Ч1. Глава 6. Морок

Дорогой читатель! Вы открыли шестую главу моей книги «Огни чертогов Халльфры». Если вы ещё не читали предыдущих глав, я рекомендую вам перейти по ссылке http://proza.ru/2024/12/06/1741 и начать чтение с начала. Помимо первой главы, там вы найдёте также аннотацию и предисловие к книге.
Если же вы оказались здесь в процессе последовательного чтения, я очень рада. Надеюсь, это означает, что вам нравится моя история!

Приятного чтения!

* * *

ОГНИ ЧЕРТОГОВ ХАЛЛЬФРЫ
Часть 1. Слуга колдуна
Глава 6. Морок


Наутро, наскоро перекусив, Оллид погнал коня дальше. Гиацу видел, как торопился господин, и тревожно становилось на сердце. Кто же такой идёт за ними, что даже колдун волнуется? Но спрашивать семанин не решался: разозлит ещё хозяина — ему и без того забот хватает. Так что Гиацу просто выполнял то, о чём его просили: искал лапник или сухой мох для ночлега да молчал — больше Оллиду ничего не было нужно. Остальное колдун делал сам: приносил еду, готовил её, да прятал следы прежде, чем тронуться с места вновь. Мальчика сильно интересовало, как удаётся господину излавливать дичь даже в темноте? Мало какой охотник способен на такое! Но Оллид отмахивался от вопросов:

— Потом, — бросал он раздражённо и, завернувшись в плащ, мгновенно засыпал.

Так минуло три дня. Порой Туринар бежал спокойнее, и начинало казаться, что неизвестный преследователь сбился с пути или сильно отстал, а то и вовсе бросил погоню. Тогда тревога покидала лицо Оллида, и колдун принимался учить семанина алльдским словам. Он указывал мальчику на всё вокруг, легко называя растения и животных сразу на двух языках.

— Господин, откуда ты так хорошо знаешь семанский? — поразился Гиацу.

— Я много путешествовал раньше, — неохотно ответил колдун, но больше ничего не добавил.

Оллид оказался хорошим и терпеливым учителем, а Гиацу — прилежным учеником. И вскоре колдун перешёл к более трудным задачам: целым фразам вроде «я хочу есть» или «у меня болит живот». Семанин так уставал от этих уроков, да ещё и от верховой езды, к которой совсем не привык, что быстро перестал вспоминать о преследовании и бояться местных зверей. Он засыпал сразу же, едва смыкал веки, и во сне всё продолжал учиться и выговаривать эту ненавистную алльдскую «р», особенно мучившую его.

Оллид не раскрыл ему лишь одного слова — «колдун», побоявшись, как бы слуга не выдал его на людях. Вместо этого он заверил Гиацу, что «колдун» — по-алльдски «свинья». Люди поднимут семанина на смех, если тот решит сказать: «Мой хозяин — свинья!». Оллиду было даже немного любопытно, захочет ли мальчишка признаться в этом кому-нибудь? Вряд ли, конечно. Маленький семанин слишком умный. Ему всего девять зим, но он уже насмотрелся и натерпелся всякого по дороге сюда. И понимает, что никому не нужен в этом краю, кроме своего хозяина. Так что будет держаться за него обеими руками.

На пятый день, уже в сумерках, Туринар вынес седоков к широкой тропе. По краям её теснились редкие кустарники, а позади них торчали тонкие молодые деревца, беспокойно шевелившие ветками. В сгущающейся тьме они казались высокими людьми, дрожащими не то от страха, не то от холода.

— Это путь в Лисью Падь, — промолвил Оллид негромко. — Мы направимся туда позже. Сначала я хочу оторваться от погони.

Туринар шагом пересёк дорогу. Деревья задрожали сильнее, и сумерки будто обволокли их от корней до крон. Тропа, испещрённая следами копыт и повозок, уже почти потонула в подкравшейся ночной мгле, и Гиацу не мог разглядеть, куда она уводит. Но ему стало сильно не по себе: вместе со мраком по тропе вился и сизый туман, уже цеплявшийся за копыта коня да оседавший в низинах по краям.

— Мы близко к Гиблым болотам, — совсем тихо сообщил Оллид.

Гиацу оглянулся: дороги больше не было — тьма и туман съели её без остатка. Впереди тянулось поросшее невысокой травой поле, и клочья тумана уже бесшумно плавали и по нему тоже. Земля казалась сухой: если Гиблые болота и раскинулись поблизости, то явно не прямо здесь. Туринар зашагал быстрее и вскоре перешёл на бег. Ещё немного, и Гиацу различил лес, густо черневший впереди, и вновь деревья послушно приподняли ветви, повинуясь воле колдуна и пропуская его вглубь.

Ехали долго. Оллиду хотелось быть как можно дальше от тропы, дальше от людей, от любых любопытных глаз и случайных встреч. Неотступное, тяжёлое чувство погони, которое подобно паутине липко цеплялось к колдовскому плащу, стало утихать, едва Туринар пересёк дорогу и скрылся в лесу за ней. Видно, сюда уже не пойдёт неизвестный преследователь: свернёт по тропе в Лисью Падь. Но наверняка Оллид не знал и оттого гнал коня, пока от усталости не начала кружиться голова.

Утренние сумерки уже стелились по земле, и с тёмного низкого неба посыпала мелкая морось. Капли ожерельями унизали ветки и листья, и лес вокруг засверкал. Густой сырой воздух холодил лицо и руки, и колдун, недовольно оглядевшись, наконец, остановил Туринара в малопроходимой чаще, окружённой поваленными деревьями. Травы для коня здесь оказалось совсем мало, но дальше ехать Оллид не мог: сероватая дымка застилала ему глаза, и он с трудом держал их открытыми.

— Надо поспать, — сообщил он Гиацу, растирая лицо.

Гиацу ничего не ответил: он и так спал большую часть пути, и, если бы не руки господина, придерживающие его, давно бы уже свалился с лошадиной спины да свернул себе шею. Мальчик сонно покачнулся и присел на мокрое полено, заросшее мхом и мелкими грибами. Он равнодушно смотрел, как колдун ищет подходящие палки и втыкает их в землю, сооружая костяк для палатки. Затем Оллид выудил из-под седла ткань глиняного оттенка и набросил её на палки, закрепив у земли.

— Просохни! — хрипло велел он клочку земли под навесом, и влага, недовольно шипя, стала послушно испаряться.

Гиацу подумал, что можно было бы и удивиться очередному колдовству, да сил уже не осталось. Хотелось лишь одного: заползти под навес и рухнуть там, как только хозяин позволит. Но спалось в этот раз плохо: то и дело чудилось сквозь сон, словно кто-то бродит вокруг палатки. И тогда семанин вскакивал и высовывался наружу, беспокойно всматриваясь в серое облако дождя, окружившее чащу. Но никого не было в этом облаке. Стоило лечь обратно и провалиться в дрёму, как снова раздавались осторожные крадущиеся шаги. В конце концов, Гиацу проснулся от того, что кричит: снилось, будто нечто вязкое душит его, навалившись сверху.

Мальчик сел, тяжело дыша. Что за морок! Горячее лицо покрывали капли пота, грязная рубаха волнами прилипла к груди, тело сотрясала мелкая дрожь. Господина рядом не оказалось, но снаружи раздавался треск костра, еле слышимый за дождём. Гиацу выбрался из-под навеса и огляделся. Вокруг было настолько сумрачно, будто день так и не наступил. Даже лицо Оллида покрывала серая пелена, и на лбу и щеках колдуна прибавилось морщин. Он сидел на поваленном дереве, которое уже успел просушить, и угрюмо глядел на слабый огонь в костре. Голову его укрывал потемневший от влаги капюшон. Мальчик осторожно присел рядом:

— Мне снились кошмары, — пожаловался он.

— Неудивительно, — вздохнул Оллид. — Нам стоило ехать дальше. Я выбрал не лучшее место для ночлега.

Гиацу оглядел сизую от сумерек чащу:

— Это плохой лес?

— Лес как лес, — задумчиво протянул колдун. — Но он нам не рад. Я был слишком усталый, чтобы понять это.

— А как это можно понять?

Оллид ткнул мальчика пальцем в грудь:

— Вот тут тревожно очень и не хочется оставаться на месте, — он с неприязнью обвёл взглядом чащу. — Чувствуешь сам, как здесь неприятно? Будто зуд по всему телу.

— Пожалуй, — согласился Гиацу, хотя на самом деле ощущал лишь холод и надеялся, что не умрёт от него.

Слабый костёр потух окончательно, и Оллид поднялся:

— Поедим в другом месте. Я хочу убраться отсюда скорее, — он перевёл взгляд на коня, нетерпеливо переступающего с ноги на ногу: — Даже Туринару неспокойно.

Гиацу помог собрать навес и со вздохом взгромоздился на лошадиную спину: он бы не отказался поесть прямо сейчас, но не смел перечить господину. Живот возмущённо заголосил, но мальчик лишь плотнее закутался в шерстяную накидку: в другом месте, так в другом месте.

Деревья неохотно раздвинулись, выпуская колдуна из чащи: Оллиду пришлось даже дважды крикнуть им, прежде чем они, наконец, приподняли ветви достаточно высоко. Но ветер тут же зло промчался по кронам, и град холодных капель обрушился на путников. Гиацу содрогнулся и принялся вытирать лицо рукавом, а затем, как и господин, набросил на голову капюшон. Но изнурительная мелкая морось всё продолжалась, и вскоре шерстяной плащ стал промокать, а лицо покрылось брызгами.

Лес густел, и, казалось, Туринар заходит только глубже в чащу. Ноги коня увязали в грязи, и бег его то и дело замедлялся. Тёмные угрюмые стволы стояли непроходимой стеной и низко клонили тяжёлые мокрые ветви, словно желали ухватить седоков.

Усталость окружала Гиацу подобно холодному мокрому кокону. Порой чудилось, как что-то движется рядом с Туринаром — не то тень, не то живое существо. Конь шёл невыносимо медленно, он еле-еле отрывал копыта от земли, и земля всякий раз недовольно чавкала. Мальчик повернулся влево, но там никого не было. Теперь надо повернуться вправо, решил он, но голова кружилась, глаза застилала вязкая пелена, и тело никак не желало слушаться. Наконец, Гиацу удалось посмотреть в другую сторону, но и там никого не обнаружилось, лишь поваленные деревья, наискось застрявшие среди плотно стоящих стволов. Сверху свисали тонкие ветки, похожие на огромную паутину. Они липли к лицу и плащу, и мальчик с отвращением отдирал их от себя и от шеи Туринара перед собой.

Голова... голова такая тяжёлая... Что-то мокрое и волосатое лезло Гиацу в рот и глаза. Он с трудом отодвинул это от себя и понял, что уткнулся лбом в лошадиную гриву и, похоже, спал уже какое-то время. Мальчик с тревогой обернулся: господин сидел прямо, но глаза его то и дело закрывались.

— Что-то... очень тяжело... — медленно произнёс Оллид, всматриваясь в расплывающееся лицо своего слуги. — Что-то... не то...

Колдун остановил коня и огляделся. Гиацу тоже стал осматриваться, но сосредоточиться никак не мог: ему казалось, что деревья то приближаются, то отдаляются, то как-то странно дёргаются, вызывая тошноту. Мальчик глянул вниз и у ног Туринара увидел погасшее костровище, а за ним — полено, точь-в-точь такое же, на каком они сидели с хозяином утром. Даже поросль маленьких бледных грибов торчала в том же месте.

— Господин, — заплетающимся языком проговорил Гиацу, указывая вниз, — смотри... Разве это не то место, где мы ночевали сегодня?

— Как... так? — медленно спросил Оллид. — Я никогда не оставляю следов...

— Но ты не убирал костёр сегодня, — возразил семанин.

— Разве? — нахмурился колдун. — Мне кажется, убирал.

— Нет! — настаивал Гиацу. — Мы только собрали навес и сразу поехали.

Оллид помрачнел:

— Проклятая Инганда... — выругался он, и тотчас холодный ветер хлестнул его по лицу, отрезвляя затуманенную голову. — Похоже, мы куда ближе к Гиблым болотам, чем я думал.

Колдун спешился. Он с силой похлопал себя по щекам, заставляя их раскраснеться. Капюшон от резких движений съехал с его головы, обнажив растрёпанные волосы, крупными прядями выбившиеся из косы. «Сосредоточься! — приказал Оллид сам себе, с трудом направляя внимание в одну точку. — Земля... Нужно призвать землю», — повторял он. Наконец, он откашлялся и хрипло крикнул:

— Поглоти! — но земля лишь слегка взбухла вокруг костровища, а промокшие, наполовину прогоревшие дрова так и не шелохнулись.

Гиацу с беспокойством теребил полы плаща. Он и не представлял, что колдовство может не всегда работать: сначала ветки не с первого раза послушались, теперь земля не желала подчиняться. Оллид нахмурился, сжав челюсти, и из горла его вырвался странный звук, напоминавший рычание.

— Поглоти! — громче прежнего велел колдун, и на этот раз земля неохотно вздыбилась и, тяжёлая чёрная волна рухнула на костровище, погребя его под собой.

Оллид утомлённо вздохнул: так тяжело колдовать ему было разве что в юности, когда он ещё делил свой дар с матерью. Весь этот лес кругом изо всех сил противился его воле, будто ненавидел за что-то и желал лишь одного: мешать. Нужно скорее выбраться! Колдун взлетел на коня и похлопал Туринара по влажной вороной шее, разбрызгивая ладонью осевшие на ней капли:

— Вперёд, дружище!

Конь побежал как мог быстро. Копыта его всё равно упорно вязли в грязи, но теперь Оллид приходил на помощь, остервенело приказывая земле:

— Отпусти! — и влажные комья откатывались прочь.

Ветви со скрипом приподнимались, давая путникам дорогу, и лес понемногу раздвигался и светлел. Гиацу с облегчением выдохнул: теперь, наконец-то, видно, что на дворе — день, а не вечные сумерки! Усталость больше не наваливалась на плечи и не баюкала в липком холодном коконе, и уже легко было держать открытыми глаза. Морось по-прежнему сыпала с неба, но теперь не так колко, как раньше. Мальчик поднял глаза. Низкие тёмные облака расходились: похоже, дождь кончился, и капало просто с веток. Гиацу протянул руку к ближайшему дереву, и целая лужица с листьев опрокинулась к нему в ладонь. Он омыл ею лицо и ощутил опять, как сильно хочется есть.

Туринар бежал теперь веселее, словно новые силы наполнили его. Да и господин сидел ровнее: морщины на серьёзном лице разгладились, и плащ бился позади зелёным флагом. Холодный ветер ударял по раскрасневшимся щекам седоков, путал их волосы, бросал в глаза дождевые капли, и резво приподнимались над ними ветки, не дожидаясь окрика колдуна.

Наконец, деревья расступились, открыв маленькую поляну, полную крохотных красных ягод. Оллид остановил коня и спешился. Гиацу тоже слез, озираясь и растирая холодные руки. В надежде согреться он начал прыгать на месте, но ноги его подкосились, и мальчик упал, уткнувшись носом во влажную землю. Красные ягоды окружили его, мелко-мелко закачавшись, будто приветствуя Гиацу.

— Что это? — удивился он, осторожно приподнимая одну ягодку.

— Земляника, — сказал Оллид по-алльдски.

— Земля... что?

— Зем-ля-ни-ка. Это можно есть, — не глядя на слугу, бросил колдун.

Он сосредоточенно прошёлся по поляне, выуживая из кустов трухлявые ветки да мелкий хворост. Расчистил землю, сложил костёр, свалив в кучу мокрые дрова. Затем подул на свои ладони, согревая их, и как следует потёр одну о другую. Разжечь костёр из гнилушек — задача не самая простая, но посильная. Инг мог заставить гореть даже влажное дерево, но Оллид предпочитал сначала высушить его.

— Просохни! — велел колдун. Дрова зашипели, и едкий тяжёлый дым взвился над ними, низко стелясь по поляне. И тогда Оллид приказал: — Гори! — и тотчас вспыхнуло яркое пламя, тепло озарив одетый в пасмурное платье лес.

Гиацу собирал землянику, пытаясь унять голод, но замёрзшие руки дрожали и плохо слушались. Ягоды были вкусные, но больно маленькие, и отрывать их от веточек трясущимися руками оказалось непростой задачей. Свои босые ступни Гиацу вообще не чувствовал: казалось, пальцами на ногах шевелит кто-то другой. Тут, наконец, затрещал костёр.

— Гиацу! — крикнул господин. — Иди сюда, погрейся. А я попробую придумать что-нибудь с обедом.

Гиацу на негнущихся ногах приблизился к огню и опустился на землю, уже подсыхавшую вокруг. Его трясло, и неприятная слабость разливалась по всему телу. Он глубоко вздохнул, пытаясь унять дрожь, и засунул ступни почти в самый костёр. Ноги быстро отогрелись, и теперь Гиацу точно знал, что пальцами шевелит именно он, но легче от этого не стало. Холод вроде бы отступал, и семанин понимал, что не умрёт от него. Но вязкий туман, будто привезённый из прошлой чащи, никак не желал отпускать. Гиацу в раздражении потёр лоб: казалось, туман свербит где-то между бровями и в носу, не давая свободно дышать. Мальчик несколько раз быстро вдохнул и выдохнул в надежде прочистить нос, но без толку.

Голова была тяжелее некуда, так и хотелось положить её куда-нибудь. Огонь уютно пылал перед самым носом, стремительно переливаясь из ярко-рыжего в чёрно-красный и обратно. Посвистывали и шипели не до конца просохшие дрова, и маленькие искорки порой выстреливали из костра, тут же затухая на влажной земле. Неподалёку Туринар уже с наслаждением щипал свежую траву. Господин сейчас тоже отыщет что-нибудь поесть, и всё будет хорошо. Наверное, надо ему помочь готовить... «Ну, встану, когда он вернётся, — решил Гиацу, закрывая глаза. — Встану... А пока просто немного полежу». И тёплое дымное облако окружило его кольцом.



***



Оллид неслышно брёл через лес. Ноги, обутые в кожаные сапоги, осторожно ступали по мягкой земле, приминали траву да опавшие листья, которые набухли и потемнели от дождя. Зелёный плащ с серебристой каймой из колдовских рун едва заметно колыхался от ходьбы, внимательные глаза всматривались в малейшее движение, выискивая дичь.

Порыв ветра обрызгал Оллида холодными каплями с веток, заставив остановиться и прислушаться. Лес притих, будто и сам затаился, и лишь издали доносились всплески. Колдун прикрыл глаза, пытаясь определить направление, и ветер вновь помог ему, слегка подталкивая в левое плечо. Значит, направо. И тотчас за очередным всплеском раздалось похожее на смех утиное кряканье.

Тёмные деревья замелькали быстрее, но когда впереди показались камыши и вытянутые бурые головы болотных рогозов, Оллид замедлился. Он пригнулся и, будто дикий зверь, крался всё ближе и ближе, почти не дыша и уже совсем не глядя под ноги. Длинные заострённые листья тихо раздвинулись, повинуясь приказу колдуна, и глазам его открылась тронутая ряской заводь, по которой туда-сюда сновали утки.

Некоторые, выйдя из воды, стояли на зеленоватых камнях и чистили пёрышки, настороженно глядя кругом. Иные ныряли, и их крохотные хвостики на мгновение мелькали над тёмной водой, прежде чем исчезнуть в глубине. Затем утки всплывали и быстро беспокойно осматривались: нет ли кого? Кря-я-я-я-кря-кря-кря-кря. Нет никого. И колыхался над заводью полупрозрачный туман, и еле ощутимый ветер толкал его в бока, но совсем не сдувал.

Одна утка выглядела особенно встревоженной. Она неприкаянно скиталась по заводи, расталкивая серой грудью мутную ряску, и всё больше приближалась к берегу, где затаился Оллид.

«Вот ты-то мне и нужна, — колдун сосредоточил на птице всё своё внимание. — Ближе! — велел он, неотрывно глядя в чёрные утиные глаза. — Ближе!»

Утка не сопротивлялась и покорно поплыла к нему. Оллид слышал, словно в своей груди, как быстро-быстро бьётся маленькое птичье сердце, чувствовал, как гладкие рыжие лапки движение за движением преодолевают холодную толщу воды, толкая, толкая, толкая... Утка покачивалась всем телом, рывками вытягивая вперёд шею и возвращая её обратно. Ветер касался её серых в чёрных разводах пёрышек, приподнимая самые лёгкие из них и приглаживая те, что крупнее. Утка ни о чём не думала и не имела никаких желаний, и оттого управлять ею было легко. Она лишь немного боялась, в одиночку приближаясь к дальнему берегу, но плыла всё равно. Не могла не плыть. Воля, куда более сильная, чем её собственная, вела птицу прочь из заболоченной заводи. Прочь от стаи и от жизни.

Утка достигла зарослей рогоза и стала протискиваться сквозь них, и зашуршали, задвигались высокие узкие листья. Наконец, она выбралась на берег и остановилась. Птица не замечала колдуна, который сидел на корточках прямо перед её клювом. Оллид не шевелился и даже не дышал. В это мгновение он будто сам стал уткой, и уже ни к чему было повелевать ею. Это он сделал шаг, ещё шаг, ещё, чувствуя мягкую мелкую траву под рыжими перепончатыми лапками. Это он лёг, зачем-то вытянув свою длинную шею. Это он прикрыл маленькие чёрные глаза и в последний раз вздохнул...

Быстрым, отточенным движением колдун выхватил нож, и горячая птичья кровь хлынула на землю. Оллид стиснул зубы и зажмурился, едва не упав от острой боли, пронзившей его самого.

— Прости, — пересохшими губами прошептал он, хотя и знал, что утке уже всё равно: птичья душа её вылетела прочь и вновь стала частью незримого мира.

Колдун перевёл дыхание, с трудом возвращаясь в собственное тело: никаких лап, никакого клюва, никакой боли. И всё же боль, причиняемая животным, ни в какое сравнение не шла с тем, что можно испытать, забирая жизнь человека. Ведь животные устроены куда проще. Они живут здесь и сейчас и не умеют бояться своих мыслей и фантазий. Люди же, напротив, словно сотканы из бесконечной злобы и страхов. И чем их больше, тем неподъёмнее такая жизнь, тем сильнее она отравит колдуна, наполняя ядом его собственную душу.

Оллид в задумчивости пригладил растрепавшиеся утиные перья. Он хотел подняться, как вдруг с противоположного берега раздалось странное кряканье: то была явно не утка. Звук издавал тот, кто ей подражал, и подражал неумело. Оллид замер, так и не подняв мёртвую птицу с земли. Он слишком сосредоточился на охоте и не заметил, как к воде подкрался кто-то ещё.

Утки испуганно отплыли подальше и столпились на середине заводи, с тревогой оглядывая берега. Даже те птицы, которые до того дремали, сидя на камнях и спрятав головы под крыло, тотчас соскочили в воду и присоединились к взволнованной стае. Кряканье повторилось — на сей раз звучало оно получше. Но уткам всё равно не понравилось, и они разом быстро-быстро забили крыльями и, вытянув длинные шеи, полетели прочь. Вслед им взмыла бесполезная стрела, но, никого не догнав, канула в тёмной поверхности заводи.

— Болван! — раздался чей-то голос. — Зачем тетиву спустил?! Будто стрел у нас много — в воде их топить!

— Отвали! — огрызнулся другой голос. — Твоё кряканье всю стаю спугнуло! Кто ж так крякает?! Корова — и та бы лучше крякала!

— Корова вообще не крякает!

— Но коли закрякает, сделает это уж точно лучше.

— Ну я тебе сейчас!..

На другом берегу завязалась драка, и негодующе закачали головами рогозы, затрясли длинными узкими листьями. Ветер погнал по воде ряску, и рябь большими кругами заторопилась по тёмной заводи. Оллид бережно приподнял мёртвую утку и едва слышно приказал земле:

— Поглоти!

Земля тотчас вздыбилась над окровавленной травой и рыхло накрыла её. Поёрзала немного, будто устраивалась удобнее, и, наконец, разгладилась, навсегда стерев алые следы. Колдун медленно поднялся и так же бесшумно, как явился на берег, вновь скрылся в чаще, и зелёный плащ его даже не замелькал среди тёмных угрюмых деревьев, окруживших заболоченную заводь. Лишь ветер тревожно засновал меж них, закачал когтистыми ветками, зашуршал мокрыми листьями.

Оллид спешил назад. Раз в лесу он столкнулся с охотниками, значит, неподалёку деревня — а такое соседство ему совсем не нравилось. Колдун мысленно крутил в голове карту горнских лесов и понимал, что где-то просчитался: то ли спутал дороги, то ли болота Инганды сбили его с толку, поводив по туманным чащам. Небо вновь затягивало сырой хмарью, и вскоре по листьям посыпала мелкая морось. Лес наполнился шуршанием дождя, зачавкала под сапогами грязь, и Оллид раздражённо набросил капюшон на влажные волосы.

Инганда жила на границе Горнского и Лисьепадского княжеств, и многие люди пропадали в её сумрачной трясине. Мать Оллида ещё даже не родила его, когда Инганда уже облюбовала Гиблые болота и поселилась в самом их сердце, куда не мог добраться ни один человек. Лишь Мевида, колдунья из Медвежьей низины, навещала её, умело ступая на твёрдые кочки и обходя роковой ярко-зелёный мох. Оллид же Инганду не любил: она забирала людские жизни при помощи трясины задолго до того, как колдунам стали угрожать лисьепадские князья. Неизвестно, насколько это разрушило её личность за сотни минувших зим.

Одно было ясно: и болото, и лес, его окружавший, вот-вот восстанут против поработившей эти места колдовской воли — и Оллид прочувствовал это на себе. Никогда прежде он не встречал леса, который бы настолько ему противился, настолько бы не хотел выполнять его приказы, как тот, где он ночевал сегодня. Лес ненавидел Оллида, потому что он тоже был колдун и нёс в себе ту же силу, что и Инганда. Добром это явно не кончится, и надо бы как можно дальше отойти от сердца Гиблых болот. Как и от деревни.

Маленькая светлая поляна, на которой Оллид оставил своего слугу, уже показалась впереди. Вон и могучее тело вороного коня, и еле теплящийся огонёк в костре, у которого, съёжившись, лежит Гиацу: уснул, видно. Колдун шагнул к костру и направил руку на густой едкий дым, велев ему:

— Скрой нас! — и дым послушно окружил поляну, обнимая сероватым туманом мокрые деревья и расползаясь по веткам тонкими шипящими змеями.

Начавшаяся морось вновь прекратилась, оставив кругом ожерелья из капель. Оллид подбросил дров и принялся ощипывать пойманную птицу. Гиацу будить не стал: пусть поспит мальчишка. Сейчас от него всё равно никакого толку, лишь мешаться будет да вопросы задавать. Но что-то в его позе вызывало у колдуна неясное беспокойство, и, покончив с уткой, он принялся толкать Гиацу. Плечо того оказалось очень горячим. Оллид тотчас потрогал лоб и понял, что у семанина жар.

— Вот так-так... — проговорил колдун и позвал громко: — Гиацу! Ты слышишь меня? Гиацу!

Мальчик разлепил веки и непонимающе уставился на господина.

— Уже пора ехать? — слабым голосом спросил он.

Оллид покачал головой:

— Нет. У тебя жар, — и постелив свой плащ на землю, переложил мальчика на него. — Я тебя осмотрю, лежи смирно.

Но семанин и не думал сопротивляться: его трясло и знобило, несмотря на близость пылающего костра. Даже голод, грызший с самого рассвета, отступил. Гиацу не мог сейчас представить, что вообще когда-нибудь захочет есть. Он ощущал себя прозрачным и невесомым, подобно призракам, о которых знал из маминых историй, или подобно той «бестелесной дымке», в виде которой сама мама явилась к господину.

«Вот и пришло моё время, — решил Гиацу, глядя в затянутое облаками небо. — Не сильно же я пережил свою семью». Ему чудилось, будто мама уже держит его за руку, собираясь увести за собой — прочь из этих холодных туманных краёв, туда, где колышутся высокие травы на золотых лугах Семхай-тана, где весело смеётся маленькая Ная, пытаясь поймать порхающих вокруг неё бабочек, и отец подхватывает её на руки и машет сыну: иди к нам, иди... Только зачем так сжимать ладонь, мама? Больно же, больно...

— Больно! — пожаловался Гиацу вслух и с удивлением понял, что держит его вовсе не мама.

— Уйти захотел? — тихо спросил Оллид, отпуская руку мальчика.

Гиацу попытался ответить ему, но никак не мог сформулировать мысль — она ускользала от него, будто выловленная, но ещё живая рыба. И, устав бороться, мальчик сдался и закрыл глаза. Что-то давило на грудь, совсем как в той чаще, где было так страшно и всю ночь кто-то ходил, шуршал, пугал... Как трудно дышать, как же трудно! Как же надоело поднимать эту невыносимо тяжёлую грудь, делая вдохи и выдохи! И вновь эта боль в руке... Ну зачем, зачем?

— Гиацу! — звал властный голос. — Гиацу!

«Я просто хочу спать, — думал Гиацу. — Я не хочу отзываться».

Но голос был настойчив:

— Гиацу!

Мальчик открыл глаза и увидел мутное лицо, наклонившееся над ним. Никак не получалось сосредоточиться, и лицо расплывалось, будто Гиацу был под водой, а звавший человек — на берегу. Вот губы его разомкнулись и стали произносить странные звуки. Семанин завороженно смотрел, как шевелятся эти губы, как смыкаются они и размыкаются вновь, в какие причудливые фигуры складываются...

— Гиацу! — произносили эти губы. — Останься!

«Но зачем? Зачем? — вопрошал мальчик. — Здесь ведь так холодно...»

— Здесь не только холодно, — возражал настойчивый голос. — Бывает по-всякому. Ты всегда успеешь уйти. Попробуй остаться и прожить свою неповторимую жизнь, какой не будет больше ни у кого и никогда. Если уйдёшь сейчас, так и не узнаешь, насколько прекрасно и разноцветно небо над Дикими горами, куда я везу тебя: будто боги рассыпали по нему драгоценные камни. Не увидишь снег, пушистый и мягкий, словно овечья шерсть, и не сможешь пройти прямо по воде — потому что она покроется льдом.

Слова стихли целую вечность назад, а Гиацу сквозь сон всё размышлял: интересно, что такое «льдом»? Как будто знакомое слово. Надо будет спросить у господина...

— Возможно, впереди у тебя много приключений, — вновь заговорил голос, и звучал он сильнее и громче прежнего. — Представь: когда ты явишься, наконец, на золотые луга своего Семхая, и родные встретят тебя — сколько ты им поведаешь!

«Сколько поведаешь...» — повторил про себя Гиацу, задумчиво перекатывая эти два слова, разбивая их на звуки: сколь, ко, по, ве, да, ешь. Ко, по. Сколь, ешь. Да, ве. Какие странные слова, какие непонятные.... «Может, это на алльдском?» — вдруг подумалось мальчику. Тогда ясно, почему они так звучат, что он никак не разберёт их. Поведаешь. Сколько...

Колыхались перед ним золотистые травы на залитых солнцем лугах. Нежный ветер легко тёк средь них, поднимался выше и гнал кучерявые пышные облака по голубому небу. Было так тепло, и мама в синем платье — том самом, в котором она провожала отца, — быстро шла Гиацу навстречу, и в вороных волосах её сверкала алая лента. Вот мама всё ближе и ближе и, наконец, заключает сына в крепкие объятия и целует ему обе щеки. А потом вдруг отстраняет от себя и смотрит сурово:

— А где Ная? — спрашивает она.

Где Ная? Гиацу в ужасе обернулся. Где же он потерял сестру? Как вышло, что её с ним нет? Ветер поднялся и принялся бить по разгорячённым щекам мальчика и наклонять высокие сияющие травы. Набежали на небо хмурые облака. Затрепыхалось мамино синее платье, и лицо её сделалось страшным и тёмным:

— Я доверила тебе Наю, — промолвила она, и голос её зазвучал угрожающе, подобно далёким раскатам грома. — Доверила! А ты потерял её.

— Мама, прости...

Гиацу попятился, но мать крепко держала его... за шею.

— Ты потерял сестру! — обвиняла она, и Гиацу чувствовал, что задыхается.

Он висел высоко над землёй и барахтался, пытаясь высвободиться, но железная хватка на шее не ослабевала. И тогда он в ужасе глянул на мать и увидел, что у неё теперь лишь один глаз, такой бесконечно голубой и холодный. Губы её открылись и произнесли по-алльдски:

— Ты умрёшь.

Затем она сунула сына в мешок. Края его сомкнулись, и тёплое солнце над головой Гиацу погасло навсегда. Тьма окружила мальчика. В ней недовольно ворочался липкий густой туман, и сквозь него доносился чей-то упрямый голос, такой знакомый и незнакомый одновременно:

— Гиацу! Гиацу!

Гиацу вновь сидел на постели в своём доме, и было слышно, как весело плещется невдалеке Тахай-море, мягко укрытое ночной мглой. Звёзды сияли над ним — звёзды, в которых так хорошо разбирался Чусен-тан и которые едва-едва помнил теперь Гиацу. Какие они были там, дома? У кого бы спросить об этом?

«Есть в алльдских лесах чудища, — жарко шептала мама, наклоняясь над маленьким Гиацу, — ченам атау. Они огромные, трёхголовые, и шкура у них цвета древесной коры. Каждая лапа — что всё твоё тело! Каждый коготь как птичий клюв. А силища... немыслимая! Поймает ченам атау свою добычу: две головы едят, а третья в оба смотрит».

«Мама», — хотел позвать Гиацу, но пересохшие губы никак не желали шевелиться. Из горла вырвался сдавленный хрип. Огромные зубы подхватили мальчика и начали пережёвывать его безвольное мягкое тело. Захрустели, ломаясь, кости, брызнула алая кровь, разлетаясь по тёмной пасти...

— Мама! — крикнул Гиацу во весь голос, и жуткая пасть выплюнула его.

Он поднял глаза вверх: три головы нависли над ним. Одна, средняя, злобно скалилась, роняя слюну. Вторая поглядывала по сторонам и принюхивалась. А третья смотрела ему в самую душу:

— Ты потерял сестру, — обвинила эта голова.

И наклонилась, желая вновь приняться за незаконченную трапезу.

— Мама!

И мама услышала. Она схватила Гиацу за плечи, прижала к себе и велела:

— Быстро как ветер, сын мой!

Он бы побежал, да не мог. А в чёрных маминых глазах заплясало багровое зарево костров — то горела вся их деревня. И Гиацу понял: перед ним не мама, а Ная, и в тот же миг сестра рухнула ничком, и кровавое пятно стало расползаться по её рубахе — там, куда вошла стрела.

«Ная, нет! Нет! — Гиацу в отчаянии ухватился за древко и попытался вынуть стрелу, но та сопротивлялась, прочно засев в маленьком теле. — Не умирай... пожалуйста... — всхлипывая, молил мальчик. — Что же мне делать?!»

Ная не шевелилась и не вставала.

«Надо позвать господина! — сообразил Гиацу. — Он же колдун, он наверняка поможет...»

И семанин с усилием распахнул глаза:

— Оллид-тан! — ему казалось, что он кричит ужасно громко, но на деле еле шептал. — Оллид-тан!

Оллид оказался рядом, и его внимательные глаза тотчас уставились на мальчика.

— Моя сестра, — проговорил Гиацу. — Моя сестра умирает. Помоги... Пожалуйста!

Колдун с грустью положил прохладную руку ему на голову и пригладил мокрые от пота волосы:

— Хорошо, Гиацу. Я сделаю всё, что смогу.

— Спасибо, — выдохнул мальчик. — Спасибо...

Он схватил господина за руку, благодарно сжал её и, успокоенный, закрыл глаза. Теперь можно не бояться. Ная обязательно поправится. Обязательно. Ведь господин — сильный и могущественный колдун, он заставляет двигаться землю и повелевает ветрами! Он поможет Нае и вытащит стрелу из её спины, и сестра будет жить. Теперь можно и самому поправиться... И Гиацу мгновенно провалился в крепкий сон без сновидений.



***



Оллид стоял над мальчиком, усталый и измученный. Сколько зим он никого не лечил! Так давно, что, казалось, едва не растерял всё мастерство, едва не упустил мальчишку, уже почти выскользнувшего в объятия Халльфры или Семхая, если Семхаю есть дело до своих семан. Колдун и сам не понимал, отчего так волновался: ведь Гиацу с ним совсем недолго — убывавшая луна только-только превратилась в тонкий месяц. За такое время к человеку не привяжешься... И всё же мальчик нравился ему.

Оллид переложил семанина на свой плащ, и костёр ярко подсветил исхудавшее смуглое лицо. Руки колдуна дрогнули. Он с изумлением поглядел на ладони, перевёл взгляд на мальчика, и память в тот же миг услужливо дорисовала блестящие сугробы кругом, и Инга Серебряного, без сознания лежащего на том же самом плаще. Красноватые отсветы пламени плясали по половине лица старика, а другая половина тонула в ночной мгле, словно уже пребывала в чертогах Халльфры. Оллид моргнул, и наваждение развеялось. Лежавший на плаще мальчик тихонько застонал. Колдун стиснул зубы: «Ну уж нет, — рассердился он. — Мальчишку я тебе не отдам, госпожа мёртвых!»

Оллид положил руку на грудь Гиацу и прикрыл глаза. Он почувствовал её сразу: хворь заполнила маленькое тело, как вода — углубление. Этот образ родился в голове колдуна так внезапно, что глаза его удивлённо распахнулись. Он-то уже успел укорить себя за невнимательность, за то, что это по его, и только по его, недосмотру семанин заболел. Ведь Гиацу был одет в рваные тряпки и не имел никакой обуви! А алльдская погода? Разве можно к такому приспособиться за несколько дней? Одним шерстяным плащом тут не отделаешься...

Оллид отвык от обычных людей, не умеющих разводить костёр из мокрых поленьев. А ведь мальчишка вырос совсем в других краях, и он не так крепок здоровьем, как любой из колдунов. Да что там? Любой из алльдов, рождённых на этих холодных землях! И нужно Гиацу куда больше, чем самому Оллиду.

Но образ углубления с грязной водой всё изменил. Это означало, что хворь лишь заполняет пустующее место, которое появилось давно. Колдун принялся звать семанина и уговаривать остаться. Он пытался выяснить, что выгрызло в мальчишке такую дыру.

Гиацу шептал про холод, от которого он обязательно умрёт, и Оллид на разные лады расхваливал ему Дикие горы и убеждал, что в алльдских землях бывает не только холодно. А когда холодно, то очень красиво... «Чем же зацепить его? Чем?», — отчаянно гадал колдун. Он стал рассказывать Гиацу про приключения, которые того обязательно ждут, про то, как он поведает об этих приключениях своим близким, встретив их на золотых лугах Семхай-тана.

Но и это не заставило дыру дрогнуть: напротив, казалось, она стала только шире. Гиацу принялся отчаянно звать маму. Голова его металась, тело раскалилось, и крупные капли пота блестели на смуглом лице.

«Мама, прости... Прости», — повторял мальчик.

«За что же ты извиняешься? — думал Оллид, чувствуя, как хворь жадно занимает всё больше и больше места. — Что тебя мучает?».

И тут Гиацу распахнул глаза и позвал его — Оллида. Колдун тотчас наклонился к самым губам семанина.

«Моя сестра, — прошептал тот. — Моя сестра умирает. Помоги... Пожалуйста!».

Вот, значит, как, понял Оллид. А вслух произнёс:

«Хорошо, Гиацу. Я сделаю всё, что смогу».

И мальчик тут же успокоился и забылся сном, но сон этот был теперь совсем другой: спокойный, даже радостный. Голова семанина не металась больше из стороны в сторону, и даже пот стал подсыхать на его лице. Оллид вновь положил руку на грудь мальчика и почувствовал, как уменьшается дыра, заполнившая всё его тело, как недовольно шипит загустевшая хворь, выползая из своего укрытия.

— Уходи! — приказал колдун хвори: теперь у неё не оставалось выбора, ведь прятаться больше некуда.

Оллид знал, что у Гиацу была сестра. Тахиё показала ему это, приоткрыв свои последние мгновения перед смертью, свои переживания о детях — о сыне, который ещё жив, и о дочери, которая никогда не вырастет. Что именно стало с девочкой, колдун не видел, но Гиацу явно винил себя в её смерти. И наверняка незаслуженно.

Оллид завернул семанина в свой плащ, будто в кокон, и поднялся. Что ж, хоть и обманом, но Гиацу удалось уговорить, и он остался по эту сторону жизни. Теперь надо помочь ему жить. И Оллид направился к утке, чтобы приготовить обед.



***



Гиацу пришёл в себя ночью, когда тьма укутала лес в толстые покрывала, за которыми ничего нельзя разглядеть. В небе, обрамлённом тёмными кронами, то появлялись, то исчезали звёзды, застилаемые быстрыми облаками. Рядом тепло горел костёр, и по земле причудливо двигались вытянутые тени. Дым, поднимаясь над огнём, шёл отчего-то не вверх, а вбок и огибал поляну по кругу, хотя ветра не было. Оллид сидел чуть поодаль, прислонившись спиной к дереву. Рыжие отсветы не доставали до него, и Гиацу показалось, что господин спит. Он приподнялся, чувствуя себя ужасно слабым, и с удивлением понял, что плотно завёрнут в зелёный колдовской плащ. То-то было так хорошо! Ведь эта вещь наверняка не простая!

— Тебе лучше? — голос застал его врасплох, и Гиацу вздрогнул.

Он посмотрел на Оллида: теперь багряные всполохи дотянулись до его лица, и стало видно, что господин не спит и внимательно наблюдает за слугой. Оллид поднялся и подошёл к мальчику — потрогать лоб:

— Да, тебе лучше. Есть хочешь?

— Очень, — признался Гиацу.

— Я сделал похлёбку из утки, — сообщил колдун. — Ты так долго спал, что всё остыло. Так что придётся подождать, пока я подогрею, — и он сунул котелок в самое сердце костра.

Похлёбки оказалось так много, что часть её расплескалась, и огонь возмущённо зашипел, отступая. Но Оллид взмахнул рукой, и пламя вновь занялось под переполненным котелком. Гиацу радостно сел: наконец-то! Наконец-то будет еда! Он плотнее закутался в плащ и вдруг подумал, что, наверное, должен его вернуть. Но так не хотелось! И Гиацу решил не спрашивать об этом, пока господин сам не вспомнит про плащ.

Вскоре еда достаточно прогрелась, и вот у маленького семанина в руках оказалась деревянная миска, годившаяся и для еды, и для питья. И в этой миске дымилась наваристая, жирная похлёбка, в которой плавало мясо, коренья, кусочки грибов и листья. Гиацу с сомнением помесил странное варево ложкой и принюхался: местная еда была ему очень непривычна, но пахла всё же вкусно. Оллид наложил и себе тоже.

— На плащ мой не капай, — предупредил он, и в молчании оба они — и алльдский колдун, и семанский мальчик — принялись за еду.

Кругом шуршал лес. Лёгкая, еле слышная капель обрывалась с мокрых веток и устремлялась к земле, переполненной от дождей. «Шлёп, шлёп», — падали капли, и тотчас на их месте набухали новые. Они пробегали неровными струйками по листьям, наклоняли длинные травинки, повисая на заострённых кончиках, и шлёпались на землю.

Но на поляне было сухо, и прогретая земля дышала спокойным теплом. Лишь подрагивали листья земляники: взбирался по ним маленький вытянутый слизняк, оставляя за собой блестящую в свете пламени дорожку. А его приятель рядом уже доедал красную ягодку. Порой ветер сбрасывал холодные капли с деревьев, нависавших над костром, и тогда огонь на мгновение вспыхивал ярче, будто то была не дождевая вода, а незримое колдовство.

За полупрозрачным туманом, обнявшим поляну, бродили тени. То ли любопытные лесные животные, то ли просто отсветы костра. Слабые шорохи раздавались тут и там, и слышалось совиное уханье глубоко в чаще, и вторила ему другая сова, словно две соседки обсуждали последние сплетни.

Гиацу доел похлёбку и, всё ещё сжимая в руках такую тёплую миску, стал глядеть на огонь. Пламя трещало, поглощая полено за поленом и обнажая переливающееся красным сиянием древесное нутро. Отчего-то нынче было особенно хорошо и спокойно рядом с господином: может, дело в колдовском плаще, а может, в том, что колдун не бросил своего слугу и позаботился о нём в болезни. Маленький семанин ощущал себя под надёжной защитой незримых чар. Будто огромная птица расправила своё сильное крыло и позволила Гиацу укрыться под ним.

Оллид подбросил поленьев в огонь, и поднявшийся сноп багряных искр полетел ему в лицо, но ветер тут же сдул их прочь. Внимательные глаза обратились к мальчику, и колдун спросил:

— Как умерла твоя сестра?

Гиацу резко дёрнулся, словно все холодные капли с деревьев разом опрокинулись ему за шиворот. И совсем другая — страшная, кошмарная ночь мгновенно вспыхнула в его памяти. Уши наполнились чужими криками и треском пожираемых огнём деревенских домов. И Ная — Ная в его руках не двигается.

— Ей в спину попала стрела, — через силу выговорил Гиацу.

Казалось пальцы его всё ещё впиваются в плечи сестры, всё ещё трясут её изо всех сил. Но не было в мире силы, способной пробудить Наю. Гиацу и не заметил, как Оллид вздрогнул от его слов. Лицо колдуна помрачнело:

— В спину, значит... — повторил он тихо.

— По-моему, она умерла сразу, — неуверенно продолжил Гиацу.

Ему хотелось так думать: хотелось верить, что Ная не мучилась, что у неё ничего не болело. И ещё — что у него не было возможности её спасти. Ведь если возможность была, но Гиацу ею не воспользовался, какой же он ужасный брат!

— Ты винишь себя? — вдруг спросил колдун.

— Да, — признался мальчик, потупившись. — Может, если бы я побежал другой дорогой... Или... Может, мне надо было держать Наю спереди, а я тащил её за руку... — сбивчиво заговорил он. — И может, я... может, я мог что-то сделать, чтобы она не умерла... А я не сделал.

Слёзы, опять эти слёзы подступали к глазам! И словно иголки рассыпались по горлу и теперь так больно кололись при каждом глотке. Гиацу поднял взгляд к чёрному небу, и часто-часто заморгал, не видя ни звёзд, ни подсвеченных рыжим светом древесных крон. Может, если бы он продолжал нести Наю на спине, она выжила бы, и стрела пролетела бы мимо? Мама ведь доверила ему сестру! Доверила! А он всех подвёл...

— Гиацу, — голос Оллида мягко вернул его на поляну. — Не всякому взрослому хватило бы духу бежать от врага, когда тот уже на пороге. И следить при этом ещё за кем-то. Ты сделал всё, что мог.

— Но я должен был отвести Наю к скалам на берегу! — возразил Гиацу, и глаза его заблестели. — Должен был! А я даже... не дошёл до них.

— Но ты пытался, — заметил колдун. — Твоя мама, явившись ко мне, ни в чём тебя не винила. Напротив. Она умоляла помочь тебе. Потому что прекрасно понимала, что на твоих плечах оказалась непосильная ноша. Она хотела, чтобы ты выжил и смог насладиться тем, что даёт жизнь. Пусть и не в родных землях.

Слёзы заструились по щекам Гиацу, но он не стал их вытирать. Только сидел и невидяще глядел в костёр, пляшущий прямо у его ног. Тёплые рыжие пятна ложились на зелёный колдовской плащ и перебегали по нему туда-сюда, будто играли не то в догонялки, не то в прятки. Ная, Ная...

— Но мне всё равно очень плохо, — пожаловался Гиацу. — Даже если я ни в чём не виноват.

— Ну, с этим придётся жить, — вздохнул Оллид. — Ты же помнишь, я рассказывал тебе про Инга Серебряного, — мальчик перевёл взгляд на колдуна и кивнул, потихоньку вытирая щёки. — Когда князь Рован пронзил его копьём, я был там. И я корил себя за то, что мог бы повернуться на несколько мгновений раньше, и это проклятое копьё вообще не полетело бы Ингу в спину. Но я не повернулся. И потом... Потом я смотрел, как умирает мой друг, и ничего не мог с этим сделать.

— А я думал, колдуны всё могут вылечить, — разочарованно протянул Гиацу.

Оллид прикрыл глаза: когда-то и он сам так думал. И он сам... И вновь трещит у его ног ночной костёр и ярко блестит снег, сугробами окруживший поляну. Лежит перед ним Инг Серебряный. Рана его багряным пятном запеклась на белых одеяниях и покрылась тонкой корочкой переливающегося инея. Глаза Инга то потухают, то вновь разгораются холодным зимним блеском, и жизнь, кажется, вот-вот уйдёт из них.

«Оллид... — с трудом выговаривает он пересохшими губами. — Ты винишь себя?»

Винит ли он себя? Ещё бы! Он мог бы повернуться раньше. Мог бы вовсе не сводить глаз с Рована!

«Не стоит, мой друг, — Инг положил холодную ладонь поверх руки Оллида. — Это должно было случиться. Есть вещи, которые нельзя изменить. Я уже слышал звон кубков из чертогов Халльфры, когда явился к тебе на Лосиную гору. Слышал голоса давно забытых предков, пирующих за длинными столами... Они звали меня...»

Оллид с трудом сглотнул застрявший в горле колючий ком.

«Они звали меня, — повторил Инг, сжимая руку друга. — И что ты можешь с этим поделать? Ничего, Оллид. Ни-че-го».

Ничего. И блестел снег, серебристыми волнами устлавший ночной лес. И блестели глаза Оллида от невыплаканных слёз. И с еле слышимым морозным хрустом шла по сугробам Халльфра, богиня смерти, и тень её мелькала меж скованных серебром деревьев...

— Я всё гадал, — голос Гиацу вернул Оллида в летний лес, наполненный листвой и каплями дождя, — если бы ты тогда оказался рядом со мной, смог бы ты оживить мою сестру?

— Нет, — покачал головой колдун. — Смерть часто оказывается сильнее. Я прожил на свете семьсот зим, Гиацу. И половину этого времени я лечил людей — ещё до того, как лисьепадские князья открыли охоту на колдунов. Я лечил и видел, как уходят люди, как истончаются они и утекают подобно воде. И что бы я ни делал, они не оставались. Одни говорили мне, что их время пришло. Другие просто умирали. А я мог лишь облегчить их боль, и всё, — колдун запрокинул голову к небу. — И твою сестру я бы не спас, — добавил он. — Скорее всего она в самом деле умерла мгновенно. Никому не под силу поймать чужую душу и посадить обратно в тело, если она уже вылетела вон.

Гиацу вздохнул.

— Господин, — позвал он, и глаза Оллида вновь обратились к нему. — Почему моя мама выбрала именно тебя? Почему не обратилась к кому-то другому?

— В алльдских краях осталось мало колдунов: кто-то бежал, кто-то прячется. Из тех, кто прячется, никто не захотел бы взять тебя себе, это уж точно.

— А она не могла явиться простому человеку, не колдуну?

— Могла бы, — согласился Оллид. — Но лишь к тому, с кем она чем-то связана. Другой бы попросту не увидел её.

— Ясно... — Гиацу помолчал немного. — А почему ты согласился? Ведь ты, наверное, мог отказаться? Ты говорил, я буду твоим слугой. Но так и не даёшь мне никаких поручений, кроме мытья мисок и котла.

Оллид остановил на мальчике задумчивый взгляд и долго ничего не отвечал. Да и что сказать? Что сам не знает, зачем прервал своё уединение и отправился за семанином в такую даль? «Он станет тебе другом... станет другом», — обещал голос Тахиё. Но станет ли в самом деле? Под силу ли мёртвым пророчить будущее? Да и жизнь Гиацу так коротка в сравнении с жизнью колдуна: не успеешь оглянуться, как вновь останешься один.

Пламя потихоньку затухало, и Оллид взял ещё несколько поленьев и подбросил в костёр. Он снова посмотрел на семанина, и огненные змеи принялись таинственно извиваться в его зелёных глазах.

— Не знаю, что тебе ответить, Гиацу, — наконец, признался колдун.

Сегодня, когда он гнал прочь хворь из маленького смуглого тела, а та сопротивлялась, Оллид сильно беспокоился. Не так много времени провели они вместе, а ему уже совсем не хотелось отдавать кому-то этого семанского мальчишку — будь то другие люди, госпожа Халльфра или даже Семхай-тан, сияющий с золотых посмертных лугов. Готовность уйти, которую Оллид видел в глазах Инга и своей матери, ещё можно было понять: как-никак, они прожили на свете многие сотни зим, и не им ли в самом деле слышать звон кубков да голоса давно умерших родных? Но Гиацу не прожил и десятка зим! Рано, слишком рано!

И в то же время Оллид злился, что обрёк себя на такие трудности. Ну зачем ему в самом деле этот мальчишка? Ведь теперь из-за него придётся встретиться и с другими людьми.

— Мы ещё день пробудем на этой поляне, — промолвил колдун. — Пока ты не восстановишься достаточно, чтобы сидеть верхом. А затем заедем в ближайшую деревню и раздобудем тебе одежду и обувь. В наших землях даже летом не стоит бегать босиком.

Гиацу вылупил глаза и возбуждённо подался вперёд:

— Заедем в деревню?! В настоящую алльдскую деревню?!

— Да, — кивнул Оллид. — Надеюсь, задерживаться там не придётся.

Тень сомнений пробежала по лицу мальчика:

— Господин, а ты не боишься, что тебя кто-нибудь узнает? Ты ведь рассказывал мне про лисьепадских князей...

— До лисьепадского князя отсюда не так уж и близко. И в этой деревне мы на него вряд ли наткнёмся. Если, конечно, ты не будешь трубить направо и налево, что твой хозяин — колдун.

— Я?! — оскорбился Гиацу. — Оллид-тан, ты за дурака меня держишь? Ты ведь уже сказал мне, что нас за такое убьют. Я не хочу, чтобы нас убивали!

— Прекрасно, — кивнул колдун. — Мой плащ пока останется у тебя: он хорошо греет. Но я заберу его перед отъездом, — предупредил он.

Гиацу улёгся на подстилку из сухого мягкого мха, видно, принесённого Оллидом, пока мальчик спал. Господин же устроился неподалёку, обернувшись в ткань, которая служила навесом прошлой ночью. Перед этим он подбросил пару поленьев в костёр и указал семанину на горку заготовленных дров:

— Будешь мёрзнуть, подкидывай сам.

— Хорошо, господин, — сонно отозвался Гиацу и вдруг вспомнил: — Оллид-тан, а что такое «льдом»?

Колдун усмехнулся. Он заложил руки за голову и поглядел в чёрное в небо:

— Лёд — это зимнее платье воды, — ответил он. — Когда белые кони зимы бегут по земле, они ударяют копытами по рекам и озёрам, и те покрываются серебристой коркой — льдом. Если морозы сильные, лёд крепкий, и по нему ходишь как по земле. И тогда на другие берега можно перебираться без мостов и лодок.

— Вот это да... — мечтательно протянул Гиацу.

Он уже почти спал, и чудилось ему, как сковывает этим самым «льдом» Тагихам-море, а следом — и Тахай-море, и прямо по воде, как по твёрдой земле, Гиацу может пойти домой. Он стоит на берегу и смотрит вдаль, готовясь ступить на лёд, но отчего-то замирает, так и не сделав первого шага. «Гиацу! — зовёт его господин. — Пора ехать!». Туринар роет копытом землю, готовый тронуться в путь. Оллид-тан легко впрыгивает на спину верного коня, чёрного, как плодородные семанские земли, и протягивает руку своему слуге.

Гиацу вновь поворачивается к замёрзшему морю, уговаривая себя: «Здесь же так холодно, зачем мне оставаться?» Но теперь ему было так тепло, сухо и хорошо, что он уже не мог вспомнить, каково это — мёрзнуть. Казалось, это произошло вообще не с ним.

Гиацу открыл глаза. Он лежал на своей подстилке, закутанный в колдовской плащ, а над ним нависала непроглядная высь. Облака совсем сошли с неба, открыв серебристые точки звёзд. Порой их застилал дым от костра, стеной огибавший деревья вплоть до самых крон, но и он быстро рассеивался. Мальчик глядел на эти точки, пока звёзды не стали подмигивать ему, собираясь в неведомые фигуры, крутясь и меняясь местами, и веки его от усталости вновь не закрылись.

И всё-таки... Всё-таки странно хорошо на этой алльдской земле. Уже и не хочется её покидать. И Гиацу, наконец, сдался и провалился в уютную черноту сна, сквозь которую белыми клочьями летела овечья шерсть — снег, обещанный колдуном.


* * *

Читать следующую, седьмую главу «Ночь в Илльгирке» http://proza.ru/2024/12/21/143

Справка по всем именам и названиям, которые встречаются в романе (с пояснениями и ударениями) — http://proza.ru/2024/12/22/1314