святого Петра христианскую Англию и получившего за это более благозвучное и почетное прозвище Завоевателя, обладал завидным мужеством и огромным обаянием, однако не слишком деятельной натурой, и потому предпочитал действовать по римскому принципу «поспешай не торопясь» - «festina lente». Перевалив через Альпы, он первым делом отправился в город Лукку за папским благословением. Затем столь же неторопливо отправился в Рим-на-Тибре помолиться на гробнице святого апостола Петра. Прибыв на юг Италии, в Апулию, он дополнил свое вооружение волосом Пресвятой Девы Марии – драгоценной реликвией, подаренной ему его зятем Роджером Борсой.
В то время как фламандские рыцари во главе с графом Робертом Фландрским в начале декабря переправились морем в Эпир, Роберт Нормандский, оказавшийся способным оценить по достоинству преимущества зимнего климата Южной Италии, позволил себе и своим рыцарям, так сказать, «оттянуться по полной» в Калабрии – вплоть до весны. Лишь хорошенько отдохнув, в начале апреля, герцог Нормандии собрал свои рассеявшееся по благодатным калабрийским пажитям войска в южноитальянском порту Бриндизи, намереваясь отплыть оттуда в Диррахий-Дуррес.
Эта переправа оказалась крайне неудачной. Тяжелый грузовой парусник с четырьмя сотнями рыцарей и воинов, многочисленными лошадьми и мулами, а также с несколькими сундуками, набитыми золотом, на борту, затонул в бурных волнах Адриатического моря. Хотя Фульхерий Шартрский, исполнявший в свите графа Стефана Блуаского должность «войскового писаря»,  сообщает, что у выброшенных на берег бурей трупов утонувших «пилигримов» чудесным образом обозначился между лопатками знак Креста, он одновременно жалуется на многочисленные «слабые сердца», сиречь, «давших слабину» крестоносцев, отказавшихся от дальнейшего участия в предприятии.
Однако большинство благочестивых рыцарей Креста буйство стихий нисколько не смутило. Они благополучно и с уверенностью в дальнейшем успехе добрались до Диррахия. Их дальнейшее продвижение по Эгнатиевой дороге прошло, похоже, безо всяких происшествий.
4.Тревоги самодержца «Византии»
Впрочем, из хроники Фульхерия Шарирского явствует, что  крайне недружелюбное поведение служилых «византийских» печенегов безмерно возмутило нормандско-фламандское войско. Еще более красноречиво повествует об этом летописец Первого Крестового похода Раймунд Ажильский (Агилерский), бенедиктинский монах и духовник-капеллан графа Тулузского, «дрожащими от гнева руками» описавший ярость, охватившую крестоносцев при встрече с «византийцами».
Гордые, чванливые владетельные господа с Христианского Запада, выступившие в поход для освобождения «Греческой» империи от «агарянской чумы», к своему возмущению, оказались окруженными мало отличавшейся по внешнему виду от этих самых «агарян» ромейской охраной, не отходившей от «паломников» ни на шаг, державшей их под строжайшим контролем и молниеносно пресекавшей все попытки грабежа или разбоя. Еще больше раздражало гордых «франкских» баронов то обстоятельство, что эскортировавшая (а по сути дела – конвоировавшая) их и следившая за каждым их шагом ромейская «военная полиция», набранная главным образом из числа «варварских» народов – турок, половцев-куманов, печенегов и болгар – смотрела на пришедших с Христианского Запада «интернационалистов» свысока, с оскорбительным пренебрежением, «не как на белых людей», и развлекалась, особенно в тесных горных проходах, тем, что приучала «франков» к своему повсеместному и постоянному присутствию, а тем самым – к вездесущности и всемогуществу власти державного василевса ромеев.
Однако гнев благочестивых участников «священной» Восточной экспедиции вызывал не только этот постоянный, назойливый, контроль и надзор со стороны служилых «варваров» василевса. Рыцари Христианского Запада «нутром чуяли», что Восточный Рим отнюдь не испытывал искренней симпатии к объединяашей и воодушевлявшей их великой «соборной» идее Крестового похода, преследуя исключительно свои собственные, эгоистические, краткосрочные интересы, и стремясь руками западных «варваров» изгнать восточных «варваров» из захваченных теми исконных имперских провинций – Анатолии, Сирии, Палестины (а если посчастливится, то, может быть, еще и из Египта), чтобы вернуть эти провинции в лоно Ромейской василии, по возможности, без пролития ромейской крови. И потому «латиняне» подчинялись необходимости сотрудничать с «коварными греками» нехотя, испытывая к «лживым и лукавым» ромеям глубочайшее недоверие, смешанное с презрением, реагируя на малейшее недоразумение с повышенной агрессивностью и гневом. «Латиняне» были попросту неспособны понять ромейский образ жизни, пышный церемониал «греческого» императорского двора, всего этого непонятного, глубоко чуждого им «Второго Рима», этой диковинной «Романии» с ее чужеродными нравами и обычаями,  с ее политическим превосходством и образованностью, с ее философскими и богословскими интересами, с ее чрезмерно утонченной культурой (уже изрядно отдававшей гнильцой, если не трупным запахом), не говоря уже о том, чтобы проявить уважение к ее древним традициям. И в то же время, против своей воли, восхищались этой глубоко чуждой им, «загнивающей», восточноримской цивилизацией. По принципу: «Загнивает-то она загнивает, да зато запах какой!»…
Они видели только опасную, прикрытую внешней учтивостью и обходительностью, изворотливость «византийских» чиновников и бюрократов, и потому навеки опорочили и заклеймили превосходивших их по всем статьям (кроме чисто военной) увертливых противников в сознании всего Христианского Запада несмываемой позорной «каиновой печатью» вошедшего у «латинян» в поговорку «греческого вероломства»…
В таком настроении они прибывали – кто откуда – к стенам Константинополя, Второго Рима – недовольные, мрачные, строптивые, готовые показать кичившемуся своим всемогуществом василевсу ромеев свои острые зубы. Хотя облик этого не знавшего себе равных в Христианском мире города приводил в смятение все их чувства, и они не скрывали своего изумления при виде мощи, величия и красоты резиденции восточного императора, ее золотых куполов и сверкающих крыш, роскошных церквей и дворцов, переполненных всевозможными, на любой вкус, товарами рынков и базаров. Но в то же время ни на миг не забывали, что «у франков – собственная гордость, на ромеев смотрим свысока». Крестоносцы не собирались поддаваться на блеф, угрозы и запугивание, и были  твердо намерены решать возникающие с «коварными греками» конфликты не с помощью судей и адвокатов, а по рыцарскому обычаю западных христиан – с помощью своих добрых мечей…
С другой стороны, «Византия» также испытала «культурный шок». Второй Рим пребывал в смятении. Василевс ромеев был крайне обеспокоен. Ведь император Алексей просил «латинян» прислать ему вспомогательные «ограниченные контингенты», а не столь несметные вооруженные до зубов полчища. Он рассчитывал получить с Христианского Запала опытных, боеспособных наемников, готовых верно служить и беспрекословно подчиняться ему в обмен на усиленное питание и высокое жалованье. А не драчливую и непокорную рыцарскую рать, чьи интересы явно расходились с интересами «греческой» империи. Алексей Комнин ожидал получить в свое распоряжение солдат с большим военным опытом, а не все «племя кельтов, горячее и быстрое», становящееся «совершенно необузданным, когда к чему-то стремится» (как утверждала в «Алексиаде» его порфирородная дочь Анна), не этих полудиких, громогласных, шумных забияк, не умевших ни читать, ни писать и совершенно не заботившихся о соблюдении законов той страны, «освобождать» которую от «агарян» они явились. Да к тому же сопровождаемых великим множеством безоружных, «вооруженных», вместо мечей, пальмовыми ветвями (от чего, собственно говоря, и происходит слово «паломник»).
Однако у «греческого» императора вызывала тревогу не только эта несметная рать крестоносцев. Кир  Алексей не был бы «византийцем», если бы не догадывался о тайных замыслах Латерана. Император Восточного Рима и его советники, для которых было само разумеющимся делом выявлять задние мысли не только своих противников, но и своих «партнеров по коалиции», не без веских оснований подозревали, что этот широко разрекламированный на «латинском» Западе Крестовый поход был направлен не только (а может быть, и не столько) против «неверных», но также и против «Византии» и против ее не покорной Первому Риму Восточной, православной Церкви. И потому василевс «и иже с ним» задавались тревожными, но вполне оправданными вопросами.
Вернут ли эти «латинские» рыцари, исполненные не только священной ревности о Господе, но и жажды наживы, отвоеванные ими у «неверных» земли когда-либо их законному владельцу – василевсу ромеев? Разве мало было «Романии» неприятностей, причиненных ей приглашенными ранее с аналогичной целью норманнскими ратями? Разве норманнские «союзники» ромеев не отняли у последних недавно богатейший град Панорм-Палермо на Сицилии и не подвергли неоднократным опустошениям владения «Греческой» империи на Адриатике? Не следовало ли ромеям теперь, с учетом печального опыта недавнего прошлого, рассматривать позванных в очередной раз на помощь бескультурных, откровенно презирающих закон и порядок «западных варваров», велеречиво именующих себя «избавителями» и «союзниками» Романии, как ее завтрашних врагов?
Но, несмотря на всю обоснованность этих подозрений, император Алексей «и иже с ним» после долгих совещаний пришли к малоутешительному для себя и империи выводу, что в сложившейся военно-политической ситуации у них нет иного выбора, чем стараться делать хорошую мину при плохой игре. Василевс ромеев принял решение разыграть роль радушного, гостеприимного и хлебосольного хозяина и (как он впоследствии рекомендовал своему порфирородному сыну) набить до отказа жадно разинутую пасть этих «западных варваров». Однако одновременно предусмотрительный автократор «Второго Рима» вознамерился принудить вождей этих «варваров» принести ему клятву верности на западный манер, чтобы они присягнули ему, как вассалы – своему верховному сюзерену и признали все отвоеванные ими у «агарян» земли частями Ромейской василии, дабы создать хотя бы общую юридическую базу, на которой можно было бы в дальнейшем вести будущие территориальные споры между «Византией» и «латинянами».
Но, наряду с этим, василевсу была совершенно ясна необходимость попытаться как можно скорее избавиться от западных «гостей» - хотя и не «непрошеных» (Алексей сам их попросил прийти к нему на помощь) , но все же оказавшихся, на поверку, крайне нежелательными.
Константинопольскому императору сыграло на руку то обстоятельство, что отдельные «корпуса» крестоносной армады прибывали в «Новый Рим» поочередно, постепенно. И потому кир Алесей Комнин мог поочередно подвергать их предводителей целенаправленной и последовательно осуществляемой «двойной терапии», чередуя «кнут» с «пряником», давление - с подкупом…
5. Прекращение снабжения воинства Готфрида Бульонского
Сиятельного Гуго Вермандуа, прибывшего в Константинополь первым, василевсу даже не пришлось запугивать. Французский граф – донельзя тщеславный, избалованный и падкий на лесть – охотно дал расчетливым ромеям ослепить себя блеском и богатством императорского двора, не раздумывая, без малейших колебаний принес василевсу присягу на верность и с «варварской» непосредственностью, от всего сердца, возрадовался поистине царским щедротам, которые Алексей щедро излил на своего нового вассала с высоты императорского престола в награду за принесенную клятву. И потому, когда герцог Готфрид Бульонский, в свою очередь, прибыл в Константинополь за два дня до Рождества Христова, граф Гуго охотно согласился явиться к нему как бы в качестве официального императорского посланца, дабы довести до сведения герцога требование своего нового сюзерена – василевса ромеев – присягнуть ему на верность.
Однако Готфрид, вопреки ожиданиям, отказался явиться на аудиенцию в императорский дворец. Герцог, ошеломленный и сбитый с толку множеством буквально обрушившихся на него впечатлений, и без того прибыл в Константинополь в крайне скверном расположении духа. Еще более беспомощным и растерянным ощутил себя Готфрид, когда вскоре по прибытии герцога во «Второй Рим» его тайно посетили служилые ромейские «франки», предупредившие лотарингца о коварстве «греческого» самодержца, предлагающего нежелательным гостям облечься в отравленные одежды, чтобы без лишнего шума избавиться от них, о его лживых речах, которым нельзя верить ни в коем случае. Получив такую «информацию к размышлению» о «греческом вероломстве», осторожный Готфрид предпочел дождаться прибытия других «франкских» предводителей, избегая до этого встречаться с василевсом ромеев один на один. К тому же герцог, как князь Священной Римской империи, уже был вассалом ее владыки – римско-германского императора (не говоря уже о том, что, как и все «Христовы воины», имел вдобавок еще и верховного сюзерена – папу римского, «Вице-Христа», «Наместника Бога на Земле»). В результате чего возникал «конфликт лояльностей»…
Поскольку Готфрид отличался большой твердостью характера, выносливостью и железной выдержкой – как в бою, так и в молитве – автократор Алексей вскоре понял, что одних только дружелюбных посланий и других дипломатических изъявлений монаршей милости недостаточно для того, чтобы смягчить «железное» сердце неуступчивого и упрямого (если не сказать – твердолобого) герцога. И тогда василевс ромеев решил сменить «пряник» на «кнут», применить более жесткие методы воздействия на «строптивого и своенравного варвара». Он приказал перекрыть войску Готфрида снабжение. И «пилигримы» перестали получать из представлявшихся неисчерпаемыми «византийских» закромов фураж для лошадей и вьючных животных, хлеб и рыбу. Кроме того, лагерь лотарингцев был блокирован ромейской «военной полицией». Раздраженные этими проявлениями недружелюбия и «греческого вероломства», крестоносцы Готфрида Бульонского стали отвечать на них нападениями, грабежами и поджогами. В этих делах особо отличился брат герцога – Балдуин Булонский.
Поскольку полная блокада лагеря Готфрида оказалась неосуществимой, василевс Алексей прекратил начатую им «акцию умиротворения», вновь перейдя к переговорам, завершившимся небезуспешно для ромеев – Готфрид согласился перенести свой стан в район по другую сторону Галатской башни, получивший впоследствии название Пера  (где императорским «органам безопасности» было легче и удобнее держать его под контролем, о чем простодушный герцог, разумеется, и не подозревал).
Затем василевс возобновил свою игру в «кошки-мышки» (или в «покер»). Блефуя, интригуя, провоцируя и угрожая, он давал рейнско-лотарингским крестоносцам почувствовать свою силу, применяя ее лишь в случае крайней необходимости. Император еще раз пригласил Готифрида на аудиенцию, а когда тот снова отказался, повелел своим служилым печенегам незаметно обложить лагерь в Пере. Затем василевс опять прекратил доставку продовольствия войску Готфрида, но на этот раз поэтапно: сначала - подвоз фуража, потом – подвоз рыбы, потом – подвоз хлеба.
Рейнско-лотарингские рыцари снова приняли ответные меры, начав силой добывать себе фураж и провиант, отбирая его у местного населения. Когла лихому графу Балдуину удалось пленить и взять под стражу шестьдесят печенежских «военных полицейских», крестоносцы настолько уверовали в свои силы, что вошли в раж. «Пилигримы» подожгли окрестные дома и, под звуки рогов (увы, звучавших далеко не так победно, как рога Клермона!) , собрались перед воротами императорского дворцового квартала. Однако не решились пойти на приступ, убоявшись метких «византийских» стрелков из лука, засевших на городских стенах.
Наутро граф Гуго де Вермандуа в очередной раз попытался убедить герцога Нижней Лотарингии принять приглашение василевса ромеев. Однако Готфрид грубо оборвал его, обозвав Гуго королевским сыном, низведшим себя до положения раба, и потребовал, чтобы тот больше не мешался не в свое дело. Не лучше потомок императора Карла Великого обошелся и с посланцами василевса ромеев, явившимися в лотарингский лагерь около полудня с новым предложением от императора Алексея Комнина.
И тогда к вечеру произошло ставшее теперь уже совершенно неизбежным вооруженное столкновение – «настоящая битва», как сказано во многих описаниях Первого Крестового похода. Кир Алексей, потерявший всякое терпение (или посчитавший, что настало время применить оружие), бросил на «франков» свои регулярные войска, очень скоро нанесшие лотарингцам сокрушительное поражение. Это поражение поистине сотворило чудо. «Железный» Готфрид, наконец, капитулировал. Он объявил о своей готовности принести «константинопольскому императору» требуемую тем клятву верности. Алексей же доказал, что в его арсенале средств психологического воздействия имелись и средства ободрения побежденного и его примирения с победителем…
Во время принесения присяги (состоявшегося, если верить Альберту Ахенскому, в начале Великого поста, а если верить Анне Комнине – только 3 апреля 1097 года, в Великую субботу, накануне Христианской Пасхи), василевс ромеев принял Готфрида, как если бы между ними не было никаких конфликтов, с отеческим благоволением, удостоив его, как и всех прочих «франкских» князей, церемониального «поцелуя мира». Потрясенный таким великодушием и полностью примиренный с василевсом, герцог признал себя ленником константинопольского автократора, в ответ принявшего его, по обычаю своей страны, в качестве сына в императорскую семью. По понятиям феодального Христианского Запада, Готфрид принес, как вассал, императору Константинополя, как сеньору, оммаж, hommаge (от французского cлова «омм», «homme», сиречь «человек»), то есть признал себя «человеком» василевса ромеев.
И сразу же, если верить сообщению честного, хотя и явно подпавшего под влияние восточных источников, Альберта Ахенского, из императорской сокровищницы были изъяты и поднесены герцогу и его спутникам бесценные дары, золото и серебро и пурпур всех оттенков, мулы и лошади и всякие иные драгоценности, которыми владел василевс ромеев…
Достойным завершением торжественного акта примирения «франков» с «византийцами» стало обильное пиршество. В тот же самый день императорский флот приступил к переправе рейнско-лотарингского войска в Малую Азию…
6. Клятвы верности, братские поцелуи, лукулловы пиры
Следующим собеседником василевса ромеев был южноитальянский норманн Боэмунд – твердый, как сталь, целеустремленный, хитроумный герцог Тарентский, шестнадцатью годами ранее отнявший у ромеев Диррахий, дважды нанесший Алексею Комнину тяжелые поражения в Греции и Македонии, короче – человек, произнесения имени которого с тех пор было достаточно, чтобы у василевса и его советников тряслись поджилки.
Кесарисса Анна Комнина, в возрасте четырнадцати лет была, по всей вероятности, очевидицей появления «коварного, злобного и недоброжелательного», по ее характеристике, Боэмунда при «византийском» дворе. Мнение кесариссы о норманнском герцоге было крайне нелестным, хотя от нее не укрылись и сильные стороны его характера и личности: «Этот человек, негодяй по природе, был очень находчив в любых обстоятельствах, а подлостью и бесстрашием настолько превосходил всех прошедших через нашу страну латинян, насколько уступал им в количестве войска и денег. Но, выделяясь среди латинян необычайной ловкостью, он обладал общим им всем природным качеством – непостоянством.» («Алексиада»). По утверждению царевны Анны, во всем облике высокорослого, сурового Боэиунда быо нечто пугающее, даже смех норманнского герцога заставлял трепетать от страха его окружение. Но в то же время ему было присуще определенное очарование, ибо этот величественный военный предводитель потомков нордических викингов был своим гармоничным телосложением подобен статуе Аполлона работы Поликлета. Его характер обладал необходимой гибкостью (в отличие от характера «железного» Готфрида), а сам он превращал свои всегда тщательно продуманные речи в такое плетение словес, что говорил как будто все и в то же время – ничего. Он был единственным из «кельтов», ретроспективно утверждала кесарисса Анна с временной дистанции в десятки лет, в жизнеописании своего венценосного отца, не уступавшим Алексею Комнину ни в счастье, ни в красноречии, ни в иных природных дарованиях…
И потому встреча василевса ромеев с герцогом Тарентским Боэмундом в «новоримском» дворце – «священном Палатии» - проходила совсем иначе, чем, вероятно, ожидал «греческий» император Алексей. Его прежний опасный противник на этот раз безупречно сыграл роль благожелательно настроенного  союзника, с полным пониманием относящегося к проблемам императора, и безо всяких колебаний согласился принести требуемую от него клятву верности (не «заморачиваясь» вопросом «двойной лояльности» - ведь, как мы помним, южноитальянские  норманны давно уже были вассалами папского престола).. Правда, согласившись присягнуть «греческому» самодержцу-автократору, норманн одновременно сообшил, что выступить в Крестовый поход его побудила не только его оскорбленная «нехристями» вера, но также желание и надежда обрести где-нибудь на Востоке собственное княжество.
Что было, при всем уважении, вежливым, но недвусмысленным объявлением войны, при котором было высказано неприкрытое намерение не тратить слишком много времени на формальности. Кир Алексей, судя по всему, отплатил норманну той же монетой. Он отблагодарил Боэмунда за принесенную присягу ценными дарами (по несколько наивным представлениям Альберта Ахенского – чудесными и невероятными по ценности сокровищами в виде золота и серебра, драгоценных и искусно изготовленных сосудов), однако же одновременно приказал своей «секретной службе» глаз не спускать с опасного и непредсказуемого норманна (заявившего, согласно кесариссе Анне,  при виде императорских сокровищ, что с такими богатствами он бы завоевал весь мир). А «тайная полиция» василевса ромеев свое дело знала…
Гораздо сложнее оказался ход переговоров «греческого» императора с Раймундом де Сен-Жиллем. Граф Тулузский, разочарованный тем, что папа римский, вопреки его пожеланиям и ожиданиям, так и не назначил его Главнокомандующим «вооруженного паломничества» объединенных сил Христианского Запада, и без того постоянно стремился играть главную роль в происходящем и ничем не сдерживать своего переменчивого нрава.
Уже его первая встреча с василевсом ромеев прошла отнюдь не в дружественной обстановке. Непосредственно перед аудиенцией тулузец Раймунд узнал, что в столичном пригороде между его южными французами и императорскими войсками произошло вооруженное столкновение, если не сказать – сражение -, в котором «коварные греки» нанесли его «Христову воинству» тяжелые потери. Кроме того, до графа де Сен-Жилля дошли слухи, что василевс ромеев якобы клятвенно обещал даровать норманну Боэмунду титул своего личного представителя - «доместика Востока» - и, тем самым, обеспечить ему руководящее положение среди командиров пяти «армейских групп» будущих освободителей Святого Гроба.
Поэтому Раймунд де Сен-Жилль явился к василевсу на прием в крайне скверном расположении духа и категорически отказался присягнуть Алексею на верность. Он заявил, что уже принес клятву верности Святому Отцу в Риме (то есть римскому папе), а вообще-то его христианская совесть запрещает ему служить иному сеньору, кроме Господа Иисуса Христа. А заодно достаточно прозрачно намекнул, что не намерен в какой-либо форме подчиняться герцогу Тарентскому Боэмунду.
Василевс Алексей вновь проявил терпение и выдержку человека, имеющего в своем распоряжении целый легион золотых ослов. Нет, не апулеевских, а вполне реальных ослов, нагруженных золотом. Он дал графу Раймунду время подумать, предоставив затем успевшему оправиться от печенежских побоев и прибывшему в Константинополь епископу Адемару из Пюи возможность урезонить своенравного тулузца. В этом «промывании мозгов» строптивого Раймунда по мере сил приняли участие и щедро одаренные василевсом ромеев светские владыки «франков» – Готфрид Бульонский и Боэмунд Тарентский, кровно заинтересованные в устранении угрозы успеху «вооруженного паломничества», поставленному под вопрос жестоковыйностью южнофранцузского сеньора. При этом оба они не преминули указать на регулярно получаемые ими от великодушного царьградского владыки дружеские подношения. Наконец, усиленное давление на неуступчивого, педантичного и  явно закомплексованного Раймунда де Сен-Жилля начали оказывать и прибывшие во «Второй Рим» последними и сразу же с величайшей готовности присягнувшие на верность «греческому» императору предводители фламандско-нормандского контингента – герцог Роберт Нормандский, граф Роберт Фландрский и граф Стефан Блуаский. В итоге объединенные усилия воевод крестоносцев увенчались успехом. Но этот успех был не полным, а половинчатым.
Ибо Раймунд Тулузский и Сен-Жилльский согласился не присягнуть василевсу ромеев, а лишь дать честное слово, что не предпримет ничего против жизни, интересов и чести императора Константинополя. Хотя это почти что силой вырванное у строптивого тулузца торжественное обещание «перед лицом своих товарищей» и сдвинуло с места увязшую по самые ступицы колес телегу переговоров, его крайне туманный и необязательный характер были очевидны всем и каждому.
Тем не менее, Раймунда, хоть и с грехом пополам, но все же удалось уломать. И потому «греческий» император Алексей не видел более причин отказывать графу Тулузскому в том, чем он уже одарил прочих вождей крестоносного воинства. Василевс ромеев осыпал графа де Сен-Жилля столь щедрыми дарами и настолько покорил его своей любезностью и учтивым обхождением, что сердце Раймунда смягчилось. Ему настолько полюбился щелрый император «греков», что граф Тулузский, переправив на ромейских кораблях свое сильно потрепанное, но успевшее восстановить кое-как свои силы, воинство в Малую Азию, не смог отказать себе в удовольствии еще раз возвратиться в Константинополь и сполна насладиться гостеприимством василевса.
Таким образом, первая «встреча на высшем уровне» между «франками» и «византийцами» завершилась ко взаимному удовлетворению высоких договаривающихся сторон. Поистине лукулловы пиры  и громогласные взаимные заверения в любви и дружбе увенчали собой полную обоюдного недоверия и почти неприкрытой враждебности «интермедию» - достойный упоминания политический гротеск, ход которого уже предвещал будущие новые осложнения и трагедию, достигшую через сотню лет с небольшим своего кровавого апогея – взятия Константинополя приступом участниками четвертого по счету «вооруженного паломничества» в 1204 году…
7.Невежа-«франк» на троне василевса
Еще ярче, чем «франкско»-«византийская» комедия с присягой василевсу, о глубочайшей, непреодолимой пропасти, разделявшей грубых, неотесанных, малограмотных, но уверенных в своих силах рыцарей-«латинян» и цивилизованный, культурный, богатый, образцово организованный «Второй Рим», еще способный ослеплять и «дурить» западных «варваров», мастерски владевший политическими средствами и дипломатическими ухищрениями, но вынужденный весьма экономно использовать остатки своего былого могущества, свидетельствует примечательная история, поведанная кесариссой Анной Комниной современникам и потомкам в «Алексиаде».
В своих записках кесарисса повествует о том, что во время приема в императорском дворце один знатный франк осмелился занять место василевса ромеев, иначе говоря – нахально усесться на «священное седалище» - императорский трон (в раболепной «Византии» все, связаннее со «священной» особой императора, считалось и называлось «священным»)! Василевс Алексей, которому давно уже была известен надменный нрав «латинян», молча стерпел это, ни слова не сказав по поводу неслыханного нарушения придворного этикета. А Балдуин Булонский, брат Готфрида Бульонского, взяв нарушителя протокола за руку, заставил его встать с императорского трона и усиупить место его законному владельцу (тем более, что василевс ромеев после присяги верности, принесенной ему «франками», считался их верховным сюзереном).
Нарушитель подчинился, но пронизал василевса недобрым взглядом и вслух выразил свое недовольство тем, что какой-то жалкий грек смеет сидеть, когда храбрые рыцари должны стоять. Василевс приказал перевести ему дерзкие слова невежливого «франка», но ничего не сказал и по поводу этой новой дерзости предпочтя проглотить очередную обиду, не связываться из-за такого пустяка с невежей-«варваром», дабы «сохранить лицо»…
Лишь при прощании он, подозвав к себе высокомерного и бесстыдного «латинянина», спросил его о том, кто он, откуда прибыл и из какого он рода.
Дерзкий «латинянин» отвечал, что он – чистокровный франк знатного рода. Что у него на родине на перепутье четырех дорог стоит построенный давным-давно храм (видимо, часовня – В.А.), куда приходит каждый, желающий сразиться на поединке, и ждет того, кто бы отважился принять его вызов. На  этом перекрестке неучтивый франкский рыцарь, по его собственным словам, долго стоял без дела и ждал появления противника, однако не нашлось человека, настолько храброго, чтобы дерзнуть сразиться с ним.
На это василевс ромеев отвечал, что,если «франк» до сих пор напрасно ждал возможности сразиться, то теперь у него эта возможность будет в избытке…
Очень скоро выяснилось, что Алексей Комнин как в воду смотрел…
Глава седьмая.
ПАЛОМНИЧЕСТВО РЫЦАРЕЙ.
Поход по Анатолии, Антиохийское чудо и освобождение Иерусалима.
Капитуляция Никеи – Дорилейская победа и неисчислимая добыча – Раскаленные пустыни, «дьявольские горы» - Военные забавы – Военная хитрость Боэмунда – Голод в Антиохии – Раскопки под храмом святого Петра – Разгром «аскара» Кербоги – Бои местного значения, видения и мятежи – Испытание огнем в Страстную пятницу и вифлеемские колокола – Осадные башни у стен Святого Града – Общий штурм после Крестного хода – Иерусалимская резня
1.Капитуляция Никеи
Поначалу рыцари Креста явно пользовались милостью и благосклонностью Небес.
Несметная «Божия рать» пройдя через Никомидию, практически без боестолкновений и, соответственно, без боевых потерь достигла наконец Никеи – столицы сельджукского Иконийского султаната – «Рума» -, расположенной на восточном берегу Асканийского озера, недалеко от Мраморного моря. Военная обстановка складывалась благоприятно для «Христова воинства». Ибо сельджукский султан Килич-Арслан I как раз в описываемое время сражался на востоке Анатолии с армянами, оставив в своей резиденции сравнительно слабый гарнизон (не опасаясь за судьбу Никеи после уничтожения «бедняцких ратей» Петра Пустынника).
Тем не менее, крестоносцы смогли окружить Никею (длина стен которой составляла почти семь километров) кольцом осады лишь к середине мая. Приданные в помощь «франкам» василевсом Алексеем «византийские» военные советники и хорошо знающие местность опытные проводники оказались весьма ценными помощниками. Среди ромейских советников выделялся некий Татикий, хотя и не имевший носа  (если верить подробному описанию Альберта Ахенского), но, будучи родственником «греческого» императора, посвященным в его самые тайные планы и замыслы, пользовавшийся всеобщим уважением. Осада шла успешно, и «неверные» защитники Никеи уже подумывали о сдаче крепости, когда получили весть о подходе к столице «Рума» султана во главе многочисленного войска.
Это известие дошло и до осаждающих, вызвав в «франкском» стане взрыв энтузиазма. «Латинские» бароны, почти не видевшие до сих пор противника, так и рвались в бой, закусив удила, как горячие кони. Их боевой пыл наверняка дополнительно подогревался жарким анатолийским солнцем и обильными возлияниями – вина в лагере было в избытке. Когда сельджукская армия 21 мая 1097 года попыталась прорвать кольцо осады вокруг Никеи на южном участке, «франки» тут же поспешили сразиться с «неверными».
Весь день кипела яростная сеча. Временами ситуация складывалась далеко не лучшим образом для рыцарей с Христианского Запада, которым пришлось впервые, в условиях палящего зноя, обстреливаемым меткими конными лучниками турок, в условиях восточного театра военных действий, помериться силами с врагами, не уступавшими «франкам» ни в численности, ни в ярости, ни в фанатизме, ни в жестокости, ни в коварстве и знании всякого рода военных уловок и хитростей. И лишь в ближнем бою, когда сражение фактически распалось на ряд отдельных рукопашных схваток, а на смену лукам и стрелам пришли копья и мечи, надежно защищенные кольчужной или же чешуйчатой бронею, крестоносцы проявили в полной мере свою убойную и пробивную силу, отбросив турок сначала к их лагерю, а затем – в горы.
Это была первая великая и – с учетом захвата сельджукских шатров и обозов – весьма прибыльная победа «франкских» баронов. Уже в результате этой первой «пробы сил» выяснилось, что ни одна из противоборствующих сторон не была намерена давать пощады неприятелю. Крестоносцы обнаружили в сельджукском обозе множество телег, нагруженных веревками, которыми тюрки, по своему обычаю, намеревались вязать захваченных ими военнопленных христиан для дальнейшей продажи «живого товара» на восточных невольничьих рынках. «Пилигримы» же без лишних слов отсекали плененным ими туркам головы, насаживали их на колья и перебрасывали через стены осажденной Никеи в город для устрашения гарнизона и жителей. Согласно описанию этой победной для «рати Творца» битвы, составленному добросовестным Альбертом Ахенским, около тысячи отрубленных турецких голов новые «франкские» вассалы императора Константинополя отправили ему – своему новому сюзерену – в мешках во «Второй Рим» (пусть себе их сеньор-василевс порадуется на досуге!). Алексей Комнил отблагодарил своих свежеиспеченных «франкских» вассалов за любезность дополнительными поставками провианта и фуража.
Не только завершившееся удачно для христиан сражение с сельджуками, но и дальнейший ход осады Никеи-Изника свидетельствовали о недостаточной подготовленности войска крестоносцев (которых сопровождал и небольшой ромейский контингент, старавшийся особо не соваться в пекло) к решению стоявших перед ним задач. Правда, провансальцам графа Раймунда удалось, сделав успешный подкоп под одну из стен осажденного города, некогда ставшего местом победного для Вселенского Православия Никейского Собора Христианской Церкви, добиться обрушения угловой башни. Однако, с учетом того, что городские стены Никеи насчитывали в общей сложности двести сорок (!) башен старой доброй римской постройки, этот частный успех «латинян» был, в общем и целом, равен «плюс-минус нулю».
Вдобавок вскоре выяснилось, что осажденные сельджуки регулярно снабжались продовольствием по Асканийскому озеру и потому отнюдь не голодали.
«Византийцы» спасли положение, доставив по суше на озеро военные корабли, блокировавшие сельджукскую столицу и со стороны озера. Успех не заставил себя ждать. Лишенные подвоза продовольствия, осажденные турки капитулировали. Но «измаильтяне» сдали город отнюдь не готовившимся взять его приступом крестоносцам, а…ромейскому флотоводцу Мануилу Вутумиту, командовавшему крейсировавшим по Асканийскому озере «греческим» флотом (с которым «измаильтяне» заранее, втайне от «латинян», договорились о сдаче Никеи).
Сдача турками богатого города чиновникам василевса ромеев (согласно возмущенному описанию этого события Альбертом Ахенским, дело не обошлось без коварного Татикия с отрезанным носом) вызвала у «франкских» рыцарей, уже предвкушавших радости взятия и разграбления Никеи, очередной приступ ярости и возмущения двурушничеством «лживых и лукавых греков». Алексею Комнину удалось подсластить им эту горькую пилюлю, передав большую часть взятой в Никее несметной добычи своим «латинским» ленникам, а также дополнительно увеличив ежедневную порцию фуража для их верных боевых товарищей-коней. «Кельтских» военачальников кир Алексей пригласил в Пелекан, где в очередной раз щедро одарил – на этот раз не за счет своей собственной казны, а золотом и драгоценными камнями из сокровищницы сельджукского султана. И потому, несмотря на упущенную по вине двуличных «византийцев» близкую, как локоть, возможность разграбить Никею, в стане крестоносцев все же снова воцарились радость и счастье. «Франкский с ромейским – братья навек…».
Да и почему «воинам Христовым» было не радоваться? Как-никак, они одержали первую со времени начала своего «вооруженного паломничества» великую победу над «неверными». У них были все основания надеяться на успешное продолжение операции «Гроб Господень» и все новую, все более богатую добычу. А Бог, если верить «Всемирной хронике» Фрутольфа-Эккехарда, в таком изобилии посылал им все необходимое для жизни, что баран продавался всего за одну, бык – всего за двенадать монет. Почти что даром!
Ярким выражением овладевших всей «ратью Творца» непомерного презрения к противнику послужило письмо графа Стефана Блуаского своей пребывавшей на далеком Христианском Западе благоверной супруге, в котором знатный «воин Христов» выражал свою твердую уверенность в том, что через пять недель «паломники» будут в Святом Граде Иерусалиме…если только, добавлял он, с легким налетом сомнения, в котором, кажется, сам не решался себе признаться, «Божья рать» не слишком задержится под Антиохией…
2. Дорилейская победа и неисчислимая добыча
За взятием Никеи последовал поход «Христова ополчения» по Анатолии – долгий, сопряженный с множеством тягот, марш «латинских» крестоносцев по Малоазийскому полуострову, негостеприимному, каменистому, засушливому плоскогорью, по раскаленным от солнечного жара степям и солончаковым пустыням, через скалистые горные гряды, беспощадно опустошавший ряды благочестивых пилигримов-меченосцев и без вражеских нападений.
Не испытывая ни малейшего страха перед грозящей неудачей, согласно утверждению Альберта Ахенского, все пять отрядов «франкского» войска снялись с лагеря один за другим. Первым был норманн Боэмунд Тарентский, выступивший 26 июня. Через два дня за ним последовали Раймунд Тулузский, Готфрид Бульонский и Гуго де Вермандуа, еще через день – Роберт Нормандский. Ромейские вспомогательные контингенты под командованием опытного в военном деле Татикия сопровождали огромную рать «латинян», которая, по совету безносого «византийца» 30 июня снова объединилась, после чего продолжала продвижение по единственной широкой, древнеримской постройки, дороге, на юг в глубь сельджукской территории двумя тесно соприкасавшимися и взаимодействовавшими между собой маршевыми колоннами, под командованием, соотвественно, Боэмунда и Раймунда,
Насколько мудрым был совет безносого Татикия, выяснилось уже на следующий день. Войско Боэмунда, преодолевшее труднопроходимую горную гряду и расположившееся станом на Дорилейской равнине (близ современного турецкого города Эскишехира), на рассвете подверглось нападению сельджукского султана Килич-Арслана (успевшего привести в порядок свой «аскар», потрепанный «франками» в битве при Никее) и его союзника эмира Данишменда Гази (опытного полководца, участвовавшего еще в разгроме ромеев сельджуками под Манцикертом). Наибольшую угрозу для «латинян», как и в сражении под Никеей, представляли конные лучники сельджукского султана, кружившие, по старой доброй кочевничьей традиции, смертоносной «каруселью» вокруг крестоносной рати, осыпали «франков» градом стрел, избегая сходиться с «многобожниками» в рукопашной схватке один на один. Опустошив свои колчаны, отстрелявшаяся партия стрелков из лука уступала место  новой партии, а пока та, в свою очередь, стреляла по врагу, отъезжала к своим обозам за новыми стрелами. Так могло продолжаться очень долго.
Умудренный опытом Боэмунд сразу же известил следовавшего за ним Раймунда через гонца о новом нападении сельджуков и попросил его поторопиться. Своим же воинам норманнский герцог приказал пока что ограничиться обороной лагеря. Тем не менее, его норманнам вскоре пришлось очень туго. Притиснутые друг к другу, как овцы в загоне, южно- и северонорманнские рыцари до полудня держались в полном сельджукском окружении, осыпаемые «агарянскими» стрелами и страшась, что вот-вот вот придет позорный конец их дерзновенной мечте об освобождении Гроба Господня…
Однако Боэмунд не ошибся в своих расчетах. Когда палящее солнце стояло в зените, на поле брани появились первые контингенты подтягивающегося войска графа Раймунда. Они сходу и с такой яростью обрушились на турок, что  теперь уже «измаильтяне» оказались в ситуации «спасайся кто иожет». Лишь поспешное бегство спасло сельджуков от угрожавшего им окружения.
В руки победоносных «воинов Христовых» и на сей раз попало все, что тюрки взяли с собой для поддержания своих сил - немалые запасы зерна и вина (вообще-то запрещенного формально правоверным мусульманам), быки, коровы, овцы, верблюды и ослы, лошади и мулы, а также драгоценности, золото и серебро без счета, богато изукрашенные, чудесной работы шатры…
В тот памятный день «вооруженными паломниками» с Христианского Запада была одержана над «агарянами» удивительная, поистине чудесная, блестящая победа, безмерно прославляемая не только хронистами-современниками. Историки и по сей день едины во мнении, что, в первую очередь, благодаря этой победной для «франков» битве при Дорилее перед крестоносцами открылся путь на Иерусалим. Так, например, Рене Груссе сравнивает ее с победами величайшего полководца Античности Александра Македонского над персами при Гранике и при Гавгамелах-Арбелах, полагая, что Дорилейская победа крестоносцев на более чем столетие определила перевес сил в пользу «франков» на Ближнем Востоке.
Хотя с этой оценкой (как, впрочем, и со всякой другой) можно поспорить, тюрки-сельджуки настолько тяжело переживали свое повторное поражение, что с тех пор предпринимали лишь незначительные попытки сдерживания продвижения крестоносцев по Малой Азии.
Но нам известно, что это продвижение, несмотря на отсутствие организованногот сопротивления турецкой стороны, стоило «франкам» огромных – в основном  небоевых - потерь.
3.Раскаленные пустыни, «дьявольские горы»
Султан Килич-Арслан отступил со своим изрядно потрепанным «аскаром» в горы, приказав, однако, своим подданным оставлять наступающим по старой римской дороге «франкам» только «выжженную землю». Он повелел загрязнять все колодцы и цистерны, рарушать все мосты, сжигать все селения. Жителям было приказано оказывать пришельцам-«троебожникам» пассивное сопротивление, предавая врагов Аллаха гневу пророка и природных стихий…
И потому уже поход крестоносцев по горам и пустыням опаленной солнцем Фригии стал походом, преисполненным ужасов, лишений и тягот, предъявлявшим к мужеству, выдержке, выносливости и готовности страдать во имя Господа  «пилигримов» поистине нечеловееские требования. «Вооруженные паломники» тащились по лишенной деревьев и, соответственно, тенистых уголков, унылой местности, раскаленной палящим летним солнцем до температуры вулканической лавы. Поскольку взятые с собой в дорогу запасы провианта скоро подошли к концу, «воины Христовы» были вынуждены притуплять в себе чувство голода полуразжеванными стеблями сахарного тростника, ветками и листьями кустарников, которые они вырывали и растирали между пальцами, а также зловонным, скоропортящимся мясом павших животных. Впрочем, в последнем недостатка не было. Ибо кони, мулы, лошаки гибли тысячами от палящего зноя и бескормицы…
Люди также бесмерно страдали от беспощадной жары, вызывающей галлюцинации и мучительную жажду. Согласно Альберту Ахенскому, за один единственный августовский день испустили дух разом пять сотен «паломников» обоего пола. Беременные женщины, иссушенные зноем выжженной земли, разрешались от бремени прилюдно в чистом поле, после чего безучастно оставляли плоды своего чрева и продолжали путь. Рыцари, потерявшие своих коней, совсем не по-рыцарски пересаживались на быков и коров. По сообщению анонимного автора хроники «Gesta Francorum» - «Деяния франков» -  нужда доходила до того, что козам, баранам и собакам приходилось везти на себе поклажу и оружие «Христовых ратников»…
Когда войско крестоносцев в середине августа добралось до Икония (современной Коньи), оно, по единодушному мнению всех хронистов, было на пределе своих сил. Шестинедельный поход по засушливой Фригии тяжело отразился даже на военных предводителях «рати Творца». Отличавшийся геркулесовым телосложением герцог Готфрид Бульонский на охоте получил тяжелые отметины от когтей лютого зверя на икре и на мышцах бедра. Граф Раймунд Тулузский так тяжко расхворался, что епископ Оранжский предусмотрительно заранее совершил над ним обряд соборования (или, как говорят римо-католики - «последнего помазания»).
Однако недельного отдыха в благословенном фруктовыми садами и многочисленными водоемами Иконии – прежнем столичном городе сельджукского (И)конийского султаната – оказалось достаточно для придания телам и душам истомленным долгим странствием «паломникам в Святую Землю» новую энергию. Когда через несколько дневных переходов, близ Ираклии им снова преградил путь турецкий «аскар», отдохнувшие и набравшиеся сил «франки» атаковали «магометан» с такой «фурией», что охваченные ужасом «измаильтяне» стремглав бежали с поля сражения. Путь беглецам освещала ночная «хвостатая звезда» - комета -, открывшаяся на потемневшем небосводе очам монаха Фульхерия Шартрского.
Вскоре после этой новой победы «воинства Христова», под Тианой (родным городом знаменитого на весь античный мир неопифагорейца, мага и теурга Аполлония Тианского, чей культ в свое время соперничал с почитанием Самого Иисуса Христа), войско крестоносцев снова разделилось надвое. Брат Готфрида Бульонского, Балдуин (с этого момента на некоторое время уходящий со «сцены» за «кулисы»), и племянник Боэмунда Тарентского, Танкред, приняли решение добраться до Сирии прямиком, через горный проход под названием Киликийские ворота. Однако основная масса «рати Творца» решила (вероятно, по совету ромейских «лоцманов») идти в Сирию обходным путем – через расположенную к северо-востоку от Тианы Кесарию Каппадокийскую, или Мазаку, а оттуда, по ответвляющейся в юго-восточном направлении дороге, через горы Антитавра.
Дорога через Кесарию Каппадокийскую была – во всяком случае, на своем начальном отрезке – не только более легко проходимой, но и пролегала по областям с притесняемым турками армянским христианским населением, уже подготовленным ромеями к роли «пятой колонны» (используя выражение Режин Перну). Армяне не только снабжали измученных долгим и тяжелым переходом крестоносцев свежим провиантом и питьевой водой,  но и сформировали в помощь «франкам» несколько вооруженных отрядов своих земляков, поднаторевших в ведении партизанской войны с сельджуками. Кроме того, армяне предоставили «пилигримам» необходимых «ратникам Христовым» для преодоления тесных горных проходов Антитавра опытных проводников, хорошо знающих все тропы и перевалы.
Этот заключительный этап похода «вооруженных паломников» по Малой Азии был сопряжен для войска «пилигримов» с очередными тяготами и трудностями, казавшимися почти непреодолимыми. Единственная дорога находилась в катастрофическом состоянии. То взбираясь на отвесные кручи, то спускаясь в глубокие пропасти, она, после продолжительных ливневых дождей, превратилась в почти непроходимую даже для пешехода, раскисшую, чуть заметную в непролазной грязи, тропу. Десятки лошадей срывались в пропасти «дьявольских» гор, и одно падающее вьючное животное, если верить «Деяниям франков», увлекало за собой другое. От горя и печали рыцари били себя в грудь и стремились избавиться от своего оружия, ставшего их слишком обременять на трудном пути через горы. Многие из менее выносливых «пилигримов» продавали за бесценок свои щиты и добрые брони более выносливым сотоварищам, другие просто выбрасывали их, не ожидая никакой платы, лишь бы иметь возможность облегчить себе дальнейший путь. И все они были близки к отчаянию…
Но наконец был преодолен и труднопроходимый Антитавр. В первой половине октября ликующие армянские «братья во Христе» открыли своим находившимся на пределе сил «освободителям» ворота и закрома города Мараша, дав «интернационалистам» с Христианского Запада возможность несколько дней наслаждаться радостями восточного гостеприимства. Когда 15 октября армия «вооруженных паломников» продолжила свой поход, она, изрядно восстановившая свои силы, продвигалась гораздо быстрее, чем прежде.
Всего через пять дней передовой отряд «рати Творца» во главе с не знавшим усталости Боэмундом добрался до Железного моста через реку Оронт. До столицы Сирии Антиохии – третьего «царственного града» после Первого Рима на Тибре и Второго Рима на Босфоре –,оставалось всего три часа пути…
4. Военные забавы
Альберт Ахенский начал описание первых впечатлений крестоносцев при виде предместий Антиохии со слов: «Была среда, когда они вступили в область Антиохии и осадили ее стены». Антиохия покоилась в столь глубоком молчании, что из-за ее стен не слышалось ни единого звука. Можно было подумать, что вся эта крепость пуста от защитников.
Тем не менее, при ее виде у «воинов Христовых» перехватило дыхание. Город Антиохия располагался на расстоянии двадцати километров от моря, опираясь на крутые горы, на плодородной, изобильной хлебом и плодами равнине. Ее громадная оборонительная стена окружала не только тесно застроенную территорию собственно города с роскошными виллами предместий и возвышавшейся на горной вершине цитаделью, но и многочисленные сады и поля, а также обширные зеленые луга – прекрасный, влекущий к себе, обещающий несметную добычу мегаполис, в свое время – третий по численности город Римской империи (после Рима и Александрии), и в то же время – почти неприступная крепость. Ее мощные, построенные при императоре Юстиниане I Великом стены и отреставрированные «греческими» градостроителями на рубеже тысячелетий фортификационные сооружения находились все еще в исправном состоянии и оборонялись опытным в военном деле гарнизоном, в избытке снабженным всем необходимым и способным выдержать длительную осаду.
Правителем – «вали» - этой неодолимой твердыни, чьи зубчатые стены увенчивали четыреста (!) трехэтажных, высотой до двадцати пяти метров башен,  был туркоман-туркмен Яги-Сиян бен Мухаммед бен Альп – опытный, выросший в седле мастер военного искусства (успевший послужить сельджукскому султану Малик-шаху, правителю Сирии Тутушу, правителю Халеба-Алеппо Ридвану и правителю Дамаска Дукаку) чьими главными достоинствами, если верить крупнейшему мусульманскому хронисту описываемого времени Ибн аль-Асиру (то ли арабу, то ли курду), были способность принимать правильные решения, решительность и осмотрительность. У Яги-Сияна было достаточно времени для того, чтобы подготовиться к осаде вверенного ему города – «Невесты Сирии»! – войском «троебожников». В распоряжении антиохийского коменданта были арсеналы, полные оружия всех видов; провиантские склады, полные съестных припасов; цистерны, полные воды, да к тому же множество колодцев и источников. Воины Яги-Сияна отличались безупречной выучкой и дисциплиной. Единственным слабым местом антиохийского гарнизона была его относительная малочисленность – воинов не хватало для занятия всех оборонительных постов на стенах и на башнях огромного города.
Кроме того, Яги-Сияну пришлось иметь дело с крайне ненадежным городским населением, которому он не мог доверять. Жители Антиохии, отнятой турками у ромеев совсем недавно, в 1085 году, были в большинстве своем восточными христианами – греками и армянами – нисколько не скрывавшими своих симпатий к крестоносцам (хотя и западным, но все же христианам). Поэтому Яги-Сиян с первого же дня стремился показать городским «троебожникам», кто в доме хозяин. Он превратил христианский собор святого Петра (основавшего свое первое епископство именно в Антиохии, прежде чем направить свои стопы в италийский Рим) в конюшню, выслал множество христиан из города, обложил состоятельных антиохийцев тяжелыми поборами и податями, заставлял их таскать камни, обслуживать метательные машины, а также, если у него портилось настроение, подвешивал христианского патриарха Антиохии в клетке на зубце городской стены…
1 ноября 1097 года предводители воинства крестоносцев собрались на первый военный совет. Раймунд высказался за немедленный штурм Антиохии. Однако Боэмунд – как выяснилось впоследствии, из своекорыстных побуждений – предложил отложить штурм до ожидаемого «франками» прибытия в антиохийскую гавань, или порт, святого Симеона двух флотов – ромейского и генуэзского. «Латинские» бароны, посчитавшие необходимым сделать передышку после долгого анатолийского перехода, и дать отдых своим утомленным членам, приняли сторону норманнского герцога. Так началась осада Антиохии, первые недели которой напоминали скорее «военную игру», чем серьезную военную операцию.
«Воины Христовы» разбили свой стан у врат «Невесты Сирии», не окружив ее полным кольцом осады, и, после перенесенных лишений, предались, наконец, заслуженному отдыху, объедаясь даровыми хлебом, фруктами, опиваясь даровым вином, наслаждаясь радостями буколической лагерной жизни и обращая внимание на противника, только если тот дерзал своими вылазками нарушать нормальный ход их беззаботного и бесконечного «пикника». Так они коротали время, отправляясь иногда, для смены впечатлений, за фуражом и провиантом по окрестным градам и весям, порою натыкаясь на турецкие разъезды, дававшие рыцарям-броненосцам возможность размяться и развлечься, преследуя по пятам улепетывающих в (притворном?) страхе мусульман…
Хронисты, как лица духовного звания, описывали первые, беззаботные, недели осады не без стыда или, во всяком случае, не без смущения. Даже вышедший из-под пера Альберта Ахенского благочестивый героический эпос кажется при описании этого периода странным образом бессодержательным, хотя хронист явно пытается разнообразить его описанием различных анекдотичных случаев. В таких постоянных военных забавах и развлечениях, пишет он в заключение одного из красочных описаний стычек и конных рейдов,  прошло немало времени. Но вот у народа Божьего постепенно стали подходить к концу съестные припасы.
Хотя долгожданные ромейский и генуэзский флоты в назначенный срок прибыли в порт святого Симеона и разгрузились надлежащим образом, доставленные ими припасы были съедены к Рождеству. И «рать Творца» вновь стала голодать. «Франкским» фуражирам приходилось все дальше углубляться в незнакомую местность, чтобы разжиться чем-нибудь съестным…
Одновременно испортилась погода. Бури и ледяные дожди весьма осложнили пребывание успевших кое-как приспособиться к жаре «латинян» расположившихся на равнине Оронта. И Стефан Блуаский в одном из учтивых писем своей оставшейся на родине любимой и достолюбезной супруге Адели, дочери Вильгельма Завоевателя, мелахолически заметил, что зима на Востоке чрезвычайно похожа на нашу западную зиму.
Переизбыток влаги, не только обрушивавшейся на землю с небес, но и, казалось, изливавшейся наружу из недр земных, вкупе с совершенно «европейским» холодом, свалили с ног множество крестоносцев, с новой силой прорежая ряды только-только пришедших в себя после мук адской жары «Христовых воинов». За эти жестокие зимние месяцы под стенами Антиохии каждый седьмой крестоносец пал жертвой какой-либо болезни. Даже отличавшийся богатырским здоровьем Готфрид подхватил такую жестокую лихорадку, что периодически терял боеспособность. В результате выхода из строя военных предводителей ослабла дисциплина в их отрядах. Боевой дух «паломников» упал, можно сказать, до нуля…
К счастью для крестоносцев, с началом холодного времени года активизировались военные действия, и «франки» смогли, в ходе многочисленных мелких стычек и боев местного значения, доказать свое несомненное военное превосходство. 18 декабря Боэмунд заманил в засаду турецкий отряд и взял немало пленных, приказав казнить их под стенами Антиохии на виду у осажденных. 29 декабря рыцари Раймунда отбили вылазку антиохийского гарнизона, нанеся осажденным тяжелые потери, но и сами потеряв немало людей убитыми и ранеными.Два дня спустя, в последний день кровавого 1097 года, Боэмунд разгромил при Хаме (расположенной южнее осажденной Антиохии) спешивший на выручку осажденным в Антиохии сельджукам «аскар» Туктегина – атабека-опекуна дамасского эмира Дукака Малика -, возвратившись в христианский стан со славой, хотя и без достойной упоминания добычи.
Но, невзирая на подобные отдельные успехи «латинян», среди них все больше распространялись уныние и отчаяние. Деморализованная голодом, парализованная видом казавшихся неприступными оборонительных сооружений сельджукской твердыни, христианская рать впала в тупую апатию. Вывести ее из этой апатии не могли даже предписанные походным духовенством постные дни и внеочередные богослужения…
От хронистов не укрылись первые случаи дезертирства и совсем не христианской трусости. Так, «Деяния франков», сообщают, что даже сам Петр Пустынник (присоединившийся к рыцарскому войску с остатками своей разгромленной турками под Никеей «нищей рати»), на пару со своим товарищем по несчастью – уже неоднократно упоминавшимся выше Гийомом де Шарпантье - виконтом Мелена по прозвизу «Плотник» - предпринял недостойную и бесславную попытку спастись бегством из голодающего стана «пилигримов». Впрочем, оба дезертира были схвачены настигшими их норманнами Танкреда и с позором возвращены в тайно покинутый ими лагерь. Там неотесанному силачу Гийому Плотнику пришлось всю ночь напролет простоять в шатре Боэмунда Тарентского по стойке «смирно».
5. Военная хитрость Боэмунда
Вообще следует заметить, что хитрый, коварный, выносливый и искушенный в искусстве интриги герцог Тарентский стал занимать в сообщениях летописцев Первого Крестового похода все больше места. Он явно все чаще привлекал их внимание. Очевидно, утратившее мужество, обуреваемое сомнениями войско «франков» все сильнее склонялось к мысли, что предводитель южноитальянских норманнов – единствнный человек, способный еще исправить ситуацию и спасти «рать Творца» от грозящей ей гибели. Боэмунд не замедлил воспользоваться этими настроениями и стал всеми силами поддерживать и разжигать их. Одновременно потомок викингов принялся с хладнокровием опытного шулера тасовать карточную колоду так, чтобы в итоге все козыри оказались у него на руках.
Сначала он, якобы по величайшему секрету, сообщил ромейскому военачальнику Татикию, что «франкские» государи считают себя преданными императором Алексеем и потому якобы втайне решили убить безносого «грека» как представителя и шпиона коварного василевса в стане «пилигримов». Как ни странно, Татикий – стреляный воробей, всегда обладавший (несмотря на отсутствие носа) острым нюхом, поверил этому клеветническому обвинению. Поддавшись на «нордическую хитрость» Боэмунда, введенный в заблуждение «византиец» сообщил недоуменным «франкским» военачальникам, что, вследствие трудностей со снабжением, должен вернуться на территорию Ромейской василии, дабы позаботиться о возобновлении поставок продовольствия и фуража.
После того, как обманутый хитрым норманном безносый Татикий отплыл из гавани святого Симеона, Боэмунд искусно разжег среди «франкских» баронов возмущение этим «вероломством»и «дезертирством». По утверждениям норманнского герцога, после этого акта подлейшей измены присяга, принесенная «латинянами» императору «греков» Алексею Комнину, утратила свой обязательный характер и силу. И, наконец, Боэмунд прозрачно намекнул на то, что вскоре утратит возможность добывать средства на содержание своего воинства и вернется в Южную Италию…если только после взятия крепкостенной Антиохии победоносные «вооруженные паломники» не передадут ему во владение этот город с прилегающей областью…
Прежде чем «латинскими» предводителями было принято соответствующее официальное решение, «армии Бога» пришлось в очередной раз выступить из лагеря и сразиться с очередным «агарянским» войском под командованием эмира Ридвана Алеппского, шедшим на помощь гарнизону осажденной Антиохии. Крестоносцы выдержали и это испытание, снова одержав впечатляющую победу, причем одновременно с разгромом «аскара» эмира Ридвана успешно отразили вылазку осажденных под командованием Яги-Сияна. Мало того! После того, как английский флот 4 марта 1098 года доставил осаждающим свежие подкрепления, провиант и осадные орудия, «латиняне» смогли сомкнуть, наконец, вокруг Антиохии кольцо окружения. Святой Георгий и веселая Англия!
Однако защитники «Невесты Сирии» по-прежнему стойко держались. Месяц проходил за месяцем, а конца изнурительной, отнимавшей все больше сил у «латинян» осады все еще не предвиделось. Однако затем события стали происходить во все убыстряющемся темпе. И опять управлять ходом этих событий и пользоваться их последствиями Бог предоставил беззастенчивому в средствах, коварному и целеустремленному герцогу Тарентскому.
Когда в начале мая пришло тревожное известие, что к Антиохии, с намерением снять с нее осаду, приближается третий «аскар» сельджуков, на этот раз – во главе с грозным Кербогой Мосульским, и что этот третий «аскар» гораздо многочисленнее двух предыдущих «агарянских» армий, Боэмунд сообщил собравшимся на совет «франкским» баронам, что владеет ключом к захвату могучей сирийской твердыни, и что он готов пустить этот ключ в ход…если только ему беспрекословно отдадут во владение Антиохию (забыв о вассальной присяге василевсу Алексею, по которой все отвоеванные «франками» у «измаильтян» владения должны были возвращаться в состав Ромейской василии). За это хитрый норманн обещал предоставить другим предводителям «вооруженного паломничества» подкрепления при их дальнейшем походе на Иерусалим. Если же ему не отдадут во власть «Невесту Сирии», заявил Боэмунд в заключение своей краткой речи, чью «изысканную ироничность» с явным оттенком неодобрения отмечает даже высокопарное описание Крестового похода, вышедшее из-под вдохновенного пера Рене Груссе, тогда…он, герцог Тарентский, изыщет иное средство захватить Антиохию, но никаких подкреплений для похода на Иерусалим не предоставит.
Несмотря на возмущение Раймунда де Сен-Жилля, постоянно и по любому поводу спорившившего и соперничавшего с Боэмундом, сославшегося на принесенную вождями «франков» клятву верности императору «греков» Алексею Комнину (хотя как раз он, строптивый граф Тулузский, эту клятву василевсу не принес!) , все остальные «столпы» и «капитаны» – главы – войска «пилигримов» капитулировали перед взявшим их нахрапом герцогом Тарента, ограничившись лишь выдвижением единственного условия: дабы Антиохию закрепили за Боэмундом, он со своими норманнами должен будет первым ворваться в вожделенный город…
Вполне удовлетворенный достигнутым, герцог Тарентский раскрыл соратникам свой хитроумный план. Хорошо знакомый с обычаями и нравами Востока, он заблаговременно – вероятно, при посредничестве антиохийских христиан, которым периодически, в периоды затишья, разрешалось покидать город и возвращаться в него обратно -, вступил в контакт с армянином-ренегатом Фирузом (бронником, или кольчужником,  то есть изготовителем оборонительного вооружения, по профессии), притворно принявшим Ислам и на момент осады исполнявшим должность коменданта гарнизона то ли одной, то ли двух городских башен. Вероотступник-оружейник за хорошие деньги согласился тайно сдать свою башню «пилигримам» и тем самым обеспечить «странникам в Святую Землю» доступ в осажденный город. Несмотря на одолевавшие их сомнения, бароны одобрили коварный план Боэмунда, после чего потомок викингов подготовил операцию по захвату башен с аккуратностью опытного генштабиста.
Чтобы ввести Яги-Сияна в заблуждение, Боэмунд вечером 2 июня направил Готфрида Бульонского и Роберта Фландрского во главе семисот отборных рыцарей якобы навстречу приближающемуся к осажденной Антиохии «аскару» Кербоги Мосульского. Введенные этим отвлекающим маневром в заблуждение, защитники города решили, что в поле выйдет все войско «троебожников», и что предстоящей ночью гарнизон сможет, наконец, передохнуть. Между тем, выступившие из лагеря семьсот «франкских» баронов после наступления темноты повернули назад и стали в полной тишине готовиться к штурму.
В соответствии с упомянутой договоренностью, Боэмунд лично возглавил штурмовой отряд, намеревавшийся захватить башни бронника Фируза, именуемые «двумя сестрами». Если верить подробному описанию епископа Вильгельма-Гийома Тирского, герцог Тарентский, с трудом дышащий и преисполненный страха, перед началом операции еще раз собрал всех «франкских» баронов и настоятельно попросил их быть наготове. Сам Боэмунд нес в руке искусно сплетенную из пеньки веревочную лестницу, один конец которой был снабжен железным крюком. Была полночь. В городе царила глубокая тишина. Горожане набирались новых сил во сне, отдыхая от тягот, лишений и несения ночной караульной службы. Армянин-ренегат подал условный знак, получил отзыв и сразу спустил веревку, на которой должен был поднять привязанную к ней ждавшим внизу Боэмундом лестницу. Впрочем, когда лестница была поднята наверх и хорошо закреплена на обоих концах, не нашлось смельчака, готового залезть по ней на городскую стену. И тогда вперед вышел сам благородный герцог Боэмунд. Он быстро влез по лестнице на стену и положил руку на верх стены. Ждавший наверху Фируз крепко схватил его за руку и, зная, что это Боэмунд, якобы произнес: «Да здравствует эта рука!»…
Рыцари Боэмунда последовали за своим решительным сеньором и, хотя лестница порвалась и упавшие вместе с ней воины напоролись на выставленные у стены пики и копья, все же шестьдесят тяжело вооруженных «пилигримов» завладели «двумя сестрами» и прилегающими к ним участками городской стены. Оттуда норманны прокрались к соседним башням и отрубили головы их спящим на посту защитникам (при этом, к сожалению, безвременная кончина постигла и брата изменника Фируза). Затем «троебожники» разломали засовы запертой потайной калитки и впустили в город семьсот рыцарей, несколькими часами ранее под пение рогов покинувших «латинский» стан, обманув воинов Яги-Сияна своим обманным маневром и усыпив их бдительность… 
Дальше все пошло как по маслу. К рассвету большие городские ворота были широко раскрыты, над передовым укреплением цитадели развевалось знамя Боэмунда, «пилигримы» были уже в центре города, беспощадно истребляя всех попадавшихся им турок (в чем «франкам» усердно помогали освобожденные ими от «агарянского» гнета восточные «братья во Христе»).
Вали Яги-Сияну, разбуженному на утренней заре шумом яростной схватки, пришлось спасаться бегством в сопровождении своих тридцати своих телохранителей-гулямов. Правителю Антиохии действительно удалось тайными тропами уйти в горы. Однако там он упал со своего мула (по другой версии – с коня), сломал себе ногу и лишился чувств от боли (по другой версии – умер на месте). Малодушные гулямы бросили своего господина на произвол судьбы и сбежали. Если верить Альберту Ахенскому, три сирийских христианина, найдя в горах беспомощного тюркского «вали» и воздав ему все полагающиеся почести, срубили ему голову его же собственным мечом. По другой версии, местные армяне обезглавили «вали» серпом. По третьей – проходивший мимо армянский дровосек снес поверженному в прах  сельджукскому эмиру голову своим рабочим инструментом – лесорубным топором… «Темна вода во облацех», как говорили в подобных случаях наши древнерусские предки…
Как говорили древние римляне в подобных случаях: «Sic transit Gloria mundi» -  «Так проходит слава мира»…
Прихватив с собой отсеченную голову в качестве трофея, сирийцы (армяне или армянин) отправились в, ставшую вновь христианской, Антиохию, где, согласно Альберту Ахенскому, предъявили ее взорам всех христиан и государей. Голова Яги-Сияна была необычно крупной и толстой. Уши его были очень большими и широкими, сплошь заросшими волосами; волосы на голове – седыми, как и борода, при жизни свисавшая с его нижней челюсти до самого пупа…
6.Голод в Антиохии.
Вечером 3 июня 1098 года вся Антиохия, за исключением все еще упорно обороняемой последними сельджуками городской цитадели, находилась в руках крестоносцев. Им посчастливилось овладеть этим первоклассно укрепленным мегаполисом как раз вовремя, так сказать, «в последнюю минуту». Ибо на следующий же день после вступления «многобожников» в «Невесту Сирии» у стен взятого хитростью города появились триста турецких наездников, осененных пурпурно-красными знаменами, составлявших передовой отряд надвигавшихся на город полчищ мосульского эмира. На третий день после падения Антиохии к ее стенам подступили основные силы «аскара» Кербоги (посланного сельджукским султаном Хорасана Баркьяруком на помощь осажденным антиохийским «муслимам», но не поспевшего прийти к ним на выручку вовремя), достаточно многочисленные для того, чтобы сразу же окружить город со всех сторон.
Так недавние осаждающие всего за пару дней превратились в осажденных. Положение, в котором они оказались, было крайне тяжелым. Ибо к моменту захвата Антиохии «франками» продовольственные склады Яги-Сияна были почти пусты. Воины «франкских» баронов, рыскавшие в поисках добычи, обнаружили главным образом всякого рода блестящие побрякушки и безделушки, немного денег, а также перец и другие пряности, но крайне мало продуктов питания. Таким образом, христианские рыцари вкупе со своими оруженосцами, клириками, слугами и прочим «вспомогательным персоналом» были снова вынуждены затянуть потуже пояса и положить зубы на полку, тем более, что мосульский эмир Кербога быстро овладел портом святого Симеона – морскими воротами Антиохии.
Кербога не дал «троебожникам» времени привести свои ряды в порядок и освоить непрвычное им искусство обороны крепостей. Уже 9 июня сельджукские войска пошли на приступ стен Антиохии, одновременно с вылазкой еще державшегося тюркского гарнизона цитадели. Правда, «измаильтянам» не удался их комбинированный удар. Но, когда крестоносцы, в свою очередь, пошли на вылазку, они также были отбиты осаждающими с большим уроном. 12 июня эмир Кербога нанес новый удар, и опять «франкам» удалось отбить приступ. Тем не менее, турки штурмовали город так упорно и решительно, что даже «попутчики» войска «пилигримов» осознали опасность, которая угрожала «рати Творца». Осажденное войско крестоносцев охватило глубокое уныние…
Опять появились паникеры, дезертиры и перебежчики. Элегантный, изнеженный и не склонный к стойкому перенесению тягот и лишений войны граф Стефан Блуаский и Шартрский еще за день до штурма Антиохии «паломниками» сбежал в Александретту. Правда, после достигнутого Боэмундом «со товарищи» успеха, он решил было вернуться в ряды своих сражающихся «братьев во Христе». Однако, увидев издалека бесчисленные остроконечные маковки турецкого «палаточного города» под стенами осажденной Антиохии, малодушный граф повернул назад и поторопился взойти на корабль, дабы избежать дальнейших неприятностей. Прибыв в малоазийский город Филомелий, Стефан встретился с василевсом ромеев Алексеем и обрисовал «греческому» императору положение христианского гарнизона Антиохии в столь черных красках, что осторожный, не желавший понапрасну рисковать ромейский автократор решил отвести уже мобилизованную им на помощь крестоносцам «византийскую» армию обратно в Константинополь. Бережоного Бог бережет…
Дурному примеру графа Стефана (который, кстати говоря, по возвращении во Францию был, за свою явную трусость, так немилостиво принят своей нежно любимой супругой Аделью, что ему пришлось повторно взять Крест паломничества в Иерусалим!), последовали и другие знатные вельможи. В большинстве своем они, чтобы добраться до укромных горных троп, по которым надеялись прокрасться через турецкие линии, спустились ночью со стен и валов на канатах, за что и получили от своих более сильных духом соратников насмешливое прозвище «канатоходцев» или «канатных плясунов». Особенно неодобрительно хронисты отметили факт попытки к бегству столь недостойным образом и способом родственника Боэмунда Тарентского – Гуго де Гранмениля.
Тяжелее всего осажденные сельджуками «пилигримы» переносили голод. Уже через десять дней после вступления «франков» в Антиохию город оказался объеденным ими, как тучей прожорливой саранчи. Чтобы хоть как-то прокормиться, крестоносцы зарезали не только своих верблюдов, мулов и ослов, но и большинство лошадей, также пошедших путем всей бренной плоти; лишь некоторые особенно терпеливые и осмотрительные рыцари ограничились тем, что отворяли жилы своим коням и пили понемногу конскую кровь (по примеру тюркских и других кочевников). Собаки и кошки считались деликатесом и постоянно возрастали в цене. День ото дня повышалась также рыночная цена крыс и даже мышей. Находчивые повара научились перерабатывать на съедобное (или, по крайней мере, удобоваримое) подобие рагу даже кожаные рыцарские пояса и перевязи мечей. Твердую, как камень, или начавшую гнить кожу «паломники» увлажняли, размягчали в горячей воде и пожирали. Мало того! Многие гордые бароны, выступившие в «вооруженное паломничество» ради обретения «страны, текущей молоком и  медом», не гнушались поддерживать свои силы употреблением в пищу свежего помета животных, пытаясь делать его более удобоваримым для человеческого желудка и придавать ему лучших вкусовых качеств посредством перца, тмина и других пряностей. Далее Альберт Ахенский сообщал в своем неприкрашенном, совершенно правдивом и нелицеприятном репортаже о Первом «вооруженном паломничестве», что повесть о страданиях и муках этого неописуемого голода, который был вынужден переносить окруженный со всех сторон врагами народ Божий, кажется слишком страшной для человеческого слуха. За одно-единственное куриное яйцо (если только удавалось его раздобыть) платили шесть динариев, за десяток бобов – один динарий; за ослиную, лошадиную, коровью или верблюжью голову давали безант (золотую монету «византийской» чеканки), за копыто или ухо – шесть динариев…Бедный и незнатный народ был вынужден, из страха умереть от голода, употреблять в пищу собственную обувь…Очень многие наполняли свое голодное нутро крапивой и другими лесными травами…
Летописцы первого «вооруженного паломничества» сообщают и о людоедстве. Особенно «отличились» на поприще каннибализма приверженцы Петра Пустынника, нашедшие себе, если верить французской песни о Крестовом походе, вождя, очевидно, находившегося на грани безумия, в некоем «бешеном фламандце», взявшем себе турецкое имя Тафур (означающее «князь нищих»). Согласно «Песни об Антиохии», его приспешники, также прозванные «тафурами», по имени своего «нищего короля», свежевали турок, потрошили их, разделывали, тушили или жарили, и ели их мясо…
Даже если сделать скидку на известную склонность тогдашних клириков - «армейских писарей» воинства «пилигримов» - к преувеличениям и сгущению красок для придания своим повествованиям как можно большей занимательности, последствия терзавшего защитников Антиохии лютого голода, несомненно, были ужасны. Ежедневные случаи голодной смерти ослабляли войско «пилигримов». Многие рыцари тяжко хворали, даже граф Раймунд Тулузский и папский легат епископ Адемар из Пюи неимоверно страдали от желудочных колик и горячечного бреда. Но и те «воины Креста», что еще кое-как держались на ногах, испытывали невероятную слабость и едва могли держать в руках оружие. Они засыпали на посту или падали в бою от истощения, так что многие из них принимали смерть от вражеских мечей в глубоком обмороке…
И лишь «железный» норманн Боэмунд оставался не подверженным все более распространявшейся вокруг него опасной летаргии. Герцог Тарентский даже в этом тяжелейшем положении оправдал свою репутацию выдающегося военачальника. Ночь за ночью он неустанно совершал обход городских стен и башен, проверяя караулы. При подготовке вылазок в турецкий стан он давал немногим уцелевшим лошадям «вооруженных пилигримов» двойную порцию корма, требуя от их всадников поститься и молиться. Он собственноручно поджигал квартиры рыцарей, отказывавшихся идти на вылазку. Однажды Боэмунд поджег целый городской квартал, чтобы заставить квартировавших в нем воинов занять свои посты на стенах.
Тем не менее, положение «франков» ухудшалось день ото дня. Число умерших, заболевших, беглецов все возрастало. Лишь чудо могло спасти эту безмерно утомленную, впавшую в глубочайшее уныние, отчаявшуюся в победе «рать Творца», столь очевидно лишившуюся милости Божьей…
7. Раскопки под храмом святого Петра
И это чудо впрямь свершилось! Истинное чудо, придавшее новые силы ослабленным телам и новую надежду мятущимся душам. Оно свершилось планомерно, точно в срок и, так сказать, «попав в самое яблочко». Став для современников и для отдаленных потомков наглядным примером успешного применения психологического средства преодоления кризиса.
10 июня провансальский паломник Петр Варфоломей, или Пьер Бартелеми – слуга рыцаря Гийома Петри (или, по другим сведениям, провансальский клирик)  – явился на общую квартиру графа Раймунда и епископа Адемара, поведав обоим тяжко недугующим предводителям южнофранцузского «армейского корпуса», что ему четырежды являлся святой апостол Андрей (впервые – еще 30 декабря 1097 года) и поручил ему передать рыцарям Христовым копье, некогда вскрывшее бок Спасителя (согласно Евангелиям, римский воин, чтобы убедиться в смерти на кресте Распятого Иисуса, пронзил Ему копьем ребро, из которого излились кровь и вода). Он, Петр Варфоломей, счел себя слишком ничтожным и недостойным для выполнения такого приказа, и умолчал о своем «инсайте». Но теперь, после нового явления апостола и заявления святого, что воинство небесное примет участие в предстоящей битве и завоюет христианам победу, он все же решился сообщить высокородным господам, что святое копье (если же верить «Алексиаде» кесариссы Анны Комнины, в повествовании которой роль Петра Варфоломея играет Петр Пустынник – «Кукупетр», то не копье, а один из гвоздей, которыми был прибит к Кресту Спаситель на Голгофе) можно будет обрести в антиохийской церкви святого апостола Петра.
О Святом Копье существовало множество легенд. По одной из них, его острие было было вделано в рукоять меча «римского» императора Запада Карла великого:
«Кто не слыхал про острие копья,
Пронзившее распятого Христа?
Теперь тем острием владеет Карл.
Его он вправил в рукоять меча.
В честь столь большой святыни свой булат
Он Жуайезом - "Радостным" назвал...»
(«Песнь о Роланде»)
Но точное местонахождение святыни было неизвестно.
Епископ из Пюи якобы чрезвычайно скептически отнесся к истории о Святом Копье, поведанной убогим Петром. Но граф Тулузский, напротив, был настолько впечатлен рассказом визионера, что, с места не сходя, передал духовидца под опеку своего духовника Раймунда Ажильского (еще в период осады Антиохии крестоносцами использовавшего каждый свободный час для письменного изложения своих походных впечатлений и переживаний).
Новые откровения не заставили себя ждать. На следующий день священник Стефан из Валанса заявил, что во время ночной молитве в храме святой Марии удостоился лицезреть Самого Спасителя в сопровождении Богоматери и апостола Петра. По его словам, Христос вначале с резким осуждением высказался об ослабленной излишествами и бездельем «Божьей рати», но затем, преклонив Свой слух к слезным мольбам Пресвятой Девы и святого Петра обещал сменить гнев на милость и помочь «пилигримам» в бою.
Когда же в довершение ко всему над осажденным градом взошла большая яркая звезда, разделившаяся на три части и упавшая на лагерь турок, у графа Раймунда не осталось сомнений в необходимости отрядить, по желанию духовидца Петра, отряд землекопов, искать Святое Копье в указанном самим святым апостолом Андреем месте.
Целый день безрезультатно трудились откомандированные Раймундом с этой целью двенадцать рыцарей в церкви святого Петра. Но вот с наступлением сумерек, в таинственном вечернем полумраке, землекопы нашли то, что искали. Сам Петр Варфоломей, босой, в одной рубахе, спустился в вырытую яму, нашел там драгоценную реликвию и подал ее наверх сгоравшим от нетерпения сотоварищам. Раймунд Ажильский – очевидец этого знаменательного события – принял от него Копье и благоговейно поцеловал чудесно обретенную святыню. Рыцари-землекопы возликовали. Вскоре к ним присоединились антиохийские греки, сирийцы и армяне, стремившиеся лицезреть потустороннюю находку…
Завернутое в дорогой пурпурный шелк, Святое Копье было вскоре выставлено в храме святого Петра на всеобщее обозрение. Реакцию мучимых голодом, теснимых неприятелем, близких к отчаянию крестоносцев можно себе представить. При виде копья, освященного кровью Спасителя, они пришли в неописуемый восторг. Отчаяние сменилось надеждой и верой в близкую победу. Ликование верующих, столь тяжко страдавших от недобровольного поста и прочих мирских невзгод, не знало пределов. Паломники-меченосцы, почти утратившие способность владеть мечом, исполнились новых упований на скорую перемену их участи к лучшему, настолько воодушевившись, что, с места не сходя, потребовали от своих предводителей тотчас же вести их на бой с «неверными».
И лишь на совете владетельных государей раздались голоса сомневающихся. Главными «спикерами» лагеря «скептиков» выступили всегда отличавшиеся здравомыслием норманны – как северофранцузские, так и южноитальянские. Но, поскольку граф Раймунд, чрезвычайно падкий на все, связанное с мистикой и мистериями, тайнами и таинствами, с пеной у рта доказывал подлинность обретенного столь чудесным образом Святого Копья, и поскольку всеми явно ощущалась смена общего настроения «рати Творца» (которую сегодняшние медицинские работники наверняка диагностировали бы, как своего рода «голодную эйфорию»), скептики-норманны предпочли умолкнуть. Тем более, что совет предводителей одновременно принял решение назначить герцога Тарентского Верховным Главнокомандующим «ополчения Христова»…пока что сроком на четырнадцать дней, но все-таки…
8.Разгром «аскара» Кербоги
Впрочем, первое действие Боэмунда на посту Верховного Главнокомандующего «Христовой рати», наверняка, вызвало у многих его подчиненных недоумение. Герцог Тарентский отправил Петра Амьенского (вероятно, верхом на осле или муле) к турецкому воеводе Кербоге, чтобы уговорить того добровольно отступить без боя.
«Маленький Петр» взялся за выполнение данного ему Боэмундом поручения со всем красноречием и со всей убедительностью, которые развил в себе на протяжении своей продолжительной карьеры странствующего проповедника. Он с ходу, не колеблясь, выразил свое изумление тем, что турки осмеливаются оспаривать у народа Божьего возвращенный им, с помощью апостола Петра, в лоно Христовой Веры город Антиохию, и призвал «неверных», сдав свои позиции, убираться подобру-поздорову. В этом случае христианские государи позволят «магометанам» взять с собой все их войсковое имущество. В довершение ко всему тощий пикардиец предложил эмиру Кербоге спасти свою бессмертную душу, удостоившись благодати Святого Крещения. Ибо приславшие его в турецкий стан «франкские» бароны готовы будут, в случае Крещения, признать своего нового «брата во Христе» своим господином и королем.
Эмир Кербога ответил в том же духе. Он с изысканной и убийственной вежливостью предложил окруженным в Антиохии «многобожникам» признать Веру в Аллаха и Его пророка Мухаммеда, и сохранить, таким образом, свободу и жизнь. В противном случае их ждет смерть или рабство. Согласно Альберту Ахенскому, Кербога указал Пустыннику на целую гору всякого рода пут и цепей, заблаговременно приготовленных им для безбородых юношей и непорочных дев из числа «пилигримов», которых эмир намеревался оставить в живых и с выгодой продать на невольничьем рынке.
Неудачный исход миссии  Петра Амьенского означал, что жребий брошен. Боэмунд добился того, что, вероятно, было скрытой целью данного им Петру трагикомического поручения. «Латинские» бароны осознали необходимость рискнуть поставить все на карту, вверить свою судьбу Господу Богу и сразиться в чистом поле с превосходящим их по численности войском Кербоги. Поскольку не оставалось времени на то, чтобы дожидаться новых небесных знамений и указаний свыше, они приказали своим ратникам уже на следующее утро, после долгого ночного молитвенного бдения, препоясаться мечами и с верой в помощь Божью помериться силами с неприятелем.
Не только хронисты – современники событий -, но и позднейшие историки с нескрываемым энтузиазмом описали процесс построения истощенной, голодной «франкской» армии за стенами города. Альберт Ахенский, к примеру, сообщает о двенадцати отдельных отрядах «пилигримов», которые, благословляемые двумястами стоящими на стенах священниками в белых облачениях, выстроились на Антиохийской равнине, и с явным упоением описывает ход сражения. Но все хронисты (включая арабских и вообще мусульманских) едины в утверждении, что исход битвы был предрешен недопустимым и невероятным промахом тюркского полководца Кербоги. Который, вопреки всем правилам военного искусства и возражениям подчиненных ему недоумевающих военачальников, отдал сельджукам роковой приказ не мешать построению торжественно выступающих из ворот осажденной твердыни христиан (мотивированный желанием эмира дать всем до единого «многобожникам» выйти из города в поле, чтобы там уничтожить их одним ударом)…
Тем самым тюркский полководец дал крестоносцам возможность построиться в боевой порядок, словно на параде. После чего последние остававшиеся у «франков» двести всадников с такой отвагой, мощью и с таким презрением к смерти атаковали турок, что их первый же натиск пробил брешь в сельджукском фронте. Не зря Анна Комнина утверждала, что конный «кельт» способен на полном скакупробить брешь даже в стене Вавилона (Вавилоном «многобожники» в описываемое время часто именовали Аль-Кахиру – стольный град измаилитского египетского халифата Фатимидов)…Этот неожиданный успех крестоносных «вершников» (многие из которых скакали не на конях, а на мулах, лошаках и даже на ослах!), привел «аскар» ошибшегося в своих расчетах Кербоги в такое замешательство (а «франкских» всадников – наоборот, в такое воодушевление), что в итоге победа осталась за «троебожниками». Столь сильным был боевой пыл, охвативший «латинян», что они не задержались даже у шатров турецкого «аскара», чтобы их разграбить. Гонимые все вперед и вперед своей неукротимой яростью, «вооруженные паломники» не оставили «неверным» ни малейшего шанса снова собрать свои рассеянные силы, и прекратили свою яростную скачку лишь достигнув Железного моста через Оронт…
«Единобожник» Кербога был разгромлен «многобожниками» 28 июня 1098 года. Небесное Оружие - Священное Копье - воочию явило свою чудодейственную силу. Позднейшие историки не без основания называли эту битву «чудом на Оронте».
9.Бои местного значения, видения и мятежи
Однако же чудо продлилось лишь несколько дней. Ибо теперь, после ликвидации непосредственной военной угрозы, недопущения грозящей гибели «рати Творца», снова возродились прежние противоречия и распри, особенно среди владетельных государей. Чувства религиозного подъема и воодушевления снова уступили место лишенным свякой святости и даже нечестивым помыслам, низменным мирским интересам…
После того, как «капитаны» и высокородные господа восстановили в правах антиохийского патриарха (освобожденного ими из клетки, в которую несчастный был посажен турками), очистили о освятили оскверненную «неверными» базилику святого Петра и тем самым выполнили «обязательную программу освободителей восточных христиан», они решили покамест отложить дальнейший поход на Иерусалим. Главным, образом, по двум причинам. Во-первых, всем было ясно, что сильно ослабленная «рать Христова» срочно нуждается в продолжительном отдыхе. Во-вторых, бароны надеялись, что время практически решит вопрос, кому все-таки впредь владеть Антиохией (решенный лишь теоретически), и освободит военачальников от мук совести в связи с принесением ими вассальной присяги Алексею Комнину (для которого они, в силу этой присяги, собственно, и отняли у турок Антиохию).
Одновременно «франкские» бароны отправили графа Гуго де Вермандуа, и без того давно уже безмерно тяготившийся своим обетом паломничества в Землю Воплощения, ко двору василевса Алексея в Константинополь. И Гуго в самом деле, после многомесячного странствия верхом по Малой Азии, в ходе которого его спутник, граф Геннегау (Эно) по имени Балдуин (не путать с Балдуином Булонским!) был убит близ Никеи сельджукским конным патрулем, поздней осенью добрался до «Второго Рима» на Босфоре. Однако сообщенная им василевсу ромеев информация вызвала у «греческого» самодержца не более чем академический интерес, поскольку наступившее холодное и ненастное время года не позволяло вести масштабные военные действия до следующей весны…
Между тем ситуация в Антиохии все больше накалялась вследствие нараставшей взаимной враждебности герцога Тарентского и графа Тулузского, не упускавших ни малейшей возможности навредить друг другу или по крайней мере «поиграть мускулами». Боэмунду удалось уговорить турецкий гарнизон антиохийской цитадели сдаться, а его коменданта Ахмеда ибн Мервана -   даже принять Святое Крещение. После чего норманнский герцог превратил почти неприступную городскую цитадель в свою собственную резиденцию. Опираясь на эту твердыню, он контролировал большую часть мегаполиса на Оронте. Но и Раймунд, в свою очередь, сумел, закрепившись во дворце Яги-Сияна, не дать своему ненавистному сопернику завладеть всей Антиохией.
Однако на стороне норманна было явное преимущество. Да и «общественное» мнение новых хозяев «Невесты Сирии», вероятно, не без влияния сторонников Боэмунда, усердно подливавших масла в огонь взаимных споров и обвинений, все больше склонялось в пользу гордого, отважного, щедрого, отчаянного и хитрого герцога Тарентского, по сравнению с которым граф Тулузский казался, хотя и могущественным, но мелочным, жадным, вечно недовольным и лицемерным святошей. Не только масса «пилигримов», но и доблестный Готфрид Бульонский поддерживали требования Боэмунда, отвергаемые, по сути дела, только разозленным, завистливым Раймундом и дальновидным папским легатом Адемаром.
Однако вскоре и епископ Адемар сошел со сцены. После чудесной победы над «аскаром» Кербоги Мосульского «рать Творца» было поражено губительной хворью – «моровым поветрием» - , представлявей собой, судя по всему, эпидемию тифа, косившую страшнее тюркских стрел, мечей и копий, ослабленные лишениями, тяготами и апокалиптическими страхами ряды «паломников». Одним из первых «пилигримов», скошенных этой «смертью без железа» (по образному выражению Альберта Ахенского), стал папский легат. 1 августа 1098 года епископ Адемар пал жертвой «великого мора», начавшегося в разгар чреватого горячкой, пылающего неугасимым адским пламенем летнего зноя.
Безвременная кончина Адемара – епископ был похоронен в соборе святого Петра на месте обретения Святого Копья, подлинность которого он при жизни столь упорно ставил под сомнение! – послужила началом к повальному бегству. Да и знатные господа – «столпы» и «капитаны» - предпочитали покидать пораженную мором Антиохию, спасаясь от всепроникающей заразы, от которой не было спасения. Боэмунд удалился, в населенную в основном армянами Киликию (чей крупнейший город – Тарс – вожди крестоносцев едва смогли спасти от разорения Танкредом), приветствовавшую его как «государя и защитника» этой бывшей ромейской провинции. Готфрид Бульонский подался в Эдессу (современную турецкую Урфу), также населенную в основном армянами и подчиненную его братом Балдуином Булонским (взявшим, после смерти своей супруги Гутуеры в 1097 году в Мараше, в жены Арду, внучку союзного «франкам» Константина I – армянского царя Киликии из династии Рубенидов – и ставшим первым графом Эдесским, обеспечив пришедшим в Святую Земою «франкам» надежное прикрытие с севера). Роберт Нормандский отправился в порт Лаодикию, или Лат(т)акию, которой овладел от имени василевса ромеев. Однако всего через пару недель Роберт, по причине своей неумеренной алчности, был вынужден уступить Лаодикию «византийскому» наместнику острова Кипр, который занял ее сильным ромейским гарнизоном.
11 сентября, после того, как эпидемия пошла на убыль, «франкские» государи собрались в Антиохии на очередной военный совет. Стремясь к задержке возобновления наступления на Иерусалим, высокородное собрание приняло решение просить папу римского Урбана II самому взять на себя командование войском крестоносцев и во главе его освободить Святой Град от «неверных». Сами же «столпы» и «капитаны», судя по всему, отнюдь не собирались продолжать продвижение в Палестину. Их явное нежелание покидать ставшую «яблоком раздора» Антиохию впервые вызвало мятежные настроения в войске. Воодушевляемые новыми видениями духовидца Петра Варфоломея, простые «пилигримы» объединились в отряды бунтовщиков, грозившие спалить всю Антиохию дотла, чтобы положить раз и навсегла конец спорам знатных сеньоров о том, кому достанется «Невеста Сирии», и заставить их, прекратив бесконечные взаимные распри, вспомнить об общей цели всех «вооруженных паломников» - Святом Живоносном Гробе Господнем…
И вообще стали множиться признаки разложения «Христовой рати». «Латинские» бароны целыми группами, не отпросившись у начальства, на свой страх и риск, отправлялись в очищенные от «неверных» окрестности Антиохии, дабы самостоятельно вести там войну с «агарянами» и вообще предаваться тому радостному, беззаботному разбойничьему образу жизни, к которому все они стремились. Уже появились первые колонисты (или, если угодно, колонизаторы), оседавшие в покинутых «неверными» землевладельцами поместьях или самочинно объявлявшие себя владельцами окрестных турецких селений. Первым «латинским» епископом расположенного в пятидесяти километрах от Антиохии города Альбары, был, в октябре 1098 года, после истребления или обращения в рабство ее «неверных» жителей, назначен Петр (Пьер) Нарбоннский, священник из свиты Раймунда Тулузского…
5 ноября «франкские» государи снова собрались в Антиохии на совещание. Их консилиум превратился в многодневные рассуждения и споры вокруг соблюдения или несоблюдения присяги верности василевсу ромеев, но так и не пришел ни к какому конкретному решению по этотму поводу. Только 23 ноября Раймунд Тулузский и Роберт Фландрский отдали своим воинским контингентам долгожданный приказ о выступлении из Антиохии. Их первоочередной целью был Мааррат ан-Нууман – расположенная к юго-востоку от Антиохии мусульманская крепость, прикрывавшая с фланга проходившую в направлении с севера на юг береговую дорогу. Боэмунд последовал за ними спустя несколько дней, оказал им при осаде города (продлившейся более двух недель) ценную помощь и занял несколько городских кварталов, чтобы не дать Раймунду завладеть всей взятой «франками» общими усилиями крепостью как своей собственной военной добычей…
Вспыхнувший из-за этого спор настолько увлек обоих «бойцовых петухов», что грозил привести к очередной приостановке Крестового похода. После отмеченного не слишком радостно Рождества Христова и трех последующих недель, проведенных рассерженными «франками» в бесплодном ожидании, в середине января вспыхнул открытый мятеж. Воины Раймунда взбунтовались и потребовали немедленно идти на Иерусалим. Чтобы придать своему требованию большую убедительность, бунтовщики подожгли Мааррат (чьи жители были поголовно истреблены «латинянами» и потому уже не могли вмешаться) и начали сносить его стены. Одновременно мятежники заявили Раймунду, что отправились в «вооруженное паломничество» для того, чтобы служить Царю Небесному, а не покорять города для земных владык…
При виде пылающего «города своей мечты», Раймунд вынужден был признать доводы своих «Божьих ратников» более весомыми, чем его собственные, и отдал столь желанный для рядовых «паломников» приказ идти на Иерусалим. А Боэмунд тем временем вернулся в Антиохию, дабы очистить мегаполис на Оронте от «осиных гнезд» - последних провансальских очагов сопротивления.
Стремясь, как обычно, максимально эффектно продемонстрировать свое благочестие, Раймунд лично возглавил напоминавший покаянную процессию марш своего «Христова воинства» в одеянии паломника, босым, с Распятием в руках. Духовидкц Петр Варфоломей и Святое Копье были, по приказу графа Тулузского, взяты под надежную охрану…
10.Испытание огнем в Страстную пятницу и вифлеемские колокола
Большинство летописцев и историков Первого «вооруженного паломничества» в Землю Воплощения удостаивает переход «пилигримов» от Мааррата ан-Нуумана до Иерусалима всего пары слов. С одной стороны, они, возможно, правы, ибо этот «выход на финишную прямую» действительно не мог сравниться по трудности с невероятно тяжелым маршем через выжженную беспощадным малоазиатским солнцем Анатолию, не говоря уже о тяготах осады и обороны Антиохии…Но, с другой стороны, он не мог считаться и простой военной прогулкой, хотя и не был сопряжен с крупными, запоминающимися, военными операциями. Кроме того, и на этой «финишной прямой» безрадостные будни христианской армии были преисполнены распрей между знатными предводителями «воинства Творца». Хотя у них перед глазами маячила теерь уже совсем близкая, мистически преображенная, и оттого еще более вожделенная, цель, они продолжали враждовать и ставить друг другу палки в колеса. Хотя норманн Боэмунд теперь как бы «вышел из игры», предпочитая заботиться не об освобождении Иерусалима, а о своем новоприобретенном княжестве Антиохии…
Немаловажным обстоятельством, значительно облегчившим продвижение «паломников» по «финишной прямой», было решение глав разбросанных на пути «латинян» тюркских эмиратов, не пытаться более проявить свою храбрость, а вместо этого применяться к обстоятельствам, что на практике выражалось в практическом прекращении ими вооруженного сопротивления пришельцам с Запада. Озабоченные сохранением своих жизней и своих богатств шейхи местных племен наперегонки спешили способствовать хорошему настроению проходящего через их земли войска «троебожников», убеждая «франков» в искренности оказываемого им восточного гостеприимства. Таким образом, крестоносцы, в достаточном количестве снабжаемые – от щедрот «благодарного населения» - провизией, скотом, лошадьми и даже опытными проводниками из местных, могли бы беспрепятственно дойти до самого Аль-Кудса – Иерусалима…
Однако граф Раймунд – человек настроения -, после трех недель ускоренного марша, без какой-либо необходимости, решил напасть на Триполийский эмират. 14 февраля он, после пересечения долины Бекаа, добрался до крепости Арка, преграждавший ему дорогу на Триполи (или, по-арабски, Тарабулус), и осадил ее в надежде на скорую победу. Но мусульманский гарнизон, вопреки ожиданиям графа Раймунда, и не подумал сложить оружие перед осадившими его твердыню христианами. «Сарацины» предпочли без устали оборонять от «франков»  свою «неприступную для человеческой силы и мудрости» твердыню, причиняя благочестивым «паломникам» из «Франкистана» немалый вред стрелами и камнями. И потому к началу марта Раймунд  был вынужден по всей форме просить помощи у герцога Нижней Лотарингии Готфрида и  у графа Фландрии Роберта, занявшихся, после завоевания, а затем - уступки ромеям Латакии, осадой Джабалы.  Готфрид и Роберт выполнили его просьбу. Они договорились по-хорошему с миролюбиво настроенным эмиром портового города Триполи и передислоцировали свои войска под стены Арки.
И тогда до Раймунда дошло, какую роковую ошибку он совершил. Ибо теперь вступил в силу закон коллективного командования. Диспуты, ссоры и споры шли целые дни напролет, отнюдь не способствуя успеху военных действий осаждающих. Ситуация дополнительно осложнялась двумя обстоятельствами, неблагоприятными для осаждающих Арку «латинян». Во-первых, тем,  что норманн Танкред – племянник Боэмунда, чуть не разоривший Тарс в Киликии – перешел на службу к Раймунду (вероятнее всего – по тайному заданию своего дяди Боэмунда, свежеиспеченного князя Антиохии, с целью как модно больше навредить графу Тулузскому) и по мере сил саботировал осаду. Во-вторых, тем, что, почти одновременно с Готфридом и Робертом, в лагерь под Аркой прибыло ромейское посольство, предложившее «франкским»  военачальникам временно прекратить поход на Иерусалим, поскольку-де сам василевс ромеев (который, как выяснилось впоследствии, одновременно вел с «еретическим» - с точки зрения ортодоксальных мусульман-суннитов - фатимидским халифом Египта, владевшим в описываемое время Иерусалимом, тайные переговоры, направленные против его же, василевса, новых «кельтских» присяжников), намерен вскоре прийти крестоносцам на помощь со свежим войском из Сирии, и лучше было бы дождаться подхода его армии, чтобы действовать общими силами… «Лживы и лукавы греци суть до сего дня…», выражаясь словами древнерусского летописца. Впрочем, «греки» с «латинянами» друг друга стоили…
Граф Раймунд, сочтя предложение ромейских послов удобным поводом для того, чтобы, воспользовавшись приостановкой марша на Иерусалим, присвоить себе благодатный Триполийский эмират, сразу же согласился принять «византийское» предложение. Однако Готфрид и Роберт, возмущенные и глубоко оскорбленные в своих религиозных чувствах, категорически отказались последовать примеру алчного тулузца. Возможно, при этом не обошлось без тайного вмешательства постоянно информируемого своим племянником Танкредом обо всем, происходящем под стенами Арки, прожженным интриганом Боэмундом, опасавшимся, что василевс ромеев отнимет у него Антиохию…
Но граф Тулузский не сдавался. Он сделал новую попытку добиться своего, на этот раз, потусторонними, метафизическими средствами воздействия. Его верного духовидца Петра Варфоломея очень вовремя посетило очередное видение. Визионер сообщил о явлении ему, кроме святых апостолов Петра и Андрея, еще и Самого Царя Небесного, повелевшего через него, недостойного, «воинам Христовым» немедленно идти на приступ Арки. Провансальские священники и проповедники позаботились о том, чтобы это радостное и волнующее души и сердца известие распространилось по войску со скоростью ветра.  Однако «чудо-оружие» Раймунда, похоже, малость притупилось. Оказалось, что «рать Творца» не верит видению визионера Петра. Норманны, еще под Антиохией открыто насмехавшиеся над верящим в чудеса южным французом, теперь и вовсе без обиняков объявили его бессовестным притворщиком и обманщиком, наводящим тень на ясный день. А духовник Роберта Нормандского – Арнульф де Роол – даже осмелился усомниться в подлинности Святого Копья…
Не желая сдаваться, Раймунд призвал на помощь других духовидцев, включая таких высокопоставленных особ, как епископ Аптский и рыцарь Бертран де Ла Пюи, а также священников Эверара и Петра Дезидерия, но также безуспешно. Скепсис «пилигримов» оказался сильнее их веры. В двух шагах от вожделенной цели – Иерусалима – откровения больше спросом у оскудевших верой «паломников» не пользовались…
И тогда Раймунд Тулузский и Сент-Жилльский предпринял последнюю попытку добиться своего. Он повелел убогому, умственно ограниченному «простецу» Петру Варфоломею подтвердить истинность своих показаний, подвергнувшись испытанию огнем. Эта мрачная церемония состоялась 8 апреля 1099 года, в Страстную пятницу, завершившись, по мнению многих, триумфом маловерных и усомнившихся. Духовидцу Петру, одетому в одну рубаху на голое тело,  предстояло пройти между двумя тесно сдвинутыми, пылающими жарким пламенем кострами. Он с честью прошел испытание, но при этом, вполне естественно, получил столь тяжкие ожоги, что через двенадцать дней умер, хотя и ужасной, но вполне естественной смертью, доказавшей, по утверждению многих «ртников Христовых», лживость его показаний. Хотя другие, несогласные со скептиками, напирали на то, что, несмотря на мучительную смерть от ожогов, испытуемый все же прошел между кострами, что от него и требовалось…
Миновало еще пять недель, прежде чем осада с Арки была, наконец, снята. Крестоносцы ускоренными маршами двинулись по береговой дороге, с идущим по морю генуэзским флотом на правом фланге, мимо древних, славных финикийских торговых городов Бейрута (Берита), Сидона (Сайды) и Тира (Цора), купивших себе неприкосновенность, сохранность имущества и жизней своих граждан выплатой идущим на Аль-Кудс «паломникам» солидных субсидий (или, если угодно, контрибуций). И теперь – после столь обильных кровопусканий, стольких усилий, болезней, распрей и разочарований – казалось, «рати Творца» больше не было преград на море и на суше…24 мая «франки» дошли до города Акры (Аккона, Акконы - современного Акко на территории Израиля), 26 мая – до Кесарии Палестинской (расположенной южнее израильской Хайфы). В Кесарии (по-арабски – Кайсарии) воодушевленное бытрым продвижением «воинство Христово» четыре дня подряд отмечало Праздник Нисхождения Святого Духа – Духов день, или Пятидесятницу…
3 июня все еще достаточно внушительная армия «паломников» расположилась на бивуак у стен городка Рамлы, покинутого своими жителями. Там «пилигримы» позволили себе еще два дня отдыха, прежде чем на заре 6 июня продолжить свой поход. В этот день «вооруженные паломники» повстречали посланцев палестинского горола Вифлеема, места Рождества Господа Иисуса Христа, попросивших у «единоверцев» помощи. Эта помощь была им немедленно оказана, в форме посылки двух вспомогательных контингентов под предводительством Танкреда и Балдуина Ле Бурга (де Бура, Буржского, Бургского, де Бурга).
В то время как вифлеемские христиане под звон колоколов всех городских церквей, распевая псалмы, гимны и хвалебные песнопения, торжественно шли навстречу своим освободителям, окропляя их и себя святой водой, основная масса «воинства Христова» уже узрела пред собою панораму Святого Града Иерусалима. В полуденные часы, после ночного лунного затмения, тотчас же истолкованного войсковыми священниками как затмение полумесяца – символа «магометан» -, «вооруженные паломники» достигли холма, названного ими Монжуа (по-французски – Мontjoie, что означает в переводе «гора Радости»). Оттуда «воины Христовы», после почти трехлетнего похода, увидели наконец мифическую цель своего паломничества  - стены, башни и купола Иерусалима – земного подобия Иерусалима Небесного).
Не приходится сомневаться в аутентичности единодушных сообщений хронистов о том, что «воинство Христово» было охвачено несказанным и неописуемым волнением.
«Паломники» не могли удержаться от слез. Они бросались на колени и возносили хвалу Богу, удостоившему их счастья достичь цели своего паломничества – Святого Града, в котором Наш Спаситель пожелал спасти мир. Хронисты были растроганы, слыша рыдания и всхлипывания этих безмерно осчстливленных людей.
Крестоносцы продвинулись еще немного, пока не смогли ясно различить стены и башни города, благодарно воздевали руки к небу и смиренно целовали землю, по которой ступала нога Творца и Спасителя мира...
11.Осадные башни у стен Святого Града
Святой Град Иерусалим, в который сыны нечестия не допускали своих законных детей - так по прошествии десятилетий гневно писал Альберт Ахенский -, как уже упоминалось выше, находился на момент подхода к его вратам «рати Творца», в руках египтян. Египетские измаилиты-Фатимиды воспользовались тяжелыми поражениями войск соперничавших с ними в борьбе за Сирию (по-арабски – «Шам») и Палестину (по-арабски – «Филастын») суннитов-сельджуков,  чтобы в 1098 году вернуть себе Аль-Кудс, захваченный турками в 1070 году. При осаде и отвоевании у турок египтянами Иерусалима стены этой сильнейшей (после Антиохии) крепости Восточного Средиземноморья сильно пострадали. Однако перед приходом «франков» поврежденные укрепления были спешно восстановлены, и теперь Город, в котором пребывал Святой Живоносный Гроб Господень, предстал восторженным взорам крестоносцев мощной каменной твердыней, в укреплении которой, со времен императора Адриана, проявили свое мастерство римские, «византийские» и арабские строители.
Египетский правитель Иерусалима – Ифтикар ад-Даула – подготовился к долгой осаде. Провиантские склады были полны до краев. Цистерны и подземные источники в избытке снабжали город питьевой водой. Войска иерусалимского гарнизона, состоявшие из арабов и суданских «зинджей» (чернокожих африканцев), считались элитой вооруженных сил Фатимидского халифата. Стоит ли говорить, что Ифтикар ад-Даула (подобно туркмену Яги-Сияну – в Антиохии) позаботился об удалении из города всех ненадежных элементов, в первую очередь – проживавших в Аль-Кудсе христиан. В общем, у египетского коменданта были все основания без особой тревоги ожидать предстоящей осады, несмотря на численное превосходство подступавших к Иерусалиму «троеобожников». 
А вот «священная рать» пришельцев с Христианского Запада в очередной раз страдала от адской жары на почти лишенной тени местности с заранее засыпанными, загрязненными или даже отравленными неприятелем водоемами. Стада пасшегося в окрестностях города скота предусмотрительный, не упускавший ничего из виду, Ифтикар распорядился отогнать подальше, вглубь страны. И снова, как под Антиохией, сил крестоносцев не хватило для полной осады города. Иерусалим сохранил связь с внешним миром. Два Роберта – Нормандский и Фландрский – заняли позиции перед северной стеной Святого Града, согласно «Деяниям франков» - у церкви святого Стефана (первого мученика молодой христианской общины Иерусалима, побитого камнями ради Имени Христова). Готфрид и Танкред взяли на себя западный участок. Граф Тулузский и Сент-Жилльский осадил Иерусалим с юга, расположив свою ставку на горе Сионской перед храмом Пресвятой Богородицы, там, где Господь со Своими учениками некогда совершил Тайную Вечерю – событие, имевшее важнейшее значение для становления Христианской Церкви, в ходе которого Спаситель таинственным образом соединил Себя с учениками в таинстве Причастия. Восточная и юго-восточная стена Иерусалима остались не охваченными осадой.
12 июня – после продолжительного совещания с неким человеком Божьим, ведшим отшельническую жизнь в древней башне, отвесной и высокой, на Масличной, или Елеонской, горе – «вооруженные паломники» пошли на первый приступ. Однако лапидарная рекомендация отшельника сначала помолиться, потом – попоститься, а затем – штурмовать оказалась неудачной.  Поскольку стены Иерусалима, вопреки предсказанию благочестивого обитателя древней башни,  не рухнули сами собой, подобно стенам ветхозаветного Иерихона,  а упование на Бога и презрение к смерти не смогли компенсировать отсутствия штурмовых лестниц, приступ, несмотря на некоторые первоначальные успехи, сорвался под градом стрел и камней защитников Аль-Кудса…
Через три дня «франкские» предводители решили сделать чудо, предсказанное им «старцем с горы», возможным не только посредством не только поста и молитвы, но и постройки осадных орудий. Им снова улыбнулось счастье – 17 июня в покинутый мусульманами порт Яффу (современный квартал Яфо израильского города Тель-Авива) прибыли шесть христианских кораблей, снаряженные самим папой римским Урбаном II и нагруженные по самую ватерлинию, кроме провианта и оружия, топорами, молотками, канатами, гвоздями и болтами.
Теперь «пилигримам» для изготовления стенобитных таранов и метательных орудий не хватало только балок и брусьев. Но и нехватка стройматериала была восполнена, хотя и не без труда. Некий сирийский христианин отвел «франкских» строителей в расположенные на расстоянии около шестидесяти километров самарийские леса, где вскоре начался лесоповал. Танкред и Роберт Фландрский взяли на себя обеспечение военного прикрытия носильщиков из местных мусульман и вьючных верблюдов, доставлявших стройматериал в стан «пилигримов» под Иерусалимом, в котором с участием генуэзских мастеров осадного дела началось строительство двух мощных осадных башен и немалого количества других орудий – как метательных, так и стенобитных…
Прошло около трех недель, прежде чем была завершена сборка передвижных, оснащенных камнеметами, осадных башен. Три напряженные, исходящие кровавым потом, недели, подвергшие выдержку и стойкость «вооруженных паломников» еще одному, теперь уже последнему, суровому испытанию. Крайне опасым врагом «пилигрмов» в очередной раз оказалась нехватка воды. Жгучая жажда, как и во время похода по знойной Анатолии, снова терзала «ратников Божьих», причиняя им муки ада …
За, пожалуй, наиболее яркое и впечатляющее описание этой смертельной жажды историки должны быть благодарны Альберту Ахенскому. По его сообщениям, когда некоторых братьев посылали искать источники и доставить воду, они порой возвращались невредимыми и приносили с собой воду, почерпнутую из источников, но иногда оставались лежать с отрубленными головами в языческой земле (как, кстати говоря, и фуражиры). А приносимая ими в бурдюках из козьей кожи вода часто была мутной и полной кровососущих пиявок. И все равно жаждущие платили по две монеты за глоток этой воды, сколько вмещалось в рот, вытекая из узкого отверстия этого кожаного бурдюка. Очень многие простолюдины, обрадованные возможностью напиться этой воды, глотали вместе с нею грязных червей и водяную живность до тех пор, пока у них не раздувались животы и глотки и они не умирали…
12.Общий штурм после Крестного хода
Колоссальное напряжение, овладевшее ратью «паломников» в эти «горячие денечки» (в полном смысле слова), как и прежде, способствовало распрям между их знатными сеньорами, даже перед вратами Святого Града не забывавшими о собственных своекорытсных интересах. Танкред, например, считал и ощущал себя владельцем Вифлеема. Племянник Боэмунда категорически отказывался спустить свой стяг с вифлеемского Храма Рождества Христова. Да и будущая судьба Иерусалима была предметом постоянных и ожесточенных споров. Когда же, в довершение ко всему, в стан «пилигримов» пришла весть о приближении к Аль-Кудсу многочисленного египетского войска, намеренного снять с города оасду,  весь «латинский» стан снова пришел в такое смущение и смятение, что потребовались новые видения, новые циркуляры из потустороннего мира, дабы поднять боевой дух явно приунывших «ратников Христовых»…
После страдальческой кончины духовидца Петра Варфоломея благочестивая обязанность получать небесные советы и сообщать их своим соратникам оказалась возложенной на священника Петра Дезидерия. Эти советы были не слишком оригинальными, однако всецело соответствовали тяжелой ситуации, в которой оказалось войско «пилигримов». В ночном видении клирику Дезидерию явился новопретавленный епископ Адемар де Пюи, коротко и ясно приказавший «франкам», во-первых - немедленно прекратить свои споры и свары, во-вторых -  поститься и пройти босиком Крестным ходом вокруг стен Святого Града, в-третьих – любой ценой взять приступом Иерусалим…
Прямолинейный приказ новопреставленного Адемара был выполнен беспрекословно. 8 июля крестоносцы на голодный желудок, творя молитвы и распевая псалмы, обошли вокруг циклопических стен Иерусалима, за которыми скрывалась мифическая цель их «вооруженного паломничества» - Гроб Спасителя мира. А на стенах мессианского города стояли «неверные», потешавшиеся и насмехавшиеся над благочестивыми «паломниками» и доводившие и без того предельно раздраженных Божьих рыцарей и слуг до белого каления тем, что, выставив на стенах Христианские Кресты, оплевывали их и загрязняли, а по сухому сообщению Альберта Ахенского - осмеливались мочиться на них у всех на виду…Крестный ход босоногих «ратников Христовых» завершился на Масличной горе. Там громогласные проповедники – источники называют Петра Амьенского, снова оказавшегося в своей стихии, хрониста Раймунда Ажильского и фландрского капеллана Арнульфа Роэского (Малекорна, или де Роола) – весьма ученого и красноречивого клирика – подвергли «пилигримов» очередной «промывке мозгов»…
Бешеная, фанатичная ярость, вызванная Крестным ходом вокруг стен Святого Града и бдением на Масличной горе, оказалась сильнее всех земных тягот последующих дней. Бдительная  и активная, как никогда, армия крестоносцев тщательно готовилась к взятию Святого Града «на копье» (или «на щит»), как тогда говорили. Шаг за шагом подкатывались все ближе к стенам покрытые ветками, связкаи хвороста и бычьими шкурами осадные башни. При этом осаждающим немало досаждали не тллько египетские стрелки из лука, но и «огнеметчики» (использовавшие некий аналог «греческого огня»). И потому «паломникам» лишь по прошествии двух тяжких дней, к полудню 15 июля 1099 года, установить свои передвижные бастионы на позицию непосредственно перед городской стеной. И сразу же «франки» пошли на приступ Священного Города трех авраамических религий…
Начальником одной из двух больших осадных башен был лично герцог Готфрид Бульонский – Лотарингский Лев, как его называли. Подобно лучезарному небесному посланцу, возвышался он, в своей блестящей серебром чешуйчатой (или же кольчатой) броне, бок о бок со своим доблестным братом Евстахием, подле золотого Распятия,  на верхней платформе деревянной конструкции (башня была выше городской стены «на длину ясеневого копья»), бесстрашно и невозмутимо отражая своим добрым щитом летевший в него град египетских стрел и других метательных снарядов. Наконец рыцарям храброго герцога удалось перекинуть со среднего этажа осадной башни на стену штурмовой мост. Два знатных фламандца – господа Литольд и Гильберт (Жильбер) из Турнэ, первыми перебежали по этому мосту на городскую стену. За ними последовали опытные в ближнем бою рыцари из числа личных телохранителей Готфрида. А вскоре и сам высокорослый герцог со своим братом Евстахием стояли на стене, разя в ожесточенной рукопашной схватке своими добрыми мечами всех «неверных агарян», осмеливавшихся им сопротивляться. Между тем лотарингские ратники приставили к отбитому «пилигримами» у «сарацин» участку иерусалимской стены свои штурмовые лестницы, взойдя по ним на стену, а оттуда проникнув в город.
Одновременно рыцарям Танкреда и Роберта Нормандского удалось пробить в стене города брешь и ворваться в Аль-Кудс через этот пролом. Чуть позднее и провансальцы графа Раймунда прорвали оборону гарнизона Иерусалима на своем участке. Тем самым судьба Аль-Кудса была решена…
13.Иерусалимская резня
Впрочем, жестокая рукопашная схватка продолжалась на улицах Святого Города. Даже из ликующих победных сообщений «франкских» летописцев видно, что воины египетского гарнизона дорого продавали свои жизни. Однако как раз в ближнем бою один на один сравнительно легко вооруженные бойцы вали Ифтикара заметно уступали покрытым кольчатой или чешуйчатой броней «латинским» меченосцам, словно безумные, рубившим направо и налево.
Сопротивление фатимидских ратоборцев еще раз с новой силой вспыхнуло и разгорелось в Храмовом квартале Иерусалима. Однако ни роскошная мечеть Купол Скалы, ни величественная мечеть Аль-Акса (именуемая крестоносцами «Храмом Соломоновым» за свое расположение на месте этого древнего израильско-иудейского культового здания) не смогли умерить бешеную ярость «многобожников». В хронике немецкого аббата Эккехарда из Ауры о том, что случилось с врагами Божьими на улицах города, лаконично сказано, что победители в приделе Соломона и в его Храме ездили по конские колена в крови сарацин.
Чудовищная резня, о которой как современные событиям хронисты, так и позднейшие страстные протагонисты идеи Крестового похода сообщали с нескрываемым смущением и неловкостью, привела не только к гибели арабских и суданских защитников Аль-Кудса. Освободители Иерусалима, достигшие наконец цели своего «вооруженного паломничества», беспощадно перебили всех жителей Христова Града, остававшихся в его стенах после изгнания иерусалимских христиан - всех «неверных», то есть всех «муслимов» (а заодно с «муслимами» - всех иудеев). Они неистовствовали, словно свирепые, кровожадные волки, безжалостные, бессердечные, бессовестные, подобно бесноватым, одержимые воистину горячкой ненависти и жажды смертоубийства…
Была сполна удовлетворена и жажда добычи. Алчность упивалась захваченными сокровищами. Западнохристианские «пилигримы», удостоившиеся, после неимоверных трехлетних тягот, триумфального завершения своего «паломничества», находили и брали то, что искали – золото и серебро, шелковые такни и драгоценную утварь, пищу и вино – сплошь продукты и изделия утонченного, направленного на радости и наслаждения восточного образа жизни. Немало бедняков, убогих, неимущих смогло наконец удовлетворить свои самые сокровенные желания…
Больше всего в тот памятный день избавления Святого Града от ига «неверных» награбил норманн Танкред, племянник Боэмунда. Не только такой же беспощадный в своем буйстве христианский рыцарь, ненасытный в своей алчбе турецкой и сарацинской крови, но и рачительный хозяин, неустанно пекшийся о приумножении своих богатств. Танкред нашел сокровищницу мечети Купол Скалы, вломиля в нее и реквизировал все хранившиеся там драгоценности, включая, как сообщает арабский (или курдский) хронист Ибн аль-Асир, более двухсот золотых и серебряных светильников, ободрал золото с позолоченных стен, колонн и дверных косяков, набрав столько добычи, что для перевозки всех этих сокровищ оказалось недостаточно шести верблюдов…
После завершения «ратного труда» (гибели от рук разъяренных «франков» избежал лишь египетский гарнизон   иерусалимской цитадели – так называемой «Башни Давидовой»  -, пощаженный и отпущенный Раймундом за огромный выкуп) «пилигримы», во главе со своими предводителями, рыцарями, священниками и монахами, совершили паломничество к Святому Живонсному Гробу Господню. Готфрид Бульонский – неоспоримый и непревзойденный герой и победитель этого дня -, конечно, не остался в стороне. Сняв броню и шлем, он облачился в льняное одеяние и пошел пешком, босой, смиренно поклониться Гробу Господа нашего Иисуса Христа. Тысячи и тысячи «паломников», вместе с герцогом, лобызали то место, по которому ступал Спаситель, и со слезами на глазах благочестиво возносили Богу хвалу и благодарственные молитвы за то, что удостоились лицезреть то, что более всего на свете стремилось увидеть их сердце.
И всем им казалось, что они видят перед собой Распятое Тело Христово. Все они ощущали себя как бы стоящими у самых Врат Небесных.
Глава восьмая
ГОД ГОТФРИДА
Иерусалим под защитой герцога Нижней Лотарингии.
Светское королевство или церковное государство? – Победа «воинов Креста» в сражении при Аскалоне – Рождество 1099 года – празднество величайшего политического значения – Дань и дары грозному «франку» - Недуг и кончина Защитника Гроба Господня
1.Светское королевство или церковное государство?
После беспощадной резни, в ходе которой было перебито почти все мусульманское и иудейское население Аль-Кудса-Иерусалима-Иерушалаима, освободители Святого Града сочли необходимым прежде всего провести уборочно-восстановительные работы и принять санитарно-гигиенические меры. Были потушены горящие дома, увезены на телегах усеивавшие улицы города тела убитых и разведены костры для сожжения множества трупов. Костры эти, высотой с дом, были многочисленными, как камни, если использовать выражение анонимного автора хроники «Деяния франков».
Освобожденный Иерусалим еще задыхался от тяжелого, серо-желтого чада многочисленных «погребальных костров», когда князья и военачальники рати «паломников» - предположительно, в воскресенье, 17 июля 1099 года, чисто вымывшись и облачившись в чистые одежды, собрались перед «Храмом Соломоновым» на совещание о будущем Святого Града. Уже в ходе этой первой «встречи на высшем уровне» выяснилось, что никто из них прежде об этом как-то не подумал. У них не было ни плана, ни концепции. Между тем, необходимо было решить, кому впредь править Иерусалимом, кому его оборонять, кому им владеть? Они этого не знали, и теперь ждали, чтобы Сам Господь Бог указал им, кого ОН желает видеть владыкой всех их и Святого Града…
Поскольку ясное и четкое Божественное указание заставило себя ждать, вожди крестоносцев ввязались в очередной конфликт. Князья-миряне выступали за превращение Иерусалима с округой в светское государство феодального типа (как на их родном Христианском Западе). Церковники были за установление теократии, учреждение своего рода церковного государства, во главе с патриархом, назначенным папой римским и выступающим в качестве папского наместника и заместителя. Против «теократического» варианта говорило то обстоятельство, что после смерти епископа Адемара из Пюи в распоряжении победоносных «пилигримов» не имелось князя римской Церкви, чей ранг позволял бы ему занять эту должность.
Поэтому договорились для начало ввести в Иерусалиме светское правление. Было решено учредить Иерусалимское королевство и предложить корону этой новоиспеченной державы графу Раймунду Тулузскому, как все еще самому богатому, могущественному и – несмотря на все свои недостатки и сложности характера – самому уважаемому военачальнику. В пользу кандидатуры Раймунда говорило и то обстоятельство, что он с некоторых пор поддерживал тесные дружеские связи с «греческим» императором Алексеем (в союзе с которым «вооруженные паломники» нуждались, как никогда).
Однако Раймунд, вопреки ожиданиям, отказался от предложенной чести, благочестиво и красиво мотивировав свой отказ тем, что не достоин, по своим грехам, быть королем в Святом Граде Христовом. Его отказ был неожиданностью для всех, никто на это не рассчитывал. Историки и по сей день не могут объяснить, что именно побудило этого, самого тщеславного из всех вождей «паломников», отказаться от иерусалимской короны. Опасался ли он стать нелюбимым и непопулярным правителем? Не усомнился ли он в преданности и поддержке своих провансальцев? Не был ли он заинтересован в завоевании в Земле Воплощения своего собственного, наследственного, графства больше, чем в получении титула избранного короля Святого Града, зависимого от своих избирателей? Пытался ли он, отклонив этот титул, помешать и своим высокородным конкурентам добиться светской власти над Иерусалимом? Или же он просто хотел, чтобы его повторно попросили взять на себя тяжкое бремя «сионской короны»?
Если он хитрил подобным образом, то, в итоге, сам себя перехитрил. Избиратели – очевидно, весьма обрадованные тем, что избавились от кандидатуры высокомерного, строптивого и капризного графа – спокойно приняли к сведению его отказ от королевского венца и сразу же предложили отвергнутую Раймундом (искренне или неискренне) иерусалимскую корону герцогу Нижней Лотарингии Готфриду Бульонскому. В ответ благочестивый Готфрид продемонстрировал высочайшую степень христианского смирения. Он отказался от королевского титула, ответив (в общем то, подобно Раймунду), что недостоин носить золотой венец царя земного в городе, в котором носил терновый венец Сам Царь Небесный. И ограничился (как видно, не без совета своих советников из числа духовенства) принятием почетного титула «Защитника (Заступника, Стража, Хранителя, или же Охранителя) Святого Гроба» Господня (по-латыни – «Advocatus Sancti Sepulchri»). Хотя, по другим сведениям, «железный» Готфрид принял также титул «принцепс» (лат. «princeps»), то есть «князь».
Если верить Альберту Ахенскому, явно симпатизировавшему Готфриду, переменчивый в своих желаниях и настроениях Раймунд Тулузский (у которого вечно было «семь пятниц на неделе»), «терзаемый жалом зависти», не находил себе места от бешенства, узнав, что его давний соперник Готфрид принял честь, которую он, Раймунд, так необдуманно и легкомысленно отклонил. Граф Тулузский долго отказывался вывести свой гарнизон из захваченной им «Башни Давидовой», и лишь по настоятельной просьбе обоих графов Робертов – Нормандского и Фландрского - наконец согласился передать это укрепление епископу Альбарскому. Тот, в свою очередь, передал его «Заступнику Святого Гроба» Готфриду, так что реально граф Тулузский от своей строптивости ничего не выиграл (но он, по крайней мере, «сохранил лицо»). В конце концов, Раймунд отправился в долину Иордана, где вместе со своими ратниками, с пальмовыми ветвями в руках, очистился, по давнему обычаю всех христианских паломников в Святую Землю, в водах иорданских от порядком накопившихся грехов, после чего расположился станом у стен древнего Иерихона…
В воскресенье, 1 августа 1099 года, был избран первый «латинский» патриарх Иерусалимский. Вопреки сопротивлению провансальцев, коллегия выборщиков поддержала кандидатуру упоминавшегося выше капеллана Арнульфа де Роола – духовника герцога Нормандского Роберта. Арнульф был энергичным, весьма светски и мирски настроенным клириком, не скрывавшим, что справляется с коварными дьявольскими искушениями, лишь уступая им. На посту патриарха Иерусалимского он с первого же дня подтвердил свою репутацию практика, человека «от мира сего».
Так, например, то немаловажное обстоятельство, что Арнульф де Роол незадолго перед своим избранием в патриархи «Града Давидова» усомнился в подлинности обретенного крестоносцами в Антиохии Святого Копья, нисколько не помешало маловеру сразу же после вступления в должность – или, говоря по-церковному – интронизации – снова обрести - обнаружить Святой Истинный Крест – самую священную реликвию Святого Града -, спрятанную православными священниками в Храме Гроба Господня и выданную ими лишь после «допроса с пристрастием» (пытки). Многочисленные священнослужители Храма Живоносного Гроба Господня, принадлежавшие к греко-кафолической Церкви и к другим восточным Церквам, были им высланы без долгих околичностей и церемоний. Высланных из Святого Града восточнохристианских клириков Арнульф заменил двадцатью римско-католическими канониками. Данный акт был одобрен, в первую очередь, низшим духовенством рати крестоносцев.
Между новым «латинским» патриархом Святого Града и «Охранителем Гроба Господня» с самого начала царили «мир-дружба», так что герцогу Нижней Лотарингии не пришлось ломать себе голову над неясностью отношений между светской и духовной властью Иерусалима.
Чем «железный» Готфрид был очень доволен. Ибо проблемы государственного и церковного права были вне его компетенции, ограниченной исключительно военными вопросами. К тому же «адвокат Гроба Господня» сразу столкнулся с необходимостью решать более важные задачи.
2. Победа «воинов Креста» в сражении при Аскалоне
Всего через несколько дней после избрания Готфрида в Святой Град прибыла египетская делегация, передавшая герцогу-адвокату курьезный приказ немедленно покинуть со своими «франками» Иерусалим. В противном случае войско Аль-Афдаля - визиря, или, по-нашему, премьер-министра, Фатимидского измаилитского халифа, начнет против «троебожников» боевые действия. Следует заметить, что поначалу «священная» война «вооруженных паломников» с суннитами-сельджуками Святой Земли – давними врагами измаилитов-арабов Египта – вполне соответствовала интересам Аль-Афдаля (ведшего по этой причине во время осады Антиохии переговоры с «франками» о заключении антисельджукского союза). Однако после проникновения «рати Христовой» в глубь Земли Воплощения, поставившего под угрозу ближневосточные интересы халифата Фатимидов,  ситуация коренным образом изменилась. Перед лицом фатимидской угрозы «железный» Готфрид собрал остатки своей крестоносной рати, попросил Раймунда и других «латинских» сеньоров незамедлительно прийти к нему на помощь (что те, хотя и не сразу, но сделали) и, во главе тысячи двухсот рыцарей,  а также девяти тысяч пехотинцев, выступил навстречу египетскому «аскару», уже дошедшему до портового города Аскалона (современного Ашкелона в Израиле) и ожидавшему там дальнейших подкреплений.
Египетское войско обладало великолепным вооружением и значительным численным превосходством над «латинянами». Единственным шансом «вооруженных паломников» на спасение было немедленное нападение. Нападение вопреки всем правилам военного искусства, успех которого зависел исключительно от того, удастся ли «франкам» ошеломить не подозревающего об их приближении противника внезапной атакой.
И фактор внезапности в полной мере сыграл свою роль. В вечерние часы 11 августа 1099 года, всего через три недели после освобождения Иерусалима крестоносцами, отдельные отряды армии «паломников» собрались воедино под Ибелином близ Рамлы, в ту же ночь, по сообщениям всех без исключения хронистов, завладели неприятельскими стадами тучного скота, а на заре 12 августа со всей мощью внезапно налетевшего, всесокрушающего урагана ворвались в египетский стан. Успех был достигнут «пилигримами» уже через несколько мгновений. Битва была выиграна «франками», еще по сути дела не успев начаться…
Египтяне – если верить явно гиперболизированному сообшению Альберта Ахенского – «около трехсот тысяч (!) язычников, сарацин, арабов и мавров», бежали сломя голову, почти не оказывая сопротивления «рати Творца». Многие из них, пытавшиеся укрыться за стенами Аскалона, были задавлены или убиты в городских воротах, другие – загнаны неистовыми «франками» в Средиземное море, третьи сгорели заживо в смоковничных рощах или густых зарослях кустарника, подожженных крестоносцами. Немало «неверных» в отчаянии бросалось на землю в тщетной надежде на пощаду, но разъяренные «франки» рубили им головы так, как рубят на рынке горшки для забавы…
Как сказано во «Всемирной Хронике» монаха Фрутольфа из Михельсберга, воистину «весь круг земной сражался за христиан», и если бы многих из них не задержала обретенная во вражьем стане добыча, из огромного числа врагов уцелели бы лишь немногие, способные поведать о проигранном ими сражении…
Что до добычи, то она превзошла все ожидания. Хронисты – с современники событий – сообщают о неисчислимых стадах овец, коров, коз, буйволов, о целах горах оружия и золота. Все это, вместе со знаменем и мечом египетского предводителя, крестоносцы с триумфом доставили в ликующий Иерусалим…
Еще немного – и портовый город Аскалон также стал бы добычей «паломников». Укрывшиеся за его стенами «агаряне» не скрывали своей готовности передать город графу Раймунду, отпустившему не так давно за щедрый выкуп египетский гарнизон иерусалимского «Столпа Давидова». Однако вести переговоры с Готфридом аскалонцы отказались (возможно, хоть и не доказано, что в их отказе сыграл роль, завидовавший Готфриду черной завистью, Раймунд). Во всяком случае, порт Аскалон остался в руках «неверных», что сделало блестящую победу «воинов Христа» неполной… «Враги Христова Имени» на этот раз остались недобитыми…
В результате Готфрид и Раймунд окончательно рассорились. Крайне недовольный граф Тулузский ушел со своей ратью от Аскалона в северном направлении. К нему присоединились оба графа Роберта, тоскующие по родине и твердо намеренные туда возвратиться, но гордые сознанием, что выполнили свой «паломнический» обет.
Так что в Иерусалим, удерживаемый лишь кучкой людей, чей дух Петром Пустынник поддерживал, как мог, посредством молебнов, Крестных ходов и проповедей, возвратились из-под Аскалона только лотарингские бароны и несколько рыцарей норманна Танкреда. Малая горстка «латинян», заброшенных в совершенно враждебный им мир. Крохотный христианский островок в бушующем вокруг него взбаламученном «франками» море Ислама… Вполне понятно, почему «Заступник Гроба Господня» Готфрид со слезами на глазах умолял своих старых соратников по оружию, покинувших Святой Град в начале сентября, не мешкать с присылкой ему подкреплений…
3.Рождество 1099 года – празднество величайшего политического значения
Между тем, папа римский Урбан II перешел из земной жизни в жизнь вечную, исшел из земной «юдоли слез» и вошел в мир иной, мир Божий. 29 июля, через две недели после освобождения (отвоевания или завоевания, в зависимости от точки зрения) Святого Града Иерусалима «латинянами», покинул этот бренный мир, который мудрый и практичный «князь апостолов» так любил и так искусно подчинял своей воле, своим желаниям и идеям. Он почил в Бозе, прежде чем его слуха достигло радостное известие об  успешном завершении задуманного и инициированного им «вооруженного паломничества» (во всяком случае, частичном, ибо «латиняне» завладели Иерусалимом, но пока еще не «Вторым Римом», так что до воссоединения и восстановления Римской империи в новом, еще небывалом величии и блеске было еще далеко). Однако Великий понтифик еще при жизни успел назначить нового папского легата для духовного окормления и возглавления воинства «пилигримов» - упоминавшегося выше участника Клермоского собора архиепископа Дагоберта, или Даимберта, Пизанского. Опытного, честолюбивого, изощренного в высоком искусстве духовной дипломатии, князя римской Церкви, чья беспредельная, неудержимая жажда власти и денег, впрочем, нисколько не отвечала христианским заповедям смирения и нстяжания. В силу последнего обстоятельства назначение папским легатом именно Дагоберта было ошибкой – возможно, единственной ошибкой «безошибочного» папы Урбана II. 
В конце 1098 года легат Дагоберт доверил пизанскому флоту (не проявившему, впрочем, излишней расторопности) доставку и высадку своей высокой особы на побережье Малой Азии. Перед выполнением столь ответственного поручения пизанцы (наверняка, с согласия своего архиепископа) посвятили несколько месяцев радостям морского разбоя, пока не были нстигнуты у греческого острова Родос «византийской» эскадрой. Однако им удалоь, ценой потери одного из кораблей своей флотилии, своевременно оторваться от противника. В конце августа 1099 года они появились на рейде Латакии-Лаодикии. Там пиратский епископ установил контакт с норманном Боэмундом, осаждавшим Лаодикию с суши, с целью присоединить этот важный ромейский порт к своему Антиохийскому княжеству. Архиепископ Дагоберт из Пизы и норманнский герцог из Тарента попытались совместными усилиями – как с моря, так и с суши – овладеть сильно укрепленным «византийским» портом.
Однако их расчеты не оправдались. Ибо, совершенно неожиданно для пизанца и норманна, отступавшие от Аскалона в северном направлении отряды крестоносной рати графа Раймунда де Сент-Жилля прибыли в расположенную близ Лаодикии Джабалу и приготовились к бою со своими осаждающими Латакию «братьями по оружию». Раймунд Тулузский (как, конечно, помнит уважаемый читатель, поддерживавший в описываемое время самые теплые отношения с василевсом ромеев Алексеем Комнином) вызвал папского легата в свою ставку, осыпал его, при поддержке обоих графов Робертов, упреками, предупредил об опасности «византийской» ответной акции и вообще так его «достал», что Дагоберт согласился увести свой флот подальше от Латакии.
Покинутый пизанским флотом, Боэмунд Антиохийский, «этот коварный князь и алчный брат», по выражению Альберта Ахенского, был вынужден снять осаду с Лаодикии и, несолоно хлебавши, удалиться в Антиохию. В то время как его «заклятый друг» и соперник Раймунд торжественно вступил в Лаодикию, приветствуемый тамошними ликующими ромеями как освободитель. С тех пор «хорошо известный всем и каждому» стяг Раймунда, с согласия «византийских» властей развевался, рядом со знаменем василевса ромеев, на башне городской цитадели. Оба Роберта также не остались без награды. «Греческие» парусные корабли перевезли их вместе с уцелевшими в боях рыцарями и воинами, в Константинополь.  Откуда выполнившие свой обет и спасшие свои души «паломники» возвратились в свое фландрское и нормандское отечество…
Между тем, неутомимый и упорный Боэмунд затеял новую игру. Раз уж ему не удалось завладеть Лаодикией, он решил по крайней мере заручиться поддержкой папского легата на будущее. Хитроумный норманн пригласил Дагоберта Пизанского в Антиохию и обо всем с ним там договорился. Когда Дагоберт прозрачно намекнул, что ему пора, наконец, явиться в Иерусалим, дабы достойно представлять там интересы Святейшего Престола (которые папский легат, несомненно, отождествлял со своими собственными интересами), Боэмунд тотчас же согласился сопровождать посланца Латерана в «Град Давидов». Поздней осенью он объявил о своем намерении совершить вместе с архиепископом Пизанским паломничество в Святой Город, чтобы помолиться там на Рождество у Живоносного Гроба Господня.
Балдуин Булонский, брат Готфрида Бульонского, упрочивший к описываемому времени свою власть над Эдессой (став ее первым «франкским» государем с титулом графа), прослышав о плане Боэмунда, заподозрил что-то неладное и решил, на всякий случай, также выполнить свой паломнический обет.
И потому древний Иерусалим в декабре 1099 года стал свидетелем Рождественного празднества, не только необычайно пышного, но и имевшего важнейшее политическое значение. Князь Боэмунд и легат Дагоберт, обладавшие каждый силами и средствами, крайне неоходимыми «Заступнику Гроба Господня» Готфриду Бульонскому, с умом использовали все козыри, имевшиеся у них на руках. Общими усилиями оба владыки – светский и духовный -, творя молитвы и обмениваясь братскими поцелуями, вынудили правителя Иерусалима (оказавшегося на поверку не таким уж и «железным») расстаться со своим, оказавшимся крайне недолговечным, патриархом Арнульфом, признав его законным преемником Дагоберта Пизанского – правомочного, благословленного самим папой римским, патриарха Святого Града Иерусалима, способного заткнуть за пояс трех Арнульфов.
За сменой патриархов последовала весьма важная и достопамятная церемония. Готфрид Бульонский официально получил от нового патриарха Дагоберта власть над Иерусалимом в качестве лена, пожалованного папой римским, признанным тем самым верховным сеньором-сюзереном Святого Града. В силу данного торжественного акта Святой Град и находящиеся под его контролем области Святой Земли превращались в вассальное государство, или, по сути дела, в филиал папского Церковного государства. При этом, впрочем, остался открытым вопрос, действовал ли папский легат Дагоберт действительно по поручению Латерана или же самовольно, по своей собственной инициативе…
Князь Боэмунд также преклонил колена (или колено) и признал находящуюся в его власти Антиохийскую область земельным пожалованием, полученным им, как вассалом, от римского папы (через его представителя – «латинского» патриарха Иерусалима). Однако титулярно-владельческие вопросы его мало волновали. Объявил же он себя в свое время ленником-вассалом «греческого» императора – и что с того? Прожженный интриган, норманн добился своей главной цели. Теперь у Иерусалима появилось два хозяина – светский и духовный -, обреченных, в силу своей должности, вести между собой непримиримую и постоянную борьбу за полномочия и власть. Сам же Боэмунд в отличном настроении возвратился к себе в Антиохию. Ибо реальная власть Дагоберта была невелика, пока он был патриархом Иерусалимским, в то время как Боэмунд, как ленник «латинского» патриарха, получил неспоримые права на Антиохию, которой до сих пор владел неправомерно, в противоречии со своей ленной присягой, принесенной василевсу ромеев…
Балдуин Булонский в сообщениях хронистов об овеянном интригами праздновании Рождества Христова 1099 года почти не упоминаеся. Очевидно,  граф Эдесский удовольствовался зорким наблюдением, с близкого расстояния, за игрой в «кошки-мышки», затеянной с его братом Готфридом кознодеями Боэмундом и Дагобертом. К новому патриарху Иерусалима Балдуин Эдесский явно особого доверия не испытывал. Во всяком случае, граф избегал всего, что могло бы быть истолковано, как признание им Дагоберта в качестве нового духовного владыки Иерусалима.
Меньше чем через год выяснилось, что прозорливый граф Эдессы был совершенно прав в своих подозрениях и опасениях…
4. Дань и дары грозному «франку»
С другой стороны, имевшая огромное политическое значение «встреча на высшем уровне», состоявшаяся в день Богоявления 1099 года и сопровождавшаяся совместным омовением в Иордане близ Иерихона, принесла определенную выгоду и Готфриду Бульонскому. Упомянув в своем обращении к собравшимся «воинам Христовым» о многочисленных покинутых мусульманами поместьях и селениях, «Защитник Гроба Господня» смог склонить немало рыцарей из свиты Боэмунда Антиохийского и Балдуина Эдесского поселиться в окрестностях Святого Града и поступить к нему, Готфриду, на службу. Добившись, таким образом, хотя и ценой ослабления своего юридического статуса, значительного усиления своего военного могущества, в чем он крайне нуждался не только для укрепления обороноспособности своего небольшого «Заморского королевства» (или просто «Заморья», по-французски – «Утремер»), но и для некоторого «округления» его территории.
События следующих шести месяцев доказали, что Готфрид смог сполна использовать это полученное им преимущество. Преисполненный мужества, энергии и военных талантов, «Advocatus Sancti Sepulchri», не мешкая, взялся за решение своей главной задачи – создать вокруг Святого Града необходимый ареал, «жизненное пространство». Правда, зона его влияния уже распространялась на палестинские области Иудею и Галилею, а выносливый, отчаянный Танкред с помощью жителей христианских сел уже достиг, через Тиверию и Назарет, описанной в Библии горы Фаворской, Однако почти все средиземноморское побережье Земли Воплощения еще находилось во власти измаилитских халифов Египта из династии Фатимидов. Единственный выход Иерусалима к морю (а оттуда – во внешний мир) обеспечивался лишь узким «коридором», ведшим из Святого Града к Яффе (или, по-гречески, Иоппии – современному израильскому Тель-Авиву). Для обеспечения дальнейшего существования христианского Иерусалима ему было жизненно необходимо освободить силами «ратников Христовых» от «агарянского ига» портовые города палестинского побережья.
Еще в декабре «адвокат Святого Гроба» Готфрид попытался овладеть расположенным к северу от Яффы «сарацинским» городом Арсуфом, но потерпел неудачу. Мощные фортификационные сооружения Арсуфа оказались неодолимыми для осадных машин крестоносцев. Когда две передвижные башни, так хорошо зарекомендовавшие себя при освобождении Иерусалима, стали жертвой примененного против них при осаде Арсуфа «сарацинами» мусульманского аналога «греческого огня», Готфрид пал духом и снял осаду…
Но теперь, собравшись с силами, «Заступник Гроба Господня» снова обратил свое оружие против Арсуфа, да и против других подвластных египетским Фатимидам прибрежных городов Святой Земли. Считая неразумным понапрасну тратить время на осаду, Готфрид попытался отрезать фатимидские порты как с суши, так и с моря, чтобы прекратить их снабжение всем, необходимым их гарнизонам и обитателям для жизни. Проще говоря, взять их измором. «Железный» лотарингец принялся систематически разграблять придегающие к портам «селения-спутники», одновременно заблокировав палестинское побережье с моря силами пизанского пиратского флота, любезно предоставленного в распоряжение «Заступника Гроба Господня»  новым патриархом Иерусалима Дагобертом, чтобы «подсластить» Готфриду поднесенную тому горькую «рождественскую пилюлю».
Последствия этой оказавшейся весьма эффективной блокады не заставили себя долго ждать. 25 марта 1100 года в Иерусалим прибыла делегация жителей Арсуфа, вручила Готфриду ключи от городских ворот и объявила о своей готовности платить «Заморскому королевству» немалую ежегодную дань.
Пример капитуляции Арсуфа перед «многобожниками» оказался заразительным. В скором времени «неверные» эмиры Аскалона, Кесарии Палестинской и Акко-Акры также направили ко двору Готфрида свои посольства, передавшие грозному «франку» свои верноподданнические поздравления и испросившие его милостивого дозволения продолжать заниматься своими делами под его высоким покровительством. Дабы заручиться благосклонностью «латинского» правителя Иерусалима, посланцы эмиров поднесли ему щедрые дары: десять сильных лошадей и трех красиво сложенных мулов, а вдобавок – зерно и плоды, вино и елей (то есть оливковое масло), не говоря уже о клятвенном обязательстве выплачивать ежемесячно пять тысяч «византийских» золотых монет в качестве дани.
«Железный» Готфрид милостиво принял все эти дары, вполне удовлетворенный достигнутым с помощью успешно примененной им «стратегии непрямых действий». Особенно старался заручиться добрым расположением владыки иерусалимских «троебожников» эмир Аскалона (о чьи стены крестоносцы уже один раз «обломали зубы», но, как видно, оставили по себе недобрую память). Количество регулярно поступавших от него подношений, согласно Альберту Ахенскому, постоянно возрастало, прежде всего – даров в виде пшеницы, вина, ячменя и елея. Все это поступало в большем количестве, чем можно было сказать словами или описать…
Не терзаемый более заботами о провианте и военных подкреплениях, «Страж Гроба Господня» уже в мае 1100 года сумел распространить зону своего влияния на Заиорданье, чья центральная часть, расположенная к востоку от Генисаретского, или Кеннеретского озера (именуемого также Галилейским, или Тивериадским, морем), находилась во власти мусульманского правителя, прозванного, из-за его невероятной тучности и огромных размеров его тела, «толстым поселянином». Совместно с неутомимым воителем Танкредом, чьи подвиги, совершенные в эти месяцы, почти затмили деяния его дадюшки Боэмунда, Гофрид совершил два набега на Заиорданье, результаты которых настолько впечатлили тучного «муслима»,  что он также обязался платить дань христианскому Иерусалиму, обеспечив себе тем самым возможность и впредь безмятежно накапливать жир, невозмутимо пережевывая пищу и ублажая свое ненасытное чрево…
5.Недуг и кончина Заступника Гроба Господня
Между тем, в самом Иерусалиме власть Готфрида, по мрачной иронии судьбы, в эти месяцы внешнеполитических успехов не укреплялась, но совсем напротив, неуклонно ослабевала. Уже 2 февраля 1100 тода алчный, честолюбивый и властолюбивый патриарх Дагоберт принудил Стража Святого Гроба передать ему во власть четверть приморского города Яффы. На Пасху, пришедшуюся в 1100 году на 1 апреля, Готфрид был вынужден подписать документ, в силу которого во владение патриарха Дагоберта передавался не только весь порт Яффа, но и Святой Град Иерусалим. Хотя и с немаловажной оговоркой, что Готфрид до самой своей смерти или до завоевания им собственной территории останется не только протектором, то есть покровителем, но и получателем доходов с обоих городов.
Однако времени на завоевание территории, на которой протектор Яффы и Иерусалима мог бы предположительно основать свое собственное княжество, у него уже, увы, не остовалось. «Железный» Готфрид предпочел умереть. Растративший все свои силы в «священной» войне, продолжавшейся вот уже почти четыре года, и в постоянном душевном и умственном напряжении, связанном с необходимостью исполнять многогранную, и притом лишенную всякой конкретики, должность «Advocatus Sancti Sepulchri», он уплатил природе положенную ей дань, выражаясь высоким слогом былых времен…
18 июня 1100 года, после обильного пиршества в гостях у эмира Кесарии Палестинской, Готфриду стало плохо. Симптомы сразившего его столь внезапно недуга указывают на тиф, хотя не исключено, что «железный» герцог был отравлен. Правда, он оправился от приступа и даже, возвратившись в Иерусалим, с его более здоровым климатом и свежим воздухом, нашел в себе силы для занятий государственными делами. Так, Готфрид, к примеру, провел переговоры с венецианской депутацией, обещавшей ему военную помощь в запланированном походе на Акру, отблагодарив республику святого Марка чрезвычайно выгодным договором, фактически предоставившим лагунному городу-государству неограниченную торговую монополию во всей Земле Воплощения (теоретически считавшейся подчиненной Иерусалимскому государству крестоносцев, чьи границы не были четко определены).
13 июля рыцари Готфрида и Танкреда выступили в давно планировавшийся поход на Акру. Патриарх Иерусалимский Дагоберт, стремившийся быть причастным к ожидаемому успеху данной военной операции, присоединился к ним, оставив Иерусалим на Готфрида, шедшего на поправку, согласно утверждениям пользовавших его монахов.
Однако стоило войску крестоносцев покинуть «Град Давидов», у больного произошел резкий упадок сил. И 18 июля 1100 года Защитник Святого Гроба, исповедовавшись со слезами и сердечным сокрушением, испустил последнее дыхание, или, по благочестивой формуле Альберта Ахенского, расстался, вооруженный духовным щитом, со светом этой жизни…
Через пять дней почивший в Бозе Готфрид Бульонский, чья кончина вызвала всеобщую печаль и горестный плач, был торжественно захоронен в приделе Храма Святого Живоносного Гроба Господня – по прошествии года и девяти дней со дня освобождения Иерусалима, чьим первым христианским правителем и заступником ему, Божьим произволением, суждено было стать…
Между тем, группа соратников усопшего – преимущественно лотарингцев -, в том числе брабантский граф Варнер (Вернер) де Грец (известный также как Гарнье де Грей), домоправитель Матфей (Матье) и старший камерарий, сиречь ключник Готфрид (Годфруа), тезка усопшего, взяла Иерусалим под свой контроль и заняла сильным гарнизоном «Башню Давидову». Эти господа хорошо знали, чего хотели, и не теряли даром времени. Не поставив сражавшееся под Акрой христианское воинство в известность о кончине герцога, его самозваные преемники-душеприказчики отправили в Эдессу делегацию, известившую графа Балдуина Эдесского о переходе его доблестного брата Готфрида в лучший мир и одновременно призвавшую его незамедлительно, в соответствии с германским правом кровного родства – вступить в наследство новопреставленного брата и сделаться, как вскоре выяснится, первым христианским королем Иерусалима.
И Балдуин не преминул откликнуться на этот призыв.
Так закончилась история первого «вооруженного паломничества» западных христиан в Землю Воплощения, вошедшего впоследствии в анналы под названием Первого Крестового похода. И началась история «Заморского королевства» победителей-«франков» в Святой Земле. Но это – уже лругая история…
Здесь конец и Господу Богу нашему слава!

ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА
1095 год
27 ноября - папа римский Урбан II в Клермоне призывает своих духовных чад к «вооруженному паломничеству»
Ноябрь-декабрь – проповедь Петра Пустынника в Центральной и Восточной Франции
1096 год
12 апреля – прибытие «паломнической рати» Петра Пустынника в Кельн
20 апреля – начало похода «воинства» Петра Пустынника в Землю Воплощения
Май – гонения на иудеев в Рейнской области
1 августа – прибытие Петра Пустынника в «Новый Рим» - Константинополь
6 августа – переправа «народного войска» Петра Пустынника через Босфор
15 августа – выступление в поход первого рыцарского войска под командованием Гуго де Вермандуа
21 октября – истребление «армии» Петра Пустынника турками-сельджуками под Цивитотом
23-24 декабря – прибытие лотарингского войска под началом Готфрида Бульонского в Константинополь. Начало переговоров о присяге василевсу ромеев
1097 год
Апрель – Переправа войска Готфрида через Босфор. Прибытие Боэмунда Тарентского и Раймунда Тулузского в Константинополь.
Май – Прибытие Роберта Нормандского в столицу Ромейской василии
Начало июня – соединение пяти рыцарских армий под Никеей. Осада и сдача Никеи.
1 июля – победа «франкских» рыцарей над сельджуками при Дорилее
Июль-август-сентябрь – крестоносцы проходят Малоазиатский полуостров
Октябрь – Балдуин Булонский отделяется от войска крестоносцев и отправляется в Эдессу
20 октября – начало осады крестоносцами Антиохии
1098 год
3 июня – взятие крестоносцами Антиохии
10 июня – Кербога окружает крестоносцев в Антиохии
15 июня – чудесное обретение Святого Копья
26 июня – крестоносцы обращают в бегство осадную армию Кербоги
1 августа – смерть в Антиохии папского легата Адемара из Пюи
1099 год
13 января – Крестоносцы выступают в поход на Иерусалим. Боэмунд остается в Антиохии.
7 июня – начало осады крестоносцами Иерусалима
14 июля – Освобождение крестоносцами Иерусалима от власти «агарян». Большая резня.
22 июля – Готфрид Бульонский становится Заступником Святого Гроба Господня
29 июля – смерть папы Урбана II в «Ветхом» Риме
10 августа – победа крестоносцев над египтянами при Аскалоне
Рождество Христово – Боэмунд Тарентский и Балдуин Булонский и Эдесский прибывают в Иерусалим
1100 год
1 июля – смерть Готфрида Бульонского в Святом Граде Иерусалиме










 



























 







.