Вавилов

***

(по стопам советской селекции)

В среде советских биологов, агрономов и генетиков, некоторое время спустя после трагической смерти в Саратовской тюрьме Николая Ивановича Вавилова, была распространена легенда о последней встрече Сталина и Вавилова в стенах Московского Кремля, на которой первый испытал на себе силу советской генетики и селекции, а второй еще более убедился в необходимости их дальнейшего развития. Легенда эта существует во множестве списков и интерпретаций и, конечно же, не лишена поэтической вольности и присущего всяким легендам украшательства, но, тем не менее, отбросив все напускное и незначительное, не имеющее к легенде отношения, и оставив все сколь-либо правдоподобное, можно увидеть фактическую картину того, что случилось между ними на самом деле, картину, достойную кисти если не Александра Герасимова, то, по крайней мере, Альбрехта Дюрера, известного своими меланхоличными ботаническими рисунками не меньше, чем всеми остальными художествами. Итак, легенда гласит, что в ночь с 20 на 21 мартобря 1939 года Сталин принял у себя академика, ученого с мировым именем Николая Ивановича Вавилова. С первых секунд эта встреча обескуражила ученого тем, что Иосиф Виссарионович, вместо приличествующего сему случаю формальному приветствию в виде кивка головы или хотя бы вялого рукопожатия, заявил ему в лоб следующую убийственную инвективу: «Ну что, гражданин Вавилов, так и будете баловаться францисканскими цветочками, голландскими лепесточками, есенинскими колокольчиками, василечками и другими ботаническими баламбешками? А кто будет заниматься повышением урожайности сельскохозяйственных культур?» Сбитый с панталыку, Вавилов поначалу не знал, что на это ответить, а так как Сталин не предложил ему сесть, все же решил, не теряя человеческого достоинства и прекрасно понимая, что дни его, по всей видимости, сочтены, что будет правильным в данных обстоятельствах осуществить давно им задуманное, а именно: вместо того, чтобы прочесть Иосифу Виссарионовичу лекцию о пользе исследований, проводимых во Всесоюзном институте растениеводства, провести генетический опыт над  товарищем Сталиным, для успеха которого требовалось: а) хорошее знание магических ритуалов ацтеков и майя, призванных увеличить урожайность не только кукурузы, но и советской пшеницы, б) несколько граммов чилийской чудотворной селитры, смешанной с горстью зерен сирийской рефлексирующей и гималайской просветленной пшеницы, в) небольшое количество афганского классического опиума, незаметного подмешанного во что-либо вдыхаемое или вкушаемое испытуемым, в данном случае – в табак Сталина. Этот опыт, или сельскохозяйственный обряд, как его предпочитал называть сам Вавилов, который ранее ставился им в мысленном эксперименте над безнадежно больными людьми, ведущими растительный образ жизни (в глубочайшей секретности и даже в тайне от самого себя), должен был сопровождаться чтением известного поэтического заклинания Владислава Ходасевича «Путем зерна».  Сие действо, как он полагал, должно было не столько обосновать ценность идей агронома Трофима Денисовича Лысенко по превращению «озимых культур в яровые путем предпосевного воздействия низких положительных температур на семена», сколько продемонстрировать принцип скачкообразности эволюции воочию. (Время, проведенное Вавиловым в путешествиях по пяти континентам, не прошло для науки даром, не без иронии отметим мы про себя). Полученный в итоге опыта симбиоз растения и человека предполагалось переместить из Кремлевских чертогов в оранжерею Дарвиновского музея, ибо лучшего места для «Величайшего ученого всех времен», «Величайшего корифея мировой науки», «Великого вождя и учителя» и не придумаешь. «Изумительный в своем роде получился бы экспонат», – мелькнуло крамольная мысль в голове Николая Вавилова, в эту минуту прочно и основательно ставшего уже на путь вредительства, кое он считал лишь одним из плодотворнейших путей советской селекции. Образовавшуюся было паузу между Сталиным и собой надо было чем-то заполнить. И Вавилов заполнил ее с гордо поднятой головой первой строчкой из известного аграрного стихотворения «Путем зерна» русского поэта от эмиграции Владислава Ходасевича: «Проходит сеятель по новым бороздам.» Сразу же по произнесении этой строчки он запустил правую руку в правый карман своего старомодного пиджака, сменившего по случаю этой встречи более подходящую ему по статусу лабораторную мантию, и бросил в лицо Сталину щедрую горсть сирийской рефлексирующей пшеницы, смешанной с небольшим количество чилийской чудотворной селитры. Иосиф от такой неслыханной дерзости остолбенел и превратился на время если не в соляной столб, то в телеграфный уж точно. Вавилов продолжил: «Отец его и дед по тем же шли путям». Он подошел к замершему Сталину и подсыпал ему в трубку горсть заготовленного по сему случаю афганского гашиша, завезенного им в страну под видом какао-бобов, – чтобы вождю не было нестерпимо страшно и больно от череды ожидающих его метаморфоз. Спустя минуту-две маслины сталинских глаз устремились в одну точку, грозившую засосать его полностью, не оставив от него даже то немногое, что он из себя представлял в отрыве от незавидной его роли в качестве государственного мужа. Трудно представить, какие молнии метались в сталинской голове, какие там озвучивались тезисы… Вавилов продолжил начатое: «Сверкает золотом в его руке зерно, // Но в землю черную оно упасть должно.» Иосиф выглядел парализованным, но при этом не переставал курить свою трубку. «И там, где червь слепой прокладывает ход, // Оно в заветный срок умрет и прорастет.» Сталин сделал несколько жадных затяжек и, на мгновение придя в себя, спросил: «У вас все, гражданин Вавилов?» Вавилов, не удостоив его ответа, запустил другую руку, левую, в левый же карман своего пиджака и опять швырнул в лицо Сталину горсть зерен, смешанных с чилийской чудотворной селитрой. Теперь это были зерна гималайской просветленной пшеницы. После этого Сталин, уже против воли, как будто губы его больше не принадлежали ему, подхватил заклинательную эстафету и произнес: «Так и душа моя идет путем зерна: // Сойдя во мрак, умрет — и оживет она». Закончить это земледельческое стихотворение выпало Вавилову: «И ты, моя страна, и ты, ее народ, // Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, — // Затем, что мудрость нам единая дана: // Всему живущему идти путем зерна//. Как только была произнесена последняя магическая строчка, со Сталиным стало происходить нечто странное, то, что можно было бы описать научным языком примерно так: спонтанная гибридизация плюс спонтанная полиплоидизация методом нередуцированных гамет, а говоря человеческим языком, языком колхозника, закончившего первые три класса, Сталин стал не просто мутировать, а он стал врастать в пол своего кремлевского кабинета и быстро, прямо на глазах, произрастать во что-то такое, что можно было бы охарактеризовать как некая форма некультивируемой до сих пор нигде на земном шаре пшеницы; на его глазах, меньше чем за минуту, вождь вытянулся в трехметровый толстый стебель злака и принялся с каждой секундой зреть и расти дальше, грозя превратиться в самый настоящий колосс Родосского, способный легко прорасти сквозь потолок остистыми пиками своего желтеющего колоссального колоса, налившегося пудовыми гирями зерен, чтобы вознестись выше кремлевской звезды как минимум. «Восемь центнеров с колоска, – не удержался от научных подсчетов Вавилов, – неплохой результат, однако. Все фазы роста озимой пшеницы были налицо: всход, кущение, выход в трубку, колошение, цветение, молочная спелость, восковая спелость. Чтобы закрепить достигнутый селекционный и генетический результат требовалось в дополнение ко всему, предварительно помолившись ацтекскому богу пропитания Тонакатекутли и богине плодородия народа майя Иш-Чель, прочесть вслух стихотворение Михаила Лермонтова «Когда волнуется желтеющая нива…» Но сделать это Вавилову помешал ворвавшийся вдруг в кабинет личный телохранитель Сталина, Николай Власик, которого тоже можно было бы превратить в какое-нибудь культурное растение, то есть во что-то полезное и не столь обременительное для советского общества, например, в подсолнечник. Да вот, к несчастью, семян под рукой у Вавилова больше не оказалось. «Что посеешь, то и пожнешь», – хладнокровно произнес Власик, привыкший ничему не удивляться, не удивившийся ничему и сейчас. Вмешательство третьего лица в наступившую было заключительную стадию этого воистину феерического опыта, произвело эффект обратный тому, на который рассчитывал академик. Сталин опять, на горе всей советской науке, превратился из колоссального колоса в «Величайшего ученого всех времен», в «Величайшего корифея мировой науки» и «Великого вождя и учителя». «Эх, видать, не светит мне выступить на седьмом Международном генетическом конгрессе, – мысленно расстроился Николай Иванович». (И действительно – не выступил.) В кабинете вождя на мгновение установилась хрустальная тишина, после которой могло наступить что угодно. Нарушил ее резюмирующий все вышеописанное спокойный голос Иосифа Сталина, объявивший Вавилову, скованному, как наручниками, хищным взглядом Власика, легко и просто: «Идите. Вы свободны». А что было дальше, известно, наверное, каждому агроному и садоводу-любителю.

***