Байерштрассе. Симфония

               …И задаёт себе Порфирий резонный вопрос:
               – Так, за каким фуй-шуем я сюда припёрся?
    
    Ждут
Вчерашний Августинер флагом шевелит. Зазывно.
В честь Йозефа Вагнера – валькирий от Рихарда не ждите – и бизнес-вумен мамы его Терезы Вагнер (урожденная Бруннер)  инициалы изображены.
Улыбаются буквы «JW» русским путешественникам: мирно и правильно указанные лица и тела ихние себя вели вчерась (gestern Abend значица): не буянили особо, и не трахали чужих фройляйн (nicht gefickt ihre Frauen) без спросу.
Посох Августина Аврелия в спираль завернулся. Блаженствует змеино. Ждёт момента. Хорошо им, еслифф что (ну, wenn etwas nicht perfekt ist), то бухого прихожанина по башке отоварить – русского, немца, фашиста – без разницы. Наглец? Христа порочишь? Перебрал? Рыгнул в тарелку? Получи, тварь.
Ничуть не сомневается в этой главной функции посоха, когда он в alkoholische Einrichtung-прострации, Бим.

     Столики-нолики
– Вы идите, а мы вас догоним, – предписал Кирьян Егорычу с  Порфирий Сергеичем Ксан Иваныч. И повёл докармливать голодного сыночку в буфет.
– Вот так мы торопимся! – съязвил Бим.
Поджидать семью решили за прихостельным столиком. Их два. Столика то бишь (выносных, наружных): Au;entisch. На всякий такой случай выставлены aus. От красной линии до Мейнингера три мерки ;ber das SI-System. Drei russische Meter also, 1.406 ещё более русских аршин. И кто его знает как проводят «rote Linie» в немецкой загранке. Да ну и Крампус с ней, с линией то бишь «роте койлёр». Выбрали крайний. Для отдыхающих с пивком бутылочным non-nein разлива. Отчего non-nein? А хрен японский его знает. Может от того, что пивная кухня напротив, звать Августинером.

[…………………………………………………………... ]148
 
Может от того, что подростковый бильярд встроен в стариковский хостел. Крот прозревает при такой интересной близости.

     Ещё для чего
нужны злополучные столики, удостоившиеся чести быть разобранными по косточкам (вариант «для утолщения страниц» сразу отбрасываем – не на того напали):
– для транзитных курящих (чтобы не на ходу губили лёгкие);
– для ждунов транспорта (хостельной клиентуры: бабушки-дедушки и школьники-невольники);

     Но главное:
– для цивилизации, вот;
– для демонстрации культуры и преимуществ Запада против руслянд-венедцкого  Оркестана, который, гадская ж земля! вес мир знает об этом, с времён Клавдия Птолемея вырос, сука… только европская его часть, с севера на юг и с запада на восток раз в десять, и поглотил, змей ненасытный, Богу противный, все приличные сарматские земли – центровые и южные, погромили все их палаточные города, и осёдлые заодно, но осёдлых было не так уж чтобы очень. Побили сармат, ещё кого-то пережили, типа Орду какую-то там, косоглазую, осели собаки: на северах и на югах, гавкают налево и направо, варяжат по морям, по рекам и по суши, солью торгуют и пушными зверями – зверья у  них видимо-невидимо. Захватили Куев, хитростью само-собой. Пограбили Константинополик наш чуточку византийский, несколько, ****ь, вежливых разиков, попросили дань. Мы дали, мы не жадные. Возрадовались  растолстению земли своея россолане-руссияне, ордой пожульканные, поменяли князьков на бояр, завели царя, расселись на завалинках. И так, жуя семки и творя безобразия внутричерёвные, но и в Европеюшку нашу не забывали похаживать, пограбливать, уж мы бы им! Да только мы добрые, мы и хотели-то всего-то, чтобы они земелькой-то своей с нами малость поделилися, ну что им от того – убудет что ли, а мы бы им дружбу взамен. Нека. Не хотят. Жуют свои семки с буряками свекольными, картоху им кто-то завёз, курева. Мы им и культурки могли добавить, и Христосом соединиться, и поделилися таки, дак они вона чего с ним выдумкали – православным его окрестили, вот же дьяволы! И языкам могли научить… взамен собачьего лая их руслянского: букву «ры» какую-то изобрели, яти и херы, ну говно же язык, правильно?
Короче: вместо столов у них были дубовые плахи, а то и просто пни – нахрена стол, если есть пень – от же дурачьё!
Там же секли врагам головы и розгами потчевали младших сотрудников. Там же ели, жрали, пили говно изроду квац, вотку, мьедовуху – понятно ли звучит? И на них же трахали малолеток. Вот такие они русские орки.
Ещё они младенцев ели. Своих.
И чужих на десерт.
Остерегайтесь славян!

     Как сделаны
столь культурные столики перед хостел-Менингером?
Это уже Бим объясняет, а Кирьян Егорыч растолмачивает по-немецки, если слова знает; а если не знает, то и так сойдёт, зато будет знать читатель. Вон они в очереди за переводом стоят.
Das Wunder des deutschen Designs sieht ungef;hr so aus : из пяти плах, четыре ноги из стальных труб, покрашено хер поймёшь чем, ноль выдумки в целом, общага одним словом, а ничего другого и не обещали нашим бедолагам… но с пепельницей белого стекла, не хрусталь.
Койлер? Цвет, какие же вы, ****ь, эстеты тут собрались! «Р-р» не можете произнести: гортань де у вас слабенькая, нету в ваших гортанях колеблющегося элемента, а туда же!

     А это уже немчура:
«Nun, schei; : браун койлера цвет, вот какой… кляйнер такой, тиш  под дубъ в крапинку ихъ бин, ту бишь, ихъ бин, зи зинд: золотой токмо каёмочки не хватает.» Как вам такой цвет, господа русляндские путешественники, factur gef;llt dir nicht ?
Und was wollten Sie f;r drei Cent in Deutschland? 

     Литератор за три копейки,
пусть даже русский, пусть не филолог, пусть хлещет пиво с медовухой, и взвар из облепихи с Алтая заместо лекарства от горла, и чтобы заснуть, – всё равно он литератор. И продолжает измываться над читателем из будущего:
Так-так. А левый, или правый тиш?
Тишь? Благодать? Ляпота лингвистская? Ну-ну.
Чем правый тиш лучше левого? Которому ту бишу отдать предпочтение?
Джойс бы тут… а Джойс бы тут… да Джойс бы размусолил страницы на три, если не на сорок, а сорок у мэтра… of the master of Irish, but the Irish, of the world Literature, случается чаще, чем нищенские three pages… Did you ever try a good Irish stout?
Собственно, вот список тем, которые Джойс подключил бы к «Повести о двух столиках-тишах в крапинку у хостел-Мейнингера» (ну, если бы К.Е. позволил Джойсу этим мутным делом заняться, не за бесплатно, конечно)…
Балуется К.Е. при этом с наклонными и прямыми шрифтами.
Это, бро читатель, скромное, но литературно-техническое ОТКРЫТИЕ брульониста, жаль не патентовано:
– музыка (мимо кассы);
– литература (в точку);
– Ирландия (Германия, дубина), Дублин, Париж (Мюнхен, конченый ты географ с совой вкруг глобуса);
– дружба, женщины, квир (женщины и дружба не совмещаются, у «L» сомнительный оттенок, «Q» тошнотворен);
– проститутэйшен (это правда: ****и в фаворе: это не о них ли взболтнул Геродот: «…проникнем во дворец – и за дело», а также: «…если отказаться от проституции, то мир задохнется от похоти», и это не заголовок из Ломброзо чезары);
– диета (нахрен её, под запеканочку какая нафиг диета? Для услаждения можете выкушать рюмочки три запеканочки… что-о-о? Запеканочку не едят, а пьют? Вобля, открытие! );
– влияние газового освещения (безнадёжно отстал, если речь не о неоне) или же света ламп накаливания и дуговых на рост близлежащих парагелиотропических (что за звери) деревьев (согласны);
– общедоступные муниципальные мусорные урны для срочных надобностей (что за срочность? что за урны? сортирные? Не Дублин – чудо какое-то);
– римско-католическая церковь (пошла она туда-то);
– безбрачие духовенства (плевать на духовенство из «туда-ты», тем более на их безбрачие);
– ирландская нация (достал!);
– учебные заведения иезуитов (не интересуют);
– различные профессии (это можно, особенно от наших орков из Скифмордории);
– изучение медицины (мимолётом, пожалуйста);
– минувший день (м-м-м, ну ладно, как путешествие в прошлое потянет, с натяжкой, правда);
– коварное влияние предсубботы (это извращение; лучше сову на глобус);
– обморок Стивена (Порфирия Сергеича, чёрт бы тебя побрал).

     Сидят,
наблюдают за посохом со спиралью, которым можно по башке, а пока что на фасаде напротив . 
Аврелий это Аврелий, а «Августинер на Байерштрассе» это пивоварня с  питейным заведением, встроенным в здание, что на углу Байернштрассе и Хольцапфельштрассе . Есть подозрение, что этот корпус и есть тот самый «большой склад», построенный Терезой Вагнер на загородном пустыре в 1857-м году. Позже участок оброс другими производственными зданиями, и сюда переместилось всё вагнеровское пивное производство. Получилось такое «островное» кирпичное чудище-юдище.
Теперешное чудище состоит из множества зданий, слившихся то там, то здесь. Где-то сохранились щели. А в них терраски в один этаж высоты: со стульями – ни интерьер, ни экстерьер – так себе – место для перекура. Заняли эти недодома-мандражи, симпатические недоцеха (если сравнивать с современными километровыми монстрами), забавные bau-фрики… Заняли они периметр и внутренности целого квартала . Вросли в них дымовые трубища высотой до облаков.
Сюда в самый раз купца нашенского посылать: за Аленьким цветочком и в обмен на доченьку: слово, мол, дал. А то слово купеческое и нынешнее бизнесменское (вранливое и бессовестное донельзя) – две большие разницы.
С дрона… нет, лучше по геометрии: в плане это вытянутая трапеция. По длинной стороне её, той, что по Байернштрассе – четыреста шагов; а если глянуть в ржавый прицел-дальномер от Karl Zeiss к маузеру Gewehr98, то 300 мерок СИ.  Не боись, обыватель; не трусь, козлик; не ссы, выпивоха, моя стрелять не будет .

     Могут!
В Августинере, что напротив Мейнингера, теперь знают об «этих»…, вояжёрах-сопутчиках, чёрт бы их…
Приехамши, шарохают русские еврозелье крепкостью за 5,2° вполне себе зер-гут. Не уступают аборигенам. Не блюют по пустякам.
А вот с потаканием традициям, с перенятием древнейшей немецкой культуры пития, ужасть как худо: не хотят облегчаться: ни по-малому под стол, ни аккуратом в штаны.
И это уж ни в какие ворота не лезет: не пердят.
Perdida serdida. Uberhaupt nicht . Кошмар какой! Считают это стыдным делом, краснеют, когда случается по нечайке.
–  Эй, русские, не хотите-ль gestrige Experiment? Заходьте, поболтаем, Алоизыча обсудим. Как вы к нашему фюреру? Простили-нет? Пора бы уж…
–  Низя нам heute (сёдня в переводе), – отвечают бородатые русские с подсумками мирными (без патронов и поясов невинности шахидских девочек), – у нас план. По осмотру достопримечательностей Hauptstadtа вашего von Bayern. Нойхоузер паблишер штрассу хотим посетить.  Музеумы ваши пощупать. Штайны  потоптать. Получится – выковырнуть на память. А к фюллеру зайдём, ну знаете – в Хофброй… M;dchen f;hlen – mit den Augen, mit den Augen, keine Angst...  Wollen мы ваши W;rstchen aprobieren. Сосисок то бишь пожевать. Первосортных вашенских. Против наших говённых, понимаете, да? Чем свинюшек кормите? Десерт даёте? Фитнес предлагаете? А мы своих ждём, простите, мюнхерцы дорогие. Мы сёдня агнцами пребудем. В следующий раз обязательно… Можем с танками – от вас зависит.
– Карашо, карашо, ja, ja – отвечают мюнхерцы. А в уме думкають: «йоксель-моксель, та шож таке, ити не пробачили, гади такі».

     То был Джойс.
Наш же брульонщик, местами аплодируя Джойсу, но не облизывая в целом – тот не мороженое на палочке, – вовсе не таков.
Перефразируя известное со скиф-сарматских времён, доводим до сведения перецивилизованного мирового сообщества:
«Краткость – медсестра, она же акушерка (пупорезка укр.) таланта».
Она, краткость, ткань-фабула, сущность-сюжет-спойлер у нашего брульонщика особой конструкции: внутренние и наружные вишенки его многослойных «как в детстве наполеонов»   взрываются ласковыми бомбочками: хочешь попробовать на вкус и остаться с неповреждённым мозгом – включай минный сканер, бери тонкий щуп. Снимай сочни послойно, нюхай, но не лижи (промазку), прокалывай (вздутости) аккуратом, исследуй (изделие) копотливо, усердно, не теряя достоинства.
Но даже не надейся на успех: хорошая, со вкусным, диссертация может получиться (так тому и быть), а грантов всё равно не дадут. Пояснение: нету в России ни толковой до гениальности литературы, ни достойной трактовки  отсутствия таковой.
Есть только доказанная по методу Хайля-Лайкля, притом не требующая аксиоматических доказательств и нахождения её в Википедии, догадка брульонщика: «Гнусное либеральё постсоветской Руси правит бескультурьем».

     Шебутяца
Шулеры. Рассукины дети. Тараторкаютъ. Без фюллеров. Не аборигены, нет. Тины-юнгеры с медхенами. Со Шварцвальда в долину свалилися, или напротив – намылились туда. Если намылилися, то вот вам рекомендэйшны: там Нойшванштайн в Фюссене,  Вайсбахшлухт притаился, Хинтерзее, Кёнигсзее меж скал, Цугшпитце торчит  и прочая альпийская херь. Вроде норвежских фьордов, токмо тысячью километрами южнее, и набитыми шпротами, разговаривающими на путунхуа, хуаюе и гоюе вместо привычного шулерам шпрехензидойча.
Икскурсьон у шулеров, Ausflug, прохладиться и так…
Точно не за броем едут: максимум что дадут – форельку и «арбузный твист»: цвет розовый, пузыри нежные, простота и свежесть, бестолковка, да здравствует югенд, к потолку буса липнут хорошо, ещё лучше если девочке на лысину промеж косиц: смешно-с! Шоколад, суфле, пудинг.
Вот туда поедут, наверное, там пудинг-мудинг, там форель, мутти оплатила, фатти не возражал: эмансипе полное.
Крампус знает точнее. Детки не знакомы с Крампусом. А Кирьян Егорыч знаком… ну, почти. Читает мысли Крампуса, словно свои:
«Туда поедут, куда «Max Holder» токо что промчал.»
Пожар что ли тушить? С утра? Во дают!

     У одного, годков четырнадцати,
на башке шмот зелёных волос. А на бейсболке перечёркнутая свастика, с надписью: «Бей нацистов».
– Смотри, есть порядочная молодёжь, хоть и панки, – прокомментировал маечку Порфирий Сергеич Бим, – понимают чё к чему.
Из бумбокса бритоголового развесёлая песенка. В ней,  за туманным текстуалом звучит-бренчит bolee-menee verst;ndlicher Refrain: «In Buchenwald, in Buchenwald, da machen wir die Juden kalt».
Den Refrain sangen alle mit .
Девочка с бусиной в языке и булавкой в брови, белая, голубоглазая и кудрявая Лореляйн бля'Фройляйн. Токось  пафос – с одной стороны, а с другой – три пряди мышиные: кося на Бима с Кирьян Егорычем, знаками глухонемыми муркает: «Сделай потише, Ди».
А бесстыжий охальник Ди верно Дитрих, пританцовывал на бордюре. Ответил ей такожде знаками: «поцелуй себя в жопу».
In Buchenwald, in Buchenwald.
Эх, эх. Немецкий матерный лексикон уступает русскому. В ходу перепевы на тему жопы, обоссаных свиней, дерьма и пердежа. Волшебный «фак» на все случаи жизни. Практически всё. Слабовато с фольклором.
– Вот и познакомились с демократической молодежью, – удивляется такому ****ству Кирьян Егорыч. Он, кажись, нежный такой, руссиш такой гроссфатер… ну-у, такой-притакой, такее не бывает, дедуля-ссущий-ангел, с фонтана милок любезный, алебастряной выделки.
(Ага, пока без калаша с тремя магазинами за поясом.)
– Что малявки поют? – спросил Бим, – причём тут Бухенвальд?
– Не понимаешь что ли, этот… пидорасик… дитё неофашистов, экстремист… ну, будущий, – ответил Кирьян Егорыч, – а в песне поют, что там, мол,  делают холодными евреев. Убивают то есть. В печке жгут, секёшь-нет?
Бима перекосило; «И мы с ними в одной общаге?»
– А что поделаешь, – вещает Кирьян Егорыч, – меня на них не стошнит.
И оправдываясь будто, за немцев этих нервных с конченым: 
– Оно не значит, что кругом тут экстремисты. Родителям, не всем, некоторым всё пофигу, не каются дети за отцов не отвечают, мол, вот детишки и развлекаются… всяким говном. Им фюрер вроде экстрима. Деталей не знают, или знать не хотят, дети, мол, за отцов и так дале… Интересный, мол, чел. Просто зря на москалей попёр, зиму не рассчитал, грязь не рассчитал – чуть что – лошадки на помощь…
Б. Да-а-а уж…
К.Е. Лошадки они беспартийные…
Б. Вот-вот. И сибиряков, нас значит, а мы в полушубках монгольских… не учёл…
К.Е. А эвакуацию (заводов) принял за бегство, не заценил – понял, да, уровень разведки?
Б. Вот-вот, союзнички слабачками оказались. Чуть что – подштанники меняют. Сидел бы смирно в Рейхстаге, – был бы великим и живым...
К.Е. Ну да, вроде Бисмарка, только Гитлером.
Б. Да уж.
К.Е. Ты им встреться ночью, с банкой пива. Ещё за стеночку подержись. Про Россию чтонить вспомни. Я Руссия, я Руссия! Посмотришь тогда…
– А я бы их… Я бы.…Стрелять… Стоп! – находит себе защиту Бим, – я русский иностранец!  Их бин не трогайт.
Выразительное «кхе» К.Е. в ответ.
Б. А лернены их учителя, куда смотрят? Им за это  жалованье дают.
– Им не велено «не убий» преподавать , – догадался Кирьян Егорыч, – это у нас, что не учитель, то моралист , отрыжка такая… социализма… А правильно у нас было, да, Порфирыч? Согласись.
Б. Соглашусь. А что не согласиться? Правильная отрыжка. Одобряю.
– А это же немцы, – продолжил Кирьян Егорыч, – запрещено все, что в законе не прописано. У нас наоборот. Да им не интересно. Им на детей насрать – шайсе по ихнему! Позже поймут, да будет поздно. Это рассада для штурмовиков. Посадят несогласных на колья и потешаться будут… покедова вращаются.
– Да уж, – говорит Бим, – чья бы корова мычала, а этим всё неймётся. Вот так утречко!
К.Е. У взрослых не так. Помнишь, вчера хоть один пидор нам встретился? Ходят-бродят, улыбаются, сидят себе смирно. Пивко по бурдюкам тудысь-сюдысь.
– У взрослых с памятью получше, – сказал Бим, – генетика. Сталинград. Мы там мульон солдат наших положили, а всё равно им всыпали. А им мама с папой рассказали… как их развалины дымились…
– …и как кушать нечего было, – добавил К.Е..
– Ну надо ж какой голодомор!
К.Е. Дедушки-то помнят ихние… солдатики.
Б. А этим юнгенам похеру – не интересны им вспоминалки. Давно было, враки, мол. История им – как на могилку поссать, – говорит Порфирий.
– Да уж, память для них…, – брульонист в ударе, – это как рулон в сортире: берут и отрывают сколько нужно.
– А чо молодым, – рассуждает Бим, – им пофиг. Ну, миллион, ну десять. Ну, погибли. Ну русские, ну евреи, какая нахрен разница. Окружили, постреляли, пожгли. Снасильничали.. А нам что делать? – выразительная пауза, – а мы их хрясь, хрясь! Сначала нас, конечно… в нокаут. Но: – палец вверх, – оклемались. Остановили их… под Москвой, правда, припозднились, да. Не вышел из них Наполеон. А под Сталинградом… в клещи, побили-перемолотили, и погнали нахрен. Назад. Что им делать? Ну, кто живоым вырвался, и кто рядом был… Поняли суки: бежать, ****ь, пора! Бежать-то хотца – а Гитлер, *****, не велит, злой как собака. А тут шмяк, Курская дуга! А дале мороз, распутица. По морд'ам их… А там снова: шмяк: что за город? Ах Куев! Ну так и в Куеве добавили, и за Куев отомстили, и за баб… еврейских, ну, в Бабьем Яре. И гауляйтерам, и верма'хту…
– И на Берлин, ****ь… быстрее ветра. И фюрер не помеха.
– Страх он посильней фюрера…
– В Берлине куча их народу погибла, – напомнил Кирьян Егорыч, зажевав страниц триста истории верма'хта ихнего .
Б. Ну да. А кто живой – сдался нахрен. Колченогий солдатик – дома сиди, остальных  – арбайтать, в Сибирь. Давно дело было…
К.Е. Точно.
Б. А молодым абажурчики из людей интересней наблюдать .
К.Е. Где это они их увидели?
– А где-где, в телевизоре, вот где. «Смешно» – изрекают. Молодежь! Тупы-ые. Свастика, ****ь, херики-нолики… По-новой ждут. Мало мы им тогда наваляли… Думаешь, *****, от фашизма освободили?
– Вроде того, – сказал, не подумав о последствиях, вовсе не ****ь, а блёжник Кирьян Егорыч.
Б. Хер там. Наивный ты. Просто победили. Это Сталин так думал, что он Европу от фашизма спас. А они все за фюрера были. Все! И люди, и страны. Вроде и под немцами, ан нет! Против русских они. Странно, да? Вот такие они европцы эти. Все нацисты…, – и допустил послабку, – в разной степени… Конченые: напрочь и слегка. И все – суки продажные. И тру'сов девяносто пр'оцентов. А мы для них варвары и унтерменьши…
– Да уж, – кончились междометия.
Но это не преступление. И не литература. Это диктофон драный.
– Напросятся, ей богу…
– У нас своих бритых хватает. Возьми вот Москву… – ивансусанит брульонист.
Б. Москва мне не показатель. Возьми Тихий Дон. Там нету бритых!
К.Е. Причем тут Тихий Дон. Там казаки – попробуй высунься. Сразу шашкой.
– Сейчас не носят шашки, – говорит Бим, – там нагайки. А нагайками не больно.
К.Е. Всё равно по щелям сидят. В Москве интересней. Там народу много. Там братва и воры. Идиоты и дурочки. Свастику нарисуй на хую – все девки твои.
Бим: «Да уж. Дипломатия».
Дублин, Париж, дружба, бабы…

– А свастику из Индии привезли, – объявил нечто Кирьян Егорыч, – а её славяне себе цапнули, добавили кривуль, назвали коловратом и…
– А мне пох…, – ответил Бим, – хоть с Антарктиды.

Разговор не клеится. Бим прекратил слоняться, присел за стол.
Музыка, литература, Ирландия, Августинер, посох.

Крутит нос. Выковырнул зарождённую дорожным кондишном соплю и шваркнул её об асфальт.
Гринпис! Органика! Природа съест, спасибо скажет.

     Запаздывают
Бессовестные их друзья запаздывают.
– Почём щас время? – так Бим шутит.
Нету часов у Кирьяна Егоровича. Мобильник разряжен по причине заграничной ненужности. Нечего ответить ему Биму. И на фасадах нет часов. Ни с боем, ни с маятником: «Могли бы и повесить», – ворчнул.
Заурчал автобус.
– Уберите шулеров ! – махнул шофёру Порфирий, – ландшафт загораживают.
Автобус спужался. Набился битком школьниками и отъехал в перспективу. Стал белым вайсфюрстом. А там и вовсе свернул. Исчезла сосиска долу. Ровно как некоторым бимам приспичило.
За углом Хауптбанхоф.
От вокзала метро до Альп.
Но лучше в бусе.

     Вспоминается
Не нравятся Биму нацисты, крайние правые и  любые коричневые. Не нравится ему чуждая мораль – не укладывается на русские полки.
Вспоминается ему Родина, сугробы на крышах.

Как живая всплыла в мозгу картинка Репина-Сурикова: рыбалка в Хакассии, костер, дымок, три пескаря в котелке, Ксан Иваныч со стаканом алкухля в одной руке и огурцом на вилке в другой, товарищ Герка без трусов, но с удочкой, забредший в натянутых по самые немогу сапогах в глубину хакацкого озера. Вспомнилась милая сожительница, любезная его члену, оттого заскучавшему. Отшвартовала она месяц назад в страну мифов, где дёшевы шубы из норки канадской: цвет васильковый, швы без заломов, тонкая строчка, клей для дубля. И торчит на Олимпе Парфенон. Стала от той милоты дамою Гречанскою голубых цыганских кровей.

Жалко стало себя Биму – без бабы-то.
Помышляла было выкатить скупая мужская слеза, но удалось загасить её Биму в начале хотения. Солдат РВСН!
Послал солдат РВСН в район Эгейского моря интимную эсмээску. Ответа не получил и решил, что проще с бокалом бира общаться, чем Гречанку желать.

     Явились не запылились
Торжественно, как после обласканного нацистскими дубинками гейпарада, явился Ксан Иваныч.
Малёха с ним.
Без тени вины ковыряет в зубах мелкопакостной клюшечкой, стянутой со стола. Бегающим взором оглядывает Байернштрассе. Туда-сюда: папиного авто нетушки.
– Ну, вот, – поди думает, но не знает брульонист Кирьян Егорыч что у того в башке... зато писака знает насквозь мысль тинейджера-вояжёра: «Приехали они на машине, чтобы пешком ноги бить».
Пожилых архитекторов Малёха не видит вовсе: нету  будто бы старичков. Сидят за столиком силуэты с бородами, глаза навыкате, когтями по столу шваркают, какого вот чёрта злятся на вундеркинда, не знаючи ни нотной грамоты, ни Мафии, ни Бэтмана, ни Варкрафта, ни даже Дьяболо-3. При такой котировке он им вроде Солнца должен бы – а они есть пылинки поганые, смерды чумазые, и должны помалкивать, и греться в малёхиных лучах, и трястись от страха, если папа, а его Зевсом звать, 800 талантов золотом, 120 локтей в высоту, с табуреточкой для ног для халдейских поцелуев, вдруг кашлянет будто нечаянно, и сметёт-расчленит громом-молнией на атомы-молекулы скиф-советских дед-мартышек, в друзья-попутчики записавшихся, протирающих вонючими жопокороками дряблокожими своими, обивку сидений, бесценного папиного Reno, блёстко-чёрного колеру-молеру. 
А какого чёрта они с папашей вдруг так наплевательски поднялися-вознеслися? и Бим, насуровив брови, ткнул в то место на руке, где у него лет тридцать назад находились часы. Ладно что не будильник с боем. И не песочные. И без маятника. Э, гляньте, мол, друзья. А мы порядочные, дескать. Мы ждёмждёмждём. Нам тошно без вас, ей-богу. Пива хотца смерть как (запас-то кончился в третьем этаже, внимательный чтун помнит утрешние привычки Бима), а вас сук всё нету…
О Зевсе и сыночке его – гераклистом музыканте – никакого понятия у Бима, даже скользом…
Ксан Иваныч разводит руками:  что поделаешь, ситуация, мол. Не убежит светлое их величество Пивко Августинское с «JW», и с посохом. Впереди оно: неминуемо как день и вечер, и как вся их последующая поездка во Швейцарии, Франции и  нидерландские фландрии.
Бим многозначительно взглянул на Кирьян Егорыча – ну, что я говорил! Как сыночка, так все правила похер. Ждите, ****и. Не пенсионеры ещё. Не развалитесь.

***

– Ну что, пойдёмте в Мюнхен, – кашлянул громом Ксан Иваныч  Зевс – людоед и людогуб, – центр тут рядом. Надо по этой улице идти, – и махнул головой полупустому трамваю, – знаю-знаю – Байерштрассе. Сколь километров шлёпать?
– Да знаю я ваш Мюнхен как облупленный, забирай машинку, – и Кирьян Егорыч сунул Ксан Иванычу навигаторшу. – Метров тыща до Центра.
– А вчера говорил «три».
– Ошибся. Катька  врёт, тварь. Баба она. А говорил я «полтора».
– Пойдемте скорей. Хватит торговаться, – сказал Бим (Певец Зари и Бира). И черту подвёл, – распорядок мне поломали: солнцепёка дождались.
(Врёт, собака, не дождались ещё, таки май).
– Чапаем и всё тут.

     Чапают и всё тут
Бим с Кирьян Егорычем чапают впереди: поч, поч: крокодайл вывернул наизнанку их.
Папа с сыном, средний возраст сорок, замыкают процессию.
Разговаривая о наболевшем и вечном, своим в доску, увлеклись, поддали прыти и  опередили средний возраст пятьдесят четыре.

     ТТД движущихся в пространстве тел:
У Ксан Иваныча мода нестись очень быстро и фотографировать слёту, особо не целясь, качеством не озабачиваясь, пожалеет опосля, вслух пожалеет да поздно будет.
Биму летать не под силу: ни крыльев, ни здоровья. Да и желание приземлено.
Кирьян Егорыч ходит живо, но зигзагами: чтобы больше увидеть и больше щёлкнуть. Ищет ракурсы. «Думает объективом». Старается по-честному не отставать.
Догоняет вприпрыжку в случае чего.

– Вона, опять понеслись. Что вот неймётся человеку. Гулять вышли, а этот гонки устраивает, – сердится Бим.
– Пусть пообщается с сыном. Давно ж не виделись. Может, мы ему надоели?
– Могли бы в Праге уплотниться. Вспомни, как они друг за дружкой… Увивались… Аж в слезах оба.
Так уж и увивались? Врёт батько Бим. Ревнует. Поменял его товарищ и коллега… на сына бестолковаго.
– Пусть хоть в загранке решат свои проблемы. На родине-то некогда… Ксан Иваныч прав.
– В чём прав?
– Ну, что Малёху с собой взял. Поговорить по душам. В новой обстановке как бы.
Знают-знают старички их семейные тайны, а не знают щас, так догадаются после: не совсем на виду все эти манипуляции: в проявочной кювете они.
– Чёрт с ними. Нагуляются – позвонят. Все с телефонами.
– И то правда, – говорит Кирьян Егорыч, – не в стаде. Мы тихохонько-шептёхонько пойдём. Я тя на  Машкенпляц  свожу. Там ништяк.
– Куда идёт караван? – спрашивает Бим. – Я арабом буду, а ты пусть Сусанин. Ха-ха-ха.
– Идем на восток, там разберемся. Не заблудимся. Мюнхен махонький. До площади доплюнуть можно.
– Тёплый городишко. И по пивку… – размечтался Бим. – Только шпагаты мне не растягивай. У меня головка слегка бо-бо.
– А я не против, – соглашается Кирьян Егорыч, – полечимся, да.

     Гардероб
Араб Порфирий вырядился в этот день далеко не по-арабски.
Майка на нём из Чехии: чёрная, с  золотым типографским бокалом. Бокал облепили кружавчики пенные  эндиуорхольской чёткости.
Кепон скособоченный камуфляжного цвета «мессершмитт Bf 109 для Восточного фронта», тканевый, с дырками для вентиляции, без ремешков и неуместных для войны украшений.
Куртяк-безрукавка с бездной карманов.
Через плечо холщовый сумарь-тоболецъ защитного колера, выданный Биму напрокат… по доброте и товарищеской взаимовыручке, стиранный Кирьян Егорычем накануне поездки: негоже шлындать по загранкам в грязном виде, и…
Это отдельная песнь, Песнь Песней, «воня мира твоего паче всех аромат, миро излиянное – имя твое» : первозданная невинность сумки наблюдалась токмо в самом начале родины, а в районе Варшавы она быше изрядно погажена извне и в черёвах, благодаря халатному отношению к ней анвербера .
«Поэтому девицы любят тебя» .
– Ты бы не мог поаккуратней с сумочкой-то?  – жалистно намекал Кирьян Егорыч будто последний чмо и жадёба чистюльный.
Бо: «Кому-то бы не жаль черев своих! Это черевушек мой, черевушка моя, черевко мое. И змея своих черев не ест.» 
Поэтому девицы любят его.
– Есть недочёты, – соглашался Порфирий-сама-порядочность,  – а ты не боись. Приедем на Родину, я постираю.
В сумке у Бима необходимейшие в путешествии вещи: трубка, табачок (не пугайсь, боязливый читатель, это сигареты таковски «Донской табак» , и то до поры, покедова кердык им не настал, а настал кердык, кажись, в Праге уже), розовая с черепом зажигалка «Clipper» – богатенький наш Буратинко!
Поэтому девицы любят его.
Там жестянки с пивом, средства от головы, Omron Basic  (без газа), футляр с очками, мини-фляжка Hennesy с глотком  коньяка (тёплого, Беларусь), пяток пластмассовых вилок (от биг-ланчей типа «Яичная лапша с говяжьим бульоном»).
По яичному поводу девицы любят его.
В  боковом кармашке  магнитная дискета кирьянегорычева притулилась (зайцем ехала, от же бестолковка), записная книжка (с листками отрывными, а на них данные: пульс и давление сердешное с сосудистым – это бимовское поликлиническое наблюдение тулова своего: врач велел).
Поэтому девицы любят его.
В отворотном клапане шариковые ручки (чёрная и синяя паста, бимовское добро), огрызок карандаша «Конструктор» (ТМ, бимовское), рулон туалетной бумаги (бимовское), чёрный носок (пыль вытирать: бимовское ноухау), несколько монет и рублей РФ (для обмена на евры – если повезёт Биму).
На ногах:  джинсы в каплях майонеза и мелких прожогах от сигарет и трубочного пепла. Джинсы – явно не «levis», хоть и написано «levis», и когда-то бывшие тёмносиними.
От чресел вниз: засохшая болотная грязь и  глина (останавливались перекусить на десятом километре от «Развесёлых подружек» ).
Стоптанные туфли (упаки, чоботы, черевички мужские) часто на босу ногу. Бим может и так, и этак.
Не мода, нет. «Мода» для Бима – слово стеснительного генезиса: он вроде бы «случайно за границей и не успел переодеться».
Поэтому девицы любят его.
Вариант: «он солдат с Байконура, и будет штурмовать Мюнхен хоть в чём, даже в валенках».
Это две концепции его путешествия.
Другими словами, он свободный руссиянин.
Поэтому девицы любят его.
А его предки «их всех (чертей) копытами и танками перетоптали, по их же просьбе.»
За это фройляйны немецкие не любят Порфирыча.

***

На Егорыче-сусанине примерно такая же амуниция, разве что: чуть-чуть диковинней, попестрее, разношёрстней, другие -ее и -ей-ее, и тыща синонимических метафор и правды в количестве одно другого лучше.
Кирьян Егорыч не сумел выбрать самого-самого. Вы же помните: «краткость не его медсестра». Тем более не нянечка, не санитарка, не главврач подавно. В общем, не мог он упомянуть их все: по причине небесконечной толщины блокнотика-самописца.
А-а-а! Кепон! Кепочка Писк, Шик, Модерн! Её нельзя не упомянуть, она тоже участник вояжа. Два ремешка. Один во лбу, для затыкания в него какого-нибудь цветика.
От васильков Кирьян Егорыч молодел лет на двести.
От розочки на триста.
Где взять розочку, если ты не на цветочном рынка острова Ситэ.
Все общие бабы перебегали из гаремов в личное  пользование Кирьян Егорыча в тот цветочный момент, то есть в романтическое, без половых излишеств.
Бы.
Так-как не растёт ни васильков, ни роз-мимоз на мощёных трассах еврогородов.
А если попытаться обобщить все неупомянутые  Кирьян Егорычем метафорические определения какой-нибудь известной цитатой, то самое точное найдём у Алисы в Стране Чудес от сэра Кэрролла Льюиса.
«Всё страньше и страньше » – так говорила Алиса.
Сказочно и притом со вкусом цыганским, не в обиду буде сказано, одет Кирьян Егорыч брульонщик и эстет тот ещё!
И это проблема для иллюстратора знаменитой кирьянегорычевой книги «всех времён и народов», как говорится, ежели таковая вздумает издаться в конце XXI-го века какому-нибудь Илонмаску-корольКрёзу с уставным капиталом десять самооплодотворяющихся икрин из силиция, алюминия, глюциния , в надежде выручить миллиард икрин созревших.
И вкуснятина эта книжная разлетится по ближайшим планетам, а также  на обиженный Плутон так мощно, как если бы «Незнайку на Луне» от нашего Носова усилить тремя ихними Толкиенами.
Почему так НЕ СКОРО зазвенит?
А потому, что брульонист не расположен распространять путевые фотки в Нете. Пованивает… мировая паутинка-то: и гомосятиной, и лохотроном! Замараются фотки-то.
А чего не могла знать Алиса об одёжках Кирьян Егорыча, то это о методах стирки нижнего белья и чулочно-носочной продукции. В общем, продусьон оный не мыт, не стиран, а полоскан: под струями: в умывальниках: русских мотелей.
И топтан ногами – в душах Европы. С мылом – как в лучших общагах кирюшиной молодости.
На пузе поясок, он же мотузок, он же общак –  евровый, и рубли на дне – тонкой стопкой на обратную дорогу.
Банк в трусах (по советам прабабушек) в условиях гламурного воровства в гомосявом зарубежье по-прежнему  эффективен, но не применён Егорычем, ибо противна товарищам такая дислокация их кровных.
Не построить коммунизма, ежели нету смарагдов – икринок самооплодотворяющихся в трусах, ой не построить.

***

Похожи Бим и Кирьян Егорыч друг на друга как близнецы-братья Райт. Разница только в бо-бо.

     Бо-бо 
Русское бо-бо это для непонятливого иностранца – то состояние на немецкой, французской, американской заре, когда после бутылки виски перемешанной с зельтцерской водой, пивом, бургундским красным и, не дай бог, полынного абсента, не понимаешь, зачем за одну ночь, умножившийся в размерах мозг, стучит и рвется из подкорки, отчего так тянет спеть риголетту, которая в таком состоянии на всех языках звучит одинаково. И слов при этом не выбирают.
А русское надежное лекарство по имени «рассол», как известно, за границей не производят.

Бо-бо в голове Кирьян Егорыча с утра отсутствует: студенческая практика, перешедшая в искусство уровня Суня-Цзы.
Принципы Кирьян Егорыча (уровень Сунь-Цзы) в области потребления крепких напитков чрезвычайно просты: попунктно:

1. Вычисляешь норм и порог на практике, запоминаешь результаты.
Одного испытания недостаточно. Пять радикальных испытаний в первый учебный год и десять дозаторного типа для закрепления материала – вот правильное количество.
На следующий год – парочка дополнительных экспромтов (вдруг что-то поменялось). Убеждаешься – нет, не поменялось. Значит опыты были произведены правильно.
В последующие лет 20-30 пороговый норматив желательно уточнять, ибо и здоровье, и ассортимент не стоят на месте. Несмертельное, но болезненное испытание приравнивается к крайне положительному, так как запоминается надолго.
В возрасте за 60 испытания следует прекратить: не потому, что они смертельно опасны (забыл что-ли об ифаркте?), а потому, что уже не хочется. Так, вспомнить разве что… ощущения молодости… рюмочками, рюмочками.

2. При потреблении крепкого алкухля надо следить за сохранением разума, гуси в башке, нечленораздельная речь, неловкая моторика рук и ног категорически не приветствуется: это означает «ты не трезв», завязывай давай бухать».
Фраза «у меня всё под контролем» – не самоотмазка, а самоприказ, за неисполнение которого расстрел из ядерного оружия рано поутру;

3. При достижении порога (определённого в п.1) говоришь себе «стоп» и исполняешь его реально.
Увещевания друзей типа «не пьёшь, значит, не уважаешь», игнорируешь под метёлку. Товарищ поймёт, а псевдодруг сам уже нихрена не соображает.
Помним, что стать алкашом никогда не поздно, а у тебя ещё много незавершённых дел.

4. Унитаз – твой лекарь в случае когда «перебрал».
Доверься ему (при помощи двух пальцев в рот).
Не расстраивайся от того, что интрижка с унитазом выглядит не очень-то: дыть тебя никто не фоткает в этот момент (чтобы опарафинить в миру, например).

***

А Бо-бо у Бима, как малое дитя, скоро будет просить ему положенного природой: оно не то что всё выссало, просто давно не кушало жиденького. И если не дербалызнуть (хлебнуть, дерябнуть, пропустить стаканчик, тяпнуть) вовремя, то будет труба (крышка, копец котёнку, амба).

Бим не знаком с Сунем-Цзы от Кирьян Егорыча.

***

По обеим сторонам улицы высокие дома. Ни одной порядочной тени: Байернштрассе, проложенная ровно с востока на запад, простреливается утренним солнышком. То же самое будет на закате.
Звезда по имени Солнце в городской дымке. Смахивает на светящийся блин. Не очень печёт пока-что головку Бима, едва  слепит прищуренный с вчерашнего бодуна глаз.
Приятно задувает прохладцу в седую бородёнку сибирского араба Миклухи Маклая Порфирия Сергеича, мать его разымать.
Милая немецкая Полинезия чудится в слабом смоге.
Чист бензин в Германии. № он 95. Мало в нём CO2 и хватает в компонентах кислороду.
Охраняет Миклуху от разных напастей сусанин Егорыч.

У него прекрасная память на детали.

Потому так джазфактурно-балалаечно тут, симфо-какофонисто и клюквенно здесь, симплицитно-раблисто повсюду и ваще графоманистый пантагрюль на все времена.
 --------------

     148
     Тут в качестве метафоры наш брульонист К.Е. попытался-было встроить некоего «крота». Не того «крота», который является шпионом, притворяясь «своим», а крота обыкновенного живого, имеющего глаза и нос, но не обладающего зрением, ибо под землёй оно не нужно, зато нюх у крота великолепен. И К.Е. родил такую фразу: «Крот дальнозоркий спотыкнётся от такой близи пива с бильярдом для школьников.»  Ясен пень – метафора болеее чем загадочна. Фраза осталась в черновиках, но была вычеркнута Нектом. Издатель же Рус Лул со всеми его редакторами «был отправлен лесом на три буквы». И что написано Нектом ниже множества точек в квадратных скобках, то и было написано. Кстати, также не лишённое смыслового тумана.
     Намёк на некую «педофилическую сексуальность набоковского типа» данного заведения во второй версии фрагмента довольно неудачен. И нет никакой уверенности, что это сочинил именно Нект, назвавшийся автором, а не некое «тёмное лицо под прикрытием», пожелавшее остаться неизвестным.
     Смысл же «отсутствия разливного пива» элементарно прост: в одном помещении со «школьным бильярдом» размещалась продовольственно-сувенирная лавка, но никак не бройбар. А в лавках, как известно, пиво по бокалам не разливают. Для этого нужна специальная лицензия, тем более в Германии, издревле  манипулирующей глобальным пивнадзором и главенством пива над виноделием.