Конец високосного года 71

- Так зачем тебе иммунология? - снова спрашивает Хаус.- Хочешь восстановить последовательность событий?
-Ну, допустим. Нельзя?
- Но ведь не ради же интереса. Надеешься доказать Ньюлану, что Айо не заражал Харта, а Харт сам притащил дикий вирус и заразил Рубинштейн и всю съёмочную группу? А что это тебе даст? Айо тут хотя бы по праву больного находится, и перевела его Кадди - с неё и спрос.
- А контракт с телевизионщиками, - говорю насмешливо, - ты заключал.
- Ах, ты, швиндлер! - восхищённо восклицает он и не удерживается - улыбается.
Я тоже улыбаюсь под маской, и вот сейчас жаль, что он не видит Это моя фирменная улыбка - по его же словам, «наглая и солнечная». Он ее любит.
- Не в Ньюлане дело, - наконец, возвращаюсь я к серьёзному тону.- Знать хочу я сам. Потому что если источник Айо, в том, что Харт заболел, в том, что ты заболел, получаюсь, виноват я. Что тянул с карантином, что не закрутил сразу гайки, допустил эти посиделки рождественские, разрешил операцию, осложнившуюся тромбоэмболией, если ты прав, и это, действительно, тромбоэмболия. А если дело не в Айо, то нам нужно вычислить этот источник, потому что он может быть не во вне, а здесь и продолжать осыпать вирусом все, что движется. Ты бы не успел заболеть, если бы это было из-за контакта с Орли. Значит, был другой контакт, и , скорее, не с тем, кто изолирован и к кому ты входил в защитном костюме. Кто-то может быть со стёртой формой, и не в самолёте или гостинице - здесь.
- Например, Рубинштейн? - предлагает он кандидатуру.
- Это был бы, - говорю, - самый лучший вариант.
- Потому что если Рубинштейн - нулевой пациент, вина с тебя снимается автоматически?
- Вообще-то да, - говорю - Потому что у нее брали тест, и он был отрицательный.
- Но их погрешность чуть ли ни так на так, а клиника стёртой формы может быть даже самому больному незаметна.
- А ещё она хотела операции и могла умышленно скрывать недомогание.
- Ну, о том, что она прямо-таки мечтала, чтобы мы ей поскорее выковыряли глаз...
- Чтобы поскорее, именно мечтала. Мечтала восстановиться к следующему сезону. Теперь-то уже вряд ли успеет. Если вообще восстановится…
- Корвину расскажи.
- О том, что вряд ли восстановится?
- О том, что могла умышленно скрывать.
- Хаус, Корвин паханул артерию. Его это не утешит.
- А я и не собираюсь его утешать. Ещё не хватало! У тебя для утешения вон, Блавски есть. Пусть утешает. Если конечно, тебя сама идея их общения не пугает.
Я фыркаю и собираюсь идти.
Но Хаус прав, конечно - сама идея тромбообразования из-за вирусной интоксикации мне нравится куда больше, чем кровоизлияние ятрогенного характера, и Корвину тоже она должна понравиться, какую бы там мину он неи делал. Тем более, что это не так уж неслыханно - ещё в первую волну на клиническом семинаре нам демонстрировали ролик с гангреной на почве вирусного тромбоза. Тому парню пришлось ампутировать обе ступни. И, кстати, после этого в алгоритм лечения «волдемортита» включили ривароксабан.
- Доктор Уилсон! - вдруг отвлекает из-за перегородки Орли.
Запоздало соображаю, что слышимость здесь лучше, чем мне хотелось бы, и мы с Хаусом сейчас увлечённо обсуждаем пациентку фактически в присутствии двух других. Но в этом, оказывается, есть своя польза, потому что Орли, когда я перехожу в их бокс, говорит:
- У Лайзы был кашель.
- Что? – обалдело переспрашиваю я. - Когда?
- Всю последнюю неделю. Она думала, что простыла в аэропорту. Она хотела вам об этом сказать перед операцией...
- Почему же не сказала?
- Ну, потому что Лео....
- Заткнись! - свирепо хрипит из- под своей кислородной маски Харт.
- Перестань, - одёргивает его Орли. - Ты же видишь, это может быть важно.
- Ну? - нетерпеливо подстёгиваю я.
- Лео отговорил её. Он сказал, что кашель - пустяки, обычная простуда, и ничего не изменит, но из-за него по регламенту операцию все равно отложат, а в больнице инфекция, и оперблок вообще могут закрыть на неопределённое время.
- И тогда до следующего сезона... - понимающе киваю я. – Парни, вы – фанаты.
-Ты не понимаешь, - снова сдавленно хрипит Харт. - Ей за пятьдесят, узкое амплуа. Её время уходит.
- Нет, - говорю. - Я понимаю. Я знаю, как уходит время... Хаус!
- Да? Что? Чего тебе?
- Я сделаю ей МРТ и просмотрю иммуноглобулины. А потом снова приду.
Он бурчит в ответ что-то неопределённое, но согласное.
Уходя, вижу на его мониторе температурную кривую. Медленно, но верно, она лезет вверх.
На этот раз у Рубинштейн в палате, слава Богу, никого, и она выглядит не слишком подавленной. На медикаментозной поддержке, конечно - вижу в листе назначений знакомый почерк Блавски.
- Вот теперь, - говорю, - я пришёл с вами поговорить, как онколог, а не как администратор. И скажу вам, что именно с позиции онколога операция прошла успешно.
- То есть, вот это, - она красноречиво поводит бровью. - Удачная операция? А как выглядит неудачная?
Я ждал этого замечания и готов к нему.
- Я говорю сейчас, как онколог, - повторяю с ударением. - Мы удалили опухоль, оставили внутри имплантированное лекарство, которое уничтожит оставшиеся раковые клетки, если они есть, подготовили глазницу к установлению протеза. Мы сделали все, что собирались, и сделали хорошо. Вы видите оставшимся глазом, ни он, ни его сосудисто-нервный пучок не затронуты. Мы ювелирно удалили все злокачественные локусы. И ещё: ваши коллеги не знают подробностей вашей операции - вы ведь этого хотели?
- Ну, хорошо. А паралич?
Я обращаю внимание на то, что голос у неё сиплый – видимо, всё-таки последствия длительной интубации.
- А вот о параличе, - говорю, подпустив в голос строгости.- Разговор отдельный... Вы почему перед операцией скрыли, что простужены?
Она угадывает мгновенно и безошибочно:
- Орли? Я специально не говорила ему ничего, потому что он занудный праведник, и делает всегда так, как полагается. Значит, это Леон ему проболтался?
- Нет. Он сам обратил внимание на ваш кашель. Лайза, вы положительны на новую вирусную инфекцию.
- Ну и что? Воспаления лёгких у меня нет, это просто кашель. Чем он мог помешать - вы же оперировали мне голову, а не грудь?
- Дело в том, - говорю, - что новая вирусная инфекция - это не только воспаление лёгких, это ещё и тромбозы.
Она смотрит на меня непонимающе, и я поясняю:
- Паралич - это тромбоз. Тромбоз в сосудах мозга.
- То есть, если бы вы меня не оперировали, меня всё равно могло бы парализовать?
- Не всегда так бывает дааже при тяжёлой инфекции, не в ста процентах случаев, но очень часто, и – да - операция, скорее всего, не при чём.
- Тогда тем более, какой смысл мне был рассказывать вам про кашель? Вы отложили бы операцию, меня парализовало бы, вы совсем не стали бы оперировать – так?
- Так. Очень хорошо, что вы всё понимаете. Теперь для уточнения диагноза нам нужно просканировать вашу голову - мы это сделаем. Вам нужно подписать разрешение на исследование. Вот. Как сможете… И знаете, что... Я не хирург - максимум брал биопсию и присутствовал на операции, когда нужно было проконтролировать распространенность опухоли или особую методику, и уже не помню, сколько лет назад. Но в больнице - в любой больнице, и нашей – тоже - существует правило, непреложный закон: хирург сам решает, проводить операцию или отказаться от неё. Решает, взвешивая и оценивая свои возможности, соотнося их со сложностью случая, которую определяет по совокупности всех водных данных, и он должен иметь все эти данные. Скрывая анамнез, скрывая свою простуду, вы подставили хирурга, который вас оперировал. Трёх хирургов, потому что с вами работала бригада. Я вас не виню. Я вас понимаю. Понимаю, что для вас поставлено на карту, что ваше время уходит. И я знаю, как время уходит, и в какое лихорадочное состояние это может привести. Повторяю: я ни в чем не виню вас… Но и вы не должны обвинять врачей в том, что у вас возникли осложнения. Во время вашей операции возникло кровотечение, был случайно повреждён труднодоступный сосуд. Мы всё исправили, но…
- Вы поэтому торопитесь с исследованием? Хотите знать, виновата моя скрытность или ваша ошибка?
- Да, - иногда откровенность – лучшая тактика. Собственно, почти всегда лучшая, большинство людей она обезоруживает. Кроме совсем уж отморозков или игроков, умеющих просчитывать, чего какая откровенность стоит.
- То есть, онколог вышел, и здесь опять администратор? – спрашивает, усмехаясь, Лайза.
- Да.
- И вы надеетесь, что если уж я своей скрытностью подставила вас, мне не хватит скотства пожаловаться на ошибку во время операции?
- Да.
- Мне бы хватило, будьте уверены, если бы от этого что-то зависело. Но паралич не пройдёт, если я пожалуюсь, так?
- Так.
- Тогда какой мне смысл? Делайте своё исследование, но если вы увидите, что виноваты вы, а не я, скажите мне об этом честно. Я не хочу жаловаться – я хочу знать.
- Хорошо.
Если бы Хаус меня слышал сейчас, наверняка помянул бы мои еврейские корни - уж очень этот разговор походил на торговлю. Но Рубинштейн прониклась, в её живом глазу даже мелькнуло что-то похожее на уважение моему сволочизму, а я помнил а Корвине и Ньюлане. Ведь она ничего, собственно, не теряла, кроме, может быть, раздражения. Поэтому я шикнул на собственную совесть и призвал санитаров. Преимущество позиции босса - не нужно ждать, пока освободиться сканер - просто звонок Кэмерон.
И ещё Венди:
- Пусть доктор Корвин подойдёт в сканерную. Срочно. Консилиум. Чувствую, что давление у меня зашкаливает – самого бы паралич не хватил. Пожалуй, прежде, чем идти сканировать, надо сунуть под язык какой-нибудь ангиодепрессор короткого действия. Покороче.
В сканерный всегда прохладно. И ещё, я почему-то побаиваюсь этого места. В итоге по совокупности всегда покрываюсь мурашками и подавляю желание обхватить себя за плечи. И сейчас, пока жду санитаров, аккуратно перекладывающих Рубинштейн с каталки на подвижный стол сканера.
Лаборантка устанавливает фокус, и я отвлекаюсь от своих мурашек, чтобы скорректировать её действия.
- Мне нужна будет обзорная визуализация мозга, а потом прицельные скан-граммы желудочков и центральных извилин с увеличением.
- Да, хорошо. Я задала программу - вы можете перейти в пультовую.
- Не начинайте пока, я жду доктор Корвина.
Но первым является не он, а Чейз.
- Можно?
- А ты здесь зачем?
- Я оперировал.
- Я тебя не звал.
- А я не всегда дожидаюсь зова. Ты позвал Корвина и не позвал ни меня, ни Варгу. Значит, хочешь оставить за ним или за собой выбор, рассказывать ли кому-то ещё о том, что вы здесь увидите.
- Вот именно. За собой.
- Вот я и здесь. Потому что не хочу быть "кем-то еще". Ну, а вот и Кир. Что мы будем смотреть?
Корвин выглядит не то настороженным, не то что-то подозревающим. На нём знаменитая хирургическая форма с надписью: "я - настоящий" во всю спину и кроссовки-морковки из магазина "Детский рай".
- Ты без трости, - говорю я.
- Ты - тоже, - он реагирует без паузы, не задумываясь.
- Я редко ношу трость. А ты был с тростью вчера. Тебе стало лучше или это рассеянность?
- У меня бывают боли в тазобедренном суставе после того, как я сбросил тебя с крыши.
- Ты сбросил с крыши себя.
- Твой виртуальный образ.
- Своё физическое тело. Я только спросил о твоём самочувствии.
- Я могу ходить.
- Но ты не мог спрыгнуть со шкафа после "утренника" тебя снимал Чейз, - уличаю я.
- Ты бы тоже не смог.
- Но я и не влезаю на шкаф. Я вообще не забираюсь туда, откуда не могу спрыгнуть.
- Ну, ты же забрался на место главного врача...
- Может быть, вы перестанете пикироваться и начнёте смотреть пациентку, - скучающе предлагает Чейз.
- Рубинштейн была больна «волдемортитом» ещё до того, как....
- Волдемортитом?
- Ах, да! Новой вирусной инфекцией. «Волдемортит» - это ноу-хау Хауса.
- Мне нравится, - вставляет Чейз.
- Тебе нравится всё, что исходит от Хауса. Так вот, она заболела первой, ещё до симптомов у Харта и всех остальных, а Айо а был от неё изолирован, до шоу "за стеклом" телевизионщики с ним вообще не общались.
- Ну и что ты этим хочешь сказать?- по-прежнему пребывая в своей настороженности, переспрашивает Корвин, хотя на самом деле уже прекрасно понял, что я этим хочу сказать.
- То есть, ты хочешь сказать, - прищуривается, словно целиться в меня из невидимой винтовки, Чейз. - Что паралич мог быть вызван тромбозом, не связанным с операцией, а развившимся просто, как осложнение вирусной инфекции?
- Нужно посмотреть, где у нас очаг поражения, и какой характер этого поражения, - говорю смиренно. - Если речь идёт о кровоизлиянии непосредственно в месте вмешательства - это одно, если о тромбозе другой ветки - другое.
Корвин кривит губы и заталкивает руки в карманы по локоть.
Я сейчас хорошо его понимаю, лучше любого штатного психолога: с одной стороны, ему мучительно хочется, чтобы причиной паралича оказался тромбоз, а не его действия, с другой, совершенно не хочется показать это мне или Чейзу. А руки он запихал в карманы, потому что они дрожат у него сейчас.
На мониторе разворачивается цветная картинка.
- Здесь мелкоочаговые некрозы, - говорит Чейз, регулируя разрешение экрана. - А вот здесь кое-что покрупнее. Похоже, Уилсон, ты прав.
- Хаус прав, - мне не нужно чужих лавров. - Это тромбоз, рассечение ветви артерии ни при чём.
- Кома может быть "при чём", - не сдаётся Корвин. - Вынужденная неподвижность способствует тромбообразованию.
- Навязчивое чувство вины, как частный случай обсессивно-компульсивного расстройства, - комментирую я, как говорят театральные актёры, "в  сторону". - Тромбоэмболия из-за неподвижности реализуется, когда наступает подвижность, и «стреляет» тогда из конечностей, а наша пациентка, как лежала, так и лежит. Или в остальное время, не в коме, она машет мозгом?
- Значит что, назначать при операции ривароксабан? - спрашивает Чейз.
- Ты сейчас о Рубинштейн или общий алгоритм вырабатываешь? Мы больше не будем оперировать больных новой вирусной инфекцией.
- Но у неё же брали экспресс-тест, и он не показал... Почему у других такого не может быть?
- Значит, перед операцией будем брать полноценный анализ, а не экспресс.
- И уже к началу февраля разоримся.
- Назначать, - говорит Корвин, по-прежнему держа руки в карманах. - И вот я сейчас именно про Рубинштейн.
- Ну, возьми - и назначь, - предлагаю я. - Ты пока что её лечащий врач. Ты и Варга. Возьми - и назначь.
Жду, что он что-то возразит, заспорит по поводу того, кто кому врач, но он просто согласно кивает.
- Мы закончили, - говорит в микрофон Чейз.
- И что? - слышу хриплый голос Лайзы. - Вы можете с этим что-то поделать?
Мы растерянно переглядываемся. Растерянно, потому что это нам визуализация была нужна чтобы решить вопрос, виноват ли Корвин, продумать текст объяснительной, линию защиты на разборе, успокоить самих себя и обезопасить больницу, и мы по наивности подумали – я подумал – что пациентку это тоже занимает, да она и сама сказала… А пациентка-то, отправляясь в сканер, который стуком отзывается в прооперированной глазнице и высасывает тепло сквозь тонкую сорочку, рассчитывала на то, что новое исследование подскажет новое решение, и теперь изо всех сил надеется услышать, что мы можем, что все поправим. Чувствуем себя мы при этом как мошенники.
Но Чейз снова щёлкает кнопкой микрофона и спокойно уверенно говорит:
- Да, мы попробуем все исправить. Но не прямо сейчас. Вам придётся набраться терпения, Лайза...
- Знаешь,- говорю, когда он снова отключается. - Вот сейчас ты до противного напоминаешь мне Кэмерон.
- А может, пока варфарин? - спрашивает Чейз, игнорируя меня с моей репликой. И спрашивает не у меня - у Корвина. Которого я сам только что назвал лечащим врачом пациентки, так что заткнись, босс Уилсон.
Но они не успевают закончить обсуждение тромболитиков и антикоагулянтов, а санитары не успевают снова переложить Рубинштейн на каталку, как оживает динамик селекторной связи с требованием постовой дежурной - настойчивым и резким:
"Реанимационную команду в изолятор срочно! Реанимационную команду - в изолятор! Отёк лёгких!".
Мы с Чейзом срываемся с места, хотя зовут не нас. Корвин остаётся с Рубинштейн. И правильно делает: во-первых, защитного костюма у него как не было, так и нет - из-за размера, я объяснял, кроме единственного "золотого запаса". Во-вторых, реанимация для него - это как ковать якорную цепь для ювелира - грубая работа, при его физических возможностях непосильная, а поразительно ловкие, маленькие и сильные его пальцы там приложить некуда. Ну, и, в-третьих, теперь Рубинштейн его тамагоччи, персонально.
На бегу лихорадочно соображаю: кто? Скорее всего, Айо, у него все предпосылки есть к тому, чтобы регулярно умирать. Харт тяжёлый, но стабилен, да и больше опасения вызывают не его лёгкие, а трансплантат почки. Орли вряд ли кто-то повторил введение аллергена, а больше ему отекать вроде не с чего, остальные сравнительно нетяжелые.
Ещё из коридора слышу отрывистые команды Сабини, а, приблизившись и разглядев, в какой палате суета, столбенею. Вот так, на бегу, не сбавляя темпа, и столбенею. Потому что не Айо, и не Харт. Хаус!
- Куда?! - цапает за плечо постовая сестра - та самая, португалка. - Защитный костюм!
- Да некогда же!
- Ему тоже некогда было - видите, что вышло?
А сама уже расправляет костюм, проворно и почти насильно сует мои руки в рукава, застегивает манжеты - помогает переодеться, а Чейз, тоже стремительно, как пожарный, переодеваясь в такой же костюм, высказывает вслух предположение:
- Может, Ньюлан её покусал?
-Ещё, ещё пеногаситель,- командует Сабини другой сестре - Саманте. - Перегрузка по правым отделам - у него сейчас инфаркт будет.
Наконец, управившись с костюмом, влетаю с размаху:
- Что тут? Почему?
- Не знаю. Острая коронарная недостаточность на ровном месте - хрен его знает, почему. За секунды отяжелел
Ах, как нам сейчас не хватает Хауса для Хауса с его блиц-диагностикой!
Дыхание клокочет, как последние капли слива в унитазе. Пена. Жалкие обрывки сознания уходят в попытки руками, шеей, ртом - оттянуть это вязкое, хлюпающее, душащее. Парадоксальная ситуация, если вдуматься: человеку мешают дышать его собственные лёгкие.
Но что же случилось? Ну, не мог вирус за минуты устроить такую свистопляску в лёгких. Я же сегодня был у него, совсем недавно. Он не успел бы. И гипертермии, и интоксикации слабо так выступить. Эмболия? Мы его целиком никогда не сканировали. Ну, была аневризма бедренной артерии. А вдруг не только?
Сабини жонглирует шприцами, и ему не хватает рук, поэтому я перехватываю отсос. Чейз тянет в палату дефибриллятор, попутно уточняя у сестры анамнез. Краем уха слышу: предшествовала боль в груди.
Инфаркт? На кардиограмме вижу только отчаянную перегрузку. Острейшая фаза?
Отсос с хлюпаньем высасывает пену из трахеи, давая возможность худо-бедно вдохнуть. Один раз. И, когда ему удается, на выдохе я слышу сдавленный, похожий на последний агональный всхрап, полувсхлип-полусип:
- Сте-е-ент...
Как магниевая вспышка в темноте.
- Сабини, стент! Острая непроходимость коронарной артерии - стент забился, сместился  - хрен его знает, что там с ним!
- Ривароксабан... - словно заклинание, негромко и как бы самому себе говорит Чейз, и уже дал отмашку сестре готовить инструмент для внутриартериальной визуализации.
"А кто-то только что зарекался оперировать с новой вирусной инфекцией", - мелькает где-то на краю сознания.
Хаус в отключке. Отсос продолжает шкворчать и хлюпать, на мониторе невообразимое выламывание линий кардиограммы и оксигенации. А нам по-хорошему надо перейти в операционную, но тут "Двадцать девятое февраля", тут чаще по-плохому.
- Двухэтапную? - спрашивает Сабини Чейза.
- Конечно. А ты как хотел, на отёке лёгких стенд переставлять? Это явно не тромбоз на месте по остроте. Или стрельнуло откуда-то, или стент вырвался и застрял наперекосяк.
- Так не бывает!
- У него всё бывает. Он такими коктейлями закидывается, что коронары могли вообще съёжиться, как хрен на морозе. Русло пробьём пока, поставим баллон, стабилизируем его, а там уж…
И ни у кого даже тени сомнения не возникает, что диагноз Хауса: острая несостоятельность ранее установленного стенда и острая коронарная недостаточность с развитием такой же острой недостаточности по малому кругу и перегрузки правых отделов сердца - истина.
- Уилсон, он принимал антикоагулянты?
- Откуда же я знаю! - огрызаюсь с досадой. - На публику он только викодин глотает.
Саманта закончила подготовку – можно начинать.
- Тебе кто-то нужен? - спрашиваю Чейза. - Корвин?
- Нет, я сам. За общим состоянием Сабини приглядит. Давайте уже - время уходит.
"Не просто время, - понимаю я. - Это время Хауса уходит".
Но на Чейза можно положиться - всё, что хоть как-то напоминает катетер или эндоскоп, в руках Чейза становится королевской коброй, танцующий под дудочку дервиша.
- Я войду через бедренную артерию слева. Какими там извилистыми путями у него правая идёт, пусть мойры разбирают. Следи только за оксигенацией, не дай ему умереть, пока я не войду в коронары.
Слово "умереть" мне не нравится, тем более в таком контексте, но Сабини только спокойно кивает и вводит что-то ещё. Дыхание Хауса уже не клокочет - сработал пеногаситель, но оксигенации низкая, и линия ЭКГ далека от привычной формы.
- Ты только поторапливайся, - просит Сабини.
-Уилсон, помоги!
Я включаюсь в действо - притягиваю и подключаю экран. Теперь мы можем видеть сосуды Хауса изнутри с увеличением. А мне становится легче, когда я начинаю что-то делать.
- Так, я в аорте, - сообщает Чейз, проворно управляясь с «королевской коброй». – Сабини, что там у нас с сократимостью?
-  Слушай, я же молчу! – чуть раздражается Сабини, поглядывая то на экран эндоскопа, то на монитор слежения, как будто за матчем в пинг-понг следит. – Работай.
- Просто я сейчас полезу уже в коронары и, может… Оп!
- Просто пробежка экстрасистолы. Работай, говорю. Низкая сократимость. Ишемия.